Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(48)
Виктор Кустов
  Время понимать

Время понимать

Несомненно, это было предупреждение. Как и тогда, два десятилетия назад, как раз накануне революции девяносто первого (все-таки судьба каждого неотделима от судьбы страны). Так же, как и тогда, он возвращался из Минеральных Вод после встречи, обещавшей развитие бизнеса, поглощенный (как и тогда) мыслями о материальном, суетном и оттого уверенный в своем превосходстве над обстоятельствами, подвластности его желаниям всего вокруг, зараженный уже (хотя все думал, что имеет иммунитет) насаждаемой средствами массовой информации, и прежде всего телевидением, бациллой всемогущества и бессмертия богатого человека, и вдруг эта нелепая, глупая, как ему показалось, авария... Поэтому прежде возникло раздражение на того, кто сидел за рулем машины, с которой он столкнулся, потом на досадную потерю времени ожидания инспекторов, те нынче нарасхват (город давно уже перегружен машинами и авариями), а значит, не поторопятся, настраиваться надо на пару часов ожидания, не меньше...

...Тогда, двадцать лет назад, после столкновения, он о подобном не думал. Он лежал на обледеневшей дороге не в силах подняться, глядя на неотвратимо приближающийся свет фар идущей в его сторону машины, сомневаясь, что ослепительные солнцеподобные шары замрут, не доезжая до него, судорожно загребая руками по ледяной корке и тщетно пытаясь отползти к обочине... Но машина остановилась, не доехав пару метров до его бессильного тела, и крепкие руки подхватили его, закричавшего от боли, вскинули на сиденье, а потом была долгая мучительная дорога в теплой, пахнущей соляркой, высокой (так что совсем не страшно было парить в ней над гололедом) кабине КамАЗа, с пробуксовками, остановками, словно специально данная ему для того, чтобы осмыслить и свое прошлое, и будущее, в котором он уже видел себя инвалидом, но хотел жить, невзирая ни на что, и ясно осознавал, что ничего ценнее жизни и любви не было и нет.

Потом еще было время подумать, основательно разобраться в себе, долгие месяцы на больничной койке способствовали этому, обучая терпению и пониманию неподвластности человеку самого главного - собственной жизни...

Тогда было достаточно времени для постижения случившегося - сейчас нет, потому что авария была похожа на множество подобных в переполненных машинами городах, когда страдают прежде всего автомобили, а сидящие в них лишь сожалеют по поводу непредвиденного нарушения планов и, в ожидании инспектора, торопятся сообщить родным, знакомым, начальству или подчиненным о нелепой случайности, в которой, естественно, виноват другой, тот, что слишком медленно ехал впереди или слишком быстро нагнал сзади (как правило, нагнавший виноват априори). И он на неподвижном островке в потоке объезжающих машин, тоже спешащих, как только что он сам, сразу не понял, что это столкновение не случайно, и отнесся к происшедшему внешне спокойно, как и девица, вылезшая из отлетевшей вперед машины, и они обменялись первыми впечатлениями по поводу нарушенных планов. Он не стал ее обвинять в излишней медлительности, подумав лишь, что, по-видимому, он предчувствовал случившееся, всегда опасаясь женщин за рулем. Она вскользь отметила, что не следовало бы ему так спешить, а выдерживать положенный интервал. Ему оставалось только согласиться и развести руками, виноват, мол...

И только спустя время понял: нет, это не было случайностью.

Как не были случайными переделки, в которые он попадал в детстве и юности, чреватые если не смертью (тонул ведь в проруби, падал с моста, замерзал в полярной ночи), то испугом, причинением вреда его телу... И все, что случалось с ним в последующие за детством годы, включая такие серьезные испытания, как лавина или аварии, имели свой непостижимый прежде и вот теперь осознаваемый сакральный смысл...

Человек предполагает, а Бог располагает...

Он родился и вырос в атеистической стране, в которой хрестоматийное выражение «Человек - это звучит гордо» было столь же неоспоримо, как авангардная роль коммунистической партии в деле построения коммунизма, то есть рая на земле. Не менее бесспорным был лозунг о покорении природы в разных его вариациях, от ломоносовского пророческого «Могущество России будет прирастать Сибирью» (стела с этими словами стояла на одном из изгибов дороги, ведущей по берегу Енисея к Карлову створу, перегороженному плотиной Саяно-Шушенской ГЭС, и эти слова воспринимались им и всеми, кто строил эту гигантскую гидростанцию, не без гордости) до курьезно-куплеточного: «Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики». Это изречение неведомого активиста агитпропа украшало плотину в Карачаево-Черкесии, недалеко от Черкесска, и каждый раз, проезжая мимо, он не мог удержаться, чтобы не повторить эти слова с улыбкой, иронией или с сарказмом (по настроению), потому что на дворе уже были восьмидесятые годы, развитой социализм со старческим лицом вождей, молодой дух революционных мифов воспринимался уже анекдотом и утратил свое влияние.

И он вместе со всей атеистической страной не задумывался, что «гордо» - слово однокоренное с «гордыней»...

Впрочем, его если и заносило в самоедство, то не часто и ненадолго. Может оттого, что производственным и карьерным успехам он в молодости предпочитал сердечные переживания, увлекаясь часто и страстно. Потом встретил Елену, и окрыляющая любовь позволила им вдвоем создать свой мир и в нем защититься от надуманных страстей. Именно любовь сделала его счастливым. Любовь и удовлетворение маленьких исполнимых желаний. И этого было вполне достаточно, чтобы любить жизнь в целом, и он ее любил изначально и без сомнений, считая, что земная жизнь по замыслу того, кого называют Богом (а он понимал, что это олицетворение главного Вселенского закона), - это место, где человек изначально должен был быть счастлив, подчиняясь желаниям, порождающим удовольствия и реализуемые удовлетворением.

В этой понравившейся ему гипотезе, противоречащей многим догмам (зачем же все валить в кучу, не все желания порочны), был детский задор и игнорирование той истории, которую он изучал и знал со слов признанных толкователей прошлого. Он считал, что именно этой эмоциональной триаде - «желание - удовольствие - удовлетворение» - предназначено продвигать человека от низменных страстей к постижению более высоких, уже не физических удовольствий, а тех, что приносят познание окружающего, творческое преображение, полет мысли...

Но мнение оппонентов все же поколебало его уверенность в том, что он все правильно понял в этой гипотезе (а как же первородный грех?), заставив искать ответ на этот вопрос.

И опять же, все не случайно в этом мире. Даже те или иные книги приходят к человеку в предназначенный час. Во всяком случае трактат «Посвященные» француза Шюре, жившего в девятнадцатом веке, пришел к нему тогда, когда был столь нужен.

И открыл то, о чем в атеистической стране, при атеистическом воспитании он не мог и думать.

Это было знакомство с новым миром, невидимым, неведомым, но раздвигающим привычные рамки освоенного и ограниченного материального до бесконечности, которого он до этого времени не мог даже вообразить.

Прочитанное перевернуло, казалось, накрепко усвоенное.

Подобное случилось с ним до этого только единожды, в студенческую пору, когда после основ марксизма-ленинизма, диалектического материализма вкупе с теорией Дарвина о происхождении человека от обезьяны ему вдруг попала в руки самодельная, напечатанная на машинке и вставленная в картонный переплет книга о дзэн-буддизме.

Тогда он совершил свой эволюционный прыжок от обезьяны к человеку...

Каждая страница «Посвященных» была открытием. Подобным тому, что древний геометр Пифагор с его теоремой «о штанах, которые во все стороны равны» был прежде всего философом, основателем целого учения и школы, а потом уж тем, кем знал его Жовнер по учебнику геометрии.

Он вдруг вспомнил об этой книге и Пифагоре в ожидании инспектора, наблюдая за дамой, по возрасту годной ему в дочери или, как это стало нынче модно (не страшит же участь Содома и Гоморы), в любовницы, неустанно разговаривающей по телефону, не сомневаясь, что той неведом ни дзен-буддизм, ни книга умного француза, да скорее всего она уже не помнит и автора теоремы из школьной программы, потому что она была уже из нового поколения, для которого СССР всего лишь миф, сочиненный предками, ничего не понимающими в нынешней жизни, в значении денег, удовольствий, возможностей... Они уже свое отжили, а у нее все впереди. И это все, при удачном стечении обстоятельств, ей позволит стать богатой... И счастливой...

Она убеждена в прямой зависимости второго от первого.

А он нет.

Получение удовольствия, как главная цель существования...

Но ведь он сам не так давно не сомневался, что двигатель существования человека та самая триада?..

Да, он и сейчас не отказывается от нее, но только слишком разные, даже полярные у них с этой дамой, судя по всему, представления о том, что подразумевает понятие «удовольствие»... Физические и физиологические удовольствия, которыми нынче соблазняет всяческая реклама, присущи слоям самого низа человеческой общественной пирамиды. Слой, к которому он относил и себя, и своих знакомых и где к низшим видам удовольствия добавлялась любовь (но не секс), был первым, по-настоящему соответствующим предназначению человека. Именно этот слой был его средой обитания в Советском Союзе. Спустя два десятилетия после распада уникальной империи равенства этот слой образованных людей, заменивших в стране рабочих и крестьян изгнанное и уничтоженное просвещенное разночинство, был выдавлен на обочину общественной жизни маргинально-олигархическим сообществом, которое он единым организмом, объединенным общими целями и идеями, как в СССР, назвать не мог, сильно утоньшился, позволив разрастись двум нижним. Пирамидка ощутимо расползлась, утратив былую близость к небу. Впрочем, не выдержали агрессивного напора дилетантов и наглого воровства алчных гениев хищнического дележа общих богатств и более высокие интеллектуальные и творческие прослойки, где находились те, чей утонченный вкус, интуиция и знания, как в досоциалистическое время, вновь вернулись в кружки немногочисленных ценителей истинного...

А может, действительно, Дарвин прав, эволюция развернулась вспять и скоро человечество вспомнит свое далекое прошлое?..

Он вообразил, что в проносящихся мимо машинах сидят обезьяноподобные низколобые существа, азартно сопящие и скалящие зубы в своем соперничестве друг с другом, а все так же продолжающая разговаривать по телефону дама - тоже обезьяна, только без волосяного покрова и научившаяся скрывать кровожадность...

И чтобы избавиться от наваждения, потянулся за телефоном, вспомнив, что Елена уже звонила, переживает, ждет...

Она ответила сразу, действительно, ужин стоял на столе, остывая, и она ждала, голодная. Он как можно спокойнее сказал, что задержится, немного зацепил другую машину, и тут же поторопился заверить, что сущие пустяки, только фара его машины разбилась, а в другой - вмятина в багажнике, ну, а он сам и водитель другой машины в полном порядке, и они ждут гаишников в двух шагах от дома, да вот не отойдешь, иначе протокол не составят, ему-то, в принципе, это неважно, он виноват, ремонтировать придется за свой счет, а вот девице страховка понадобится.

И тут только заметил, что левая сторона пострадавшей от его удара машины длинно, волнисто процарапана и вогнута, хотя он не мог ее зацепить, потому что выходил влево, перестраиваясь на свободную полосу, когда тормозные фонари идущей впереди машины неожиданно закраснели, а руль уже был вывернут до предела и правая фара его машины с глухим стуком вошла в чужой багажник...

Он выждал, когда очередное включение красного света на светофоре позади остановило машинный поток, и подошел к девице, сидящей в своей машине, деланно удивился, указывая на эту явно не косметическую борозду, и та в ответ подтвердила,что неделю назад другой торопливый пытался ее обогнать, вот и оставил след...

- Он виноват?.. Уже оценили?.. - поинтересовался Жовнер, отгоняя нелепую мысль о возможности таким образом зарабатывать деньги.

- Я езжу по правилам, - вскинула та гладкое личико и, отвернувшись, вновь поднесла к уху трубку.

Он торопливо ретировался в свою машину, опасаясь вновь несущегося от светофора машинного стада...

Вековой излом

Человеку присуще жить будущим. А если к тому же настоящее его не устраивает, все помыслы, надежды устремляются вперед, убыстряя время и так столь короткой человеческой жизни. Но хоть и дано это понимать, изменить отношение к настоящему, к сегодняшнему дню, не как к некоему промежуточному и не очень приятному интервалу перед действительно счастливым будущим (и прошлым, кстати, тоже), а к полноценной части собственной жизни, в которой ничего ненужного, неважного нет, не дано. Ну, а когда, к тому же, подобное устремление в будущее, схожее с желанием ишака нагнать клок сена, маячащий перед мордой, превращается в общий психоз, усиленно внушаемый телевидением и прочими средствами манипулирования, устоять невозможно даже самому стойкому. Разве только если выбросить телевизор (газеты и так уже редко кто читает) и выпасть из информационного потока. Но это не так просто - устоять перед соблазнами. Особенно, когда грядет редкостное, одно на тысячелетие, событие и тебе выпало его прожить.

Ожидание, когда единица с тремя девятками превратится в двойку с нулями, длилось долго и, наконец, вылилось, вырвалось, пронеслось шумной, многоголосой от криков, пугающей от разрывов и выстрелов новогодней ночью, ознаменовавшейся не только усилением ожиданий лучшей жизни впереди у всех, начиная с пьяниц, приступивших к празднованию начала нового тысячелетия задолго до боя курантов на детской песочнице, давно ими уже присмотренной и отвоеванной у детворы, и заканчивая новым, профессионально неприметным (одно из условий выбранной в юности профессии) и словно смущающимся нежданно свалившейся шапкой Мономаха президентом, закрывавшим эпоху большого, энергичного, вальяжного вначале и усталого и больного в конце Бориса Николаевича Ельцина.

Это если говорить о России.

Что же касается мира, который с каждым днем, отделяющим россиян от эпохи железного занавеса и СССР (особенно той ее части, которая благодаря требующим товаров и советов осколкам социалистической империи переживала стремительный взлет), то он пребывал в не меньшей эйфории, правда, не особо устремляясь надеждами в будущее (опять же его сытая часть, но именно она-то и манила всех остальных), а надеясь на то, что нынешнее благоденствие, пусть даже за чужой счет, продлится еще долго...

...Жовнеры отмечали переход в новое тысячелетие по-семейному, предпочтя домашний уют приглашениям в компании, с горечью признав, что возраст все-таки накладывает свой отпечаток на желания, но, тем не менее, дождавшись дочь с зятем, заглянувших на огонек уже в новом летоисчислении, и вместе с ними напророчив под шампанское всем порознь и вместе в будущем самое хорошее, отправились на центральную площадь города к елке.

Южная новогодняя ночь не так часто радует истинными русскими атрибутами этого праздника - снегом и морозом, оттого веселых катаний со снежных горок или на ледовом зеркале катков или просто неловких игр подвыпивших взрослых в  отрезвляющих сугробах здесь не бывает, оттого и на площади возле зеленой, расцвеченной огнями елки народу было не так много. Но все же незнакомые, разных возрастов и положений, не усидевшие дома в эту ночь, взявшись за руки, образовали шумный веселый хоровод и, покружившись вокруг ели, нестройно и невпопад вспоминая подходящие случаю, а то и просто настроению песни, перескакивая с куплета на куплет, уступая роль запевалы очередному желающему и так накружившись до истощения запала, разбились на группки родных и знакомых, в центре которых, как правило, оказывался самый предусмотрительный, запасливо прихвативший с собой и согревающее, и посуду. После чего делали выбор между бодрствованием и сном.

Жовнеры проводили молодых до их дома (беременная Светлана уже устала, да и до рассвета оставалось не так много) и неторопливо пошли по затихающим, но еще достаточно многолюдным улицам домой.

По пути стали вспоминать самые запомнившиеся встречи Нового года и выяснили, что у обоих остались в памяти студенческие.

У Елены такой была новогодняя ночь на третьем курсе, когда она была влюблена в одного старшекурсника и они всю ночь прогуляли-процеловались, не обращая внимания на сильный мороз (надо же, призналась!).

Александру тоже, оказывается, более всего запомнилась институтская встреча Нового года с ребятами из туристической секции. Он учился тогда на втором курсе, в ноябре, в поисках занятия по душе, забрел в турклуб да так и остался среди одержимых путешествиями романтиков и на новогодние каникулы собирался идти в свой первый горный поход в отроги Хамар-Дабана, естественно, что встретить Новый год с туристами-старшекурсниками он не отказался. Они довольно долго ехали на электричке, потом от полустанка шли по уже темным улочкам дачного поселка и, миновав его, по недавно пробитой высланными вперед квартирьерами узкой дорожке в глубоком снегу вышли к раскидистой ели, нижние ветки которой были украшены бумажными гирляндами, рдеющими в отблесках большого костра, разложенного рядом. Над огнем висело прокопченное ведро, над которым подымался пар, старшие опытные коллеги-туристы, скинув куртки, деловито хозяйничали на вытоптанной площадке, сооружая из сухих стволов и лапника лавочки и стол. Девчонки, приехавшие вместе с основной группой, тут же взялись доваривать пригоревшую гречневую кашу, в которую потом бросили немало банок тушенки, отчего она больше напоминала гуляш.

Эту картину: суетящиеся люди в красных отсветах потрескивающего пламени на фоне звездной ночи, неустойчивые тени окружавших деревьев, за чертой света превращавшиеся в непроглядную и пугающую стену, набирающий силу мороз, восторг, замешанный одновременно и на единении всех присутствующих, и на отношении к этому зеленому дереву, нависающему над ними, - все это он хорошо помнил и сейчас, спустя годы.

А потом они кричали «ура», встречая одна тысяча девятьсот семидесятый год, и он, уже изрядно промерзший, выпил почти полный стакан водки, и ему стало тепло и весело...

Но вот что было потом, вспоминалось уже отрывками, осталось ощущение какого-то языческого веселья, чего-то случившегося сладостно-запретного, о чем он только мог догадываться или воображать, проснувшись в разгар нового дня в дачном домике в спальном мешке со смешливой метисочкой, чьи бурятские скулы оттеняли лукавый взгляд синих глаз, а упругое тело с тонкой талией было обжигающе горячим... Он так и не успел вспомнить, как очутился в этом волнующем уюте, она ящеркой выскользнула из мешка, мигом спрятала смуглое тело в теплый комбинезон, склонившись к его лицу, пахнущая тайной или коварством, сообщила, что они засони, все уже давно встречают новый день нового года, и убежала.

Снова он увидел ее с бородатым и степенным старшекурсником. Они ели из одной миски, пили из одной кружки, а потом тот носил ее на руках и куда-то унес, и их больше в тот день никто не видел. А в поход, первый для него, метисочка не пошла. И потом он ее не видел ни в секции, ни в институте, а когда попытался выяснить, кто она и откуда, так ничего и не узнал, вроде она вообще оказалась среди них случайно и учится в инязе, а пригласил ее тот самый старшекурсник, которого тоже он больше не видел, тот уже был дипломник, разрядник, ушел в сложный маршрут на целый месяц в Саяны, а вернувшись, написал диплом, защитился и уехал куда-то по распределению.

Кто говорил, что один, кто - что с той самой, из иняза...

Сейчас, спустя столько лет, ему казалось, что та метисочка была наваждением, новогодним подарком тайги...

А может быть, это была всего лишь материализация его грез...

...Начало нового века скорых и желаемых перемен не принесло. Жизнь продолжилась заботами старого. Так же, как и старый, новый президент говорил о необходимости подождать и потерпеть. Все так же богатели нефтяники, газовики, все те, кто энергично перекачивал, перевозил за рубеж то, что еще совсем недавно принадлежало всем, шалея от неожиданного богатства и стараясь как можно быстрее промотать его. Так и не успокоилась, не стала до конца мирной Чечня. Было уже очевидно, что процесс возвращения к мирной жизни здесь будет долгим. Неспокойно было и в других республиках, окружавших Ставрополье. Фактически край, особенно его восточные районы, так и остался прифронтовой зоной. Привычным стало неведомое еще в совсем недавнем прошлом и вовсе невообразимое в Советском Союзе понятие терроризм.

Да и еще много чего появилось и, несмотря на очевидную опасность для жизни человека, существования государства, стало входить в повседневность, незаметно обретая привкус обыденности. Так к безудержной страсти к пиву подрастающего поколения, подогреваемой проведением пивных фестивалей, добавилось широкое распространение наркотиков, активно пропагандируемое так называемыми борцами с этой пагубной привычкой.

На смену трепету любовных переживаний и романтике ухаживаний пришло то, что на Западе, с которого теперь брали пример во всем, прежде называли свободной любовью, а в новых реалиях - без прикрас, обыденно безвкусным словом «секс» или примитивным, но медицински необходимым удовлетворением физиологических потребностей. Отрицающая любовь, семью и продолжение рода, эта необходимость прикрывалась понятием гражданский брак, как правило, не предполагающим длительных отношений и создания настоящей семьи.

Впрочем, Жовнера и его сверстников это тревожило только теоретически, из опасения за будущее своих детей и внуков. Правда, Светлана вышла по любви, стала женой после законного брака (сказалось все же ретроградское семейное отношение к браку) и родила в начале нового века им внучку. Так что их маленькое семейное государство еще противостояло разлагающим веяниям, все более охватывающим большое государство, в котором они все жили.

За минувшее десятилетие иллюзии, с которыми он когда-то приветствовал перемены, рассеялись. Теперь было очевидно, что не столь уж и гармонично то общество, которому они еще совсем недавно завидовали, стремились подражать. Лишь одно было бесспорным достижением этих лет: возможность говорить то, что думаешь, не только на кухнях и заполненные всякой всячиной магазины. Правда, говорить стало как бы и не о чем, а на покупки у большинства населения не было денег. И уходящие в прошлое дни, месяцы проблем нового общественного строя не уменьшали и даже, наоборот, усугубляли, вселяя неуверенность в завтрашнем дне. Непроизвольно сравнивая оставшийся в прошлом социалистический строй, начало перемен, самое начало девяностых годов и наступившие дни, Жовнер приходил к неутешительному выводу, что все усиливающаяся фискальная политика, умножение чиновничьих служб, неплохо живущих за счет налогов небогатого, если не сказать нищего, населения и к тому же повсеместно мздоимствующих, сдерживают развитие общества. Та свобода предпринимательства, которую они пережили в начале девяностых, теперь все более приобретала черты утраченного идеала. Та стена, которая начала отделять плодящихся чиновников всех мастей, законодательные и исполнительные структуры от работающих, созидающих новую страну, становилась все выше и толще.

Вновь, как и в советские времена, он стал ловить себя на неуважении к власти, на несовпадении собственных интересов и интересов окружающих его людей с деяниями тех, кто взялся строить новое государство по своему вкусу. Этот вкус уж слишком очевидно принадлежал тем, кто бесстыдно присвоил и продолжал присваивать общенародное богатство, а теперь усиленно насаждал свою мораль, в которой обманывать, красть и даже убивать считалось оправданной необходимостью.

Но все же еще оставалась надежда, что и новый президент, сменивший больного Ельцина, и новые министры понимают гибельность подобного пути и выправят движение общества в действительно справедливое и счастливое будущее.

Понимая, что главное направление задается в столице, в провинции люди все же надеялись на своих непосредственных руководителей, депутатов, губернаторов. Но правительство края, практически утратившее коммунистическую идеологию, которая, собственно, и позволила губернатору победить на выборах, инициативой и самостоятельностью особо не отличалось от прочих, быстро забывших наказы своих избирателей. Через пару лет после выборов молодой и энергичный губернатор, хорошо помнящий свою комсомольскую кипучую юность и ностальгирующий по ней, окруживший к этому времени себя своими бывшими комсомольскими соратниками, вернул из прошлого многие навыки коммунистического управления, но не привнес ничего нового. Особенно он любил перерезать ленточки на торжественных мероприятиях, которые теперь сопутствовали даже незначительному событию. Как говорили в народе, он готов был торжественно открыть даже общественный туалет, правда, в действительности такого не случилось, но вот баню сей государственный муж как-то открывал...

С одной стороны, эти игры и потуги властей имитировать бурную деятельность и заботу о населении Жовнера особо не интересовали, но с другой - он никак не мог от них отстраниться. У него странные отношения были с властью. Как-то знакомый астролог посчитал его гороскоп и сказал, что согласно вселенскому закону их взаимоотношения (его как личности и власти как института) похожи на отношения двух не стремящихся друг к другу, но находящихся все время в поле зрения людей. Что с его стороны преобладает любопытство и критическое отношение к тому, что делает наделенный властью человек любого ранга, а со стороны властных структур, в том числе и репрессивных, преобладает настороженное внимание. Если с этой точки зрения проанализировать прожитые годы, то, похоже, так и есть. Без сомнений, он всегда критически относился к тем, кто брал на себя роль лидера, всезнающего и непогрешимого проводника в жизненных перипетиях. В институте, с одной стороны, был активным комсомольцем и даже членом комитета комсомола, а с другой - создал тайное общество, где критиковали власть, связался с диссидентами и попал в список неблагонадежных. Потом работал в газетах, идеологических институтах, подконтрольных и опекаемых властью, и даже прошел профилактическую устрашающую головомойку органов госбезопасности. В партию никогда не рвался, не разделяя ни атеистической веры, ни коммунистической программы, вступил исключительно по необходимости - должность была номенклатурная, а с приемом вышла настоящая детективная (или шпионская?) история, когда условием получения партбилета стала смена места работы и жительства. Старался помочь коммунистам сохранить власть, а в конечном итоге был занесен в список ярых демократов. Даже когда Виктор Красавин, с которым в молодости немало дебатировали о возможном будущем государственном устройстве, был вице-губернатором, так и не сблизился с властью, ничего не поимел от краевого пирога (впрочем, как и сам Красавин), как это сделали многие. При новом губернаторе тем более не стремился приблизиться к власть имущим. Хотя отношения и связи со многими, кто теперь работал там, остались.

Неожиданно они сошлись с Сергеем Белоглазовым, когда-то редактором молодежной газеты (куда он, приехав из Сибири, заглянул в поисках работы), потом партийным журналистом, работником крайкома. Теперь тот работал пресс-секретарем губернатора. Должность эта была особо приближенная и пользующаяся доверием, оттого и тайно влиятельная. Но через несколько месяцев энергичного освоения новых обязанностей Белоглазов, похоже, утратил и интерес, и азарт к ежедневным сочинениям речей и докладов и в свободное от официальщины время, в противовес безликой политической риторике, в которой, как и прежде, при коммунистах, все отчетливее требовалось не говорить правду, а предсказывать исполнение грандиозных замыслов в будущем, стал пописывать рассказы. Вот с ними он и пришел к Жовнеру, найдя в нем и внимательного читателя, и издателя.

День ото дня их отношения становились все искреннее и... застольнее. Белоглазов стал все чаще выпивать, хотя в годы их молодости, насколько Жовнер помнил, этим не увлекался. Сначала он предлагал разделить компанию, а потом стал выпивать в одиночку, находя в Жовнере только внимательного слушателя и каждый раз виновато ссылаясь на обстоятельства, вынуждающие его таким образом расслабляться, снимать напряжение.

- Ты даже не представляешь, какая это рутина, - заводил он одну и ту же тему, когда торопливо утолял жажду. - Их всех надо учить русскому языку. И чтобы меньше обещали... Когда - нибудь всем болтунам придется отвечать за свои слова, если не здесь, то там, - он выделял слово «там», наливая в стакан или в кружку, что в это время оказывалось под рукой. - Обязательно! - И, не уточняя, где там, словно это и так было очевидно, выпивал, после чего надкусывал бутерброд с колбасой или сыром, который доставал, как и бутылку, из коричневого потертого портфеля. - Хорошо тебе, живешь как хочешь, никому ничем не обязан, совесть не мучает... Сам себе и начальник и работник...

- Только вот зарплату нерегулярно получаю, - вставлял Жовнер.

- Ну, это не главное, поверь мне, - проникновенно произносил Белоглазов. - Самое главное в этом мире - не пойти против совести, не стать подлецом... - И замолкал на некоторое время, раздумывая или прислушиваясь к воздействию выпитого.

Потом либо еще выпивал, но теперь уже пару глотков, не больше, либо переливал содержимое бутылки в блестящую плоскую фляжку (а иногда он допивал то, что было в ней), ставил ее в портфель и переводил разговор на приятную тему, делясь сюжетом очередного рассказа, в основе которого, как правило, была действительно случившаяся казусная история. Этих бывальщин у него был приличный запас, и Жовнер каждый раз наседал на него, советуя бросить все дела и писать...

- Брошу, - согласился он в свой последний визит. - Вот еще немного и брошу... К тебе приду работать, возьмешь заместителем?

- У меня зарплаты маленькие...

- Зато свободным буду... Я с губером уже поговорил, он попросил подобрать замену, подучить... У меня теперь молодых помощников хватает, кропают на своем уровне, я только правлю... И ты знаешь, что я заметил, - он подался вперед и, понизив голос, закончил: - Чем глупее, чем примитивнее текст, тем им, - мотнул головой в сторону, в которой находились центральная площадь, все еще украшенная памятником основателю социалистического государства, и здание крайкома партии за ним, которое теперь занимал губернатор и его правительство, - больше нравится... У них теперь своя вера, свои боги - политтехнологи... Вот мы с тобой в Советском Союзе все делали, чтобы люди грамотнее были, культурнее, а сейчас это не надо... Им, ну тем, кто за стенами, и за кремлевскими и здесь, не надо, чтобы народ умнел...

Потом тяжело вздохнул и пожаловался.

- Я теперь знаю, что такое жить в золотой клетке...

- А мне кажется, мы и раньше, при коммунистах, в клетке жили. Только что не в золотой, - возразил Жовнер. - Разве тогда свобода была?

- А что, на кухнях мы не рубили правду-матку и анекдотами не поминали вождей?.. И власть критиковали... В рамках дозволенного, но критиковали... А главное, коммунисты общество не оглупляли, а головастых к себе заманивали. Да, заигрывали, запугивали, но привлекали... А этим нынче умные не нужны, главное, чтобы были исполнительные...

- Но ведь губер коммунист?

- А что он один сделает?.. У него только клетка побольше, чем у меня, да золото не сусальное, а листовое... - Он вздохнул, замолчал. Потом поднял глаза, в которых Жовнер увидел тоску. - Нет, тебе этого не понять. И не надо... Зарплата у меня хорошая, но работа как у золотаря... Прихожу вот к тебе, а и тут запах чувствую... Боюсь, до конца жизни не отмоюсь... Ты прав, надо уходить, пока не поздно... Вот книжку издам и уйду на вольные хлеба... Перееду на дачу или в деревню, где предки жили, и буду писать, наслаждаться жизнью. Сколько мне осталось...

Жовнер еще тогда возразил, что, дескать, у них только самый хороший возраст и начинается. И Сергей согласился, мол, пару десятков лет ему хватит, чтобы изложить на бумаге, что хотел бы...

И вдруг звонок, умер Сергей, скоропостижно...

Жовнер сразу не поверил, думал, какой-нибудь другой, однофамилец...

Недели не прошло, как заскакивал пива выпить. Правда, на второй этаж уже с одышкой поднялся... И новых рассказов не принес, и рассказывать ничего не стал, торопился. Выпил, жевательной резинкой закусил и побежал на какое-то мероприятие, где губернатор очередную ленточку резать должен был...

Жовнер у него попросил тогда аудиенцию к заместителю губернатора, который культуру курирует, устроить: столкнулся с проблемой распространения своего литературного журнала. Думал, «на ура» разойдется тираж, всего-то три тысячи экземпляров (когда-то толстые журналы миллионными тиражами разлетались, не подписаться было), а не пошел. Неужели действительно за десятилетие передела самая читающая страна превратилась в самую пьющую и жующую?

Не хотел в это верить.

Но тогда получается, что журнал плох.

Поговорил с книголюбами, писателями, кого уважал. Нет, мнение хорошее, публикации в первых номерах заметили, оценили.

Значит, дело в рекламе.

А откуда на нее деньги взять, и так в убыток журнал. Вот и решил прибегнуть к помощи власти. Нужное ведь дело для воспитания подрастающего поколения, одно уже упустили, образование на пивных фестивалях получают, так хотя бы следующие от пивных бутылок завернуть. Пусть поможет власть на библиотеки, в школы подписку сделать.

Не стало Сергея, придется теперь самому записываться на прием.

...Проводили Белоглазова в последний путь в день не очень теплый, пасмурный, хотя лето начиналось. На проводах и губернатор был, видно, помимо служебных связывали их и человеческие отношения. За это Жовнер многое тому простил.

Проводили, а потом оказалось, что свое обещание Сергей выполнил. Позвонили Жовнеру из приемной зместителя, в чьем подчинении и находились культура и образование, и назначили аудиенцию.

Галина Федоровна Духина пришла на работу не в лучшем настроении. Может, летняя жара, стремительно накатившаяся в самом начале лета, действовала, а может, накопившиеся проблемы, которые с каждым днем не только не рассасывались, а накатывались новыми валами. И нынешний день, начинавшийся с приема жалобщиков, отдохновения не обещал.

Каждое утро собираясь на работу, не зная, какие сюрпризы ей готовит теперешняя суетная жизнь, она то с короткой, то с затяжной грустью вспоминала прежние времена, когда ее день, сначала комсомольского, а потом и партийного функционера, был четко спланирован, расписан, каждое принимаемое решение готовилось и выверялось долго и тщательно, были грамотные помощники и было время самой вникнуть в суть каждой проблемы. Принимая приглашение губернатора, которого знала, можно сказать, всю сознательную жизнь (и даже в свое время протежировала молодому активному комсомольскому лидеру), со всеми его положительными и отрицательными чертами, она и нынешнюю свою работу в новой и не понимаемой ею стране представляла такой же неторопливой и основательной. Но первые же дни в качестве заместителя председателя краевого правительства заставили расстаться с иллюзиями и вспомнить теоретический багаж, который объяснял плохую управляемость и непрофессионализм периода социальных сломов перемешиванием слоев, когда вниз закономерно опускался слой создателей предыдущего строя, а «кто был никем» (явные или тайные противники правящей системы) «становился всем». А если излагать яснее, к власти приходили те, кто яро рвался ко всему, что было прежде недоступно, а дорвавшись, бездумно и азартно принимался разрушать достижения предшественников и охаивать все, что те делали. Наиболее сообразительные довольно скоро начинали осознавать, что принципы управления обществом при любом строе по сути неизменны, и уже тихо, без афиширования, возвращать в прежние кабинеты на прежние или схожие должности тех, кого совсем недавно изгоняли.

Духина, как и ее бывшие, а теперь многие из нынешних, коллеги, также пережила период обидного и непонимаемого забвения, унижений, запрета на свое мировоззрение, на свое прошлое и, вполне возможно, стала бы безоглядным критиком нового строя, если бы не неожиданный выверт судьбы, востребованность старой социалистической идеи населением, позволившая молодому коммунисту, в годы горбачевской перестройки возглавлявшему краевую комсомольскую организацию, стать губернатором. И принимая предложение единомышленника и коллеги, она предполагала сделать многое по-своему, так, как считала правильным.

Знакомые, с которыми она делилась своими планами по сохранению хороших традиций и дел прежнего строя, первое время охотно поддакивали ей, но постепенно, по мере того как правительство разбавлялось людьми, пусть и из бывших комсомольско-партийных работников, но уже постигших секреты капиталистического обогащения, успевших обрести материальную независимость и отказавшихся от прежних убеждений, начали отмалчиваться. И, наконец, на одной из планерок губернатор выговорил ей за то, что она не совсем понимает текущий момент.

Вечером она напросилась на неофициальный разговор, считая, что имеет на это право. Пока хозяин кабинета подписывал очередную порцию распорядительных бумаг, сама заварила крепкий чай, разлила по тонким фарфоровым чашкам, тем самым придав разговору домашнюю расположенность и откровенность.

- А помнишь вкус «слоников»? - откладывая наконец папку с документами и делая большой глоток, произнес губернатор, имея в виду индийский чай советской поры, на упаковке которого были нарисованы слоны.

- Мне кажется, он вкуснее был... - сразу определила свое отношение к прошлому Духина.

- Мне тоже так кажется, - согласился он. - Но время идет, вон как все поменялось.

- С ног на голову.

- Но нам жить и работать сегодня. И не только жить, но и строить совершенно новое государство.

- Без чертежей... - не удержалась, вставила она, хотя надо было бы послушать, тот настроен был на философский разговор.

Надо бы, но хотелось выговорить свое, наболевшее...

- Это правда... Поэтому нам так и трудно сейчас...

- А мне кажется, причина в том, что каждый из нас имеет свой чертеж.

- Ты всегда отличалась прозорливостью, - улыбнулся губернатор и добавил: - И привлекательностью...

Но она сделала вид, что не услышала.

Она знала, что этот крепкий и уже заматеревший мужчина, будучи еще комсомольским лидером, увлеченным больше идеями, чем женщинами, испытывал к ней симпатию, но для нее он был всегда несколько юн и суетлив, и при встречах, прежде и сейчас, она ощущала в себе необходимость дать ему совет, оградить от неприятностей, которых тот не видит. Одним словом, относилась так же, как к дочери, которая, правда, была на десяток лет моложе губернатора и уже тоже не внимала ее советам.

- Скажи, разве так уж плох был социализм? - спросила она.

- Мечта человечества - это коммунизм! - пафосно отозвался он. И, давая понять, что на такие высоты подниматься в теоретических размышлениях не намерен, добавил: - А в социализме мы не разобрались... Хотя в нем много хорошего... Но в сегодняшней реальности нам теперь придется не строить новое, а догонять так и не загнивший Запад.

- Но ведь было так много замечательного, - не сдавалась она. - Пионерская дружба, студенческие диспуты, гарантированная работа, тот же комсомол, бесплатные образование и медицина... Преступлений было меньше...

- Да кто же спорит! - всплеснул он руками. - Но теперь-то другая страна, нет больше Союза, другие ценности, другие люди во власти и электорат... другой... - Хотел сказать «народ», но вырвалось заимствованное у политтехнологов, заменивших теперь идеологов, «электорат». - Ты же видишь, теперь все решают деньги...

- Я вижу, что натворили эти демократы, - не сдержала эмоций она. - Все что могли развалили. В газетах пишут кто что хочет, в частные вузы принимают за деньги и учат непонятно чему, молодежь спивается...

- Вот это все нам с тобой и надо исправить... - перебил губернатор. - Но только исходя из новых условий... Не мне тебя, Галина Федоровна, учить, у тебя опыта побольше моего. Но кое-что из социализма мы обязательно восстановим. Только не сразу и не афишируя... - Извиняюще добавил: - И пойми, не мог я только единомышленников взять в правительство, не мог... - Встал, прошел по кабинету, как делал это в крайнем возбуждении, когда настраивался сказать что-то важное. - Мне в Москве фамилии назвали и условие - взять без возражений... Хоть я и населением избран, а ты знаешь, как нынче народом управляют... Этих новомодных политтехнологов напустят... Или найдут, а не найдут, так сочинят какие-нибудь грешки, прессу настроят, сама понимаешь... Вон как первого губернатора сразу после Буденновска сняли. Ельцин даже вникать не стал: виноват, не виноват... Козел отпущения нужен был... А я в это кресло сел не для того, чтобы себе что-то урвать, капиталистом стать никогда не мечтал... Я, как и ты, лучшее из нашей юности, из социализма хочу сохранить и в новой стране...

- Тогда не давай такую свободу бизнесменам... Хотя бы не пускай их в идеологию...

- Идеологии теперь у нас в конституции нет, так что отвыкай от этого слова... И ты ведь курируешь социальный блок...

- А распоряжения ты подписываешь... Я писала докладную по вузам...

- Да, я читал... - Он с шумом отодвинул стул напротив, сел. - Сверху установка - никаких препонов, пусть плодятся... Рынок, мол, все отрегулирует... Так что, Галина Федоровна, давай будем удерживать свой плацдарм, насколько сможем. Но делать это без ненужного риска и рекламы... Договорились?.. Ты ведь об этом хотела поговорить?

- И об этом тоже...

- Что я тебе могу посоветовать, вот так вот, приватно, так это делай так, как ты считаешь нужным, а я тебя буду поддерживать... Но учти, поддерживать, пока из Москвы команду не дадут. И не забывай, что врагов у нас с тобой с каждым днем не убавляется, а прибавляется... И желающих на наши места немало, поэтому подставляться нам никак нельзя.

- Неужели в Кремле не одумаются? - вырвалось у нее. - Ведь такое государство развалили...

- Вот о могуществе того государства, в котором нам довелось родиться и стать людьми, при свидетелях лучше не упоминай... Всем, кто сегодня при власти, важно, чтобы народ, да и мы с тобой, скорее забыли, в какой стране жили... Смотри на все реально... - Поднялся, глянул на часы. - Мне еще собраться надо, завтра утром в Москву лететь...

- А я уже заявление написала... - сказала все же заготовленное, хотя никакого заявления не писала и не собиралась. Но сомнения еще оставались...

- Какое заявление, Галина?.. - Губернатор взгляд не отвел. -

Нам с тобой идти до конца... - Обошел стол, приобнял ее за плечи. Большой, горячий, источающий уверенность и силу. Ей даже на мгновение захотелось к нему прислониться, но она выпрямилась и закрепила договоренность.

- Значит, я могу принимать решения, исходя из собственного понимания...

- Конечно... Но с учетом реальной ситуации... И если чего-нибудь не учтешь, я не поддержу... Но ты ведь всегда была умницей...

И он улыбнулся, хотя уже жил другими, более важными для него завтрашними заботами...

...После этого разговора она делиться с кем-либо своим пониманием происходящих перемен перестала, а поступать стала жестче.

Когда-то в школьной юности она сожалела, что ей не довелось родиться раньше, не пришлось защищать родину в лихую годину. Она не сомневалась, что перед лицом смерти поступила бы так же, как Зоя Космодемьянская или молодогвардейцы, и сейчас ее подвиг был бы примером для новых поколений. Будучи уже комсомольским, а затем партийным функционером, сталкиваясь с пассивностью и отсутствием самоотверженной любви к родине, которой обладала она, поняла, что либеральничать, давать поблажки противникам существующего порядка нельзя. И особенно в идеологических вопросах.

Порой партийные решения рождали в ней смутные сомнения, но она решительно избавлялась от них, обвиняя себя в собственном непонимании того, что так ясно старшим товарищам. Став партийным работником, она с гордостью осознала, что ей выпало родиться и жить в уникальном крае, можно сказать, настоящей кузнице партийных кадров. Отсюда начинался взлет главного идеолога социалистической страны Суслова, здесь работал секретарь ЦК Кулаков, на этой земле родился Андропов. Избрание же генеральным секретарем Горбачева определила для себя праздником: она с ним была знакома и не сомневалась, что так высоко поднявшийся земляк не забудет о ней. Вдруг он затеял перестройку, которую она не понимала. Но все же, хотя и не с таким азартом, как делала все до этого, продвигала в жизнь и гласность, и ускорение...

Правда, постепенно этот ее тайный праздник становился все менее и менее праздничным и, наконец, стал днем печали: - на исторической сцене появился медведеподобный, грубый и наглый, предавший идеи коммунизма Ельцин, выросший где-то на окраине страны. Ей было по-женски жалко и вдруг растерявшегося земляка, и расстроенную Раису, которую она помнила совсем другой - уверенной, самодостаточной, счастливой, какой может быть только любимая и любящая женщина.

Этот уральский увалень и грубиян, невесть каким образом попавший в Москву и фактически предавший своих товарищей, упразднил партию, лишил ее любимого дела, должности, уважения, ей пришлось ходить в подчинении тех, кто еще совсем недавно боялся зайти к ней в кабинет. И когда бывший коллега предложил помочь ему на выборах, с маленькой надеждой на победу, она какое-то время колебалась, преодолевая в себе нежелание пусть и опосредованно, но все же содействовать нововведениям разгульного президента. Но потом решила, что Москва все же далеко, а за край надо бороться, выдернуть его из рук демократической своры. И когда они, неожиданно для себя, выиграли выборы, она уже без колебаний приняла предложение стать заместителем губернатора, взявшись исправлять то, что нагородил занимавший этот кабинет до нее демократ и карьерист Красавин...

...В списке записавшихся в этот день на прием был главный редактор частного журнала Жовнер. Может быть, в комсомольскую бытность она и сталкивалась с ним, тот работал в восьмидесятые годы уже прошлого века в комсомольской газете, но скорее всего не часто, потому что эта фамилия ей ничего не говорила. Вопрос, по которому тот записался на прием, был в ее компетенции, он просил содействия по распространению литературного журнала, который начал издавать. Она просмотрела несколько первых номеров, журнал показался ей интересным, решила, что помочь надо, литературу она любила, а к писателям относилась с уважением. Но на всякий случай попросила помощника собрать информацию о Жовнере и изложить свое или какого-нибудь авторитетного специалиста, профессора, преподавателя вуза мнение о журнале.

Эти две странички, на одной - мнение о журнале, на другой - справка о Жовнере - лежали перед ней на столе, она так и не успела прочесть их перед приемом и теперь, раздражаясь от стоящей в кабинете духоты, от того, что этот день выслушивания жалоб только начинается, от необходимости тратить время на мелочи в ущерб делам действительно неотложным и важным (хотела объехать детские лагеря отдыха, проверить подчиненных, сигналы нехорошие поступили, да и губернатор просил), вглянув на стоящего напротив с перекинутым на руку пиджаком (тоже, видно, вспотел) просителя, предложила ему сесть и побежала глазами по справке, не особенно вдумываясь, и вдруг остановилась, перечитала...

Оказывается товарищ-господин Жовнер из демократов... И друг-соратник господина Красавина... Страну помогал разваливать...

Опять вернулась к началу и теперь уже стала читать более внимательно...

И в советское время был этот господин уже неблагона-

дежным, находился под присмотром КГБ (все-таки отменный у нее помощник, раскопал), значит, враг давний и сознательный... А теперь он вот журнал издает, будет детей учить...

Мнение о журнале, изложенное на другом листке, в целом было неплохим, все в произведениях выдержано в традициях советской литературы, авторы известные в крае, но в большом историческом романе, который был главной публикацией первых номеров, «есть несколько страниц описания довольно откровенных любовных, эротических сцен». Помощник выводов никаких не делал, но строчку эту на всякий случай подчеркнул красным карандашом.

Она поймала себя на том, как поднимается раздражение.

Только на днях у них был серьезный разговор с дочерью, которая, оказывается, уже несколько месяцев живет с каким-то мужчиной, а она, мать, ни сном ни духом... А дочь, видите ли, считает, что она отстала от жизни и со своими совковыми взглядами мешает ее счастью.

- Ну, так выходи замуж! - не выдержала она. - Кто тебе мешает? Я? Отец?.. Приводи его... живите... Но только после загса...

- А я, может, еще и не выйду за него... Не хочу потом, как ты...

И в очередной раз пожалела она, что однажды, в минуту откровения, призналась дочери, что вышла за ее отца, родила и прожила немало лет, прежде чем они расстались, не любя. И как от этого ей было муторно, как не спешила домой (может, оттого так много в свое время и сделала, и замечена поэтому была вышестоящими товарищами), как трудно женщине, когда не к кому прильнуть, некому показать свою женскую слабость...

Подалась к помощнику, хотела взглянуть на эти страницы с эротикой сама и передумала, уж слишком уверенный стоял перед ней господин Жовнер, словно и не просить вовсе пришел, а, наоборот, облагодетельствовать. Подавила в себе эмоции, как привыкла делать это за многие годы партийной и административной работы, но не смогла настроиться на ровный тон, задать пару необязательных вопросов, а понесла-покатила, уже не сдерживаясь, воздавая и новому строю, и демократам, и, как значилось в справке, этому вполне успешному бизнесмену, который вписался в капитализм.

- А за что мы должны поддерживать ваш журнал? О чем вы в нем пишете?... - Она потрясла листочком, словно проситель знал его содержание так же, как она. - Чему хорошему он может научить, если вы печатаете порнографию!

- Какую порнографию? - растерянно произнес Жовнер, и надменное, как ей казалось, выражение его лица начало меняться на непонимающее. - Там хорошая проза, стихи...

- И мерзкие сцены в романе этого... - она бросила взгляд на помощника.

- Котенко, - подсказал тот.

- Вот именно, Котенко... Кстати, а откуда этот автор? Надо бы с ним разобраться... - отдала распоряжение помощнику.

- С ним уже не разберетесь, он умер, - глухо произнес Жовнер. - И жил он в нашем городе, вы должны были его знать. А это его последнее не опубликованное произведение...

- Хорошо, его нет, - снизила она тон, тщетно пытаясь вспомнить писателя с такой фамилией. Но на ум приходили две-три фамилии писателей, с которыми она решала текущие вопросы, - но вы редактор?.. Почему поставили?.. Может, взялись не за свое дело?

Эта фраза вдруг напомнила Жовнеру давний допрос в стенах КГБ, широкого низкорослого краснолицего начальника отдела и его безапелляционный приговор: «В идеологическом органе вам делать нечего!». Он усмехнулся и словно освободился от обязанности просителя, с которой входил в этот кабинет. Но все же, уже понимая бессмысленность этой аудиенции, попытался возразить.

- Да, в романе есть сцены языческого ритуала. Это исторический роман, и автор описал его, основываясь на подлинных документах... И там нет никакой порнографии.Поэтому я не стал ничего убирать.

- Вы - редактор и должны были отредактировать, как положено... На что вы надеялись, когда шли сюда?.. Нет, мы вам, конечно же, помогать не станем... И даже запретим в школах читать ваш журнал...

- Спасибо, - сказал Жовнер и направился к двери.

- А я еще посмотрю, будет ли вообще ваш журнал выходить в нашем крае... - бросила вслед ему Духина, с трудом сдержав себя, чтобы не произнести что-нибудь более пугающее... Этот диссидент, отщепенец, этот разрушитель ее страны уходил так же надменно, как в свое время уходил муж, хотя она ждала, была уверена, что он одумается, остановится на пороге, попросит прощения, и она в этом случае смягчит свое наказание....

И этому дураку ведь уже готова была помочь... Надо будет все-таки посмотреть, что там на этих страницах...

- Кто у нас следующий? - повернулась к помощнику, стараясь поскорее выбросить из головы только что происшедшее...

Период надежд

Теперь у Жовнера отпали все сомнения: отношения с любой властью у него не сложатся.

Видимо, так предначертано.

Даже когда во власти был Красавин, никакого навара ни в чем он не получил, хотя за пять лет друзья и знакомые прочих больших столоначальников умудрились быстро и непонятно на чем разбогатеть. При коммунистах он не был обласкан власть предержащими, и в новой России, которую он и приближал, а теперь прилагал все усилия, чтобы она быстрее набирала экономическую мощь, на их помощь можно было не рассчитывать. Возле бюджетного пирога уже выстроился заградительный пояс, да не в один, в несколько рядов, из тех, кто когда-то тому, кто теперь находился по карьерной лестнице выше, помог поднести чемодан, подмел ковровую дорожку, придержал дверь... Или кто уже из новеньких, скороспелых, мигом усвоивших власть денег и их дефицит в карманах чиновников, делал предложения без обиняков и намеков, прямым текстом: ты - мне, я - тебе...

Правда, был короткий период в его жизни, когда, казалось, наступило взаимопонимание, его помыслы не шли вразрез с помыслами вождей. Тогда его выслушивали в больших кабинетах и оказывали содействие. Но это было в столичных кабинетах, провинция его никогда не любила.

Один из его столичных знакомых, Леша Сафронов, сын родителей-журналистов, когда-то, до его рождения, перебравшихся в столицу (отец - из забайкальских степей, а мать из белорусского Полесья), несмотря на молодость, работающий в солидном журнале, в начале восьмидесятых убеждал его перебраться в Москву.

- Ты загубишь свой талант, он в провинции никому не нужен, пойми это... На каждом болоте свои обитатели, а у вас там это в основном лягушки и пиявки. У них все устремления присосаться да поквакать...

- А в столице?

- В столице?.. У нас в основном цапли... Длинноногие и далеко видящие.

- И питающиеся пиявками и лягушками...

- Ну, может быть и так... Но главное, что они видят дальше.

- А в провинции цапель нет?..

- Не лови меня на слове, есть и в провинции, только они там... как белые вороны... Понимаешь, у цапель кругозор другой, и лягушки их никогда не поймут... А ты именно такая цапля в вашем тихом болоте.

- Даже не знаю, благодарить или обидеться.

- Это комплимент.

- Ладно, пусть так, только я вот лягушками не питаюсь.

- Это, Саша, пережитки идеализма... Но в Москве ты от них быстро избавишься...

- Что-то не хочется избавляться...

- Тогда торчи над своими лягушками в одиночестве... И не надейся, что какая-нибудь из них тебя поймет...

Они беседовали в буфете большого здания, где располагались редакции нескольких известных журналов, запивая коньяк крепким кофе, и Сафронов периодически поднимался из-за стола, чтобы перекинуться парой слов то ли с авторами, заглядывающими в буфет, то ли с коллегами, забежавшими подкрепиться. Атмосфера гостеприимной необязательности витала в этих манящих авторов коридорах и кабинетах. Жовнер уже отдавал себе отчет, что все вопросы в столице нужно решать при личном присутствии, ибо обещания, отложенные на потом, никем и никогда не будут выполнены. Участие Леши в его судьбе импонировало. Сафронову нравилось, как Жовнер пишет. Сам он журналистским мастерством не блистал и попал в редакцию благодаря авторитету и связям родителей.

- А если без болотных сравнений, то пора тебе осознать: у тебя мозги не провинциала... Поэтому там тебе тесно и душно... Столица чем отличается от прочих мест?.. Претензиями!.. -

с выражением произнес он последнее слово. - Это только маргиналы считают, что богатыми магазинами и суетой. Нет, старичок, столица - это большие возможности для самореализации. Но и большие требования. Ты этим требованиям вполне соответствуешь, так что используй возможности...

Может, он и уговорил бы Сашку на перемену жизненного вектора, но тут началась череда похорон генеральных секретарей, потом грянула перестройка, Леша сам растерялся от столь стремительных перемен (журнал скоро потерял и тираж, и влияние), а потом и вовсе куда-то канул в поисках более благоприятных для выживания мест...

Этот короткий период согласного существования с властью продлился недолго: даже если и был у него горизонт и талант непровинциала, претензий явно не хватало.

...После неудавшейся аудиенции (вот ведь и Белоглазова нет, чтобы нивелировать ситуацию), поставив окончательную точку в своих отношениях с власть предержащими, Жовнер напрягся и изыскал возможность финансирования дальнейшего выпуска журнала. Правда, не без помощи федеральной структуры. (Все же, наверное, прав был москвич в первом поколении Сафронов насчет разницы кругозора.) Но было уже очевидно, что финансовой независимости журнал не принесет, скорее так и будет коммерчески невыгодным проектом, зарабатывать следует на другом.

По сравнению с еще не забытыми годами социалистического бытия, пронизанного застойной тягучестью постоянства, теперь жизнь напоминала американские горки, похоже, реально отражающие положение человека в капиталистическом обществе. Строить планы на годы вперед, как было раньше, стало бессмысленно. Казалось, ничего постоянного вообще не существует. И в этих новых реалиях, напрочь отвергающих наличие любого дефицита, вдруг такой дефицит появился. Это был дефицит специалистов в том виде бизнеса, которым он теперь занимался, отбросив попытку угнаться за большими деньгами. Ему казалось, что издание справочников имеет хорошую перспективу и позволит занять свою нишу на все никак не складывающемся отечественном диком рынке. Порой, когда поступали предложения влезть в ту или иную авантюру, чтобы сразу «срубить капусты на всю жизнь», он вспоминал давний разговор с Сафроновым и самокритично сознавался, что все-таки провинциальное болото засосало его, существенно приблизив линию горизонта, раз уж все больше и больше перестает понимать, чего там разглядели столичные цапли, налево и направо распродающие по дешевке все, что только можно продать.

Но, похоже, на этих капиталистических горках главным призом, заслонившим все остальные ценности, бесспорно стали деньги, и хотел он этого или нет, именно о том, как заработать, приходилось думать каждый день.

Когда стало очевидно, что в основе финансовой стабильности его предприятия лежат не идеи (которых как раз у него было предостаточно, но реализация которых не обещала быстрого обогащения) и даже не доступ к бюджетной кормушке (толчея возле которой у него ассоциировалась с увиденной как-то сценой драки грязных, полупьяных, вонючих бомжей возле помойки), а именно дефицит грамотных специалистов, он пошел преподавать в университет, куда его приглашали пару лет назад, но тогда ему не захотелось тратить время на воспитание преуспевших в знании неформальной лексики и уголовного жаргона студентов. Теперь же сам напросился вести спецкурс с надеждой, что попутно подготовит пару-тройку специалистов и для себя.

Но первые же лекции породили разочарование и подтвердили худшие опасения: мат и «феня» за десятилетие перемен, оказывается, вышли за пределы канувших в небытие производственно-технических училищ и рабочей окраины и прижились в студенческой аудитории, которую со времен своей студенческой юности, несмотря на партийно-комсомольский пресс, он запомнил более склонной к эстетству и идеализации, не поощряющей и даже презирающей безнравственность и невежество. Довольно скоро он разобрался, что виной тому не только засилье на телевидении и в книгах героев-преступников, но и более низкий уровень школьного образования. Симпатичные своей юностью студентки вдохновляли и вызывали возвышенные чувства лишь до первого произнесенного ими слова. В конце концов он решил, что нет смысла пытаться их понять или, тем более, заставить думать, перестал реагировать на равнодушное или скучающее выражение лиц, расцвеченных вызывающим макияжем, циничные намеки на благодарность в любой желаемой им форме за незаслуженную оценку и уподобился тем преподавателям, которые у меньшинства ходили в любимчиках, а для большинства являлись нежелательной головной болью...

Спустя два года хотел было завязать с преподаванием, осознав, что не годится для роли просвещенного миссионера в обществе непросвещенных туземцев, но его попросили задержаться на год (не было замены), он остался и не пожалел. На этот раз на курсе оказалось несколько человек, поступивших не для получения «корочек», с которыми можно было уже осмысленно разговаривать. Лекции все чаще стали принимать форму ответов на злободневные вопросы, совместный анализ происходящего в обществе, стране, мире. Особенно активными были Даша Коноплева - с открытым, еще детским выражением лица, единственная на курсе, если не в университете, предпочитавшая брюкам юбки и платья (отчего привлекательно выделялась среди сверстниц), и двое ребят -

высокий, с тонкими чертами лица, внимательными глазами и острым умом Олег Маковский и широкоплечий, выглядевший несколько старше сокурсников, степенный и основательный в рассуждениях Денис Демьянюк.

Даша обычно садилась за второй стол наискосок от кафедры, отчего Жовнер видел ее точеные ножки, весной романтически белевшие, осенью соблазняющие негустым, как раз в меру, загаром, а в холодные дни отвлекавшие разного цвета колготками. Но более привлекало ее лицо, когда она вступала в спор или выяснение чего-либо. В эти минуты она поразительно напоминала ему жену в теперь уже давно оставшейся в прошлом юности. Елена так же была горяча, категорична в суждениях и требовательна в получении ответа, который должен был соответствовать ее представлениям. Можно было, конечно, ее и переубедить, но для этого требовалась неторопливая, логически выстроенная, без малейшего изьяна система убедительных доказательств.

Денис предпочитал первый ряд, но тоже не напротив, а сбоку. Довольно часто он садился как раз перед Дашей. Он в спор или диспут вступал легко, но, как правило, задавал вопросы, которые были очевидны, не стараясь дойти до сути и удовлетворяясь поверхностным ответом. Вопросы его нередко были с подтекстом, заставляющим оглашать собственную позицию, увиливать и прятаться за обкатанные, безликие фразы Жовнер не хотел. Да и не умел.

Олег занимал место если не в последнем ряду, «на камчатке», то ненамного ближе. В диалог он вступал не часто, дав возможность высказаться всем желающим, но всегда умудрялся как бы подвести черту, суммируя все услышанное. Он, несомненно, был самым эрудированным, хотя сменил несколько школ (отец - офицер-пограничник, и они часто переезжали), будущую профессию выбрал не случайно.

Вот на этих троих Жовнер теперь и ориентировался, готовясь к лекциям или семинарам, не особенно заботясь о том, как воспринимают материал остальные, считая, что его задача дать возможность утолить жажду познаний тем, кто этого хочет. Ему нравилось импровизировать, ломая рутинность привычности и внося элемент неожиданности.

На одной из лекций накануне зимней сессии Демьянюк вдруг спросил, можно ли считать деятельность краевого правительства достойным ответом вызовам времени. Жовнер сказал, что эта тема требует отдельного и серьезного разговора, они могут к ней вернуться в следующем семестре, но, если коротко, то, конечно же, нет, не отвечает. И привел в пример не объяснимую, на его взгляд, ничем, кроме как ностальгией по ушедшим временам, приверженность Галины Федоровны Духиной к выпестовыванию трудовых отрядов старшеклассников.

- Сейчас в селах новая техника, технологии, формы управления... Специалистов действительно не хватает, но не разнорабочих. Да, надо думать о будущем, когда сегодняшние механизаторы, животноводы, полеводы выйдут на пенсию, но зачем же учить пользоваться тяпкой или техникой вчерашнего дня?.. Раньше, при советской власти, которую вы, естественно, не помните, рабочих рук в уборку не хватало, и привлечение школьников было оправданно. Но сегодня ситуация совсем другая... Я не так давно общался с директором крупного сельхозпредприятия, так он считает, что у нас в деревне избыток трудового населения процентов на двадцать, и с расширением использования новой техники и технологий они определенно останутся без работы. Так что не стоит тратить деньги на отжившее и неэффективное, а вкладывать их в обучение новым профессиям, в развитие талантов, и не обязательно исключительно хлеборобов... Деревне сейчас больше нужны люди, способные организовать свое, пусть маленькое, дело. Ту же парикмахерскую открыть, мастерскую по ремонту бытовой техники, которой становится все больше... А главное, школьников надо учить выживать в новых условиях. Так что уважаемая Галина Федоровна сегодня не вперед ведет - назад тянет...

