Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(49)
Виктор Кустов
 Время понимать

Очарование Сети

Плод человеческой мысли по оценкам одних или, по предположению других, продукт, ниспосланный темными силами, интернет, как еще совсем недавно компьютеры, а затем сотовые телефоны, стал полновластным властителем на земле к концу первого десятилетия двадцать первого века от рождества Христова. Если бы не сложившееся представление об Антихристе как о существе в человеческом облике (кто-то даже видел его воплощение в Наполеоне, Гитлере, Сталине), более могущественного соблазнителя, уводящего от мирских дел, не найти ни в прошлом, ни в настоящем человечества. Молодые и продвинутые проповедники новой веры, эта немногочисленная и непостижимая большинством раса, в угоду Сети отвергала все, что до этого считалось ценным.

Для Жовнера ее олицетворением (во всяком случае на начальном этапе) стал образ безродного (по кровным связям), не озабоченного своим внешним видом, с фанатичным блеском глаз паренька. Этот образ материализовался перед ним в начале девяностых годов, когда они приобрели первые персональные компьютеры (двушки белой сборки) и начальник отдела Володя Саткин, специалист в электронных устройствах, привел Вадика. Вадик был худой, бедненько одетый, гнущийся от своей худобы и роста, неухоженный вундеркинд, не так давно окончивший школу, но уже немало знавший о новой заграничной технике и с первого же дня зависший, как ныне принято говорить, в кабинете над металлическими ящиками. Жовнер, иногда заглядывающий в кабинет, заставал его уткнувшимся в монитор в любое время суток. Даже в обеденный перерыв - жующим пирожки или поглощающим консервы, все так же не сводящим взгляда с экрана.

Спустя неделю у Вадика уже было сооружено в уголке лежбище: на старой раскладушке - старое ватное одеяло и бесформенная подушка без наволочки. Саткин сказал, что тот работает по ночам и пообещал проконтролировать, чтобы ничего не случилось. Теперь окно этого кабинета светилось и рано утром, и поздно вечером, а угол заполнялся пустыми консервными банками и бутылками из-под газировки. Спиртного Вадик не пил, девочками не интересовался, и в конце концов Жовнер смирился с подобной ситуацией, лишь потребовал, чтобы мусор из кабинета выносился ежедневно.

Когда фирма в Черкесске закрылась, Вадик, уже поднаторевший и обретший чванливость профессионала, без труда нашел новое место работы, перебравшись со своей, уже изрядно прогнувшейся раскладушкой, но новым спальным мешком в другое помещение.

Когда начался бум на интернет, Жовнер вспомнил о нем, но даже Саткин, давно уже перебравшийся в Москву и работавший руководителем отдела в крупной компьютерной компании, тоже ничего не смог о нем рассказать. Он утратил с ним связь вскоре после того, как сам же и перетащил в столицу в представительство иностранной фирмы.

- У тебя устаревшие представления о Вадике, - возразил он в ответ на удивление, что иностранцы, принимающие, как правило, по одежке, на этот раз изменили этому принципу. - Он теперь «как денди лондонский одет, острижен по последней моде...» Мы с ним рядом не стояли...

- Откуда у замарашки-золушки такие манеры?

- Да есть причина, - Саткин помялся, раздумывая, выдавать чужой секрет или нет, потом решился. - Вадик у нас голубой, а тут партнера нашел...

Жовнер от удивления даже присвистнул.

- А я только собрался спросить, неужели влюбился?

- Влюбился, только по их, по-голубому... Ну, а партнер - сноб столичный - то ли в модельном бизнесе, то ли в театре крутится... Я издали их видел, весь из себя гламурный... - И уточнил: - Но это давно было. Я уже года три о нем ничего не знаю.

- Уехал куда?

- В фирме сказали, что пошел на повышение, в отделение то ли в Норвегию, то ли в Швецию перевели...

- Один уехал?

- Вот в это не вникал, - со смешком отозвался тот. - В любом случае, там он белой вороной не будет... Там такие в почете...

Странное время, подумал Жовнер, положив трубку. Успешность в обществе теперь зависит от степени извращенности...

У него в голове не укладывалось, как могут гомосексуалисты или лесбиянки бравировать тем, чего, по его рассуждениям, надо стесняться, скрывать (самое позорное в его детстве и юности было обозвать кого-то пидером)... А они еще и какие-то демонстрации проводят, выпячивают... Даже до полного абсурда дошло, браки заключают, фактически противопоставив и уравняв самое великое таинство любви мужчины и женщины - зарождение новой жизни с плотскими наслаждениями... Ну ладно, нудисты, там, судя по всему, импотенты собираются (он даже не мог вообразить, что натурал сможет оставаться пассивным, видя голых женщин), они безобидные, демонстраций не устраивают, прячутся на своих пляжах и сборищах и тихо получают свое удовольствие. В конце концов, всякие там племена в Америке и Африке по сей день голые ходят, может это их родственники, которые случайно не в том обществе родились, ну, а эти-то однополые сластолюбцы агрессивны не в меру. И хотят, чтобы их еще признавали и уважали...

Мелькнула столь же извращенная мысль: активный или пассивный Вадик (он его помнил скорее бесполым, помешанным на компьютерных играх), но не стал углубляться, устыдившись подобного любопытства...

Интернет первым делом сломал традиционные связи с авторами журнала. Стопы конвертов с рукописями стали день ото дня уменьшаться, но зато начало прибывать в электронной почте. И первые волны скоро сменились катастрофическим цунами графоманских откровений, на которые он, тем не менее, старался отвечать. Порой оскорбленные непризнанием «гении» в ответ отправляли нецензурное мнение о редакторе, и хотя он отдавал себе отчет, каков интеллектуальный и культурный уровень подобных авторов, все же было неприятно. И провоцировало на снисхождение на соответствующий им уровень общения.

Скоро он понял, что во всемирной паутине наряду с произведениями классиков и бессмертных трудов авторов, ранее, при социализме, недоступных, а то и запретных (что вызывало вздох разочарования: эти бы возможности да лет двадцать назад), нагло обосновались графоманы (как правило, малограмотные, но вообразившие о себе невесть что), количество которых, естественно, превышало первых кратно. Неформальная лексика в этой среде считалась знаком отличия истинного от ложного. Они усердно нахваливали друг друга или расхожих авторов, бизких им по примитивности мысли и образности слова, делая вид, что не замечают истинной литературы... Алмазами в этой навозной куче казались совсем не шедевры, но выдержанные в традициях реализма или же соцреализма (кому что ближе и понятнее) литературные сочинения. И прежде всего без изысков оригинальничания и саморекламы поэзия. Жовнер вообще считал, что именно поэтам выпала миссия первыми очищать загаженное словесное пространство, зашивать бреши в духовном покрывале, прорванном бездарными эспериментаторами или проводниками разрушающих сил.

По мере того как литературный журнал, который он редактировал, приобретал известность, увеличивалось число авторов. Скоро Жовнер перестал опасаться, что настанет время, когда нечего будет ставить в номер. И количество, как и следует, закономерно переходило в качество. Ежегодно он теперь находил и в присланной прозе произведения, заслуживающие не только публикации, но и широкого признания (увы, невозможного в насаждаемой бездарностью ложной системе оценок и пиара, в которой теперь они жили), выгодно отличавшиеся от массированно и большими тиражами издаваемых подделок в разных жанрах, не несущих в себе ни оригинальной идеи, ни умных мыслей, ни образов, ни традиционных для русской литературы духовных исканий.

Сначала он пытался понять, отчего настоящей талантливой литературе нет места на прилавках книжных магазинов, не в силах поверить, что столичные издатели не имеют вкуса, и объясняя это исключительно необходимостью зарабатывать деньги (сам бизнесмен). Но, так и не ответив себе на этот вопрос, пришел к выводу, что все происходящее не одного ума дело. Что перед очищением, которое обязательно скоро должно было наступить, темное, разрушающее душу будет активно сопротивляться, уступая захваченные за эти годы нашествия иных ценностей (да ценностей ли?) позиции с отчаянным сопротивлением. Если исходить из этой военной терминологии, то расцвет гламура он воспринял как последнюю, перед окончательным переломом, контратаку культуры ночи и власти денег. Кто-то короткую жизнь этого периода всеобъемлющего торжества лжи объяснял вдруг возникшими экономическими проблемами, кризисом (спад мирового производства, цены на нефть пошли вниз, дефицит денег), но для него было очевидно: наступил тот самый томительно ожидаемый долгие годы перелом: в душной комнате, в которой уже нечем стало дышать и оттого реальность размылась и утратила четкие очертания, распахнули, наконец-то, окна, и оттуда, с поднебесных просторов, созданных Творцом, потянул свежий воздух...

...Блуждания в Сети отнимали много времени, но они были увлекательными. Жовнер открыл для себя немало авторов, мыслителей, о которых что-то слышал, но не читал, не имел раньше такой возможности, сначала по причине закрытости СССР от чуждой идеологии, затем из-за труднодоступности того, что ему хотелось бы узнать, но, увы, уже не было так много времени. Именно это лишение его и многих поколений советских людей доступа к накопленным человечеством знаниям он прежде всего и ставил в вину коммунистическому режиму. И чем более он осваивался в этом действительно параллельном мире, тем более осознавал, что настоящая глобальная революция, о которой так мечтали в свое время большевики, уже идет. Но свершается она не на физических пространствах, а именно здесь, в мире обмена человеческими мыслями. И эта революция рано или поздно охватит и реальное пространство, материализуется, вероятнее всего противостоянием светлого и темного (высокого и низкого, духовного и животного), стерев всяческие, даже самые укрепленные, границы, охватит переменами, пока еще неведомыми никому, кроме Господа, всю земную цивилизацию.

Как скоро это произойдет и выпадет ли ему стать участником или свидетелем грядущих событий, будут ли они благостными или же история человечества подтвердит библейские пророчества, он не знал. Но все четче осознавал, что ему уже не догнать детей, а тем более внуков, в освоении новых знаний, в более объемном и многоплановом видении человеческого существования. Но в то же время ему не надо преодолевать (он уже обрел свою точку опоры) то множество искушений, которые словно вырвались из ящика Пандоры, смущая и путая неокрепшие умы, старательно уводя их от Истины. Это его радовало. Но огорчало то, что у него уже нет времени, чтобы поблуждать по неисчислимому количеству путей мысли, которыми переполнен этот вдруг распахнувшийся перед человечеством, не имеющий границ виртуальный мир.

Более понятным и волнующим было осознание себя в Сети (когда ему сделали его собственный сайт, а затем и сайт журнала). Хотя зачем это ему было нужно, он не знал, просто взял и открыл сайт, как открывает гостеприимный хозяин дверь дома - входи любой желающий. И выложил в нем все, что до сих пор было спрятано в шкафу и ящиках письменного стола. Он не интересовался, заходит ли кто-нибудь, читает ли им выстраданное, просто дверь открыл...

И стал искать другие открытые двери.

В том числе тех, кого когда-то знал.

Более всего хотелось разыскать кого-нибудь из детства, из маленького городка на Западной Двине, все-таки там были и первая дружба, и первая любовь. Но ни о Кате Савиной, ни о Наде Беликовой, ни о Вовке Коротком в информационной паутине ничего не было. Как, впрочем, и ни о ком из тех, кого он помнил. По-видимому, интересы жителей городка были более приземленными.

Одноклассники из его северного выпуска оказались более продвинутыми: троих из них он нашел. Одна девчонка (какая девчонка, бабушка уже!) жила в Израиле. Зина Малькова (которую он последний раз воочию созерцал в окне роддома в далеком Уссурийске, когда, путешествуя по Дальнему Востоку после четвертого курса, заехал к молодой семье и они с Анатолием, ее мужем, вернушись от роддома, пили на маленькой кухоньке однокомнатной квартиры за нее и только что родившегося, еще без имени, сына) вернулась в Томск, город, где прошла их с мужем юность. Она была начальником отдела в городской администрации, и ее фамилия нередко мелькала в новостях. Аркаша Распадин с женой и двумя детьми, сыном и дочкой, проработав на Севере (в Норильске и возле него) до перестройки и последовавших за ней перемен и заработав северную пенсию (которая по сравнению с советской катастрофически уменьшилась), вернулся в Иркутск. Это он узнал через его сына, тот был человеком публичным, занимался экологическими проблемами, в частности проблемой сохранения Байкала, и принимал участие во всевозможных научных симпозиумах и конференциях. Сам Аркаша с Сетью не дружил и на контакт не выходил.

Сокурсников тоже нашел довольно быстро, правда, все больше из других групп. Похоже, профессии изменил только он, остальные остались верны геологии.

Сергей Рябцев, с которым вместе проходили производственную практику в тайге возле Братска, дослужился до штатского генерала - стал начальником управления по ликвидации аварий на нефтегазовых скважинах. Леша Бочаров остался верен профессии геолога-поисковика, но и издал книгу стихов, о чем Жовнер узнал из заметки в одной из иркутских газет.

Не без волнения искал что-нибудь об Ольге Беловой, но о ней в Сети ничего не было.

А вот Володя Качинский, с которым они разошлись в свое время, был достаточно активен, выкладывая свои, в общем-то интересные, статьи, по которым можно было понять, что он живет и работает журналистом в Новосибирске.

Из красноярских коллег самым публичным оказался Олег Мащенко. Теперь он был депутатом краевого законодательного собрания, судя по частым упоминаниям и острым цитатам, одним из самых активных представителей коммунистической фракции, и на выложенных в Сети фотографиях выглядел строго и целеустремленно. Нашел он ссылки и на Андрея Степаненко, а по ним понял, что тот работает журналистом на несколько столичных журналов. Его материалы о Якутии и Таймыре, которые он нашел, были написаны пером мастера, тут ничего не скажешь, как говорят, талант старению не подвержен...

Нашел упоминание и об Ольге Лисянской, некогда убежденной коммунистке, заведующей отделом пропаганды. Теперь она издавала в Красноярске свою собственную независимую демократическую, и, как он понял, антикоммунистическую, газету.

Больше ничего о старых знакомых не нашел.

Впрочем, о тех, с кем пересекались его пути в Саяногорске и Красноярске, он надеялся все узнать совсем скоро, они с Еленой наконец-то собрались совершить по нынешним временам довольно дорогое, но давно намеченное путешествие...

Это нам кажется, что мы путешествуем в пространстве, преодолевая версты, мили, километры на лошадях, поездах, пароходах, машинах, самолетах... На самом деле любая перемена мест - это прежде всего путешествие во времени. Даже если едешь в совершенно неведомые места, не говоря уж о возвращении туда, где когда-то прежде бывал... Не случайно туристические маршруты обязательно проходят по историческим памятникам, музеям. Современники, будь то на парижских улицах, на Бродвее, Крещатике, на Арбате, в Токио, в Пекине, или в каком-нибудь улусе, разнятся лишь цветом кожи, языком и манерами. Но все они - твои родственники во временном отрезке длиною в жизнь, а оттого, как и положено родственникам, похожи, а значит, особой тайны не несут. Другое дело - постоять над развалинами Карфагена или возле римских колонн, увидеть египетские пирамиды или вдохнуть спертый воздух средневекового замка.

Еще дольше путешествие во времени, если вдруг окажешься гостем какого-нибудь затерянного среди лесов племени, в параллельном мире, ничего не ведающем о том, в котором ты живешь... Но воистину хранилищем спресованного времени являются произведения искусств, вот почему такое почтение и такой интерес вызывают скульптуры Микеланджело, полотна импрессионистов или рукописи Шекспира...

Перемещаясь в пространстве в одном направлении или вовсе оставаясь на месте, мы одновременно совершаем множество многосторонних перемещений во времени...

Примерно так размышлял Жовнер, созерцая проносящиеся за вагонным стеклом заснеженные леса, поселки, города...

Он настоял ехать поездом, хотя Елена предпочитала самолет; ее мало интересовало пробегающее мимо, она, уютно устроившись на купейной постели, читала. А он с ни к чему не обязывающим любопытством отмечал все, что попадало в поле зрения: и звериные тропы на сугробах перед насыпью, и утопающие в снегу елки (зеленые, они особенно бросались в глаза), и таинственно безжизненные, теперь занесенные снегом, но хранящие память о бурной летней жизнедеятельности дачные домики, предваряющие большие города и перетекающие в суетливые грязные городские улицы, заполненные машинами, серыми высотными домами и спешащими людьми...

Дорога всегда вызывает странные чувства. По-видимому, от того, что мысли гораздо стремительнее любых средств передвижения и путешествия во времени, сопутствующие пространственным перемещениям, возвращение в прошлое или забегание в будущее, зависят не от пилотов или машинистов, а исключительно от тебя самого.

Так уж сложилось, что в начале самостоятельной жизни Саша Жовнер больше летал. Самолетами, вертолетами... На Хантайку, где он прожил три года, заканчивал школу, а потом, будучи студентом, приезжал на каникулы к родителям, можно было долететь сначала большими самолетами до Норильска или Игарки, а потом «аннушками». Это был всесезонный транспорт, зависящий только от летной погоды. Поэтому аэродромная полоса была первым строительным объектом высадившегося на безлюдные берега десанта. Коротким заполярным летом от Игарки или Дудинки можно было добраться теплоходом, но на них, как правило, прибывали вербованные (это было дешевле) или соскучившиеся по вольнице и по размаху, не растратившие на материке все деньги отпускники. Они завершали отпуск в местных северных ресторанах и в буфете тихоходного «Омика», ступая на знакомый берег покачивающейся походкой вернувшегося из дальнего плавания моряка, в состоянии фонтанирующей радости. Зимой был еще зимник - пробитая бульдозерами дорога по льду Хантайки и Енисея, но по ней мотались исключительно по делам и возили грузы...

На студенческих практиках на буровые, стоящие в тайге, летали на вертолетах.

На каникулы или в отпуск на теплый юг северяне и сибиряки тоже летали, не тащиться же неделю, уменьшая долгожданное время праздного безделья...

На юге, где довелось Жовнеру жить последнее время, сибирских расстояний не было. В отличие от красноярских просторов, которые самолетом-то облететь было непросто, пересечь Ставрополье можно было на машине за день. Поэтому с появлением асфальтовых дорог маленькие аэродромики за ненадобностью позакрывались. В том же Черкесске огороженное взлетное поле долго пустовало, а с началом перестройки было роздано под строительство домов.

Капитализм сломал привычный образ жизни. Если Елена с дочкой в советские времена каждое лето летали в Сибирь к родным, то после перестройки всего пару раз гостили у тещи: то не было времени, а потом и накладно стало. Жовнер же уже больше двух десятков лет если и летал, то лишь до Москвы (ну, еще в Болгарию с женой), и несколько раз поездом туда же, в столицу и обратно.

Поезда он любил больше, потому что именно в них, в отличие от самолетов, и можно было одновременно путешествовать и во времени...

В памяти остались самое первое, когда с отцом ехали из Москвы в Красноярск, и самое длинное путешествие, когда в составе студенческого строительного отряда в плацкартном вагоне ехал из Иркутска в Берлин (семь дней, помнится). Но тогда у мыслей не было такого жизненного простора для путешествий во времени: в первом путешествии он был совсем юн и ему гораздо интереснее было играть с девочкой Верой, а во втором - довольно молод, когда настоящее и будущее более привлекательны, чем прошлое, и больше жил внутри вагона среди своих сверстников, познавая себя в других и других в себе...