Высказал то, что думал, не особо придавая значение, слава богу, не при коммунистах, критиковать теперь можно всех без разбора, начиная с президента... Еще раз повторил, что подробнее об ошибках нынешней краевой (и не только краевой) власти они поговорят уже в новом году.

На следующий день раздался неожиданный звонок. Заведующая кафедрой Ольга Семеновна Шепелева голосом, полным скорби и участия, прерываемым паузами с громкими вздохами, сообщила, что по сложившимся обстоятельствам университет вынужден прервать с ним деловые отношения.

- Я понимаю, что вы разрываете контракт? - уточнил Жовнер, уже смутно догадываясь о причинах столь неожиданного известия. Еще вчера Шепелева говорила ему о том, что студенты души в нем не чают, и обещала сама заглянуть на лекцию. - И по какой причине?

- Ваш курс не соответствует утвержденной программе...

- Не темните, Ольга Семеновна, вы не так давно восторгались им...

- Да, действительно, - осмелилась сказать правду та, - студентам ваши лекции нравятся. Но зачем вы, Александр Иванович, критикуете краевое правительство?

- Ах, вот в чем дело. - Жовнер даже развеселился. - А мы что, уже не в демократической стране живем?..

- Александр Иванович, вы же все хорошо понимаете... Мы с вами ведь еще не забыли, как было при коммунистах...

- Ну да, а они же, только перекрашенные, и сейчас во власти, - закончил он то, что не осмелилась произнести Шепелева. - Но, правда, пока я правительство наше не критиковал, только Духину, значит, это ее пожелание... Точнее, приказ... Позвоночное право, никак мы без него... Ясно... Только вот неясно, кто ей донес?

- А вы не знаете, что в каждой группе обязательно есть осведомитель?

- Признаться, как-то запамятовал.

- Напрасно.

- А вы знаете кто?

Она молчала.

- Знаете, - утвердительно произнес он. - Ну, так подскажите, я догадаюсь...

- Тот, кто вам вопрос задал...

- Значит, у вас тоже есть свои осведомители, - констатировал Жовнер. - Господи, а я по наивности думал, все осталось в прошлом...

- Человек консервативен... Я пыталась вас отстоять у ректора, но там такие круги пошли...

- А я по собственному желанию не уйду. Предам гласности все, включая и позицию вашего начальства...

- Вы серьезно?

- Да, - твердо произнес он. - Так и передайте... кому там, декану, ректору, самой Духиной... Слава богу, пресса у нас свободная еще есть...

- Хорошо, я передам, - пообещала она. - Только вы не торопитесь. Я вам перезвоню...

Василий Всеволодович Балдин своей жизнью был доволен. К сорока годам он в своей профессии достиг той ступени, которая для многих оставалась так и не осуществленной мечтой. Когда-то, радуясь своему выделению из армейской среды посредством сержантских нашивок, он полагал, что дальше его карьера будет складываться традиционно прямолинейно, и настроился на этот неторопливый, размеренный подъем вверх, понимая, что главное в этом подъеме не только правильно распределить собственные силы, но и овладеть умением сохранять равновесие, дабы ни с кем из подобно ему устремленных к верхним ступеням карьерной лестницы не соприкасаться слишком плотно. Но размеренность жизни сломалась, когда он еще только начал профессиональный рост. И тогда, единственный раз в жизни, он усомнился в правильности личного плана и вместе со страной устремился к переменам.

Покинув пост заместителя редактора главной партийной газеты края по собственному желанию, он открыл свою фирму, начал выпускать газету, занялся строительством, понимая, что именно за этой отраслью с ее сумасшедшим дефицитом будущее экономики новой страны, а значит, и материальное благополучие тех, кто освоит этот бизнес в числе первых. Но газета скоро перестала быть прибыльной, со строительством не складывалось, покупатели строящихся квартир не торопились приносить свои капиталы, банковские кредиты вели скорее к нищете, чем к преуспеванию. Стало понятно, что хищный оскал капитализма - это все-таки не метафора, как думалось совсем недавно, и, похоже, это лучше подавляющего большинства населения страны понимали именно те, кто совсем недавно призывал усиленно строить коммунизм, а теперь, сдав партбилеты, заняли места в кабинетах демократического крайкома-правительства и исполкома-думы. И он прислушался к советам старших, более опытных товарищей, закрыл свою фирму и стал помощником председателя краевой думы.

После сложных и многочисленных задач, которые пришлось решать в бизнесе, где после первостепенных финансовых проблем стояли кадровые, потом отношения с госструктурами, надзорными органами, заказчиками, подрядчиками, новую должность можно было сравнить с времяпрепровождением на курорте. В коридорах бывшего крайкома-исполкома стояла такая же, как и прежде, благостно-спокойная атмосфера размеренного распорядка, в котором самое главное было исправно соблюдать режим и ни с кем не портить отношений. При этом условии была полная гарантия получения зарплаты и всякого рода надбавок за не очень напрягающий труд. На первых порах он проявлял усердие, хотя не очень-то и старался, просто само собой получалось, что задания шефа он выполнял быстро и качественно. Через пару недель тот задержал Балдина вечером и, налив себе и ему по рюмочке коньяка (была пятница, можно расслабиться), изложил главное правило чиновника: не спешить.

- Торопиться вообще в жизни вредно, - говорил он, краснея от выпитого круглым лицом и мягчея глазами. - Ну, а в нашем бумажном деле, тем более... Да, конечно, у вас тоже дело бумажное, - вспомнил он профессию Балдина. - Но газета - это конвейер, каждое утро, хочешь не хочешь, выдай ее читателю, порадуй новостью или, как нынче, сенсацией. Понятно, журналисту, как гончему псу (председатель был страстный охотник), бегать надо, а в политике торопиться вредно. В ней ничего нового: воеводы с дружинами, князья с боярами, царь с дворянами или политбюро с коммунистами, а теперь вот мы, все во все времена одну задачу выполняем: в узде держим человеческое стадо, чтобы друг дружку не побили... Так что суть нашей службы - старое за новое выдавать... Какое ни есть устройство государства поддерживать. А народу все одно, красный ты или белый, или даже как наш элдэпээровец, который юрист, сын юриста, хамелеонистый... Это роли не играет, законы, на которых государство держится, одни и те же... Кнут и пряник. Главное, правильно их сочетать и своевременно использовать то одно, то другое...

- В бизнесе те же рычаги...

- И в производстве... Главное, не перепутать, что в какое время и на какого зверя вытащить... Коммунисты вот ошиблись... - Он задумался и после паузы, во время которой Балдин всем своим видом выражал терпеливое ожидание, продолжил: - Нет, мы не ошиблись, у нас просто пряника больше не оказалось... Ну, а кнут не к месту подвернулся... Одним словом, в нашем чиновничьем деле шустрить не надо. Я вот тебе дал бумажку сочинить, сказал, неделю занимайся, вот ты неделю и занимайся. Сумел быстро сделать, не торопись докладывать, делай вид, что трудишься как пчелка... Если начальник сказал: пойди и принеси вот то и оттуда, значит, труд твой с гулькин нос ценится. А вот ежели отправит не знаю куда, да велит принести не знаю что, а ты догадаешься и самого удивишь, вот это подвиг, за такой труд и в герои... Даже если ты только за угол завернул и безделицу какую притащил...

И Балдин молча согласился, вспоминая анекдот-побасенку о том, как корпели над каждым докладом первого секретаря крайкома его помощники, сочиняя вариант за вариантом, и как в конечном итоге он одобрял самый первый...

Шеф, прошедший все положенные ступеньки партийной карьерной лестницы и быстро сориентировавшийся при новом строе, явно Балдина выделял. И тот догадывался почему: рано или поздно каждому неглупому человеку хочется иметь своего ученика. И редко такими учениками становятся собственные дети. У шефа дети были практичными людьми и, в отличие от сверстников, устремившихся на экономические и юридические факультеты, выбрали профессии, необходимые при любом строе, закончив медицинский институт, и жизненную науку родителя не признавали.

Советы непосредственного начальника Балдин учел и быстро перестроился, тем более, что началась мода на ученые степени и он решил, что не лишне совсем будет иметь степень кандидата каких-либо наук. После недолгих размышлений, с учетом совета шефа («С чего начинается государство? С законов. А они как дышло, народ это давно заметил...») стал студентом-заочником юридического института, экстерном его закончил и уже в дипломной работе определил тему кандидатской диссертации. Теперь свободное от поручений время он использовал для написания диссертации и к концу срока работы думы успешно ( правда, не без поддержки шефа) ее защитил.

В новый состав думы шеф идти не собирался, подобрав себе несуетную работу директором одной из устойчивых госструктур, где и зарплата была не ниже, а возможности сверхбюджетного вознаграждения за свой труд существенные. Но перед торжественными проводами позаботился и о своем ученике, настояв на назначении того редактором бывшей партийной, а теперь газеты демократической, хотя и со старым сохранившимся названием, в котором главным было слово «правда».

По всем меркам предыдущей советской жизни это было повышение, и Балдин вернулся в знакомое здание с охотой, намереваясь изменить существенно, может быть даже кардинально, в соответствии с новым строем и газету, и жизнь. Спустя пару лет он уже привычно сидел в кресле главного редактора, найдя взаимопонимание с новым председателем думы. Правда, не складывались отношения с губернатором, но он старался не допускать опрометчивых шагов, сделав газету сугубо информационным изданием, не соблазняясь ни оппозиционной поддержкой, ни ожиданием читателей правдивой аналитики, ни вдруг ставшей модной лживой, но привлекательной желтизной. И скоро убедился, что занял самую устойчивую позицию: губернатора и депутатов устраивала такая политика главного редактора, и они, являясь учредителями, в редакционные дела не вмешивались, оппозиционеры на свое возмущение отказом в предоставлении газетной площади для критики, видя участливое внимание главного редактора и слыша магическое оправдание: «Что могу поделать, не наш формат», записали его в сочувствующие и критикой не донимали. Ну, а что касается чаяний читателей, то они не имели под собой материальной основы: подписка и продажа уже не позволяли быть независимым изданием, основными источниками дохода были субсидии из краевого бюджета, реклама и заказные материалы. И, тем не менее, нет-нет да к главному редактору заходил тот или иной обиженный верный читатель, все еще верящий в силу печатного слова, поэтому к визиту Жовнера, которого Балдин хорошо знал (в пору работы в «молодежке» квартировали вместе), он отнесся с вниманием. Хотя и считал, что последнее время некогда бывший одним из первых, кто понял капитализм и успешно вписался в новые условия, тот утратил способность ориентироваться в нынешних, уже капиталистических переменах, себе в убыток начал выпускать мало кем востребованный журнал, стал помогать писателям, бесполезно тратя не только деньги, но время и силы.

Он выслушал Жовнера, поглядывая на часы, понимая, что за полчаса не сможет все равно ему передать всю премудрость бюрократического мира, которую тот (это стало очевидно с первых слов) совершенно не понимал.

- Мне все ясно, - наконец вставил он, когда основное Жовнер высказал, и перешел к собственной эмоциональной оценке случившегося. - Ты, Саша, невзирая на твои заслуги и деньги, как и любой другой бизнесмен, для чиновника, даже самого мелкого клерка, в лучшем случае - никто, так, статистическая единица. А в худшем - объект для стрижки купонов... Ты же никогда в номенклатуре не был...

- Был, - буркнул тот.

- Когда же? - удивился Балдин. - Я вроде всю твою биографию знаю.

- Когда ответственным секретарем работал...

- А, ну это не в счет. Это значит числился... А я уже в новой России в старых кабинетах посидел...

- Красавин тоже сидел, а человеком остался...

- Ну, ты нашел пример... Красавин как был чужим, залетным в стае, так за пять лет ни черта и не понял, поэтому и вылетел... А между прочим, был бы погибче, не лез на рожон со своей демократией, не воевал с губернатором, и в этом правительстве ему место нашлось бы, как остальным...

- Слава богу, не все бесхребетные... Ты тоже вроде не усидел.

- Я тайм аут взял... Придет и мое время. Только насчет бесхребетности не надо столь уничижительно... Знаешь, хребет-то как раз и не надо лишний раз демонстрировать, сломают... - Балдин снисходительно, давая понять, что в этих вопросах разбирается лучше, улыбнулся.

- А тебя, Вася, похоже, власть манит...

- Не власть. Возможности, которые она дает... Ты все эти годы, еще с перестройки, если не ошибаюсь, бизнесом занимаешься. Привык уже быть самостоятельным, ни от кого не зависеть... У тебя это получается, хотя понять, как ты умудряешься не разориться, я не могу. Ничем не торгуешь, от бюджета не откусываешь, еще и журнал убыточный выпускаешь... Я вот пробовал, ты знаешь, но хорошо, вовремя одумался, не мое это... Рискуешь, ночами не спишь, ломаешь голову, на чем заработать, не знаешь, что завтра будет...

- Ну да, у раба все размерено наперед...

- Меня-то ты к рабам не причисляй... - придал голосу выражение жесткости Балдин.

- Извини, естественно, это не на твой счет. У тебя проблем в этом кресле не меньше моего.

- Если не больше... Но другие... - Он многозначительно помолчал. - Вы, писатели, любите гротеск... Хотя, не спорю, бывают рабы и при власти: кто-то должен и машину подать, и чай с булочками по кабинетам разнести, и мелкие поручения исполнять... Даже у больших начальников рабское начало остается, ведь по ступенькам снизу поднимался... Но есть и те, для кого государство - это главное, такой будущее для всех выстраивает - для тебя, для детей наших... Да что я распинаюсь, ты же такого человека знаешь...

- Я уже больше пятнадцати лет бизнесом занимаюсь, и с каждым годом от этой заботы государства обо мне дышать труднее... А что касается Красавина, ты сам сказал, что стая его не приняла, значит, не нужны такие...

- А таких, как он, должно быть большинство, а не меньшинство, как сейчас... Ну, а что касается бизнеса, то в начале перемен предпринимателям многое позволили... И позволь дальше - государства уже не было бы...

- Он опять снисходительно взглянул на Жовнера. Так смотрит борец сумо на наилегчайшего дзюдоиста. - Но мы так с тобой долго можем делиться мнениями... Ты же пришел за конкретным советом?

- Можно сказать и так.

- Только так, потому что, извини, Саша, но в газету твой конфликт тащить не будем. Ты вот уже седеть начал, пора понять: с государственной машиной, в которой эти самые чиновники, маленькие и большие, всего лишь винтики и шестеренки в одном механизме, ссориться себе дороже. И время, и деньги, а главное - здоровье потеряешь. А если вот так случилось, как у тебя с Духиной, надо прибегнуть к дипломатии. Во-первых, разобраться, в чем причина... Может быть, ты ей просто как мужчина не понравился, - Балдин усмехнулся. - Хотя я уверен, что это не так, она интеллигентов уважает... Но у женщины всякие причины могут быть. Не с той ноги встала, мигрень разыгралась... Но зная ее, более правдоподобно будет предположить, что причина в чьем-то мнении, донесенном ей...

- Каком мнении?.. Мы с ней из-за журнала раньше столкнулись, вот и запомнила...

- Если бы они все стычки запоминали, лечиться бы устали... Нет, кто-то, чье мнение для нее важно, плохо отозвался о тебе. Или о твоем журнале. Может быть, о друзьях... Кстати, ты с Красавиным поддерживаешь отношения?

- Конечно.

- И губернатору где-нибудь публично косточки перемывали?..

Жовнер помолчал, припоминая.

- Было как-то... С одной дамой из мэрии.

- Я не уверен, но допускаю, что именно это и стало причиной вашего конфликта. Красавин для нашего губернатора враг номер один. Ну, и естественно, его друзья тоже... А Духина не только подчиненная, она верный, еще с комсомольской поры, соратник губернатора.

- Не думаю, что моя личность столь значима для власти, -

усомнился Жовнер. - Просто один юный сексот капнул ей о моей оценке кое-каких ее начинаний...

- Это может быть повод. Но, поверь мне, не причина... Чиновник такого ранга скоропалительных решений не принимает. Чему-чему, а осторожности и взвешенности и прежде, и сейчас в коридорах власти учат в первую очередь. Иначе не удержишься.

- Хорошо, допустим, ты прав. А что же мне делать, если ты публично, через газету, защищать себя мне не даешь?

- Да этим ты не защитишь себя, наоборот, усугубишь все... - Балдин подумал. - Ладно, давай я прозондирую, какая кошка между вами пробежала, а ты не лезь в бутылку. Поверь мне, с этой машиной воевать себе дороже...

Мудрый, однако, стал Балдин, подумал Жовнер, выходя из просторного кабинета главного редактора. Не по годам мудрый... И вспомнил, как тот говорил, что станет редактором. И стал.

А вот теперь, похоже, собирается в правительство...

...На следующий день Жовнеру позвонила Шепелева. На этот раз голос у нее был бодрый, заведомо уведомляющий о том, что новости будут хорошие.

- Александр Иванович, вы меня извините, что заставила вас поволноваться, - начала она заискивающим тоном. - Но я не так поняла, вы неправильно восприняли... Студенты о ваших лекциях очень высокого мнения, никто ничего менять не будет, программа утверждена... Одним словом, мы вас ждем на кафедре.

- Заседание кафедры?

- Нет, что вы, какое заседание... У вас занятия, вы не забыли?..

- О лекциях я помню.

- Вот и продолжайте читать...

- Хорошо, - подумав, сказал Жовнер. - Курс я отчитаю, но...

- Вот и замечательно,- перебила, недослушав, заведующая кафедрой и положила трубку.

Время понимать

Планируем.

Спешим, торопимся...

Когда впервые приходит осознание скоротечности времени?.. Наверное, у каждого в свой час...

В своем, уже прожитом отрезке жизни Жовнер отметил три точки, в которых Время напоминало о себе.

Первое осознание своего бессилия перед ним он пережил в детстве, когда вдруг узнал, что и он, и родители, и все старенькие люди, в том числе обе его бабушки, баба Таня и баба Марфа, и дедушка Иван Васильевич Потоцкий, рано или поздно умрут. Он носил этот страх в себе довольно долго, боясь с кем-либо им поделиться, это была настоящая тайна, которая перестала быть тайной, когда умер дед - сухонький, невысокий, сутулый, припадающий на ногу (отчего ходивший с неизменной, отполированной руками тростью и грозивший ею озорникам, если такие встречались на его пути). Он пролежал в больнице совсем недолго, однажды утром мать вдруг обрядилась в черное платье, повязала на голову черный платок и ушла в дом деда. И в этот день никто не загонял Сашку с улицы домой, он нагулялся досыта, а потом, не застав никого дома, голодный, пошел тоже к деду и увидел там много женщин, одетых в черное, молчаливых мужиков, куривших во дворе и на улице перед распахнутыми воротами, и, поев на кухне, заглянул в комнату, где дед в черном новом костюме лежал под горящей перед иконой лампадкой, а старичок в черном что-то непонятное монотонно читал по потрепанной книжке. И тогда Сашке так захотелось, чтобы дед встал и, опираясь на свою трость, вышел к мужикам, что он расплакался и убежал на улицу, а на следующее утро, когда отец вместо работы опять ушел в дом деда, велев ему прийти следом (мать совсем не ночевала дома), убежал на другую окраину города, к леспромхозовской конторе, куда иногда мать брала его с собой на работу, чтобы покормить в столовой, и прибежал к дому деда, когда все уже вернулись с кладбища...

Тогда он впервые осознал неумолимость Времени...

Потом это ощущение скоротечности настоящего, а вместе с тем и страх перед неизбежным уходом уступили место азартному освоению все расширяющегося познаваемого мира отношений, накалу новых чувств, желаний, страстей. Наполненные этими ощущениями мгновения стали казаться настолько длинными, что мысль о том, что можно не дожить до возраста деда или даже прожить значительно меньше, не пугала: сорокалетние (за исключением родителей) уже казались стариками, и представить себя в их возрасте было трудно, потому что до них еще была целая вечность... И в этой непрожитой вечности было столько неизведанного и манящего...

Вновь он вспомнил о неумолимом токе времени, когда был безмерно счастлив: любил и любим, и они с Еленой наслаждались узнаванием друг друга. Была золотая осень, один из тех прозрачных чистых дней, когда природа щедро дарит свою зрелую, освобожденную от весеннего буйства, летних забот и созревших плодов красоту. Было солнечное утро, их комната купалась в нежарких солнечных лучах. И они любили друг друга в солнечном свете, нисколько не стыдясь и ничего не скрывая друг от друга. Потом Елена поднялась с постели, прошла к окну, встав на носочки, потянулась, вскинув руки, и он задохнулся от чар, исходящих от совершенства ее тела, восхитился красотой его линий, чистотой, воздушностью и поймал себя на остром желании остановить это мгновение и остаться в нем навсегда. И до пронзительной тоски осознал: оно не повторится... Пройдут годы, и возраст изменит эти линии, воздушность сменится грузностью, да и он станет другим ... И стало больно, как тогда, в детстве, оттого, что нельзя остановить мгновение, в котором ты приблизился к чему-то вечному...

Дни сменялись днями, годы убыстряли свой ход, не щадя никого из живущих, и он незаметно перешагнул тот, сорокалетний, казалось, недостижимый рубеж, и вновь вернулась горечь бессилия перед временем. Это был кризис среднего возраста. То, что противостоит переходному возрасту. Только уже с другим вектором. Тогда он поднимался в гору, веря, что до вершины еще далеко, теперь уже начал спускаться...

И, похоже, просмотрел вершину, к которой так стремился... А на смену «еще успею» все чаще стало выговариваться «если успею»...

Многолетний устоявшийся образ жизни, привычные отношения вдруг перестали удовлетворять... Большие и маленькие увлечения, которые прежде радовали, утратили способность заряжать. Поубавилось страсти, уменьшилось рабочего азарта, стали чаще приходить мысли о пройденном перевале, после которого впереди уже заведомо меньший отрезок того, что остался в прошлом... И трудно было понять, хорошо это или плохо, правильно или нет... Вновь вернулся страх перед неизбежной конечностью пусть и не столь молодого, но все еще сильного тела. И обида невесть на кого, что может не хватить времени, чтобы реализовать задуманное, израсходовать накопленный опыт... И было непонимание: как? неужели уже почти полвека он живет на этом свете? Душой он ведь совсем не чувствует груза лет, хотя тело вдруг стало напоминать о себе болячками... От этого расхождения, раздвоенности души и тела можно было спрятаться, выпив рюмку-другую, тогда тело, как и душа, становилось на какое-то время легким, и он стал прибегать к этому лекарству, все уменьшая и уменьшая разрыв между приемами анестезирующего память снадобья, пока однажды не осознал, что тем самым еще более ускоряет отпущенное ему время жизни и безжалостно предает беспамятству стремительно уходящие дни, оставляя себе все меньше шансов завершить то, что начал, и сделать то, что позволяет сделать его опыт...

И испугался.

А испугавшись, перестал убегать от себя и воевать с всесильным Временем. И осознал, что это наступает время понимать.

Понимать жизнь, себя, мир, свою роль в этом мире.

И того, кто все это создал...

... Сотрудники автоинспекции все не ехали.

Механическое стадо накатывало светофорными волнами и стремительно обтекало их побитые машины. И каждый сидящий за рулем, проносясь мимо, несомненно прикидывал: как это угораздило этих бедолаг не разъехаться, отделяя себя от случившегося, считая, что просто кто-то из двоих пострадавших лопухнулся, а уж с ним такого никогда не произойдет...

Говорят, в Индии никаких правил дорожного движения нет.

Жовнер в Индии не был, но от знакомых слышал об особенности тамошних водителей умудряться ездить без правил и без аварий...

А в Германии наоборот - все живут исключительно по правилам...

Удивителен и разнообразен мир Пространства.

Но еще более удивителен мир Времени.

Так вот, похоже, когда наступает время понимать.

Понимать Время.

Прошлое и настоящее.

Всесильна и загадочна эта субстанция.

Все в мире имеет начало и конец (кроме бесконечности и окружности).

Одно противостоит другому: верх - низ, плюс - минус...

А вот время не течет вспять, хотя этого хочется более всего.

Но ведь если есть мир Прошлого, есть Настоящее и представления о Будущем и настоящее является точкой отсчета, должна же быть, нет, обязательно существует возможность узнать и вновь прожить Прошлое... Те же писатели-фантасты уже давно освоили путешествия во Времени...

И разве не переживаем мы прошлое, когда становимся дедушками и бабушками?..

В начале нового века у Светланы родилась дочь. Александр с Еленой долго не могли привыкнуть к своему новому статусу. Радовались маленькому человечку с поразительно пронзительными глазами, изучающими их и, казалось, знающими неведомое или забытое ими, нянчились (как когда-то с ними? трудно поверить, что и они были маленькими), постепенно вводя маленького человека, новую душу в мир, о котором сами уже не думали, что он так хорош, как внушали новорожденной...

Вот, смотри, какая зелененькая травка...

А это такой красивый цветочек....

Листик желтый и звонкий...

Холодные снежинки, правда, девочка?..

И взгляд внучки с каждым днем взросления становился не столь пристальным, утрачивая пугающую проницательность сокровенного знания. Зато получались: первая улыбка, первое «агу», первые шаги, первые слова...

И однажды дедушка Саша вдруг понял, что, в сущности, наблюдая этого человечка, он переживает свое прошлое... Так же когда-то вводили его в этот мир мать и отец и его бабушки и дедушка, пусть в другом месте, в другое время, но ведь все было так же... И вот теперь девочка Софья, в которой есть что-то и от него, повторит его путь познания этого мира и себя... Не с детьми - именно с внуками возвращается прошлое. Жизнь детей проходит параллельно: ты еще молод, полон амбиций, нерастраченной энергии и азарта, ты еще способен тратить свою любовь на второстепенное, занят собой и, как правило, совсем не знаешь, чем живет твой ребенок... Вот чем жила его дочь?.. Что он мог сейчас вспомнить из совместного прошлого?.. Кое-что из поры ее детства: катание на санках или поездки в цветущую степь... Потом опасения: как бы чего не случилось в этом магнитом притягивающем ее дворе... Подростковую строптивость, когда непонимание собственной дочери дошло до высшей точки, после которой она совсем отдалилась, стала жить своей жизнью, из-за страха за нее заставляя ее жить по твоему распорядку и тем самым еще более отдаляя... Впрочем, у тебя есть оправдание - ее юность выпала как раз на время перемен...

Хотя какие могут быть оправдания, когда речь идет о другом человеке, о другой душе... За то, что заняты были собой, их поколению и нести крест вины перед собственными детьми...

Но не только вина перед детьми заставляет нас не жалеть время на внуков. На самом деле мы вновь пытаемся прожить собственные рождение, детство, юность... И даже зрелость многим дано повторить. Вот только старость проживается каждым всего один раз...

... Эк тебя занесло, Александр Иванович...

Девица все еще говорила по телефону, у нее, наверное, немало тех, кому она должна была сообщить новость.

Все так же накатывал и обтекал их ревущий спешащий вал.

Ничего более не оставалось, как вспоминать прошлое...

Черное и белое

Желаемое, конечно, сбывается. Но вот у каждого в свой срок. У кого - не успеет и пожелать, а у кого уже и забудется и вдруг - нате вам... У Жовнера (он это заметил, когда перевалил свои полвека) желаемое сбывалось всегда со значительным запозданием. И приходило не тогда, когда он страстно этого хотел, страдая и торопя время, а когда остывал, успокаивался и готов был принять некогда желаемое, как радующее, но уже не вызывающее хвастливой гордости событие. Первую книжку он хотел издать к своему тридцатилетию в Красноярске, как раз, как он считал, сложилась вполне приличная. Но не получилось. Когда стал участником Всесоюзного совещания молодых писателей СССР (где встретился с Баяром Согжитовым: надо же, двое из Иркутского политеха, из «Хвоста Пегаса» на таком форуме!) и его рукопись была рекомендована и в журнал, и в издательство, казалось, желаемое осуществилось... Вот они -

публикации, книжка - и он член Союза писателей. У Баяра действительно скоро вышел сборник стихов, и он реализовал свою мечту, став членом творческого союза, а у Жовнера все не складывалось. Наконец, не в столичном, в краевом издательстве вышла первая долгожданная книжка, но уже началась перестройка, перемены, появились иные манящие ориентиры. Жизнь стала походить на увлекательный роман, ее было гораздо интереснее проживать, чем сочинять, и он жил, и совсем не тянуло к письменному столу...

Думал, никогда больше и не потянет, но ошибался. Когда новизна событий, отношений, ценностей, привнесенных из капиталистического загнивающего, но пока не загнившего Запада, невиданное при социализме изобилие товаров перестали кружить голову, вновь стало интересно сводить разрозненные впечатления, находить тайную и истинную логику перемен. Но теперь остались в прошлом рецензенты, редакторы, цензоры и гонорары, он сам мог издавать свои книги, не думая, понравятся ли они еще кому, кроме него. И он издал, уже не ожидая поощрения и славы, но члены урезанной и утратившей привилегии и свою привлекательную недоступность, но все же сохранившейся писательской организации стали убеждать его в необходимости вступления в свой профсоюз, все еще веря, что вернется его былая мощь. Он задал тогда немыслимый прежде вопрос: а зачем ему красная корочка этой организации?.. В Советском Союзе удостоверение члена Союза писателей СССР давало немало материальных благ. И, прежде всего, возможность регулярно выпускать книги и получать гонорар за них и выступления выше, чем у не членов. Кроме того, оно давало право отдыхать на творческих дачах, включая знаменитое Переделкино, и в санаториях, принадлежащих писателям. Член союза к тому же имел право на дополнительную (для рабочего кабинета) жилплощадь.

Наконец, это была узаконенная возможность не ходить ни на какую службу, а быть свободным человеком.

Да и почет, и уважение, которым пользовались писатели и в народе, и у власти, немало значили.

В новой России творческие союзы приравняли к любительским обществам. Многотысячная армия профессионалов, мастеров слова, вдруг оказалась ненужной: вал переводной литературы хлынул из-за рубежей ужавшейся страны, удовлетворяя давнюю склонность ко всему заграничному, запретному. Жовнер сам кинулся утолять интеллектуальный голод, не уставая повторять, что доступность к любой информации и есть самое главное приобретение нового времени, потому что в пору жадной на знания юности вместо оригинальных произведений зарубежных, да и доморощенных, но запрещенных, авторов ему приходилось читать лишь критику на них.

Желание иметь писательское удостоверение (и пользоваться привилегиями) осталось вместе с большой страной в прошлом, но, тем не менее, он поддался уговорам, вступил в союз, отдавая себе отчет, что, хочет того он или нет, его жизнь неотделима от этой профессии. Тем более, теперь, с появлением литературного журнала, который он редактировал и издавал.

Первое впечатление об «инженерах человеческих душ» он сложил в Иркутске, когда Борис Иванович Черников вдруг решил их с Баяром Согжитовым ввести в круг умных и снисходительных собеседников. Это были семидесятые годы, и имена Александра Вампилова и Валентина Распутина уже были известны всесоюзному театралу и читателю, а вместе с ними и иркутская писательская организация поднялась по шкале профессионального уважения, встав вровень с вологодской, где в это время звучали так же на всю страну имена Николая Рубцова, Владимира Солоухина, Виктора Астафьева.

Вечер в доме писателя-фронтовика Дмитрия Сергеева, мудрого в своей неторопливости и знающего гораздо больше, чем говорил, прозаика, отложился в памяти на всю жизнь, как и образ хозяина: невысокого, приветливого и по-учительски внимательного, умеющего слушать и знавшего, пережившего им, молодым, неведомое. Много позже, когда вышла книга Виктора Астафьева «Прокляты и убиты», вызвавшая и похвалу, и ругань, этот давний вечер вновь вспомнился, сделав понятным тогда непонятый диалог Сергеева и Черникова. Черников настаивал, чтобы в новой повести Сергеев рассказал всю правду о войне: о подлецах и ворах, казнокрадах, которых и на фронте было немало; о жертвах по вине бездарных командиров; о круговом жестокосердии... А Сергеев, кивая головой в знак согласия: «Да, это все правда, так и было, шли агнцами на заклание», не соглашался, объясняя это тем, что чем более страдало тело, тем сильнее был дух... Хотя, конечно, не все выдерживали, и от болезней, холода и голода в начале войны умирало не меньше, чем в бою. Но ведь оставались самые сильные духом, оттого и победили...

Юношеские впечатления от общения с писателями были эмоциональными - признанные мастера слова показались ему интеллектуальными снобами, занятыми исключительно собой, консервативными стариками (хотя из знакомых поэтов были не намного старше), что вполне объяснимо: он тогда был учеником самой низшей ступени в школе постижения силы Слова, а незнание способствует возвеличиванию собственного «я»...

В Красноярске Жовнер ни с кем из тамошних именитых в крае писателей познакомиться не успел: его пребывание здесь было коротким. Что же касается зональной конференции молодых авторов, в которой довелось принять участие, то она его разочаровала. То, что писали другие ее участники, показалось ему скучным и уже читанным-перечитанным, а его рассказы (кроме одного, который он прочитал вслух) никто из ведущих семинар и не читал, хотя сборник ими и был рекомендован для издания. Дебаты же, последовавшие после прочтения им рассказа, разделили аудиторию и, соответственно, мнения: от девичьего обожания и шептания на ушко о гениальной смелости до обвинений в непонимании, о чем следует писать, и советов оставить всякую надежду на признание...

Писатели Карачаево-Черкесской автономной области, входящие в один большой Союз писателей СССР, тем не менее, делились на национальные секции и писали на родных языках. Русской секции не было. Пишущие на русском языке формально относились к краевой организации писателей. В литобъединении при обкоме комсомола, руководителем которого какое-то время Жовнер числился, были и карачаевец Юсуф Созаруков, и черкес Хызир Шемирзов и еще несколько ребят из национальных меньшинств, которые писали на русском языке. Но им до вступления в профессиональный союз было далеко.

В восьмидесятые годы Ставропольскую краевую организацию возглавлял уроженец одной из степных станиц, соответствующий и характером, и поведением традициям здешних мест: не лез на рожон с инициативой, чутко улавливал политические веяния и использовал их для укрепления своего положения, а попутно и организации. Это был невысокий и внешне не очень заметный человек, более похожий на агронома или сельского учителя, чем на писателя. Во всяком случае, таким он показался Жовнеру со стороны, близко познакомиться не довелось. Но стихи он писал крепкие, не без пронзительных откровений, хотя не избегал и идеологических, соответствующих партийным лозунгам. Поэтические сборники в столице и крае издавал регулярно, получая гонорары по высшей шкале, отчего имел немало недоброжелателей и даже врагов. Но был недосягаем для них, являясь кандидатом в члены бюро крайкома партии и, по слухам, открывая дверь кабинета первого секретаря крайкома ногой (то есть был на равных). Узурпация (а именно так Жовнер понял сложившуюся в организации систему правления) привела к тому, что практически в первые дни перемен краевая организация раскололась на приверженцев коммунистического режима и ее противников. Приверженцев оказалось больше, и они вошли в организацию, которая стала называться Союзом писателей России. Правда, вместе с советской властью осталась в прошлом и власть певца степного края, да и не было теперь никакого интереса занимать практически ничего не значащее и не влияющее на ситуацию кресло. Более оптимистично смотрели в будущее приверженцы демократических перемен во главе с Георгием Шумаровым, человеком уважаемым и в медицинском сообществе (он проработал всю жизнь детским хирургом), и в писательском, будучи автором удивительно образной и мудрой прозы (кстати, он был однокурсником Василия Аксенова). Они вошли в писательское объединение «Апрель», ставшее впоследствии Союзом российских писателей. Апрелевцев было меньше, но это были авторитетные люди. В том числе и один из инициаторов разделения Вадим Чернов, поклонник Хемингуэя, похожий на знаменитого писателя бородой и прозрачным письмом, известность к которому пришла в тридцатилетнем возрасте после публикации повести о велогонщике. В советские времена он немало поездил по стране, добрался даже до Курил и написал несколько пронзительных повестей о современниках. Но и слыл неудобным для власти скандалистом, не стеснявшимся, невзирая на личности и ситуацию, рубить правду-матку...

В это время Жовнер числился в молодых и талантливых и членом писательского сообщества не являлся. Шумарова и Чернова он видел мельком и попал в поле их зрения только потому, что в начале восьмидесятых они руководили семинаром и рекомендовали тогда его повесть в альманах. Но эта рекомендация силы не возымела, и повесть редактором альманаха была отвергнута...

Он получил членский билет, когда последний советский руководитель писателей Ставрополья уже не производил впечатление сильного мира сего, он ушел со своего поста вместе с компартией. Как-то невзрачный и старенький человек шаркающей походкой прошел в кабинет, занятый к тому времени энергичным новым секретарем - казаком, краеведом, поэтом, депутатом городской думы, согнутый, в темных очках, осторожно приглядывающийся и прислушивающийся к произошедшим переменам, явно не понимающий и не принимающий их. Спустя некоторое время он отошел в иной мир, забытый почти так же, как первый секретарь крайкома, в кабинет которого Кашпуров когда-то заходил без разрешения...

Но перед казаком Витиславом Ходаревым, недолго правда, этот кабинет занимал поэт Иван Белоусов, приехавший с Дальнего Востока. Был он поэтом настоящим и руководителем грамотным, но, по причине своей чужеродности этой земле, отсутствия влиятельных родственников и связей, да и в силу изменившегося отношения к писателям, должного уважения к себе так и не дождался, хотя за время пребывания председателем правления сделал для членов краевой организации Союза писателей России немало. При нем тогдашний губернатор отмечал юбилей организации за одним столом с писателями. Это был последний знак уважения со стороны власти к тем, кто еще недавно помогал ей влиять на общество...

Ходарев занял кабинет, уже когда обруганный соцреализм, а вместе с ним и уважаемый прежде реализм в литературе были преданы забвению и книжные магазины заполонила массовая переводная литература и откровенные подделки под популярное чтиво. Классики русской литературы теперь изучались в сокращенном варианте, литература современников, написанная в традиционном ключе, издателей не интересовала: они были одержимы зарабатыванием денег и в угоду отчего-то стремительно поглупевшей читающей публике выдавали на-гора чтиво все более и более низкого качества. Благодаря депутатскому мандату, статусу казака и связям Ходарев все же нашел деньги на издание серии тоненьких книжечек ставропольских авторов для школьных библиотек края, все так же продолжавших писать в реалистических жанрах. С деньгами помог мэр Ставрополя. Губернатор-коммунист, владелец немаленькой библиотеки, местных сочинителей не особо уважал, считая, что таланту помогать не обязательно, если книга того заслуживает, издатель найдется.

В это время Жовнер и стал членом Союза писателей России, не согласившись с доводами Баяра Согжитова (они продолжали поддерживать связь) вступить в альтернативный писательский профсоюз, объединивший приверженцев демократии - Союз российских писателей, в котором он, как и Борис Иванович Черников, состояли с первых дней его создания. Жовнер в это время жил другими заботами и особо не вникал, какой из союзов праведнее, хотя наследником Союза писателей России (с его немаленьким имуществом), стал больший по численности Союз писателей России. Для себя он окрестил одних «западниками», а других «славянофилами», хотя это не соответствовало действительности: и в том, и в другом союзе были люди разных взглядов.

На вступление именно в славянофильский (при хоть и пошатнувшейся, но все еще не исчезнувшей симпатии Жовнера к западной цивилизации) его подбил Сергей Белоглазов. Правда, подал документы он уже после того, как Белоглазова похоронили.

...В тот день он заглянул на работу к Жовнеру ближе к вечеру: невысокий, нешумный, с неизменной улыбкой на губах и традиционным, произносимым не без иронии: «Процветаете, капиталисты... Нет на вас коммунистической управы». Потом пристроился за журнальным столиком в углу кабинета, открыл «дипломат», извлек оттуда чекушку водочки, не особо настаивая, выпил сам, закусил пирожком и приступил к разговору.

Начал с прочтения только что написанного рассказа (благо, рабочий день уже закончился и их никто не отвлекал) о колхознике, который, прослышав, что французы едят лягушек, переловил всех обитателей деревенского пруда и принес мешок с добычей в магазин в полной уверенности, что сейчас за них выручит большие деньги...

Рассказ был недлинным, вызывал и смех и слезы одновременно и точно отражал вдруг охватившее общество стремление разбогатеть любой ценой. Таких рассказов-былей у него было немало, но сам автор считал их мелочовкой, написанной для разминки. О главном своем произведении - исследовании жизни тех, кто сыграл роль в становлении здешних мест, в закреплении России на Северном Кавказе, - он упоминал редко, и если чем и делился, так это гипотезами, к которым приходил, изучая архивные документы.

Обсуждение литературных вопросов неизменно перетекало в разговор о положении писателей в новой России, России малиновых пиджаков и коробок из-под ксерокса, набитых долларами. В итоге, как правило, они приходили к единодушному мнению о том, что и красно-коричневый окрас тоже уже не приемлем. Иногда они касались темы, от которой лицо его мрачнело, и под нее он допивал то, что еще оставалось и, в общем-то, могло быть и недопито. Провоцировал поговорить о его работе Жовнер. Ему было интересно не только услышать последние новости Белого дома, но и понять, что происходит на политической кухне, куда, естественно, чужим вход был строго запрещен.

- Старичок, поверь мне, меньше будешь знать, совесть мучить не будет, - поморщился Белоглазов. - Нормальный человек там работать не может.

- Но ты же работаешь?

- Я?.. Мы с ним одной пуповиной повязаны, - обреченно произнес он, имея в виду губернатора. - Это ты в партию зашел и вышел...

- Сквозняком вынесло, - вставил Жовнер.

- Пусть сквозняком, главное, недолго, понять ничего не успел... Сейчас свой бизнес делаешь, ни от кого не зависишь...

- Не скажи, а налоги, поборы, рэкет всякий...

- Старик, это мелочи, - махнул рукой Белоглазов. - Над тобой никого нет, никаких начальников... И вообще, ты же в этих местах заезжий, а мы тут выросли, если не с детства, то уж с комсомола друг друга знаем. А землячество у нас - святое дело... От казаков и первых поселенцев пошло... Отчего у казаков главный закон - закон круга?.. Оттого, что внутри свой, а снаружи - враг... Плох, хорош сосед, но перед врагом он тебе брат...

- Но сейчас-то какие враги?

- Ну, не горцы, конечно, хотя и те, видишь, что творят, а всяких идеологических крикунов да жаждущих урвать народное хватает. Те же так называемые демократы...

- А при коммунистах лучше было?

- Ты меня на слове не лови... И тогда гнильцы хватало, но то, что сейчас делается, ты и представить не можешь... - Он поджал губы, взгляд сделался непроницаемым, на мгновение застыл, потом, словно стряхивая, забыл все сказанное и бодро продолжил: - Ты вот лучше скажи, как ты умудряешься в свою фирму таких красивых женщин набирать?.. Прямо цветник... Твоя Елена прекрасная тебя не ревнует?..

- Нам ли теперь о цветниках рассуждать...

- Ну не скажи, красивое нельзя не замечать. - И вдруг без перехода, серьезно: - Увольняться буду... Здоровья не хватает все видеть и слышать... Ты не представляешь, как это здание меняет людей...

- Ты имеешь в виду власть?

- Нет, реальная власть у единиц, а в здании работают сотни... И со всеми, включая уборщиц, что-то происходит. - Белоглазов помолчал и продолжил: - Какая-то чертовщина... Понимаешь, у них весь мир - в этих коридорах и кабинетах... Сплетни, интриги, заговоры, доносы... Кланы и прислуга... Я думал, так только при царе было, а оказывается, за сто лет без малого ничего не изменилось ...

- А что, при коммунистах не так было, - не согласился Жовнер. - Те же сплетни, доносы...

- Нет, не так, - возразил Белоглазов. - Тогда господ не было. Служили идее и немножко, в рамках служебных обязанностей, начальнику. А теперь идеи нет и каждый перед начальником выслуживается, потому что от него зависит. Прежде парткомы были, профсоюз, а сейчас каждый в этом доме бесправен...

- Так уж и бесправен, - усмехнулся Жовнер. - Вот губернатор и бог, и царь...

- Царек местный для своей челяди, наместник - это правда. Но опять же в определенных рамках... И тоже ведь служит не идее сейчас, хотя мужик он идейный... Понимаешь?.. И в этом его трагедия.

- Да какая трагедия? - не поверил Жовнер. - Власть, деньги, быт устроен, чего еще надо?

Белоглазов отрицательно покачал головой и после паузы завершил разговор.

- Да, старичок, счастливый ты человек, сам себе начальник и любимым делом занимаешься... А наш губернатор хорошим пацаном в детстве был... Не трусом... И край любит, и сделать многое хочет.

- А кто же мешает?

- А тебе кто мешает твой бизнес развивать?

- Сравнил мои возможности и его.

- Ну, это и хорошо, что ты далеко от власти, - констатировал Белоглазов. - И не стремись туда, а то писать перестанешь... Ты же пишешь?

- Да вот начал опять...

- Вот видишь... Это хорошо. Я тебе скажу, это нас с тобой и спасает... Помогает душу не продать... Тебе - Мормоне или золотому тельцу, мне - еще кому похуже...

- Ну, Сереж, ты стал пессимистом...

- А где ты видишь пищу для оптимизма?

- Но мы же выкарабкиваемся из беспредела девяностых?

- А куда выкарабкиваемся, в какую сторону?.. Ты считаешь, что капитализм - это наше светлое будущее?.. Нет, старичок, это страшное будущее... Ты посмотри, что с нашей культурой произошло. С той же литературой...

- Да, деградирует, - согласился Жовнер, - но это временное явление, закон цикличности, и за падением обязательно наступит подъем...

- И ты заразился от Соколова, - усмехнулся Белоглазов. - Блажен, кто верует... Только марксизм тоже надо изучать... А капиталу во все времена нужен раб, а не свободный и мыслящий человек... Белые воротнички, серые - ты задумывался, что это за классы - эти самые воротнички?.. А может, это просто замена лагерным биркам?.. По которым определенная порция благ выдается... Так вот, ты, может, и с радостью строишь капитализм, а я не хочу... Не могу...

- Да я ничего не строю. Выживаю...

- Выживаешь... Вот и мне надо выжить... Подам в отставку и, как Салтыков-Щедрин, засяду за письменный стол... Большой чиновник был, а ведь об этой стороне его жизни мы ничего не знаем. И остался он в истории исключительно как писатель...

- Так никто издавать не будет.

- И не надо.

- А жить на что? До пенсии тебе еще далеко?

-Табуретки буду делать. Я когда-то столярничал.

- Это после такой должности... После того, что у тебя за плечами? Никогда не поверю.

Белоглазов подался к нему через стол.

- Потому что ты не представляешь, сколько там наверху грязи, лжи, непорядочности...

- Почему не представляю. Красавин же был вице-губернатором, делился впечатлениями... Между прочим, служил исключительно идее...

- Это было другое время... И другие люди во власти... Романтики.

- А теперь ?

- Циники... Морально выхолощенные... Ладно, давай о насущном. Ты почему в союз не вступаешь?

- А зачем?

- Чтобы всяких прохиндеев туда не пускать.

- Первый раз такую аргументацию слышу.

- Ну, а для чего еще талантливым людям сегодня суетиться?.. Преференций теперь писателям никаких, только звание, и то не очень почетное. Но если еще и в литературе графоманы власть захватят, исчезнет наша Россия.

- Считаешь, надо?

- Вступать и воевать! - ударил кулаком по столу Белоглазов. -

Души спасать, насколько сможешь, насколько сил хватит!

- Ладно, узнаю, что для этого надо... Говорят, сейчас только заявление надо написать и все.

- Это в другой союз, который откололся. Туда не ходи... Там, конечно, есть и хорошие писатели, только не наши это люди... Космополиты... Они на Запад смотрят... В нашем союзе бездарей тоже немало, хотя и отбор делаем, но настоящих, любящих страну писателей больше. Те же Распутин, Астафьев... Нам Россию надо спасать, не молчать, пока ее всю не распродали, не вывезли... Если бы ты знал все... - Он запнулся. - Вот ты губернатора винишь во всем, а он человек подневольный. По мелочам что-то может, а глобально - нет. Над ним есть те, что повыше. И там давно уже все решили за нас с тобой и за него... Ну, ладно, засиделся я у тебя... Хорошо с вольным человеком душу отвести, но пора и честь знать...

Так же быстро, как хмелел, Белоглазов и трезвел. Сам себе говорил: все, баста, отставлял стакан в сторону, шел в туалет, умывался, придавал перед зеркалом лицу деловое выражение и выходил на улицу подтянутый, строгий, вполне соответствующий образу высокопоставленного чиновника.

Тогда Жовнер Белоглазова не понимал. Ему казалось, что тот находится под влиянием своего воображения, тем более в рассказах явно прослеживалась сатирическая нотка. Но к середине первого десятилетия нового века Жовнер все чаще стал задумываться: во благо или во вред происшедшие перемены? Во благо или во вред борьба Черникова, приведшая того сначала на скамью подсудимых, а затем возведшая в ранг героев, приблизивших перемены? Во благо или во вред его собственные усилия, которые он приложил для того, чтобы появилась новая демократическая Россия, чтобы добрая память о коммунистах, при правлении которых он родился и прожил большую часть жизни, как можно скорее забылась.

Новый век он еще встречал, считая, что случившиеся в девяностые годы перемены исключительно к лучшему: кончился диктат коммунистов, исчезло прокрустово ложе идеологии, канули в прошлое цензоры, всесильные партийные секретари и карманные советы депутатов. Остались в недалеком прошлом и послереволюционное беззаконие, рэкет, непонимание, что будет со страной. Наконец, как-то непривычно, незнакомо всем живущим поколениям россиян трогательно-добровольно передал власть немощный Ельцин. Правда, его выбор лидером страны неприметного бывшего кэгэбиста Жовнера отчего-то смутил, но первые годы правления Путина этот налет настороженности сняли: тот после гибели подлодки «Курск» понял, чего ждет от него народ, и эти ожидания вполне оправдывал. Но начало второго президентского срока принесло разочарования: легче ни мелкому бизнесу, ни народу жить не стало. И теперь уже было очевидно, что на смену пресловутой коммунистической идеологии марксизма-ленинизма пришло нечто более низкое, страшное, развращающее и оглупляющее - идеология наживы.

Жовнер оправдывал промахи президента во внутренней политике тем, что тот больше внимания уделяет выстраиванию отношений с лидерами других стран, возвращению России статуса великой державы на международном уровне, убеждая себя и окружающих потерпеть, но налоговое бремя становилось все непосильнее, цены монополистов все выше, спрос на производимую им интеллектуальную продукцию все ниже. И хотя заполонившие, растущие как грибы после дождя торговые супер- и гиперцентры, заграничные товары не всегда были качественными и безопасными, товарам местных производителей места в этих центрах (у каждого режима свои дворцы) не было. Худо-бедно скупалась сельхозпродукция, но по ценам, не позволяющим хозяйствам думать о развитии, создании собственных перерабатывающих подразделений...

Денежный гейзер бурлил в Москве, там счет шел на миллионы и миллиарды, выплескивая скудные брызги на периферию...

...Нежданно-негаданно прилетел брат Елены Владислав. Был на пленуме КПРФ в Москве и оттуда завернул в Ставрополь обменяться опытом с коллегами-коммунистами. Он так и остался верен коммунистической идее, хотя давно уже от своей веры имел одни неприятности. Карьера перспективного партийного работника, который несомненно поднялся бы до секретаря обкома партии, а может и выше, оборвалась в начале девяностых, когда недавнего слушателя очной партийной школы, прошедшего путь от инструктора горкома до заведующего отделом обкома КПСС, как и прочих его коллег, объявили главными виновниками ситуации, в которой оказалась страна в конце восьмидесятых, и вышвырнули на улицу без выходного пособия и перспектив на трудоустройство. Когда война против компартии, увенчавшаяся успехом ниспровергателей идеологии коммунизма, закончилась, он, так и не постигший перемен, смог устроиться заместителем генерального директора на хлебокомбинат.

В стране уже полным ходом шла ваучеризация, долженствующая, по обещаниям власти, обогатить оставшихся в России советских людей, создававших богатства державы, но оказавшаяся на деле бесстыдным обманом народа теми, кто спешно брал уроки нечестного обогащения у зарубежных учителей. И даже в далекой сибирской провинции невесть откуда появились не зашоренные идеей всеобщего благоденствия люди, которые стали стремительно и нагло прибирать к рукам народное добро. Генеральный директор комбината быстро смекнул, что к чему, и даже предложил войти в долю, совместно довести устойчивое и прибыльное предприятие, имеющее к тому времени собственную торговую сеть (заслуга Владислава), до банкротства, а затем стать совладельцами. Владислав Петрович Жданов, бывший честный подросток, после восьмилетки по призыву комсомола пришедший на завод и закончивший десятилетку в вечерней школе, в армии дослужившийся до звания старшего сержанта и командовавший взводом, возглавлявший в институте комсомольскую организацию факультета, а затем отдавший энергию молодости и опыт зрелости партийной работе, этого понять и принять не мог. Он предложил сделать акционерами всех работников комбината, включая ветеранов-пенсионеров, потому что все они создавали предприятие, не сомневаясь, что иначе быть и не должно... И их дружеские отношения на этом закончились.

Скоро был найден предлог для увольнения заместителя директора (опоздание на работу без уважительной причины), добиваться правды было уже негде, компартия была под запретом, суды бездействовали, к тому же Владислав никогда не скрывал своей верности коммунистической идее, отчего даже старые знакомые, понявшие перемены и перестроившиеся, разводили руками и советовали согласиться с предложением генерального директора, разбогатеть, не советуясь с совестью, дескать, все нынче так делают, и это даже считается признаком ума и талантом предприимчивости...

Пару лет он был безработным, даже пытался что-то покупать-продавать, но только успевал отрабатывать долги и, плюнув на этот не дающий ни уму, ни сердцу бизнес, занялся на шести дачных сотках огородничеством. И собранный урожай стал важным довеском к маленькой зарплате жены, продолжавшей трудиться в бюджетной организации.

Потом запрет на деятельность компартии был обжалован, и ему можно было требовать возможности исполнения конституционных прав на труд, он уже даже подумывал этим заняться, правда, доведенный до банкротства хлебокомбинат стал частным предприятием, который выкупили у генерального директора пришлые бандиты, а тот с полученными миллионами сразу же уехал то ли в столицу, то ли за границу. Но тут подоспело поручение от вышедшего из подполья центрального комитета КПРФ восстановить обком партии, подкрепленное назначением Владислава Петровича заместителем директора одного из предприятий, директор которого тайно симпатизировал КПРФ.

Так Жданов стал секретарем обкома, правда, без соответствущих в Советском Союзе этой должности власти, материальных благ, льгот и уважения.

И, тем не менее, он остался оптимистом, хотя давно уже отстал от многих своих соратников по обкому и горкому, перебежавших в ряды демократов и носивших в карманах книжечки новых партий, если не стоящих у власти, то поддерживающих ту и не сомневающихся, что теперь идеи (тем более опорочившая себя идея коммунизма) никому не нужны, главное - иметь хороший капитал, и все силы направлявших именно на это, что, собственно, и объединяло новоявленных партийцев создаваемых партий.

- Да, согласен, мы могли прийти к власти после вторых выборов. Зюганов тогда реально набрал больше Ельцина, - соглашался Жданов, нынешний коммунистический лидер республиканского масштаба, на обвинения Жовнера в нерешительности и даже трусости коммунистов, упустивших свой шанс в теперь уже невозвратном, хотя и недалеком прошлом, когда уже выпиты были первые рюмки за встречу и за то, что живы-здоровы. - Только что бы мы тогда делали с властью? Ты об этом не задумывался?.. То-то же... Взять власть легко - удержать непросто. А где кадры, которые способны ее удержать были? Старые мы практически растеряли, да они и не приняли перемены, а новых еще не подготовили... А Ельцин к тому времени уже своих везде посадил, они бы ни за что власть не отдали. Вот и была бы гражданская война. Ты ее хочешь?

- Не хочу.

- А может, это и лучше было бы, - вставила Елена, которая последнее время политикой интересовалась, считая, что жизнь с каждым днем становится не лучше, а хуже. - Ясность была бы. А то живем все эти годы, не зная, что ждет впереди.

- Все равно, война нам не нужна. Нас бы враз буржуи заморские проглотили... Россия и у Европы, и у США - кость в горле. Сталин их так напугал, что они до сих пор трясутся...

- Так уж и трясутся, - не согласился Жовнер. - Кому мы нужны...

- Э, тут ты неправ. - Владислав отложил вилку, явно настраиваясь на долгий разговор. - Если бы не горбачевская перестройка с переворотом, они бы так не жили... Они уже десять лет шикуют за счет нас... Ты же сам рассказывал, сколько волонтеров-консультантов перевидал. Что ж ты думаешь, они бескорыстно таких, как ты, бизнесменов учили? Ну, прямо благодетели, мечтали, чтобы страна наша скорее поднялась с колен... Да они из России колонию делали, куда свои «бусы», которых при перепроизводстве девать некуда, сбывать можно. И задачу эту выполнили! Теперь мы от них зависим! Во всем зависим, с потрохами они нас съели, своего производства, считай, уже не осталось... А там за эти годы развернулись - заводы, фабрики, зарплата у их работяг - нам только мечтать... Ты вот вроде и хозяин, а столько не получаешь... А почему? Потому что мы все у них теперь покупаем, валюту им подбрасываем на развитие, а свое губим... Только нефть и газ гоним... Остальное все подгребли...Ты же слышал, что у нас творилось с алюминиевыми заводами?.. Как их к рукам прибирали... И кто теперь хозяйничает на СААЗе...

- Я, кстати, делал репортаж в газету, когда первый цех закладывали... В голой степи... Тогда еще гиганта социалистической индустрии...

- Да, гигант... Только вот не тех теперь кормит, кто его строил...

- Спорить не буду, воровской у нас капитализм, и владеют общенациональными богатствами не по справедливости, не по закону. Но ведь именно вы, коммунисты, страну к этому привели. Я в девяностые, ты знаешь, демократам помогал, как мог. И мозгами, и рублем. Потому что в магазинах пусто было, правду говорить нельзя было, потому что партийные боссы отгородились от народа...

- Не больше, чем теперешние...

- Правильно, теперь я понимаю, хрен редьки не слаще...

- Но тогда, Владик, мы жили хорошо, - не выдержала Елена. - Сейчас действительно выживаем, а тогда жили... Ты знаешь, какие у нас сотрудники были?.. Это сегодня, особенно у молодых, гонора много, а умения никакого, а когда мы начинали, к нам классные специалисты приходили, профессионалы...

- Так и должно было быть, тогда лидеры в первую очередь с государственных структур уходили, народное хозяйство же разваливалось, кто был в себе уверен, тот и шел во всякие кооперативы. Можно без преувеличения сказать: пионеры капитализма - сливки общества тех лет. Только те, которые на пустом месте, с нуля, как вы, что-то создавать стали, а не те, кто прихватывал государственное за гроши... Но лидер в любом коллективе должен быть только один, а то каждый в свою сторону потянет. Так что ваша первая команда должна была рассыпаться - и рассыпалась, каждый ведь свое дело открыл, не так ли? - догадливо произнес он.

- Ну, допустим, не все, - после паузы сказал Жовнер.

- Но большинство, Саша, чего тут спорить. Самое сложное время у нас пересидели, опыта набрались и ушли, - не без обиды согласилась с братом Елена.

- Вот, - поднял назидательно указательный палец Владислав. - А это, сестренка, и должно было произойти.

- Хорошо, оставим те годы, давай к сегодняшнему дню... -

перевел разговор Жовнер. - Вот ты коммунист убежденный. Я только в свое время немного поносил партбилет, абсолютно не веря в коммунизм. Я в него никогда не верил и сейчас не верю. Но и нынешний капитализм, бандитский или воровской, как его ни называй, не понимаю и не принимаю. Так как ты можешь меня убедить голосовать за твоего Зюганова?.. У нас вот губернатор почти десять лет считал себя коммунистом, а не так давно в «Единую Россию» подался.

- Заставили. Добровольно-принудительно. У них там идеи нет, мозгов не хватает, но зато все свои, начальники да олигархи. А в душе он все равно коммунистом остался.

- Не буду спорить, в свое время и ваша партия заставила меня покривить душой ради карьеры... Но что-то я не ощутил за годы его губернаторства, чтобы коммунистическая идея реализовывалась в отдельно взятом регионе. А сидит он уже губернатором... сколько? - посмотрел на Елену. - С девяносто шестого или седьмого? Когда Красавина в отставку отправили?..

- Какая разница, - отмахнулась она. - Давно уже сидит, это точно. Только там ли...

- Ох, смотрю, злая ты, сестренка, стала, - со смешком произнес Владислав. - Тоже коммунистов не любишь?

- Тебя, братик, люблю, несмотря на то, что ты коммунист. А твоего Зюганова никак понять не могу, он действительно хочет быть президентом или только изображает, что хочет?

Жданов задумался.

- А я вам честно скажу - не знаю... Вот на этом пленуме у него хороший доклад был. И про положение в стране, и про партийные проблемы... Все правильно... На мой взгляд, сейчас хочет, теперь у нас знаешь, какие люди есть?.. Ученые, аналитики...

- Так вот, губернатор наш и комсомольским секретарем был, и коммунистом по убеждению, а за эти годы загнал идеологию в угол, - наконец произнес давно вертевшееся на языке Жовнер. - А ведь, исходя из опыта, должен бы понимать, что без примера в искусстве, литературе, на экране людей, которые способны строить справедливое и сильное общество, новую страну созидать, не воспитаешь... И никакой рынок ничего не отрегулирует, на нем, как мы уже понимаем, главенствует нажива, основной закон конкуренции -

это волчий закон... Он у нас вроде книги собирает, но вот местные писатели нищенствуют, хотя, между прочим, у них есть что издавать. Но в книжных магазинах исключительно развлекательное барахло или бездарные сочинения всяческих звезданутых...

- Губернатор-то ваш при чем?.. Их же в Москве издают...

- Да как бы ни при чем, - согласился Жовнер, - только тогда вопрос: а кто при чем?.. Кому надо, чтобы народ деградировал?

- Вот-вот! - Владислав даже приподнялся в возбуждении. -

Кому выгодно?.. Западу выгодно! США - выгодно! Да всем, кто на наши земли зарится... И нашим ворам-миллионерам выгодно. Они боятся умного и грамотного народа, им ведь тогда ответ придется держать. Вот поэтому и идеологии наши правители боятся как черт ладана, у них у всех рыльце в пушку, поэтому ее из Конституции и выбросили. Ты посмотри, кто сегодня страной правит? Торгаши. Юристы. Гэбисты. И всякая шушера, у которой одна идеология - нажива. А твой губернатор просто винтик в этой машине. Я не знаю, он что-нибудь мог сделать для простых людей или нет, но, во всяком случае, ваши коммунисты считают, что он не дал развалить сельское хозяйство... У вас колхозы еще остались, а в некоторых областях все земли на клочки раздали, теперь бурьян растет...

- Столичных хозяев у нас тоже немало... Выжимают из земли все что могут... Ученые говорят, при таком земледелии скоро плодородие утратим... Хотя я в этом не сильно понимаю...

- Ладно, я еще ваших коммунистов попытаю...

... Общение с местными коммунистами картину особо не прояснило, перед отъездом Жданов признался, что главный вывод этой командировки: в Сибири все чище и честнее.

- У вас тут так все переплетено... братья, кумовья, кунаки... Казаки... Всякие национальные проблемы... У нас тоже хакасы есть, но с ними проще...

- У нас еще Чечня под боком, и непонятно, куда еще вывернется забота о ней...

- Одним словом, господин бизнесмен, вы, похоже, тут уже в капитализме погрязли.

- А вы там? Со своими алюминиевыми олигархами?

- А мы там, в морозной и снежной Сибири, веру в идею храним... И в то, что рано или поздно, но у олигархов все неправедно нажитое заберем...

- Для других олигархов.

- Нет, национализируем. Вернем народу то, что ему принадлежит. И идею справедливого общества вернем.

- Слушай, Владислав, а чего тогда нас с тобой заставляли материализм в свое время учить, если вот и ты уже про первичность идеи заговорил? - не выдержал, подколол Жовнер.

- Не подменяй понятия, - поводил пальцем перед ним Жданов. - Я не про голую идею, а про идею коммунизма... Все равно он неизбежен, как бы кому-то это не нравилось.

- А доживем?

- Это не важно... Не мы, так наши внуки...

- Хрущев, помнится, обещал нашим родителям через двадцать лет... С той поры минуло почти полвека, а мы не приблизились, а отдалились...

- Никита Сергеевич волюнтаристом был. Но, между прочим, это был хороший мобилизующий тезис.

- Люди так нагрешили, что никакого рая на земле никогда не будет...

- Ты, я вижу, верующим стал, крестик вот носишь...

- А я и был, только не знал этого.

- Тогда у тебя вообще проблем нет, на судном дне все и узнаешь, что без тебя произойдет...

- То есть при нашей жизни мы приближение этого марксового призрака не увидим?

- Приближение, может, и увидим... Почувствуем... А вот пожить при нем вряд ли придется.

- Ладно... Если ты первый почувствуешь, намекни...

- Саша... - одернула его слушавшая их перепалку Елена. -

И ты тоже, Владик, не заводи мне мужа... Он считает, что вы там, в Сибири, просто в другом времени живете... У вас не так быстро все меняется, как здесь.

- Так в этом наше преимущество, - бодро произнес тот. - Вы тут шишек набьете, мы это увидим и по-вашему делать не будем...

- Ну, я высшей партшколы не заканчивал... - поднял руки Жовнер. - Я обыкновенный работодатель, и у меня одна идеология: изо дня в день - вот уже скоро два десятка лет - как бы не обанкротиться, своим сотрудникам да себе зарплату обеспечить...

- Все, мои любимые мужчины, жмите друг другу руки. -

Елена взяла их за руки... - И, невзирая на идейные разногласия, всегда оставайтесь лучшими друзьями.

- Кто бы возражал, - сказал Александр.

- Само собой, - подтвердил Владислав. - К тому же мы скоро придем к полному взаимопониманию, я в этом не сомневаюсь...

- Ну, идеология, невзирая на запрет, с тобой до конца дней точно останется, - не удержался, чтобы не поддеть, Жовнер.

Но, в общем, расстались они с пониманием и даже с ощущением еще большей близости. Может быть, оттого, что помимо разговоров на политические темы, по которым пытались сблизить позиции, много вспомнили из студенческой поры, когда учились в одном институте и жили одними и, как теперь было очевидно, более масштабными, чем нынешние студенты, заботами...

...И как-то сложились эти две беседы: давняя, с уже упокоившимся, исполнившим свою жизненную миссию, в которой все-таки главным было его краеведческое исследование, а не высокая должность, Сергеем Белоглазовым, и только что состоявшаяся - с человеком, не предавшим, несмотря ни на что, свою верность идее, высветили происшедшее за уже почти пятнадцать лет жизни в новой стране. И Жовнер вдруг поймал себя на остром, до болезненности, неприятии того, что происходит вокруг: с откровенно безыдейной «Единой Россией» в роли правящей партии; с закрытой от людей властью, со все увеличивающимся числом всякого рода мундирных служб; с растущими ценами и падающим спросом на интеллектуальную продукцию, что, собственно, они с Еленой и производили. И вдруг он ясно понял, что дебилизация страны, которую он теперь остро ощущал и которая не нужна была ни ему, ни Елене, ни Жданову, ни всем, кого он знал и уважал, на самом деле кому-то очень даже необходима. И выходит, те, кто ее так усиленно насаждает, внушая народу мысль о его отсталости, непрактичности и, в конечном итоге, неполноценности, как раз сейчас и находятся у власти, если при запрете на идеологию именно эта - идеология рабского уничижения своей истории, своих корней, своей страны - теперь стала главной. И остаться на обочине, не примкнув ни к одной из сторон во все очевиднее разворачивающейся борьбе тех, кто мечтает о процветании страны, и тех, кто желает сделать ее закромами более достойных народов, не получится...

/Что-то не так...

Позвонил Гаврилов: «Не пора ли, братцы, собраться?»

А почему бы и нет... Давно уже не сидели вместе, у каждого свои заботы.

У Жовнера с Гавриловым - бизнес.

У Красавина, человека свободного от обременительной службы кому-либо и чему-либо, неведомые им дела. После высоких постов мало кто соглашается на малые. А уж с Красавиным вообще особый случай. За пять лет вице-губернаторства так и не стал своим в правящих кругах. Бывшие коллеги по первому демократическому правительству края за эти годы уже несколько раз поменяли политический окрас и пристроились на более-менее теплые места; кто на государеву службу, а у кого и собственный бизнес появился. А он с чем пришел в Белый дом, с тем же багажом так и не реализованных идей ушел. Но, тем не менее, все эти годы, не имея постоянного места службы, умудряется где-то что-то подрабатывать. Правда, нередко и у них занимает...

Действительно, давно уже не общались, пора и сверить собственные мысли. Вот и откликнулись на предложение, договорились вечерком посидеть у Гаврилова в офисе. У него под офис - квартира, там кухня, на ней им, советским интеллигентам, привычнее...

- Все возвращается на круги своя, - выразил общее ощущение Красавин, оглядывая маленькую кухоньку, на которой, как уверял Гаврилов, когда-то сиживал и Михаил Сергеевич Горбачев, будучи начинающим партийным (еще не деятелем) работником («Его квартира была, чего мне врать?» - «Хитрый, Анатолий, метишь музей сделать?» - «О, слушайте, а это идея... Надо подумать... А то вместе сообразим? Как газету в свое время...»), с обшарпанными полами и старой газовой плитой, рядом с которой чужеродно смотрелся большой новый холодильник и полированный стол. Придвинул табурет к столу. - Помитинговали на площадях, пар выпустили, геть обратно на кухни...

- А ты что, на майдане был? - спросил Гаврилов.

- С какого перепуга?

- Так «геть» там слово модное.

- А... Да, привязалось, братья-славяне все же... Хотя и нам бы майдан не помешал.

- Эк ты сразу быка за рога, - произнес Жовнер, присаживаясь напротив. - Давай прежде по пиву...

- Точно! - поддержал Гаврилов. - У меня как раз раки по случаю... - Он открыл холодильник. - В лучшем виде, готовенькие к употреблению...

- Раки - это хорошо, - согласился Красавин. - Только возни с ними много, а не наешься.

- Если надо, найдем, чем закусить... Братцы, а может тогда лучше водочки?

Гаврилов распахнул холодильник больше.

- Давай на пиве остановимся, - сказал Красавин.

Разлили в пивные кружки, которые у Гаврилова тоже нашлись («деловые встречи, переговоры, жажду утолить надо...»). Пили дорогое, с известным импортным брендом, но давно уже производимое в России, удивляясь, отчего в свое время так мечтали о нем - сейчас бы настоящего «Жигулевского», что в советские времена можно было чаще всего найти в ресторанах... И так и не пришли к единому мнению: оно действительно вкуснее было или они помнят вкус невозвратной молодости?..

Пока обсасывали раков, запивая их пивом, не до серьезных разговоров. От пива перешли к закуске: вкуснее наши раки всяких лобстеров, лангустов, крабов, омаров, креветок и чего там еще подобного или нет? Жовнер дискуссию особо не поддерживал: он по Европам, как Гаврилов, не мотался, и в Кремле на приемах, как Красавину, ему бывать тоже не приходилось. Наконец, пришли к компромиссному мнению, что, в принципе, по вкусовым качествам раки не уступают перечисленным деликатесам, вот только размером не удались... И плавно перешли к политике.

- Не знаю, как у вас, а у меня ощущение, что сегодня мы делаем что-то не так, - начал Жовнер. - В девяностые мы ведь совсем о другом мечтали...

- Да, братцы, лучшую часть нашей с вами биографии мы пережили в девяностых годах, - со вздохом произнес Гаврилов. - Какие перспективы открывались... Помню, по Европе рассекал: валюты полно, ресторанчики и мотели на каждом шагу, обслуга расстилается, женщины...

- Чего зря вспоминать, - прервал его Красавин. - Что было, то прошло. А вот к чему сегодня страна пришла, меня тоже не радует... Я, правда, в отличие от вас, человек свободный от экономических проблем, неучтенный безработный, так что даже пособие не получаю, а вот у Александра, насколько знаю, с бизнесом не очень, никак по-настоящему не разбогатеет... Внатяг... А у тебя, Анатолий, как?.. Мы уже давно не общались.

- Усох... Но держусь, - бодро отозвался тот.

- Ну, уж тебе грех жаловаться, квартиру такую знаменитую под офис купил, машину поменял, - вставил Жовнер.

- Но это ж мелочи... После того, что имел. И что мог иметь. - Гаврилов вздохнул. - Так, крохи... На паперти сейчас больше зарабатывают.

- Конечно, тебе трудно отвыкнуть от роскошной жизни. Ты ведь у нас был в числе первых банкиров новой России. Настоящий пионер капиталистического производства, - не без иронии произнес Жовнер.

- Было. Не скрываю. Потому что таить нечего, теперь не ворую и тогда не воровал. Единственный грех - налоги забываю платить. - Гаврилов довольно прищурился. - Но все равно, омаров на Канарах не ем, французские вина не пью, наших рачков вот консервированным пивом запиваю.

- Сожалеешь, что не воровал? - спросил Красавин.

Гаврилов помедлил.

- Больше нет, чем да... - И, уже без сомнений в голосе, добавил: - Нет, не жалею. Я, когда после аварии лежал и не знал, выживу или нет, многое передумал... Шкалу ценностей осмыслил... Да и воровать не умею. Мозги там напрячь, с выгодой поторговать, сделку какую сообразить - это другое дело. А вот от бюджета урвать, чего-нибудь прихватизировать так и не научился.

- Выходит, ты тоже лох... - констатировал Красавин.

- Это как?

- Да вот сын со мной тут поделился мнением одноклас-

сников. Те никак не могут поверить, что его папа, бывший вице-губернатор, карманных денег ему не дает. Ты, говорят, буржуй, жадничаешь... У твоего бати, мол, миллионы. А если твой батя не смог, когда такую должность занимал, себе и тебе капитал в кубышку закатать, значит, он лох. Вот и встала перед сыном задачка: что лучше, считать отца тайным миллионером или неудачником?..

- За эти годы строительства капитализма все с ног на голову перевернулось, - сказал Жовнер. - То, что было прежде хорошо, - стало плохо. Пример для подражания - вор. Или депутат. Стать проституткой или найти богатого старичка - девичья мечта. Киллер - герой нашего времени. Одним словом, белое стало черным, а черное - белым... А отчего так?.. По недомыслию или осознанно завели нас нынешние правители?..

- Осознанно завели, - торопливо отозвался Гаврилов. -

Чтобы не вышли к месту назначения... Как в свое время Сусанин поляков... Вот я и говорю: лучшее время - девяностые... Тогда все ясно было...

- Только вот их теперь бандитскими окрестили... - сказал Красавин.

- Но мы-то с вами вполне прилично тогда жили... И дело делали... Да, согласен, бандитов немало было... Но и свобода была настоящая. Ты же помнишь, Саш, как мы начинали?.. С нуля, с идеи... А теперь попробуй без денег или связей раскрутиться... Налоговики тише воды ниже травы сидели... Менты помогали... Естественно, за мзду, но помогали, а не вымогали... Вы, вот, не торгуете и недвижимостью не занимаетесь, Сашка свои журналы выпускает, ты, Виктор, вообще со всякими контролирующими службами не сталкиваешься, а я то одному проверяющему, в погонах, то другому, в штатском, отстегиваю... И с каждым днем все больше...

- Да ты что, берут? - нарочито удивился Красавин. - А наш президент утверждает, что с каждым днем жить становится все честнее, все лучше...

- Жить стало лучше, жить стало веселее, - вспомнил крылатое сталинское выражение Гаврилов.

- Газовикам точно лучше. И олигархам не хуже, - сказал Жовнер. - Он нас в Европу тянет, вместе с трубой...

- А куда еще тянуть? К феодалам в Среднюю Азию? - Красавин отодвинул пустой бокал. - Мы с Европой историей связаны. Нам просто надо у нее учиться.

- Так уж и связаны, - не согласился Жовнер. - Разве что войнами...

- Между прочим, войны взаимно обогощают... Во-первых, ускоряется процесс естественного отбора - выживает наиболее здоровая и сильная часть населения, а во-вторых, война и победителя, и побежденного заставляет перенять у противника лучшее...

- Молодое вино влить в старые меха... - многозначительно резюмировал Гаврилов. - Я раньше любил в Грузию ездить, у меня там знакомый старик грузин был, вкусное вино делал... Так вот, он считал, что молодое вино в старых мехах умнее становится... Так и говорил...

- Нет, Витя, я не согласен, что на Европу нам надо равняться. У них там другое ощущение пространства, и живут как селедки в бочке, поэтому и проблемы, больше связанные именно с этим общежитием, - не согласился Жовнер. - Там все близко, все обжито... Час-два, ну полдня - и полстраны позади. А мы, когда я в стройотряд в ГДР ездил, семь дней из Иркутска до Берлина ехали. Они наших просторов и вообразить даже не могут. Да, я уверен, поменяйся мы местами, они тут же от всего, что за Уралом, откажутся. Испугаются размаха... Европейцы оттого и прагматики такие, что идее разгуляться негде. Какое может быть воображение, если одна деревня кончается - другая начинается?.. Вот и вылизывают, совершенствуют эту тесноту... И избави бог, чтобы лишиться этого ограниченного вылизанного пространства... Они даже в своих фильмах то ухо разглядывают, то нос, то еще что-то...  И все крупным планом, как под микроскопом, до брезгливости. Я долго не мог понять, зачем?.. А потом понял: так они свое величие раздувают, этакую вселенскую многозначительность мелочи придают... Как мелкий пацан ботинки на высокой подошве покупает, чтобы выше казаться...

- Ну да, у нас вольница, - поддержал его Гаврилов. - Мои предки - казаки, сначала на Дон за волей сбежали, потом на Терек, чтобы дальше от царских слуг быть. Даже горцев не испугались...

- Да бросьте вы чушь пороть!.. Особый путь придумали те, кто хочет национальную несостоятельность оправдать. Мол, все остальные, кто вперед убежал, заблудились, только мы правильной дорогой идем... - усмехнулся Красавин. - Правильной дорогой идете, товарищи... Вот и пришли с коммунистами особым путем к полному развалу страны... Нет никакого особого пути, есть диалектика развития общества и цивилизации, и по этой диалектике, когда наши предки в звериных шкурах ходили, в Греции Пифагор школу философов создал, египтяне пирамиды построили, Македонский до Индии дошел... А мы у Европы учиться при Петре только и начали. Не состриги он бороды, давно бы на своем особом пути рабами были...

- Это ты передергиваешь, - начал злиться Жовнер. - Сколько желающих поработить нас было?.. И шведы, и поляки, и французы, и немцы... Только не надо про монгольское иго, под которым якобы триста лет рабов из нас делали. Тогда как таковой Руси не было. Да и какими рабами наши предки были, если только дань и платили? Сегодня наше государство нас обирает круче, чем любая орда...

- Да, воевать мы умеем, не спорю. И про иго спорить не буду, это действительно миф, насчет рабства, сегодня мы в таком же рабстве у доллара. Но на дворе двадцать первый век! А мы семьдесят четыре года просидели за большевистским железным занавесом, пока та же Европа семимильными шагами осваивала новые технологии, а теперь на своем паровозе пытаемся угнаться за боингом... Нас коммунисты отбросили назад лет на двадцать, а то и на все пятьдесят.

- Только что-то мы уже пятнадцать лет все то, что в советское время было построено, эксплуатируем да проедаем... Насколько мне известно, в ту же нефтеразведку нынешние наши нефтяные магнаты деньги сейчас не вкладывают, только высасывают из месторождений, которые в СССР были открыты. Я сам в геологоразведочной партии возле Братска нефть искал. И не думал тогда, что для какого-то олигарха стараюсь, чтобы он потом яхты себе покупал да клубы футбольные... - завелся Жовнер. - А в гидроэнергетике?.. Только на моей памяти построили Иркутскую, Мамаканскую гидростанции, дядька, кстати, на ней работал, Красноярскую, Хантайскую и Курейскую, которые родители строили, Саяно-Шушенскую, где сам работал... А сейчас что? Сначала пилили единую энергосистему, новых олигархов плодили, теперь тарифы повышают, дескать, мало денег... А здесь у нас крестьяне воют уже: зерно копейки стоит, а бензин и энергия каждый год в цене растут... Нового ничего не строится, а на той же Саяно-Шушенской, у меня там родня живет, рассказывают, давно уже необходим профилактический ремонт турбин, и на сбросе речное дно разбивает...

- Типичное заблуждение державника... Ты думаешь, что страну построить проще, чем гидростанцию?.. Мы семьдесят лет жили в изоляции, цивилизация уже далеко вперед ушла, нам теперь пупок надрывать надо, а не надеяться на чудо, которое особым путем назвали...Ты же сам это знаешь, сам боролся против коммунистического режима. А теперь вернуть коммунистов к власти хочешь?

- Капиталистического режима не хочу, - сказал Жовнер. - Нет, я не забыл пустые прилавки магазинов, диктат коммунистической идеологии, бесправие рядового человека, но то, что сегодня происходит, ничуть не лучше. Единственная разница - нет железного занавеса. Правда, за ним открылось далеко не то, о чем я лично мечтал и ради чего в свое время боролся против коммунистов...

- Вы прямо западник и славянофил за одним столом. Спустя сто лет после «Вех»... - вставил в зависшую паузу Гаврилов.

- Да какой он славянофил, - не согласился Красавин. - Заблудился просто... Да и я не западник, я просто здраво рассуждаю... Нет, Саша, никакого особого пути у России. Есть один-единственный путь развития человеческой цивилизации. И пока мы сидели в коммунистическом тупике, Европа и Соединенные Штаты убежали вперед, и мы теперь видим их покачивающиеся зады. Хотелось бы видеть лица, а видим зады, вот оттого понять не можем, что в убежавших действительно хорошо, а что плохо...

Столь неожиданно пришедшее в голову сравнение Красавину самому понравилось. Он подумал, что ведь, действительно, отчего-то лица прогрессивного капитализма с его свободой волеизъявления, демократическими институтами, стимулирующей развитие конкуренцией (успешно заменяющей пресловутое социалистическое соревнование), надежными и честными партнерскими отношениями, бескомпромиссной и неподкупной системой правосудия они сейчас не видят. Оттого, что все это так и не прижилось в России с ее диким воровским капитализмом, о котором он, так же как и Жовнер, никак не мечтал, когда в девяностых годах собирал на митинги тысячи недовольных советской властью. Только чаяния об изобилии товаров, о котором так мечтали в эпоху развитого социализма, да и то некачественных и небезопасных, произведенных на заводах и фабриках, принадлежащих в основном зарубежным капиталистам, сбылись из прошлого завистливого взгляда на Запад. И он все более разочаровывался во власти, к которой тоже когда-то имел самое непосредственное отношение, более пяти лет проработав заместителем губернатора. Собственный опыт управления немаленьким и непростым краем позволял хорошо видеть огрехи тех, кто руководил страной и краем сегодня.

- А я последнее время часто вспоминаю легенду, которую мне в карачаевском ауле у самого подножия Эльбруса рассказали, - прервал паузу Жовнер. - Как в двадцатые годы прошлого века триста джигитов собирались спуститься с гор и завоевать Москву... И ведь верили, что это возможно... Потому что дальше своих ущелий не спускались и даже представить не могли, что расстояния могут быть больше им ведомых, а города во сто крат больше аулов... Так вот, европейцы тоже не могут мыслить нашими масштабами... И они никогда бы не замахнулись на строительство Саяно-Шушенской ГЭС или того же БАМа... Потихоньку бы, со всей своей старательностью и аккуратностью, перекрывали маленькие речки да скрупулезно выбирали, что поближе... Ну, согласись, не способны они осмыслить, как это можно, да и зачем нужно, иметь такие пространства?.. Я не знаю, особый путь должен быть у России или не особый, но явно не тот, по которому нас усердно направляют. И мы не должны копировать все без разбора.

- А нас никто не направляет. Мы просто стараемся наверстать упущенное...

- А у меня такое ощущение, что наши правители давно уже менеджерами работают у всяческих восьмерок... Что там скажут, то и делают...

- Слушай, а здорово про восьмерок, - вставил Гаврилов, с интересом слушавший их спор. - Есть здравое зерно...

- Хорошо быть дилетантом в политике, все кажется так легко, так просто, - снисходительно произнес Красавин. - А ты понимаешь, что мы сейчас на паперти стоим?.. Что не прогнувшись, ничего не получишь?.. Нам надо на ноги встать, цивилизацию догнать, а как?.. Через технологии. А где эти технологии?.. У капиталистов! Но нам их никто не даст. Нас, естественно, будут заставлять работать на себя и покупать товары, производимые не у нас или же у нас, но на предприятиях, принадлежащих им... Да, мы действительно на этом этапе являемся рабами, а наша страна колонией. Неграми на плантации... Но мы не поднимем страну без современных технологий, уже разработанных и освоенных другими. Мы не догоним цивилизацию... Можно, конечно, уповать на чудо, но это значит оставить всякую веру в собственные силы. Расписаться и окончательно сдаться... Думаешь, мне нравятся действия нашего президента, правительства?.. Но я понимаю, не уступи мы в малом, упрись, и можно оставить надежды на подъем экономики страны. А значит, на независимость. Вот уж тогда действительно будем работать исключительно на дядю... И, кстати, в такой ситуации Россия была и в начале прошлого века, когда заключала Брестский мир... Но это не помешало ей стать потом державой...

- Но в таком случае нам снова понадобится новый Иосиф Виссарионович... - вставил Гаврилов. - А так как похожего на политическом небосклоне не наблюдается, опасность стать негром на нефтегазовой плантации остается... А я лично на такую роль не согласен: на заработанный капитал пулемет куплю и уйду в горы... - Оглядел серьезные лица собеседников. - А если серьезно, как единственный ваш слушатель и судья могу вынести вердикт: у каждого из вас есть своя правда... Но меня все эти теоретические выкладки не интересуют. Я не славянофил и не западник, я - бизнесмен. И меня интересует, когда копейки считать перестану, взятки раздавать, налоги неподъемные платить или выворачиваться из-под них, показывая нашему недальновидному правительству кукиш... Когда спокойно спать стану, веря, что завтра все будет если не лучше, то без перемен...

- По Виктору, догоняя убежавших вперед, никогда, - произнес Жовнер.

- Ну да, вариант чуда особых усилий не требует... Только вот можно не дождаться его исполнения...

- Да вы мне скажите просто, мол, потерпи, Гаврилов, еще чуть-чуть - и цены на все, кроме твоих услуг, конечно, вниз пойдут, коррупцию поборем, взятки давать не будешь, развернешься наконец-то, как можешь, как в девяностых начинал...

- Никто тебе этого не скажет, - остановил его Красавин.

- Ни бог, ни царь и не герой... - добавил Жовнер.

- Так что, по новой, собственной рукой?.. Снова на те же революционные грабли?.. Нет, что-то не тянет начинать, зная конец... Вот так похмелье и наступает, - вздохнул Гаврилов. - Я бы перестройку с хорошей пьянкой сравнил. Мы в девяностые крепко погуляли, многие до беспамятства, а теперь вот и голова болит, и руки трясутся. На старый добрый огуречный рассол тянет. А нам навязывают какой-то алкозельц. А рассол-то, я скажу, привычнее... И веры ему больше...

Пятидесятилетие Баяр Тумурович Согжитов отметил, не сомневаясь, что оставшиеся позади годы были вполне удачными. У него умница жена, поддерживающая его в самые трудные периоды, трое сыновей (двое уже студенты), с блеском защищенная кандидатская диссертация, должность на уровне регионального министра. Да и творческие успехи очевидны: книги выходили не только в местном издательстве, но и в Москве. Правда, были в прошлом и непростые времена, когда пришлось даже обратиться за помощью к тем, кого считал своими друзьями, и тогда и Черников, и Жовнер ему помогли, и он с благодарностью вспомнил о них на своем юбилее, сожалея, что те приехать не смогли: один, вернувшись на Дальний Восток, обживался на малой родине, откуда уехал сразу после школы; другой оставался верен Северному Кавказу и делу, издавая свой журнал, но не разбогатев так, чтобы без стеснения промотать несколько десятков тысяч рублей на неблизкую поездку.

Одним словом, пятидесятилетие запомнилось и юбиляру, и родным, и всем приглашенным, которых было тогда немало: как-никак, за годы работы на высокой должности знакомых, чье присутствие было необходимым, набралось изрядно.

Думал так же отметить и пятидесятипятилетие, но нежданно-негаданно вновь наступили непростые времена. Хорошо хоть сыновья уже встали на ноги, сами зарабатывали и даже материально помогли, когда вдруг оказалось, что на его место есть претендент - молодой дипломированный сын кого-то из друзей нового губернатора. А уже пошла мода не на опыт зрелости, а на энергию молодости, учреждения заполонили длинноногие юные девицы и приторно-вежливые, совсем не похожие на них в молодости (свою молодость помимо сессий он запомнил куртками студенческих строительных отрядов, азартом работы на таежных просеках, где тянули ЛЭП, загорелыми до черноты лицами, звучанием гитары у костра, искренними, не допускающими лжи отношениями), слащаво-бледнолицые юноши. Как пояснил ему давний знакомый, секретарь райкома коммунистической партии во времена СССР, а теперь возглавлявший одно из ведущих региональных министерств, такова была негласная установка сверху: дескать, стариков все равно не перевоспитаешь, они так и будут до смерти по-социалистически мыслить, а вот молодые пусть без опыта и мало что умеют, но зато капитализм не отрицают, можно сказать, при нем выросли, и, как собачки у Павлова выделяли слюну при виде еды, так и они способны нарабатывать полезные чиновничьи рефлексы через бонусы, то бишь за деньги, если говорить по-русски, без иностранного выпендрежа...

- Ну, а ты-то как усидел? - спросил, не удержался Согжитов, окидывая взглядом седовласого, обрюзгшего от многолетнего, можно сказать всюжизненного, сидения в креслах собеседника, который уже пару лет был пенсионером, но все еще продолжал руководить отраслью.

- Да вот на годик еще контракт подписали, - не без гордости произнес тот, сознавая свою нужность и значимость. -

Должен преемника подготовить.

- Готовишь?

- Некого... Никак не определятся, - понизил голос тот. - Вроде у нашего губернатора есть свой человечек, и у Москвы тоже, вот никак не договорятся... - И громко, будто зная, что его обязательно услышат: - Ты же знаешь, я за кресло никогда не держался... Я в студенческие годы грузчиком работал... Днем на занятиях, а ночью - вагоны разгружать...

Воспоминания о той давней поре до первой комсомольской должности и последующих партийных у собеседника были своеобразным заклинанием. Согжитов слышал этот рассказ не впервые, но проглотил и на этот раз. Подождал, пока тот завершит воспоминания о голодном, но полезном для осознания своего места периоде (предшествовавшем более длительному, в котором голод стал равен подвигу, а льготы на всевозможные блага, полагающиеся номенклатуре, обыденностью), выдержит многозначительную паузу, дающую возможность слушателю осмыслить величину пройденного рассказчиком непростого, но патриотически прямолинейного жизненного пути.

- Для меня главное - дело... Я не кому-то, я родине служил и служу...

И с этим спорить было трудно, тот, действительно, был хорошим организатором, державшим своих подчиненных в тонусе, умело пользующимся и пряником, и кнутом, которые были в его распоряжении. Он был последним из настоящих профессионалов, которых Согжитов знал, прошедших уникальную выучку двух антагонистических государственных формаций.

- А мне вот замену нашли без проблем... - не без скрытой обиды произнес Согжитов.

- Директива сверху на омоложение... - повторил собеседник, сменив позу в кресле на более расслабленную, словно демонстрируя свое постоянство в нем. - А место твое не хлебное, - со смешком констатировал. - Знай себе сочиняй, что хозяин потребует, да следи, чтобы другие фортелей не выкидывали... Материальных ценностей не производишь, бюджет не осваиваешь...

- Неверное представление у тебя о нашем направлении... Информация - самое мощное оружие... А мы уже вступили в эру информационных войн...

- Не спорю, - махнул тот пухлой рукой. - Знаю, без пиара сейчас на большой должности не усидишь, но и почем нынче таланты, тоже знаю... - И оптимистично добавил: - Да ты не расстраивайся, до пенсии дотяни где-нибудь на тихом месте, а там будешь хорошо получать. Выслуга у тебя есть, а оклад министерский к тому времени еще вырастет...

- Так дожить надо...

- Доживешь, у тебя и талант есть, и нервы хорошие... А знаешь, почему тебе замену нашли? - прищурив глаза, отчего взгляд приобрел ту проницательность, которой так боялись его подчиненные, вдруг спросил он.

Согжитов отрицательно покачал головой.

- А ты не знаешь, с какого бока овцу стригут...

И хитро заулыбался, всем своим видом показывая, что объяснять сказанное не собирается, давая ему возможность самому разгадать, что он имел в виду.

...Что он вложил в эту фразу, хотел ли действительно, чтобы Согжитов задумался, как важно, с какого именно бока надо начинать стричь животных (он на стрижке бывал и видел, как овец бесцеремонно кидали на настил и стремительно оголяли электрическими машинками, превращая их в жалких и беззащитных), или намекал на более реальное: стоимость той или иной должности, пояснять не стал. И хотя Согжитову за свои должности в жизни платить не пришлось: до перестройки работал на предприятии, куда пришел по распределению инженером, а в перестройку уже был заместителем главного инженера, потом, когда началась большая ломка, исключительно благодаря собственному умению попал в кресло директора, а оттуда был приглашен в администрацию, сначала заместителем начальника управления, затем стал начальником и, наконец, после реорганизации и расширения функций возглавляемой им структуры (не без его усилий) был назначен председателем комитета. И никогда нигде не брал взяток или, как звучало в обиходе, презентов. И не только потому, что желающих работать в его ведомстве, когда он его формировал, не было (действительно, не хлебное место). Он не представлял, как сможет спрашивать со своего подчиненного, который заплатил фактически за свою неприкосновенность, несмотря на то, справляется он со своей работой или нет. Другое дело - продажа депутатских мандатов как в Государственную думу России, так и в местные законодательные органы, это практически было узаконено. Ходили слухи, что в последние годы оплата должностей, особенно высоких, включая губернаторские, стала распространенной практикой и в исполнительных органах, сначала в Москве (по тем же слухам, даже в администрации президента все продавалось), а потом и в провинции.

В силу своего мышления и темы диссертации, в которой он исследовал информационные процессы в современном обществе, Согжитов спорить с подобным утверждением на стал бы: за пятнадцать лет, минувших с последней революции (которую они с Черниковым и Жовнером так ждали и даже в какой-то мере приближали в СССР), коммерческие вузы наплодили такое количество серых троечников, а то и просто отоварили дипломами бездарей, что носители «корочек» рано или поздно должны были сформировать свой рынок спроса на доходные должности, и, по рыночным законам, тот должен был определить цену предложения... Ему уже давно было очевидно, что критерии оценки кадров занижены, уровень работы государственных учреждений, по сравнению с советскими подобными структурами, малоэффективен и непомерно затратен. Он, в свое время, сумел в ведомство набрать неплохих специалистов, которые стали костяком комитета. Вакансии открывались редко и на самые нижние должности, но даже по этим новым специалистам, выполнявшим минимальный объем простейших работ, он видел, как стремительно падает уровень подготовки специалистов в вузах. И понимал, что так же как, и он, каждый руководитель теперь старался компенсировать качество количеством, набирая дипломированных посредственностей, а еще хуже серостей с претензией: родственников, знакомых (своих сыновей он не пристраивал и во время учебы лодырничать не позволял, чему теперь был рад), дробя служебные обязанности до простейших, амебочных, как он выражался, операций: один ищет бумажку, другой сочиняет, что на ней написать, третий согласовывает, четвертый (это самый ценный кадр) запускает на новый круг... Прежде он ждал от новых специалистов, обучавшихся уже рыночной экономике, идей, способных повысить эффективность функционирования подчиненного ему ведомства, но на это была способна только старая гвардия...

Одним словом, с объективностью не поспоришь, и, чтобы исполнять хотя бы необходимый минимум возложенных на комитет функций, приходилось каждый год увеличивать штаты и брать еще нескольких дипломированных неучей...

И все же было обидно, что вот знакомый (и не он один) и пенсионером еще пригодился, а ему, хотя полно еще и энергии, и идей, а главное - есть опыт, замену нашли. Сунулся было к губернатору на разговор, но тому все было недосуг, и, исходя из своего чиновничьего стажа, Согжитов понял: вопрос уже решен бесповоротно и даже предлагать ему какую-нибудь почетную для отставника должность не будут. А значит, надо озаботиться трудоустройством самому.

В городе, где он прожил большую часть жизни и достиг высшей ступени на том поприще, которым занимался, став человеком известным и публичным, давать пищу для пересудов, а тем более идти руководить каким-нибудь средненьким учреждением или, как поступали большинство оставников, идти преподавать в вуз, он не хотел и поэтому видел выход из данной ситуации в переезде на новое место работы в другой город. Жена, понимавшая его всегда, поняла и сейчас (она теперь больше беспокоилась о карьере сыновей и ожидала внуков), сказала, что если нужно, готова ехать с ним.

Он написал большое письмо Черникову, в котором изложил свои явные и тайные возможности служению обществу и государству (каким-нибудь советником, как тот же Черников), и тот скоро отозвался, приглашая не раздумывая приезжать к нему. И хотя министерского кресла не обещал («на них очередь, сам понимаешь, ну а советников уже обойма, и все пока в здравии»), хорошее место с приличным заработком в окружении губернатора гарантировал. «Ну, а коль не боишься нынешних столичных нравов и той грязи, которая заполнила древний Кремль, силен, чтобы душу не продать, там сейчас совестливым трудно, могу переговорить с Пабловским. Он тебя не забыл и, хотя теперь и не администрации президента, но влияние имеет... А у тебя к тому же кандидатская, а нынче они хватились, мозги ой как нужны... Не всю еще Россию распродали...»

Ну, Черников не был бы Черниковым, если бы в бочку меда свою ложку дегтя не добавил... Но Согжитов решил сделать вид, что этой ложки не заметил, хотя знал отношение того к появившемуся на политическом Олимпе юному Дмитрию Анатольевичу Медведеву: «Пусть бы пудрил мозги своими утопическими идейками правового государства студентам, а не обманывал народ». Но независимо от мнения Черникова и множества подобных уже сбивался очевидный междусобойчик «на троих» питерских друзей-знакомых и прочих приятелей, остававшихся в тени, но влияющих на будущее. Уже прикидывалось, просчитывалось комфортное для всех, кто наверху, будущее и писался сценарий владения страной и превращения народа в бездумных потребителей. Согжитов все это видел, понимал не хуже Черникова, но, в силу своей веры, утверждающей законы кармы и закономерную неизбежность всего свершающегося в подлунном мире, любую власть воспринимал без эмоций, считая ненужным становиться ни ярым приверженцем, ни отчаянным противником той. Даже в чиновничьей монотонной службе он находил отдушины: помогал молодым творцам, писал книги, обожал театр и даже сочинил либретто балета.

И он выбрал Москву...

...Пабловский, мало изменившийся с их последней давней встречи (тогда он еще был в президентской команде, а Согжитов - региональным министром), разве что несколько утративший лоск и привычку демонстрировать свою занятость, принял его в своем довольно солидном офисе, заполненном такими же, как и прежде, раскрепощенными в одежде и поведении подчиненными, долго расспрашивал по теме диссертации, и Согжитов уже решил, что тот возьмет его в свой фонд, но, видимо, чем-то не устроило направление его научных изысканий, и в конце разговора Пабловский предложил несколько мест (послужной список позволял, а с руководителями он предварительно поговорит) с заработком, позволяющим не шикарно и без перспектив разбогатеть и когда-то стать владельцем собственной московской квартиры, но жить вполне прилично. Он выбрал коммерческую структуру, выполняющую государственные заказы, а оттого обещавшую стабильное существование на длительную перспективу (до пенсии), занимавшуюся мониторингом информационных связей, снял квартиру в двух часах езды от места работы (ближе зарплата не позволила) и разменивать новую личную пятилетку начал в утратившей свою былую имперскую величавую неспешность, в окуппированной рекламой, по-западному суетливой и одержимой погоней за большими деньгами столице...

Читать газеты Черников перестал в начале века.

Когда понял, что желтизна накрыла не только те издания, что открыто (как гомосексуалисты без стыда и совести последнее время демонстрировали свой порок) выпячивали свое пристрастие к наглой лжи, но и относящие себя к правдивым или даже государственным. Правда, если первые в основном откровенно лгали, рассчитывая на легковерного и падкого до сенсаций читателя, то вторые, долженствующие априори быть объективными, недоговаривали или вообще не замечали происходящего вокруг, если это не отвечало интересам хозяина или власти. Заветной мечтой молодых и способных журналистов теперь было стремление попасть в какой-нибудь придворный пул. На взгляд Черникова, всю свою жизнь противопоставлявшего профессию журналиста власти, то, чем так гордились рысцой бегавшие за первыми лицами государства или края, области новые борзописцы, было неприкрытым ренегатством и первое время он даже стыдился за всех этих девиц и юнцов, мужей и дам, представлявших его профессию, и даже старался наставить некоторых на путь истинный, пока не понял, что они и он уже говорят на разных языках, мыслят по-разному и то, что для него плохо, для них очень даже хорошо.

Первое время по возвращении на родину разделявшие его и столицу тысячи верст казались непреодолимой преградой для появления в провинции столичной мути, но он не учел силу телевидения. И в который раз вспомнил пророческий рассказ красноярца Михаила Успенского, прочитанный им на страницах популярнейшего в конце восьмидесятых и начале девяностых журнала «Огонек», в котором автор прозорливо предугадал дьявольскую силу этого телеока, наделив оным подарком мещанина девятнадцатого века... Рассказ был написан в двадцатом веке, на дворе уже двадцать первый, и реальное негативное воздействие телевидения на человека оказалось гораздо сильнее предугаданного...

Эпоха Ельцина, закончившаяся одновременно и ожидаемо, и неожиданно, принесла разочарование. Но Черников все еще надеялся, что болезни, появившиеся в этот период ломки общественного строя, будут излечены, грабительская приватизация отменена, бандитский шабаш прекращен и начнет формироваться та самая система народного само-

управления, которую Александр Исаевич Солженицын считал единственно верной для России. Добровольная отставка Ельцина вызвала уважение к первому президенту России, подобного на памяти последних поколений в СССР (вплоть до отречения царя) не было. Но не обрадовала, потому что не только Черников не видел тому замены, соответствующей ситуации в стране. Хотя, в то же время, в правильности и своевременности такого поступка не сомневался - некогда нашедший в себе смелость выйти из общего строя товарищей по центральному комитету партии, Ельцин давно уже не управлял страной, и с каждым днем имитации правления в ней усугублялись негативные процессы, разрушающие еще не оправившуюся от перемен новую Россию. Но явление маленького темного человечка из тех органов, которые Черников никогда не считал способными на созидание, а лишь на нелюбовь к собственному народу, неверие в него, вызвала такой внутренний протест, что он на следующий день после представления нового президента, поддавшись эмоциям, положил на стол губернатору заявление с просьбой удовлетворить его отставку с поста советника. Не разделявший антипатий Черникова, но вполне понимающий его человеческие чувства (а как иначе должен относиться диссидент к тому, кто косвенно причастен к его заключению), тот все-таки дал ему время все обдумать без эмоций.

- С женой, Борис Иванович, посоветуйся, у вас сын растет, на что-то жить надо. Да и к нам, на окраину, все эти новые веяния пока дойдут... - И привел последний аргумент: - И газета ведь требует средств...

Это был неоспоримый довод, отставнику, даже со связями, спонсоров не найти, нынче бескорыстных меценатов нет, только баш на баш, мы тебе деньги - ты нам индульгенцию или госзаказ...

К тому же Александра была редактором затеянной им сразу по приезде газеты, а значит, и она теряла рабочее место. Прежде его бы это не остановило, пристроился бы куда сторожем, не привыкать, но теперь их трое... Старшего сына он последнее время вспоминал нечасто, тот уже был взрослым, в помощи не нуждался, как, впрочем, и прежде.

Одним словом, через пару дней забрал заявление, решив, что, в конце концов, он не президенту, а Родине служит, не дает разграбить то, что кровью и потом его предки, амурские казаки, завоевывали и созидали.

Ревниво присматривался к бывшему кэгэбисту, стараясь перехватить ускользающий взгляд, прочесть в нем сокровенное, отмечая и промахи (как случилось, когда погибла атомная подлодка «Курск», а тот не поспешил на место аварии), и успехи (все-таки смог поставить на место воинственную Чечню, так бездарно сданную прежними правителями). Оттого, когда через пару лет полетел в Москву в командировку, и у Солженицына, к которому заглянул, и у знакомых литераторов, и у Пабловского искал подтверждения своим мыслям, что способен нынешний президент, явно менее колоритный и внушающий доверия, чем Ельцин, все-таки, невзирая на профессиональную принадлежность (чекистами до смерти остаются), вывести Россию на магистраль цивилизованного демократического развития. Вроде и фамилия тому соответствует. Но Александр Исаевич прогнозов давать не стал, он не сомневался в исторической закономерности и прошлого, и настоящего, и будущего, относясь к происходящему отстраненно, не покидая стены своего кабинета в Подмосковье, прозревая формирующееся общественное мнение и не сомневаясь, что испытания для России и ее народа еще не закончились. Писательская же братия разделилась на тех, кто не сомневался в удачном выборе Ельциным преемника, и кто иначе как гробовщиком России нового президента не называл, утверждая, что тот уже давно работает на врагов страны, способствуя продолжающемуся разворовыванию рассыпавшейся державы, окончательному разрушению экономики и порабощению ее народа.

С Пабловским они говорили предельно откровенно, хотя Черников уловил осторожность в высказываниях. И это его насторожило, словно повеяло коммунистическими временами и вездесущей госбезопасностью. Глеб все так же жил один, поэтому в большой квартире им никто не мешал, а отсутствие прослушки, которая опять вошла в моду (хозяин квартиры сказал об этом обыденно, как само собой разумеющееся, чем просто обескуражил гостя), он гарантировал.

- Вэ Вэ Пэ меня оставлял в своей администрации, - предварил его вопрос Пабловский. - Такое было условие Бориса Николаевича, чтобы его людей трудоустроили. И даже мое управление не расформировали. Полгода мы еще просуществовали, можно сказать, баклуши били за счет налогоплательщиков, но работы не было: у него же свои источники информации, свои аналитики, свой круг доверенных лиц, он их сразу стал подтягивать, это естественно, тут и обижаться нечего. Конечно, первых ролей тем, кто из ельцинского набора, уже было не видать, а на вторых вполне можно было подвизаться. Но я как-то не привык... Ребят своих, кто со мной не пошел, пристроил на приличные места, фондик зарегистрировал, финансовые ниточки протянул, закрепил, выполняю заказы всех, кто обратится...

- И он обращается?

- Администрация?.. Бывает, но редко... Только когда данные обрабатывать надо, выводы делать. Ты же знаешь, Борис, у чекистов проблем с набором информации нет, а вот с мозгами бывает, особенно сейчас.

- Ну, и как твой фонд считает, вылезаем мы из ямы?

- Как тебе сказать? - Пабловский задумался. - Большинство народа верит Путину. И надежды большие возлагает. Мы недавно делали замеры по фокус-группам: на второй срок его однозначно выберут. Экономическая ситуация складывается благоприятно: нефть в цене, спрос на газ растет, денег много, кубышка Кудрина, на случай падения цен на сырье, наполняется.

- Это если по Москве судить. А у нас ни на что средств не хватает.

- На это две причины. Во-первых, наши экономисты действуют по указке, сам понимаешь, кого, излишки валюты вкладывают в экономику Европы и США. Считают, что в стране некуда вкладывать: технологии устаревшие, мыслящих по-капиталистически руководителей мало. Система финансирования и поддержки малого бизнеса не создана. Кредиты же «малышам» неподъемные. Банковская система обслуживает исключительно крупный бизнес и играет на бирже. Сверхконцентрация управления и финансов в столице - вполне закономерный итог усилий, направленных на необходимость обрести контроль над страной. Так что выстраивание вертикали власти оправдано. Для такой страны, как наша, политическая модель западных стран, в которых и демократические традиции есть, и территории маленькие, не эффективна. Борис Николаевич это хорошо понимал, он планировал наделить регионы большей самостоятельностью, но и большей зависимостью от населения...

- Берите свободы, сколько хотите... - вспомнил Черников необдуманно брошенный лозунг Ельцина.

- Ты же матерый политик, Борис Иванович, мог бы и не вспоминать... - поморщился Пабловский. - Да, тогда именно этих слов наши князьки национальные от него и ждали. И не скажи он их, не уступи кое в чем тем же татарам, я не уверен, что Чечня осталась бы в одиночестве... Так что не все так однозначно...

- Слишком много он уступил тем же чеченцам, фактически капитулировал... Да, не видел он, что делать, не готов был страной управлять...

- Нет, он видел, что делать дальше, только здоровья уже не было, а помощники, естественно, корректировали все под себя или под кого-то... Выполняли заказ.

- Гусинского, Березовского...

- Их гораздо больше, чем мы с тобой, а тем более народ, знаем.

- Я понимаю, что ты Ельцина выше нынешнего ставишь...

- И сравнивать не стоит... Я не верю, что кухарка может управлять государством... У Бориса Николаевича был большой и очень эффективный опыт работы в партийном руководстве СССР. Это масштаб маршала, а не полковника...

- И все-таки ты считаешь, что на второй срок Путина изберут?

- Страна-то уменьшилась. По численности населения почти вдвое... А гулливеры лилипутов пугают... Так что надо исходить из новых масштабов и страны, и людей, и мировой закулисы, и государственных задач. У нынешнего президента основная задача на ближайшее время - придать новому государству хоть какие очертания. Восстановить управляемость и определить курс, если хочешь, новую идею. Что же касается выборов, то народ не видит ему альтернативы. Коммунистическая идея опорочена, и я думаю, надолго, так что товарищ Зюганов облагодетельствует исключительно свой постоянный электорат, тех, кто навсегда остался в прошлом и уже не способен понять настоящее, а это процентов пятнадцать-двадцать. Юрист, сын юриста - это должность шута, подобная фигура нужна при любом дворе, у господина Жириновского есть свой электорат, он тоже наберет свой процент, но конкуренции не составит. Ты же понимаешь, что это не лидеры нации. И народ это прекрасно понимает...

- И ты считаешь, что во второй срок Путин сможет поднять Россию?

Пабловский отрицательно покачал головой.

- Судя по развивающимся процессам, не уверен... Продолжит укреплять государство, исходя из своего профессионального опыта...

- Это как? - насторожился Черников.

- Не думаю, что дело дойдет до искоренения инакомыслия, выходящего за рамки дозволенного опозиции, хотя некоторые ограничения свобод вполне допускаю...

- А я вот не хочу допускать, - вспылил Черников. - Не нравится мне этот человечек и все тут... Я ведь это племя как облупленных знаю, нет в них веры в людей... - И остывая, уже спокойным тоном продолжил: - Ладно, ты ближе к кухне, проясни мне, провинциалу с окраины, куда все-таки мы идем?

- Куда?.. Ты же знаешь, человек не меняется... Общественное устройство, формации меняются, а человек со своими страстями и желаниями неизменен... Питерская команда, друзья-товарищи, которых он привел с собой, еще не насытились. Да и семья Бориса Николаевича, получив гарантию неприкосновенности, своего не отдаст, а по возможности что-нибудь еще прихватит. Так что последует продолжение противостояния двух кланов, которое наблюдается сейчас...

- Ротшильдов и Рокфеллеров...

- Ну, не совсем, там капиталы неизмеримо больше, практически весь мир контролируют. Но похоже... Можно безошибочно прогнозировать только дальнейшее перераспределение сырьевых ресурсов и финансовых институтов...

- По народной молве Путин давно уже миллиардер...

Пабловский улыбнулся, посмотрел на Черникова, как смотрит учитель на все понимающего, но задавшего риторический вопрос ученика.

- Без солидного капитала при олигархическом капитализме политик не выживет и нескольких месяцев... Путину это, между прочим, удалось, кэгэбэшная выучка помогла на первых порах. Ну, а когда Газпром стал опекать, необходимый для устойчивости в мире капитала вес скоро набрал...

- Все разъяснил мне, дураку старому, - ворчливо произнес Черников, соглашаясь с тем, что ученик превзошел учителя в понимании движущих сил политической закулисы. - Нынче бал правит исключительно капитал, и неважно, каким образом, а у нас, естественно, он весь воровской, был добыт. Это я усвоил. Может, ты еще ответишь мне на вопрос, кто заказал и как быстро страну, в которой мы с тобой родились и выросли, развалят?

- Ну, кто не желает, чтобы Россия существовала, ты и сам знаешь, врагов у нас всегда было немало, есть чему завидовать и на что глаз положить. А как быстро раздробят ее на княжества, да и получится ли раздробить, этого тебе сейчас никто не скажет.

- Я думал, ты успокоишь, скажешь, что никогда не развалят.

- Слишком дорого нынче нефть и газ стоят...

- Так это же хорошо...

- Как сказать... Это убаюкивает, расслабляет... Но придет время, и цены упадут на сырье, мировой экономический кризис неизбежен, вот тогда многое прояснится...

- Я думал, ты знаешь ответ. Вместе с Путиным.

- Ни черта его никто не знает. Только умный вид делают. И я, между прочим, тоже...

- Выходит, не о таком будущем мы с тобой мечтали в Советском Союзе, не за это я на зоне столько лет провел...

- Получается, что не о таком... И сидел ты не за это... Хотя кое-что ведь и по-нашему получилось, говорить вот можем то, что думаем...

- А я вот уже не уверен, что надолго...

...Вернулся Черников домой с окрепшим пониманием, что мечта о демократическом, справедливом и комфортном для граждан государстве, ради чего он, собственно, и положил свою жизнь и в осуществление которой он еще верил не так давно, похоже, так и останется мечтой. И не только его. Для него (не так много осталось топтать эту землю) уже не сбывшейся. Но, вероятно, и мечтой сына, для которого Союз Советских Социалистических Республик уже был историческим мифом, в который можно было верить, а можно было и не верить, и которым его в школе сегодня старались испугать. И хотя тот знал, что отец его был политическим заключенным и в распавшейся державе, при другом социалистическом строе, несправедливо был осужден (дети были нынче развиты без стыда и компьютеризированы не по уму), а поэтому мог позволить себе неведомое ему прошлое, все, что было до его рождения, поливать черной краской (и это поощрялось), он этого не делал. Потому что Черников всю эту чушь про полнейшее бесправие, царившее в СССР, которое сыну внушали, старался нейтрализовывать объективным рассказом о собственной жизни, в которой, наряду с борьбой за сохранение чистоты Байкала, была и целесообразность постройки бумажно-целлюлозного комбината, а инакомыслие хоть и каралось, но не так инквизиторски, как им теперь внушали. Одним словом, он учил сына смотреть на мир не через черные или розовые очки.

И давал советы губернатору тоже исходя из объективных данных и пользы для страны и родного края.

А еще помогал жене выпускать газету, привычно остро выступал на всяческих совещаниях, не думая о том, что каждое выступление может стать последним в должности, уже отдавая себе отчет, что играет вновь, как и в советские времена, с огнем; мундиров вокруг становилось все больше, портреты нынешнего президента в чиновничьих кабинетах заняли место портретов вождей марксизма-ленинизма, а затем генеральных секретарей (свято место пусто не бывает), не прочитанных по бумажке, искренних речей больших чиновников становилось все меньше, а изобилие товаров в магазинах простому гражданину, по причине съедаемой ежегодным повышением обязательных платежей ненасытным мнополистам и инфляцией зарплаты, все недоступнее...

Но все-таки ему хотелось верить, что очередной президентский срок ознаменуется заботой вновь избранного вождя о народе, как представлял это Солженицын, а не о своих друзьях-олигархах...

Время понимать

Все ли он вспомнил, необходимое для понимания?

И отчего сейчас вспоминается не то, чем делятся в мемуарах, а нечто необъяснимое, нематериальное, несущее в себе нечто очень важное, но так доселе и не понятое им...

Или недоступное для понимания, как недоступна высшая математика школьнику, только постигшему законы арифметики...

Тем более, если в обществе, где он вырос и прожил большую часть жизни, подобное относили к мистике и отмахивались, как от несуществующего. И от чего отторгали, начиная с младых лет...

Ох, с каким опьяняющим азартом он, второклассник или третьеклассник, октябренок, гордый своей принадлежностью к тем, кто носил красную звездочку с изображением юного Ильича, доказывал старенькой верующей бабушке, что никакого Бога нет. Правда, уже став студентом, отчего-то несколько раз, поддаваясь необъяснимому желанию, заходил в церковь, стоял среди незнакомых ему ликов, глядящих со стен, слушал потрескивание сгоравших свеч, а если попадал на службу - то монотонную речь священника, из которой не понимал ни слова, наблюдал за стариками и старушками, а одного старика, высокого, костистого, с большой черной с проседью бородой, неистово кладущего поклоны перед иконой, он запомнил на всю жизнь. Он видел только мечущуюся вверх-вниз бороду и обтянутую стареньким серым пиджаком худую фигуру. Но в ней, узкой, с выделяющимися во время поклонов лопатками, в этих отчаянно-решительных поклонах до самого пола, было полно неведомой ему силы.

Силы Веры.

Этот образ разительно отличался от того, что он увидел позже в чистой, упорядоченной и довольной жизнью Германии, когда после завершения работ в составе студенческого интернационального отряда, путешествуя по стране, заглянул в один из храмов Берлина. Для спутников, пропитанных атеизмом, он пошел послушать орган. Но не только это заставило войти в готическое остроконечное здание. Он не мог объяснить, но знал, что ему надо туда войти. И удивился, насколько увиденное отличалось от того, что он видел дома. Вместо свободного пространства под куполами - ровные ряды лавок, словно в студенческой аудитории. На них сидели чистенькие и спокойные прихожане. На возвышении - трибуна. Священнослужитель, по-видимому пастор (он не разбирался в различиях в наименовании служителей религий), отличавшийся от институтского лектора разве что одеянием, вещал оттуда ровным голосом. И этот спокойный голос, и уходящие ввысь звуки органа приятно убаюкивали...

Он тогда не смог ответить себе на вопрос: какая вера лучше? Позже ему помог разобраться в этом Булавин, убедивший, что место рождения, национальность и вероисповедание - это не случайное стечение обстоятельств, а Божий промысел, и каждый человек приходит в этот мир в конкретное место и время для выполнения определенной миссии...

Много позже он пришел к выводу, что детство нам кажется наполненным радостью и светом не потому, что является беззаботным (наоборот, у ребенка забот несравнимо больше,чем у взрослого, он жадно ежесекундно познает материальный мир), а оттого, что ребенок еще не отягощен грехами. Юность же является периодом противостояния соблазнам и исполнения одного из важнейших предназначений существования, а именно поиска своей второй половинки. Жажда любви заставляет искать того человека, с которым ты способен соединиться духовно, пережить постижение космоса и бессмертия. Излучение энергии любви, когда, наконец, ты ее обретаешь, несет в себе всепобеждающий заряд добра, или, как бы он сказал сейчас, уже многое понимающий в прежде непостижимом, благодати. Но в этот период осознания всемогущества чувств совсем не размышляешь о Боге, хотя живешь по Божьим заповедям. Или же устрашившись трудностей на пути поиска истинной любви,уступив соблазнам, начинаешь грешить, отдаляясь от Него. Сейчас, когда собственная юность давно уже стала приятным воспоминанием, он не сомневался, что именно в этот период человек соединяется с Божественным, ибо исполняет именно Божественную волю. Или же выбирает другой путь, не устояв перед искушением. В этом случае ему уже не дано постичь собственное предназначение, и он начинает служить тленному или даже темному в ущерб светлому духовному.

Любовь - это, несомненно, свет.

Который вспыхивает и ярче всего горит именно в момент соединения душ.

Влечение тел света не дает...

У них с Еленой этот свет был такой силы, что его хватило на все прошедшие годы и, он уверен, хватит до конца отмеренного им срока. Три дня, проведенные на солнечном берегу Байкала, в их, и только в их, мире на двоих, в котором над цветущим лугом жужжали трудолюбивые пчелы, пахла прогретой хвоей тайга, журчала в распадке речушка, устремляясь к кристальной чистоты морю-озеру, белопенные облака грудились на горизонте, не решаясь заслонять голубизну высокого неба, - вот таким он помнил этот мир безмерного и бесконечного счастья познания любви. И, как теперь понимает, это и было прикосновение к Вечности...

Да, юность - это время, когда человек ближе всего к Богу.

Но и это время вечной борьбы за душу...

То, что с ним происходило в детстве, когда его существование в этом мире могло не раз оборваться (падал с большой высоты, проваливался под лед, тонул в болоте, замерзал), анализировать было трудно, да и не нужно очевидно, в этот период каждого ребенка опекает свой ангел, но вот лавина, в которую он попал уже заканчивая институт, необъяснимая истерика знакомой девушки за вечер до выхода группы на маршрут, томящее предчувствие после того, как двое или трое ребят не проявили должного почтения к святому месту бурят, к их богу путников Бурхану... А затем неожиданно сложный подъем на закрытый мощным слоем снега перевал, ночной дождь в начале мая на высоте более трех тысяч километров, выход на не плановый перевал с отвесной стеной и лавиноопасным ущельем, похожим на песочные часы, но это был единственно возможный спуск... И, наконец, лавина, в которой он остался жив благодаря голосу, окликнувшему его, назвавшему по имени... Голосу, которому неоткуда было звучать среди снежных безмолвных гор. Но он услышал его, повернулся и поэтому ушел под снег не лицом вниз, а боком, и когда движение лавины остановилось, а он еще не потерял сознание, вытянутая вперед рука открыла перед ним небо... И иначе как чудом он не мог назвать то, что все члены группы, которую он вел, остались живы...

Потом было еще...

Впрочем, что-то его останавливало рассказывать это... И вот сейчас тоже... По-видимому, это принадлежит только ему. Или пока не оформилось должным образом, не обрело словесную оболочку, чтобы об этом можно было поведать другим и было понято ими...

...Он уже не помнит, когда впервые пришла мысль о том, что помимо чудесных спасений бывают и наказания за отступление от предписанного свыше. Но она пришла, и он, так и не постигший Веры, но и не закостеневший в неверии, в силу своего материалистического воспитания, стал складывать факты и фактики, анализировать, подыскивая обьяснения, удовлетворяющие материалиста, отдавая себе отчет, что Вера не требует доказательств, но не в силах отринуть догмы, внушенные прежде.

В храм он стал заглядывать теперь не только по большим церковным праздникам. Заходил тогда, когда вдруг туда тянуло. Вел то ли груз неурядиц или забот, то ли некий необъяснимый позыв...