...Поезд все отдалялся от бесснежного юга, пересек предуральские малоснежные степи, миновал Урал с его лесистыми горами и дымными рабочими городами, отстоялся в морозном ночном, но светлом от электрических фонарей Новосибирске (они погуляли вокруг вокзала, но это были не его - Ленины воспоминания, ее путешествие во времени), успокоился на безлюдных перегонах по алтайским ослепительно чистым и большим снегам и, наконец, высадил их в морозном, градусов под двадцать, белом Абакане.

Их никто не встречал, потому что Елена решила сделать родным сюрприз, о приезде никого не предупреждали заранее и поехали прежде в гостиницу, где уже был забронирован номер. (Это тоже была ее причуда - пожить вдвоем, не навязывая своих привычек и не подлаживаясь под чужие. И она была права, без малого тридцать лет все же прошло...) Вот из пустой гостиницы (Новый год на носу, они - единственные постояльцы), приведя себя в порядок, и позвонили Владиславу...

Тот долго не мог понять, откуда сестра звонит и почему интересуется, где он, на работе или дома, и, наконец, догадался, застыл на полуслове, потом не без обиды произнес, что, конечно, сюрприз получился, но почему остановились в гостинице, у них места больше чем надо: сын в своей квартире живет, а у них с женой на двоих три комнаты...

Но Елена отбила претензии, нашла убеждающие слова, аргументировав подобное поведение собственной избалованностью и необходимостью хоть иногда побыть с собой наедине.

Потом был день удивлений: тещи, открывшей дверь на голос Владислава и не сразу признавшей стоящих рядом с сыном на ее пороге дочь и зятя; племянника, который за эти годы стал большим мужиком, по-сибирски неспешным, тепло одетым, а оттого не обращающим внимания на мороз и увлеченно рассказывающим о городе (в котором он прожил большую часть своей жизни и теперь, будучи кандидатом наук, преподавал в институте), и их, помнивших этот город совсем другим, маленьким, зачуханным, а не таким чистым и разросшимся...

И всем не терпелось выговориться, поделиться своим и узнать, что нового у других близких тебе людей. Теща, несмотря на возраст, еще бодрая, моторная, никак не могла поверить, что наконец-то дождалась, увидела, спустя столько лет, своего любимого зятя, который, в общем-то, конечно не помолодел, но вполне импозантный мужчина в самом расцвете... И было очевидно, что она радуется за дочь, которая счастлива в супружестве так же, как сын (вон сколько теперь разводов, внук второй раз уже женат), оба нашли свои половинки и, хоть немолодые уже, а дочь недавно стала бабушкой, видно, что любят друг друга. Смотрела Евгения Тимофеевна на своих детей и их половинки и надеялась, что Петр Львович оттуда, сверху, видит их, вот так неожиданно собравшихся всех вместе... Видит и радуется.

Вспомнила о муже и, сама того не желая, мысленно перелистала собственную жизнь, тем более, что дети достали альбом с фотографиями, начали вспоминать, какими были...

...Они с Петей поженились сразу после войны. Он вернулся с победой и наградами, израненный, но уверенный в себе, знающий, что хочет делать. Ему было двадцать два, ей - девятнадцать, и она поверила ему. И когда он вдруг сорвался с родных мест в киргизской долине (куда судьба в свое время занесла их родителей, кого по доброй воле, а кого по принуждению), как и следует жене, поехала за ним с маленьким первенцем на другой конец страны, на Дон (когда-то именно из этих мест их предки - казаки - и двинулись в Азию), где бывший пулеметчик поступил в художественное училище. Он учился, она работала. Потом родила дочку. И снова работала. На разных работах. Петр уже стал художником, начал выставляться на выставках, совмещая творческую работу с халтурой (написанием портретов членов политбюро КПСС для праздничных, первомайской и октябрьской, демонстраций), а она - то в столовой официанткой, то диспетчером в автобусном парке, то телефонисткой... Это зависело от того, какая работа была там, куда ехала следом за мужем. Так и пересекли страну сначала с востока на запад, а потом снова на восток, нежданно-негаданно очутившись на берегу Байкала: больно уж Пете эти места понравились.

И были те годы самые счастливые в их жизни: дети уже большие были, у Петра все получалось: и заказы выполнял, и студией руководил, и в школе детей учил. Работы на выставках выставлялись, в гости академики-художники приезжали, все его в академию сватали... А потом вдруг все, что сделал, ему разонравилось: сложил на берегу Байкала костер и те картины, что академикам нравились, сжег, как ни уговаривала она его оставить их, пусть бы постояли лицом к стене (не так уж и много места им надо). Но не послушал, считал, что халтура все эти обветренные строители, улыбающиеся солдаты, передовики производства, похожие на римских сенаторов... Только пару пейзажей и оставил... Чего греха таить, подумывала тогда даже уйти, совсем невыносимым он вдруг стал. И даже был у нее короткий роман с одним интересным человеком. Но роман, не любовь...

А потом сорвался Петр Львович на строительство Саяно - Шушенской ГЭС. Поехал один на разведку. Она немного пожила вдвоем с дочкой, потом та уехала к отцу, сын из армии вернулся и тоже уехал в Иркутск, в институт поступил. Тогда и Евгения Тимофеевна собралась...

Приехала в деревянный двухэтажный дом, из окон которого Енисей был виден. И не узнала мужа. К Петру Львовичу словно второе дыхание пришло: писал он теперь только пейзажи, и, надо признаться, были эти картины лучше тех, что сжег на байкальском берегу. Опять он тем Петей стал, которого она полюбила: улыбчивым, энергичным, не сомневающимся... Цветы дарил, с собой на этюды брал. Он сначала в школе ребят рисованию учил, а потом сосватали его главным художником. К себе взял, можно сказать, подмастерьем, ей давно хотелось самой тоже рисовать...

Винился он, что в свое время не научил ее...

Винился...

...За столом без дискуссии не обошлось. И в сыне, и в дочери горячность отца, тот тоже промолчать не мог, если с чем не соглашался. Вот и дети заспорили: нужна была перестройка или без нее можно было обойтись... Внук, улыбаясь, с высокомерием молодости слушал спор, а Евгения Тимофеевна вспоминала время, когда она была в таком возрасте, как теперь дети, и у Владислава, работающего на строительстве гидростанции, родился сын, ее внук. Жили тогда они вместе, но невестка особо к внуку не допускала, сама, как клуша, над ним сидела. Не нравилось это Евгении Тимофеевне, обижалась она сильно, и до большой ссоры не дошло лишь потому, что сын вскоре получил однокомнатную квартиру и они зажили самостоятельно. А к ним с Петром Львовичем в большую квартиру в молодом городе приехали Лена с мужем, такие хрупкие, юные... И совсем не приспособленные к жизни... Она так боялась за них, так переживала, когда Леночку в роддом отвезли, и Петр Львович потом так любил улыбчивую и шуструю внучку... Она порой даже упрекала его в том, что он больше любит ту, чем внука. Но таков был муж, ему всегда нравились женщины. Он и Лену больше Владика всегда любил...

В те времена, когда еще строилась гидростанция и был Советский Союз, они за застольем говорили больше о работе. О политике нечего было спорить: коммунистическая партия вела народ к коммунизму, следуя программным документам. И хотя в конечную цель уже давно никто не верил, все вокруг казалось незыблемым и вечным. Кремль жил сам по себе, а они сами по себе в строящемся сибирском городке, в котором вполне уместно смотрелся плакат со словами Ломоносова: «Могущество России будет прирастать Сибирью», куда попали, изрядно помотавшись по стране, и где теперь навсегда и останутся. (А вот Леночка вернулась почти туда, где родилась.) Им было тогда интересно говорить о том, как растет плотина, о свойствах мрамора, который добывали тут же и превращали в гладкие и красивые плиты на мраморном комбинате, о строящемся на их глазах городе...

А еще они пели песни...

Теперь песен никто не поет. Вон бубнит что-то телевизор, который никто не смотрит и не слушает, но и не выключает... А Леночка азартнее, чем ее зять, в споре. Они с братом похожи, оба на обочине стоять не хотят. Как и она... Ну, и Петя не хотел, пока был жив...

- Это мы устроим, - прервал ее воспоминания голос внука. Басистый, интонациями похожий на отцовский настолько, что она их по телефону путала. - Свожу я вас, тетя Лена, на ГЭС...

- А может, и я с вами, - вставила Евгения Тимофеевна, - давно у Пети не была...

- Нет, мама, к папе мы потом все вместе съездим, - вмешалась дочь. - Без всякой суеты. А на ГЭС мы с Сашей, ему хочется посмотреть, что там изменилось.

- Черемушки какие были, такие и остались, - сказал зарумянившийся после коньяка Владислав. - А Саяногорск, конечно, он не узнает... За тридцать лет такой город стал...

- Там уже тысяч семьдесят населения, - вставил племянник.

- Я позвоню нашему секретарю горкома партии, он вам экскурсию организует. На гидростанцию, на алюминиевый... Дима, подай мне телефон, - приподнялся из-за стола Владислав.

- Экскурсий как раз никаких не надо, - не согласился Жовнер. - Мы с Леной хотим просто вспомнить... У нас в Саяногорске, можно сказать, самая беззаботная пора была. Медовый месяц длиной в два года...

- За мамой да за папой нам так хорошо было. - Елена приобняла сидящую рядом мать за плечи.

И подумала, что та стала совсем маленькой...

И старенькой...

Но ведь и сама не помолодела. Если бы не красилась, давно бы сединой статус бабушки демонстрировала...

- Да я все сам покажу, если захотят, - заверил Дима.

Дорога от Абакана до Саяногорска недолгая. По ровной степи, слегка покрытой снегом, да через несколько невысоких холмов. Почти посередине - Бугаево озеро, небольшое блюдечко в обрамлении желтых камышей, на которое Александр с Еленой, молодые, не желающие расставаться друг с другом, нередко ездили на рыбалку, таскать карасей с ладошку. Клевали они отменно. Но, впрочем, клев влюбленных, оставшихся наедине, меньше всего заботил, больше целовались да разговаривали, чем за поплавками следили. Теперь озеро было покрыто льдом, местами гладким, вызывающим желание встать на коньки и разогнаться вдоль вмерзших в него камышей (не то что в тесной хокейной коробке), местами ершившимся неровностями, припорошенными снегом.