Как-то попал на Троицу (жена с дочкой в это время гостили в Сибири), довольно долго выстоял в пахнущем чабрецом и свежей травой храме, а на выходе поймал себя на необъяснимой легкости.

Но что такое благодать Божья, он узнал, когда они с женой шли в колонне за мощами святого (он уже и не помнит, кого именно, увидели шествие, не особо раздумывая, по наитию, пристроились по ходу). Вот тогда и снизошло радостное ощущение своей легкости и силы одновременно, отрешенности от окружающего мирского и в то же время причастности ко всему происходящему...

И он испытал потребность читать Библию.

Читал «Новый завет» и поражался мудрости, которая была заложена в каждой фразе...

И понимал, почему она является Книгой книг...

Неожиданно стали складываться слова собственной молитвы. Первый вариант, второй, третий...

Он добивался точности и правильной последовательности.

Господи!

Прости грехи мои.

Научи (вразуми) отличать истинное от ложного.

Научи служить тебе.

Убереги от соблазна.

Укрепи в Вере.

Благослови на труды праведные.

Поддержи в начинаниях, деяниях во имя Твое.

Дай силы и тверди в пути.

Огради от врагов явных и тайных.

Помоги завершить начатое, осуществить задуманное.

Теперь к Библии он возвращался довольно часто и всегда находил в ней ответы на самые сложные вопросы.

...К обочине прижалась новенькая «шестерка», из нее вылезли трое ребят. Переждав, когда схлынет машинный поток, сели в машину к девушке. Жовнер видел, как они оживленно жестикулировали, что-то обсуждая. Потом все трое в следующую паузу разом вылезли, изучили вмятину и вновь спрятались в пострадавшей машине, не обращая никакого внимания ни на разбитую фару и вмятый бампер его машины, ни на хозяина. Прежде подобная ситуация была бы чревата горячими разборками, выяснением, кто прав, кто виноват, привлечением ремонтных экспертов, чтобы оценить, во что выльется виновному ремонт машины невиновного. Теперь же хозяйка старенькой иномарки получит неплохую сумму страхового вознаграждения (он виноват, тут и оспаривать нечего), которая с лихвой окупит этот проржавевший мятый бок (менять будут на новый), а вот ему придется ремонтировать за свой счет, и выльется это, похоже, в приличную сумму...

Засигналил телефон.

Елена волновалась... Сначала пытала, правда ли, что с ним все в порядке («С тобой ничего не случилось?» - «А что со мной, я в машине...» - «А с машиной?» - «Да сущие пустяки, чуть царапнули друг друга»); потом стала выяснять, где он ждет гаишников, чтобы приехать к нему на такси («Зачем?» - «Ну мало ли, может помощь нужна...» - «Мне не нужна, а машине ты ничем не поможешь»); и, наконец, стала уповать на то, что котлеты уже почти остыли, и тут же нашла вполне весомую причину для приезда: «Привезу тебе в термосе, поешь».

- Не буду я ничего есть!

- Ну, тогда чаю привезу, на улице не лето...

- Леночка, все-все, гаишники появились, - торопливо произнес он. - Так что теперь скоро приеду, ничего остыть не успеет...

-Точно? - прозорливо не поверила она.

- Подъезжают, - уклончиво ответил он.

- Ну, хорошо, - неуверенно согласилась она. - А это долго?

- Акт составят, схему нарисуют...

- Долго?

- Я думаю, нет, - сказал он.

- Я еще позвоню.

Он понял, что она не поверила. Ничего удивительного, когда люди вместе долго, их связывает не только любовь (или память о ней), но и быт. Напрасно, конечно, он сказал неправду, она бы и так послушалась, у них не было привычки обманывать друг друга, привыкли доверять и понимать. Другое дело,что никогда не хотели огорчать один другого. Иногда, правда, Елена могла покапризничать, пожаловаться на его невнимание

(в ней все еще жила девочка, пользующаяся вниманием сверстников и окутанная заботой родных), но в действительно трудные периоды их жизни (а такие бывали) она становилась на удивление сильной и волевой и этим очень помогала ему.

Нехорошо, что он соврал про гаишников...

Не успел так подумать, как заметил у обочины за «шестеркой» друзей девушки расписанную гаишную с синей мигалкой.

Ну вот, не так уж и соврал, чуточку поторопился, предвидел, подумал об этом не без тайного удовлетворения.

Ребята из «шестерки» уже обступили машину ГИБДД, выждав очередной поток, прошла к ней и девушка.

Он хотел было последовать за ней, приготовил документы, взялся за ручку двери, но потом подумал, что спешить не стоит...

Спешить жить не стоит.

А они сейчас все так торопятся, несутся сломя голову, считая краткий миг более важным, чем длинная жизнь, и совсем не чувствуя ее пьянящего вкуса...

Наступление гламура (Плач по губернатору)

Второй срок правления Путина начался с уверенного роста цен на сырье, размашистой поступи Газпрома за рубежи нашей родины, правда, не без скандала обиженных, некогда союзных, а теперь самостоятельных, государств (одного -

оставшегося верным традициям единоначалия, другого -

никак не успокоившегося в своей незалежности), через которые газ, приносящий баснословные барыши, устремлялся к надежным валютным потребителям. Деньгам стало тесно в пределах Московской кольцевой дороги, и пусть и не мощными потоками, а всего лишь ручейками, но они потекли в провинцию. И та, все эти годы перебивавшаяся как придется, вынужденная по одежке протягивать ножки, так же, как и столица, только в меньших масштабах, не научившаяся капиталы вкладывать с пользой, но вслед за олигархами-миллиардерами стремящаяся потешить честолюбие (правда, на покупку яхт, самолетов и футбольных команд денег все же не хватало - масштабы не те), начала их тратить с такой же беззаботностью, как тратит ребенок, пришедший в магазин детских товаров с неожиданно найденным на дороге тугим кошельком...

Сан Саныч Сенцов, который год с трудом удерживая на плаву газету, созданную им в самом начале смутного времени, диву давался той щедрости, с которой новоявленные капиталисты всех мастей бросились открывать цветные журналы, салоны красоты, рестораны, магазины модной (обязательно имени какого-нибудь известного модельера) одежды, в которых самым оригинальным были цены, позволяющие товару висеть долго, а продавщицам, как правило, подобранным по вкусу хозяина, сначала бросаться навстречу редкому посетителю, а затем, убедившись, что тот заглядывает исключительно для удовлетворения любопытства, презрительно не замечать. Более-менее было понятно с салонами: жены обеспеченных граждан, их подруги, подруги подруг и прочая околокапиталистическая среда довольно быстро определила их клубный статус и, соответственно, градуировала по уровню растранжиривания средств. Рестораны, которые тоже в основном пустовали, служили для отбеливания незаконных доходов, и стремительный рост их числа свидетельствовал о том, что наряду с видимым, отмытым капиталом свой ренессанс переживал и теневой, отмываемый.

Но в начале этой цепочки, формирующей ярмарку тще-

славия, Сенцов ставил именно гламурные журналы. Это было неведомое ему (да и не только ему) явление нового жанра в журналистике, в котором самоуверенность недоросля, самодовольство роскоши и умственный нудизм создавали такую композицию глупости, что она легко возводилась на пьедестал оригинальности. И даже в провинции эти журналы с выхолощенными безжизненными физиономиями местных олигархов или политических нарциссов на обложках, с заковыристыми, претендующими на дворовую оригинальность названиями (если не в начертании на латинице, то обязательно словечком из подросткового жаргона) появлялись с завидной регулярностью.

Сначала он ревниво отслеживал каждый (они в большом количестве теперь лежали в тех же салонах и супермаркетах, делая собственную роскошь доступной всем без всякой оплаты), перелистывал яркие, но ничем, кроме этой яркости, не интересные картинки, которых в каждом журнале было более всего, пытался читать и тексты, и хотя они были не очень длинны, но даже в таком размере утомляли своим примитивизмом и отсутствием хоть мало-мальски интересной мысли.

Порой он начинал сомневаться в своей негативной оценке этих новых изданий, потому что возникала дилемма: либо сошли с ума те, кто открывает, спонсирует и дает рекламу в них, либо потерял ощущение реальности он, посвятивший всю свою жизнь журналистике, знающий цену факту, хорошо понимающий, во имя чего он тратит силы и порой гробит здоровье, чтобы газета регулярно выходила. Но ему найти рекламу и, тем более, спонсора в эти злачные для «фантиков» (как он называл глянцевые журналы) времена проще не стало: его рекламные агенты с опытом на этом поприще многих лет с трудом находили рекламодателей, как правило, газету приходилось выпускать в долг, зарплату задерживать, в то время как недешевые в производстве журналы, наполненные рекламой, можно сказать, под завязку, с помпезными колонками юных редакторов-девчушек, только-только получивших диплом (свидетельствующий скорее о зачатках образования, чем об образовании) и мечтающих, по-видимому, все же больше о карьере модели, чем о редакторских заботах, выскакивали один за другим.

Похоже, мир перевернулся.

Или общество потеряло всякие реальные ориентиры.

...В туманный день, которые в Ставрополе выпадают на позднюю осень или раннюю зиму, заставляя вспоминать об эталоне промозглости Лондоне, он встретил Жовнера. Последнее время они виделись редко, как правило, на каких-либо презентациях, пресс-конференциях, перебрасывались парой фраз и разбегались. А тут вроде и спешили оба, но, слово за слово, и застряли на полчаса, торопясь выговорить то, что мучило каждого. И оказалось, что волновало их одно и то же. У Жовнера тоже был свой журнал, но не гламурный, а сделанный по всем журналистским канонам, но выходивший маленьким тиражом и распространяемый по подписке. И его тоже не жаловал рекламодатель, отдавая предпочтение ярким новоделам - пустышкам, которые активно растаскивались тинейджерами и скоро находили свое место на мусорках.

- Мы с тобой журналисты, не маркетологи, и то соображаем, что не работает реклама в этих... журналами назвать язык не поворачивается, какие же там специалисты сидят... Это же психлечебница какая-то или детский сад...

- Скорее детский сад, - подтвердил Жовнер. - Продвижением в фирмах теперь тоже мальчики-девочки с низшим высшим занимаются, вот они и ориентируются на тираж, считают, чем больше, тем лучше. Я говорю, вы отследите эффективность, наш журнал читают от корки до корки, а не перелистывают, картинки разглядывая, и не выбрасывают. А они одно только понимают - тираж маленький, - поделился Жовнер наболевшим. - У них ни опыта, ни знаний... Анализировать не умеют, теперь их этому не учат, так, винтики...

- Недоросли, - вспомнил давно забытое слово Сенцов. - У нас теперь вся страна с дипломами, сварщика хорошего не найдешь, сантехников нет, но все с корочками... А кто и чему сейчас учит...

- Ну, это камень уже не в мой огород, - поспешил оправдаться Жовнер. - Меня от участия в этом процессе отстранили, так что чист перед будущим...

- А я еще держусь, читаю спецкурс, - удивил его новостью Сенцов. - Можно сказать, последний из могикан. И по возрасту, и по опыту. Так что информация из первых уст... Теперь ценятся девочки со степенями. Вот еще парочка на будущий год защитится, и меня попросят, их надо будет трудоустроить. Ну, а диссертации нынче, сам знаешь, что из себя представляют. Мы с тобой, по сравнению с нынешними кандидатами, давно уже доктора наук и академики. Практики у них, естественно, никакой, знания условные, перелопачивают в основном мусор в интернете и выдают за свое. Я на заседания кафедры стараюсь не ходить, глупости слушать не могу.

- Но зачеты ставишь...

- Ставлю, - Сенцов развел руками. - Слабость питаю к женскому полу, не могу на слезы смотреть... У меня дочки такие же. Да и что толку требовать, чтобы знали мой предмет, когда все остальное покупается. У меня спецкурс, за него не отчисляют. А вообще, Александр Иваныч, похоже, наша с тобой лучшая часть жизни осталась в девяностых.Ох как азартно тогда жили...

И он даже глаза прикрыл от приятных воспоминаний.

Жовнер кивнул, соглашаясь, но особого сожаления о минувшем не испытывая. По-видимому, у Сенцова начало его самостоятельного плавания в эпоху перемен было более романтичным.

- Комфортнее было, - скупо подтвердил он. - Вокруг много умных людей было, и наверху харизматичных вождей хватало... А теперь общество очевидно деградировало. Культ денег духовность отвергает...

- Это верно... Кроме денег, нынешнюю молодежь ничего не интересует. А понятия о себе - завышенные... Приходят на работу устраиваться, так первый вопрос: сколько получать буду? Я говорю, ты мне сначала покажи, что умеешь... И по глазам вижу, вопрос не понимает, смысл не доходит...

- А я предлагаю: назови, сколько хочешь получать, а я скажу, что за эту зарплату сделать надо. Тоже не понимают. Считают, что за появление на рабочем месте ему уже платить должны.

- Есть с кого пример брать. В магазинах же маятся менеджеры... Вон какие бравые молодцы в автомобильных салонах да супермаркетах кое-чем груши околачивают... Или в каждом учреждении охранники, на которых, по-хорошему, пахать надо, от безделья шары катают... Чем не наглядный пример как, ничего не делая, бабки получать...Ты понимаешь, тезка, на вид, вроде взрослые люди, но у них психология подростков, вот что страшно. Они уверены, что все уже знают, умеют, что нас, старперов, переплюнули. Они искренне верят, что мы выросли среди динозавров и, как динозавры, устарели... Ты журналы гламурные видел?

- В каждом супермаркете.

- Не читал?

- Кое-какие полистал.

- Так вот, зарплата редактора там побольше, чем твоя. Мы с тобой со своими критериями, профессионализмом, качеством того, что делаем, теперь торчим над всеми и мешаем... Свет застим. Вырасти до нас им не дано, а осознать значимость хочется, вот и остается только нас сравнять до их уровня. Или не замечать.

- Мы в свое время дорасти старались...

- У нас культ другой был. Культ ума и знаний. И он, кстати, обществом и государством стимулировался.

- Это точно, - вздохнул Жовнер и, закругляя разговор, закончил: - Стареем, однако, а может, они переболеют... Мы тоже молодыми не всех устраивали. Да что зря воду в ступе толочь, дважды в одну реку не войдешь...

- Может, тебе и комфортно в подростковом мире, но мне оглупляться совсем не хочется, - не согласился Сенцов. - А что в стране, что в крае - власть ничего не делает, чтобы исправить положение... Я последнее время все чаще коммунистический режим вспоминаю. Тогда и молодежью занимались не в пример, и дураки среди руководителей редко встречались. И система подбора кадров была отлажена, наверх поднимались в основном способные. К культуре было другое отношение, к прессе, понимали, что без объединяющей идеологии государство существовать не может. А нынешние рынку молятся, идол неприкасаемый соорудили, вот и деградируем.

- Деградированным обществом легче управлять.

- Только такое общество развиваться не может.

- Что поделаешь, гламур - философия лжи и лицемерия, -

сформулировал Жовнер. - Но революцию мы пережили, думаю, и гламур переживем...

- Рад, тезка, что ты оптимистом остаешься. И как только умудряешься. Я хоть свою желчь на газетной полосе изливаю, а ты в своем журнале все о хороших людях пишешь.Где только находишь.

- А там, куда власть не добралась... - отшутился Жовнер.

- Это точно, - согласился Сенцов. - Лжецов и воров у нас во власти сейчас такая концентрация, что блевать хочется...

...Излили друг другу наболевшее и разбежались в поисках денег на не вписывающиеся в реалии и не отвечающие идеологии поклонения мормоне издания.

Сенцов засел за еженедельное послание губернатору. Он писал их в каждый номер уже несколько месяцев, едко отмечая все промахи, которые допускало его ближайшее окружение. Писал он их не без желчного удовольствия, видя перед собой то деловитого, подкупающего патриотизмом и работоспособностью комсомольского лидера заката социализма, то растерянно-восторженного от неожиданной победы на выборах в середине девяностых годов уже прошлого века самого молодого в стране губернатора, то, наконец, самодовольного краевого божка, отмахивающегося от разумных советов, убежденного, что он лучше всех знает, куда вести почти три миллиона своих земляков, давно уже опутанного и огражденного от этих самых миллионов лестью своих алчных заместителей и помощников, в основном бывших соратников по Всесоюзному Ленинскому Коммунистическому Союзу Молодежи.

Не афишировал, но и не скрывал, что столь пристальное внимание к первому лицу в крае возникло не случайно. Не сложились отношения у него с коммунистом-губернатором, несмотря на давнее знакомство и немалый опыт совместной работы в краевом партийном аппарате, еще с предвыборной поры. Тогда Сенцов поддерживал его соперника, исполнявшего обязанности губернатора, крепкого хозяйственника и здравомыслящего человека, не ослепленного ни идеей коммунизма, ни жаждой демократических преобразований. Сенцов был уже тогда владельцем и редактором независимой газеты, обратно в советское прошлое ему возвращаться не хотелось. Да и в силу собственного возраста он больше верил опыту и несуетности, чем азарту молодости и желанию перевернуть мир. Он был честен перед собой и перед другими, а потому в предвыборную кампанию работал на своего кандидата без оглядки. Как говорят, соломки на всякий случай не стелил.

После победы на выборах на какое-то время молодой губернатор о своих врагах забыл. А у Сенцова к тому времени были выстроены отношения с властью краевого центра. Он заключил договор на долгосрочную аренду большого помещения в центре города под редакцию и типографскую машину, расширил штат и даже открыл небольшой магазин канцелярских товаров, планируя работать долго и прибыльно. Но в тот самый момент, когда все отладилось и газета начала набирать тираж и авторитет, губернатору вдруг понадобилось именно это помещение. Невзирая на долгосрочный договор. Сенцов, естественно, пошел по судам, хотя понимал, что это пустое дело: как и прежде, при коммунистах, незыблемо работало «позвоночное» право. Он проигрывал один суд за другим и после полугодичного сопротивления все-таки вынужден был переехать на окраину города, потеряв во время тяжбы не только магазинчик и заказы на типографские работы, но и часть журналистского коллектива (финансовые дела, естественно, пошли вниз, зарплату платить было не из чего) и, как следствие, читателей.

Не разориться до конца, выстоять и выжить помогла лишь тайная поддержка старых знакомых и новых управленцев краевой столицы, которые с первых же дней своего назначения вновь избранным молодым мэром продекларировали независимость от краевой власти и непосредственно губернатора, тем самым выставив на всеобщее обозрение доселе тайное противостояние. Мэр, начинавший учиться капитализму с открытия видеосалона и торговли видеокассетами, а затем ставший владельцем контрольного пакета одного из заводов (по слухам, не без консолидации в его руках не совсем чистых денег), в свою команду набрал молодых и амбициозных, но не влиявших доселе на политику, мало известных бизнесменов, и те быстро определились, что дальнейшей их целью является замена власти в крае, уже закостеневшей, успокоившейся на достигнутом собственном благополучии, ничего не смыслящей в стремительно меняющихся реалиях.

Сенцову они напоминали молодых волков, еще не способных загнать матерого вепря, но уже бесстрашно демонстрирующих собственные клыки. Они были прагматичны до жестокости, циничны до бесстрашия и жадны до безрассудства. Они обложили городской бизнес данью, прикрыв поборы циничной пиаркампанией о важности добра в этом мире (идеология гламура!). Но в то же время заставили подчиненных чиновников работать, а не делать вид. Это сочетание - несомненно умелое управление городскими структурами и игнорирование общественного мнения; наведение порядка в городе и массовая продажа свободных клочков земли в застроенных массивах (экономия в коммуникациях), уродующих городской ланшафт, ухудшающих инфраструктуру; использование должности для личного обогащения и забота о пополнении городского бюджета - не позволяло сложить определенного мнения о мэре и его команде. Сенцов решил не спешить с выводами, понаблюдать, набрать фактов, а потом, как и положено журналисту, выслушать обе стороны, довольных и недовольных, и тогда уж определиться в собственной позиции. Но его критическое отношение к губернатору и его команде, еженедельные открытые письма в газете ускорили встречу с мэром.

Звонок раздался рано утром. Сначала женский голос сообщил, что его беспокоят из приемной главы городской администрации, а затем уведомил, что сейчас его соединят с мэром.

Мэр был немногословен, но бодр и уверен, что предложение - заглянуть к нему в конце рабочего дня - будет воспринято с радостью.

 - Вам, Сан Саныч, эта наша встреча будет полезной, - закрепил он приглашение.

Чего ж не пойти, коль приглашают...

...Кабинет был все тот же, изученный до мельчайших деталей в предыдущие визиты, хотя с прежним мэром они сразу переходили в маленький кабинетик (там стоял диван, столик и пара кресел), где разговор приобретал неофициальный характер и сдабривался хорошим коньяком...

Правда, новый мэр кое-что из мебели заменил, переставил, привнес свои детали. Но, тем не менее, знакомые стены располагали к расслабленности, и на правах гостя Сенцов настроился больше слушать, чем говорить. К тому же мэр был молод, немногим старше его дочерей, быстрым умом и складной речью не отличался, харизмы в нем он тоже не замечал, отчего все еще оставалась загадкой стремительная карьера юного предпринимателя, потом депутата и вот уже хозяина краевой столицы.

Сбоку на столе лежала подшивка газеты.

Его газеты.

Мэр, выйдя из-за стола, уважительно пожал руку, жестом предложил сесть поближе, приговаривая:

- Давно хотел с вами, Сан Саныч, познакомиться. Мой предшественник рекомендовал вас как надежного партнера. - Он вернулся за стол, положил руку на подшивку. - Читаю каждый номер... - И, прищурив глаза, но глядя мимо него, добавил, опускаясь в кресло: - Учусь у вас смелости.

- Какая там смелость... Пишу, что думаю.

- Но не все осмеливаются озвучить, что думают, а тем более увековечить...

«А ты не такой уж и простачок, каким кажешься», - подумал Сенцов и возражать не стал.

Тот выдержал паузу, и Сенцов отметил еще одно качество молодого мэра: по выражению лица того нельзя было понять, о чем он думает или как относится к собеседнику.

- Жалко, губернатор выжил вас из помещения до меня, я бы что-нибудь придумал.

- Я готов вернуться, - торопливо произнес Сенцов.

- Ну, на старое место не получится, а вот насчет какого-нибудь помещения поближе к центру - подумаем, - пообещал мэр. И перешел к делу: - Наши мнения, и не только наши с вами, но и многих деловых людей, совпадают: наш губернатор уже пересидел свое время. За десять лет даже видеопленка при неправильном хранении размагничивается, - вспомнил он увлечение юности. - Мы знаем, вы же понимаете, я говорю не только от себя, - подчеркнул он, - что нужно и можно сделать в крае, чтобы перестать клянчить в Москве деньги... Кстати, если у вас есть финансовые затрудения, зай-

дите к моему заместителю...

Сенцов помедлил.

Мэр ждал.

Сенцов кивнул. Поинтересовался:

- Собираетесь брать власть?

- Обязательно. Но мирным путем.

Мэр впервые улыбнулся.

Уголками губ.

И бросил быстрый и острый взгляд на Сенцова.

И тот опять отметил этот новый образ: властный, бескомпромиссный, прячущийся под невыразительной маской.

- А вы нам поможете... А мы, естественно, вам...

- Я в любом случае писать продолжу...

- А мы вам фактики подбросим...

- От фактиков не откажусь. - Сенцов приподнялся, понимая, что разговор закончен. - Но проверять буду... И от помощи тоже, - напомнил.

- Через пару дней выйдите на зама...

- Мне бы хороших спонсоров, чтобы не отвлекаться.

- Найдем, - твердо произнес мэр, подавая руку на прощанье...

... После этой встречи, а затем короткого разговора с заместителем, который попросил его четко сформулировать, что нужно, чтобы газета выходила, вслед за первыми фактиками пришли и первые спонсорские деньги. Жить стало легче и... веселее. Фактики были иногда не очень интересные, бытовые (семейная жизнь губернатора была под пристальным вниманием), но иногда вполне подходили для очередной отповеди. Да и губернатор начал делать недопустимые прежде глупости, неоправданно тасуя свою управленческую колоду и неадекватно реагируя на все большую самостоятельность краевой столицы. Похоже, за годы пребывания на престоле он утратил ощущение реальности да и отвык от политической борьбы. А его энергичный и жаждущий власти противник наступал упорно и на всех флангах. Мэр возглавил отделение новой, не правящей партии (в правящую, попустившись принципами, под давлением сверху вынужден был вступить губернатор, расставшись с партийным билетом коммунистической партии и тем самым продемонстрировав свою покорность Кремлю), но перспективной (новый проект для снятия растущего в обществе напряжения), в которую тут же вступили все зависимые от городской власти и желающие перемен бизнесмены. И новая партия, консолидировав немалые финансовые ресурсы, заявила о своем участии в близящихся выборах в краевое законодательное собрание.

Наблюдая за всей этой суетой, Сенцов все более склонялся к тому, что интерес к новой партии, созданной кремлевскими идеологами под привлекательным названием (отражающим чаяния о восстановлении справедливости), чтобы отобрать голоса у коммунистов, в крае растет. И скорее в ущерб правящим «медведям», чем коммунистам. И хотя Сенцов понимал, что губернатор сменил партийный билет не по идейным соображениям, он прошелся в своих письмах и по этому поводу, упрекая того в беспринципности, подчеркивающей полную несамостоятельность и непонимание, куда, к какому будущему, если не к коммунизму, как тот до этого считал, вести людей. Теперь сомнений в том, что политическая карьера губернатора заканчивается, у него не осталось. И хотя в душе было человеческое понимание жестокости происходящего, напоминающего добивание загнанного обессиленного зверя, он отгонял жалость, беря пример со своих молодых, прагматичных и не сентиментальных партнеров.

Это было уже новое поколение, которое вошло в общественную жизнь в девяностые годы минувшего века, только-только получив образование, профессию, оказавшуюся вдруг никому не нужной, и вынужденное, подобно безотцовщине, учиться выживать в новой стране, в которой до них никому не было дела. И если их родители еще верили в благостность перемен, которые приветствовали и в свое время отстояли, в идеалы справедливости и равенства, в главенство закона, они усвоили другое: без присвоения труда или собственности другого, неважно, каким путем (пример приватизации, прошедшей без их участия и оставившей их родителей по сути нищими, подтверждал, что все способы в этом хороши и ненаказуемы), добиться материального благополучия, которое было теперь единственным критерием успешности и независимости, залогом признания, невозможно.

Им не надо было объяснять, как умные дяди, сидящие в Москве и ставшие в одночасье миллионерами и даже миллиардерами, ловко обвели в свое время вокруг пальца их родителей с ваучерами и акциями фирм-однодневок. Поэтому они не питали ни уважения к тем, кто правил нынче страной, ни иллюзий, что справедливость когда-нибудь восторжествует. Они находили взаимопонимание с теми, кто тогда откровенно воровал, а ныне правил, когда речь шла о привычной операции купли-продажи, и пользовались этим. И брали пример, присваивая то, что еще осталось... А осталась не разделенная, не присвоенная теперь только земля, цены на которую стремительно росли.

Это был сверхдоходный бизнес, не требующий никаких капиталовложений.

Монополизированный властью...

Вот, собственно, так Сенцов понял устремления этого нового алчного поколения, выходящего на авансцену общественной жизни.

Понял и согласился объединить усилия по замене губернатора. Считая, что неразумно становиться на пути несущегося поезда и не оспаривая закон естественного отбора. Выживает все же сильнейший, а не справедливый...

Не сложились отношения с губернатором и у Василия Балдина. И хотя он выстоял перед откровенными поползновениями верных слуг губернатора, стремившихся выполнить поручение того и заменить независимого редактора, понимал, что теперь придется все время отстаивать самостоятельность газеты. Хорошо, что в свое время коллектив вошел в состав учредителей, а он ладил с сотрудниками и умел найти общий язык с депутатами, являющимися соучредителями. И хотя по статусу он был вхож в кабинеты краевых министров и на правительственных планерках присутствовал, а губернатор его никогда не обходил с рукопожатием, ничем не выражая своих тайных помыслов, взаимопонимание между ними так и не сложилось. Пусть и недолгий, но все же опыт работы в девяностые годы в независимой, им же созданной структуре склонял его верить не чиновникам, победные реляции которых все более напоминали коммунистические отчеты, а представителям бизнеса, убежденным, что губернатор со своей командой успешно разваливает экономику, не желая ничего менять в сложившемся и не отвечающем требованиям дня имидже края как житницы и здравницы.

Появление на политическом горизонте претендентов на краевую власть в лице представителей городской администрации не только оживило практически сошедшую на нет общественную активность, но и заставило определиться представителей всех средств массовой информации в своих предпочтениях. В меньшей мере это касалось главной газеты края, которую он возглавлял, все-таки среди учредителей исполнительная власть, значит, служить следует ей. Но у главного редактора было другое мнение. Успей к этому времени губернатор заменить его, и выбор делать не надо было бы. Но не успел. Помешала дружба Балдина не только с краевыми депутатами, но и с республиканскими высокими чинами. И когда была вновь предпринята очередная попытка команды теряющего авторитет и влияние губернатора прибрать стратегически важное для него издание к рукам, звонок из Москвы поставил в их отношениях окончательную точку. Поэтому незавуалированное предложение вице-мэра Олега Игоревича Гусева (а он был главным администратором в городе, мэр фактически городом не занимался, предпочитая выстраивать личные отношения с сильными мира в столице и развивать собственый бизнес) принять участие в кампании низложения губернатора пришлось весьма кстати: мальчиком для битья Балдину уже быть прискучило.

Конечно, он не мог позволить себе уподобиться Сенцову и исходить еженедельно желчью (хотя ведь талантливо, ничего не скажешь, и юридически не придерешься к написанному пером), но поставить заслон компромату на мэра и его команду, который теперь старательно таскали доброхоты-помощники из краевого правительства, он мог. И сделал. И сам из этого компромата многое узнал.

Мэр оказался фигурой не очень интересной, а его биография и стремительное восхождение по карьерной лестнице, поразительно гладкое, словно кем-то хорошо смазанное, как раз и наводило мысли на наличие руки тайного и всесильного хозяина, которая поддерживала и подталкивала сначала юношу, а затем матереющего в политических интригах мужа. Можно было бы предположить наличие влиятельной любовницы преклонного возраста (мэр был довольно смазлив), но у него была семья и дети, двое или даже трое, а склонности к прелюбодеянию за ним не замечали. Другое дело, слабость перед хорошим застольем, на которых в кругу друзей или хороших знакомых он позволял себе не воздерживаться в рамках приличия, и следы неумеренных возлияний читались на его лице еще несколько дней. Кто за ним стоял в крае (а такой человек или группа людей были, несомненно, время предполагало обязательный ответ на вопрос «кому выгодно?»), так нигде в компромате и не обозначилось. Даже намеком, между строк. Откуда Балдин сделал вывод, что тот вполне мог быть на начальном этапе карьеры порождением самого губернатора...

Но пока он изучал первую партию бумаг, предлагаемых для огласки (загулы, поборы, подкупы), ему принесли новый пакет, в котором он нашел любопытные документы о связи молодого мэра с могущественным столичным мэром Юрием Михайловичем Лужковым и его супругой. Холдингу, которым та руководила, уже был приготовлен (расформировано находившееся прежде на этом месте предприятие) и очищен от лишних строений изрядный кусок земли в центре города. И даже ходили слухи (документов на этот счет не было, но лежала набранная на компьютере, на листе без чьей-либо подписи, записка), что там поднимутся несколько невиданных прежде в городе высоток в полста этажей...

Были у мэра какая-то связь и с председателем Совета Федерации, не случайно он стал лидером краевой организации партии, которую тот возглавлял.

Тайного и туманного было немало, но было так же очевидно: мальчик (сорока еще нет) все-таки является марионеткой. Но вот в чьих руках, где этот таинственный кукловод, Балдин понять никак не мог. Хотя напрашивался вывод: этот «кто-то» целенаправленно выращивает своего губернатора... Слухи о том, что мэр поднялся исключительно на деньгах криминалитета, он всерьез не принимал.

В общем, фигура нехаризматичного претендента на место губернатора была не без тайны...

Иное дело - вице-мэр. Биография Гусева настолько отражала новейшую историю страны, что могла быть иллюстрацией к постперестроечному времени и войти в хрестоматии. Перестройка застала его молодым партийно-комсомольским деятелем, который только-только начал созидать собственную карьеру. Но он быстро понял, что будущего на этом поприще в новых условиях уже нет, и с генерального курса коммунистической партии сошел. Сначала, как и большинство рискнувших бросить утратившую силу партию, он торговал чем придется. Затем стал специализироваться на продаже иномарок, спрос на которые стремительно рос, и вот тут выделился из среды себе подобных. В девяностые годы этот рынок, наряду с бензиновым, спиртовым и зерновым, был криминальным, здесь выживали только умевшие балансировать на грани закона и беззакония, выстраивать отношения как с законной властью, так и с криминальной.

Из представленных ему документов Балдин понял, что именно тогда Гусев утвердился как влиятельный авторитет в криминальных кругах и как перспективный бизнесмен - в администрации города. Честный бизнес не приносил столько, чтобы можно было развиваться без взаимодействия с властью, которая к тому времени уже поняла, на чем можно улучшать собственное благополучие и была заинтересована в надежных и несовестливых партнерах. Период глобального обмана населения продажей им бумажек-акций проекта народного автомобиля или золотого концерна остался в прошлом. И даже пузыри подставных фирм и банков полопались. Теперь власть торговала землей и гарантиями перед банкирами. Отказавшись от создания совместного предприятия, под которое Гусев пробил (не без отката) выделение земли в престижном районе города, он взял кредит (опять же поделившись), поставил несколько многоквартирных домов и получил капитал, многократно превышающий тот, который зарабатывал несколько лет продажей автомобилей.

В свое время Балдин на подобное не решился, поэтому и не стал строительным магнатом...

Гусев, по отзывам его подчиненных, был жестким руководителем, умеющим выделить в ежедневной суете главное, нацелить, увлечь, организовать, а если необходимо - безжалостно наказать и даже изгнать. Или щедро наградить.

В одной из бумаг мелькнуло даже словосочетание «микрофюрер»...

У него был острый ум, мгновенная реакция и поразительная гибкость в ведении переговоров или при принятии решений. Причем при кажущемся равенстве соблюдения интересов обеих сторон в итоге в таких переговорах выгадывал всегда он.

Когда и как пути полукриминального бизнесмена и молодого политика пересеклись, Балдин так и не узнал, но предположил, что этот альянс сложился опять же по воле неведомого ему, но очень умного кукловода, разглядевшего возможности подобного тандема.

Разговор у них с Гусевым состоялся довольно откровенный. Встречались они на нейтральной территории - в одном из загородных ресторанов, в отдельном кабинете, за обедом, во время которого ни один не притронулся к спиртному. Довольно легко и непринужденно перешли на «ты» и так же незаметно и естественно от недосказанности и намеков - к откровенному обмену информацией и даже совместному анализу ситуации и проектированию будущих шагов губернатора и своих.

Гусев согласился, что главной газете края не стоит афишировать симпатии к мэру и его команде, она должна иметь имидж объективного и независимого издания: «...для громкого лая есть другая собачка...» (Это сравнение Балдину не понравилось, но он промолчал.)

- То, что ты не дал ход тому мусору, что тебе доброхоты нанесли, мы оценили, - сказал Гусев, когда точки сближения и обоюдного интереса уже были найдены, хотя Балдин ничего о компромате не говорил. - От нас секретов не бывает, - перехватил его взгляд тот. - Ты правильно поступил... Мы с тобой понимаем, что губернатор со своей командой - это шпала на рельсах. Он как был коммунистом, так и остался. И квасным патриотом, да еще возвел это в ранг достоинств. Политику в крае надо кардинально менять, а не ленточки резать. Тут, правда, он поднаторел, ничего не скажешь... Анекдот - губернатор общественную баню открывает... - И бросил на Балдина острый взгляд, оценивая реакцию на сказанное.

- Баня народу тоже нужна...

- Это популизм... Недальновидный... А народ?.. Он в массе своей ленив, нового боится, за старое держится. Если мы на него будем ориентироваться и угождать, колонией станем... Той же Германии. Гитлер в свое время не завоевал, так немецкий капитал это сделает... Массы никогда прогресс не двигали, его двигают единицы, тысячи, хорошо, когда сотни тысяч. Остальное - пассив... Как гири на ногах. И потакать им ни в коем случае нельзя.

- Но массой ведь и задавить могут.

- Могут. Если слабину почувствуют... Массы силу уважают. Иосиф Виссарионович это очень хорошо понимал... И еще массам нужно светлое и, желательно, праздное, без забот и труда, будущее. Клок сена перед ослиной мордой. К сожалению, этот прием коммунисты отработали и выхолостили полностью, так что кнут сегодня эффективнее пряника...

- Можно ведь и не удержать, бунт живет по своим законам...

- Ну, мы своих удержим, - со снисходительной улыбкой произнес Гусев. - Край-то аграрный, но, в отличие от России, не крестьянский, а кулацкий... Наше население ни посулам, ни угрозам не верит. И прибедняться у нас в крови, еще не забыли, как после большевистской революции выгребали все подчистую... Нашему селянину что надо? Чтобы меньше направляли, не мешали работать, как привыкли, и приворовывать позволяли да от налогов часть прятать... В почете да в примере тот, кто лучше других это умеет. Потому что сами они, предки наши, эту землю освоили, обиходили, защищали... Каждому поколению свой враг находился. Вот оттого в государство и в умную власть не верят. В себя верят... А значит, им ничего, кроме земли да воли, и не надо. Вот это мы им и пообещаем... Наш электорат именно там.

- Какие хозяева в деревне? - не согласился Балдин. - У нас настоящих фермеров раз-два и обчелся, как были колхозы, так и остались.

- Уже не колхозы, - возразил тот. - Скорее, помещик со своей вотчиной. Или управляющий, если барин в столице или за границей...

- На выборах победите?

- Не сомневаюсь, - твердо произнес Гусев. - И пресса нам в этом может очень хорошо помочь... Естественно, мы, как и положено, заключим договор, - перешел он к делу, - все оплатим из избирательного фонда, никаких нарушений не будет, нам это не нужно. Но, сам понимаешь, наши публикации должны быть наиболее выигрышны по сравнению с конкурентами. Сколько стоит хороший журналист, мы знаем и скупиться не будем... Ну, а после победы мы решим все вопросы с финансированием и независимостью газеты... - без тени сомнения, что так и будет, закончил он. И, глядя на Балдина проницательным взглядом, словно прочитав его тайные желания, после паузы веско добавил: - Возьмем правительство под себя - любое министерство на выбор...

- Я журналист, - невпопад отозвался Балдин, потея от такой проницательности.

- Ты - хороший руководитель, мы же видим, - сказал Гусев. - Столько лет газетой руководить и в какие годы - это уникальный опыт. Так что не прибедняйся, брат Василий, пора уже и нам с тобой порулить краем...

Если бы разговор был под рюмочку-другую, Балдин не придал бы этому разговору и обещаниям значения, но пили они оба только нарзан, говорили не спьяну, так что это обещание будущего места в правительстве края помимо воли запало. Он уже, по собственным ощущениям, давно пересидел в редакторском кресле. Даже подыскивал себе место в столице. Но то, что предлагали там, несмотря на связи, его не устраивало.

Гусев говорил так уверенно о победе партии, возглавляемой мэром, на близящихся выборах в краевое законодательное собрание и последующем за этим смещении губернатора, что Балдин поймал себя на мысли, что начинает не только верить в это, но даже готов принять непосредственное участие в грядущей кампании. Но, поразмыслив и вспомнив сцену, свидетелем которой он случайно стал, решил, что все-таки разумнее всего будет не афишировать свою позицию, а демонстрировать абсолютный нейтралитет.

Сценка же, увиденная им, позволила взглянуть на Гусева со стороны...

Пару недель назад он шел мимо здания городской администрации, под окнами которого стояли бабушки и дедушки, олицетворяющие собой гражданское общество, с самодельными плакатами. Он замедлил шаг, вглядываясь в не всегда понятные лозунги, и, наконец, разобрался, что те выступают против точечной застройки и распродажи земли в городе. Пикет был немногочисленный, но настроенный боевито. Стоящие поодаль милиционеры, числом почти таким же, как пикетчики, похоже, никакой команды не получили и не знали, как себя вести, не разгонять же пожилых людей дубинками. И в тот момент, когда Балдин уже собрался следовать дальше, к пикетчикам через дорогу направился Гусев. Сам по себе был он мужчина немаленький, к тому же с внушительным животиком, а по тому, как неспешно, словно сознавая свое значение, он переходил улицу, как грозно приблизился к пикетчикам, уже было видно, что ни на какой компромисс он не настрен. Это, по-видимому, поняли и те, сразу же сбившиеся в плотную кучку, вставшую перед вице-мэром.

- Ну, и что вы здесь собрались? - услышал Балдин, с любопытством наблюдая за происходящим с тротуара. - Хотите, чтобы вас, несмотря на возраст, забрали в милицию?..

- Ишь ты, шустрый, попробуй забери, - выступил вперед мужчина предпенсионного возраста, похоже организатор. - У нас разрешение...

- Ладно, свое вы отработали, на бутылку от тех, кто вас нанял, получите, не мешайте теперь нам работать... Расходитесь...

Сказал, будто перед ним стояли подчиненные, не сомневаясь, что те сейчас кинутся исполнять приказание, и повернулся, чтобы идти обратно.

- Ишь ты, сопляк, раскомандовался... - выкрикнул вслед седенький ветеран с планками наград, решительно выдвинувшийся вперед. - Надо же, барин перестроечный выискался... Разворовали все что могли, теперь до нашей земли добрались...

- Это кто тут такой... - Гусев круто повернулся, лицо его залилось краской, массивные плечи двинулись вперед. Ближайший к нему офицер милиции что-то стал негромко говорить, и было видно, как спина вице-мэра постепенно расслабляется... - А нечего мне им объяснять, все равно не поймут, - громко отрубил тот, отвечая офицеру. - Разгоняйте их к чертовой матери, будем мы тут перед всяким отребьем расшаркиваться...

Последние слова утонули в гуле: пикетчики двинулись на вице-мэра, одна бабушка попыталась палкой, на которой был прикреплен плакат, достать уходящего Гусева, но недобросила, плакат упал, чуть не задев того. Милиционеры сноровисто закрыли уходящего начальника щитом из своих тел, офицер стал успокаивать разъярившихся пикетчиков, а Гусев быстро пересек улицу и исчез за массивной дверью здания администрации.

Тогда Балдин подумал, что вице-мэр сглупил, людская молва быстро разнесется по их невеликому городу и авторитета тому не прибавит. Как неправ был Гусев, сравнив газеты с собачками. Эти «собачки» в девяностые годы прошлого столетия и определили перемену режима. Не говоря уже о легендарной ленинской «Искре», которая вообще мир перевернула. Конечно, желтизна и гламур, да и не выполняемые обещания, щедро раздаваемые в большие и малые предвыборные кампании и тиражируемые прессой, былую силу печатного слова убавили существенно, подточили веру и в сказаное публично слово. Ну, а молва вообще вне конкуренции: ее авторитет был, есть и будет непререкаем...

...И все-таки он, насколько мог, помог и новой партии, и молодой команде. А потом вместе с ними искренне разделил радость победы: мэр и его команда набрали очевидное большинство (хотя в краевом центре, где их хорошо знали, проголосовало за них явное меньшинство). И хотя противники обвинили их во всех возможных нарушениях закона: и в досрочном начале агитационной кампании, и в подкупе избирателей, и в раздаче подарков, не говоря уж о популистских, заведомо не выполнимых обещаниях, розданных в большом количестве, особенно в сельской глубинке, победа новой партии была очевидной, а поражение правящей - сокрушительным, и краевая дума на первом заседании выбрала председателем Олега Игоревича Гусева.

А дальше началось стремительное переписывание краевых законов, довольно скоро выявившее тайное доселе намерение забрать основные полномочия у исполнительной власти и сделать ее полностью подконтрольной депутатам. В газете Сенцова прошла череда материалов, рассказывающих о порочной жизни губернатора и его окружения. Особенно резонансными были публикации, касающиеся личной жизни. Информационной бомбой стало признание жены губернатора в том, что у них давно нет семьи, что губернатор большие деньги (намек на нечестные доходы) тратит в бильярдных клубах и прочих порочных заведениях, к тому же угрожает ей...

Балдин читал это с брезгливостью: не уважал он тех, кто копается в грязном белье. Сам был женат второй раз, с первой женой расстались, прожив несколько лет. Но никогда нигде он о ней слова плохого не сказал. Надеялся, что и она тоже.

По договоренности с Гусевым, игнорируя рекомендации губернатора не торопиться с публикациями изменений в законах (практически на каждое решение думы исполнительная власть подавала иски в суд), он ставил в номера все, что касалось деятельности законодательного собрания. (Теперь ему бояться было нечего, у коллектива редакции с депутатами - две трети голосов, и при всем желании заменить его губернатор не сможет.) И в первую очередь предоставлял газетные полосы сторонникам мэра и председателя думы. А те, в свою очередь, в каждом выступлении обязательно критиковали губернатора и его подчиненных. Ходоков, пришедших предупредить о недопустимости подобного однобокого освещения жизни края, Балдин довольно грубо попросил не беспокоиться и не вмешиваться в работу независимой демократической прессы, дав понять, что один учредитель из трех, имеющих равные доли, никак повлиять на политику газеты не сможет.

Сам виноват, подумал он, когда ходоки ушли, отчасти жалея губернатора, отчасти загодя прощаясь с ним: жизненный опыт и интуиция подсказывали, что под слаженным напором всех, кому тот насолил или в свое время не помог, тот долго на своем месте не продержится...

Звонок из приемной губернатора был неожиданен, но в принципе вполне ординарен. После того как Страстбургский суд оправдал Красавина, осужденного несколько лет назад российскими судами за клевету на губернатора пусть на условный, но все-таки срок, они уже встречались. Тогда, как и сейчас, позвонил помощник и вкрадчивым тоном стал убеждать, что это встреча необходима им обоим. «Виктор Иванович, мало ли, какая кошка между людьми пробегает, но вы же хорошо знаете друг друга, и сами работали в правительстве, понимаете, что не всегда губернатор может поступать по совести...» А почему бы и не встретиться, решил тогда он, ощущая себя победителем...

В тот вечер они просидели довольно долго. Губернатор начал с извинений и объяснений, почему в свое время вынужден был обратиться в суд.

- Ты же сам политик: слабым мне показаться никак нельзя было, особенно в то время... Но теперь ты оправдан, справедливость восстановлена... И даже материальную компенсацию получил, - продемонстрировал он свою осведомленность. - Я честно тебе скажу, если бы ты на коммунистов так не нападал, мы работали бы вместе. Заместителем не поставил бы, там вакансий не было, а вот министерство для тебя, исходя из твоего опыта, нашел бы. Но меня избиратели, да и окружение, не поняли бы - главного антикоммуниста в наше левое правительство... К тому же ты в своей газете начал меня мочить с первых дней...

- Что было, то было, - кивнул Красавин, все еще не избавившись от настороженности. - Ты не пригласил, но если бы и предложил даже министерский пост - я бы не пошел...

- А вот твои коллеги по прежнему правительству слезно просились...

- У каждого своя голова на плечах...

- Это конечно... Вот этим мы с тобой и похожи - оба в идеологических шорах... Ты - демократ, я - красный губернатор... А ведь оба понимаем, что окраска сейчас ничего не значит. Сядешь в это вот кресло, - он пристукнул по подлокотнику большим кулаком, - и одна у тебя идеология будет, одна отчетность - перед Кремлем.

- Но все равно заносить будет либо вправо, либо влево, помимо воли... - продолжил Красавин.

- Будет... - согласился губернатор. - Но вместе с вышестоящими. Как прежде говорили, можно отклоняться вместе с генеральной линией... И под руководством... Но я не о политике хотел с тобой поговорить, слышал, трудоустроиться не получается. Может, помочь?

У Красавина, действительно, шла черная полоса: была длинная пауза между выборными кампаниями, на которых он неплохо зарабатывал. Но то, что заработал на предыдущей, неожиданно быстро разошлось: непредвиденно пришлось менять машину, прежняя начала рассыпаться. Он помедлил, осмысливая предложение и преодолевая соблазн выговорить какое-нибудь не хлопотное, но хлебное место: иногда кажется, что синица в руках все же лучше журавля, но не поддался искушению, ответил:

- Не стоит... - И с улыбкой добавил: - Если только заместителем твоим...

- Ну, ты же за эти годы критиковать власть не перестал, влиятельных врагов не убавилось, а только добавилось... Да и таких вакансий, сам понимаешь, не бывает. На них очередь... - сдвинув брови, отчего его лицо сразу приобрело знакомое по теленовостям строгое выражение, серьезно пояснил губернатор...

Потом они поговорили о житье-бытье, вспомнили юность, в которой пути молодого комсомольского вожака и опытного уже журналиста часто пересекались, губернатор еще раз расшаркался за то, что доставил хлопот с судебными процессами, но вот теперь рад, что судебная ошибка исправлена, на прощание пригласил заходить запросто по любой причине. Немного коснулись и ситуации в крае, и Красавин даже попытался кое-что посоветовать, но быстро понял, что тот его советы не воспринимает, и ушел с четким пониманием - сам к губернатору он никогда не обратится.

...И вот спустя срок (года три, однако, прошло) они опять сидят в просторном губернаторском кабинете, из окон которого просматривается кусочек ухоженного сквера и тыльная сторона драматического театра. Солнце уже опускается к горизонту, и красные лучи лежат на больших, слившихся кронами верхушках деревьев. Красавин мельком это замечает и молча удивляется: десять лет назад таких крон не было (окна его кабинета выходили также в эту сторону, только этажом ниже), лучи не доставали до верхушек...

Губернатор - в рубашке и без галстука: в кабинете комфортная температура и рабочий день уже закончился. Красавин еще не забыл: именно эти два-три часа после официального завершения рабочего дня самые плодотворные: тебя уже никто не отрывает по мелочам, расписанный день с его заседаниями, поездками, встречами остался позади, можно расслабиться, осмыслить сделанное, распланировать, что предстоит, не поглядывая на часы. Можно сверить свои мысли с понимающим собеседником, мнение которого для тебя важно, а не только отдавать распоряжения и поучать других. Именно в такие часы он, будучи заместителем губернатора, и встречался с друзьями или единомышленниками. «Ухожу на подзарядку», - шутливо говорил Анне, предупреждая, что задержится, хотя в действительности ведь так и было: в такие часы он сверял свое понимание, что делать дальше, с пониманием тех, кому доверял и верил...

Со времени последней встречи в этом кабинете ничего не изменилось (разве что свежее стал после очередного ремонта). И стул Красавин выбрал, что и тогда, первый в ряду от большого губернаторского стола, заваленного папками с документами (прошлый раз был полный порядок), вдоль длинного приставного. Только теперь губернатор не остался в своем кресле, а сел напротив, давая понять, что их встреча носит домашний характер.

Теперь Красавин мог его рассмотреть.

За годы, что видел лишь на телеэкране, тот все-таки сдал: расплылся, посерел лицом. Но главное - взгляд утратил самоуверенный напор, за которым сквозило довольство собой, жизнью и всем происходящим. Хотя, как только губернатор начал говорить, стало очевидно, что ощущение своей значимости и весомости им не утрачено. Десять лет вещать, изрекать исключительно то, что без сомнения является истиной, руководством к действию, естественно, должно было войти в плоть и кровь, стать привычкой. Красавин вспомнил, что сам долго возвращался в реальный мир после своего пятилетнего пребывания в кресле вице-губернатора. Все казалось, что стоит слово сказать и тут же все бросятся выполнять...

Вряд ли губернатор теперь считал его своим единомышленником, хотя кое-что из вскользь предсказанного Красавиным в прошлую встречу сбылось (в частности, противостояние с мэром), но, видимо, что-то ему нужно было понять именно через своего многолетнего оппонента, поэтому и пригласил. И в отличие от давней встречи и от телевизионных картинок, на которых он все еще оставался уверенным и знающим, что делать, теперь перед Красавиным сидел усталый и уже немолодой человек, со взглядом, в котором таилась не всегда успешно скрываемая растерянность.

- Как, не надумал возвращаться на государственную службу? - поинтересовался тот бодрым тоном, словно на этот разговор пригласил, исключительно чтобы предложить какую-то должность.

- С годами приходит понимание, что свобода даже милее любимой женщины, - отозвался Красавин.

- Ну-ну, - задумчиво произнес тот, похоже, не ожидая такого ответа, и посерьезнел. - Значит, у тебя все в порядке...

- Живем, - улыбнулся Красавин.

- Да, время летит... - Губернатор словно не решался начать разговор, как перед началом шахматной партии не решаются сделать выбор, какими фигурами играть. Хотя... ведь он пригласил, значит, у него белые, и ему делать первый ход...

- Тогда не буду дипломатию разводить... Ты ведь следишь за ситуацией?

- Как любопытный обыватель. - сказал Красавин.

- А я почитываю вашу оппозиционную прессу, - со скрытым вызовом произнес тот. - Конечно, дыма без огня не бывает, и ты, и твои коллеги болевые точки находят. Только, опять же, кулик и орел одно и то же по-разному видят...

- Если иметь в виду болото, то конечно, - усмехнулся Красавин. - Один по бережку семенит, ищет, какого бы жучка съесть, другой вверху парит, выжидает, когда куликом закусить можно будет... Правда, от этого суть не меняется, болото болотом остается...

- Ну, я не настолько искушен в вашей профессии, чтобы такое же красивое сравнение подыскать, хотя читаю немало... - вернулся в привычный образ поучающего губернатор. - Критика, конечно, нужна, с этим глупо спорить, без конструктивной критики можно совсем остановиться, иногда ваш брат, журналист, мне даже подсказывает, на что обратить внимание, за что подчиненных погонять. Но чаще, а ты ведь должен это понимать, лает именно потому, что кусочек этого самого болота только и видит. Вот ему и кажется, как муравью на муравейнике, что весь мир - это и есть этот самый муравейник и три сосны рядом... Или, как сегодня чаще всего бывает, по заказу, за деньги... Тебя я не имею в виду, если бы продавался, мы бы с тобой сейчас не разговаривали... Да, не спорю, не все я смог сделать, что хотел, и дураков, и воров, взяточников у нас во власти хватает. И в милиции, и в судах... Куда денешься, не мы народ выбираем... Только не держи я все это в кулаке, - он поднял немаленький, крепко сжатый кулак, - давно бы уже полная анархия была... А то и края бы уже не было, сам знаешь, какие у нас соседи...

- А вы не держите, дайте народу самому определиться... Это и есть самая главная ошибка вашей власти. Если, конечно, вы действительно за страну болеете, для нее стараетесь, а не заказ выполняете... Вы же народа боитесь, знаете, что не простит он того обмана, что к власти привел... Вот и придавили общество, обложили, все на себя тянете... Да я не капиталы в офшорах имею в виду, - поспешил предупредить возражения Красавин. - Я о том, что никакой демократии, власти народа, у нас нет. Самоуправления - нет. При царе, да и при коммунистах, свобод больше было. При царе - земство, при советской власти - домовые комитеты, общественные организации... Только не надо о депутатах говорить, это карманный институт в СССР был, таким же карманным остался и сейчас. Мы же видим, кого туда партия власти продвигает.

- Любая партия не более чем инструмент управления...

- А не надо нами управлять, дайте возможность само-

определиться...

Губернатор подумал. Потом глубокомысленно изрек.

- Все-таки с разных сторон мы одно и то же видим... Может быть, когда-нибудь и будет у нас общество что-то решать, но, думаю, еще нескоро. А вот насчет заказа тут ты неправ совсем... Мне не меньше, чем тебе, родина и наш край дороги... -

И посмотрел на Красавина долгим взглядом, словно оценивая, стоит говорить, ради чего, собственно, и пригласил того, поймет ли правильно. Решил, что должен понять. - Я тут вырос, все, что делал, делал для земляков... Но неужели за эти годы спасибо мне сказать не за что?.. - с нескрываемой обидой произнес он. И, не ожидая ответа, продолжил: - Село сохранил! Землю не дал растащить всяким проходимцам! Порядок навел с границами... Управление отладил, социалку из нищеты вытащил, ты знаешь, в каком состоянии она была, когда я пришел. - И, перехватив улыбку Красавина, догадываясь, что у того есть что возразить, закончил: - Ладно, что зря воду в ступе толочь, сядет на мое место новый человек, пройдет время, тогда и сравните, кто лучше...

- Это верно, - согласился тот. - Время всех рассудит.

Помолчали оба.

Понимая, что в их споре истина на стороне каждого.

Наконец, губернатор прервал молчание.

- Я тебя попросил зайти вот по какому вопросу. - И это опять был уже привычный, знакомый по множеству изображений и телесюжетов образ руководителя одного из самых крупных и неспокойных регионов страны, прекрасно осознающего, что каждое его слово где-то кто-то обязательно протоколирует. - Ты знаешь, что сепаратизм у нас в крае - хроническая болезнь. Ладно, в курортных городах все норовили по-своему делать, полномочия растащить, раскачать ситуацию - это я остановил. Теперь вот в столице края эта болезнь объявилась... Переворот тут, понимаете ли, готовят, краем править им хочется... Ты с этими ретивыми как, в союзниках? - запоздало поинтересовался, вспомнив, что не раздает распоряжения своим подчиненным, а говорит с независимым от него человеком.

- Никак. Они сами по себе, я сам по себе...

- А вот твои друзья заразились...

Красавин вопросительно взглянул на него.

- Редакторы наши занеслись, цены себе не сложат, Балдин, Сенцов... - голос губернатора помимо воли приобрел жесткость. - Один делает вид, что держит нейтралитет, а сам интригует, грязью поливает, думает, не знаю... Другой каждую неделю пасквили сочиняет, врет и не стесняется. - И, поймав недоуменный взгляд Красавина, закончил: - Я просил бы тебя с ними переговорить... Я ведь тоже человек, и терпение мое скоро кончится...

- О чем? - уточнил Красавин.

- О чем?.. Да передай, чтобы хоть в личную жизнь мою не лезли... И подумали о своем будущем...

- Ну, ультиматумы я передавать не буду.

- А это не ультиматум... - Губернатор помедлил. Наконец решился произнести непривычное слово: - Это просьба... Но если не поймут...

- Я для этой роли не подхожу, - перебил Красавин. - Ты лучше своего помощника к ним отряди...

- Я не так, наверное, все изложил, - откинулся на спинку стула губернатор, и по его лицу было видно, что он расстроился. - Скажи им, что я готов встретиться с каждым и поговорить... Я и так скоро освобожу это место, куда торопятся...

Он замолчал.

Молчал и Красавин.

- Можешь передать им это мое предложение о встрече?

- Передам, - кивнул Красавин, поднимаясь. - Но только поздно ты это делаешь.

- Спасибо, - протянул на прощанье руку губернатор. - Говорят, лучше поздно, чем никогда...

...Балдин на предложение, переданное Красавиным, хмыкнул, потом расплылся в довольной улыбке и, наконец, изрек:

- Проняло все-таки... А больше ничего не говорил?

- Вася, я в ваши подковерные дела лезть не хочу, он просил - я передал...

- Добрый ты, Виктор, он тебя под суд подвел, под уголовную статью, а ты за него ходатайствуешь...

- А для меня прежде человек, а потом его должность, - изрек Красавин, считая, что свое обещание он выполнил, хотя понимал: в данном случае поступает ничуть не лучше любого из помощников губернатора. Но как-то не нашлось слов, чтобы преодолеть отчуждение, которое вызвало это предложение губернатора о мире, в Балдине.

Что касается Сенцова, то тот, прежде чем что-либо произнести в ответ на услышанное, снял очки, протер их платочком и, водрузив снова на нос, спросил:

- А о чем нам с ним говорить?.. Я его с комсомольского возраста помню, когда я в крайкоме партии служил, он праведного комсомольца изображал... Энергии и пафоса у него не отнять, конечно... И патриотизм наличествует, спорить не буду... Но ведь карьерист он, не о крае - о своей карьере печется. И место бдит... Ты же помнишь, какой у нас сильный председатель правительства был. Ну, и где он?.. Испугался, что подсидит, выставил из края... Еще один неплохой вице-губернатор, который многое мог бы сделать для края, два года выдержал... Нет, старичок, он и так уже много чего не сделал, что мог сделать. Зато воровство развел, на всю страну славимся...

- А что, эти ребята, которые сейчас в думе, белые и пушистые?

- А где ты сейчас честных найдешь?.. Во всяком случае они встряхнут край...

- Не знаю, как ты, а я взяток не брал и свой бизнес, когда в правительстве работал, не создал.

- Может и дурак, что не создал, - грубовато произнес Сенцов. - Были бы деньги, сейчас в депутаты сходил бы... У твоих бывших коллег у всех кормушки, вот и заняли теплые места во всяких органах... Бесприданницы и сейчас никому не нужны... С одной стороны, конечно, совесть не мучает, а с другой - ведь сделать ничего не можешь... Воюешь один...

- Да, как-то никогда не мечтал к теплому месту приклеиться, - не без обиды отозвался Красавин. И неожиданно для себя вдруг спросил: - Слушай, а если я тебе чем не угожу, ты меня тоже будешь мочить?

- Ну, Витя, ты сегодня не та фигура... - ухмыльнулся Сенцов. - К тому же мы с тобой по одну сторону баррикад. А вот если разойдемся, тогда не взыщи...

И по блеснувшему из-под очков острому взгляду Красавин понял - будет мочить. Без всяких скидок на старую дружбу...

И не смог ответить на вопрос: это издержки возраста или неотъемлемая часть капитализма, в котором они теперь жили...

(Окончание в следующем номере)Время понимать

Несомненно, это было предупреждение. Как и тогда, два десятилетия назад, как раз накануне революции девяносто первого (все-таки судьба каждого неотделима от судьбы страны). Так же, как и тогда, он возвращался из Минеральных Вод после встречи, обещавшей развитие бизнеса, поглощенный (как и тогда) мыслями о материальном, суетном и оттого уверенный в своем превосходстве над обстоятельствами, подвластности его желаниям всего вокруг, зараженный уже (хотя все думал, что имеет иммунитет) насаждаемой средствами массовой информации, и прежде всего телевидением, бациллой всемогущества и бессмертия богатого человека, и вдруг эта нелепая, глупая, как ему показалось, авария... Поэтому прежде возникло раздражение на того, кто сидел за рулем машины, с которой он столкнулся, потом на досадную потерю времени ожидания инспекторов, те нынче нарасхват (город давно уже перегружен машинами и авариями), а значит, не поторопятся, настраиваться надо на пару часов ожидания, не меньше...

...Тогда, двадцать лет назад, после столкновения, он о подобном не думал. Он лежал на обледеневшей дороге не в силах подняться, глядя на неотвратимо приближающийся свет фар идущей в его сторону машины, сомневаясь, что ослепительные солнцеподобные шары замрут, не доезжая до него, судорожно загребая руками по ледяной корке и тщетно пытаясь отползти к обочине... Но машина остановилась, не доехав пару метров до его бессильного тела, и крепкие руки подхватили его, закричавшего от боли, вскинули на сиденье, а потом была долгая мучительная дорога в теплой, пахнущей соляркой, высокой (так что совсем не страшно было парить в ней над гололедом) кабине КамАЗа, с пробуксовками, остановками, словно специально данная ему для того, чтобы осмыслить и свое прошлое, и будущее, в котором он уже видел себя инвалидом, но хотел жить, невзирая ни на что, и ясно осознавал, что ничего ценнее жизни и любви не было и нет.

Потом еще было время подумать, основательно разобраться в себе, долгие месяцы на больничной койке способствовали этому, обучая терпению и пониманию неподвластности человеку самого главного - собственной жизни...

Тогда было достаточно времени для постижения случившегося - сейчас нет, потому что авария была похожа на множество подобных в переполненных машинами городах, когда страдают прежде всего автомобили, а сидящие в них лишь сожалеют по поводу непредвиденного нарушения планов и, в ожидании инспектора, торопятся сообщить родным, знакомым, начальству или подчиненным о нелепой случайности, в которой, естественно, виноват другой, тот, что слишком медленно ехал впереди или слишком быстро нагнал сзади (как правило, нагнавший виноват априори). И он на неподвижном островке в потоке объезжающих машин, тоже спешащих, как только что он сам, сразу не понял, что это столкновение не случайно, и отнесся к происшедшему внешне спокойно, как и девица, вылезшая из отлетевшей вперед машины, и они обменялись первыми впечатлениями по поводу нарушенных планов. Он не стал ее обвинять в излишней медлительности, подумав лишь, что, по-видимому, он предчувствовал случившееся, всегда опасаясь женщин за рулем. Она вскользь отметила, что не следовало бы ему так спешить, а выдерживать положенный интервал. Ему оставалось только согласиться и развести руками, виноват, мол...

И только спустя время понял: нет, это не было случайностью.

Как не были случайными переделки, в которые он попадал в детстве и юности, чреватые если не смертью (тонул ведь в проруби, падал с моста, замерзал в полярной ночи), то испугом, причинением вреда его телу... И все, что случалось с ним в последующие за детством годы, включая такие серьезные испытания, как лавина или аварии, имели свой непостижимый прежде и вот теперь осознаваемый сакральный смысл...

Человек предполагает, а Бог располагает...

Он родился и вырос в атеистической стране, в которой хрестоматийное выражение «Человек - это звучит гордо» было столь же неоспоримо, как авангардная роль коммунистической партии в деле построения коммунизма, то есть рая на земле. Не менее бесспорным был лозунг о покорении природы в разных его вариациях, от ломоносовского пророческого «Могущество России будет прирастать Сибирью» (стела с этими словами стояла на одном из изгибов дороги, ведущей по берегу Енисея к Карлову створу, перегороженному плотиной Саяно-Шушенской ГЭС, и эти слова воспринимались им и всеми, кто строил эту гигантскую гидростанцию, не без гордости) до курьезно-куплеточного: «Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики». Это изречение неведомого активиста агитпропа украшало плотину в Карачаево-Черкесии, недалеко от Черкесска, и каждый раз, проезжая мимо, он не мог удержаться, чтобы не повторить эти слова с улыбкой, иронией или с сарказмом (по настроению), потому что на дворе уже были восьмидесятые годы, развитой социализм со старческим лицом вождей, молодой дух революционных мифов воспринимался уже анекдотом и утратил свое влияние.

И он вместе со всей атеистической страной не задумывался, что «гордо» - слово однокоренное с «гордыней»...

Впрочем, его если и заносило в самоедство, то не часто и ненадолго. Может оттого, что производственным и карьерным успехам он в молодости предпочитал сердечные переживания, увлекаясь часто и страстно. Потом встретил Елену, и окрыляющая любовь позволила им вдвоем создать свой мир и в нем защититься от надуманных страстей. Именно любовь сделала его счастливым. Любовь и удовлетворение маленьких исполнимых желаний. И этого было вполне достаточно, чтобы любить жизнь в целом, и он ее любил изначально и без сомнений, считая, что земная жизнь по замыслу того, кого называют Богом (а он понимал, что это олицетворение главного Вселенского закона), - это место, где человек изначально должен был быть счастлив, подчиняясь желаниям, порождающим удовольствия и реализуемые удовлетворением.

В этой понравившейся ему гипотезе, противоречащей многим догмам (зачем же все валить в кучу, не все желания порочны), был детский задор и игнорирование той истории, которую он изучал и знал со слов признанных толкователей прошлого. Он считал, что именно этой эмоциональной триаде - «желание - удовольствие - удовлетворение» - предназначено продвигать человека от низменных страстей к постижению более высоких, уже не физических удовольствий, а тех, что приносят познание окружающего, творческое преображение, полет мысли...

Но мнение оппонентов все же поколебало его уверенность в том, что он все правильно понял в этой гипотезе (а как же первородный грех?), заставив искать ответ на этот вопрос.

И опять же, все не случайно в этом мире. Даже те или иные книги приходят к человеку в предназначенный час. Во всяком случае трактат «Посвященные» француза Шюре, жившего в девятнадцатом веке, пришел к нему тогда, когда был столь нужен.

И открыл то, о чем в атеистической стране, при атеистическом воспитании он не мог и думать.

Это было знакомство с новым миром, невидимым, неведомым, но раздвигающим привычные рамки освоенного и ограниченного материального до бесконечности, которого он до этого времени не мог даже вообразить.

Прочитанное перевернуло, казалось, накрепко усвоенное.

Подобное случилось с ним до этого только единожды, в студенческую пору, когда после основ марксизма-ленинизма, диалектического материализма вкупе с теорией Дарвина о происхождении человека от обезьяны ему вдруг попала в руки самодельная, напечатанная на машинке и вставленная в картонный переплет книга о дзэн-буддизме.

Тогда он совершил свой эволюционный прыжок от обезьяны к человеку...

Каждая страница «Посвященных» была открытием. Подобным тому, что древний геометр Пифагор с его теоремой «о штанах, которые во все стороны равны» был прежде всего философом, основателем целого учения и школы, а потом уж тем, кем знал его Жовнер по учебнику геометрии.

Он вдруг вспомнил об этой книге и Пифагоре в ожидании инспектора, наблюдая за дамой, по возрасту годной ему в дочери или, как это стало нынче модно (не страшит же участь Содома и Гоморы), в любовницы, неустанно разговаривающей по телефону, не сомневаясь, что той неведом ни дзен-буддизм, ни книга умного француза, да скорее всего она уже не помнит и автора теоремы из школьной программы, потому что она была уже из нового поколения, для которого СССР всего лишь миф, сочиненный предками, ничего не понимающими в нынешней жизни, в значении денег, удовольствий, возможностей... Они уже свое отжили, а у нее все впереди. И это все, при удачном стечении обстоятельств, ей позволит стать богатой... И счастливой...

Она убеждена в прямой зависимости второго от первого.

А он нет.

Получение удовольствия, как главная цель существования...

Но ведь он сам не так давно не сомневался, что двигатель существования человека та самая триада?..

Да, он и сейчас не отказывается от нее, но только слишком разные, даже полярные у них с этой дамой, судя по всему, представления о том, что подразумевает понятие «удовольствие»... Физические и физиологические удовольствия, которыми нынче соблазняет всяческая реклама, присущи слоям самого низа человеческой общественной пирамиды. Слой, к которому он относил и себя, и своих знакомых и где к низшим видам удовольствия добавлялась любовь (но не секс), был первым, по-настоящему соответствующим предназначению человека. Именно этот слой был его средой обитания в Советском Союзе. Спустя два десятилетия после распада уникальной империи равенства этот слой образованных людей, заменивших в стране рабочих и крестьян изгнанное и уничтоженное просвещенное разночинство, был выдавлен на обочину общественной жизни маргинально-олигархическим сообществом, которое он единым организмом, объединенным общими целями и идеями, как в СССР, назвать не мог, сильно утоньшился, позволив разрастись двум нижним. Пирамидка ощутимо расползлась, утратив былую близость к небу. Впрочем, не выдержали агрессивного напора дилетантов и наглого воровства алчных гениев хищнического дележа общих богатств и более высокие интеллектуальные и творческие прослойки, где находились те, чей утонченный вкус, интуиция и знания, как в досоциалистическое время, вновь вернулись в кружки немногочисленных ценителей истинного...

А может, действительно, Дарвин прав, эволюция развернулась вспять и скоро человечество вспомнит свое далекое прошлое?..

Он вообразил, что в проносящихся мимо машинах сидят обезьяноподобные низколобые существа, азартно сопящие и скалящие зубы в своем соперничестве друг с другом, а все так же продолжающая разговаривать по телефону дама - тоже обезьяна, только без волосяного покрова и научившаяся скрывать кровожадность...

И чтобы избавиться от наваждения, потянулся за телефоном, вспомнив, что Елена уже звонила, переживает, ждет...

Она ответила сразу, действительно, ужин стоял на столе, остывая, и она ждала, голодная. Он как можно спокойнее сказал, что задержится, немного зацепил другую машину, и тут же поторопился заверить, что сущие пустяки, только фара его машины разбилась, а в другой - вмятина в багажнике, ну, а он сам и водитель другой машины в полном порядке, и они ждут гаишников в двух шагах от дома, да вот не отойдешь, иначе протокол не составят, ему-то, в принципе, это неважно, он виноват, ремонтировать придется за свой счет, а вот девице страховка понадобится.

И тут только заметил, что левая сторона пострадавшей от его удара машины длинно, волнисто процарапана и вогнута, хотя он не мог ее зацепить, потому что выходил влево, перестраиваясь на свободную полосу, когда тормозные фонари идущей впереди машины неожиданно закраснели, а руль уже был вывернут до предела и правая фара его машины с глухим стуком вошла в чужой багажник...

Он выждал, когда очередное включение красного света на светофоре позади остановило машинный поток, и подошел к девице, сидящей в своей машине, деланно удивился, указывая на эту явно не косметическую борозду, и та в ответ подтвердила,что неделю назад другой торопливый пытался ее обогнать, вот и оставил след...

- Он виноват?.. Уже оценили?.. - поинтересовался Жовнер, отгоняя нелепую мысль о возможности таким образом зарабатывать деньги.

- Я езжу по правилам, - вскинула та гладкое личико и, отвернувшись, вновь поднесла к уху трубку.

Он торопливо ретировался в свою машину, опасаясь вновь несущегося от светофора машинного стада...

Вековой излом

Человеку присуще жить будущим. А если к тому же настоящее его не устраивает, все помыслы, надежды устремляются вперед, убыстряя время и так столь короткой человеческой жизни. Но хоть и дано это понимать, изменить отношение к настоящему, к сегодняшнему дню, не как к некоему промежуточному и не очень приятному интервалу перед действительно счастливым будущим (и прошлым, кстати, тоже), а к полноценной части собственной жизни, в которой ничего ненужного, неважного нет, не дано. Ну, а когда, к тому же, подобное устремление в будущее, схожее с желанием ишака нагнать клок сена, маячащий перед мордой, превращается в общий психоз, усиленно внушаемый телевидением и прочими средствами манипулирования, устоять невозможно даже самому стойкому. Разве только если выбросить телевизор (газеты и так уже редко кто читает) и выпасть из информационного потока. Но это не так просто - устоять перед соблазнами. Особенно, когда грядет редкостное, одно на тысячелетие, событие и тебе выпало его прожить.

Ожидание, когда единица с тремя девятками превратится в двойку с нулями, длилось долго и, наконец, вылилось, вырвалось, пронеслось шумной, многоголосой от криков, пугающей от разрывов и выстрелов новогодней ночью, ознаменовавшейся не только усилением ожиданий лучшей жизни впереди у всех, начиная с пьяниц, приступивших к празднованию начала нового тысячелетия задолго до боя курантов на детской песочнице, давно ими уже присмотренной и отвоеванной у детворы, и заканчивая новым, профессионально неприметным (одно из условий выбранной в юности профессии) и словно смущающимся нежданно свалившейся шапкой Мономаха президентом, закрывавшим эпоху большого, энергичного, вальяжного вначале и усталого и больного в конце Бориса Николаевича Ельцина.

Это если говорить о России.

Что же касается мира, который с каждым днем, отделяющим россиян от эпохи железного занавеса и СССР (особенно той ее части, которая благодаря требующим товаров и советов осколкам социалистической империи переживала стремительный взлет), то он пребывал в не меньшей эйфории, правда, не особо устремляясь надеждами в будущее (опять же его сытая часть, но именно она-то и манила всех остальных), а надеясь на то, что нынешнее благоденствие, пусть даже за чужой счет, продлится еще долго...

...Жовнеры отмечали переход в новое тысячелетие по-семейному, предпочтя домашний уют приглашениям в компании, с горечью признав, что возраст все-таки накладывает свой отпечаток на желания, но, тем не менее, дождавшись дочь с зятем, заглянувших на огонек уже в новом летоисчислении, и вместе с ними напророчив под шампанское всем порознь и вместе в будущем самое хорошее, отправились на центральную площадь города к елке.

Южная новогодняя ночь не так часто радует истинными русскими атрибутами этого праздника - снегом и морозом, оттого веселых катаний со снежных горок или на ледовом зеркале катков или просто неловких игр подвыпивших взрослых в  отрезвляющих сугробах здесь не бывает, оттого и на площади возле зеленой, расцвеченной огнями елки народу было не так много. Но все же незнакомые, разных возрастов и положений, не усидевшие дома в эту ночь, взявшись за руки, образовали шумный веселый хоровод и, покружившись вокруг ели, нестройно и невпопад вспоминая подходящие случаю, а то и просто настроению песни, перескакивая с куплета на куплет, уступая роль запевалы очередному желающему и так накружившись до истощения запала, разбились на группки родных и знакомых, в центре которых, как правило, оказывался самый предусмотрительный, запасливо прихвативший с собой и согревающее, и посуду. После чего делали выбор между бодрствованием и сном.

Жовнеры проводили молодых до их дома (беременная Светлана уже устала, да и до рассвета оставалось не так много) и неторопливо пошли по затихающим, но еще достаточно многолюдным улицам домой.

По пути стали вспоминать самые запомнившиеся встречи Нового года и выяснили, что у обоих остались в памяти студенческие.

У Елены такой была новогодняя ночь на третьем курсе, когда она была влюблена в одного старшекурсника и они всю ночь прогуляли-процеловались, не обращая внимания на сильный мороз (надо же, призналась!).

Александру тоже, оказывается, более всего запомнилась институтская встреча Нового года с ребятами из туристической секции. Он учился тогда на втором курсе, в ноябре, в поисках занятия по душе, забрел в турклуб да так и остался среди одержимых путешествиями романтиков и на новогодние каникулы собирался идти в свой первый горный поход в отроги Хамар-Дабана, естественно, что встретить Новый год с туристами-старшекурсниками он не отказался. Они довольно долго ехали на электричке, потом от полустанка шли по уже темным улочкам дачного поселка и, миновав его, по недавно пробитой высланными вперед квартирьерами узкой дорожке в глубоком снегу вышли к раскидистой ели, нижние ветки которой были украшены бумажными гирляндами, рдеющими в отблесках большого костра, разложенного рядом. Над огнем висело прокопченное ведро, над которым подымался пар, старшие опытные коллеги-туристы, скинув куртки, деловито хозяйничали на вытоптанной площадке, сооружая из сухих стволов и лапника лавочки и стол. Девчонки, приехавшие вместе с основной группой, тут же взялись доваривать пригоревшую гречневую кашу, в которую потом бросили немало банок тушенки, отчего она больше напоминала гуляш.

Эту картину: суетящиеся люди в красных отсветах потрескивающего пламени на фоне звездной ночи, неустойчивые тени окружавших деревьев, за чертой света превращавшиеся в непроглядную и пугающую стену, набирающий силу мороз, восторг, замешанный одновременно и на единении всех присутствующих, и на отношении к этому зеленому дереву, нависающему над ними, - все это он хорошо помнил и сейчас, спустя годы.

А потом они кричали «ура», встречая одна тысяча девятьсот семидесятый год, и он, уже изрядно промерзший, выпил почти полный стакан водки, и ему стало тепло и весело...

Но вот что было потом, вспоминалось уже отрывками, осталось ощущение какого-то языческого веселья, чего-то случившегося сладостно-запретного, о чем он только мог догадываться или воображать, проснувшись в разгар нового дня в дачном домике в спальном мешке со смешливой метисочкой, чьи бурятские скулы оттеняли лукавый взгляд синих глаз, а упругое тело с тонкой талией было обжигающе горячим... Он так и не успел вспомнить, как очутился в этом волнующем уюте, она ящеркой выскользнула из мешка, мигом спрятала смуглое тело в теплый комбинезон, склонившись к его лицу, пахнущая тайной или коварством, сообщила, что они засони, все уже давно встречают новый день нового года, и убежала.

Снова он увидел ее с бородатым и степенным старшекурсником. Они ели из одной миски, пили из одной кружки, а потом тот носил ее на руках и куда-то унес, и их больше в тот день никто не видел. А в поход, первый для него, метисочка не пошла. И потом он ее не видел ни в секции, ни в институте, а когда попытался выяснить, кто она и откуда, так ничего и не узнал, вроде она вообще оказалась среди них случайно и учится в инязе, а пригласил ее тот самый старшекурсник, которого тоже он больше не видел, тот уже был дипломник, разрядник, ушел в сложный маршрут на целый месяц в Саяны, а вернувшись, написал диплом, защитился и уехал куда-то по распределению.

Кто говорил, что один, кто - что с той самой, из иняза...

Сейчас, спустя столько лет, ему казалось, что та метисочка была наваждением, новогодним подарком тайги...

А может быть, это была всего лишь материализация его грез...

...Начало нового века скорых и желаемых перемен не принесло. Жизнь продолжилась заботами старого. Так же, как и старый, новый президент говорил о необходимости подождать и потерпеть. Все так же богатели нефтяники, газовики, все те, кто энергично перекачивал, перевозил за рубеж то, что еще совсем недавно принадлежало всем, шалея от неожиданного богатства и стараясь как можно быстрее промотать его. Так и не успокоилась, не стала до конца мирной Чечня. Было уже очевидно, что процесс возвращения к мирной жизни здесь будет долгим. Неспокойно было и в других республиках, окружавших Ставрополье. Фактически край, особенно его восточные районы, так и остался прифронтовой зоной. Привычным стало неведомое еще в совсем недавнем прошлом и вовсе невообразимое в Советском Союзе понятие терроризм.

Да и еще много чего появилось и, несмотря на очевидную опасность для жизни человека, существования государства, стало входить в повседневность, незаметно обретая привкус обыденности. Так к безудержной страсти к пиву подрастающего поколения, подогреваемой проведением пивных фестивалей, добавилось широкое распространение наркотиков, активно пропагандируемое так называемыми борцами с этой пагубной привычкой.

На смену трепету любовных переживаний и романтике ухаживаний пришло то, что на Западе, с которого теперь брали пример во всем, прежде называли свободной любовью, а в новых реалиях - без прикрас, обыденно безвкусным словом «секс» или примитивным, но медицински необходимым удовлетворением физиологических потребностей. Отрицающая любовь, семью и продолжение рода, эта необходимость прикрывалась понятием гражданский брак, как правило, не предполагающим длительных отношений и создания настоящей семьи.

Впрочем, Жовнера и его сверстников это тревожило только теоретически, из опасения за будущее своих детей и внуков. Правда, Светлана вышла по любви, стала женой после законного брака (сказалось все же ретроградское семейное отношение к браку) и родила в начале нового века им внучку. Так что их маленькое семейное государство еще противостояло разлагающим веяниям, все более охватывающим большое государство, в котором они все жили.

За минувшее десятилетие иллюзии, с которыми он когда-то приветствовал перемены, рассеялись. Теперь было очевидно, что не столь уж и гармонично то общество, которому они еще совсем недавно завидовали, стремились подражать. Лишь одно было бесспорным достижением этих лет: возможность говорить то, что думаешь, не только на кухнях и заполненные всякой всячиной магазины. Правда, говорить стало как бы и не о чем, а на покупки у большинства населения не было денег. И уходящие в прошлое дни, месяцы проблем нового общественного строя не уменьшали и даже, наоборот, усугубляли, вселяя неуверенность в завтрашнем дне. Непроизвольно сравнивая оставшийся в прошлом социалистический строй, начало перемен, самое начало девяностых годов и наступившие дни, Жовнер приходил к неутешительному выводу, что все усиливающаяся фискальная политика, умножение чиновничьих служб, неплохо живущих за счет налогов небогатого, если не сказать нищего, населения и к тому же повсеместно мздоимствующих, сдерживают развитие общества. Та свобода предпринимательства, которую они пережили в начале девяностых, теперь все более приобретала черты утраченного идеала. Та стена, которая начала отделять плодящихся чиновников всех мастей, законодательные и исполнительные структуры от работающих, созидающих новую страну, становилась все выше и толще.

Вновь, как и в советские времена, он стал ловить себя на неуважении к власти, на несовпадении собственных интересов и интересов окружающих его людей с деяниями тех, кто взялся строить новое государство по своему вкусу. Этот вкус уж слишком очевидно принадлежал тем, кто бесстыдно присвоил и продолжал присваивать общенародное богатство, а теперь усиленно насаждал свою мораль, в которой обманывать, красть и даже убивать считалось оправданной необходимостью.

Но все же еще оставалась надежда, что и новый президент, сменивший больного Ельцина, и новые министры понимают гибельность подобного пути и выправят движение общества в действительно справедливое и счастливое будущее.

Понимая, что главное направление задается в столице, в провинции люди все же надеялись на своих непосредственных руководителей, депутатов, губернаторов. Но правительство края, практически утратившее коммунистическую идеологию, которая, собственно, и позволила губернатору победить на выборах, инициативой и самостоятельностью особо не отличалось от прочих, быстро забывших наказы своих избирателей. Через пару лет после выборов молодой и энергичный губернатор, хорошо помнящий свою комсомольскую кипучую юность и ностальгирующий по ней, окруживший к этому времени себя своими бывшими комсомольскими соратниками, вернул из прошлого многие навыки коммунистического управления, но не привнес ничего нового. Особенно он любил перерезать ленточки на торжественных мероприятиях, которые теперь сопутствовали даже незначительному событию. Как говорили в народе, он готов был торжественно открыть даже общественный туалет, правда, в действительности такого не случилось, но вот баню сей государственный муж как-то открывал...

С одной стороны, эти игры и потуги властей имитировать бурную деятельность и заботу о населении Жовнера особо не интересовали, но с другой - он никак не мог от них отстраниться. У него странные отношения были с властью. Как-то знакомый астролог посчитал его гороскоп и сказал, что согласно вселенскому закону их взаимоотношения (его как личности и власти как института) похожи на отношения двух не стремящихся друг к другу, но находящихся все время в поле зрения людей. Что с его стороны преобладает любопытство и критическое отношение к тому, что делает наделенный властью человек любого ранга, а со стороны властных структур, в том числе и репрессивных, преобладает настороженное внимание. Если с этой точки зрения проанализировать прожитые годы, то, похоже, так и есть. Без сомнений, он всегда критически относился к тем, кто брал на себя роль лидера, всезнающего и непогрешимого проводника в жизненных перипетиях. В институте, с одной стороны, был активным комсомольцем и даже членом комитета комсомола, а с другой - создал тайное общество, где критиковали власть, связался с диссидентами и попал в список неблагонадежных. Потом работал в газетах, идеологических институтах, подконтрольных и опекаемых властью, и даже прошел профилактическую устрашающую головомойку органов госбезопасности. В партию никогда не рвался, не разделяя ни атеистической веры, ни коммунистической программы, вступил исключительно по необходимости - должность была номенклатурная, а с приемом вышла настоящая детективная (или шпионская?) история, когда условием получения партбилета стала смена места работы и жительства. Старался помочь коммунистам сохранить власть, а в конечном итоге был занесен в список ярых демократов. Даже когда Виктор Красавин, с которым в молодости немало дебатировали о возможном будущем государственном устройстве, был вице-губернатором, так и не сблизился с властью, ничего не поимел от краевого пирога (впрочем, как и сам Красавин), как это сделали многие. При новом губернаторе тем более не стремился приблизиться к власть имущим. Хотя отношения и связи со многими, кто теперь работал там, остались.

Неожиданно они сошлись с Сергеем Белоглазовым, когда-то редактором молодежной газеты (куда он, приехав из Сибири, заглянул в поисках работы), потом партийным журналистом, работником крайкома. Теперь тот работал пресс-секретарем губернатора. Должность эта была особо приближенная и пользующаяся доверием, оттого и тайно влиятельная. Но через несколько месяцев энергичного освоения новых обязанностей Белоглазов, похоже, утратил и интерес, и азарт к ежедневным сочинениям речей и докладов и в свободное от официальщины время, в противовес безликой политической риторике, в которой, как и прежде, при коммунистах, все отчетливее требовалось не говорить правду, а предсказывать исполнение грандиозных замыслов в будущем, стал пописывать рассказы. Вот с ними он и пришел к Жовнеру, найдя в нем и внимательного читателя, и издателя.

День ото дня их отношения становились все искреннее и... застольнее. Белоглазов стал все чаще выпивать, хотя в годы их молодости, насколько Жовнер помнил, этим не увлекался. Сначала он предлагал разделить компанию, а потом стал выпивать в одиночку, находя в Жовнере только внимательного слушателя и каждый раз виновато ссылаясь на обстоятельства, вынуждающие его таким образом расслабляться, снимать напряжение.

- Ты даже не представляешь, какая это рутина, - заводил он одну и ту же тему, когда торопливо утолял жажду. - Их всех надо учить русскому языку. И чтобы меньше обещали... Когда - нибудь всем болтунам придется отвечать за свои слова, если не здесь, то там, - он выделял слово «там», наливая в стакан или в кружку, что в это время оказывалось под рукой. - Обязательно! - И, не уточняя, где там, словно это и так было очевидно, выпивал, после чего надкусывал бутерброд с колбасой или сыром, который доставал, как и бутылку, из коричневого потертого портфеля. - Хорошо тебе, живешь как хочешь, никому ничем не обязан, совесть не мучает... Сам себе и начальник и работник...

- Только вот зарплату нерегулярно получаю, - вставлял Жовнер.

- Ну, это не главное, поверь мне, - проникновенно произносил Белоглазов. - Самое главное в этом мире - не пойти против совести, не стать подлецом... - И замолкал на некоторое время, раздумывая или прислушиваясь к воздействию выпитого.

Потом либо еще выпивал, но теперь уже пару глотков, не больше, либо переливал содержимое бутылки в блестящую плоскую фляжку (а иногда он допивал то, что было в ней), ставил ее в портфель и переводил разговор на приятную тему, делясь сюжетом очередного рассказа, в основе которого, как правило, была действительно случившаяся казусная история. Этих бывальщин у него был приличный запас, и Жовнер каждый раз наседал на него, советуя бросить все дела и писать...

- Брошу, - согласился он в свой последний визит. - Вот еще немного и брошу... К тебе приду работать, возьмешь заместителем?

- У меня зарплаты маленькие...

- Зато свободным буду... Я с губером уже поговорил, он попросил подобрать замену, подучить... У меня теперь молодых помощников хватает, кропают на своем уровне, я только правлю... И ты знаешь, что я заметил, - он подался вперед и, понизив голос, закончил: - Чем глупее, чем примитивнее текст, тем им, - мотнул головой в сторону, в которой находились центральная площадь, все еще украшенная памятником основателю социалистического государства, и здание крайкома партии за ним, которое теперь занимал губернатор и его правительство, - больше нравится... У них теперь своя вера, свои боги - политтехнологи... Вот мы с тобой в Советском Союзе все делали, чтобы люди грамотнее были, культурнее, а сейчас это не надо... Им, ну тем, кто за стенами, и за кремлевскими и здесь, не надо, чтобы народ умнел...

Потом тяжело вздохнул и пожаловался.

- Я теперь знаю, что такое жить в золотой клетке...

- А мне кажется, мы и раньше, при коммунистах, в клетке жили. Только что не в золотой, - возразил Жовнер. - Разве тогда свобода была?

- А что, на кухнях мы не рубили правду-матку и анекдотами не поминали вождей?.. И власть критиковали... В рамках дозволенного, но критиковали... А главное, коммунисты общество не оглупляли, а головастых к себе заманивали. Да, заигрывали, запугивали, но привлекали... А этим нынче умные не нужны, главное, чтобы были исполнительные...

- Но ведь губер коммунист?

- А что он один сделает?.. У него только клетка побольше, чем у меня, да золото не сусальное, а листовое... - Он вздохнул, замолчал. Потом поднял глаза, в которых Жовнер увидел тоску. - Нет, тебе этого не понять. И не надо... Зарплата у меня хорошая, но работа как у золотаря... Прихожу вот к тебе, а и тут запах чувствую... Боюсь, до конца жизни не отмоюсь... Ты прав, надо уходить, пока не поздно... Вот книжку издам и уйду на вольные хлеба... Перееду на дачу или в деревню, где предки жили, и буду писать, наслаждаться жизнью. Сколько мне осталось...

Жовнер еще тогда возразил, что, дескать, у них только самый хороший возраст и начинается. И Сергей согласился, мол, пару десятков лет ему хватит, чтобы изложить на бумаге, что хотел бы...

И вдруг звонок, умер Сергей, скоропостижно...

Жовнер сразу не поверил, думал, какой-нибудь другой, однофамилец...

Недели не прошло, как заскакивал пива выпить. Правда, на второй этаж уже с одышкой поднялся... И новых рассказов не принес, и рассказывать ничего не стал, торопился. Выпил, жевательной резинкой закусил и побежал на какое-то мероприятие, где губернатор очередную ленточку резать должен был...

Жовнер у него попросил тогда аудиенцию к заместителю губернатора, который культуру курирует, устроить: столкнулся с проблемой распространения своего литературного журнала. Думал, «на ура» разойдется тираж, всего-то три тысячи экземпляров (когда-то толстые журналы миллионными тиражами разлетались, не подписаться было), а не пошел. Неужели действительно за десятилетие передела самая читающая страна превратилась в самую пьющую и жующую?

Не хотел в это верить.

Но тогда получается, что журнал плох.

Поговорил с книголюбами, писателями, кого уважал. Нет, мнение хорошее, публикации в первых номерах заметили, оценили.

Значит, дело в рекламе.

А откуда на нее деньги взять, и так в убыток журнал. Вот и решил прибегнуть к помощи власти. Нужное ведь дело для воспитания подрастающего поколения, одно уже упустили, образование на пивных фестивалях получают, так хотя бы следующие от пивных бутылок завернуть. Пусть поможет власть на библиотеки, в школы подписку сделать.

Не стало Сергея, придется теперь самому записываться на прием.

...Проводили Белоглазова в последний путь в день не очень теплый, пасмурный, хотя лето начиналось. На проводах и губернатор был, видно, помимо служебных связывали их и человеческие отношения. За это Жовнер многое тому простил.

Проводили, а потом оказалось, что свое обещание Сергей выполнил. Позвонили Жовнеру из приемной зместителя, в чьем подчинении и находились культура и образование, и назначили аудиенцию.

Галина Федоровна Духина пришла на работу не в лучшем настроении. Может, летняя жара, стремительно накатившаяся в самом начале лета, действовала, а может, накопившиеся проблемы, которые с каждым днем не только не рассасывались, а накатывались новыми валами. И нынешний день, начинавшийся с приема жалобщиков, отдохновения не обещал.

Каждое утро собираясь на работу, не зная, какие сюрпризы ей готовит теперешняя суетная жизнь, она то с короткой, то с затяжной грустью вспоминала прежние времена, когда ее день, сначала комсомольского, а потом и партийного функционера, был четко спланирован, расписан, каждое принимаемое решение готовилось и выверялось долго и тщательно, были грамотные помощники и было время самой вникнуть в суть каждой проблемы. Принимая приглашение губернатора, которого знала, можно сказать, всю сознательную жизнь (и даже в свое время протежировала молодому активному комсомольскому лидеру), со всеми его положительными и отрицательными чертами, она и нынешнюю свою работу в новой и не понимаемой ею стране представляла такой же неторопливой и основательной. Но первые же дни в качестве заместителя председателя краевого правительства заставили расстаться с иллюзиями и вспомнить теоретический багаж, который объяснял плохую управляемость и непрофессионализм периода социальных сломов перемешиванием слоев, когда вниз закономерно опускался слой создателей предыдущего строя, а «кто был никем» (явные или тайные противники правящей системы) «становился всем». А если излагать яснее, к власти приходили те, кто яро рвался ко всему, что было прежде недоступно, а дорвавшись, бездумно и азартно принимался разрушать достижения предшественников и охаивать все, что те делали. Наиболее сообразительные довольно скоро начинали осознавать, что принципы управления обществом при любом строе по сути неизменны, и уже тихо, без афиширования, возвращать в прежние кабинеты на прежние или схожие должности тех, кого совсем недавно изгоняли.

Духина, как и ее бывшие, а теперь многие из нынешних, коллеги, также пережила период обидного и непонимаемого забвения, унижений, запрета на свое мировоззрение, на свое прошлое и, вполне возможно, стала бы безоглядным критиком нового строя, если бы не неожиданный выверт судьбы, востребованность старой социалистической идеи населением, позволившая молодому коммунисту, в годы горбачевской перестройки возглавлявшему краевую комсомольскую организацию, стать губернатором. И принимая предложение единомышленника и коллеги, она предполагала сделать многое по-своему, так, как считала правильным.

Знакомые, с которыми она делилась своими планами по сохранению хороших традиций и дел прежнего строя, первое время охотно поддакивали ей, но постепенно, по мере того как правительство разбавлялось людьми, пусть и из бывших комсомольско-партийных работников, но уже постигших секреты капиталистического обогащения, успевших обрести материальную независимость и отказавшихся от прежних убеждений, начали отмалчиваться. И, наконец, на одной из планерок губернатор выговорил ей за то, что она не совсем понимает текущий момент.

Вечером она напросилась на неофициальный разговор, считая, что имеет на это право. Пока хозяин кабинета подписывал очередную порцию распорядительных бумаг, сама заварила крепкий чай, разлила по тонким фарфоровым чашкам, тем самым придав разговору домашнюю расположенность и откровенность.

- А помнишь вкус «слоников»? - откладывая наконец папку с документами и делая большой глоток, произнес губернатор, имея в виду индийский чай советской поры, на упаковке которого были нарисованы слоны.

- Мне кажется, он вкуснее был... - сразу определила свое отношение к прошлому Духина.

- Мне тоже так кажется, - согласился он. - Но время идет, вон как все поменялось.

- С ног на голову.

- Но нам жить и работать сегодня. И не только жить, но и строить совершенно новое государство.

- Без чертежей... - не удержалась, вставила она, хотя надо было бы послушать, тот настроен был на философский разговор.

Надо бы, но хотелось выговорить свое, наболевшее...

- Это правда... Поэтому нам так и трудно сейчас...

- А мне кажется, причина в том, что каждый из нас имеет свой чертеж.

- Ты всегда отличалась прозорливостью, - улыбнулся губернатор и добавил: - И привлекательностью...

Но она сделала вид, что не услышала.

Она знала, что этот крепкий и уже заматеревший мужчина, будучи еще комсомольским лидером, увлеченным больше идеями, чем женщинами, испытывал к ней симпатию, но для нее он был всегда несколько юн и суетлив, и при встречах, прежде и сейчас, она ощущала в себе необходимость дать ему совет, оградить от неприятностей, которых тот не видит. Одним словом, относилась так же, как к дочери, которая, правда, была на десяток лет моложе губернатора и уже тоже не внимала ее советам.

- Скажи, разве так уж плох был социализм? - спросила она.

- Мечта человечества - это коммунизм! - пафосно отозвался он. И, давая понять, что на такие высоты подниматься в теоретических размышлениях не намерен, добавил: - А в социализме мы не разобрались... Хотя в нем много хорошего... Но в сегодняшней реальности нам теперь придется не строить новое, а догонять так и не загнивший Запад.

- Но ведь было так много замечательного, - не сдавалась она. - Пионерская дружба, студенческие диспуты, гарантированная работа, тот же комсомол, бесплатные образование и медицина... Преступлений было меньше...

- Да кто же спорит! - всплеснул он руками. - Но теперь-то другая страна, нет больше Союза, другие ценности, другие люди во власти и электорат... другой... - Хотел сказать «народ», но вырвалось заимствованное у политтехнологов, заменивших теперь идеологов, «электорат». - Ты же видишь, теперь все решают деньги...

- Я вижу, что натворили эти демократы, - не сдержала эмоций она. - Все что могли развалили. В газетах пишут кто что хочет, в частные вузы принимают за деньги и учат непонятно чему, молодежь спивается...

- Вот это все нам с тобой и надо исправить... - перебил губернатор. - Но только исходя из новых условий... Не мне тебя, Галина Федоровна, учить, у тебя опыта побольше моего. Но кое-что из социализма мы обязательно восстановим. Только не сразу и не афишируя... - Извиняюще добавил: - И пойми, не мог я только единомышленников взять в правительство, не мог... - Встал, прошел по кабинету, как делал это в крайнем возбуждении, когда настраивался сказать что-то важное. - Мне в Москве фамилии назвали и условие - взять без возражений... Хоть я и населением избран, а ты знаешь, как нынче народом управляют... Этих новомодных политтехнологов напустят... Или найдут, а не найдут, так сочинят какие-нибудь грешки, прессу настроят, сама понимаешь... Вон как первого губернатора сразу после Буденновска сняли. Ельцин даже вникать не стал: виноват, не виноват... Козел отпущения нужен был... А я в это кресло сел не для того, чтобы себе что-то урвать, капиталистом стать никогда не мечтал... Я, как и ты, лучшее из нашей юности, из социализма хочу сохранить и в новой стране...

- Тогда не давай такую свободу бизнесменам... Хотя бы не пускай их в идеологию...

- Идеологии теперь у нас в конституции нет, так что отвыкай от этого слова... И ты ведь курируешь социальный блок...

- А распоряжения ты подписываешь... Я писала докладную по вузам...

- Да, я читал... - Он с шумом отодвинул стул напротив, сел. - Сверху установка - никаких препонов, пусть плодятся... Рынок, мол, все отрегулирует... Так что, Галина Федоровна, давай будем удерживать свой плацдарм, насколько сможем. Но делать это без ненужного риска и рекламы... Договорились?.. Ты ведь об этом хотела поговорить?

- И об этом тоже...

- Что я тебе могу посоветовать, вот так вот, приватно, так это делай так, как ты считаешь нужным, а я тебя буду поддерживать... Но учти, поддерживать, пока из Москвы команду не дадут. И не забывай, что врагов у нас с тобой с каждым днем не убавляется, а прибавляется... И желающих на наши места немало, поэтому подставляться нам никак нельзя.

- Неужели в Кремле не одумаются? - вырвалось у нее. - Ведь такое государство развалили...

- Вот о могуществе того государства, в котором нам довелось родиться и стать людьми, при свидетелях лучше не упоминай... Всем, кто сегодня при власти, важно, чтобы народ, да и мы с тобой, скорее забыли, в какой стране жили... Смотри на все реально... - Поднялся, глянул на часы. - Мне еще собраться надо, завтра утром в Москву лететь...

- А я уже заявление написала... - сказала все же заготовленное, хотя никакого заявления не писала и не собиралась. Но сомнения еще оставались...

- Какое заявление, Галина?.. - Губернатор взгляд не отвел. -

Нам с тобой идти до конца... - Обошел стол, приобнял ее за плечи. Большой, горячий, источающий уверенность и силу. Ей даже на мгновение захотелось к нему прислониться, но она выпрямилась и закрепила договоренность.

- Значит, я могу принимать решения, исходя из собственного понимания...

- Конечно... Но с учетом реальной ситуации... И если чего-нибудь не учтешь, я не поддержу... Но ты ведь всегда была умницей...

И он улыбнулся, хотя уже жил другими, более важными для него завтрашними заботами...

...После этого разговора она делиться с кем-либо своим пониманием происходящих перемен перестала, а поступать стала жестче.

Когда-то в школьной юности она сожалела, что ей не довелось родиться раньше, не пришлось защищать родину в лихую годину. Она не сомневалась, что перед лицом смерти поступила бы так же, как Зоя Космодемьянская или молодогвардейцы, и сейчас ее подвиг был бы примером для новых поколений. Будучи уже комсомольским, а затем партийным функционером, сталкиваясь с пассивностью и отсутствием самоотверженной любви к родине, которой обладала она, поняла, что либеральничать, давать поблажки противникам существующего порядка нельзя. И особенно в идеологических вопросах.

Порой партийные решения рождали в ней смутные сомнения, но она решительно избавлялась от них, обвиняя себя в собственном непонимании того, что так ясно старшим товарищам. Став партийным работником, она с гордостью осознала, что ей выпало родиться и жить в уникальном крае, можно сказать, настоящей кузнице партийных кадров. Отсюда начинался взлет главного идеолога социалистической страны Суслова, здесь работал секретарь ЦК Кулаков, на этой земле родился Андропов. Избрание же генеральным секретарем Горбачева определила для себя праздником: она с ним была знакома и не сомневалась, что так высоко поднявшийся земляк не забудет о ней. Вдруг он затеял перестройку, которую она не понимала. Но все же, хотя и не с таким азартом, как делала все до этого, продвигала в жизнь и гласность, и ускорение...

Правда, постепенно этот ее тайный праздник становился все менее и менее праздничным и, наконец, стал днем печали: - на исторической сцене появился медведеподобный, грубый и наглый, предавший идеи коммунизма Ельцин, выросший где-то на окраине страны. Ей было по-женски жалко и вдруг растерявшегося земляка, и расстроенную Раису, которую она помнила совсем другой - уверенной, самодостаточной, счастливой, какой может быть только любимая и любящая женщина.

Этот уральский увалень и грубиян, невесть каким образом попавший в Москву и фактически предавший своих товарищей, упразднил партию, лишил ее любимого дела, должности, уважения, ей пришлось ходить в подчинении тех, кто еще совсем недавно боялся зайти к ней в кабинет. И когда бывший коллега предложил помочь ему на выборах, с маленькой надеждой на победу, она какое-то время колебалась, преодолевая в себе нежелание пусть и опосредованно, но все же содействовать нововведениям разгульного президента. Но потом решила, что Москва все же далеко, а за край надо бороться, выдернуть его из рук демократической своры. И когда они, неожиданно для себя, выиграли выборы, она уже без колебаний приняла предложение стать заместителем губернатора, взявшись исправлять то, что нагородил занимавший этот кабинет до нее демократ и карьерист Красавин...

...В списке записавшихся в этот день на прием был главный редактор частного журнала Жовнер. Может быть, в комсомольскую бытность она и сталкивалась с ним, тот работал в восьмидесятые годы уже прошлого века в комсомольской газете, но скорее всего не часто, потому что эта фамилия ей ничего не говорила. Вопрос, по которому тот записался на прием, был в ее компетенции, он просил содействия по распространению литературного журнала, который начал издавать. Она просмотрела несколько первых номеров, журнал показался ей интересным, решила, что помочь надо, литературу она любила, а к писателям относилась с уважением. Но на всякий случай попросила помощника собрать информацию о Жовнере и изложить свое или какого-нибудь авторитетного специалиста, профессора, преподавателя вуза мнение о журнале.

Эти две странички, на одной - мнение о журнале, на другой - справка о Жовнере - лежали перед ней на столе, она так и не успела прочесть их перед приемом и теперь, раздражаясь от стоящей в кабинете духоты, от того, что этот день выслушивания жалоб только начинается, от необходимости тратить время на мелочи в ущерб делам действительно неотложным и важным (хотела объехать детские лагеря отдыха, проверить подчиненных, сигналы нехорошие поступили, да и губернатор просил), вглянув на стоящего напротив с перекинутым на руку пиджаком (тоже, видно, вспотел) просителя, предложила ему сесть и побежала глазами по справке, не особенно вдумываясь, и вдруг остановилась, перечитала...

Оказывается товарищ-господин Жовнер из демократов... И друг-соратник господина Красавина... Страну помогал разваливать...

Опять вернулась к началу и теперь уже стала читать более внимательно...

И в советское время был этот господин уже неблагона-

дежным, находился под присмотром КГБ (все-таки отменный у нее помощник, раскопал), значит, враг давний и сознательный... А теперь он вот журнал издает, будет детей учить...

Мнение о журнале, изложенное на другом листке, в целом было неплохим, все в произведениях выдержано в традициях советской литературы, авторы известные в крае, но в большом историческом романе, который был главной публикацией первых номеров, «есть несколько страниц описания довольно откровенных любовных, эротических сцен». Помощник выводов никаких не делал, но строчку эту на всякий случай подчеркнул красным карандашом.

Она поймала себя на том, как поднимается раздражение.

Только на днях у них был серьезный разговор с дочерью, которая, оказывается, уже несколько месяцев живет с каким-то мужчиной, а она, мать, ни сном ни духом... А дочь, видите ли, считает, что она отстала от жизни и со своими совковыми взглядами мешает ее счастью.

- Ну, так выходи замуж! - не выдержала она. - Кто тебе мешает? Я? Отец?.. Приводи его... живите... Но только после загса...

- А я, может, еще и не выйду за него... Не хочу потом, как ты...

И в очередной раз пожалела она, что однажды, в минуту откровения, призналась дочери, что вышла за ее отца, родила и прожила немало лет, прежде чем они расстались, не любя. И как от этого ей было муторно, как не спешила домой (может, оттого так много в свое время и сделала, и замечена поэтому была вышестоящими товарищами), как трудно женщине, когда не к кому прильнуть, некому показать свою женскую слабость...

Подалась к помощнику, хотела взглянуть на эти страницы с эротикой сама и передумала, уж слишком уверенный стоял перед ней господин Жовнер, словно и не просить вовсе пришел, а, наоборот, облагодетельствовать. Подавила в себе эмоции, как привыкла делать это за многие годы партийной и административной работы, но не смогла настроиться на ровный тон, задать пару необязательных вопросов, а понесла-покатила, уже не сдерживаясь, воздавая и новому строю, и демократам, и, как значилось в справке, этому вполне успешному бизнесмену, который вписался в капитализм.

- А за что мы должны поддерживать ваш журнал? О чем вы в нем пишете?... - Она потрясла листочком, словно проситель знал его содержание так же, как она. - Чему хорошему он может научить, если вы печатаете порнографию!

- Какую порнографию? - растерянно произнес Жовнер, и надменное, как ей казалось, выражение его лица начало меняться на непонимающее. - Там хорошая проза, стихи...

- И мерзкие сцены в романе этого... - она бросила взгляд на помощника.

- Котенко, - подсказал тот.

- Вот именно, Котенко... Кстати, а откуда этот автор? Надо бы с ним разобраться... - отдала распоряжение помощнику.

- С ним уже не разберетесь, он умер, - глухо произнес Жовнер. - И жил он в нашем городе, вы должны были его знать. А это его последнее не опубликованное произведение...

- Хорошо, его нет, - снизила она тон, тщетно пытаясь вспомнить писателя с такой фамилией. Но на ум приходили две-три фамилии писателей, с которыми она решала текущие вопросы, - но вы редактор?.. Почему поставили?.. Может, взялись не за свое дело?

Эта фраза вдруг напомнила Жовнеру давний допрос в стенах КГБ, широкого низкорослого краснолицего начальника отдела и его безапелляционный приговор: «В идеологическом органе вам делать нечего!». Он усмехнулся и словно освободился от обязанности просителя, с которой входил в этот кабинет. Но все же, уже понимая бессмысленность этой аудиенции, попытался возразить.

- Да, в романе есть сцены языческого ритуала. Это исторический роман, и автор описал его, основываясь на подлинных документах... И там нет никакой порнографии.Поэтому я не стал ничего убирать.

- Вы - редактор и должны были отредактировать, как положено... На что вы надеялись, когда шли сюда?.. Нет, мы вам, конечно же, помогать не станем... И даже запретим в школах читать ваш журнал...

- Спасибо, - сказал Жовнер и направился к двери.

- А я еще посмотрю, будет ли вообще ваш журнал выходить в нашем крае... - бросила вслед ему Духина, с трудом сдержав себя, чтобы не произнести что-нибудь более пугающее... Этот диссидент, отщепенец, этот разрушитель ее страны уходил так же надменно, как в свое время уходил муж, хотя она ждала, была уверена, что он одумается, остановится на пороге, попросит прощения, и она в этом случае смягчит свое наказание....

И этому дураку ведь уже готова была помочь... Надо будет все-таки посмотреть, что там на этих страницах...

- Кто у нас следующий? - повернулась к помощнику, стараясь поскорее выбросить из головы только что происшедшее...

Период надежд

Теперь у Жовнера отпали все сомнения: отношения с любой властью у него не сложатся.

Видимо, так предначертано.

Даже когда во власти был Красавин, никакого навара ни в чем он не получил, хотя за пять лет друзья и знакомые прочих больших столоначальников умудрились быстро и непонятно на чем разбогатеть. При коммунистах он не был обласкан власть предержащими, и в новой России, которую он и приближал, а теперь прилагал все усилия, чтобы она быстрее набирала экономическую мощь, на их помощь можно было не рассчитывать. Возле бюджетного пирога уже выстроился заградительный пояс, да не в один, в несколько рядов, из тех, кто когда-то тому, кто теперь находился по карьерной лестнице выше, помог поднести чемодан, подмел ковровую дорожку, придержал дверь... Или кто уже из новеньких, скороспелых, мигом усвоивших власть денег и их дефицит в карманах чиновников, делал предложения без обиняков и намеков, прямым текстом: ты - мне, я - тебе...

Правда, был короткий период в его жизни, когда, казалось, наступило взаимопонимание, его помыслы не шли вразрез с помыслами вождей. Тогда его выслушивали в больших кабинетах и оказывали содействие. Но это было в столичных кабинетах, провинция его никогда не любила.

Один из его столичных знакомых, Леша Сафронов, сын родителей-журналистов, когда-то, до его рождения, перебравшихся в столицу (отец - из забайкальских степей, а мать из белорусского Полесья), несмотря на молодость, работающий в солидном журнале, в начале восьмидесятых убеждал его перебраться в Москву.

- Ты загубишь свой талант, он в провинции никому не нужен, пойми это... На каждом болоте свои обитатели, а у вас там это в основном лягушки и пиявки. У них все устремления присосаться да поквакать...

- А в столице?

- В столице?.. У нас в основном цапли... Длинноногие и далеко видящие.

- И питающиеся пиявками и лягушками...

- Ну, может быть и так... Но главное, что они видят дальше.

- А в провинции цапель нет?..

- Не лови меня на слове, есть и в провинции, только они там... как белые вороны... Понимаешь, у цапель кругозор другой, и лягушки их никогда не поймут... А ты именно такая цапля в вашем тихом болоте.

- Даже не знаю, благодарить или обидеться.

- Это комплимент.

- Ладно, пусть так, только я вот лягушками не питаюсь.

- Это, Саша, пережитки идеализма... Но в Москве ты от них быстро избавишься...

- Что-то не хочется избавляться...

- Тогда торчи над своими лягушками в одиночестве... И не надейся, что какая-нибудь из них тебя поймет...

Они беседовали в буфете большого здания, где располагались редакции нескольких известных журналов, запивая коньяк крепким кофе, и Сафронов периодически поднимался из-за стола, чтобы перекинуться парой слов то ли с авторами, заглядывающими в буфет, то ли с коллегами, забежавшими подкрепиться. Атмосфера гостеприимной необязательности витала в этих манящих авторов коридорах и кабинетах. Жовнер уже отдавал себе отчет, что все вопросы в столице нужно решать при личном присутствии, ибо обещания, отложенные на потом, никем и никогда не будут выполнены. Участие Леши в его судьбе импонировало. Сафронову нравилось, как Жовнер пишет. Сам он журналистским мастерством не блистал и попал в редакцию благодаря авторитету и связям родителей.

- А если без болотных сравнений, то пора тебе осознать: у тебя мозги не провинциала... Поэтому там тебе тесно и душно... Столица чем отличается от прочих мест?.. Претензиями!.. -

с выражением произнес он последнее слово. - Это только маргиналы считают, что богатыми магазинами и суетой. Нет, старичок, столица - это большие возможности для самореализации. Но и большие требования. Ты этим требованиям вполне соответствуешь, так что используй возможности...

Может, он и уговорил бы Сашку на перемену жизненного вектора, но тут началась череда похорон генеральных секретарей, потом грянула перестройка, Леша сам растерялся от столь стремительных перемен (журнал скоро потерял и тираж, и влияние), а потом и вовсе куда-то канул в поисках более благоприятных для выживания мест...

Этот короткий период согласного существования с властью продлился недолго: даже если и был у него горизонт и талант непровинциала, претензий явно не хватало.

...После неудавшейся аудиенции (вот ведь и Белоглазова нет, чтобы нивелировать ситуацию), поставив окончательную точку в своих отношениях с власть предержащими, Жовнер напрягся и изыскал возможность финансирования дальнейшего выпуска журнала. Правда, не без помощи федеральной структуры. (Все же, наверное, прав был москвич в первом поколении Сафронов насчет разницы кругозора.) Но было уже очевидно, что финансовой независимости журнал не принесет, скорее так и будет коммерчески невыгодным проектом, зарабатывать следует на другом.

По сравнению с еще не забытыми годами социалистического бытия, пронизанного застойной тягучестью постоянства, теперь жизнь напоминала американские горки, похоже, реально отражающие положение человека в капиталистическом обществе. Строить планы на годы вперед, как было раньше, стало бессмысленно. Казалось, ничего постоянного вообще не существует. И в этих новых реалиях, напрочь отвергающих наличие любого дефицита, вдруг такой дефицит появился. Это был дефицит специалистов в том виде бизнеса, которым он теперь занимался, отбросив попытку угнаться за большими деньгами. Ему казалось, что издание справочников имеет хорошую перспективу и позволит занять свою нишу на все никак не складывающемся отечественном диком рынке. Порой, когда поступали предложения влезть в ту или иную авантюру, чтобы сразу «срубить капусты на всю жизнь», он вспоминал давний разговор с Сафроновым и самокритично сознавался, что все-таки провинциальное болото засосало его, существенно приблизив линию горизонта, раз уж все больше и больше перестает понимать, чего там разглядели столичные цапли, налево и направо распродающие по дешевке все, что только можно продать.

Но, похоже, на этих капиталистических горках главным призом, заслонившим все остальные ценности, бесспорно стали деньги, и хотел он этого или нет, именно о том, как заработать, приходилось думать каждый день.

Когда стало очевидно, что в основе финансовой стабильности его предприятия лежат не идеи (которых как раз у него было предостаточно, но реализация которых не обещала быстрого обогащения) и даже не доступ к бюджетной кормушке (толчея возле которой у него ассоциировалась с увиденной как-то сценой драки грязных, полупьяных, вонючих бомжей возле помойки), а именно дефицит грамотных специалистов, он пошел преподавать в университет, куда его приглашали пару лет назад, но тогда ему не захотелось тратить время на воспитание преуспевших в знании неформальной лексики и уголовного жаргона студентов. Теперь же сам напросился вести спецкурс с надеждой, что попутно подготовит пару-тройку специалистов и для себя.

Но первые же лекции породили разочарование и подтвердили худшие опасения: мат и «феня» за десятилетие перемен, оказывается, вышли за пределы канувших в небытие производственно-технических училищ и рабочей окраины и прижились в студенческой аудитории, которую со времен своей студенческой юности, несмотря на партийно-комсомольский пресс, он запомнил более склонной к эстетству и идеализации, не поощряющей и даже презирающей безнравственность и невежество. Довольно скоро он разобрался, что виной тому не только засилье на телевидении и в книгах героев-преступников, но и более низкий уровень школьного образования. Симпатичные своей юностью студентки вдохновляли и вызывали возвышенные чувства лишь до первого произнесенного ими слова. В конце концов он решил, что нет смысла пытаться их понять или, тем более, заставить думать, перестал реагировать на равнодушное или скучающее выражение лиц, расцвеченных вызывающим макияжем, циничные намеки на благодарность в любой желаемой им форме за незаслуженную оценку и уподобился тем преподавателям, которые у меньшинства ходили в любимчиках, а для большинства являлись нежелательной головной болью...

Спустя два года хотел было завязать с преподаванием, осознав, что не годится для роли просвещенного миссионера в обществе непросвещенных туземцев, но его попросили задержаться на год (не было замены), он остался и не пожалел. На этот раз на курсе оказалось несколько человек, поступивших не для получения «корочек», с которыми можно было уже осмысленно разговаривать. Лекции все чаще стали принимать форму ответов на злободневные вопросы, совместный анализ происходящего в обществе, стране, мире. Особенно активными были Даша Коноплева - с открытым, еще детским выражением лица, единственная на курсе, если не в университете, предпочитавшая брюкам юбки и платья (отчего привлекательно выделялась среди сверстниц), и двое ребят -

высокий, с тонкими чертами лица, внимательными глазами и острым умом Олег Маковский и широкоплечий, выглядевший несколько старше сокурсников, степенный и основательный в рассуждениях Денис Демьянюк.

Даша обычно садилась за второй стол наискосок от кафедры, отчего Жовнер видел ее точеные ножки, весной романтически белевшие, осенью соблазняющие негустым, как раз в меру, загаром, а в холодные дни отвлекавшие разного цвета колготками. Но более привлекало ее лицо, когда она вступала в спор или выяснение чего-либо. В эти минуты она поразительно напоминала ему жену в теперь уже давно оставшейся в прошлом юности. Елена так же была горяча, категорична в суждениях и требовательна в получении ответа, который должен был соответствовать ее представлениям. Можно было, конечно, ее и переубедить, но для этого требовалась неторопливая, логически выстроенная, без малейшего изьяна система убедительных доказательств.

Денис предпочитал первый ряд, но тоже не напротив, а сбоку. Довольно часто он садился как раз перед Дашей. Он в спор или диспут вступал легко, но, как правило, задавал вопросы, которые были очевидны, не стараясь дойти до сути и удовлетворяясь поверхностным ответом. Вопросы его нередко были с подтекстом, заставляющим оглашать собственную позицию, увиливать и прятаться за обкатанные, безликие фразы Жовнер не хотел. Да и не умел.

Олег занимал место если не в последнем ряду, «на камчатке», то ненамного ближе. В диалог он вступал не часто, дав возможность высказаться всем желающим, но всегда умудрялся как бы подвести черту, суммируя все услышанное. Он, несомненно, был самым эрудированным, хотя сменил несколько школ (отец - офицер-пограничник, и они часто переезжали), будущую профессию выбрал не случайно.

Вот на этих троих Жовнер теперь и ориентировался, готовясь к лекциям или семинарам, не особенно заботясь о том, как воспринимают материал остальные, считая, что его задача дать возможность утолить жажду познаний тем, кто этого хочет. Ему нравилось импровизировать, ломая рутинность привычности и внося элемент неожиданности.

На одной из лекций накануне зимней сессии Демьянюк вдруг спросил, можно ли считать деятельность краевого правительства достойным ответом вызовам времени. Жовнер сказал, что эта тема требует отдельного и серьезного разговора, они могут к ней вернуться в следующем семестре, но, если коротко, то, конечно же, нет, не отвечает. И привел в пример не объяснимую, на его взгляд, ничем, кроме как ностальгией по ушедшим временам, приверженность Галины Федоровны Духиной к выпестовыванию трудовых отрядов старшеклассников.

- Сейчас в селах новая техника, технологии, формы управления... Специалистов действительно не хватает, но не разнорабочих. Да, надо думать о будущем, когда сегодняшние механизаторы, животноводы, полеводы выйдут на пенсию, но зачем же учить пользоваться тяпкой или техникой вчерашнего дня?.. Раньше, при советской власти, которую вы, естественно, не помните, рабочих рук в уборку не хватало, и привлечение школьников было оправданно. Но сегодня ситуация совсем другая... Я не так давно общался с директором крупного сельхозпредприятия, так он считает, что у нас в деревне избыток трудового населения процентов на двадцать, и с расширением использования новой техники и технологий они определенно останутся без работы. Так что не стоит тратить деньги на отжившее и неэффективное, а вкладывать их в обучение новым профессиям, в развитие талантов, и не обязательно исключительно хлеборобов... Деревне сейчас больше нужны люди, способные организовать свое, пусть маленькое, дело. Ту же парикмахерскую открыть, мастерскую по ремонту бытовой техники, которой становится все больше... А главное, школьников надо учить выживать в новых условиях. Так что уважаемая Галина Федоровна сегодня не вперед ведет - назад тянет...