Вышли из машины, похрустели подмерзшим снежком возле огромной полосатой конструкции арбуза с вырезанной долькой, появившейся здесь не так давно, как пояснил Дима, в честь минусинских арбузов. В Сибири нигде, кроме как в этой котловине со своим микроклиматом, эта ягода не росла.

Еще пару перевалов по пустынной трассе (начало нового года, Россия гуляет) - и вздыбились над степью дымящие трубы. Их Жовнер помнить не мог, потому что тридцать лет назад они были только в проекте, как, собственно, и город, распахнувшийся неожиданно высокими домами за корпусами алюминиевого гиганта.

Нет, такого Саяногорска он не помнил.

Там, где теперь стояли высотки, прежде была степь, куда они с Петром Львовичем и Леной ездили на мотоцикле: они - на этюды, он - подышать запахами степи. И тогда первых домов нового города из степи не было видно. А теперь они все ехали по широкой улице, и высотки, прикрытые туманом, ползущим от незамерзающего Енисея, все тянулись по сторонам. Наконец они сменились знакомыми пятиэтажками, очевидно выглядевшими старее и не столь вызывающе, и сразу же началось узнаваемое и неузнаваемое предгорье, некогда просторное, а теперь тоже застроенное какими-то предприятиями. И эта окраинность и мелкость того, что тогда, в прошлом, было центром окрестной степи, гордо возвышавшимся над ней и радующим возвращавшихся из котлована строителей гидростанции, разработчиков мраморного карьера, Жовнеру не понравились, вызвав горькое чувство. Чувство безвозвратно канувшего в прошлое...

- Давайте в редакцию заедем, - вдруг предложил он, уже зная, что городской газеты «Огни Саян», в которой он фактически стал журналистом, давно нет. Но есть некое коммерческое издание.

- Дядь Саш, да там все молодые сейчас, вряд ли что узнаете, - догадливо предупредил Дима. И добавил: - Я даже не знаю, где она.

- Я как-то заезжал, знакомый там рядом живет, - вмешался водитель. - Мы уже проехали... - И сбавил газ, ожидая решения.

- Заедем, - твердо произнес Жовнер.

Тот пропустил догонявшую их «тойоту», лихо развернулся.

Вновь вернулись к пятиэтажкам, нырнули с трассы в микрорайон по знакомой им с Еленой улице. Проехали мимо дома (попросили помедленнее), в котором когда-то все были так счастливы. (Дима тоже часто жил у бабушки, пока она не переехала в Абакан, тоже был здесь счастлив, но ностальгической грусти не испытывал: его прошлое еще совсем рядом и привкуса не приобрело.) Александр с Еленой смотрели во все глаза, отмечая перемены (дома постарели, деревья выросли), стараясь запомнить, впитать и эти знакомо незнакомые пятиэтажки, прикрытые, словно вуалью, туманом (и этим же туманом отделенные от своих более новых и высоких собратьев в свой маленький мир); и дорогу вдоль подъездов, по которой катали коляску или санки с крошкой Светланой; и сохранившийся с тех давних времен магазинчик, который тогда казался таким большим и носил простое название «Гастроном», а теперь не шел ни в какое сравнение со всяческими супер- и гипермаркетами... Но еще пытался выжить...

Еще пара поворотов, и остановились на площадке перед бывшим детским садиком. Тем самым, куда ходила бы Светлана, если бы они остались в Саяногорске. Когда его построили, это было крайнее здание, за которым начиналась степь, теперь же оно как раз разделяло старенькие пятиэтажки их юности и первые высотки начинавшейся центральной части города.

Возле садика стояло несколько машин, и было безлюдно.

Так же безлюдно было и в коридорах.

Жовнер помедлил, но спросить было не у кого, и начал подниматься по лестнице на второй этаж. Тут он, наконец, увидел первого человека в этом тихом (а ведь изначально оно было ох каким шумным от детского многоголосья!) помещении. Вышедшая из комнаты девушка (ровесница его дочери, может быть, как раз ходила в этот садик) спросила, к кому они, и на вопрос, работает ли кто в газете из ветеранов, знавших газету «Огни Саян», не выразив любопытства, кивнула:

- Идемте.

Они прошли за ней в большую комнату с несколькими столами. За одним из них сидела немолодая женщина с лицом, изборожденным морщинами.

- Надежда Петровна, вот господа интересуются «Огнями Саян».

Женщина приподнялась над столом, пристально вглядываясь в стоящего перед ней солидного мужчину, лицо которого ей было знакомо. И Жовнер, оглядывая сухощавую женщину (бабушку!), уловил в ее на удивление морщинистом лице что-то знакомое, но никак не мог вспомнить, кто это...

- А вы работали... - неуверенно начал он, и женщина перебила его.

- Саша... Жовнер... Это ты?..

- А я вот не припомню... - растерянно признался он.

- Власова я...

- Власова, - повторил он, впоминая, что была такая, не очень способная, но упрямая мать двоих или троих детей (она была на несколько лет старше его), работала корреспондентом.

- Ты откуда? - перевела взгляд на Елену. - А это твоя жена... - И по-женски удивилась, похвалила: - Совсем не изменилась...

- Муж заботливый, - традиционно вставила Елена, привыкшая к такой реакции, она действительно выглядела на зависть многим моложе своих лет.

- Саша от тебя всегда был без ума...

Хоть никогда не были они подругами и виделись в том давнем прошлом, может быть, пару раз, не больше, возраст теперь сближал их, исключая соперничество.

- Так, значит, ты здесь работаешь, - перевел разговор Жовнер, оглядывая комнату с четырьмя столами, парой компьютеров, девушкой за одним из них, старательно что-то набирающей на клавиатуре: ей никакого дела до них не было. Это даже обидело его: не каждый же день заглядывают в их редакцию люди, которые не были в этом городе тридцать лет, можно сказать, закладывали этот город в степи... Впрочем, тогда ее и на свете еще не было. А какой может быть интерес к тому, что в ее жизни никогда не было...

- Да вот, одна осталась из той команды...

Она улыбнулась, невыразительно, одними уголками узких бледных губ.

- А у тебя, Саша, как дела?

- Да ничего, помаленьку... Свое издательство, журнал...

- То есть ты в капитализм вписался.

- Можно сказать иначе, в свое время не растерялся. - И добавил, не забыв, как относилось, да и относится, большинство к тем, кто пусть и не разбогател, но все же стал хозяином: - Но нигде ничего не прихватизировал, все сами потихоньку...

- Я так и думала, - многозначительно произнесла она.

Жовнер хотел, но не стал уточнять, почему, спросил:

- У тебя-то как ? Муж, дети?

- Мужа нет... А дети выросли, разъехались... Я уже бабушка. - И опять проскользнула еле заметная улыбка. - Правда, внучат не вижу, далеко, один - в Барнауле, другой - в Томске... Одна доживаю...

- Так уж доживаешь, - бодро возразил Жовнер. - Вот еще работаешь...

- А на пенсию не проживешь.

- Об остальных, из тогдашней команды, что-нибудь знаешь?

- Редактор, Косухин, не забыл?.. как на пенсию вышел, так сразу уехал. Вроде в Красноярск. А жив или нет, не знаю...

- А он что, до пенсии здесь работал?

- Пока социализм не кончился и газету не закрыли... А Шпалерова не так давно похоронили. Он у нас был почетный пенсионер.

Жовнер вспомнил выского жилистого отставного полковника, сексота, заместителя редактора и своего самого главного здешнего врага.

- Царствие ему небесное... - произнес искренне, понимая, сколь несущественны какие бы то ни было раздоры в этом скоротечном человеческом существовании...

- Илью Ильича иногда встречаю. Старичок совсем стал...

- Илья Ильич... Собачкин? - вспомнил и не сдержал удивления Жовнер. Это был единственный человек, бывший ответственный секретарь газеты, чьи фамилию, имя и отчество он помнил. Как и сутулую фигуру, прокуренные пальцы и негромкую ворчню по любому поводу. - Сколько же ему лет? Тогда за сорок было... Он так смолил, я, грешным делом, думал, давно нет... И он же на родину, куда-то на Украину, вроде собирался уезжать...

- Никуда не уехал... С дочкой они поссорились, она квартиру продала и уехала, а он в общежитии живет...

- Книжку издал?

Жовнер вспомнил, что у Собачкина были неплохие стихи.

- При коммунистах не успел, а потом спонсора не нашел.

Помолчали, нащупывая, что еще может им быть интересно узнать друг от друга. Но их уже разделяло почти три десятка лет своих дел, увлечений, друзей, знакомых. И это было неизмеримо длиннее того отрезка времени, в котором их жизненные пути когда-то пересеклись.

- Ну, а хоть какой-нибудь уголок остался от «Огней Саян», где можно узнать, кто тогда работал, как жили?..

- Кому это при капитализме надо, - огорченно махнула рукой Власова. - Теперь стараются всех, кто в Советском Союзе жил и помнит, как тогда было, задвинуть подальше...

Девушка впервые оторвалась от компьютера и с интересом, в котором проглядывало какое-то превосходство (то ли молодости, то ли иного опыта, в котором не было места ностальгии по прошлому), бросила на них взгляд и вновь уткнулась в монитор.

- Да, Осип Исаакович Петров, наш летописец, помнишь такого, жив еще...

Жовнер кивнул.

Человека с таким неожиданным сочетанием имени, отчества и фамилии, руководившего литературным объединением гидростроителей и ведущим летопись строительства Саяно-Шушенской гидростанции с самого начала, с момента перекрытия Енисея в Карловом створе, он помнил. Правда, представить, как тот выглядит сейчас, если тридцать лет назад ему было под пятьдесят, не мог.