Высказал то, что думал, не особо придавая значение, слава богу, не при коммунистах, критиковать теперь можно всех без разбора, начиная с президента... Еще раз повторил, что подробнее об ошибках нынешней краевой (и не только краевой) власти они поговорят уже в новом году.

На следующий день раздался неожиданный звонок. Заведующая кафедрой Ольга Семеновна Шепелева голосом, полным скорби и участия, прерываемым паузами с громкими вздохами, сообщила, что по сложившимся обстоятельствам университет вынужден прервать с ним деловые отношения.

- Я понимаю, что вы разрываете контракт? - уточнил Жовнер, уже смутно догадываясь о причинах столь неожиданного известия. Еще вчера Шепелева говорила ему о том, что студенты души в нем не чают, и обещала сама заглянуть на лекцию. - И по какой причине?

- Ваш курс не соответствует утвержденной программе...

- Не темните, Ольга Семеновна, вы не так давно восторгались им...

- Да, действительно, - осмелилась сказать правду та, - студентам ваши лекции нравятся. Но зачем вы, Александр Иванович, критикуете краевое правительство?

- Ах, вот в чем дело. - Жовнер даже развеселился. - А мы что, уже не в демократической стране живем?..

- Александр Иванович, вы же все хорошо понимаете... Мы с вами ведь еще не забыли, как было при коммунистах...

- Ну да, а они же, только перекрашенные, и сейчас во власти, - закончил он то, что не осмелилась произнести Шепелева. - Но, правда, пока я правительство наше не критиковал, только Духину, значит, это ее пожелание... Точнее, приказ... Позвоночное право, никак мы без него... Ясно... Только вот неясно, кто ей донес?

- А вы не знаете, что в каждой группе обязательно есть осведомитель?

- Признаться, как-то запамятовал.

- Напрасно.

- А вы знаете кто?

Она молчала.

- Знаете, - утвердительно произнес он. - Ну, так подскажите, я догадаюсь...

- Тот, кто вам вопрос задал...

- Значит, у вас тоже есть свои осведомители, - констатировал Жовнер. - Господи, а я по наивности думал, все осталось в прошлом...

- Человек консервативен... Я пыталась вас отстоять у ректора, но там такие круги пошли...

- А я по собственному желанию не уйду. Предам гласности все, включая и позицию вашего начальства...

- Вы серьезно?

- Да, - твердо произнес он. - Так и передайте... кому там, декану, ректору, самой Духиной... Слава богу, пресса у нас свободная еще есть...

- Хорошо, я передам, - пообещала она. - Только вы не торопитесь. Я вам перезвоню...

Василий Всеволодович Балдин своей жизнью был доволен. К сорока годам он в своей профессии достиг той ступени, которая для многих оставалась так и не осуществленной мечтой. Когда-то, радуясь своему выделению из армейской среды посредством сержантских нашивок, он полагал, что дальше его карьера будет складываться традиционно прямолинейно, и настроился на этот неторопливый, размеренный подъем вверх, понимая, что главное в этом подъеме не только правильно распределить собственные силы, но и овладеть умением сохранять равновесие, дабы ни с кем из подобно ему устремленных к верхним ступеням карьерной лестницы не соприкасаться слишком плотно. Но размеренность жизни сломалась, когда он еще только начал профессиональный рост. И тогда, единственный раз в жизни, он усомнился в правильности личного плана и вместе со страной устремился к переменам.

Покинув пост заместителя редактора главной партийной газеты края по собственному желанию, он открыл свою фирму, начал выпускать газету, занялся строительством, понимая, что именно за этой отраслью с ее сумасшедшим дефицитом будущее экономики новой страны, а значит, и материальное благополучие тех, кто освоит этот бизнес в числе первых. Но газета скоро перестала быть прибыльной, со строительством не складывалось, покупатели строящихся квартир не торопились приносить свои капиталы, банковские кредиты вели скорее к нищете, чем к преуспеванию. Стало понятно, что хищный оскал капитализма - это все-таки не метафора, как думалось совсем недавно, и, похоже, это лучше подавляющего большинства населения страны понимали именно те, кто совсем недавно призывал усиленно строить коммунизм, а теперь, сдав партбилеты, заняли места в кабинетах демократического крайкома-правительства и исполкома-думы. И он прислушался к советам старших, более опытных товарищей, закрыл свою фирму и стал помощником председателя краевой думы.

После сложных и многочисленных задач, которые пришлось решать в бизнесе, где после первостепенных финансовых проблем стояли кадровые, потом отношения с госструктурами, надзорными органами, заказчиками, подрядчиками, новую должность можно было сравнить с времяпрепровождением на курорте. В коридорах бывшего крайкома-исполкома стояла такая же, как и прежде, благостно-спокойная атмосфера размеренного распорядка, в котором самое главное было исправно соблюдать режим и ни с кем не портить отношений. При этом условии была полная гарантия получения зарплаты и всякого рода надбавок за не очень напрягающий труд. На первых порах он проявлял усердие, хотя не очень-то и старался, просто само собой получалось, что задания шефа он выполнял быстро и качественно. Через пару недель тот задержал Балдина вечером и, налив себе и ему по рюмочке коньяка (была пятница, можно расслабиться), изложил главное правило чиновника: не спешить.

- Торопиться вообще в жизни вредно, - говорил он, краснея от выпитого круглым лицом и мягчея глазами. - Ну, а в нашем бумажном деле, тем более... Да, конечно, у вас тоже дело бумажное, - вспомнил он профессию Балдина. - Но газета - это конвейер, каждое утро, хочешь не хочешь, выдай ее читателю, порадуй новостью или, как нынче, сенсацией. Понятно, журналисту, как гончему псу (председатель был страстный охотник), бегать надо, а в политике торопиться вредно. В ней ничего нового: воеводы с дружинами, князья с боярами, царь с дворянами или политбюро с коммунистами, а теперь вот мы, все во все времена одну задачу выполняем: в узде держим человеческое стадо, чтобы друг дружку не побили... Так что суть нашей службы - старое за новое выдавать... Какое ни есть устройство государства поддерживать. А народу все одно, красный ты или белый, или даже как наш элдэпээровец, который юрист, сын юриста, хамелеонистый... Это роли не играет, законы, на которых государство держится, одни и те же... Кнут и пряник. Главное, правильно их сочетать и своевременно использовать то одно, то другое...

- В бизнесе те же рычаги...

- И в производстве... Главное, не перепутать, что в какое время и на какого зверя вытащить... Коммунисты вот ошиблись... - Он задумался и после паузы, во время которой Балдин всем своим видом выражал терпеливое ожидание, продолжил: - Нет, мы не ошиблись, у нас просто пряника больше не оказалось... Ну, а кнут не к месту подвернулся... Одним словом, в нашем чиновничьем деле шустрить не надо. Я вот тебе дал бумажку сочинить, сказал, неделю занимайся, вот ты неделю и занимайся. Сумел быстро сделать, не торопись докладывать, делай вид, что трудишься как пчелка... Если начальник сказал: пойди и принеси вот то и оттуда, значит, труд твой с гулькин нос ценится. А вот ежели отправит не знаю куда, да велит принести не знаю что, а ты догадаешься и самого удивишь, вот это подвиг, за такой труд и в герои... Даже если ты только за угол завернул и безделицу какую притащил...

И Балдин молча согласился, вспоминая анекдот-побасенку о том, как корпели над каждым докладом первого секретаря крайкома его помощники, сочиняя вариант за вариантом, и как в конечном итоге он одобрял самый первый...

Шеф, прошедший все положенные ступеньки партийной карьерной лестницы и быстро сориентировавшийся при новом строе, явно Балдина выделял. И тот догадывался почему: рано или поздно каждому неглупому человеку хочется иметь своего ученика. И редко такими учениками становятся собственные дети. У шефа дети были практичными людьми и, в отличие от сверстников, устремившихся на экономические и юридические факультеты, выбрали профессии, необходимые при любом строе, закончив медицинский институт, и жизненную науку родителя не признавали.

Советы непосредственного начальника Балдин учел и быстро перестроился, тем более, что началась мода на ученые степени и он решил, что не лишне совсем будет иметь степень кандидата каких-либо наук. После недолгих размышлений, с учетом совета шефа («С чего начинается государство? С законов. А они как дышло, народ это давно заметил...») стал студентом-заочником юридического института, экстерном его закончил и уже в дипломной работе определил тему кандидатской диссертации. Теперь свободное от поручений время он использовал для написания диссертации и к концу срока работы думы успешно ( правда, не без поддержки шефа) ее защитил.

В новый состав думы шеф идти не собирался, подобрав себе несуетную работу директором одной из устойчивых госструктур, где и зарплата была не ниже, а возможности сверхбюджетного вознаграждения за свой труд существенные. Но перед торжественными проводами позаботился и о своем ученике, настояв на назначении того редактором бывшей партийной, а теперь газеты демократической, хотя и со старым сохранившимся названием, в котором главным было слово «правда».

По всем меркам предыдущей советской жизни это было повышение, и Балдин вернулся в знакомое здание с охотой, намереваясь изменить существенно, может быть даже кардинально, в соответствии с новым строем и газету, и жизнь. Спустя пару лет он уже привычно сидел в кресле главного редактора, найдя взаимопонимание с новым председателем думы. Правда, не складывались отношения с губернатором, но он старался не допускать опрометчивых шагов, сделав газету сугубо информационным изданием, не соблазняясь ни оппозиционной поддержкой, ни ожиданием читателей правдивой аналитики, ни вдруг ставшей модной лживой, но привлекательной желтизной. И скоро убедился, что занял самую устойчивую позицию: губернатора и депутатов устраивала такая политика главного редактора, и они, являясь учредителями, в редакционные дела не вмешивались, оппозиционеры на свое возмущение отказом в предоставлении газетной площади для критики, видя участливое внимание главного редактора и слыша магическое оправдание: «Что могу поделать, не наш формат», записали его в сочувствующие и критикой не донимали. Ну, а что касается чаяний читателей, то они не имели под собой материальной основы: подписка и продажа уже не позволяли быть независимым изданием, основными источниками дохода были субсидии из краевого бюджета, реклама и заказные материалы. И, тем не менее, нет-нет да к главному редактору заходил тот или иной обиженный верный читатель, все еще верящий в силу печатного слова, поэтому к визиту Жовнера, которого Балдин хорошо знал (в пору работы в «молодежке» квартировали вместе), он отнесся с вниманием. Хотя и считал, что последнее время некогда бывший одним из первых, кто понял капитализм и успешно вписался в новые условия, тот утратил способность ориентироваться в нынешних, уже капиталистических переменах, себе в убыток начал выпускать мало кем востребованный журнал, стал помогать писателям, бесполезно тратя не только деньги, но время и силы.

Он выслушал Жовнера, поглядывая на часы, понимая, что за полчаса не сможет все равно ему передать всю премудрость бюрократического мира, которую тот (это стало очевидно с первых слов) совершенно не понимал.

- Мне все ясно, - наконец вставил он, когда основное Жовнер высказал, и перешел к собственной эмоциональной оценке случившегося. - Ты, Саша, невзирая на твои заслуги и деньги, как и любой другой бизнесмен, для чиновника, даже самого мелкого клерка, в лучшем случае - никто, так, статистическая единица. А в худшем - объект для стрижки купонов... Ты же никогда в номенклатуре не был...

- Был, - буркнул тот.

- Когда же? - удивился Балдин. - Я вроде всю твою биографию знаю.

- Когда ответственным секретарем работал...

- А, ну это не в счет. Это значит числился... А я уже в новой России в старых кабинетах посидел...

- Красавин тоже сидел, а человеком остался...

- Ну, ты нашел пример... Красавин как был чужим, залетным в стае, так за пять лет ни черта и не понял, поэтому и вылетел... А между прочим, был бы погибче, не лез на рожон со своей демократией, не воевал с губернатором, и в этом правительстве ему место нашлось бы, как остальным...

- Слава богу, не все бесхребетные... Ты тоже вроде не усидел.

- Я тайм аут взял... Придет и мое время. Только насчет бесхребетности не надо столь уничижительно... Знаешь, хребет-то как раз и не надо лишний раз демонстрировать, сломают... - Балдин снисходительно, давая понять, что в этих вопросах разбирается лучше, улыбнулся.

- А тебя, Вася, похоже, власть манит...

- Не власть. Возможности, которые она дает... Ты все эти годы, еще с перестройки, если не ошибаюсь, бизнесом занимаешься. Привык уже быть самостоятельным, ни от кого не зависеть... У тебя это получается, хотя понять, как ты умудряешься не разориться, я не могу. Ничем не торгуешь, от бюджета не откусываешь, еще и журнал убыточный выпускаешь... Я вот пробовал, ты знаешь, но хорошо, вовремя одумался, не мое это... Рискуешь, ночами не спишь, ломаешь голову, на чем заработать, не знаешь, что завтра будет...

- Ну да, у раба все размерено наперед...

- Меня-то ты к рабам не причисляй... - придал голосу выражение жесткости Балдин.

- Извини, естественно, это не на твой счет. У тебя проблем в этом кресле не меньше моего.

- Если не больше... Но другие... - Он многозначительно помолчал. - Вы, писатели, любите гротеск... Хотя, не спорю, бывают рабы и при власти: кто-то должен и машину подать, и чай с булочками по кабинетам разнести, и мелкие поручения исполнять... Даже у больших начальников рабское начало остается, ведь по ступенькам снизу поднимался... Но есть и те, для кого государство - это главное, такой будущее для всех выстраивает - для тебя, для детей наших... Да что я распинаюсь, ты же такого человека знаешь...

- Я уже больше пятнадцати лет бизнесом занимаюсь, и с каждым годом от этой заботы государства обо мне дышать труднее... А что касается Красавина, ты сам сказал, что стая его не приняла, значит, не нужны такие...

- А таких, как он, должно быть большинство, а не меньшинство, как сейчас... Ну, а что касается бизнеса, то в начале перемен предпринимателям многое позволили... И позволь дальше - государства уже не было бы...

- Он опять снисходительно взглянул на Жовнера. Так смотрит борец сумо на наилегчайшего дзюдоиста. - Но мы так с тобой долго можем делиться мнениями... Ты же пришел за конкретным советом?

- Можно сказать и так.

- Только так, потому что, извини, Саша, но в газету твой конфликт тащить не будем. Ты вот уже седеть начал, пора понять: с государственной машиной, в которой эти самые чиновники, маленькие и большие, всего лишь винтики и шестеренки в одном механизме, ссориться себе дороже. И время, и деньги, а главное - здоровье потеряешь. А если вот так случилось, как у тебя с Духиной, надо прибегнуть к дипломатии. Во-первых, разобраться, в чем причина... Может быть, ты ей просто как мужчина не понравился, - Балдин усмехнулся. - Хотя я уверен, что это не так, она интеллигентов уважает... Но у женщины всякие причины могут быть. Не с той ноги встала, мигрень разыгралась... Но зная ее, более правдоподобно будет предположить, что причина в чьем-то мнении, донесенном ей...

- Каком мнении?.. Мы с ней из-за журнала раньше столкнулись, вот и запомнила...

- Если бы они все стычки запоминали, лечиться бы устали... Нет, кто-то, чье мнение для нее важно, плохо отозвался о тебе. Или о твоем журнале. Может быть, о друзьях... Кстати, ты с Красавиным поддерживаешь отношения?

- Конечно.

- И губернатору где-нибудь публично косточки перемывали?..

Жовнер помолчал, припоминая.

- Было как-то... С одной дамой из мэрии.

- Я не уверен, но допускаю, что именно это и стало причиной вашего конфликта. Красавин для нашего губернатора враг номер один. Ну, и естественно, его друзья тоже... А Духина не только подчиненная, она верный, еще с комсомольской поры, соратник губернатора.

- Не думаю, что моя личность столь значима для власти, -

усомнился Жовнер. - Просто один юный сексот капнул ей о моей оценке кое-каких ее начинаний...

- Это может быть повод. Но, поверь мне, не причина... Чиновник такого ранга скоропалительных решений не принимает. Чему-чему, а осторожности и взвешенности и прежде, и сейчас в коридорах власти учат в первую очередь. Иначе не удержишься.

- Хорошо, допустим, ты прав. А что же мне делать, если ты публично, через газету, защищать себя мне не даешь?

- Да этим ты не защитишь себя, наоборот, усугубишь все... - Балдин подумал. - Ладно, давай я прозондирую, какая кошка между вами пробежала, а ты не лезь в бутылку. Поверь мне, с этой машиной воевать себе дороже...

Мудрый, однако, стал Балдин, подумал Жовнер, выходя из просторного кабинета главного редактора. Не по годам мудрый... И вспомнил, как тот говорил, что станет редактором. И стал.

А вот теперь, похоже, собирается в правительство...

...На следующий день Жовнеру позвонила Шепелева. На этот раз голос у нее был бодрый, заведомо уведомляющий о том, что новости будут хорошие.

- Александр Иванович, вы меня извините, что заставила вас поволноваться, - начала она заискивающим тоном. - Но я не так поняла, вы неправильно восприняли... Студенты о ваших лекциях очень высокого мнения, никто ничего менять не будет, программа утверждена... Одним словом, мы вас ждем на кафедре.

- Заседание кафедры?

- Нет, что вы, какое заседание... У вас занятия, вы не забыли?..

- О лекциях я помню.

- Вот и продолжайте читать...

- Хорошо, - подумав, сказал Жовнер. - Курс я отчитаю, но...

- Вот и замечательно,- перебила, недослушав, заведующая кафедрой и положила трубку.

Время понимать

Планируем.

Спешим, торопимся...

Когда впервые приходит осознание скоротечности времени?.. Наверное, у каждого в свой час...

В своем, уже прожитом отрезке жизни Жовнер отметил три точки, в которых Время напоминало о себе.

Первое осознание своего бессилия перед ним он пережил в детстве, когда вдруг узнал, что и он, и родители, и все старенькие люди, в том числе обе его бабушки, баба Таня и баба Марфа, и дедушка Иван Васильевич Потоцкий, рано или поздно умрут. Он носил этот страх в себе довольно долго, боясь с кем-либо им поделиться, это была настоящая тайна, которая перестала быть тайной, когда умер дед - сухонький, невысокий, сутулый, припадающий на ногу (отчего ходивший с неизменной, отполированной руками тростью и грозивший ею озорникам, если такие встречались на его пути). Он пролежал в больнице совсем недолго, однажды утром мать вдруг обрядилась в черное платье, повязала на голову черный платок и ушла в дом деда. И в этот день никто не загонял Сашку с улицы домой, он нагулялся досыта, а потом, не застав никого дома, голодный, пошел тоже к деду и увидел там много женщин, одетых в черное, молчаливых мужиков, куривших во дворе и на улице перед распахнутыми воротами, и, поев на кухне, заглянул в комнату, где дед в черном новом костюме лежал под горящей перед иконой лампадкой, а старичок в черном что-то непонятное монотонно читал по потрепанной книжке. И тогда Сашке так захотелось, чтобы дед встал и, опираясь на свою трость, вышел к мужикам, что он расплакался и убежал на улицу, а на следующее утро, когда отец вместо работы опять ушел в дом деда, велев ему прийти следом (мать совсем не ночевала дома), убежал на другую окраину города, к леспромхозовской конторе, куда иногда мать брала его с собой на работу, чтобы покормить в столовой, и прибежал к дому деда, когда все уже вернулись с кладбища...

Тогда он впервые осознал неумолимость Времени...

Потом это ощущение скоротечности настоящего, а вместе с тем и страх перед неизбежным уходом уступили место азартному освоению все расширяющегося познаваемого мира отношений, накалу новых чувств, желаний, страстей. Наполненные этими ощущениями мгновения стали казаться настолько длинными, что мысль о том, что можно не дожить до возраста деда или даже прожить значительно меньше, не пугала: сорокалетние (за исключением родителей) уже казались стариками, и представить себя в их возрасте было трудно, потому что до них еще была целая вечность... И в этой непрожитой вечности было столько неизведанного и манящего...

Вновь он вспомнил о неумолимом токе времени, когда был безмерно счастлив: любил и любим, и они с Еленой наслаждались узнаванием друг друга. Была золотая осень, один из тех прозрачных чистых дней, когда природа щедро дарит свою зрелую, освобожденную от весеннего буйства, летних забот и созревших плодов красоту. Было солнечное утро, их комната купалась в нежарких солнечных лучах. И они любили друг друга в солнечном свете, нисколько не стыдясь и ничего не скрывая друг от друга. Потом Елена поднялась с постели, прошла к окну, встав на носочки, потянулась, вскинув руки, и он задохнулся от чар, исходящих от совершенства ее тела, восхитился красотой его линий, чистотой, воздушностью и поймал себя на остром желании остановить это мгновение и остаться в нем навсегда. И до пронзительной тоски осознал: оно не повторится... Пройдут годы, и возраст изменит эти линии, воздушность сменится грузностью, да и он станет другим ... И стало больно, как тогда, в детстве, оттого, что нельзя остановить мгновение, в котором ты приблизился к чему-то вечному...

Дни сменялись днями, годы убыстряли свой ход, не щадя никого из живущих, и он незаметно перешагнул тот, сорокалетний, казалось, недостижимый рубеж, и вновь вернулась горечь бессилия перед временем. Это был кризис среднего возраста. То, что противостоит переходному возрасту. Только уже с другим вектором. Тогда он поднимался в гору, веря, что до вершины еще далеко, теперь уже начал спускаться...

И, похоже, просмотрел вершину, к которой так стремился... А на смену «еще успею» все чаще стало выговариваться «если успею»...

Многолетний устоявшийся образ жизни, привычные отношения вдруг перестали удовлетворять... Большие и маленькие увлечения, которые прежде радовали, утратили способность заряжать. Поубавилось страсти, уменьшилось рабочего азарта, стали чаще приходить мысли о пройденном перевале, после которого впереди уже заведомо меньший отрезок того, что остался в прошлом... И трудно было понять, хорошо это или плохо, правильно или нет... Вновь вернулся страх перед неизбежной конечностью пусть и не столь молодого, но все еще сильного тела. И обида невесть на кого, что может не хватить времени, чтобы реализовать задуманное, израсходовать накопленный опыт... И было непонимание: как? неужели уже почти полвека он живет на этом свете? Душой он ведь совсем не чувствует груза лет, хотя тело вдруг стало напоминать о себе болячками... От этого расхождения, раздвоенности души и тела можно было спрятаться, выпив рюмку-другую, тогда тело, как и душа, становилось на какое-то время легким, и он стал прибегать к этому лекарству, все уменьшая и уменьшая разрыв между приемами анестезирующего память снадобья, пока однажды не осознал, что тем самым еще более ускоряет отпущенное ему время жизни и безжалостно предает беспамятству стремительно уходящие дни, оставляя себе все меньше шансов завершить то, что начал, и сделать то, что позволяет сделать его опыт...

И испугался.

А испугавшись, перестал убегать от себя и воевать с всесильным Временем. И осознал, что это наступает время понимать.

Понимать жизнь, себя, мир, свою роль в этом мире.

И того, кто все это создал...

... Сотрудники автоинспекции все не ехали.

Механическое стадо накатывало светофорными волнами и стремительно обтекало их побитые машины. И каждый сидящий за рулем, проносясь мимо, несомненно прикидывал: как это угораздило этих бедолаг не разъехаться, отделяя себя от случившегося, считая, что просто кто-то из двоих пострадавших лопухнулся, а уж с ним такого никогда не произойдет...

Говорят, в Индии никаких правил дорожного движения нет.

Жовнер в Индии не был, но от знакомых слышал об особенности тамошних водителей умудряться ездить без правил и без аварий...

А в Германии наоборот - все живут исключительно по правилам...

Удивителен и разнообразен мир Пространства.

Но еще более удивителен мир Времени.

Так вот, похоже, когда наступает время понимать.

Понимать Время.

Прошлое и настоящее.

Всесильна и загадочна эта субстанция.

Все в мире имеет начало и конец (кроме бесконечности и окружности).

Одно противостоит другому: верх - низ, плюс - минус...

А вот время не течет вспять, хотя этого хочется более всего.

Но ведь если есть мир Прошлого, есть Настоящее и представления о Будущем и настоящее является точкой отсчета, должна же быть, нет, обязательно существует возможность узнать и вновь прожить Прошлое... Те же писатели-фантасты уже давно освоили путешествия во Времени...

И разве не переживаем мы прошлое, когда становимся дедушками и бабушками?..

В начале нового века у Светланы родилась дочь. Александр с Еленой долго не могли привыкнуть к своему новому статусу. Радовались маленькому человечку с поразительно пронзительными глазами, изучающими их и, казалось, знающими неведомое или забытое ими, нянчились (как когда-то с ними? трудно поверить, что и они были маленькими), постепенно вводя маленького человека, новую душу в мир, о котором сами уже не думали, что он так хорош, как внушали новорожденной...

Вот, смотри, какая зелененькая травка...

А это такой красивый цветочек....

Листик желтый и звонкий...

Холодные снежинки, правда, девочка?..

И взгляд внучки с каждым днем взросления становился не столь пристальным, утрачивая пугающую проницательность сокровенного знания. Зато получались: первая улыбка, первое «агу», первые шаги, первые слова...

И однажды дедушка Саша вдруг понял, что, в сущности, наблюдая этого человечка, он переживает свое прошлое... Так же когда-то вводили его в этот мир мать и отец и его бабушки и дедушка, пусть в другом месте, в другое время, но ведь все было так же... И вот теперь девочка Софья, в которой есть что-то и от него, повторит его путь познания этого мира и себя... Не с детьми - именно с внуками возвращается прошлое. Жизнь детей проходит параллельно: ты еще молод, полон амбиций, нерастраченной энергии и азарта, ты еще способен тратить свою любовь на второстепенное, занят собой и, как правило, совсем не знаешь, чем живет твой ребенок... Вот чем жила его дочь?.. Что он мог сейчас вспомнить из совместного прошлого?.. Кое-что из поры ее детства: катание на санках или поездки в цветущую степь... Потом опасения: как бы чего не случилось в этом магнитом притягивающем ее дворе... Подростковую строптивость, когда непонимание собственной дочери дошло до высшей точки, после которой она совсем отдалилась, стала жить своей жизнью, из-за страха за нее заставляя ее жить по твоему распорядку и тем самым еще более отдаляя... Впрочем, у тебя есть оправдание - ее юность выпала как раз на время перемен...

Хотя какие могут быть оправдания, когда речь идет о другом человеке, о другой душе... За то, что заняты были собой, их поколению и нести крест вины перед собственными детьми...

Но не только вина перед детьми заставляет нас не жалеть время на внуков. На самом деле мы вновь пытаемся прожить собственные рождение, детство, юность... И даже зрелость многим дано повторить. Вот только старость проживается каждым всего один раз...

... Эк тебя занесло, Александр Иванович...

Девица все еще говорила по телефону, у нее, наверное, немало тех, кому она должна была сообщить новость.

Все так же накатывал и обтекал их ревущий спешащий вал.

Ничего более не оставалось, как вспоминать прошлое...

Черное и белое

Желаемое, конечно, сбывается. Но вот у каждого в свой срок. У кого - не успеет и пожелать, а у кого уже и забудется и вдруг - нате вам... У Жовнера (он это заметил, когда перевалил свои полвека) желаемое сбывалось всегда со значительным запозданием. И приходило не тогда, когда он страстно этого хотел, страдая и торопя время, а когда остывал, успокаивался и готов был принять некогда желаемое, как радующее, но уже не вызывающее хвастливой гордости событие. Первую книжку он хотел издать к своему тридцатилетию в Красноярске, как раз, как он считал, сложилась вполне приличная. Но не получилось. Когда стал участником Всесоюзного совещания молодых писателей СССР (где встретился с Баяром Согжитовым: надо же, двое из Иркутского политеха, из «Хвоста Пегаса» на таком форуме!) и его рукопись была рекомендована и в журнал, и в издательство, казалось, желаемое осуществилось... Вот они -

публикации, книжка - и он член Союза писателей. У Баяра действительно скоро вышел сборник стихов, и он реализовал свою мечту, став членом творческого союза, а у Жовнера все не складывалось. Наконец, не в столичном, в краевом издательстве вышла первая долгожданная книжка, но уже началась перестройка, перемены, появились иные манящие ориентиры. Жизнь стала походить на увлекательный роман, ее было гораздо интереснее проживать, чем сочинять, и он жил, и совсем не тянуло к письменному столу...

Думал, никогда больше и не потянет, но ошибался. Когда новизна событий, отношений, ценностей, привнесенных из капиталистического загнивающего, но пока не загнившего Запада, невиданное при социализме изобилие товаров перестали кружить голову, вновь стало интересно сводить разрозненные впечатления, находить тайную и истинную логику перемен. Но теперь остались в прошлом рецензенты, редакторы, цензоры и гонорары, он сам мог издавать свои книги, не думая, понравятся ли они еще кому, кроме него. И он издал, уже не ожидая поощрения и славы, но члены урезанной и утратившей привилегии и свою привлекательную недоступность, но все же сохранившейся писательской организации стали убеждать его в необходимости вступления в свой профсоюз, все еще веря, что вернется его былая мощь. Он задал тогда немыслимый прежде вопрос: а зачем ему красная корочка этой организации?.. В Советском Союзе удостоверение члена Союза писателей СССР давало немало материальных благ. И, прежде всего, возможность регулярно выпускать книги и получать гонорар за них и выступления выше, чем у не членов. Кроме того, оно давало право отдыхать на творческих дачах, включая знаменитое Переделкино, и в санаториях, принадлежащих писателям. Член союза к тому же имел право на дополнительную (для рабочего кабинета) жилплощадь.

Наконец, это была узаконенная возможность не ходить ни на какую службу, а быть свободным человеком.

Да и почет, и уважение, которым пользовались писатели и в народе, и у власти, немало значили.

В новой России творческие союзы приравняли к любительским обществам. Многотысячная армия профессионалов, мастеров слова, вдруг оказалась ненужной: вал переводной литературы хлынул из-за рубежей ужавшейся страны, удовлетворяя давнюю склонность ко всему заграничному, запретному. Жовнер сам кинулся утолять интеллектуальный голод, не уставая повторять, что доступность к любой информации и есть самое главное приобретение нового времени, потому что в пору жадной на знания юности вместо оригинальных произведений зарубежных, да и доморощенных, но запрещенных, авторов ему приходилось читать лишь критику на них.

Желание иметь писательское удостоверение (и пользоваться привилегиями) осталось вместе с большой страной в прошлом, но, тем не менее, он поддался уговорам, вступил в союз, отдавая себе отчет, что, хочет того он или нет, его жизнь неотделима от этой профессии. Тем более, теперь, с появлением литературного журнала, который он редактировал и издавал.

Первое впечатление об «инженерах человеческих душ» он сложил в Иркутске, когда Борис Иванович Черников вдруг решил их с Баяром Согжитовым ввести в круг умных и снисходительных собеседников. Это были семидесятые годы, и имена Александра Вампилова и Валентина Распутина уже были известны всесоюзному театралу и читателю, а вместе с ними и иркутская писательская организация поднялась по шкале профессионального уважения, встав вровень с вологодской, где в это время звучали так же на всю страну имена Николая Рубцова, Владимира Солоухина, Виктора Астафьева.

Вечер в доме писателя-фронтовика Дмитрия Сергеева, мудрого в своей неторопливости и знающего гораздо больше, чем говорил, прозаика, отложился в памяти на всю жизнь, как и образ хозяина: невысокого, приветливого и по-учительски внимательного, умеющего слушать и знавшего, пережившего им, молодым, неведомое. Много позже, когда вышла книга Виктора Астафьева «Прокляты и убиты», вызвавшая и похвалу, и ругань, этот давний вечер вновь вспомнился, сделав понятным тогда непонятый диалог Сергеева и Черникова. Черников настаивал, чтобы в новой повести Сергеев рассказал всю правду о войне: о подлецах и ворах, казнокрадах, которых и на фронте было немало; о жертвах по вине бездарных командиров; о круговом жестокосердии... А Сергеев, кивая головой в знак согласия: «Да, это все правда, так и было, шли агнцами на заклание», не соглашался, объясняя это тем, что чем более страдало тело, тем сильнее был дух... Хотя, конечно, не все выдерживали, и от болезней, холода и голода в начале войны умирало не меньше, чем в бою. Но ведь оставались самые сильные духом, оттого и победили...

Юношеские впечатления от общения с писателями были эмоциональными - признанные мастера слова показались ему интеллектуальными снобами, занятыми исключительно собой, консервативными стариками (хотя из знакомых поэтов были не намного старше), что вполне объяснимо: он тогда был учеником самой низшей ступени в школе постижения силы Слова, а незнание способствует возвеличиванию собственного «я»...

В Красноярске Жовнер ни с кем из тамошних именитых в крае писателей познакомиться не успел: его пребывание здесь было коротким. Что же касается зональной конференции молодых авторов, в которой довелось принять участие, то она его разочаровала. То, что писали другие ее участники, показалось ему скучным и уже читанным-перечитанным, а его рассказы (кроме одного, который он прочитал вслух) никто из ведущих семинар и не читал, хотя сборник ими и был рекомендован для издания. Дебаты же, последовавшие после прочтения им рассказа, разделили аудиторию и, соответственно, мнения: от девичьего обожания и шептания на ушко о гениальной смелости до обвинений в непонимании, о чем следует писать, и советов оставить всякую надежду на признание...

Писатели Карачаево-Черкесской автономной области, входящие в один большой Союз писателей СССР, тем не менее, делились на национальные секции и писали на родных языках. Русской секции не было. Пишущие на русском языке формально относились к краевой организации писателей. В литобъединении при обкоме комсомола, руководителем которого какое-то время Жовнер числился, были и карачаевец Юсуф Созаруков, и черкес Хызир Шемирзов и еще несколько ребят из национальных меньшинств, которые писали на русском языке. Но им до вступления в профессиональный союз было далеко.

В восьмидесятые годы Ставропольскую краевую организацию возглавлял уроженец одной из степных станиц, соответствующий и характером, и поведением традициям здешних мест: не лез на рожон с инициативой, чутко улавливал политические веяния и использовал их для укрепления своего положения, а попутно и организации. Это был невысокий и внешне не очень заметный человек, более похожий на агронома или сельского учителя, чем на писателя. Во всяком случае, таким он показался Жовнеру со стороны, близко познакомиться не довелось. Но стихи он писал крепкие, не без пронзительных откровений, хотя не избегал и идеологических, соответствующих партийным лозунгам. Поэтические сборники в столице и крае издавал регулярно, получая гонорары по высшей шкале, отчего имел немало недоброжелателей и даже врагов. Но был недосягаем для них, являясь кандидатом в члены бюро крайкома партии и, по слухам, открывая дверь кабинета первого секретаря крайкома ногой (то есть был на равных). Узурпация (а именно так Жовнер понял сложившуюся в организации систему правления) привела к тому, что практически в первые дни перемен краевая организация раскололась на приверженцев коммунистического режима и ее противников. Приверженцев оказалось больше, и они вошли в организацию, которая стала называться Союзом писателей России. Правда, вместе с советской властью осталась в прошлом и власть певца степного края, да и не было теперь никакого интереса занимать практически ничего не значащее и не влияющее на ситуацию кресло. Более оптимистично смотрели в будущее приверженцы демократических перемен во главе с Георгием Шумаровым, человеком уважаемым и в медицинском сообществе (он проработал всю жизнь детским хирургом), и в писательском, будучи автором удивительно образной и мудрой прозы (кстати, он был однокурсником Василия Аксенова). Они вошли в писательское объединение «Апрель», ставшее впоследствии Союзом российских писателей. Апрелевцев было меньше, но это были авторитетные люди. В том числе и один из инициаторов разделения Вадим Чернов, поклонник Хемингуэя, похожий на знаменитого писателя бородой и прозрачным письмом, известность к которому пришла в тридцатилетнем возрасте после публикации повести о велогонщике. В советские времена он немало поездил по стране, добрался даже до Курил и написал несколько пронзительных повестей о современниках. Но и слыл неудобным для власти скандалистом, не стеснявшимся, невзирая на личности и ситуацию, рубить правду-матку...

В это время Жовнер числился в молодых и талантливых и членом писательского сообщества не являлся. Шумарова и Чернова он видел мельком и попал в поле их зрения только потому, что в начале восьмидесятых они руководили семинаром и рекомендовали тогда его повесть в альманах. Но эта рекомендация силы не возымела, и повесть редактором альманаха была отвергнута...

Он получил членский билет, когда последний советский руководитель писателей Ставрополья уже не производил впечатление сильного мира сего, он ушел со своего поста вместе с компартией. Как-то невзрачный и старенький человек шаркающей походкой прошел в кабинет, занятый к тому времени энергичным новым секретарем - казаком, краеведом, поэтом, депутатом городской думы, согнутый, в темных очках, осторожно приглядывающийся и прислушивающийся к произошедшим переменам, явно не понимающий и не принимающий их. Спустя некоторое время он отошел в иной мир, забытый почти так же, как первый секретарь крайкома, в кабинет которого Кашпуров когда-то заходил без разрешения...

Но перед казаком Витиславом Ходаревым, недолго правда, этот кабинет занимал поэт Иван Белоусов, приехавший с Дальнего Востока. Был он поэтом настоящим и руководителем грамотным, но, по причине своей чужеродности этой земле, отсутствия влиятельных родственников и связей, да и в силу изменившегося отношения к писателям, должного уважения к себе так и не дождался, хотя за время пребывания председателем правления сделал для членов краевой организации Союза писателей России немало. При нем тогдашний губернатор отмечал юбилей организации за одним столом с писателями. Это был последний знак уважения со стороны власти к тем, кто еще недавно помогал ей влиять на общество...

Ходарев занял кабинет, уже когда обруганный соцреализм, а вместе с ним и уважаемый прежде реализм в литературе были преданы забвению и книжные магазины заполонила массовая переводная литература и откровенные подделки под популярное чтиво. Классики русской литературы теперь изучались в сокращенном варианте, литература современников, написанная в традиционном ключе, издателей не интересовала: они были одержимы зарабатыванием денег и в угоду отчего-то стремительно поглупевшей читающей публике выдавали на-гора чтиво все более и более низкого качества. Благодаря депутатскому мандату, статусу казака и связям Ходарев все же нашел деньги на издание серии тоненьких книжечек ставропольских авторов для школьных библиотек края, все так же продолжавших писать в реалистических жанрах. С деньгами помог мэр Ставрополя. Губернатор-коммунист, владелец немаленькой библиотеки, местных сочинителей не особо уважал, считая, что таланту помогать не обязательно, если книга того заслуживает, издатель найдется.

В это время Жовнер и стал членом Союза писателей России, не согласившись с доводами Баяра Согжитова (они продолжали поддерживать связь) вступить в альтернативный писательский профсоюз, объединивший приверженцев демократии - Союз российских писателей, в котором он, как и Борис Иванович Черников, состояли с первых дней его создания. Жовнер в это время жил другими заботами и особо не вникал, какой из союзов праведнее, хотя наследником Союза писателей России (с его немаленьким имуществом), стал больший по численности Союз писателей России. Для себя он окрестил одних «западниками», а других «славянофилами», хотя это не соответствовало действительности: и в том, и в другом союзе были люди разных взглядов.

На вступление именно в славянофильский (при хоть и пошатнувшейся, но все еще не исчезнувшей симпатии Жовнера к западной цивилизации) его подбил Сергей Белоглазов. Правда, подал документы он уже после того, как Белоглазова похоронили.

...В тот день он заглянул на работу к Жовнеру ближе к вечеру: невысокий, нешумный, с неизменной улыбкой на губах и традиционным, произносимым не без иронии: «Процветаете, капиталисты... Нет на вас коммунистической управы». Потом пристроился за журнальным столиком в углу кабинета, открыл «дипломат», извлек оттуда чекушку водочки, не особо настаивая, выпил сам, закусил пирожком и приступил к разговору.

Начал с прочтения только что написанного рассказа (благо, рабочий день уже закончился и их никто не отвлекал) о колхознике, который, прослышав, что французы едят лягушек, переловил всех обитателей деревенского пруда и принес мешок с добычей в магазин в полной уверенности, что сейчас за них выручит большие деньги...

Рассказ был недлинным, вызывал и смех и слезы одновременно и точно отражал вдруг охватившее общество стремление разбогатеть любой ценой. Таких рассказов-былей у него было немало, но сам автор считал их мелочовкой, написанной для разминки. О главном своем произведении - исследовании жизни тех, кто сыграл роль в становлении здешних мест, в закреплении России на Северном Кавказе, - он упоминал редко, и если чем и делился, так это гипотезами, к которым приходил, изучая архивные документы.

Обсуждение литературных вопросов неизменно перетекало в разговор о положении писателей в новой России, России малиновых пиджаков и коробок из-под ксерокса, набитых долларами. В итоге, как правило, они приходили к единодушному мнению о том, что и красно-коричневый окрас тоже уже не приемлем. Иногда они касались темы, от которой лицо его мрачнело, и под нее он допивал то, что еще оставалось и, в общем-то, могло быть и недопито. Провоцировал поговорить о его работе Жовнер. Ему было интересно не только услышать последние новости Белого дома, но и понять, что происходит на политической кухне, куда, естественно, чужим вход был строго запрещен.

- Старичок, поверь мне, меньше будешь знать, совесть мучить не будет, - поморщился Белоглазов. - Нормальный человек там работать не может.

- Но ты же работаешь?

- Я?.. Мы с ним одной пуповиной повязаны, - обреченно произнес он, имея в виду губернатора. - Это ты в партию зашел и вышел...

- Сквозняком вынесло, - вставил Жовнер.

- Пусть сквозняком, главное, недолго, понять ничего не успел... Сейчас свой бизнес делаешь, ни от кого не зависишь...

- Не скажи, а налоги, поборы, рэкет всякий...

- Старик, это мелочи, - махнул рукой Белоглазов. - Над тобой никого нет, никаких начальников... И вообще, ты же в этих местах заезжий, а мы тут выросли, если не с детства, то уж с комсомола друг друга знаем. А землячество у нас - святое дело... От казаков и первых поселенцев пошло... Отчего у казаков главный закон - закон круга?.. Оттого, что внутри свой, а снаружи - враг... Плох, хорош сосед, но перед врагом он тебе брат...

- Но сейчас-то какие враги?

- Ну, не горцы, конечно, хотя и те, видишь, что творят, а всяких идеологических крикунов да жаждущих урвать народное хватает. Те же так называемые демократы...

- А при коммунистах лучше было?

- Ты меня на слове не лови... И тогда гнильцы хватало, но то, что сейчас делается, ты и представить не можешь... - Он поджал губы, взгляд сделался непроницаемым, на мгновение застыл, потом, словно стряхивая, забыл все сказанное и бодро продолжил: - Ты вот лучше скажи, как ты умудряешься в свою фирму таких красивых женщин набирать?.. Прямо цветник... Твоя Елена прекрасная тебя не ревнует?..

- Нам ли теперь о цветниках рассуждать...

- Ну не скажи, красивое нельзя не замечать. - И вдруг без перехода, серьезно: - Увольняться буду... Здоровья не хватает все видеть и слышать... Ты не представляешь, как это здание меняет людей...

- Ты имеешь в виду власть?

- Нет, реальная власть у единиц, а в здании работают сотни... И со всеми, включая уборщиц, что-то происходит. - Белоглазов помолчал и продолжил: - Какая-то чертовщина... Понимаешь, у них весь мир - в этих коридорах и кабинетах... Сплетни, интриги, заговоры, доносы... Кланы и прислуга... Я думал, так только при царе было, а оказывается, за сто лет без малого ничего не изменилось ...

- А что, при коммунистах не так было, - не согласился Жовнер. - Те же сплетни, доносы...

- Нет, не так, - возразил Белоглазов. - Тогда господ не было. Служили идее и немножко, в рамках служебных обязанностей, начальнику. А теперь идеи нет и каждый перед начальником выслуживается, потому что от него зависит. Прежде парткомы были, профсоюз, а сейчас каждый в этом доме бесправен...

- Так уж и бесправен, - усмехнулся Жовнер. - Вот губернатор и бог, и царь...

- Царек местный для своей челяди, наместник - это правда. Но опять же в определенных рамках... И тоже ведь служит не идее сейчас, хотя мужик он идейный... Понимаешь?.. И в этом его трагедия.

- Да какая трагедия? - не поверил Жовнер. - Власть, деньги, быт устроен, чего еще надо?

Белоглазов отрицательно покачал головой и после паузы завершил разговор.

- Да, старичок, счастливый ты человек, сам себе начальник и любимым делом занимаешься... А наш губернатор хорошим пацаном в детстве был... Не трусом... И край любит, и сделать многое хочет.

- А кто же мешает?

- А тебе кто мешает твой бизнес развивать?

- Сравнил мои возможности и его.

- Ну, это и хорошо, что ты далеко от власти, - констатировал Белоглазов. - И не стремись туда, а то писать перестанешь... Ты же пишешь?

- Да вот начал опять...

- Вот видишь... Это хорошо. Я тебе скажу, это нас с тобой и спасает... Помогает душу не продать... Тебе - Мормоне или золотому тельцу, мне - еще кому похуже...

- Ну, Сереж, ты стал пессимистом...

- А где ты видишь пищу для оптимизма?

- Но мы же выкарабкиваемся из беспредела девяностых?

- А куда выкарабкиваемся, в какую сторону?.. Ты считаешь, что капитализм - это наше светлое будущее?.. Нет, старичок, это страшное будущее... Ты посмотри, что с нашей культурой произошло. С той же литературой...

- Да, деградирует, - согласился Жовнер, - но это временное явление, закон цикличности, и за падением обязательно наступит подъем...

- И ты заразился от Соколова, - усмехнулся Белоглазов. - Блажен, кто верует... Только марксизм тоже надо изучать... А капиталу во все времена нужен раб, а не свободный и мыслящий человек... Белые воротнички, серые - ты задумывался, что это за классы - эти самые воротнички?.. А может, это просто замена лагерным биркам?.. По которым определенная порция благ выдается... Так вот, ты, может, и с радостью строишь капитализм, а я не хочу... Не могу...

- Да я ничего не строю. Выживаю...

- Выживаешь... Вот и мне надо выжить... Подам в отставку и, как Салтыков-Щедрин, засяду за письменный стол... Большой чиновник был, а ведь об этой стороне его жизни мы ничего не знаем. И остался он в истории исключительно как писатель...

- Так никто издавать не будет.

- И не надо.

- А жить на что? До пенсии тебе еще далеко?

-Табуретки буду делать. Я когда-то столярничал.

- Это после такой должности... После того, что у тебя за плечами? Никогда не поверю.

Белоглазов подался к нему через стол.

- Потому что ты не представляешь, сколько там наверху грязи, лжи, непорядочности...

- Почему не представляю. Красавин же был вице-губернатором, делился впечатлениями... Между прочим, служил исключительно идее...

- Это было другое время... И другие люди во власти... Романтики.

- А теперь ?

- Циники... Морально выхолощенные... Ладно, давай о насущном. Ты почему в союз не вступаешь?

- А зачем?

- Чтобы всяких прохиндеев туда не пускать.

- Первый раз такую аргументацию слышу.

- Ну, а для чего еще талантливым людям сегодня суетиться?.. Преференций теперь писателям никаких, только звание, и то не очень почетное. Но если еще и в литературе графоманы власть захватят, исчезнет наша Россия.

- Считаешь, надо?

- Вступать и воевать! - ударил кулаком по столу Белоглазов. -

Души спасать, насколько сможешь, насколько сил хватит!

- Ладно, узнаю, что для этого надо... Говорят, сейчас только заявление надо написать и все.

- Это в другой союз, который откололся. Туда не ходи... Там, конечно, есть и хорошие писатели, только не наши это люди... Космополиты... Они на Запад смотрят... В нашем союзе бездарей тоже немало, хотя и отбор делаем, но настоящих, любящих страну писателей больше. Те же Распутин, Астафьев... Нам Россию надо спасать, не молчать, пока ее всю не распродали, не вывезли... Если бы ты знал все... - Он запнулся. - Вот ты губернатора винишь во всем, а он человек подневольный. По мелочам что-то может, а глобально - нет. Над ним есть те, что повыше. И там давно уже все решили за нас с тобой и за него... Ну, ладно, засиделся я у тебя... Хорошо с вольным человеком душу отвести, но пора и честь знать...

Так же быстро, как хмелел, Белоглазов и трезвел. Сам себе говорил: все, баста, отставлял стакан в сторону, шел в туалет, умывался, придавал перед зеркалом лицу деловое выражение и выходил на улицу подтянутый, строгий, вполне соответствующий образу высокопоставленного чиновника.

Тогда Жовнер Белоглазова не понимал. Ему казалось, что тот находится под влиянием своего воображения, тем более в рассказах явно прослеживалась сатирическая нотка. Но к середине первого десятилетия нового века Жовнер все чаще стал задумываться: во благо или во вред происшедшие перемены? Во благо или во вред борьба Черникова, приведшая того сначала на скамью подсудимых, а затем возведшая в ранг героев, приблизивших перемены? Во благо или во вред его собственные усилия, которые он приложил для того, чтобы появилась новая демократическая Россия, чтобы добрая память о коммунистах, при правлении которых он родился и прожил большую часть жизни, как можно скорее забылась.

Новый век он еще встречал, считая, что случившиеся в девяностые годы перемены исключительно к лучшему: кончился диктат коммунистов, исчезло прокрустово ложе идеологии, канули в прошлое цензоры, всесильные партийные секретари и карманные советы депутатов. Остались в недалеком прошлом и послереволюционное беззаконие, рэкет, непонимание, что будет со страной. Наконец, как-то непривычно, незнакомо всем живущим поколениям россиян трогательно-добровольно передал власть немощный Ельцин. Правда, его выбор лидером страны неприметного бывшего кэгэбиста Жовнера отчего-то смутил, но первые годы правления Путина этот налет настороженности сняли: тот после гибели подлодки «Курск» понял, чего ждет от него народ, и эти ожидания вполне оправдывал. Но начало второго президентского срока принесло разочарования: легче ни мелкому бизнесу, ни народу жить не стало. И теперь уже было очевидно, что на смену пресловутой коммунистической идеологии марксизма-ленинизма пришло нечто более низкое, страшное, развращающее и оглупляющее - идеология наживы.

Жовнер оправдывал промахи президента во внутренней политике тем, что тот больше внимания уделяет выстраиванию отношений с лидерами других стран, возвращению России статуса великой державы на международном уровне, убеждая себя и окружающих потерпеть, но налоговое бремя становилось все непосильнее, цены монополистов все выше, спрос на производимую им интеллектуальную продукцию все ниже. И хотя заполонившие, растущие как грибы после дождя торговые супер- и гиперцентры, заграничные товары не всегда были качественными и безопасными, товарам местных производителей места в этих центрах (у каждого режима свои дворцы) не было. Худо-бедно скупалась сельхозпродукция, но по ценам, не позволяющим хозяйствам думать о развитии, создании собственных перерабатывающих подразделений...

Денежный гейзер бурлил в Москве, там счет шел на миллионы и миллиарды, выплескивая скудные брызги на периферию...

...Нежданно-негаданно прилетел брат Елены Владислав. Был на пленуме КПРФ в Москве и оттуда завернул в Ставрополь обменяться опытом с коллегами-коммунистами. Он так и остался верен коммунистической идее, хотя давно уже от своей веры имел одни неприятности. Карьера перспективного партийного работника, который несомненно поднялся бы до секретаря обкома партии, а может и выше, оборвалась в начале девяностых, когда недавнего слушателя очной партийной школы, прошедшего путь от инструктора горкома до заведующего отделом обкома КПСС, как и прочих его коллег, объявили главными виновниками ситуации, в которой оказалась страна в конце восьмидесятых, и вышвырнули на улицу без выходного пособия и перспектив на трудоустройство. Когда война против компартии, увенчавшаяся успехом ниспровергателей идеологии коммунизма, закончилась, он, так и не постигший перемен, смог устроиться заместителем генерального директора на хлебокомбинат.

В стране уже полным ходом шла ваучеризация, долженствующая, по обещаниям власти, обогатить оставшихся в России советских людей, создававших богатства державы, но оказавшаяся на деле бесстыдным обманом народа теми, кто спешно брал уроки нечестного обогащения у зарубежных учителей. И даже в далекой сибирской провинции невесть откуда появились не зашоренные идеей всеобщего благоденствия люди, которые стали стремительно и нагло прибирать к рукам народное добро. Генеральный директор комбината быстро смекнул, что к чему, и даже предложил войти в долю, совместно довести устойчивое и прибыльное предприятие, имеющее к тому времени собственную торговую сеть (заслуга Владислава), до банкротства, а затем стать совладельцами. Владислав Петрович Жданов, бывший честный подросток, после восьмилетки по призыву комсомола пришедший на завод и закончивший десятилетку в вечерней школе, в армии дослужившийся до звания старшего сержанта и командовавший взводом, возглавлявший в институте комсомольскую организацию факультета, а затем отдавший энергию молодости и опыт зрелости партийной работе, этого понять и принять не мог. Он предложил сделать акционерами всех работников комбината, включая ветеранов-пенсионеров, потому что все они создавали предприятие, не сомневаясь, что иначе быть и не должно... И их дружеские отношения на этом закончились.

Скоро был найден предлог для увольнения заместителя директора (опоздание на работу без уважительной причины), добиваться правды было уже негде, компартия была под запретом, суды бездействовали, к тому же Владислав никогда не скрывал своей верности коммунистической идее, отчего даже старые знакомые, понявшие перемены и перестроившиеся, разводили руками и советовали согласиться с предложением генерального директора, разбогатеть, не советуясь с совестью, дескать, все нынче так делают, и это даже считается признаком ума и талантом предприимчивости...

Пару лет он был безработным, даже пытался что-то покупать-продавать, но только успевал отрабатывать долги и, плюнув на этот не дающий ни уму, ни сердцу бизнес, занялся на шести дачных сотках огородничеством. И собранный урожай стал важным довеском к маленькой зарплате жены, продолжавшей трудиться в бюджетной организации.

Потом запрет на деятельность компартии был обжалован, и ему можно было требовать возможности исполнения конституционных прав на труд, он уже даже подумывал этим заняться, правда, доведенный до банкротства хлебокомбинат стал частным предприятием, который выкупили у генерального директора пришлые бандиты, а тот с полученными миллионами сразу же уехал то ли в столицу, то ли за границу. Но тут подоспело поручение от вышедшего из подполья центрального комитета КПРФ восстановить обком партии, подкрепленное назначением Владислава Петровича заместителем директора одного из предприятий, директор которого тайно симпатизировал КПРФ.

Так Жданов стал секретарем обкома, правда, без соответствущих в Советском Союзе этой должности власти, материальных благ, льгот и уважения.

И, тем не менее, он остался оптимистом, хотя давно уже отстал от многих своих соратников по обкому и горкому, перебежавших в ряды демократов и носивших в карманах книжечки новых партий, если не стоящих у власти, то поддерживающих ту и не сомневающихся, что теперь идеи (тем более опорочившая себя идея коммунизма) никому не нужны, главное - иметь хороший капитал, и все силы направлявших именно на это, что, собственно, и объединяло новоявленных партийцев создаваемых партий.

- Да, согласен, мы могли прийти к власти после вторых выборов. Зюганов тогда реально набрал больше Ельцина, - соглашался Жданов, нынешний коммунистический лидер республиканского масштаба, на обвинения Жовнера в нерешительности и даже трусости коммунистов, упустивших свой шанс в теперь уже невозвратном, хотя и недалеком прошлом, когда уже выпиты были первые рюмки за встречу и за то, что живы-здоровы. - Только что бы мы тогда делали с властью? Ты об этом не задумывался?.. То-то же... Взять власть легко - удержать непросто. А где кадры, которые способны ее удержать были? Старые мы практически растеряли, да они и не приняли перемены, а новых еще не подготовили... А Ельцин к тому времени уже своих везде посадил, они бы ни за что власть не отдали. Вот и была бы гражданская война. Ты ее хочешь?

- Не хочу.

- А может, это и лучше было бы, - вставила Елена, которая последнее время политикой интересовалась, считая, что жизнь с каждым днем становится не лучше, а хуже. - Ясность была бы. А то живем все эти годы, не зная, что ждет впереди.

- Все равно, война нам не нужна. Нас бы враз буржуи заморские проглотили... Россия и у Европы, и у США - кость в горле. Сталин их так напугал, что они до сих пор трясутся...

- Так уж и трясутся, - не согласился Жовнер. - Кому мы нужны...

- Э, тут ты неправ. - Владислав отложил вилку, явно настраиваясь на долгий разговор. - Если бы не горбачевская перестройка с переворотом, они бы так не жили... Они уже десять лет шикуют за счет нас... Ты же сам рассказывал, сколько волонтеров-консультантов перевидал. Что ж ты думаешь, они бескорыстно таких, как ты, бизнесменов учили? Ну, прямо благодетели, мечтали, чтобы страна наша скорее поднялась с колен... Да они из России колонию делали, куда свои «бусы», которых при перепроизводстве девать некуда, сбывать можно. И задачу эту выполнили! Теперь мы от них зависим! Во всем зависим, с потрохами они нас съели, своего производства, считай, уже не осталось... А там за эти годы развернулись - заводы, фабрики, зарплата у их работяг - нам только мечтать... Ты вот вроде и хозяин, а столько не получаешь... А почему? Потому что мы все у них теперь покупаем, валюту им подбрасываем на развитие, а свое губим... Только нефть и газ гоним... Остальное все подгребли...Ты же слышал, что у нас творилось с алюминиевыми заводами?.. Как их к рукам прибирали... И кто теперь хозяйничает на СААЗе...

- Я, кстати, делал репортаж в газету, когда первый цех закладывали... В голой степи... Тогда еще гиганта социалистической индустрии...

- Да, гигант... Только вот не тех теперь кормит, кто его строил...

- Спорить не буду, воровской у нас капитализм, и владеют общенациональными богатствами не по справедливости, не по закону. Но ведь именно вы, коммунисты, страну к этому привели. Я в девяностые, ты знаешь, демократам помогал, как мог. И мозгами, и рублем. Потому что в магазинах пусто было, правду говорить нельзя было, потому что партийные боссы отгородились от народа...

- Не больше, чем теперешние...

- Правильно, теперь я понимаю, хрен редьки не слаще...

- Но тогда, Владик, мы жили хорошо, - не выдержала Елена. - Сейчас действительно выживаем, а тогда жили... Ты знаешь, какие у нас сотрудники были?.. Это сегодня, особенно у молодых, гонора много, а умения никакого, а когда мы начинали, к нам классные специалисты приходили, профессионалы...

- Так и должно было быть, тогда лидеры в первую очередь с государственных структур уходили, народное хозяйство же разваливалось, кто был в себе уверен, тот и шел во всякие кооперативы. Можно без преувеличения сказать: пионеры капитализма - сливки общества тех лет. Только те, которые на пустом месте, с нуля, как вы, что-то создавать стали, а не те, кто прихватывал государственное за гроши... Но лидер в любом коллективе должен быть только один, а то каждый в свою сторону потянет. Так что ваша первая команда должна была рассыпаться - и рассыпалась, каждый ведь свое дело открыл, не так ли? - догадливо произнес он.

- Ну, допустим, не все, - после паузы сказал Жовнер.

- Но большинство, Саша, чего тут спорить. Самое сложное время у нас пересидели, опыта набрались и ушли, - не без обиды согласилась с братом Елена.

- Вот, - поднял назидательно указательный палец Владислав. - А это, сестренка, и должно было произойти.

- Хорошо, оставим те годы, давай к сегодняшнему дню... -

перевел разговор Жовнер. - Вот ты коммунист убежденный. Я только в свое время немного поносил партбилет, абсолютно не веря в коммунизм. Я в него никогда не верил и сейчас не верю. Но и нынешний капитализм, бандитский или воровской, как его ни называй, не понимаю и не принимаю. Так как ты можешь меня убедить голосовать за твоего Зюганова?.. У нас вот губернатор почти десять лет считал себя коммунистом, а не так давно в «Единую Россию» подался.

- Заставили. Добровольно-принудительно. У них там идеи нет, мозгов не хватает, но зато все свои, начальники да олигархи. А в душе он все равно коммунистом остался.

- Не буду спорить, в свое время и ваша партия заставила меня покривить душой ради карьеры... Но что-то я не ощутил за годы его губернаторства, чтобы коммунистическая идея реализовывалась в отдельно взятом регионе. А сидит он уже губернатором... сколько? - посмотрел на Елену. - С девяносто шестого или седьмого? Когда Красавина в отставку отправили?..

- Какая разница, - отмахнулась она. - Давно уже сидит, это точно. Только там ли...

- Ох, смотрю, злая ты, сестренка, стала, - со смешком произнес Владислав. - Тоже коммунистов не любишь?

- Тебя, братик, люблю, несмотря на то, что ты коммунист. А твоего Зюганова никак понять не могу, он действительно хочет быть президентом или только изображает, что хочет?

Жданов задумался.

- А я вам честно скажу - не знаю... Вот на этом пленуме у него хороший доклад был. И про положение в стране, и про партийные проблемы... Все правильно... На мой взгляд, сейчас хочет, теперь у нас знаешь, какие люди есть?.. Ученые, аналитики...

- Так вот, губернатор наш и комсомольским секретарем был, и коммунистом по убеждению, а за эти годы загнал идеологию в угол, - наконец произнес давно вертевшееся на языке Жовнер. - А ведь, исходя из опыта, должен бы понимать, что без примера в искусстве, литературе, на экране людей, которые способны строить справедливое и сильное общество, новую страну созидать, не воспитаешь... И никакой рынок ничего не отрегулирует, на нем, как мы уже понимаем, главенствует нажива, основной закон конкуренции -

это волчий закон... Он у нас вроде книги собирает, но вот местные писатели нищенствуют, хотя, между прочим, у них есть что издавать. Но в книжных магазинах исключительно развлекательное барахло или бездарные сочинения всяческих звезданутых...

- Губернатор-то ваш при чем?.. Их же в Москве издают...

- Да как бы ни при чем, - согласился Жовнер, - только тогда вопрос: а кто при чем?.. Кому надо, чтобы народ деградировал?

- Вот-вот! - Владислав даже приподнялся в возбуждении. -

Кому выгодно?.. Западу выгодно! США - выгодно! Да всем, кто на наши земли зарится... И нашим ворам-миллионерам выгодно. Они боятся умного и грамотного народа, им ведь тогда ответ придется держать. Вот поэтому и идеологии наши правители боятся как черт ладана, у них у всех рыльце в пушку, поэтому ее из Конституции и выбросили. Ты посмотри, кто сегодня страной правит? Торгаши. Юристы. Гэбисты. И всякая шушера, у которой одна идеология - нажива. А твой губернатор просто винтик в этой машине. Я не знаю, он что-нибудь мог сделать для простых людей или нет, но, во всяком случае, ваши коммунисты считают, что он не дал развалить сельское хозяйство... У вас колхозы еще остались, а в некоторых областях все земли на клочки раздали, теперь бурьян растет...

- Столичных хозяев у нас тоже немало... Выжимают из земли все что могут... Ученые говорят, при таком земледелии скоро плодородие утратим... Хотя я в этом не сильно понимаю...

- Ладно, я еще ваших коммунистов попытаю...

... Общение с местными коммунистами картину особо не прояснило, перед отъездом Жданов признался, что главный вывод этой командировки: в Сибири все чище и честнее.

- У вас тут так все переплетено... братья, кумовья, кунаки... Казаки... Всякие национальные проблемы... У нас тоже хакасы есть, но с ними проще...

- У нас еще Чечня под боком, и непонятно, куда еще вывернется забота о ней...

- Одним словом, господин бизнесмен, вы, похоже, тут уже в капитализме погрязли.

- А вы там? Со своими алюминиевыми олигархами?

- А мы там, в морозной и снежной Сибири, веру в идею храним... И в то, что рано или поздно, но у олигархов все неправедно нажитое заберем...

- Для других олигархов.

- Нет, национализируем. Вернем народу то, что ему принадлежит. И идею справедливого общества вернем.

- Слушай, Владислав, а чего тогда нас с тобой заставляли материализм в свое время учить, если вот и ты уже про первичность идеи заговорил? - не выдержал, подколол Жовнер.

- Не подменяй понятия, - поводил пальцем перед ним Жданов. - Я не про голую идею, а про идею коммунизма... Все равно он неизбежен, как бы кому-то это не нравилось.

- А доживем?

- Это не важно... Не мы, так наши внуки...

- Хрущев, помнится, обещал нашим родителям через двадцать лет... С той поры минуло почти полвека, а мы не приблизились, а отдалились...

- Никита Сергеевич волюнтаристом был. Но, между прочим, это был хороший мобилизующий тезис.

- Люди так нагрешили, что никакого рая на земле никогда не будет...

- Ты, я вижу, верующим стал, крестик вот носишь...

- А я и был, только не знал этого.

- Тогда у тебя вообще проблем нет, на судном дне все и узнаешь, что без тебя произойдет...

- То есть при нашей жизни мы приближение этого марксового призрака не увидим?

- Приближение, может, и увидим... Почувствуем... А вот пожить при нем вряд ли придется.

- Ладно... Если ты первый почувствуешь, намекни...

- Саша... - одернула его слушавшая их перепалку Елена. -

И ты тоже, Владик, не заводи мне мужа... Он считает, что вы там, в Сибири, просто в другом времени живете... У вас не так быстро все меняется, как здесь.

- Так в этом наше преимущество, - бодро произнес тот. - Вы тут шишек набьете, мы это увидим и по-вашему делать не будем...

- Ну, я высшей партшколы не заканчивал... - поднял руки Жовнер. - Я обыкновенный работодатель, и у меня одна идеология: изо дня в день - вот уже скоро два десятка лет - как бы не обанкротиться, своим сотрудникам да себе зарплату обеспечить...

- Все, мои любимые мужчины, жмите друг другу руки. -

Елена взяла их за руки... - И, невзирая на идейные разногласия, всегда оставайтесь лучшими друзьями.

- Кто бы возражал, - сказал Александр.

- Само собой, - подтвердил Владислав. - К тому же мы скоро придем к полному взаимопониманию, я в этом не сомневаюсь...

- Ну, идеология, невзирая на запрет, с тобой до конца дней точно останется, - не удержался, чтобы не поддеть, Жовнер.

Но, в общем, расстались они с пониманием и даже с ощущением еще большей близости. Может быть, оттого, что помимо разговоров на политические темы, по которым пытались сблизить позиции, много вспомнили из студенческой поры, когда учились в одном институте и жили одними и, как теперь было очевидно, более масштабными, чем нынешние студенты, заботами...

...И как-то сложились эти две беседы: давняя, с уже упокоившимся, исполнившим свою жизненную миссию, в которой все-таки главным было его краеведческое исследование, а не высокая должность, Сергеем Белоглазовым, и только что состоявшаяся - с человеком, не предавшим, несмотря ни на что, свою верность идее, высветили происшедшее за уже почти пятнадцать лет жизни в новой стране. И Жовнер вдруг поймал себя на остром, до болезненности, неприятии того, что происходит вокруг: с откровенно безыдейной «Единой Россией» в роли правящей партии; с закрытой от людей властью, со все увеличивающимся числом всякого рода мундирных служб; с растущими ценами и падающим спросом на интеллектуальную продукцию, что, собственно, они с Еленой и производили. И вдруг он ясно понял, что дебилизация страны, которую он теперь остро ощущал и которая не нужна была ни ему, ни Елене, ни Жданову, ни всем, кого он знал и уважал, на самом деле кому-то очень даже необходима. И выходит, те, кто ее так усиленно насаждает, внушая народу мысль о его отсталости, непрактичности и, в конечном итоге, неполноценности, как раз сейчас и находятся у власти, если при запрете на идеологию именно эта - идеология рабского уничижения своей истории, своих корней, своей страны - теперь стала главной. И остаться на обочине, не примкнув ни к одной из сторон во все очевиднее разворачивающейся борьбе тех, кто мечтает о процветании страны, и тех, кто желает сделать ее закромами более достойных народов, не получится...

/Что-то не так...

Позвонил Гаврилов: «Не пора ли, братцы, собраться?»

А почему бы и нет... Давно уже не сидели вместе, у каждого свои заботы.

У Жовнера с Гавриловым - бизнес.

У Красавина, человека свободного от обременительной службы кому-либо и чему-либо, неведомые им дела. После высоких постов мало кто соглашается на малые. А уж с Красавиным вообще особый случай. За пять лет вице-губернаторства так и не стал своим в правящих кругах. Бывшие коллеги по первому демократическому правительству края за эти годы уже несколько раз поменяли политический окрас и пристроились на более-менее теплые места; кто на государеву службу, а у кого и собственный бизнес появился. А он с чем пришел в Белый дом, с тем же багажом так и не реализованных идей ушел. Но, тем не менее, все эти годы, не имея постоянного места службы, умудряется где-то что-то подрабатывать. Правда, нередко и у них занимает...

Действительно, давно уже не общались, пора и сверить собственные мысли. Вот и откликнулись на предложение, договорились вечерком посидеть у Гаврилова в офисе. У него под офис - квартира, там кухня, на ней им, советским интеллигентам, привычнее...

- Все возвращается на круги своя, - выразил общее ощущение Красавин, оглядывая маленькую кухоньку, на которой, как уверял Гаврилов, когда-то сиживал и Михаил Сергеевич Горбачев, будучи начинающим партийным (еще не деятелем) работником («Его квартира была, чего мне врать?» - «Хитрый, Анатолий, метишь музей сделать?» - «О, слушайте, а это идея... Надо подумать... А то вместе сообразим? Как газету в свое время...»), с обшарпанными полами и старой газовой плитой, рядом с которой чужеродно смотрелся большой новый холодильник и полированный стол. Придвинул табурет к столу. - Помитинговали на площадях, пар выпустили, геть обратно на кухни...

- А ты что, на майдане был? - спросил Гаврилов.

- С какого перепуга?

- Так «геть» там слово модное.

- А... Да, привязалось, братья-славяне все же... Хотя и нам бы майдан не помешал.

- Эк ты сразу быка за рога, - произнес Жовнер, присаживаясь напротив. - Давай прежде по пиву...

- Точно! - поддержал Гаврилов. - У меня как раз раки по случаю... - Он открыл холодильник. - В лучшем виде, готовенькие к употреблению...

- Раки - это хорошо, - согласился Красавин. - Только возни с ними много, а не наешься.

- Если надо, найдем, чем закусить... Братцы, а может тогда лучше водочки?

Гаврилов распахнул холодильник больше.

- Давай на пиве остановимся, - сказал Красавин.

Разлили в пивные кружки, которые у Гаврилова тоже нашлись («деловые встречи, переговоры, жажду утолить надо...»). Пили дорогое, с известным импортным брендом, но давно уже производимое в России, удивляясь, отчего в свое время так мечтали о нем - сейчас бы настоящего «Жигулевского», что в советские времена можно было чаще всего найти в ресторанах... И так и не пришли к единому мнению: оно действительно вкуснее было или они помнят вкус невозвратной молодости?..

Пока обсасывали раков, запивая их пивом, не до серьезных разговоров. От пива перешли к закуске: вкуснее наши раки всяких лобстеров, лангустов, крабов, омаров, креветок и чего там еще подобного или нет? Жовнер дискуссию особо не поддерживал: он по Европам, как Гаврилов, не мотался, и в Кремле на приемах, как Красавину, ему бывать тоже не приходилось. Наконец, пришли к компромиссному мнению, что, в принципе, по вкусовым качествам раки не уступают перечисленным деликатесам, вот только размером не удались... И плавно перешли к политике.

- Не знаю, как у вас, а у меня ощущение, что сегодня мы делаем что-то не так, - начал Жовнер. - В девяностые мы ведь совсем о другом мечтали...

- Да, братцы, лучшую часть нашей с вами биографии мы пережили в девяностых годах, - со вздохом произнес Гаврилов. - Какие перспективы открывались... Помню, по Европе рассекал: валюты полно, ресторанчики и мотели на каждом шагу, обслуга расстилается, женщины...

- Чего зря вспоминать, - прервал его Красавин. - Что было, то прошло. А вот к чему сегодня страна пришла, меня тоже не радует... Я, правда, в отличие от вас, человек свободный от экономических проблем, неучтенный безработный, так что даже пособие не получаю, а вот у Александра, насколько знаю, с бизнесом не очень, никак по-настоящему не разбогатеет... Внатяг... А у тебя, Анатолий, как?.. Мы уже давно не общались.

- Усох... Но держусь, - бодро отозвался тот.

- Ну, уж тебе грех жаловаться, квартиру такую знаменитую под офис купил, машину поменял, - вставил Жовнер.

- Но это ж мелочи... После того, что имел. И что мог иметь. - Гаврилов вздохнул. - Так, крохи... На паперти сейчас больше зарабатывают.

- Конечно, тебе трудно отвыкнуть от роскошной жизни. Ты ведь у нас был в числе первых банкиров новой России. Настоящий пионер капиталистического производства, - не без иронии произнес Жовнер.

- Было. Не скрываю. Потому что таить нечего, теперь не ворую и тогда не воровал. Единственный грех - налоги забываю платить. - Гаврилов довольно прищурился. - Но все равно, омаров на Канарах не ем, французские вина не пью, наших рачков вот консервированным пивом запиваю.

- Сожалеешь, что не воровал? - спросил Красавин.

Гаврилов помедлил.

- Больше нет, чем да... - И, уже без сомнений в голосе, добавил: - Нет, не жалею. Я, когда после аварии лежал и не знал, выживу или нет, многое передумал... Шкалу ценностей осмыслил... Да и воровать не умею. Мозги там напрячь, с выгодой поторговать, сделку какую сообразить - это другое дело. А вот от бюджета урвать, чего-нибудь прихватизировать так и не научился.

- Выходит, ты тоже лох... - констатировал Красавин.

- Это как?

- Да вот сын со мной тут поделился мнением одноклас-

сников. Те никак не могут поверить, что его папа, бывший вице-губернатор, карманных денег ему не дает. Ты, говорят, буржуй, жадничаешь... У твоего бати, мол, миллионы. А если твой батя не смог, когда такую должность занимал, себе и тебе капитал в кубышку закатать, значит, он лох. Вот и встала перед сыном задачка: что лучше, считать отца тайным миллионером или неудачником?..

- За эти годы строительства капитализма все с ног на голову перевернулось, - сказал Жовнер. - То, что было прежде хорошо, - стало плохо. Пример для подражания - вор. Или депутат. Стать проституткой или найти богатого старичка - девичья мечта. Киллер - герой нашего времени. Одним словом, белое стало черным, а черное - белым... А отчего так?.. По недомыслию или осознанно завели нас нынешние правители?..

- Осознанно завели, - торопливо отозвался Гаврилов. -

Чтобы не вышли к месту назначения... Как в свое время Сусанин поляков... Вот я и говорю: лучшее время - девяностые... Тогда все ясно было...

- Только вот их теперь бандитскими окрестили... - сказал Красавин.

- Но мы-то с вами вполне прилично тогда жили... И дело делали... Да, согласен, бандитов немало было... Но и свобода была настоящая. Ты же помнишь, Саш, как мы начинали?.. С нуля, с идеи... А теперь попробуй без денег или связей раскрутиться... Налоговики тише воды ниже травы сидели... Менты помогали... Естественно, за мзду, но помогали, а не вымогали... Вы, вот, не торгуете и недвижимостью не занимаетесь, Сашка свои журналы выпускает, ты, Виктор, вообще со всякими контролирующими службами не сталкиваешься, а я то одному проверяющему, в погонах, то другому, в штатском, отстегиваю... И с каждым днем все больше...

- Да ты что, берут? - нарочито удивился Красавин. - А наш президент утверждает, что с каждым днем жить становится все честнее, все лучше...

- Жить стало лучше, жить стало веселее, - вспомнил крылатое сталинское выражение Гаврилов.

- Газовикам точно лучше. И олигархам не хуже, - сказал Жовнер. - Он нас в Европу тянет, вместе с трубой...

- А куда еще тянуть? К феодалам в Среднюю Азию? - Красавин отодвинул пустой бокал. - Мы с Европой историей связаны. Нам просто надо у нее учиться.

- Так уж и связаны, - не согласился Жовнер. - Разве что войнами...

- Между прочим, войны взаимно обогощают... Во-первых, ускоряется процесс естественного отбора - выживает наиболее здоровая и сильная часть населения, а во-вторых, война и победителя, и побежденного заставляет перенять у противника лучшее...

- Молодое вино влить в старые меха... - многозначительно резюмировал Гаврилов. - Я раньше любил в Грузию ездить, у меня там знакомый старик грузин был, вкусное вино делал... Так вот, он считал, что молодое вино в старых мехах умнее становится... Так и говорил...

- Нет, Витя, я не согласен, что на Европу нам надо равняться. У них там другое ощущение пространства, и живут как селедки в бочке, поэтому и проблемы, больше связанные именно с этим общежитием, - не согласился Жовнер. - Там все близко, все обжито... Час-два, ну полдня - и полстраны позади. А мы, когда я в стройотряд в ГДР ездил, семь дней из Иркутска до Берлина ехали. Они наших просторов и вообразить даже не могут. Да, я уверен, поменяйся мы местами, они тут же от всего, что за Уралом, откажутся. Испугаются размаха... Европейцы оттого и прагматики такие, что идее разгуляться негде. Какое может быть воображение, если одна деревня кончается - другая начинается?.. Вот и вылизывают, совершенствуют эту тесноту... И избави бог, чтобы лишиться этого ограниченного вылизанного пространства... Они даже в своих фильмах то ухо разглядывают, то нос, то еще что-то...  И все крупным планом, как под микроскопом, до брезгливости. Я долго не мог понять, зачем?.. А потом понял: так они свое величие раздувают, этакую вселенскую многозначительность мелочи придают... Как мелкий пацан ботинки на высокой подошве покупает, чтобы выше казаться...

- Ну да, у нас вольница, - поддержал его Гаврилов. - Мои предки - казаки, сначала на Дон за волей сбежали, потом на Терек, чтобы дальше от царских слуг быть. Даже горцев не испугались...

- Да бросьте вы чушь пороть!.. Особый путь придумали те, кто хочет национальную несостоятельность оправдать. Мол, все остальные, кто вперед убежал, заблудились, только мы правильной дорогой идем... - усмехнулся Красавин. - Правильной дорогой идете, товарищи... Вот и пришли с коммунистами особым путем к полному развалу страны... Нет никакого особого пути, есть диалектика развития общества и цивилизации, и по этой диалектике, когда наши предки в звериных шкурах ходили, в Греции Пифагор школу философов создал, египтяне пирамиды построили, Македонский до Индии дошел... А мы у Европы учиться при Петре только и начали. Не состриги он бороды, давно бы на своем особом пути рабами были...

- Это ты передергиваешь, - начал злиться Жовнер. - Сколько желающих поработить нас было?.. И шведы, и поляки, и французы, и немцы... Только не надо про монгольское иго, под которым якобы триста лет рабов из нас делали. Тогда как таковой Руси не было. Да и какими рабами наши предки были, если только дань и платили? Сегодня наше государство нас обирает круче, чем любая орда...

- Да, воевать мы умеем, не спорю. И про иго спорить не буду, это действительно миф, насчет рабства, сегодня мы в таком же рабстве у доллара. Но на дворе двадцать первый век! А мы семьдесят четыре года просидели за большевистским железным занавесом, пока та же Европа семимильными шагами осваивала новые технологии, а теперь на своем паровозе пытаемся угнаться за боингом... Нас коммунисты отбросили назад лет на двадцать, а то и на все пятьдесят.

- Только что-то мы уже пятнадцать лет все то, что в советское время было построено, эксплуатируем да проедаем... Насколько мне известно, в ту же нефтеразведку нынешние наши нефтяные магнаты деньги сейчас не вкладывают, только высасывают из месторождений, которые в СССР были открыты. Я сам в геологоразведочной партии возле Братска нефть искал. И не думал тогда, что для какого-то олигарха стараюсь, чтобы он потом яхты себе покупал да клубы футбольные... - завелся Жовнер. - А в гидроэнергетике?.. Только на моей памяти построили Иркутскую, Мамаканскую гидростанции, дядька, кстати, на ней работал, Красноярскую, Хантайскую и Курейскую, которые родители строили, Саяно-Шушенскую, где сам работал... А сейчас что? Сначала пилили единую энергосистему, новых олигархов плодили, теперь тарифы повышают, дескать, мало денег... А здесь у нас крестьяне воют уже: зерно копейки стоит, а бензин и энергия каждый год в цене растут... Нового ничего не строится, а на той же Саяно-Шушенской, у меня там родня живет, рассказывают, давно уже необходим профилактический ремонт турбин, и на сбросе речное дно разбивает...

- Типичное заблуждение державника... Ты думаешь, что страну построить проще, чем гидростанцию?.. Мы семьдесят лет жили в изоляции, цивилизация уже далеко вперед ушла, нам теперь пупок надрывать надо, а не надеяться на чудо, которое особым путем назвали...Ты же сам это знаешь, сам боролся против коммунистического режима. А теперь вернуть коммунистов к власти хочешь?

- Капиталистического режима не хочу, - сказал Жовнер. - Нет, я не забыл пустые прилавки магазинов, диктат коммунистической идеологии, бесправие рядового человека, но то, что сегодня происходит, ничуть не лучше. Единственная разница - нет железного занавеса. Правда, за ним открылось далеко не то, о чем я лично мечтал и ради чего в свое время боролся против коммунистов...

- Вы прямо западник и славянофил за одним столом. Спустя сто лет после «Вех»... - вставил в зависшую паузу Гаврилов.

- Да какой он славянофил, - не согласился Красавин. - Заблудился просто... Да и я не западник, я просто здраво рассуждаю... Нет, Саша, никакого особого пути у России. Есть один-единственный путь развития человеческой цивилизации. И пока мы сидели в коммунистическом тупике, Европа и Соединенные Штаты убежали вперед, и мы теперь видим их покачивающиеся зады. Хотелось бы видеть лица, а видим зады, вот оттого понять не можем, что в убежавших действительно хорошо, а что плохо...

Столь неожиданно пришедшее в голову сравнение Красавину самому понравилось. Он подумал, что ведь, действительно, отчего-то лица прогрессивного капитализма с его свободой волеизъявления, демократическими институтами, стимулирующей развитие конкуренцией (успешно заменяющей пресловутое социалистическое соревнование), надежными и честными партнерскими отношениями, бескомпромиссной и неподкупной системой правосудия они сейчас не видят. Оттого, что все это так и не прижилось в России с ее диким воровским капитализмом, о котором он, так же как и Жовнер, никак не мечтал, когда в девяностых годах собирал на митинги тысячи недовольных советской властью. Только чаяния об изобилии товаров, о котором так мечтали в эпоху развитого социализма, да и то некачественных и небезопасных, произведенных на заводах и фабриках, принадлежащих в основном зарубежным капиталистам, сбылись из прошлого завистливого взгляда на Запад. И он все более разочаровывался во власти, к которой тоже когда-то имел самое непосредственное отношение, более пяти лет проработав заместителем губернатора. Собственный опыт управления немаленьким и непростым краем позволял хорошо видеть огрехи тех, кто руководил страной и краем сегодня.

- А я последнее время часто вспоминаю легенду, которую мне в карачаевском ауле у самого подножия Эльбруса рассказали, - прервал паузу Жовнер. - Как в двадцатые годы прошлого века триста джигитов собирались спуститься с гор и завоевать Москву... И ведь верили, что это возможно... Потому что дальше своих ущелий не спускались и даже представить не могли, что расстояния могут быть больше им ведомых, а города во сто крат больше аулов... Так вот, европейцы тоже не могут мыслить нашими масштабами... И они никогда бы не замахнулись на строительство Саяно-Шушенской ГЭС или того же БАМа... Потихоньку бы, со всей своей старательностью и аккуратностью, перекрывали маленькие речки да скрупулезно выбирали, что поближе... Ну, согласись, не способны они осмыслить, как это можно, да и зачем нужно, иметь такие пространства?.. Я не знаю, особый путь должен быть у России или не особый, но явно не тот, по которому нас усердно направляют. И мы не должны копировать все без разбора.

- А нас никто не направляет. Мы просто стараемся наверстать упущенное...

- А у меня такое ощущение, что наши правители давно уже менеджерами работают у всяческих восьмерок... Что там скажут, то и делают...

- Слушай, а здорово про восьмерок, - вставил Гаврилов, с интересом слушавший их спор. - Есть здравое зерно...

- Хорошо быть дилетантом в политике, все кажется так легко, так просто, - снисходительно произнес Красавин. - А ты понимаешь, что мы сейчас на паперти стоим?.. Что не прогнувшись, ничего не получишь?.. Нам надо на ноги встать, цивилизацию догнать, а как?.. Через технологии. А где эти технологии?.. У капиталистов! Но нам их никто не даст. Нас, естественно, будут заставлять работать на себя и покупать товары, производимые не у нас или же у нас, но на предприятиях, принадлежащих им... Да, мы действительно на этом этапе являемся рабами, а наша страна колонией. Неграми на плантации... Но мы не поднимем страну без современных технологий, уже разработанных и освоенных другими. Мы не догоним цивилизацию... Можно, конечно, уповать на чудо, но это значит оставить всякую веру в собственные силы. Расписаться и окончательно сдаться... Думаешь, мне нравятся действия нашего президента, правительства?.. Но я понимаю, не уступи мы в малом, упрись, и можно оставить надежды на подъем экономики страны. А значит, на независимость. Вот уж тогда действительно будем работать исключительно на дядю... И, кстати, в такой ситуации Россия была и в начале прошлого века, когда заключала Брестский мир... Но это не помешало ей стать потом державой...

- Но в таком случае нам снова понадобится новый Иосиф Виссарионович... - вставил Гаврилов. - А так как похожего на политическом небосклоне не наблюдается, опасность стать негром на нефтегазовой плантации остается... А я лично на такую роль не согласен: на заработанный капитал пулемет куплю и уйду в горы... - Оглядел серьезные лица собеседников. - А если серьезно, как единственный ваш слушатель и судья могу вынести вердикт: у каждого из вас есть своя правда... Но меня все эти теоретические выкладки не интересуют. Я не славянофил и не западник, я - бизнесмен. И меня интересует, когда копейки считать перестану, взятки раздавать, налоги неподъемные платить или выворачиваться из-под них, показывая нашему недальновидному правительству кукиш... Когда спокойно спать стану, веря, что завтра все будет если не лучше, то без перемен...

- По Виктору, догоняя убежавших вперед, никогда, - произнес Жовнер.

- Ну да, вариант чуда особых усилий не требует... Только вот можно не дождаться его исполнения...

- Да вы мне скажите просто, мол, потерпи, Гаврилов, еще чуть-чуть - и цены на все, кроме твоих услуг, конечно, вниз пойдут, коррупцию поборем, взятки давать не будешь, развернешься наконец-то, как можешь, как в девяностых начинал...

- Никто тебе этого не скажет, - остановил его Красавин.

- Ни бог, ни царь и не герой... - добавил Жовнер.

- Так что, по новой, собственной рукой?.. Снова на те же революционные грабли?.. Нет, что-то не тянет начинать, зная конец... Вот так похмелье и наступает, - вздохнул Гаврилов. - Я бы перестройку с хорошей пьянкой сравнил. Мы в девяностые крепко погуляли, многие до беспамятства, а теперь вот и голова болит, и руки трясутся. На старый добрый огуречный рассол тянет. А нам навязывают какой-то алкозельц. А рассол-то, я скажу, привычнее... И веры ему больше...

Пятидесятилетие Баяр Тумурович Согжитов отметил, не сомневаясь, что оставшиеся позади годы были вполне удачными. У него умница жена, поддерживающая его в самые трудные периоды, трое сыновей (двое уже студенты), с блеском защищенная кандидатская диссертация, должность на уровне регионального министра. Да и творческие успехи очевидны: книги выходили не только в местном издательстве, но и в Москве. Правда, были в прошлом и непростые времена, когда пришлось даже обратиться за помощью к тем, кого считал своими друзьями, и тогда и Черников, и Жовнер ему помогли, и он с благодарностью вспомнил о них на своем юбилее, сожалея, что те приехать не смогли: один, вернувшись на Дальний Восток, обживался на малой родине, откуда уехал сразу после школы; другой оставался верен Северному Кавказу и делу, издавая свой журнал, но не разбогатев так, чтобы без стеснения промотать несколько десятков тысяч рублей на неблизкую поездку.

Одним словом, пятидесятилетие запомнилось и юбиляру, и родным, и всем приглашенным, которых было тогда немало: как-никак, за годы работы на высокой должности знакомых, чье присутствие было необходимым, набралось изрядно.

Думал так же отметить и пятидесятипятилетие, но нежданно-негаданно вновь наступили непростые времена. Хорошо хоть сыновья уже встали на ноги, сами зарабатывали и даже материально помогли, когда вдруг оказалось, что на его место есть претендент - молодой дипломированный сын кого-то из друзей нового губернатора. А уже пошла мода не на опыт зрелости, а на энергию молодости, учреждения заполонили длинноногие юные девицы и приторно-вежливые, совсем не похожие на них в молодости (свою молодость помимо сессий он запомнил куртками студенческих строительных отрядов, азартом работы на таежных просеках, где тянули ЛЭП, загорелыми до черноты лицами, звучанием гитары у костра, искренними, не допускающими лжи отношениями), слащаво-бледнолицые юноши. Как пояснил ему давний знакомый, секретарь райкома коммунистической партии во времена СССР, а теперь возглавлявший одно из ведущих региональных министерств, такова была негласная установка сверху: дескать, стариков все равно не перевоспитаешь, они так и будут до смерти по-социалистически мыслить, а вот молодые пусть без опыта и мало что умеют, но зато капитализм не отрицают, можно сказать, при нем выросли, и, как собачки у Павлова выделяли слюну при виде еды, так и они способны нарабатывать полезные чиновничьи рефлексы через бонусы, то бишь за деньги, если говорить по-русски, без иностранного выпендрежа...

- Ну, а ты-то как усидел? - спросил, не удержался Согжитов, окидывая взглядом седовласого, обрюзгшего от многолетнего, можно сказать всюжизненного, сидения в креслах собеседника, который уже пару лет был пенсионером, но все еще продолжал руководить отраслью.

- Да вот на годик еще контракт подписали, - не без гордости произнес тот, сознавая свою нужность и значимость. -

Должен преемника подготовить.

- Готовишь?

- Некого... Никак не определятся, - понизил голос тот. - Вроде у нашего губернатора есть свой человечек, и у Москвы тоже, вот никак не договорятся... - И громко, будто зная, что его обязательно услышат: - Ты же знаешь, я за кресло никогда не держался... Я в студенческие годы грузчиком работал... Днем на занятиях, а ночью - вагоны разгружать...

Воспоминания о той давней поре до первой комсомольской должности и последующих партийных у собеседника были своеобразным заклинанием. Согжитов слышал этот рассказ не впервые, но проглотил и на этот раз. Подождал, пока тот завершит воспоминания о голодном, но полезном для осознания своего места периоде (предшествовавшем более длительному, в котором голод стал равен подвигу, а льготы на всевозможные блага, полагающиеся номенклатуре, обыденностью), выдержит многозначительную паузу, дающую возможность слушателю осмыслить величину пройденного рассказчиком непростого, но патриотически прямолинейного жизненного пути.

- Для меня главное - дело... Я не кому-то, я родине служил и служу...

И с этим спорить было трудно, тот, действительно, был хорошим организатором, державшим своих подчиненных в тонусе, умело пользующимся и пряником, и кнутом, которые были в его распоряжении. Он был последним из настоящих профессионалов, которых Согжитов знал, прошедших уникальную выучку двух антагонистических государственных формаций.

- А мне вот замену нашли без проблем... - не без скрытой обиды произнес Согжитов.

- Директива сверху на омоложение... - повторил собеседник, сменив позу в кресле на более расслабленную, словно демонстрируя свое постоянство в нем. - А место твое не хлебное, - со смешком констатировал. - Знай себе сочиняй, что хозяин потребует, да следи, чтобы другие фортелей не выкидывали... Материальных ценностей не производишь, бюджет не осваиваешь...

- Неверное представление у тебя о нашем направлении... Информация - самое мощное оружие... А мы уже вступили в эру информационных войн...

- Не спорю, - махнул тот пухлой рукой. - Знаю, без пиара сейчас на большой должности не усидишь, но и почем нынче таланты, тоже знаю... - И оптимистично добавил: - Да ты не расстраивайся, до пенсии дотяни где-нибудь на тихом месте, а там будешь хорошо получать. Выслуга у тебя есть, а оклад министерский к тому времени еще вырастет...

- Так дожить надо...

- Доживешь, у тебя и талант есть, и нервы хорошие... А знаешь, почему тебе замену нашли? - прищурив глаза, отчего взгляд приобрел ту проницательность, которой так боялись его подчиненные, вдруг спросил он.

Согжитов отрицательно покачал головой.

- А ты не знаешь, с какого бока овцу стригут...

И хитро заулыбался, всем своим видом показывая, что объяснять сказанное не собирается, давая ему возможность самому разгадать, что он имел в виду.

...Что он вложил в эту фразу, хотел ли действительно, чтобы Согжитов задумался, как важно, с какого именно бока надо начинать стричь животных (он на стрижке бывал и видел, как овец бесцеремонно кидали на настил и стремительно оголяли электрическими машинками, превращая их в жалких и беззащитных), или намекал на более реальное: стоимость той или иной должности, пояснять не стал. И хотя Согжитову за свои должности в жизни платить не пришлось: до перестройки работал на предприятии, куда пришел по распределению инженером, а в перестройку уже был заместителем главного инженера, потом, когда началась большая ломка, исключительно благодаря собственному умению попал в кресло директора, а оттуда был приглашен в администрацию, сначала заместителем начальника управления, затем стал начальником и, наконец, после реорганизации и расширения функций возглавляемой им структуры (не без его усилий) был назначен председателем комитета. И никогда нигде не брал взяток или, как звучало в обиходе, презентов. И не только потому, что желающих работать в его ведомстве, когда он его формировал, не было (действительно, не хлебное место). Он не представлял, как сможет спрашивать со своего подчиненного, который заплатил фактически за свою неприкосновенность, несмотря на то, справляется он со своей работой или нет. Другое дело - продажа депутатских мандатов как в Государственную думу России, так и в местные законодательные органы, это практически было узаконено. Ходили слухи, что в последние годы оплата должностей, особенно высоких, включая губернаторские, стала распространенной практикой и в исполнительных органах, сначала в Москве (по тем же слухам, даже в администрации президента все продавалось), а потом и в провинции.

В силу своего мышления и темы диссертации, в которой он исследовал информационные процессы в современном обществе, Согжитов спорить с подобным утверждением на стал бы: за пятнадцать лет, минувших с последней революции (которую они с Черниковым и Жовнером так ждали и даже в какой-то мере приближали в СССР), коммерческие вузы наплодили такое количество серых троечников, а то и просто отоварили дипломами бездарей, что носители «корочек» рано или поздно должны были сформировать свой рынок спроса на доходные должности, и, по рыночным законам, тот должен был определить цену предложения... Ему уже давно было очевидно, что критерии оценки кадров занижены, уровень работы государственных учреждений, по сравнению с советскими подобными структурами, малоэффективен и непомерно затратен. Он, в свое время, сумел в ведомство набрать неплохих специалистов, которые стали костяком комитета. Вакансии открывались редко и на самые нижние должности, но даже по этим новым специалистам, выполнявшим минимальный объем простейших работ, он видел, как стремительно падает уровень подготовки специалистов в вузах. И понимал, что так же как, и он, каждый руководитель теперь старался компенсировать качество количеством, набирая дипломированных посредственностей, а еще хуже серостей с претензией: родственников, знакомых (своих сыновей он не пристраивал и во время учебы лодырничать не позволял, чему теперь был рад), дробя служебные обязанности до простейших, амебочных, как он выражался, операций: один ищет бумажку, другой сочиняет, что на ней написать, третий согласовывает, четвертый (это самый ценный кадр) запускает на новый круг... Прежде он ждал от новых специалистов, обучавшихся уже рыночной экономике, идей, способных повысить эффективность функционирования подчиненного ему ведомства, но на это была способна только старая гвардия...

Одним словом, с объективностью не поспоришь, и, чтобы исполнять хотя бы необходимый минимум возложенных на комитет функций, приходилось каждый год увеличивать штаты и брать еще нескольких дипломированных неучей...

И все же было обидно, что вот знакомый (и не он один) и пенсионером еще пригодился, а ему, хотя полно еще и энергии, и идей, а главное - есть опыт, замену нашли. Сунулся было к губернатору на разговор, но тому все было недосуг, и, исходя из своего чиновничьего стажа, Согжитов понял: вопрос уже решен бесповоротно и даже предлагать ему какую-нибудь почетную для отставника должность не будут. А значит, надо озаботиться трудоустройством самому.

В городе, где он прожил большую часть жизни и достиг высшей ступени на том поприще, которым занимался, став человеком известным и публичным, давать пищу для пересудов, а тем более идти руководить каким-нибудь средненьким учреждением или, как поступали большинство оставников, идти преподавать в вуз, он не хотел и поэтому видел выход из данной ситуации в переезде на новое место работы в другой город. Жена, понимавшая его всегда, поняла и сейчас (она теперь больше беспокоилась о карьере сыновей и ожидала внуков), сказала, что если нужно, готова ехать с ним.

Он написал большое письмо Черникову, в котором изложил свои явные и тайные возможности служению обществу и государству (каким-нибудь советником, как тот же Черников), и тот скоро отозвался, приглашая не раздумывая приезжать к нему. И хотя министерского кресла не обещал («на них очередь, сам понимаешь, ну а советников уже обойма, и все пока в здравии»), хорошее место с приличным заработком в окружении губернатора гарантировал. «Ну, а коль не боишься нынешних столичных нравов и той грязи, которая заполнила древний Кремль, силен, чтобы душу не продать, там сейчас совестливым трудно, могу переговорить с Пабловским. Он тебя не забыл и, хотя теперь и не администрации президента, но влияние имеет... А у тебя к тому же кандидатская, а нынче они хватились, мозги ой как нужны... Не всю еще Россию распродали...»

Ну, Черников не был бы Черниковым, если бы в бочку меда свою ложку дегтя не добавил... Но Согжитов решил сделать вид, что этой ложки не заметил, хотя знал отношение того к появившемуся на политическом Олимпе юному Дмитрию Анатольевичу Медведеву: «Пусть бы пудрил мозги своими утопическими идейками правового государства студентам, а не обманывал народ». Но независимо от мнения Черникова и множества подобных уже сбивался очевидный междусобойчик «на троих» питерских друзей-знакомых и прочих приятелей, остававшихся в тени, но влияющих на будущее. Уже прикидывалось, просчитывалось комфортное для всех, кто наверху, будущее и писался сценарий владения страной и превращения народа в бездумных потребителей. Согжитов все это видел, понимал не хуже Черникова, но, в силу своей веры, утверждающей законы кармы и закономерную неизбежность всего свершающегося в подлунном мире, любую власть воспринимал без эмоций, считая ненужным становиться ни ярым приверженцем, ни отчаянным противником той. Даже в чиновничьей монотонной службе он находил отдушины: помогал молодым творцам, писал книги, обожал театр и даже сочинил либретто балета.

И он выбрал Москву...

...Пабловский, мало изменившийся с их последней давней встречи (тогда он еще был в президентской команде, а Согжитов - региональным министром), разве что несколько утративший лоск и привычку демонстрировать свою занятость, принял его в своем довольно солидном офисе, заполненном такими же, как и прежде, раскрепощенными в одежде и поведении подчиненными, долго расспрашивал по теме диссертации, и Согжитов уже решил, что тот возьмет его в свой фонд, но, видимо, чем-то не устроило направление его научных изысканий, и в конце разговора Пабловский предложил несколько мест (послужной список позволял, а с руководителями он предварительно поговорит) с заработком, позволяющим не шикарно и без перспектив разбогатеть и когда-то стать владельцем собственной московской квартиры, но жить вполне прилично. Он выбрал коммерческую структуру, выполняющую государственные заказы, а оттого обещавшую стабильное существование на длительную перспективу (до пенсии), занимавшуюся мониторингом информационных связей, снял квартиру в двух часах езды от места работы (ближе зарплата не позволила) и разменивать новую личную пятилетку начал в утратившей свою былую имперскую величавую неспешность, в окуппированной рекламой, по-западному суетливой и одержимой погоней за большими деньгами столице...

Читать газеты Черников перестал в начале века.

Когда понял, что желтизна накрыла не только те издания, что открыто (как гомосексуалисты без стыда и совести последнее время демонстрировали свой порок) выпячивали свое пристрастие к наглой лжи, но и относящие себя к правдивым или даже государственным. Правда, если первые в основном откровенно лгали, рассчитывая на легковерного и падкого до сенсаций читателя, то вторые, долженствующие априори быть объективными, недоговаривали или вообще не замечали происходящего вокруг, если это не отвечало интересам хозяина или власти. Заветной мечтой молодых и способных журналистов теперь было стремление попасть в какой-нибудь придворный пул. На взгляд Черникова, всю свою жизнь противопоставлявшего профессию журналиста власти, то, чем так гордились рысцой бегавшие за первыми лицами государства или края, области новые борзописцы, было неприкрытым ренегатством и первое время он даже стыдился за всех этих девиц и юнцов, мужей и дам, представлявших его профессию, и даже старался наставить некоторых на путь истинный, пока не понял, что они и он уже говорят на разных языках, мыслят по-разному и то, что для него плохо, для них очень даже хорошо.

Первое время по возвращении на родину разделявшие его и столицу тысячи верст казались непреодолимой преградой для появления в провинции столичной мути, но он не учел силу телевидения. И в который раз вспомнил пророческий рассказ красноярца Михаила Успенского, прочитанный им на страницах популярнейшего в конце восьмидесятых и начале девяностых журнала «Огонек», в котором автор прозорливо предугадал дьявольскую силу этого телеока, наделив оным подарком мещанина девятнадцатого века... Рассказ был написан в двадцатом веке, на дворе уже двадцать первый, и реальное негативное воздействие телевидения на человека оказалось гораздо сильнее предугаданного...

Эпоха Ельцина, закончившаяся одновременно и ожидаемо, и неожиданно, принесла разочарование. Но Черников все еще надеялся, что болезни, появившиеся в этот период ломки общественного строя, будут излечены, грабительская приватизация отменена, бандитский шабаш прекращен и начнет формироваться та самая система народного само-

управления, которую Александр Исаевич Солженицын считал единственно верной для России. Добровольная отставка Ельцина вызвала уважение к первому президенту России, подобного на памяти последних поколений в СССР (вплоть до отречения царя) не было. Но не обрадовала, потому что не только Черников не видел тому замены, соответствующей ситуации в стране. Хотя, в то же время, в правильности и своевременности такого поступка не сомневался - некогда нашедший в себе смелость выйти из общего строя товарищей по центральному комитету партии, Ельцин давно уже не управлял страной, и с каждым днем имитации правления в ней усугублялись негативные процессы, разрушающие еще не оправившуюся от перемен новую Россию. Но явление маленького темного человечка из тех органов, которые Черников никогда не считал способными на созидание, а лишь на нелюбовь к собственному народу, неверие в него, вызвала такой внутренний протест, что он на следующий день после представления нового президента, поддавшись эмоциям, положил на стол губернатору заявление с просьбой удовлетворить его отставку с поста советника. Не разделявший антипатий Черникова, но вполне понимающий его человеческие чувства (а как иначе должен относиться диссидент к тому, кто косвенно причастен к его заключению), тот все-таки дал ему время все обдумать без эмоций.

- С женой, Борис Иванович, посоветуйся, у вас сын растет, на что-то жить надо. Да и к нам, на окраину, все эти новые веяния пока дойдут... - И привел последний аргумент: - И газета ведь требует средств...

Это был неоспоримый довод, отставнику, даже со связями, спонсоров не найти, нынче бескорыстных меценатов нет, только баш на баш, мы тебе деньги - ты нам индульгенцию или госзаказ...

К тому же Александра была редактором затеянной им сразу по приезде газеты, а значит, и она теряла рабочее место. Прежде его бы это не остановило, пристроился бы куда сторожем, не привыкать, но теперь их трое... Старшего сына он последнее время вспоминал нечасто, тот уже был взрослым, в помощи не нуждался, как, впрочем, и прежде.

Одним словом, через пару дней забрал заявление, решив, что, в конце концов, он не президенту, а Родине служит, не дает разграбить то, что кровью и потом его предки, амурские казаки, завоевывали и созидали.

Ревниво присматривался к бывшему кэгэбисту, стараясь перехватить ускользающий взгляд, прочесть в нем сокровенное, отмечая и промахи (как случилось, когда погибла атомная подлодка «Курск», а тот не поспешил на место аварии), и успехи (все-таки смог поставить на место воинственную Чечню, так бездарно сданную прежними правителями). Оттого, когда через пару лет полетел в Москву в командировку, и у Солженицына, к которому заглянул, и у знакомых литераторов, и у Пабловского искал подтверждения своим мыслям, что способен нынешний президент, явно менее колоритный и внушающий доверия, чем Ельцин, все-таки, невзирая на профессиональную принадлежность (чекистами до смерти остаются), вывести Россию на магистраль цивилизованного демократического развития. Вроде и фамилия тому соответствует. Но Александр Исаевич прогнозов давать не стал, он не сомневался в исторической закономерности и прошлого, и настоящего, и будущего, относясь к происходящему отстраненно, не покидая стены своего кабинета в Подмосковье, прозревая формирующееся общественное мнение и не сомневаясь, что испытания для России и ее народа еще не закончились. Писательская же братия разделилась на тех, кто не сомневался в удачном выборе Ельциным преемника, и кто иначе как гробовщиком России нового президента не называл, утверждая, что тот уже давно работает на врагов страны, способствуя продолжающемуся разворовыванию рассыпавшейся державы, окончательному разрушению экономики и порабощению ее народа.

С Пабловским они говорили предельно откровенно, хотя Черников уловил осторожность в высказываниях. И это его насторожило, словно повеяло коммунистическими временами и вездесущей госбезопасностью. Глеб все так же жил один, поэтому в большой квартире им никто не мешал, а отсутствие прослушки, которая опять вошла в моду (хозяин квартиры сказал об этом обыденно, как само собой разумеющееся, чем просто обескуражил гостя), он гарантировал.

- Вэ Вэ Пэ меня оставлял в своей администрации, - предварил его вопрос Пабловский. - Такое было условие Бориса Николаевича, чтобы его людей трудоустроили. И даже мое управление не расформировали. Полгода мы еще просуществовали, можно сказать, баклуши били за счет налогоплательщиков, но работы не было: у него же свои источники информации, свои аналитики, свой круг доверенных лиц, он их сразу стал подтягивать, это естественно, тут и обижаться нечего. Конечно, первых ролей тем, кто из ельцинского набора, уже было не видать, а на вторых вполне можно было подвизаться. Но я как-то не привык... Ребят своих, кто со мной не пошел, пристроил на приличные места, фондик зарегистрировал, финансовые ниточки протянул, закрепил, выполняю заказы всех, кто обратится...

- И он обращается?

- Администрация?.. Бывает, но редко... Только когда данные обрабатывать надо, выводы делать. Ты же знаешь, Борис, у чекистов проблем с набором информации нет, а вот с мозгами бывает, особенно сейчас.

- Ну, и как твой фонд считает, вылезаем мы из ямы?

- Как тебе сказать? - Пабловский задумался. - Большинство народа верит Путину. И надежды большие возлагает. Мы недавно делали замеры по фокус-группам: на второй срок его однозначно выберут. Экономическая ситуация складывается благоприятно: нефть в цене, спрос на газ растет, денег много, кубышка Кудрина, на случай падения цен на сырье, наполняется.

- Это если по Москве судить. А у нас ни на что средств не хватает.

- На это две причины. Во-первых, наши экономисты действуют по указке, сам понимаешь, кого, излишки валюты вкладывают в экономику Европы и США. Считают, что в стране некуда вкладывать: технологии устаревшие, мыслящих по-капиталистически руководителей мало. Система финансирования и поддержки малого бизнеса не создана. Кредиты же «малышам» неподъемные. Банковская система обслуживает исключительно крупный бизнес и играет на бирже. Сверхконцентрация управления и финансов в столице - вполне закономерный итог усилий, направленных на необходимость обрести контроль над страной. Так что выстраивание вертикали власти оправдано. Для такой страны, как наша, политическая модель западных стран, в которых и демократические традиции есть, и территории маленькие, не эффективна. Борис Николаевич это хорошо понимал, он планировал наделить регионы большей самостоятельностью, но и большей зависимостью от населения...

- Берите свободы, сколько хотите... - вспомнил Черников необдуманно брошенный лозунг Ельцина.

- Ты же матерый политик, Борис Иванович, мог бы и не вспоминать... - поморщился Пабловский. - Да, тогда именно этих слов наши князьки национальные от него и ждали. И не скажи он их, не уступи кое в чем тем же татарам, я не уверен, что Чечня осталась бы в одиночестве... Так что не все так однозначно...

- Слишком много он уступил тем же чеченцам, фактически капитулировал... Да, не видел он, что делать, не готов был страной управлять...

- Нет, он видел, что делать дальше, только здоровья уже не было, а помощники, естественно, корректировали все под себя или под кого-то... Выполняли заказ.

- Гусинского, Березовского...

- Их гораздо больше, чем мы с тобой, а тем более народ, знаем.

- Я понимаю, что ты Ельцина выше нынешнего ставишь...

- И сравнивать не стоит... Я не верю, что кухарка может управлять государством... У Бориса Николаевича был большой и очень эффективный опыт работы в партийном руководстве СССР. Это масштаб маршала, а не полковника...

- И все-таки ты считаешь, что на второй срок Путина изберут?

- Страна-то уменьшилась. По численности населения почти вдвое... А гулливеры лилипутов пугают... Так что надо исходить из новых масштабов и страны, и людей, и мировой закулисы, и государственных задач. У нынешнего президента основная задача на ближайшее время - придать новому государству хоть какие очертания. Восстановить управляемость и определить курс, если хочешь, новую идею. Что же касается выборов, то народ не видит ему альтернативы. Коммунистическая идея опорочена, и я думаю, надолго, так что товарищ Зюганов облагодетельствует исключительно свой постоянный электорат, тех, кто навсегда остался в прошлом и уже не способен понять настоящее, а это процентов пятнадцать-двадцать. Юрист, сын юриста - это должность шута, подобная фигура нужна при любом дворе, у господина Жириновского есть свой электорат, он тоже наберет свой процент, но конкуренции не составит. Ты же понимаешь, что это не лидеры нации. И народ это прекрасно понимает...

- И ты считаешь, что во второй срок Путин сможет поднять Россию?

Пабловский отрицательно покачал головой.

- Судя по развивающимся процессам, не уверен... Продолжит укреплять государство, исходя из своего профессионального опыта...

- Это как? - насторожился Черников.

- Не думаю, что дело дойдет до искоренения инакомыслия, выходящего за рамки дозволенного опозиции, хотя некоторые ограничения свобод вполне допускаю...

- А я вот не хочу допускать, - вспылил Черников. - Не нравится мне этот человечек и все тут... Я ведь это племя как облупленных знаю, нет в них веры в людей... - И остывая, уже спокойным тоном продолжил: - Ладно, ты ближе к кухне, проясни мне, провинциалу с окраины, куда все-таки мы идем?

- Куда?.. Ты же знаешь, человек не меняется... Общественное устройство, формации меняются, а человек со своими страстями и желаниями неизменен... Питерская команда, друзья-товарищи, которых он привел с собой, еще не насытились. Да и семья Бориса Николаевича, получив гарантию неприкосновенности, своего не отдаст, а по возможности что-нибудь еще прихватит. Так что последует продолжение противостояния двух кланов, которое наблюдается сейчас...

- Ротшильдов и Рокфеллеров...

- Ну, не совсем, там капиталы неизмеримо больше, практически весь мир контролируют. Но похоже... Можно безошибочно прогнозировать только дальнейшее перераспределение сырьевых ресурсов и финансовых институтов...

- По народной молве Путин давно уже миллиардер...

Пабловский улыбнулся, посмотрел на Черникова, как смотрит учитель на все понимающего, но задавшего риторический вопрос ученика.

- Без солидного капитала при олигархическом капитализме политик не выживет и нескольких месяцев... Путину это, между прочим, удалось, кэгэбэшная выучка помогла на первых порах. Ну, а когда Газпром стал опекать, необходимый для устойчивости в мире капитала вес скоро набрал...

- Все разъяснил мне, дураку старому, - ворчливо произнес Черников, соглашаясь с тем, что ученик превзошел учителя в понимании движущих сил политической закулисы. - Нынче бал правит исключительно капитал, и неважно, каким образом, а у нас, естественно, он весь воровской, был добыт. Это я усвоил. Может, ты еще ответишь мне на вопрос, кто заказал и как быстро страну, в которой мы с тобой родились и выросли, развалят?

- Ну, кто не желает, чтобы Россия существовала, ты и сам знаешь, врагов у нас всегда было немало, есть чему завидовать и на что глаз положить. А как быстро раздробят ее на княжества, да и получится ли раздробить, этого тебе сейчас никто не скажет.

- Я думал, ты успокоишь, скажешь, что никогда не развалят.

- Слишком дорого нынче нефть и газ стоят...

- Так это же хорошо...

- Как сказать... Это убаюкивает, расслабляет... Но придет время, и цены упадут на сырье, мировой экономический кризис неизбежен, вот тогда многое прояснится...

- Я думал, ты знаешь ответ. Вместе с Путиным.

- Ни черта его никто не знает. Только умный вид делают. И я, между прочим, тоже...

- Выходит, не о таком будущем мы с тобой мечтали в Советском Союзе, не за это я на зоне столько лет провел...

- Получается, что не о таком... И сидел ты не за это... Хотя кое-что ведь и по-нашему получилось, говорить вот можем то, что думаем...

- А я вот уже не уверен, что надолго...

...Вернулся Черников домой с окрепшим пониманием, что мечта о демократическом, справедливом и комфортном для граждан государстве, ради чего он, собственно, и положил свою жизнь и в осуществление которой он еще верил не так давно, похоже, так и останется мечтой. И не только его. Для него (не так много осталось топтать эту землю) уже не сбывшейся. Но, вероятно, и мечтой сына, для которого Союз Советских Социалистических Республик уже был историческим мифом, в который можно было верить, а можно было и не верить, и которым его в школе сегодня старались испугать. И хотя тот знал, что отец его был политическим заключенным и в распавшейся державе, при другом социалистическом строе, несправедливо был осужден (дети были нынче развиты без стыда и компьютеризированы не по уму), а поэтому мог позволить себе неведомое ему прошлое, все, что было до его рождения, поливать черной краской (и это поощрялось), он этого не делал. Потому что Черников всю эту чушь про полнейшее бесправие, царившее в СССР, которое сыну внушали, старался нейтрализовывать объективным рассказом о собственной жизни, в которой, наряду с борьбой за сохранение чистоты Байкала, была и целесообразность постройки бумажно-целлюлозного комбината, а инакомыслие хоть и каралось, но не так инквизиторски, как им теперь внушали. Одним словом, он учил сына смотреть на мир не через черные или розовые очки.

И давал советы губернатору тоже исходя из объективных данных и пользы для страны и родного края.

А еще помогал жене выпускать газету, привычно остро выступал на всяческих совещаниях, не думая о том, что каждое выступление может стать последним в должности, уже отдавая себе отчет, что играет вновь, как и в советские времена, с огнем; мундиров вокруг становилось все больше, портреты нынешнего президента в чиновничьих кабинетах заняли место портретов вождей марксизма-ленинизма, а затем генеральных секретарей (свято место пусто не бывает), не прочитанных по бумажке, искренних речей больших чиновников становилось все меньше, а изобилие товаров в магазинах простому гражданину, по причине съедаемой ежегодным повышением обязательных платежей ненасытным мнополистам и инфляцией зарплаты, все недоступнее...

Но все-таки ему хотелось верить, что очередной президентский срок ознаменуется заботой вновь избранного вождя о народе, как представлял это Солженицын, а не о своих друзьях-олигархах...

/Время понимать

Все ли он вспомнил, необходимое для понимания?

И отчего сейчас вспоминается не то, чем делятся в мемуарах, а нечто необъяснимое, нематериальное, несущее в себе нечто очень важное, но так доселе и не понятое им...

Или недоступное для понимания, как недоступна высшая математика школьнику, только постигшему законы арифметики...

Тем более, если в обществе, где он вырос и прожил большую часть жизни, подобное относили к мистике и отмахивались, как от несуществующего. И от чего отторгали, начиная с младых лет...

Ох, с каким опьяняющим азартом он, второклассник или третьеклассник, октябренок, гордый своей принадлежностью к тем, кто носил красную звездочку с изображением юного Ильича, доказывал старенькой верующей бабушке, что никакого Бога нет. Правда, уже став студентом, отчего-то несколько раз, поддаваясь необъяснимому желанию, заходил в церковь, стоял среди незнакомых ему ликов, глядящих со стен, слушал потрескивание сгоравших свеч, а если попадал на службу - то монотонную речь священника, из которой не понимал ни слова, наблюдал за стариками и старушками, а одного старика, высокого, костистого, с большой черной с проседью бородой, неистово кладущего поклоны перед иконой, он запомнил на всю жизнь. Он видел только мечущуюся вверх-вниз бороду и обтянутую стареньким серым пиджаком худую фигуру. Но в ней, узкой, с выделяющимися во время поклонов лопатками, в этих отчаянно-решительных поклонах до самого пола, было полно неведомой ему силы.

Силы Веры.

Этот образ разительно отличался от того, что он увидел позже в чистой, упорядоченной и довольной жизнью Германии, когда после завершения работ в составе студенческого интернационального отряда, путешествуя по стране, заглянул в один из храмов Берлина. Для спутников, пропитанных атеизмом, он пошел послушать орган. Но не только это заставило войти в готическое остроконечное здание. Он не мог объяснить, но знал, что ему надо туда войти. И удивился, насколько увиденное отличалось от того, что он видел дома. Вместо свободного пространства под куполами - ровные ряды лавок, словно в студенческой аудитории. На них сидели чистенькие и спокойные прихожане. На возвышении - трибуна. Священнослужитель, по-видимому пастор (он не разбирался в различиях в наименовании служителей религий), отличавшийся от институтского лектора разве что одеянием, вещал оттуда ровным голосом. И этот спокойный голос, и уходящие ввысь звуки органа приятно убаюкивали...

Он тогда не смог ответить себе на вопрос: какая вера лучше? Позже ему помог разобраться в этом Булавин, убедивший, что место рождения, национальность и вероисповедание - это не случайное стечение обстоятельств, а Божий промысел, и каждый человек приходит в этот мир в конкретное место и время для выполнения определенной миссии...

Много позже он пришел к выводу, что детство нам кажется наполненным радостью и светом не потому, что является беззаботным (наоборот, у ребенка забот несравнимо больше,чем у взрослого, он жадно ежесекундно познает материальный мир), а оттого, что ребенок еще не отягощен грехами. Юность же является периодом противостояния соблазнам и исполнения одного из важнейших предназначений существования, а именно поиска своей второй половинки. Жажда любви заставляет искать того человека, с которым ты способен соединиться духовно, пережить постижение космоса и бессмертия. Излучение энергии любви, когда, наконец, ты ее обретаешь, несет в себе всепобеждающий заряд добра, или, как бы он сказал сейчас, уже многое понимающий в прежде непостижимом, благодати. Но в этот период осознания всемогущества чувств совсем не размышляешь о Боге, хотя живешь по Божьим заповедям. Или же устрашившись трудностей на пути поиска истинной любви,уступив соблазнам, начинаешь грешить, отдаляясь от Него. Сейчас, когда собственная юность давно уже стала приятным воспоминанием, он не сомневался, что именно в этот период человек соединяется с Божественным, ибо исполняет именно Божественную волю. Или же выбирает другой путь, не устояв перед искушением. В этом случае ему уже не дано постичь собственное предназначение, и он начинает служить тленному или даже темному в ущерб светлому духовному.

Любовь - это, несомненно, свет.

Который вспыхивает и ярче всего горит именно в момент соединения душ.

Влечение тел света не дает...

У них с Еленой этот свет был такой силы, что его хватило на все прошедшие годы и, он уверен, хватит до конца отмеренного им срока. Три дня, проведенные на солнечном берегу Байкала, в их, и только в их, мире на двоих, в котором над цветущим лугом жужжали трудолюбивые пчелы, пахла прогретой хвоей тайга, журчала в распадке речушка, устремляясь к кристальной чистоты морю-озеру, белопенные облака грудились на горизонте, не решаясь заслонять голубизну высокого неба, - вот таким он помнил этот мир безмерного и бесконечного счастья познания любви. И, как теперь понимает, это и было прикосновение к Вечности...

Да, юность - это время, когда человек ближе всего к Богу.

Но и это время вечной борьбы за душу...

То, что с ним происходило в детстве, когда его существование в этом мире могло не раз оборваться (падал с большой высоты, проваливался под лед, тонул в болоте, замерзал), анализировать было трудно, да и не нужно очевидно, в этот период каждого ребенка опекает свой ангел, но вот лавина, в которую он попал уже заканчивая институт, необъяснимая истерика знакомой девушки за вечер до выхода группы на маршрут, томящее предчувствие после того, как двое или трое ребят не проявили должного почтения к святому месту бурят, к их богу путников Бурхану... А затем неожиданно сложный подъем на закрытый мощным слоем снега перевал, ночной дождь в начале мая на высоте более трех тысяч километров, выход на не плановый перевал с отвесной стеной и лавиноопасным ущельем, похожим на песочные часы, но это был единственно возможный спуск... И, наконец, лавина, в которой он остался жив благодаря голосу, окликнувшему его, назвавшему по имени... Голосу, которому неоткуда было звучать среди снежных безмолвных гор. Но он услышал его, повернулся и поэтому ушел под снег не лицом вниз, а боком, и когда движение лавины остановилось, а он еще не потерял сознание, вытянутая вперед рука открыла перед ним небо... И иначе как чудом он не мог назвать то, что все члены группы, которую он вел, остались живы...

Потом было еще...

Впрочем, что-то его останавливало рассказывать это... И вот сейчас тоже... По-видимому, это принадлежит только ему. Или пока не оформилось должным образом, не обрело словесную оболочку, чтобы об этом можно было поведать другим и было понято ими...

...Он уже не помнит, когда впервые пришла мысль о том, что помимо чудесных спасений бывают и наказания за отступление от предписанного свыше. Но она пришла, и он, так и не постигший Веры, но и не закостеневший в неверии, в силу своего материалистического воспитания, стал складывать факты и фактики, анализировать, подыскивая обьяснения, удовлетворяющие материалиста, отдавая себе отчет, что Вера не требует доказательств, но не в силах отринуть догмы, внушенные прежде.

В храм он стал заглядывать теперь не только по большим церковным праздникам. Заходил тогда, когда вдруг туда тянуло. Вел то ли груз неурядиц или забот, то ли некий необъяснимый позыв...