- Он еще бодренький, иногда со школьниками встречается, рассказывает, как было. И об «Огнях Саян» вспоминает... Наверное, единственный, у кого подшивка газеты осталась... А Лариса Шитько в Майне директор школы...

- Лариска?.. Комсомольская активистка?..

- Она потом в горкоме партии работала. Ну, а когда начался этот передел, сначала завучем была в школе, теперь директор.

- Замужем?

- Нет, - Власова покачала головой. - Но сын у нее есть, правда, не знаю, от кого. И он не здоров...

- Больной?

- Ненормальный... Вот и все, о ком что-нибудь знаю... Да, вот еще, лет пять назад приезжал Качинский. Он теперь в Новосибирске живет.

- Чем занимается?

- Не понять. Скользкий он какой-то. То ли в какой-то коммерческой структуре торгует, то ли в газете, так и не поняла... А ты с ним не общаешься?

- Нет... Разошлись давно... А помнишь, Сергей Коленков был, бригадир плотников-бетонщиков, орденоносец. Я о нем еще очерк писал, в «Звезде» опубликовали...

- Очерк помню и страсти вокруг него тоже, - улыбнулась Власова. - А у Коленкова все в порядке. Погоди, - она вернулась к столу, из кипы газет выдернула глянцевый журнал. - Вот, собственной персоной...

С обложки смотрел улыбающийся и уверенный мужчина, в котором Жовнер не без труда, но узнал давнего своего героя. Из подписи следовало, что тот является руководителем строительного управления.

- Государственная структура? - спросил Жовнер.

- Нет, частная... Он один из хозяев...

- И при коммунистах он умел работать, - после паузы задумчиво произнес Жовнер, подводя итог своим мыслям.

Жена, внимательно слушавшая их разговор, поторопила его взглядом, напоминая, что им еще ехать на ГЭС, а зимний день короток.

- Спасибо тебе, Надежда, рассказала про всех, удовлетворила любопытство...

- А ты совсем про себя... - и, посмотрев на Елену, поправилась: - Про вас ничего не рассказал...

- А мы так и живем на Кавказе.

- Там ведь война...

- Была. В Чечне. От нас далеко. Да и кончилась уже...

- А по телевизору все ужасы показывают, теракты.

- Так теперь идеология такая, запугивать, чтобы от боязни народ власть за все деяния спросить не мог.

- Со временем аукнется, не рады будут...

Елена дернула Жовнера за рукав куртки.

- Ну, а дети как?..

- Дочка у нас, а мы тоже уже дедушка - бабушка... - вмешалась жена.

- Да, летит время... - со вздохом произнесла Власова и, глядя на Елену, не выдержала: - А вот твою жену не берет возраст...

- Да нет, мы тоже стареем, - отозвалась довольная Елена.

- Ну, мы поехали дальше, ГЭС посмотрим, - заторопился Жовнер.

- Дай Бог вам здоровья и долгих лет, - произнесла она, глядя им вслед.

- И чтобы тебя он не забывал, - сказала Елена, и они вышли на улицу...

...До Майны доехали молча, каждый думая о своем, возвращаясь к услышанному. И впитывая забытые виды, узнавая и не узнавая горные склоны, паривший и оттого видимый туманной неровной лентой слева от дороги Енисей (покрытый синеватым льдом, он остался теперь только в памяти да на картинах Петра Львовича), вот миновали заснеженный распадок реки Карак с накатанной дорогой, ведущей к дачному поселку. В год рождения Светланы, летом, на даче, в деревянном светлом домике с большими окнами, выстроенном руками Петра Львовича на солнечном пригорке под пахучими соснами (это была одновременно и мастерская художника), собрались вместе все бабушки и дедушки и они с Еленой - центр внимания - с маленькой Светланкой. И они все тогда были безмерно счастливы...

Вот и Майна, самый старый поселок молодого города. И он совсем не изменился за эти три десятилетия: те же деревянные, почерневшие от времени, по-сибирски основательные дома, те же дымки над печными трубами. И двухэтажка, в которой располагалась когда-то редакция многотиражки, а затем городской газеты, стоит на своем месте. Вот только кто ее сейчас занимает, ни Дима, ни водитель не знали. Елена вдруг попросила проехать к школе, в которой она училась в последнем - десятом классе.

По накатанной улице (снега здесь было больше, чем в степи) медленно покатили вниз к Енисею.

- Надо же, - не смогла сдержать возглас удивления Елена. - Наш дом еще стоит... Димочка, давай к нему подъедем. - И показала на деревянные двухэтажки, виднеющиеся недалеко от школы. - Вот тот, крайний... Мы на первом этаже жили... Надо же, стоит...

- Теперь недолго простоит, - пробасил племянник. - Владельцы, правда, пока упираются, не хотят переселяться в новые квартиры, а это место богатенькие давно присмотрели, элитный поселок для себя хотят построить... Вид-то классный...

Действительно, за домами открывался простор, заканчивающийся недалеким берегом невидимого в морозном тумане Енисея.

- Дачное место... - сказал Жовнер.

- Мы с папой купаться на Енисей бегали по утрам, - с грустью невозвратно ушедшего произнесла Елена. - А зимой каток расчищали как раз напротив... И из Сизой, это деревня на том берегу, - пояснила она, - деревенские парубки приходили...

- Подраться, - подсказал Димка.

- Нет, за девчонками поухаживать... И дрались с нашими пацанами тоже, но редко... Мы в те времена мирно жили...

Они вышли из машины, прошли по хрустящему снегу к даже на вид доживающему свой век дому. Елена прикоснулась ладонью к давно утратившей белизну деревянной обшивке.

- Теплый, - то ли удивилась, то ли констатировала.

Зашла в подъезд...

- Старостью пахнет, - сказала, выходя обратно. - А когда мы в квартиру въехали, такой сильный запах смолы был, голова кружилась.

- Это она от молодости кружилась, - негромко произнес Александр.

- И от этого тоже, - согласилась она и взяла его за руку.

Так они постояли, глядя на этот старый дом, от которого все еще шло человеческое тепло. Елена вспоминала ведомое только ей одной, а он пытался представить ее (какую знал только по фотографиям) возле этого дома, на этом берегу...

В школу она заезжать не захотела, неожиданно расстроившись и стараясь освободиться от груза прошлого, в котором было так много светлого по сравнению с тем, что окружало ее теперь. Александру интересно было увидеть, какой стала бывшая комсомольская активистка, в общем-то слабый журналист, но неплохой товарищ, Лариса Шитько, но он здраво рассудил, что в первые дни нового года ее на работе быть не может.

Водитель бодро вырулил на асфальт, и снова справа потянулись склоны, а слева - парящий Енисей. Правда, теперь он был несравнимо шире; перед Майной его сдерживала невысокая плотина компенсирующей гидростанции. Жовнер знал о том, что ее построят, но когда они здесь жили, строительство даже не начиналось.

Перед ничем не впечатляющей плотиной простиралось зажатое горными склонами небольшое водохранилище, дном которого теперь помимо русла реки стали и прежние скалистые берега, и острова, и отмели. Вода плескалась совсем недалеко от края дороги, по которой почти жизнь назад минимум дважды в день (в котлован и обратно) подпрыгивал в стареньком «козлике» молодой заведующий отделом городской газеты Александр Жовнер. Тогда обрыв слева был угрожающе высок, до воды было далеко, а вот склоны справа все те же. Только мраморная гора стала ниже, верхушку за эти годы уже срезали.

Поселок гидростроителей Черемушки практически остался таким же, как и был, разве что по окраинам выросли особняки да над дорогой возвысилась церковь. Теперь его некогда радостные пятиэтажки со стороны выглядели не столь щеголевато, как в молодости. Зимний день уже повернул на убыль, и в поселок (где он знал каждую улочку и даже тропинку тридцатилетней давности, пересекающую сохраненную строителями рощу) заезжать не стали - покатили дальше.

Ехали по ровной асфальтовой дороге, а он вспоминал выглаженную грейдерами, пыльную, с набитыми колесами тяжеловозов ямками, рабочую, ведущую в котлован, к плотине, к бетонному заводу... Теперь там, где гремел гравием, дымил, пылил, закрывая округу бетонной взвесью, завод, где по извилистой дороге натужно ревели огромные «БелАЗы» и плотники-бетонщики по шатким деревянным лестницам, навешанным на бетонные блоки плотины, с каждым днем поднимались все выше и выше, ваяя тело плотины над скальным основанием, - пенилась, кипела, бурлила, не желая никак успокоиться после головокружительного падения и вынужденного кружения в лопастях гидротурбин, темная вода. Плотина, которую он тогда видел в завершенном виде только на чертежах, высилась вровень с береговыми утесами, поражая одновременно и своей высотой, и обыденностью свершенного (в неровно растущих ее сегментах тогда, тридцать лет назад, патетики было больше). Почти за километр до нее дорогу преграждал шлагбаум, перед которым выступала в воду площадка со скульптурой покорителям Енисея, вокруг на ограждении гроздьями висели замки разной формы и величины.

- Молодожены оставляют, - пояснил Дима на его вопрос. - Замыкают, а ключ в воду. Чтобы семейная жизнь была прочной.

- Помогает?

- Мне не помогло, - без эмоций отозвался тот и погрустнел. Наверное, вспомнил первую жену, с которой так и не сложилось прожить вместе до старости... - А как другим, не знаю.

Жовнер смотрел то на скульптурную группу, то, запрокинув голову, на плотину (строили как самую высокую в мире), то на кипящую воду и думал о том, что время - это не нечто неощущаемое, незримое, время, пожалуй, более зримо и ощущаемо, чем что-либо в этом мире. Вот эта неспокойная вода сейчас имеет не глубину тридцать и более метров, а пласт времени в три десятилетия. Вода ли, песок, земля - это и есть материализация неуловимого времени, в которой спустя годы, столетия, тысячелетия потом роются любопытные, но совершенно не понимающие, что путешествуют во времени, археологи. Не понимающие потому, что за, опять же материальными, находками не осознают, как много могут поведать не эти находки, а спресованное время...

Впрочем, они верят, что когда-нибудь среди зримых артефактов они найдут незримый ключ и ко Времени...

Как верит он, что где-то существует, не может не существовать, тот длинный день, пропитанный цементной пылью, сверкающий огнями электросварки, отбрасывающий длинные тени бетонных кубов наполовину поднятой плотины, с подъемными кранами, похожими на замерших на одной ноге цапель наверху, и озабоченный бригадир-орденоносец Коленков, еле различимый снизу, под одним из них, в мокрой от пота робе, съехавшей набок каске, направляющий бадью с бетоном; и Владислав Жданов, молодой отец и инженер, специалист-наладчик, с нескрываемым огоньком в глазах на минутку, за какой-то надобностью поднявшийся из самого чрева машинного зала, где идет подготовка к пуску первого агрегата, и не скрывающий, не может и не хочет скрывать, своей гордости от причастности к этому событию... И он сам, Саша Жовнер, летописец этого всего, только что докативший, догремевший на стареньком редакционном «козлике» до всех этих событий и людей, которые эти события творят, тоже чувствует свою причастность к чему-то очень большому и важному...

Не может не существовать.

Даже покрытое водой времени...

Елена снимала на камеру плотину, скульптурную группу (воплощавшую в металле представителей основных гидростроительных профессий - от изыскателей до энергетиков, нынешних хозяев уникального сооружения), мужа, кипящий Енисей, скалы... Потом они встали возле ограждения, приукрашенного закрытыми замками, взявшись за руки, думая каждый о своем.

Он - о том, что осталось на этом дне.

Она - о нем, молодом, черноволосом, с непослушными вихрами, энергичном, азартно рассказывающем ей по вечерам, чем живет стройка...

И о себе, тонкой, легкой, красивой и счастливой...

И до слез сожалела, что ничего нельзя вернуть...

/Время понимать

А сколько нужно прожить, чтобы не сожалеть о краткости жизни, ощутить усталость от прожитого, пережитого и спокойно, буднично, как засыпают после трудового дня, завершить отпущенное тебе?..

За прожитые им годы и встречи Жовнер видел и тех, кто до преклонной старости не мог насытиться настоящим днем: суетился, отстаивал свое, воюя с тем, что не понимал и не принимал, незыблемо веря в свою нужность этому миру и важность его деяний (чего далеко ходить, теща такая); и тех, кто, не дожив даже до седин, превращался в ворчащих стариков и старух, жалующихся друг другу на хвори, соседей, страну, мир и, наконец, собственно на жизнь как таковую. Кое-кому из этих ворчунов выпадало поносить белый свет долгие годы, постепенно скрючиваясь, собирая отметины болячек, опровергая реальность собственной минувшей молодости и являя собой зримый образ нелюбви либо человека к миру, либо мира к человеку. Первые, как правило, уходили неожиданно, вызывая удивленное сожаление, даже если их возраст превышал прагматично считавшийся вполне достаточным для земной жизни. Уход вторых воспринимался спокойно и незаметно, как закономерное следствие всех предыдущих жалоб.

В юности, когда он боялся смерти и не хотел верить в нее, а собственная старость казалась если не нереальной, то бесконечно далекой и не воспринималась неизбежностью, Жовнер, как и большинство сверстников, к старикам относил уже тех, кто доживал до пятидесяти, радостно отмечая, как еще далеко ему до этого преклонного возраста. Но ток времени по мере взросления непостижимым образом все ускорялся и ускорялся, и то, что казалось в юности древним и совершенно не относящимся к нему, к его жизни, все приближалось и приближалось, а старение собственного тела, которое уже не хотелось, как в юности, выставлять напоказ, удивляло утратой прежней легкости и стройности. Неизбежный для всего живого закат с увеличением собственного возраста теперь старательно отодвигался (полвека - это зрелая молодость и не более!), попытки постичь целесообразность столь короткого человеческого существования или, скажем так, связи возраста с идеями, что теперь приходили в голову гораздо чаще и казались более важными, чем в безмятежной юности, становились все более настойчивыми. Как все более очевидным было то, что старению подвергается исключительно тело, ибо внутренее ощущение собственного я нисколько от времени не зависело... (И он находил в этом подтверждение бессмертия души.)

В боковое стекло нетерпеливо постучали. Девушка, явно относя его в разряд «заторможенных» стариков (он это понял по ее равнодушному взгляду), махнула рукой в сторону машины инспектора.

- Вас ждут...

Он понял, что она свою версию происшедшего уже изложила. Переждал очередной машинный поток и сел на переднее сиденье рядом с инспектором.

Тот профессиональным взглядом окинул документы на машину, водительское удостоверение, уточнил:

- Так, значит, вы не оспариваете свою вину?

- Да уж понимаю, несоблюдение дистанции...

- Значит, замерять ничего не будем?.. - вопросительно произнес старший лейтенант, ничем не выражая своих эмоций.

- А чего замерять?.. Она притормозила, у меня тормозного пути не хватило... виноват, чего спорить...

- Ну, тогда убирайте машины к обочине...

Девушка курила, выпуская дым в открытое окно и изображая полную отстраненность от всего происходящего, ее кавалеров или друзей нигде не было (он только сейчас это заметил), уехали, убедившись, что их помощь не требуется.

- Нам можно отъехать к обочине, - сказал он.

Та кивнула, щелчком отбросила наполовину выкуренную сигарету на разделительный газон, завела машину, выждала, когда прервется движение и довольно ловко встала перед машиной инспекции. Жовнер подумал, что напрасно посчитал ее новичком за рулем.

В очередную паузу переехал к обочине и он, вздохнув с облегчением: возле все так же мигающей машины ДПС стоять было явно безопаснее, чем посередине улицы.

Его визави уже вновь села в машину инспектора, было видно, что они о чем-то оживленно беседуют. Потом оба склонились над бумагами: томительная это процедура - оформление дорожно-транспортного происшествия. Но и спокойной стала, не сравнить с тем, что было при советской власти. Тогда, правда, и происшествий было мало... Как и машин. Но если случалось кому-то столкнуться, не так чтобы до беды, а как вот они сейчас, с причинением только материального урона обеим сторонам, вот тут-то и начиналось выяснение отношений. И хотя не довелось Жовнеру попадать в подобные ситуации (только в серьезные аварии, да и то в роли пассажира), приходилось наблюдать, как мужики (тогда женщин за рулем практически не было, не то что сейчас) выходили из себя, усугубляя положение еще и мордобоем... Теперь большинство подобных инцидентов завершаются мирно: невиновный прикидывает, как больше получить по страховке; виновный - как уменьшить расходы на ремонт. Нынче он относился к виновным и уже прикинул, что фара и крыло - это минимум, что придется заменить. На стареньком автомобиле невиновной стороны, который он чересчур сильно подтолкнул, разбит задний фонарь и вмятина багажника. Во сколько это оценят страховщики, он предполагать не стал.

Девушка вылезла из машины инспектора и, оглядев вмятины, словно убеждаясь в их наличии, неторопливо села в свою. Он догадался, что теперь его очередь, переждал очередной проносящийся мимо поток (еще дверцу кто-нибудь зацепит), потом занял уже привычное место в салоне, пропахшем табаком, потом и ядреным дезодорантом, из тех, которыми стараются забить всякие неприятные запахи.

Странно, но первый раз он совсем не обратил на это внимание: вот ведь что значит концентрация всех чувств на собственных заботах, теперь вот успокоился и стал воспринимать не только себя, но и окружающее: вот фуражка на заднем сиденье с грязными полосками на внутреннем ободе (а как ее там отмоешь, а потеть приходится...), белая картонная папка с неаккуратно уложенными, торчащими из нее бумагами (наверное, документы на другие ДТП, неужели столько за один день?), наполовину опорожненная большая пластиковая бутылка с водой.

- Александр Иванович, так вы считаете, виновны вы?

Старший лейтенант оторвался от бумаг и задержал на нем взгляд.

Ему было около тридцати или чуть больше, залысины уже уверенно переходили в раннюю лысину (в его годы у Жовнера была шикарная, с непослушным вихром, шевелюра), лицо было одутловатым, с припухлостью под глазами, то ли по причине весело проведенного минувшего вечера, то ли из-за болезни. Но глаза были цепкими, и, похоже, интереса к своей профессии он еще не потерял. У тех, кому Жовнеру приличное количество раз приходилось в ответ на нелепые нотации о нарушениях реальных, но чаще надуманных, давать на лапу, взгляд, как правило, был другим. Да, собственно, они и не смотрели в глаза...

Жовнер кивнул.

- Когда виноват, чего спорить...

- Ну, а никто к гражданке, - инспектор глянул в протокол, - Перепелкиной не подъезжал?

- Да были тут ребята, - сказал он, не совсем понимая, чем вызван этот вопрос.

- На «шестерке» цвета мокрый асфальт... Номера...

- Номера я не помню, - перебил он, - а цвет - да, под асфальт...

- Н-да, - протянул инспектор. - Ну ладно, читайте, подписывайте, если согласны...

- А чего же спорить... Когда виноват - не спорю, - повторил он, ставя подпись в местах, куда указывал инспектор.

- Давайте эту Перепелкину ко мне, - сказал старший лейтенант. - А потом еще раз ко мне присядете...

Жовнер кивнул.

...На этот раз они общались довольно бурно, по всему было видно, что девушка возмущалась, отрицательно качая головой. Наконец она вылезла из машины, быстрым шагом прошла к Жовнеру. В открытое окно недовольно и напористо произнесла:

- Я телефон ваш записала. Если понадобитесь, позвоню.

- Конечно, звоните... - сказал он. И вслед добавил: - Осторожнее поезжайте...