Как-то попал на Троицу (жена с дочкой в это время гостили в Сибири), довольно долго выстоял в пахнущем чабрецом и свежей травой храме, а на выходе поймал себя на необъяснимой легкости.

Но что такое благодать Божья, он узнал, когда они с женой шли в колонне за мощами святого (он уже и не помнит, кого именно, увидели шествие, не особо раздумывая, по наитию, пристроились по ходу). Вот тогда и снизошло радостное ощущение своей легкости и силы одновременно, отрешенности от окружающего мирского и в то же время причастности ко всему происходящему...

И он испытал потребность читать Библию.

Читал «Новый завет» и поражался мудрости, которая была заложена в каждой фразе...

И понимал, почему она является Книгой книг...

Неожиданно стали складываться слова собственной молитвы. Первый вариант, второй, третий...

Он добивался точности и правильной последовательности.

Господи!

Прости грехи мои.

Научи (вразуми) отличать истинное от ложного.

Научи служить тебе.

Убереги от соблазна.

Укрепи в Вере.

Благослови на труды праведные.

Поддержи в начинаниях, деяниях во имя Твое.

Дай силы и тверди в пути.

Огради от врагов явных и тайных.

Помоги завершить начатое, осуществить задуманное.

Теперь к Библии он возвращался довольно часто и всегда находил в ней ответы на самые сложные вопросы.

...К обочине прижалась новенькая «шестерка», из нее вылезли трое ребят. Переждав, когда схлынет машинный поток, сели в машину к девушке. Жовнер видел, как они оживленно жестикулировали, что-то обсуждая. Потом все трое в следующую паузу разом вылезли, изучили вмятину и вновь спрятались в пострадавшей машине, не обращая никакого внимания ни на разбитую фару и вмятый бампер его машины, ни на хозяина. Прежде подобная ситуация была бы чревата горячими разборками, выяснением, кто прав, кто виноват, привлечением ремонтных экспертов, чтобы оценить, во что выльется виновному ремонт машины невиновного. Теперь же хозяйка старенькой иномарки получит неплохую сумму страхового вознаграждения (он виноват, тут и оспаривать нечего), которая с лихвой окупит этот проржавевший мятый бок (менять будут на новый), а вот ему придется ремонтировать за свой счет, и выльется это, похоже, в приличную сумму...

Засигналил телефон.

Елена волновалась... Сначала пытала, правда ли, что с ним все в порядке («С тобой ничего не случилось?» - «А что со мной, я в машине...» - «А с машиной?» - «Да сущие пустяки, чуть царапнули друг друга»); потом стала выяснять, где он ждет гаишников, чтобы приехать к нему на такси («Зачем?» - «Ну мало ли, может помощь нужна...» - «Мне не нужна, а машине ты ничем не поможешь»); и, наконец, стала уповать на то, что котлеты уже почти остыли, и тут же нашла вполне весомую причину для приезда: «Привезу тебе в термосе, поешь».

- Не буду я ничего есть!

- Ну, тогда чаю привезу, на улице не лето...

- Леночка, все-все, гаишники появились, - торопливо произнес он. - Так что теперь скоро приеду, ничего остыть не успеет...

-Точно? - прозорливо не поверила она.

- Подъезжают, - уклончиво ответил он.

- Ну, хорошо, - неуверенно согласилась она. - А это долго?

- Акт составят, схему нарисуют...

- Долго?

- Я думаю, нет, - сказал он.

- Я еще позвоню.

Он понял, что она не поверила. Ничего удивительного, когда люди вместе долго, их связывает не только любовь (или память о ней), но и быт. Напрасно, конечно, он сказал неправду, она бы и так послушалась, у них не было привычки обманывать друг друга, привыкли доверять и понимать. Другое дело,что никогда не хотели огорчать один другого. Иногда, правда, Елена могла покапризничать, пожаловаться на его невнимание

(в ней все еще жила девочка, пользующаяся вниманием сверстников и окутанная заботой родных), но в действительно трудные периоды их жизни (а такие бывали) она становилась на удивление сильной и волевой и этим очень помогала ему.

Нехорошо, что он соврал про гаишников...

Не успел так подумать, как заметил у обочины за «шестеркой» друзей девушки расписанную гаишную с синей мигалкой.

Ну вот, не так уж и соврал, чуточку поторопился, предвидел, подумал об этом не без тайного удовлетворения.

Ребята из «шестерки» уже обступили машину ГИБДД, выждав очередной поток, прошла к ней и девушка.

Он хотел было последовать за ней, приготовил документы, взялся за ручку двери, но потом подумал, что спешить не стоит...

Спешить жить не стоит.

А они сейчас все так торопятся, несутся сломя голову, считая краткий миг более важным, чем длинная жизнь, и совсем не чувствуя ее пьянящего вкуса...

/Наступление гламура (Плач по губернатору)

Второй срок правления Путина начался с уверенного роста цен на сырье, размашистой поступи Газпрома за рубежи нашей родины, правда, не без скандала обиженных, некогда союзных, а теперь самостоятельных, государств (одного -

оставшегося верным традициям единоначалия, другого -

никак не успокоившегося в своей незалежности), через которые газ, приносящий баснословные барыши, устремлялся к надежным валютным потребителям. Деньгам стало тесно в пределах Московской кольцевой дороги, и пусть и не мощными потоками, а всего лишь ручейками, но они потекли в провинцию. И та, все эти годы перебивавшаяся как придется, вынужденная по одежке протягивать ножки, так же, как и столица, только в меньших масштабах, не научившаяся капиталы вкладывать с пользой, но вслед за олигархами-миллиардерами стремящаяся потешить честолюбие (правда, на покупку яхт, самолетов и футбольных команд денег все же не хватало - масштабы не те), начала их тратить с такой же беззаботностью, как тратит ребенок, пришедший в магазин детских товаров с неожиданно найденным на дороге тугим кошельком...

Сан Саныч Сенцов, который год с трудом удерживая на плаву газету, созданную им в самом начале смутного времени, диву давался той щедрости, с которой новоявленные капиталисты всех мастей бросились открывать цветные журналы, салоны красоты, рестораны, магазины модной (обязательно имени какого-нибудь известного модельера) одежды, в которых самым оригинальным были цены, позволяющие товару висеть долго, а продавщицам, как правило, подобранным по вкусу хозяина, сначала бросаться навстречу редкому посетителю, а затем, убедившись, что тот заглядывает исключительно для удовлетворения любопытства, презрительно не замечать. Более-менее было понятно с салонами: жены обеспеченных граждан, их подруги, подруги подруг и прочая околокапиталистическая среда довольно быстро определила их клубный статус и, соответственно, градуировала по уровню растранжиривания средств. Рестораны, которые тоже в основном пустовали, служили для отбеливания незаконных доходов, и стремительный рост их числа свидетельствовал о том, что наряду с видимым, отмытым капиталом свой ренессанс переживал и теневой, отмываемый.

Но в начале этой цепочки, формирующей ярмарку тще-

славия, Сенцов ставил именно гламурные журналы. Это было неведомое ему (да и не только ему) явление нового жанра в журналистике, в котором самоуверенность недоросля, самодовольство роскоши и умственный нудизм создавали такую композицию глупости, что она легко возводилась на пьедестал оригинальности. И даже в провинции эти журналы с выхолощенными безжизненными физиономиями местных олигархов или политических нарциссов на обложках, с заковыристыми, претендующими на дворовую оригинальность названиями (если не в начертании на латинице, то обязательно словечком из подросткового жаргона) появлялись с завидной регулярностью.

Сначала он ревниво отслеживал каждый (они в большом количестве теперь лежали в тех же салонах и супермаркетах, делая собственную роскошь доступной всем без всякой оплаты), перелистывал яркие, но ничем, кроме этой яркости, не интересные картинки, которых в каждом журнале было более всего, пытался читать и тексты, и хотя они были не очень длинны, но даже в таком размере утомляли своим примитивизмом и отсутствием хоть мало-мальски интересной мысли.

Порой он начинал сомневаться в своей негативной оценке этих новых изданий, потому что возникала дилемма: либо сошли с ума те, кто открывает, спонсирует и дает рекламу в них, либо потерял ощущение реальности он, посвятивший всю свою жизнь журналистике, знающий цену факту, хорошо понимающий, во имя чего он тратит силы и порой гробит здоровье, чтобы газета регулярно выходила. Но ему найти рекламу и, тем более, спонсора в эти злачные для «фантиков» (как он называл глянцевые журналы) времена проще не стало: его рекламные агенты с опытом на этом поприще многих лет с трудом находили рекламодателей, как правило, газету приходилось выпускать в долг, зарплату задерживать, в то время как недешевые в производстве журналы, наполненные рекламой, можно сказать, под завязку, с помпезными колонками юных редакторов-девчушек, только-только получивших диплом (свидетельствующий скорее о зачатках образования, чем об образовании) и мечтающих, по-видимому, все же больше о карьере модели, чем о редакторских заботах, выскакивали один за другим.

Похоже, мир перевернулся.

Или общество потеряло всякие реальные ориентиры.

...В туманный день, которые в Ставрополе выпадают на позднюю осень или раннюю зиму, заставляя вспоминать об эталоне промозглости Лондоне, он встретил Жовнера. Последнее время они виделись редко, как правило, на каких-либо презентациях, пресс-конференциях, перебрасывались парой фраз и разбегались. А тут вроде и спешили оба, но, слово за слово, и застряли на полчаса, торопясь выговорить то, что мучило каждого. И оказалось, что волновало их одно и то же. У Жовнера тоже был свой журнал, но не гламурный, а сделанный по всем журналистским канонам, но выходивший маленьким тиражом и распространяемый по подписке. И его тоже не жаловал рекламодатель, отдавая предпочтение ярким новоделам - пустышкам, которые активно растаскивались тинейджерами и скоро находили свое место на мусорках.

- Мы с тобой журналисты, не маркетологи, и то соображаем, что не работает реклама в этих... журналами назвать язык не поворачивается, какие же там специалисты сидят... Это же психлечебница какая-то или детский сад...

- Скорее детский сад, - подтвердил Жовнер. - Продвижением в фирмах теперь тоже мальчики-девочки с низшим высшим занимаются, вот они и ориентируются на тираж, считают, чем больше, тем лучше. Я говорю, вы отследите эффективность, наш журнал читают от корки до корки, а не перелистывают, картинки разглядывая, и не выбрасывают. А они одно только понимают - тираж маленький, - поделился Жовнер наболевшим. - У них ни опыта, ни знаний... Анализировать не умеют, теперь их этому не учат, так, винтики...

- Недоросли, - вспомнил давно забытое слово Сенцов. - У нас теперь вся страна с дипломами, сварщика хорошего не найдешь, сантехников нет, но все с корочками... А кто и чему сейчас учит...

- Ну, это камень уже не в мой огород, - поспешил оправдаться Жовнер. - Меня от участия в этом процессе отстранили, так что чист перед будущим...

- А я еще держусь, читаю спецкурс, - удивил его новостью Сенцов. - Можно сказать, последний из могикан. И по возрасту, и по опыту. Так что информация из первых уст... Теперь ценятся девочки со степенями. Вот еще парочка на будущий год защитится, и меня попросят, их надо будет трудоустроить. Ну, а диссертации нынче, сам знаешь, что из себя представляют. Мы с тобой, по сравнению с нынешними кандидатами, давно уже доктора наук и академики. Практики у них, естественно, никакой, знания условные, перелопачивают в основном мусор в интернете и выдают за свое. Я на заседания кафедры стараюсь не ходить, глупости слушать не могу.

- Но зачеты ставишь...

- Ставлю, - Сенцов развел руками. - Слабость питаю к женскому полу, не могу на слезы смотреть... У меня дочки такие же. Да и что толку требовать, чтобы знали мой предмет, когда все остальное покупается. У меня спецкурс, за него не отчисляют. А вообще, Александр Иваныч, похоже, наша с тобой лучшая часть жизни осталась в девяностых.Ох как азартно тогда жили...

И он даже глаза прикрыл от приятных воспоминаний.

Жовнер кивнул, соглашаясь, но особого сожаления о минувшем не испытывая. По-видимому, у Сенцова начало его самостоятельного плавания в эпоху перемен было более романтичным.

- Комфортнее было, - скупо подтвердил он. - Вокруг много умных людей было, и наверху харизматичных вождей хватало... А теперь общество очевидно деградировало. Культ денег духовность отвергает...

- Это верно... Кроме денег, нынешнюю молодежь ничего не интересует. А понятия о себе - завышенные... Приходят на работу устраиваться, так первый вопрос: сколько получать буду? Я говорю, ты мне сначала покажи, что умеешь... И по глазам вижу, вопрос не понимает, смысл не доходит...

- А я предлагаю: назови, сколько хочешь получать, а я скажу, что за эту зарплату сделать надо. Тоже не понимают. Считают, что за появление на рабочем месте ему уже платить должны.

- Есть с кого пример брать. В магазинах же маятся менеджеры... Вон какие бравые молодцы в автомобильных салонах да супермаркетах кое-чем груши околачивают... Или в каждом учреждении охранники, на которых, по-хорошему, пахать надо, от безделья шары катают... Чем не наглядный пример как, ничего не делая, бабки получать...Ты понимаешь, тезка, на вид, вроде взрослые люди, но у них психология подростков, вот что страшно. Они уверены, что все уже знают, умеют, что нас, старперов, переплюнули. Они искренне верят, что мы выросли среди динозавров и, как динозавры, устарели... Ты журналы гламурные видел?

- В каждом супермаркете.

- Не читал?

- Кое-какие полистал.

- Так вот, зарплата редактора там побольше, чем твоя. Мы с тобой со своими критериями, профессионализмом, качеством того, что делаем, теперь торчим над всеми и мешаем... Свет застим. Вырасти до нас им не дано, а осознать значимость хочется, вот и остается только нас сравнять до их уровня. Или не замечать.

- Мы в свое время дорасти старались...

- У нас культ другой был. Культ ума и знаний. И он, кстати, обществом и государством стимулировался.

- Это точно, - вздохнул Жовнер и, закругляя разговор, закончил: - Стареем, однако, а может, они переболеют... Мы тоже молодыми не всех устраивали. Да что зря воду в ступе толочь, дважды в одну реку не войдешь...

- Может, тебе и комфортно в подростковом мире, но мне оглупляться совсем не хочется, - не согласился Сенцов. - А что в стране, что в крае - власть ничего не делает, чтобы исправить положение... Я последнее время все чаще коммунистический режим вспоминаю. Тогда и молодежью занимались не в пример, и дураки среди руководителей редко встречались. И система подбора кадров была отлажена, наверх поднимались в основном способные. К культуре было другое отношение, к прессе, понимали, что без объединяющей идеологии государство существовать не может. А нынешние рынку молятся, идол неприкасаемый соорудили, вот и деградируем.

- Деградированным обществом легче управлять.

- Только такое общество развиваться не может.

- Что поделаешь, гламур - философия лжи и лицемерия, -

сформулировал Жовнер. - Но революцию мы пережили, думаю, и гламур переживем...

- Рад, тезка, что ты оптимистом остаешься. И как только умудряешься. Я хоть свою желчь на газетной полосе изливаю, а ты в своем журнале все о хороших людях пишешь.Где только находишь.

- А там, куда власть не добралась... - отшутился Жовнер.

- Это точно, - согласился Сенцов. - Лжецов и воров у нас во власти сейчас такая концентрация, что блевать хочется...

...Излили друг другу наболевшее и разбежались в поисках денег на не вписывающиеся в реалии и не отвечающие идеологии поклонения мормоне издания.

Сенцов засел за еженедельное послание губернатору. Он писал их в каждый номер уже несколько месяцев, едко отмечая все промахи, которые допускало его ближайшее окружение. Писал он их не без желчного удовольствия, видя перед собой то деловитого, подкупающего патриотизмом и работоспособностью комсомольского лидера заката социализма, то растерянно-восторженного от неожиданной победы на выборах в середине девяностых годов уже прошлого века самого молодого в стране губернатора, то, наконец, самодовольного краевого божка, отмахивающегося от разумных советов, убежденного, что он лучше всех знает, куда вести почти три миллиона своих земляков, давно уже опутанного и огражденного от этих самых миллионов лестью своих алчных заместителей и помощников, в основном бывших соратников по Всесоюзному Ленинскому Коммунистическому Союзу Молодежи.

Не афишировал, но и не скрывал, что столь пристальное внимание к первому лицу в крае возникло не случайно. Не сложились отношения у него с коммунистом-губернатором, несмотря на давнее знакомство и немалый опыт совместной работы в краевом партийном аппарате, еще с предвыборной поры. Тогда Сенцов поддерживал его соперника, исполнявшего обязанности губернатора, крепкого хозяйственника и здравомыслящего человека, не ослепленного ни идеей коммунизма, ни жаждой демократических преобразований. Сенцов был уже тогда владельцем и редактором независимой газеты, обратно в советское прошлое ему возвращаться не хотелось. Да и в силу собственного возраста он больше верил опыту и несуетности, чем азарту молодости и желанию перевернуть мир. Он был честен перед собой и перед другими, а потому в предвыборную кампанию работал на своего кандидата без оглядки. Как говорят, соломки на всякий случай не стелил.

После победы на выборах на какое-то время молодой губернатор о своих врагах забыл. А у Сенцова к тому времени были выстроены отношения с властью краевого центра. Он заключил договор на долгосрочную аренду большого помещения в центре города под редакцию и типографскую машину, расширил штат и даже открыл небольшой магазин канцелярских товаров, планируя работать долго и прибыльно. Но в тот самый момент, когда все отладилось и газета начала набирать тираж и авторитет, губернатору вдруг понадобилось именно это помещение. Невзирая на долгосрочный договор. Сенцов, естественно, пошел по судам, хотя понимал, что это пустое дело: как и прежде, при коммунистах, незыблемо работало «позвоночное» право. Он проигрывал один суд за другим и после полугодичного сопротивления все-таки вынужден был переехать на окраину города, потеряв во время тяжбы не только магазинчик и заказы на типографские работы, но и часть журналистского коллектива (финансовые дела, естественно, пошли вниз, зарплату платить было не из чего) и, как следствие, читателей.

Не разориться до конца, выстоять и выжить помогла лишь тайная поддержка старых знакомых и новых управленцев краевой столицы, которые с первых же дней своего назначения вновь избранным молодым мэром продекларировали независимость от краевой власти и непосредственно губернатора, тем самым выставив на всеобщее обозрение доселе тайное противостояние. Мэр, начинавший учиться капитализму с открытия видеосалона и торговли видеокассетами, а затем ставший владельцем контрольного пакета одного из заводов (по слухам, не без консолидации в его руках не совсем чистых денег), в свою команду набрал молодых и амбициозных, но не влиявших доселе на политику, мало известных бизнесменов, и те быстро определились, что дальнейшей их целью является замена власти в крае, уже закостеневшей, успокоившейся на достигнутом собственном благополучии, ничего не смыслящей в стремительно меняющихся реалиях.

Сенцову они напоминали молодых волков, еще не способных загнать матерого вепря, но уже бесстрашно демонстрирующих собственные клыки. Они были прагматичны до жестокости, циничны до бесстрашия и жадны до безрассудства. Они обложили городской бизнес данью, прикрыв поборы циничной пиаркампанией о важности добра в этом мире (идеология гламура!). Но в то же время заставили подчиненных чиновников работать, а не делать вид. Это сочетание - несомненно умелое управление городскими структурами и игнорирование общественного мнения; наведение порядка в городе и массовая продажа свободных клочков земли в застроенных массивах (экономия в коммуникациях), уродующих городской ланшафт, ухудшающих инфраструктуру; использование должности для личного обогащения и забота о пополнении городского бюджета - не позволяло сложить определенного мнения о мэре и его команде. Сенцов решил не спешить с выводами, понаблюдать, набрать фактов, а потом, как и положено журналисту, выслушать обе стороны, довольных и недовольных, и тогда уж определиться в собственной позиции. Но его критическое отношение к губернатору и его команде, еженедельные открытые письма в газете ускорили встречу с мэром.

Звонок раздался рано утром. Сначала женский голос сообщил, что его беспокоят из приемной главы городской администрации, а затем уведомил, что сейчас его соединят с мэром.

Мэр был немногословен, но бодр и уверен, что предложение - заглянуть к нему в конце рабочего дня - будет воспринято с радостью.

 - Вам, Сан Саныч, эта наша встреча будет полезной, - закрепил он приглашение.

Чего ж не пойти, коль приглашают...

...Кабинет был все тот же, изученный до мельчайших деталей в предыдущие визиты, хотя с прежним мэром они сразу переходили в маленький кабинетик (там стоял диван, столик и пара кресел), где разговор приобретал неофициальный характер и сдабривался хорошим коньяком...

Правда, новый мэр кое-что из мебели заменил, переставил, привнес свои детали. Но, тем не менее, знакомые стены располагали к расслабленности, и на правах гостя Сенцов настроился больше слушать, чем говорить. К тому же мэр был молод, немногим старше его дочерей, быстрым умом и складной речью не отличался, харизмы в нем он тоже не замечал, отчего все еще оставалась загадкой стремительная карьера юного предпринимателя, потом депутата и вот уже хозяина краевой столицы.

Сбоку на столе лежала подшивка газеты.

Его газеты.

Мэр, выйдя из-за стола, уважительно пожал руку, жестом предложил сесть поближе, приговаривая:

- Давно хотел с вами, Сан Саныч, познакомиться. Мой предшественник рекомендовал вас как надежного партнера. - Он вернулся за стол, положил руку на подшивку. - Читаю каждый номер... - И, прищурив глаза, но глядя мимо него, добавил, опускаясь в кресло: - Учусь у вас смелости.

- Какая там смелость... Пишу, что думаю.

- Но не все осмеливаются озвучить, что думают, а тем более увековечить...

«А ты не такой уж и простачок, каким кажешься», - подумал Сенцов и возражать не стал.

Тот выдержал паузу, и Сенцов отметил еще одно качество молодого мэра: по выражению лица того нельзя было понять, о чем он думает или как относится к собеседнику.

- Жалко, губернатор выжил вас из помещения до меня, я бы что-нибудь придумал.

- Я готов вернуться, - торопливо произнес Сенцов.

- Ну, на старое место не получится, а вот насчет какого-нибудь помещения поближе к центру - подумаем, - пообещал мэр. И перешел к делу: - Наши мнения, и не только наши с вами, но и многих деловых людей, совпадают: наш губернатор уже пересидел свое время. За десять лет даже видеопленка при неправильном хранении размагничивается, - вспомнил он увлечение юности. - Мы знаем, вы же понимаете, я говорю не только от себя, - подчеркнул он, - что нужно и можно сделать в крае, чтобы перестать клянчить в Москве деньги... Кстати, если у вас есть финансовые затрудения, зай-

дите к моему заместителю...

Сенцов помедлил.

Мэр ждал.

Сенцов кивнул. Поинтересовался:

- Собираетесь брать власть?

- Обязательно. Но мирным путем.

Мэр впервые улыбнулся.

Уголками губ.

И бросил быстрый и острый взгляд на Сенцова.

И тот опять отметил этот новый образ: властный, бескомпромиссный, прячущийся под невыразительной маской.

- А вы нам поможете... А мы, естественно, вам...

- Я в любом случае писать продолжу...

- А мы вам фактики подбросим...

- От фактиков не откажусь. - Сенцов приподнялся, понимая, что разговор закончен. - Но проверять буду... И от помощи тоже, - напомнил.

- Через пару дней выйдите на зама...

- Мне бы хороших спонсоров, чтобы не отвлекаться.

- Найдем, - твердо произнес мэр, подавая руку на прощанье...

... После этой встречи, а затем короткого разговора с заместителем, который попросил его четко сформулировать, что нужно, чтобы газета выходила, вслед за первыми фактиками пришли и первые спонсорские деньги. Жить стало легче и... веселее. Фактики были иногда не очень интересные, бытовые (семейная жизнь губернатора была под пристальным вниманием), но иногда вполне подходили для очередной отповеди. Да и губернатор начал делать недопустимые прежде глупости, неоправданно тасуя свою управленческую колоду и неадекватно реагируя на все большую самостоятельность краевой столицы. Похоже, за годы пребывания на престоле он утратил ощущение реальности да и отвык от политической борьбы. А его энергичный и жаждущий власти противник наступал упорно и на всех флангах. Мэр возглавил отделение новой, не правящей партии (в правящую, попустившись принципами, под давлением сверху вынужден был вступить губернатор, расставшись с партийным билетом коммунистической партии и тем самым продемонстрировав свою покорность Кремлю), но перспективной (новый проект для снятия растущего в обществе напряжения), в которую тут же вступили все зависимые от городской власти и желающие перемен бизнесмены. И новая партия, консолидировав немалые финансовые ресурсы, заявила о своем участии в близящихся выборах в краевое законодательное собрание.

Наблюдая за всей этой суетой, Сенцов все более склонялся к тому, что интерес к новой партии, созданной кремлевскими идеологами под привлекательным названием (отражающим чаяния о восстановлении справедливости), чтобы отобрать голоса у коммунистов, в крае растет. И скорее в ущерб правящим «медведям», чем коммунистам. И хотя Сенцов понимал, что губернатор сменил партийный билет не по идейным соображениям, он прошелся в своих письмах и по этому поводу, упрекая того в беспринципности, подчеркивающей полную несамостоятельность и непонимание, куда, к какому будущему, если не к коммунизму, как тот до этого считал, вести людей. Теперь сомнений в том, что политическая карьера губернатора заканчивается, у него не осталось. И хотя в душе было человеческое понимание жестокости происходящего, напоминающего добивание загнанного обессиленного зверя, он отгонял жалость, беря пример со своих молодых, прагматичных и не сентиментальных партнеров.

Это было уже новое поколение, которое вошло в общественную жизнь в девяностые годы минувшего века, только-только получив образование, профессию, оказавшуюся вдруг никому не нужной, и вынужденное, подобно безотцовщине, учиться выживать в новой стране, в которой до них никому не было дела. И если их родители еще верили в благостность перемен, которые приветствовали и в свое время отстояли, в идеалы справедливости и равенства, в главенство закона, они усвоили другое: без присвоения труда или собственности другого, неважно, каким путем (пример приватизации, прошедшей без их участия и оставившей их родителей по сути нищими, подтверждал, что все способы в этом хороши и ненаказуемы), добиться материального благополучия, которое было теперь единственным критерием успешности и независимости, залогом признания, невозможно.

Им не надо было объяснять, как умные дяди, сидящие в Москве и ставшие в одночасье миллионерами и даже миллиардерами, ловко обвели в свое время вокруг пальца их родителей с ваучерами и акциями фирм-однодневок. Поэтому они не питали ни уважения к тем, кто правил нынче страной, ни иллюзий, что справедливость когда-нибудь восторжествует. Они находили взаимопонимание с теми, кто тогда откровенно воровал, а ныне правил, когда речь шла о привычной операции купли-продажи, и пользовались этим. И брали пример, присваивая то, что еще осталось... А осталась не разделенная, не присвоенная теперь только земля, цены на которую стремительно росли.

Это был сверхдоходный бизнес, не требующий никаких капиталовложений.

Монополизированный властью...

Вот, собственно, так Сенцов понял устремления этого нового алчного поколения, выходящего на авансцену общественной жизни.

Понял и согласился объединить усилия по замене губернатора. Считая, что неразумно становиться на пути несущегося поезда и не оспаривая закон естественного отбора. Выживает все же сильнейший, а не справедливый...

Не сложились отношения с губернатором и у Василия Балдина. И хотя он выстоял перед откровенными поползновениями верных слуг губернатора, стремившихся выполнить поручение того и заменить независимого редактора, понимал, что теперь придется все время отстаивать самостоятельность газеты. Хорошо, что в свое время коллектив вошел в состав учредителей, а он ладил с сотрудниками и умел найти общий язык с депутатами, являющимися соучредителями. И хотя по статусу он был вхож в кабинеты краевых министров и на правительственных планерках присутствовал, а губернатор его никогда не обходил с рукопожатием, ничем не выражая своих тайных помыслов, взаимопонимание между ними так и не сложилось. Пусть и недолгий, но все же опыт работы в девяностые годы в независимой, им же созданной структуре склонял его верить не чиновникам, победные реляции которых все более напоминали коммунистические отчеты, а представителям бизнеса, убежденным, что губернатор со своей командой успешно разваливает экономику, не желая ничего менять в сложившемся и не отвечающем требованиям дня имидже края как житницы и здравницы.

Появление на политическом горизонте претендентов на краевую власть в лице представителей городской администрации не только оживило практически сошедшую на нет общественную активность, но и заставило определиться представителей всех средств массовой информации в своих предпочтениях. В меньшей мере это касалось главной газеты края, которую он возглавлял, все-таки среди учредителей исполнительная власть, значит, служить следует ей. Но у главного редактора было другое мнение. Успей к этому времени губернатор заменить его, и выбор делать не надо было бы. Но не успел. Помешала дружба Балдина не только с краевыми депутатами, но и с республиканскими высокими чинами. И когда была вновь предпринята очередная попытка команды теряющего авторитет и влияние губернатора прибрать стратегически важное для него издание к рукам, звонок из Москвы поставил в их отношениях окончательную точку. Поэтому незавуалированное предложение вице-мэра Олега Игоревича Гусева (а он был главным администратором в городе, мэр фактически городом не занимался, предпочитая выстраивать личные отношения с сильными мира в столице и развивать собственый бизнес) принять участие в кампании низложения губернатора пришлось весьма кстати: мальчиком для битья Балдину уже быть прискучило.

Конечно, он не мог позволить себе уподобиться Сенцову и исходить еженедельно желчью (хотя ведь талантливо, ничего не скажешь, и юридически не придерешься к написанному пером), но поставить заслон компромату на мэра и его команду, который теперь старательно таскали доброхоты-помощники из краевого правительства, он мог. И сделал. И сам из этого компромата многое узнал.

Мэр оказался фигурой не очень интересной, а его биография и стремительное восхождение по карьерной лестнице, поразительно гладкое, словно кем-то хорошо смазанное, как раз и наводило мысли на наличие руки тайного и всесильного хозяина, которая поддерживала и подталкивала сначала юношу, а затем матереющего в политических интригах мужа. Можно было бы предположить наличие влиятельной любовницы преклонного возраста (мэр был довольно смазлив), но у него была семья и дети, двое или даже трое, а склонности к прелюбодеянию за ним не замечали. Другое дело, слабость перед хорошим застольем, на которых в кругу друзей или хороших знакомых он позволял себе не воздерживаться в рамках приличия, и следы неумеренных возлияний читались на его лице еще несколько дней. Кто за ним стоял в крае (а такой человек или группа людей были, несомненно, время предполагало обязательный ответ на вопрос «кому выгодно?»), так нигде в компромате и не обозначилось. Даже намеком, между строк. Откуда Балдин сделал вывод, что тот вполне мог быть на начальном этапе карьеры порождением самого губернатора...

Но пока он изучал первую партию бумаг, предлагаемых для огласки (загулы, поборы, подкупы), ему принесли новый пакет, в котором он нашел любопытные документы о связи молодого мэра с могущественным столичным мэром Юрием Михайловичем Лужковым и его супругой. Холдингу, которым та руководила, уже был приготовлен (расформировано находившееся прежде на этом месте предприятие) и очищен от лишних строений изрядный кусок земли в центре города. И даже ходили слухи (документов на этот счет не было, но лежала набранная на компьютере, на листе без чьей-либо подписи, записка), что там поднимутся несколько невиданных прежде в городе высоток в полста этажей...

Были у мэра какая-то связь и с председателем Совета Федерации, не случайно он стал лидером краевой организации партии, которую тот возглавлял.

Тайного и туманного было немало, но было так же очевидно: мальчик (сорока еще нет) все-таки является марионеткой. Но вот в чьих руках, где этот таинственный кукловод, Балдин понять никак не мог. Хотя напрашивался вывод: этот «кто-то» целенаправленно выращивает своего губернатора... Слухи о том, что мэр поднялся исключительно на деньгах криминалитета, он всерьез не принимал.

В общем, фигура нехаризматичного претендента на место губернатора была не без тайны...

Иное дело - вице-мэр. Биография Гусева настолько отражала новейшую историю страны, что могла быть иллюстрацией к постперестроечному времени и войти в хрестоматии. Перестройка застала его молодым партийно-комсомольским деятелем, который только-только начал созидать собственную карьеру. Но он быстро понял, что будущего на этом поприще в новых условиях уже нет, и с генерального курса коммунистической партии сошел. Сначала, как и большинство рискнувших бросить утратившую силу партию, он торговал чем придется. Затем стал специализироваться на продаже иномарок, спрос на которые стремительно рос, и вот тут выделился из среды себе подобных. В девяностые годы этот рынок, наряду с бензиновым, спиртовым и зерновым, был криминальным, здесь выживали только умевшие балансировать на грани закона и беззакония, выстраивать отношения как с законной властью, так и с криминальной.

Из представленных ему документов Балдин понял, что именно тогда Гусев утвердился как влиятельный авторитет в криминальных кругах и как перспективный бизнесмен - в администрации города. Честный бизнес не приносил столько, чтобы можно было развиваться без взаимодействия с властью, которая к тому времени уже поняла, на чем можно улучшать собственное благополучие и была заинтересована в надежных и несовестливых партнерах. Период глобального обмана населения продажей им бумажек-акций проекта народного автомобиля или золотого концерна остался в прошлом. И даже пузыри подставных фирм и банков полопались. Теперь власть торговала землей и гарантиями перед банкирами. Отказавшись от создания совместного предприятия, под которое Гусев пробил (не без отката) выделение земли в престижном районе города, он взял кредит (опять же поделившись), поставил несколько многоквартирных домов и получил капитал, многократно превышающий тот, который зарабатывал несколько лет продажей автомобилей.

В свое время Балдин на подобное не решился, поэтому и не стал строительным магнатом...

Гусев, по отзывам его подчиненных, был жестким руководителем, умеющим выделить в ежедневной суете главное, нацелить, увлечь, организовать, а если необходимо - безжалостно наказать и даже изгнать. Или щедро наградить.

В одной из бумаг мелькнуло даже словосочетание «микрофюрер»...

У него был острый ум, мгновенная реакция и поразительная гибкость в ведении переговоров или при принятии решений. Причем при кажущемся равенстве соблюдения интересов обеих сторон в итоге в таких переговорах выгадывал всегда он.

Когда и как пути полукриминального бизнесмена и молодого политика пересеклись, Балдин так и не узнал, но предположил, что этот альянс сложился опять же по воле неведомого ему, но очень умного кукловода, разглядевшего возможности подобного тандема.

Разговор у них с Гусевым состоялся довольно откровенный. Встречались они на нейтральной территории - в одном из загородных ресторанов, в отдельном кабинете, за обедом, во время которого ни один не притронулся к спиртному. Довольно легко и непринужденно перешли на «ты» и так же незаметно и естественно от недосказанности и намеков - к откровенному обмену информацией и даже совместному анализу ситуации и проектированию будущих шагов губернатора и своих.

Гусев согласился, что главной газете края не стоит афишировать симпатии к мэру и его команде, она должна иметь имидж объективного и независимого издания: «...для громкого лая есть другая собачка...» (Это сравнение Балдину не понравилось, но он промолчал.)

- То, что ты не дал ход тому мусору, что тебе доброхоты нанесли, мы оценили, - сказал Гусев, когда точки сближения и обоюдного интереса уже были найдены, хотя Балдин ничего о компромате не говорил. - От нас секретов не бывает, - перехватил его взгляд тот. - Ты правильно поступил... Мы с тобой понимаем, что губернатор со своей командой - это шпала на рельсах. Он как был коммунистом, так и остался. И квасным патриотом, да еще возвел это в ранг достоинств. Политику в крае надо кардинально менять, а не ленточки резать. Тут, правда, он поднаторел, ничего не скажешь... Анекдот - губернатор общественную баню открывает... - И бросил на Балдина острый взгляд, оценивая реакцию на сказанное.

- Баня народу тоже нужна...

- Это популизм... Недальновидный... А народ?.. Он в массе своей ленив, нового боится, за старое держится. Если мы на него будем ориентироваться и угождать, колонией станем... Той же Германии. Гитлер в свое время не завоевал, так немецкий капитал это сделает... Массы никогда прогресс не двигали, его двигают единицы, тысячи, хорошо, когда сотни тысяч. Остальное - пассив... Как гири на ногах. И потакать им ни в коем случае нельзя.

- Но массой ведь и задавить могут.

- Могут. Если слабину почувствуют... Массы силу уважают. Иосиф Виссарионович это очень хорошо понимал... И еще массам нужно светлое и, желательно, праздное, без забот и труда, будущее. Клок сена перед ослиной мордой. К сожалению, этот прием коммунисты отработали и выхолостили полностью, так что кнут сегодня эффективнее пряника...

- Можно ведь и не удержать, бунт живет по своим законам...

- Ну, мы своих удержим, - со снисходительной улыбкой произнес Гусев. - Край-то аграрный, но, в отличие от России, не крестьянский, а кулацкий... Наше население ни посулам, ни угрозам не верит. И прибедняться у нас в крови, еще не забыли, как после большевистской революции выгребали все подчистую... Нашему селянину что надо? Чтобы меньше направляли, не мешали работать, как привыкли, и приворовывать позволяли да от налогов часть прятать... В почете да в примере тот, кто лучше других это умеет. Потому что сами они, предки наши, эту землю освоили, обиходили, защищали... Каждому поколению свой враг находился. Вот оттого в государство и в умную власть не верят. В себя верят... А значит, им ничего, кроме земли да воли, и не надо. Вот это мы им и пообещаем... Наш электорат именно там.

- Какие хозяева в деревне? - не согласился Балдин. - У нас настоящих фермеров раз-два и обчелся, как были колхозы, так и остались.

- Уже не колхозы, - возразил тот. - Скорее, помещик со своей вотчиной. Или управляющий, если барин в столице или за границей...

- На выборах победите?

- Не сомневаюсь, - твердо произнес Гусев. - И пресса нам в этом может очень хорошо помочь... Естественно, мы, как и положено, заключим договор, - перешел он к делу, - все оплатим из избирательного фонда, никаких нарушений не будет, нам это не нужно. Но, сам понимаешь, наши публикации должны быть наиболее выигрышны по сравнению с конкурентами. Сколько стоит хороший журналист, мы знаем и скупиться не будем... Ну, а после победы мы решим все вопросы с финансированием и независимостью газеты... - без тени сомнения, что так и будет, закончил он. И, глядя на Балдина проницательным взглядом, словно прочитав его тайные желания, после паузы веско добавил: - Возьмем правительство под себя - любое министерство на выбор...

- Я журналист, - невпопад отозвался Балдин, потея от такой проницательности.

- Ты - хороший руководитель, мы же видим, - сказал Гусев. - Столько лет газетой руководить и в какие годы - это уникальный опыт. Так что не прибедняйся, брат Василий, пора уже и нам с тобой порулить краем...

Если бы разговор был под рюмочку-другую, Балдин не придал бы этому разговору и обещаниям значения, но пили они оба только нарзан, говорили не спьяну, так что это обещание будущего места в правительстве края помимо воли запало. Он уже, по собственным ощущениям, давно пересидел в редакторском кресле. Даже подыскивал себе место в столице. Но то, что предлагали там, несмотря на связи, его не устраивало.

Гусев говорил так уверенно о победе партии, возглавляемой мэром, на близящихся выборах в краевое законодательное собрание и последующем за этим смещении губернатора, что Балдин поймал себя на мысли, что начинает не только верить в это, но даже готов принять непосредственное участие в грядущей кампании. Но, поразмыслив и вспомнив сцену, свидетелем которой он случайно стал, решил, что все-таки разумнее всего будет не афишировать свою позицию, а демонстрировать абсолютный нейтралитет.

Сценка же, увиденная им, позволила взглянуть на Гусева со стороны...

Пару недель назад он шел мимо здания городской администрации, под окнами которого стояли бабушки и дедушки, олицетворяющие собой гражданское общество, с самодельными плакатами. Он замедлил шаг, вглядываясь в не всегда понятные лозунги, и, наконец, разобрался, что те выступают против точечной застройки и распродажи земли в городе. Пикет был немногочисленный, но настроенный боевито. Стоящие поодаль милиционеры, числом почти таким же, как пикетчики, похоже, никакой команды не получили и не знали, как себя вести, не разгонять же пожилых людей дубинками. И в тот момент, когда Балдин уже собрался следовать дальше, к пикетчикам через дорогу направился Гусев. Сам по себе был он мужчина немаленький, к тому же с внушительным животиком, а по тому, как неспешно, словно сознавая свое значение, он переходил улицу, как грозно приблизился к пикетчикам, уже было видно, что ни на какой компромисс он не настрен. Это, по-видимому, поняли и те, сразу же сбившиеся в плотную кучку, вставшую перед вице-мэром.

- Ну, и что вы здесь собрались? - услышал Балдин, с любопытством наблюдая за происходящим с тротуара. - Хотите, чтобы вас, несмотря на возраст, забрали в милицию?..

- Ишь ты, шустрый, попробуй забери, - выступил вперед мужчина предпенсионного возраста, похоже организатор. - У нас разрешение...

- Ладно, свое вы отработали, на бутылку от тех, кто вас нанял, получите, не мешайте теперь нам работать... Расходитесь...

Сказал, будто перед ним стояли подчиненные, не сомневаясь, что те сейчас кинутся исполнять приказание, и повернулся, чтобы идти обратно.

- Ишь ты, сопляк, раскомандовался... - выкрикнул вслед седенький ветеран с планками наград, решительно выдвинувшийся вперед. - Надо же, барин перестроечный выискался... Разворовали все что могли, теперь до нашей земли добрались...

- Это кто тут такой... - Гусев круто повернулся, лицо его залилось краской, массивные плечи двинулись вперед. Ближайший к нему офицер милиции что-то стал негромко говорить, и было видно, как спина вице-мэра постепенно расслабляется... - А нечего мне им объяснять, все равно не поймут, - громко отрубил тот, отвечая офицеру. - Разгоняйте их к чертовой матери, будем мы тут перед всяким отребьем расшаркиваться...

Последние слова утонули в гуле: пикетчики двинулись на вице-мэра, одна бабушка попыталась палкой, на которой был прикреплен плакат, достать уходящего Гусева, но недобросила, плакат упал, чуть не задев того. Милиционеры сноровисто закрыли уходящего начальника щитом из своих тел, офицер стал успокаивать разъярившихся пикетчиков, а Гусев быстро пересек улицу и исчез за массивной дверью здания администрации.

Тогда Балдин подумал, что вице-мэр сглупил, людская молва быстро разнесется по их невеликому городу и авторитета тому не прибавит. Как неправ был Гусев, сравнив газеты с собачками. Эти «собачки» в девяностые годы прошлого столетия и определили перемену режима. Не говоря уже о легендарной ленинской «Искре», которая вообще мир перевернула. Конечно, желтизна и гламур, да и не выполняемые обещания, щедро раздаваемые в большие и малые предвыборные кампании и тиражируемые прессой, былую силу печатного слова убавили существенно, подточили веру и в сказаное публично слово. Ну, а молва вообще вне конкуренции: ее авторитет был, есть и будет непререкаем...

...И все-таки он, насколько мог, помог и новой партии, и молодой команде. А потом вместе с ними искренне разделил радость победы: мэр и его команда набрали очевидное большинство (хотя в краевом центре, где их хорошо знали, проголосовало за них явное меньшинство). И хотя противники обвинили их во всех возможных нарушениях закона: и в досрочном начале агитационной кампании, и в подкупе избирателей, и в раздаче подарков, не говоря уж о популистских, заведомо не выполнимых обещаниях, розданных в большом количестве, особенно в сельской глубинке, победа новой партии была очевидной, а поражение правящей - сокрушительным, и краевая дума на первом заседании выбрала председателем Олега Игоревича Гусева.

А дальше началось стремительное переписывание краевых законов, довольно скоро выявившее тайное доселе намерение забрать основные полномочия у исполнительной власти и сделать ее полностью подконтрольной депутатам. В газете Сенцова прошла череда материалов, рассказывающих о порочной жизни губернатора и его окружения. Особенно резонансными были публикации, касающиеся личной жизни. Информационной бомбой стало признание жены губернатора в том, что у них давно нет семьи, что губернатор большие деньги (намек на нечестные доходы) тратит в бильярдных клубах и прочих порочных заведениях, к тому же угрожает ей...

Балдин читал это с брезгливостью: не уважал он тех, кто копается в грязном белье. Сам был женат второй раз, с первой женой расстались, прожив несколько лет. Но никогда нигде он о ней слова плохого не сказал. Надеялся, что и она тоже.

По договоренности с Гусевым, игнорируя рекомендации губернатора не торопиться с публикациями изменений в законах (практически на каждое решение думы исполнительная власть подавала иски в суд), он ставил в номера все, что касалось деятельности законодательного собрания. (Теперь ему бояться было нечего, у коллектива редакции с депутатами - две трети голосов, и при всем желании заменить его губернатор не сможет.) И в первую очередь предоставлял газетные полосы сторонникам мэра и председателя думы. А те, в свою очередь, в каждом выступлении обязательно критиковали губернатора и его подчиненных. Ходоков, пришедших предупредить о недопустимости подобного однобокого освещения жизни края, Балдин довольно грубо попросил не беспокоиться и не вмешиваться в работу независимой демократической прессы, дав понять, что один учредитель из трех, имеющих равные доли, никак повлиять на политику газеты не сможет.

Сам виноват, подумал он, когда ходоки ушли, отчасти жалея губернатора, отчасти загодя прощаясь с ним: жизненный опыт и интуиция подсказывали, что под слаженным напором всех, кому тот насолил или в свое время не помог, тот долго на своем месте не продержится...

Звонок из приемной губернатора был неожиданен, но в принципе вполне ординарен. После того как Страстбургский суд оправдал Красавина, осужденного несколько лет назад российскими судами за клевету на губернатора пусть на условный, но все-таки срок, они уже встречались. Тогда, как и сейчас, позвонил помощник и вкрадчивым тоном стал убеждать, что это встреча необходима им обоим. «Виктор Иванович, мало ли, какая кошка между людьми пробегает, но вы же хорошо знаете друг друга, и сами работали в правительстве, понимаете, что не всегда губернатор может поступать по совести...» А почему бы и не встретиться, решил тогда он, ощущая себя победителем...

В тот вечер они просидели довольно долго. Губернатор начал с извинений и объяснений, почему в свое время вынужден был обратиться в суд.

- Ты же сам политик: слабым мне показаться никак нельзя было, особенно в то время... Но теперь ты оправдан, справедливость восстановлена... И даже материальную компенсацию получил, - продемонстрировал он свою осведомленность. - Я честно тебе скажу, если бы ты на коммунистов так не нападал, мы работали бы вместе. Заместителем не поставил бы, там вакансий не было, а вот министерство для тебя, исходя из твоего опыта, нашел бы. Но меня избиратели, да и окружение, не поняли бы - главного антикоммуниста в наше левое правительство... К тому же ты в своей газете начал меня мочить с первых дней...

- Что было, то было, - кивнул Красавин, все еще не избавившись от настороженности. - Ты не пригласил, но если бы и предложил даже министерский пост - я бы не пошел...

- А вот твои коллеги по прежнему правительству слезно просились...

- У каждого своя голова на плечах...

- Это конечно... Вот этим мы с тобой и похожи - оба в идеологических шорах... Ты - демократ, я - красный губернатор... А ведь оба понимаем, что окраска сейчас ничего не значит. Сядешь в это вот кресло, - он пристукнул по подлокотнику большим кулаком, - и одна у тебя идеология будет, одна отчетность - перед Кремлем.

- Но все равно заносить будет либо вправо, либо влево, помимо воли... - продолжил Красавин.

- Будет... - согласился губернатор. - Но вместе с вышестоящими. Как прежде говорили, можно отклоняться вместе с генеральной линией... И под руководством... Но я не о политике хотел с тобой поговорить, слышал, трудоустроиться не получается. Может, помочь?

У Красавина, действительно, шла черная полоса: была длинная пауза между выборными кампаниями, на которых он неплохо зарабатывал. Но то, что заработал на предыдущей, неожиданно быстро разошлось: непредвиденно пришлось менять машину, прежняя начала рассыпаться. Он помедлил, осмысливая предложение и преодолевая соблазн выговорить какое-нибудь не хлопотное, но хлебное место: иногда кажется, что синица в руках все же лучше журавля, но не поддался искушению, ответил:

- Не стоит... - И с улыбкой добавил: - Если только заместителем твоим...

- Ну, ты же за эти годы критиковать власть не перестал, влиятельных врагов не убавилось, а только добавилось... Да и таких вакансий, сам понимаешь, не бывает. На них очередь... - сдвинув брови, отчего его лицо сразу приобрело знакомое по теленовостям строгое выражение, серьезно пояснил губернатор...

Потом они поговорили о житье-бытье, вспомнили юность, в которой пути молодого комсомольского вожака и опытного уже журналиста часто пересекались, губернатор еще раз расшаркался за то, что доставил хлопот с судебными процессами, но вот теперь рад, что судебная ошибка исправлена, на прощание пригласил заходить запросто по любой причине. Немного коснулись и ситуации в крае, и Красавин даже попытался кое-что посоветовать, но быстро понял, что тот его советы не воспринимает, и ушел с четким пониманием - сам к губернатору он никогда не обратится.

...И вот спустя срок (года три, однако, прошло) они опять сидят в просторном губернаторском кабинете, из окон которого просматривается кусочек ухоженного сквера и тыльная сторона драматического театра. Солнце уже опускается к горизонту, и красные лучи лежат на больших, слившихся кронами верхушках деревьев. Красавин мельком это замечает и молча удивляется: десять лет назад таких крон не было (окна его кабинета выходили также в эту сторону, только этажом ниже), лучи не доставали до верхушек...

Губернатор - в рубашке и без галстука: в кабинете комфортная температура и рабочий день уже закончился. Красавин еще не забыл: именно эти два-три часа после официального завершения рабочего дня самые плодотворные: тебя уже никто не отрывает по мелочам, расписанный день с его заседаниями, поездками, встречами остался позади, можно расслабиться, осмыслить сделанное, распланировать, что предстоит, не поглядывая на часы. Можно сверить свои мысли с понимающим собеседником, мнение которого для тебя важно, а не только отдавать распоряжения и поучать других. Именно в такие часы он, будучи заместителем губернатора, и встречался с друзьями или единомышленниками. «Ухожу на подзарядку», - шутливо говорил Анне, предупреждая, что задержится, хотя в действительности ведь так и было: в такие часы он сверял свое понимание, что делать дальше, с пониманием тех, кому доверял и верил...

Со времени последней встречи в этом кабинете ничего не изменилось (разве что свежее стал после очередного ремонта). И стул Красавин выбрал, что и тогда, первый в ряду от большого губернаторского стола, заваленного папками с документами (прошлый раз был полный порядок), вдоль длинного приставного. Только теперь губернатор не остался в своем кресле, а сел напротив, давая понять, что их встреча носит домашний характер.

Теперь Красавин мог его рассмотреть.

За годы, что видел лишь на телеэкране, тот все-таки сдал: расплылся, посерел лицом. Но главное - взгляд утратил самоуверенный напор, за которым сквозило довольство собой, жизнью и всем происходящим. Хотя, как только губернатор начал говорить, стало очевидно, что ощущение своей значимости и весомости им не утрачено. Десять лет вещать, изрекать исключительно то, что без сомнения является истиной, руководством к действию, естественно, должно было войти в плоть и кровь, стать привычкой. Красавин вспомнил, что сам долго возвращался в реальный мир после своего пятилетнего пребывания в кресле вице-губернатора. Все казалось, что стоит слово сказать и тут же все бросятся выполнять...

Вряд ли губернатор теперь считал его своим единомышленником, хотя кое-что из вскользь предсказанного Красавиным в прошлую встречу сбылось (в частности, противостояние с мэром), но, видимо, что-то ему нужно было понять именно через своего многолетнего оппонента, поэтому и пригласил. И в отличие от давней встречи и от телевизионных картинок, на которых он все еще оставался уверенным и знающим, что делать, теперь перед Красавиным сидел усталый и уже немолодой человек, со взглядом, в котором таилась не всегда успешно скрываемая растерянность.

- Как, не надумал возвращаться на государственную службу? - поинтересовался тот бодрым тоном, словно на этот разговор пригласил, исключительно чтобы предложить какую-то должность.

- С годами приходит понимание, что свобода даже милее любимой женщины, - отозвался Красавин.

- Ну-ну, - задумчиво произнес тот, похоже, не ожидая такого ответа, и посерьезнел. - Значит, у тебя все в порядке...

- Живем, - улыбнулся Красавин.

- Да, время летит... - Губернатор словно не решался начать разговор, как перед началом шахматной партии не решаются сделать выбор, какими фигурами играть. Хотя... ведь он пригласил, значит, у него белые, и ему делать первый ход...

- Тогда не буду дипломатию разводить... Ты ведь следишь за ситуацией?

- Как любопытный обыватель. - сказал Красавин.

- А я почитываю вашу оппозиционную прессу, - со скрытым вызовом произнес тот. - Конечно, дыма без огня не бывает, и ты, и твои коллеги болевые точки находят. Только, опять же, кулик и орел одно и то же по-разному видят...

- Если иметь в виду болото, то конечно, - усмехнулся Красавин. - Один по бережку семенит, ищет, какого бы жучка съесть, другой вверху парит, выжидает, когда куликом закусить можно будет... Правда, от этого суть не меняется, болото болотом остается...

- Ну, я не настолько искушен в вашей профессии, чтобы такое же красивое сравнение подыскать, хотя читаю немало... - вернулся в привычный образ поучающего губернатор. - Критика, конечно, нужна, с этим глупо спорить, без конструктивной критики можно совсем остановиться, иногда ваш брат, журналист, мне даже подсказывает, на что обратить внимание, за что подчиненных погонять. Но чаще, а ты ведь должен это понимать, лает именно потому, что кусочек этого самого болота только и видит. Вот ему и кажется, как муравью на муравейнике, что весь мир - это и есть этот самый муравейник и три сосны рядом... Или, как сегодня чаще всего бывает, по заказу, за деньги... Тебя я не имею в виду, если бы продавался, мы бы с тобой сейчас не разговаривали... Да, не спорю, не все я смог сделать, что хотел, и дураков, и воров, взяточников у нас во власти хватает. И в милиции, и в судах... Куда денешься, не мы народ выбираем... Только не держи я все это в кулаке, - он поднял немаленький, крепко сжатый кулак, - давно бы уже полная анархия была... А то и края бы уже не было, сам знаешь, какие у нас соседи...

- А вы не держите, дайте народу самому определиться... Это и есть самая главная ошибка вашей власти. Если, конечно, вы действительно за страну болеете, для нее стараетесь, а не заказ выполняете... Вы же народа боитесь, знаете, что не простит он того обмана, что к власти привел... Вот и придавили общество, обложили, все на себя тянете... Да я не капиталы в офшорах имею в виду, - поспешил предупредить возражения Красавин. - Я о том, что никакой демократии, власти народа, у нас нет. Самоуправления - нет. При царе, да и при коммунистах, свобод больше было. При царе - земство, при советской власти - домовые комитеты, общественные организации... Только не надо о депутатах говорить, это карманный институт в СССР был, таким же карманным остался и сейчас. Мы же видим, кого туда партия власти продвигает.

- Любая партия не более чем инструмент управления...

- А не надо нами управлять, дайте возможность само-

определиться...

Губернатор подумал. Потом глубокомысленно изрек.

- Все-таки с разных сторон мы одно и то же видим... Может быть, когда-нибудь и будет у нас общество что-то решать, но, думаю, еще нескоро. А вот насчет заказа тут ты неправ совсем... Мне не меньше, чем тебе, родина и наш край дороги... -

И посмотрел на Красавина долгим взглядом, словно оценивая, стоит говорить, ради чего, собственно, и пригласил того, поймет ли правильно. Решил, что должен понять. - Я тут вырос, все, что делал, делал для земляков... Но неужели за эти годы спасибо мне сказать не за что?.. - с нескрываемой обидой произнес он. И, не ожидая ответа, продолжил: - Село сохранил! Землю не дал растащить всяким проходимцам! Порядок навел с границами... Управление отладил, социалку из нищеты вытащил, ты знаешь, в каком состоянии она была, когда я пришел. - И, перехватив улыбку Красавина, догадываясь, что у того есть что возразить, закончил: - Ладно, что зря воду в ступе толочь, сядет на мое место новый человек, пройдет время, тогда и сравните, кто лучше...

- Это верно, - согласился тот. - Время всех рассудит.

Помолчали оба.

Понимая, что в их споре истина на стороне каждого.

Наконец, губернатор прервал молчание.

- Я тебя попросил зайти вот по какому вопросу. - И это опять был уже привычный, знакомый по множеству изображений и телесюжетов образ руководителя одного из самых крупных и неспокойных регионов страны, прекрасно осознающего, что каждое его слово где-то кто-то обязательно протоколирует. - Ты знаешь, что сепаратизм у нас в крае - хроническая болезнь. Ладно, в курортных городах все норовили по-своему делать, полномочия растащить, раскачать ситуацию - это я остановил. Теперь вот в столице края эта болезнь объявилась... Переворот тут, понимаете ли, готовят, краем править им хочется... Ты с этими ретивыми как, в союзниках? - запоздало поинтересовался, вспомнив, что не раздает распоряжения своим подчиненным, а говорит с независимым от него человеком.

- Никак. Они сами по себе, я сам по себе...

- А вот твои друзья заразились...

Красавин вопросительно взглянул на него.

- Редакторы наши занеслись, цены себе не сложат, Балдин, Сенцов... - голос губернатора помимо воли приобрел жесткость. - Один делает вид, что держит нейтралитет, а сам интригует, грязью поливает, думает, не знаю... Другой каждую неделю пасквили сочиняет, врет и не стесняется. - И, поймав недоуменный взгляд Красавина, закончил: - Я просил бы тебя с ними переговорить... Я ведь тоже человек, и терпение мое скоро кончится...

- О чем? - уточнил Красавин.

- О чем?.. Да передай, чтобы хоть в личную жизнь мою не лезли... И подумали о своем будущем...

- Ну, ультиматумы я передавать не буду.

- А это не ультиматум... - Губернатор помедлил. Наконец решился произнести непривычное слово: - Это просьба... Но если не поймут...

- Я для этой роли не подхожу, - перебил Красавин. - Ты лучше своего помощника к ним отряди...

- Я не так, наверное, все изложил, - откинулся на спинку стула губернатор, и по его лицу было видно, что он расстроился. - Скажи им, что я готов встретиться с каждым и поговорить... Я и так скоро освобожу это место, куда торопятся...

Он замолчал.

Молчал и Красавин.

- Можешь передать им это мое предложение о встрече?

- Передам, - кивнул Красавин, поднимаясь. - Но только поздно ты это делаешь.

- Спасибо, - протянул на прощанье руку губернатор. - Говорят, лучше поздно, чем никогда...

...Балдин на предложение, переданное Красавиным, хмыкнул, потом расплылся в довольной улыбке и, наконец, изрек:

- Проняло все-таки... А больше ничего не говорил?

- Вася, я в ваши подковерные дела лезть не хочу, он просил - я передал...

- Добрый ты, Виктор, он тебя под суд подвел, под уголовную статью, а ты за него ходатайствуешь...

- А для меня прежде человек, а потом его должность, - изрек Красавин, считая, что свое обещание он выполнил, хотя понимал: в данном случае поступает ничуть не лучше любого из помощников губернатора. Но как-то не нашлось слов, чтобы преодолеть отчуждение, которое вызвало это предложение губернатора о мире, в Балдине.

Что касается Сенцова, то тот, прежде чем что-либо произнести в ответ на услышанное, снял очки, протер их платочком и, водрузив снова на нос, спросил:

- А о чем нам с ним говорить?.. Я его с комсомольского возраста помню, когда я в крайкоме партии служил, он праведного комсомольца изображал... Энергии и пафоса у него не отнять, конечно... И патриотизм наличествует, спорить не буду... Но ведь карьерист он, не о крае - о своей карьере печется. И место бдит... Ты же помнишь, какой у нас сильный председатель правительства был. Ну, и где он?.. Испугался, что подсидит, выставил из края... Еще один неплохой вице-губернатор, который многое мог бы сделать для края, два года выдержал... Нет, старичок, он и так уже много чего не сделал, что мог сделать. Зато воровство развел, на всю страну славимся...

- А что, эти ребята, которые сейчас в думе, белые и пушистые?

- А где ты сейчас честных найдешь?.. Во всяком случае они встряхнут край...

- Не знаю, как ты, а я взяток не брал и свой бизнес, когда в правительстве работал, не создал.

- Может и дурак, что не создал, - грубовато произнес Сенцов. - Были бы деньги, сейчас в депутаты сходил бы... У твоих бывших коллег у всех кормушки, вот и заняли теплые места во всяких органах... Бесприданницы и сейчас никому не нужны... С одной стороны, конечно, совесть не мучает, а с другой - ведь сделать ничего не можешь... Воюешь один...

- Да, как-то никогда не мечтал к теплому месту приклеиться, - не без обиды отозвался Красавин. И неожиданно для себя вдруг спросил: - Слушай, а если я тебе чем не угожу, ты меня тоже будешь мочить?

- Ну, Витя, ты сегодня не та фигура... - ухмыльнулся Сенцов. - К тому же мы с тобой по одну сторону баррикад. А вот если разойдемся, тогда не взыщи...

И по блеснувшему из-под очков острому взгляду Красавин понял - будет мочить. Без всяких скидок на старую дружбу...

И не смог ответить на вопрос: это издержки возраста или неотъемлемая часть капитализма, в котором они теперь жили...

(Окончание в следующем номере)

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.