Она не обернулась. Села в машину и резво взяла с места.

Он вновь занял место справа от водителя в кабинете на колесах.

- Ну что, Александр Иванович, грамотно она вам подставилась...

- Что значит подставилась? - не понял он.

- Вы же заметили: машина старенькая, и места живого на ней уже нет.

- Да, битая прилично, - согласился он, не понимая, куда тот клонит: у него сосед сколько лет уже с вмятинами на обоих боках ездит - в гараж никак не научится заезжать.

- Я этой Перепелкиной уже третий раз протокол составляю, да мои коллеги столько же... Ее машина уже не стоит столько, сколько ей по страховке выплатили...

-Так, значит...

- Перед ней машина тормозила?

Он задумался, припоминая.

- Нет вроде... Между ними разрыв большой был, почему я и решил обогнать, подумал, что она, естественно, будет догонять ...

- Вот вам и ответ... Подстава это, Александр Иванович... И ребята к ней подъехали не случайно... Они вас сзади и поджимали...

- Не заметил, - честно признался он. - Кто-то на пятки наступал, но, кроме фар, ничего не помню...

- Ну, так осторожней будьте, - посоветовал инспектор, не скрывая своего сочувствия. - У вас водительский стаж больше, чем мне лет, а так подставились...

- Да вот опыта нет на подобные трюки реагировать, - уже начиная осознавать, что произошло, с самоиронией произнес он. - А учиться, однако, поздно...

- Будьте внимательны, она не одна такая, несколько групп по нашим дорогам промышляют.

- Теперь учту...

- Я документы передам следователю Голоштанову...

- Мне теперь к нему?

- Да. Завтра он с утра будет.

И, перегнувшись, достал с сиденья фуражку. Привычным жестом надел, давая понять, что разговор окончен.

- Спасибо, старший лейтенант, - с благодарностью произнес Жовнер.

- Не за что... Будьте внимательны, - напутствовал тот.

Жовнер подождал, пока машина с мигалками встроится в поток, еще раз оглядел повреждения. Порадовался, что они все же меньше, чем могли бы быть, повторив про себя фразу, которую открыл для себя не так давно: «А все-таки Бог меня любит», и сел за руль.

Прежде чем тронуться, позвонил Елене, успокоил, что все уже закончилось, инспектор был и все оформил, теперь он едет на стоянку и все подробно расскажет, когда придет домой.

Та традиционно посоветовала ехать осторожно, не торопиться, хотя он теперь и так, без напоминаний, будет долго дуть на воду...

Хотя ведь, если разобраться (исходя из того, что любит его Господь), даже вот это нелепое и неприятное на первый взгляд происшествие - во благо... Вполне возможно, что оно предупредило, отвело от чего-то более плохого. Или, может быть, нужна была остановка, пауза, чтобы не попасть туда, где совпадение места и времени было чревато большими неприятностями... И пусть даже это была подстава, как сказал инспектор, вероятно, так все и должно было произойти... Теперь он предупрежден...

Вот мы, как правило, болезнь воспринимаем как собственную ошибку: что-то не так сделали: шарф не замотали, ноги промочили и, как следствие, простудились; или съели не то - живот заболел; или позволили больному на вас чихнуть своими вирусами... Для нас причина очевидна не в себе, а во вне, в окружении. А ведь это не так. Причина исключительно в нас... И болезнь или же несчастье, та же авария - это не что иное, как наказание за накопленные грехи. И чем тяжелее они, тем серьезнее хворь или наказание. Но, с другой стороны, это и Божье напоминание о Его присутствии рядом, о любви к тебе. Напоминание, что Он заботится о твоей душе. И предложение остановиться, осознать свой грех, покаяться и исправиться... Это шанс если не спасти, то облегчить душу... То есть приблизить ее к Нему... И в ту давнюю уже аварию, когда он лежал на покрытом ледяной коркой асфальте, а затем на операционном столе и после долгие месяцы управлялся с гипсовой ногой, это было проявление заботы о нем. Но заботы не о теле, оно - тленно, о душе - она бессмертна...

Так... О чем он думал до приезда инспектора?..

Да, о времени.

О субъективном восприятии его течения.

И о быстротечности жизни. (И это тоже Он напоминает, как много грехов ты не успел осознать.)

О ее смысле...

...А сколько нужно прожить, чтобы не бояться ухода из этого мира?..

Как-то он прикинул: первые двадцать лет жизни каждый человек тратит исключительно на познание материального мира, общества, в котором он формируется, и себя как сущности. Следующие двадцать лет уходят на постижение непреложных истин, метания в поисках ответов на вечные вопросы, наконец определения, какую сторону ты выбрал, светлую или темную, и на накопление и суммирование опыта, индивидуальное соединение теории и практики, узнанного или интуитивно постигнутого знания. Интервал от сорока лет до шестидесяти посвящен исключительно деянию. Либо созиданию, либо разрушению (в зависимости от занятой стороны). В этот период человек более всего влияет на материальный мир и более всего зависим от него. Он уже не сомневается, не мечется, а следует выбранной им осознанной цели. В этом интервале откровения редки, но есть результаты настойчивого труда. И философских исканий нет, выбранная позиция становится неоспоримой истиной.

А вот после шестидесяти начинается осмысление жизни.

Но главное, в любом из этих интервалов (оказывается, как это просто, но отчего он только сейчас это понял?) знать - «Бог меня любит»...

Крах менеджеров

Игорь Евгеньевич Теняков растерялся всего один раз в жизни.

Это случилось во времена перестройки, объявленной человеком, с которого он до этого времени старался во всем брать пример: так же, как тот в свое время, поработал после школы (правда, не на комбайне, а на развалюхе грузовике), в отличие от многих сверстников демонстрируя активную жизненную позицию, затем закончил политехнический институт, где был активистом, избираясь во всевозможные органы самоуправления, потом прошел комсомольскую выучку в райкоме, довольно быстро пройдя путь от инструктора до секретаря, правда не первого, но, тем не менее, этого было достаточно, чтобы его выдвинули на партийную работу в райком партии. И здесь он не задержался, потому что умел работать, если надо - не щадил ни себя, ни подчиненных. И помогало ему четко вычленять главное из огромной и, естественно, неисполнимой массы дел умение предугадывать, что потребуется от него вышестоящим в ближайшее время.

Ему не было и тридцати, когда он переехал в краевой центр и занял кабинет инструктора крайкома, курирующего промышленность. И это было как раз тогда, когда человек, с которого он брал пример, закреплялся в Москве, выжидая, пока отойдут в мир иной властные старцы, правда, всемогущий Юрий Андропов (тоже, между прочим, земляк) был еще довольно крепок на вид и даже напугал Тенякова своим желанием сломать сложившиеся в стране отношения (включая производственные), но, видно, не суждено (да и не нужно это было), потому на высшем посту сгорел он стремительно, так ничего и не успев перевернуть.

Потом, как глоток воздуха после неожиданного падения в воду, прошел-пролетел коротенький срок еще одного старца, и хотя промышленность, которую Теняков курировал, пробуксовывала все больше и больше, нервотрепка закончилась, все вернулось в прежнюю колею. И от взошедшего, наконец, на престол Михаила Сергеевича Горбачева он, теперь заведующий отделом, ожидал продолжения курса, намеченного предшественниками, вполне разделяя необходимость ускорения и экономии, на что энергично и настраивал руководителей предприятий, озабоченных, как и прежде, добыванием сырья, необходимых материалов и прочих лимитов, включая финансовые, чтобы выполнять и перевыполнять намеченные планы...

И именно в это время он вдруг понял, что утратил свое качество предугадывания желаний сверху, которое и помогло ему сделать стремительную (на зависть многим) карьеру и не без веских оснований уже примериваться к более высокой должности, (а может даже переводу в ЦК, ближе к земляку). Хотя, как он потом рассудил, неожиданное его свержение с краевого олимпа логичнее было объяснить происками своего начальника, секретаря, курировавшего отдел, который был чуть ли не другом юности генсека и ответственность за очередное ухудшение экономических показателей завершившегося года возложил на Тенякова, таким образом отреагировав на ужесточение партийного спроса за ускорение и перестройку, удачно избавившись от пусть и добросовестного, но представляющего опасность для его собственной карьеры заведующего отделом.

Так Теняков был «брошен в прорыв» (партия сказала - «надо»...) на один из лучших прежде (потому что выполнял военный заказ), а теперь стремительно скатывающийся в отстающие завод главным инженером (по своей, между прочим, институтской специальности).

Несколько недель ему хватило, чтобы разобраться в причинах столь резкого падения передовика, победителя многих социалистических соревнований прошлых лет. Причин было две: объективная - задержка с военным заказом, и субъективная - замшелость директора-орденоносца, так и не постигшего перестроечных перемен, а потому все еще считавшего, что решением проблем завода должны заниматься и райком, и горком, и крайком партии вместе с советскими органами, а его дело - следить, чтобы выполнялся технологический процесс и была тудовая дисциплина.

Побившись лбом в стену непонимания явно не воспринимающего перемены и даже сопротивляющегося им директора, Теняков накатал объемистую аналитическую записку, в которой изложил свое видение исправления ситуации, в случае если директором станет он.

Это был смелый, не принятый в среде, в которой он формировался, ход. В партийных органах, чьей прерогативой была кадровая политика, было принято подбирать, опекать, рекомендовывать, согласовывать с вышестоящими, но не поощрять самозванцев, даже если те достойны были выдвижения. Но на этот раз сработало как раз уснувшее на время его качество предугадывания новых течений: самозванцев теперь охотно допускали к тому, что дышало на ладан. К тому же директор завода уже приближался к пенсионному рубежу, и ему подыскали почетную должность в столичном министерстве. И хотя тот хорошо понимал, что это должность скорее шута, чем боярина, не устоял, уступил напору домочадцев, загоревшихся мечтой о столичной жизни, так что расстались они, бывший и вновь назначенный директора, друзьями. Бывший пожелал занявшему его место не сломать себе шею и не свергнуться с этого, вдруг ставшего неустойчивым кресла и даже со столичным снобизмом, перенятым в длительных командировках по выбиванию лимитов, примериваясь к новой должности, пообещал, в случае чего, протянуть руку помощи.

Теняков в ответ жал руку, тряс согласно головой и желал тому закрепиться в Москве и стать если не министром, то уж точно первым заместителем, а сам уже прикидывал, что и как перекроит на заводе, видя неплохие перспективы, потому что, соглашаясь на эту должность, выбил подтверждение на получение военного заказа и одновременно согласие на создание цеха по производству товаров широкого применения (ширпотреба), каждодневно растущий дефицит которых обещал развитие этого направления.

Собственно, так и произошло: бытовые электроприборы, которые стал выпускать цех, рвали с руками. Теняков стал его расширять и скоро превратил в маленький заводик внутри большого, но все-таки доля его в общем объеме составляла не более четверти. А вот три четверти, которые давало выполнение военного заказа, действиями земляка-генсека в Москве с каждым новым днем приобретали все более иллюзорные очертания. Английская железная леди Тэтчер (капиталистическая акула), похоже, загипнотизировала комбайнера-орденоносца. (Теняков теперь только так говорил о том, с кого не так давно старался брать пример). Американский президент, на физиономии которого было написано, за кого он держит жизнерадостного степняка с отметиной, с белозубой голливудской улыбкой тоже вешал тому лапшу на уши. Рухнувшая Берлинская стена живо напомнила Тенякову и многим другим, не утратившим веру в идеалы, за которые клали свои жизни их деды и отцы, позорный Брестский мир начала века. Ну, а встречи генсека с супругой (зачем так демонстрировать свои отношения?) со всякой капиталистической знатью напоминали сказку о Золушке, которая, попав на бал, ошалела от увиденного и, потеряв голову, утратила ориентацию в реальности... (Правда, у принца тоже закружилась голова, и он Золушку стал искать и даже нашел, но вот как долго потом продержал в своем дворце, история умалчивает...)

Не понимали знаменитого земляка и его бывшие коллеги. (Теняков теперь не обижался на своего бывшего начальника-секретаря, даже был ему благодарен за крутой поворот в его судьбе и иногда заглядывал к тому, догадываясь, что в произошедших переменах статус директора завода уже фактически сравнялся со статусом партийного функционера даже такого ранга). Привычный ритм большого и не так давно судьбоносного здания в центре города, в котором концентрировалась власть партийная, советская, комсомольская, начал давать ощутимые сбои. Утратившие четкие ориентиры, регулярно поступавшие прежде в виде не подлежащих сомнению партийных документов, его обитатели теперь предавались пустопорожним разговорам, ожидая невесть чего: то ли возврата к прошлому, то ли пришествия чего-то нового, но уже явно ощущалась прострация и смиренная покорность, которой в этих коридорах он не помнил.

Долгие командировки в Москву (где Теняков с великим трудом добыл небольшой военный заказик и деньги под него) привели к пониманию приближающегося краха социалистической экономики, которая должна была, но так и не стала экономной... И еще он прозондировал и понял, что это последний заказ и на последующие надеяться не стоит. В очередной раз вернувшись из столицы и сложив все свои наблюдения, Теняков начал плотно заниматься ширпотребом, уже ни с кем ничего не согласуя, расширяя ассортимент и службу сбыта. И вместо столицы начал щедро тратить деньги на заграничные командировки. Прежде всего побывал в первой, выпавшей из социалистического лагеря Польше и капиталистической Турции, через которые этот самый ширпотреб, как иностранного, так и советского производства, преимущественно и циркулировал. Здесь он нашел заинтересованных партнеров, но вместе с тем осознал, что продукция, которую они выпускают, явно уступает зарубежным аналогам, прежде всего по внешнему виду (дизайну), и делать ставку на то, что она выдержит конкуренцию, глупо. Нужно было искать нечто пользующееся массовым оптовым спросом прежде всего у себя на родине. И он несколько месяцев вместе со специалистами по сбыту искал, что позволит не бояться конкуренции хотя бы пару лет, и остановил выбор на измерительном приборе, без которого не могли обойтись ни в одном доме.

Но мягко отшвартоваться от военного причала и причалить к гражданскому он не успел: параллельно со смещением первого и единственного президента СССР Михаила Сергеевича Горбачева, танками на столичных улицах, взлетом к власти «неправого Бориса» и возбужденными толпами ожидающего сиюминутного исполнения желаний населения в разных уголках большой страны стремительно пошел ко дну не получивший ни военного заказа, ни сырья и комплектующих для гражданского производства завод.

Крайкома КПСС и советских структур уже не было, пришедшие им на смену беспартийные, наспех созданные новой властью администрации плохо ориентировались в том, что им следовало делать. Рынок, в котором как в организующей экономику структуре в уменьшившейся стране, называемой теперь Россией, никто толком не разбирался, заменил прежний государственный план, где было все понятно, как дважды два. А проще и понятнее говоря, теперь главенствовал базар, на котором ноги собьешь, пока найдешь нужную вещь, а ситуация меняется так стремительно, что думать просто бессмысленно. Рубль стал стремительно дешеветь и вскоре обрел устойчивое наименование «деревянного», поставщики сырья каждый день поднимали цену, даже опытные снабженцы разводили руками и требовали все больше денег на подкупы и откаты, заводские счета скудели на глазах, зарплату платить было нечем, Теняков уволил всех, кто потерял надежду увидеть свет в конце тоннеля, и уже сам подумывал, как стряхнуть с себя заботу о никому не нужной социалистической собственности, но тут подоспела приватизация. И хотя пустующие огромные заводские корпуса с застышими технологическими линиями теперь особой ценности не представляли, что-то подсказывало Тенякову, что ему не стоит никуда бежать, как и отказываться от куска положенного ему по закону о приватизации этих бесхозных территорий. То самое чувство опережения желаний, только теперь не начальства, а малой части населения большой страны, подсказало, что не лишним будет и приобретение кусков других совладельцев, спешащих превратить бумажки-ваучеры в нечто более материальное. Так, в некогда государственной собственности расширялось его личное пространство, довольно скоро вобрав в себя значительную часть заводской территории со всем, что на ней размещалось.

Молодой глава правительства Российской Федерации (который был известен исключительно своим знаменитым дедушкой), назначенный новым батюшкой-царем (похоже, не знавшим, что ему делать с шапкой Мономаха, так легко и быстро доставшейся), так же, как и новый президент новой страны, не знал, что делать и куда вести страну, и поэтому по ученой привычке решил, не стыдясь, учиться у тех, кто в этом рынке больше поднаторел, и опять же, как уже бывало в российской истории, призвал на помощь иноземцев, искренне веря (опять же, как уже бывало), что те идут без камня за пазухой, с совершенно чистыми и благими намерениями... Теняков, пусть и не поднявшийся так высоко, был не настолько глуп, чтобы не понимать: при перепроизводстве всего, что надо человеку, там, за границами страны, намерения у советчиков могут быть только одни: расчистить открывающийся немаленький рынок-базар от того доморощенного, что еще осталось у здешних кустарей, и наполнить его своим заморским товаром, тем самым подстегнув собственную экономику и отсрочив уже приблизившийся было крах...

Какое-то время патриотизм, доставшийся от воспитания в великой державе, не давал ему проникнуться переменами, но стоившее не так давно немаленькие деньги государственное предприятие (в котором он теперь владел ощутимой долей, правда, не до конца понимая, зачем это ему нужно) с каждым днем становилось все менее ценным, как пустырь за его бетонной оградой, заросший бурьяном и чертополохом, обещая даже вложенный им мизер совсем обесценить, и он в конце концов решил, что на двух стульях не усидишь, двум богам не послужишь, и на собрании остатков коллектива огласил свою программу выживания в новых капиталистических условиях. Не согласным предложил не тянуть, искать более перспективное место работы, потому что никаких гарантий даже не светлого, а просто будущего завода он не обещал. Правда, ген предков, склонных к владению собственностью (одного деда-казака в свое время отправили в ссылку на Дальний Восток, где Теняков и появился на свет, другого на месте раскулачили, отчего тот рано ушел на тот свет), уже пророс сквозь увядающее соцветие обезличенного общего достояния, и он назвал цену, которую готов был дать за доли увольнявшихся, да и всех желающих от таковых избавиться.

Пока те, кому было куда уйти, а больше те, кто разуверился в перспективах на еле-еле дышащем предприятии,  загульно избавлялись от своих ваучеров, уже понимая, что никаких обещанных юными реформаторами двух «Волг» никто иметь по этим бумажкам не будет, Теняков с несколькими единомышленниками, решившими попытаться выжить в капиталистическом шторме, захлестнувшем страну с растерявшимся и враз утратившим ориентиры населением, выискивал, на чем можно было бы выжить. На военный заказ уже рассчитывать не стоило, и пара оставшихся конструкторов срочно взялась за копирование того, что вновь возникший класс «челноков» тащил из-за границ.

Теперь работал один цех, остальная территория постепенно зарастала тем же бурьяном, безжизненные корпуса с ненужными станками покрывались пылью, но средств на уход за всем, что еще значилось заводом, не было. Да если бы и были, глупо вкладывать их туда, откуда не будет отдачи, это Теняков уже хорошо понимал. К тому же он теперь номинально владел значительной частью и территории, и корпусов, и оборудования. Уже не раз столичные и закавказские визитеры, по-видимому знавшие, как распорядиться с бывшим заводом, предлагали за его долю какие-никакие, но невиданные им прежде деньги, но он уже начинал понимать, что в шторм, пусть и худая, шлюпка лучше, чем совсем ничего. К тому же с каждым новым предложением он все более утверждался, что шторм, похоже, пошел на спад, и там, откуда были видны его границы, стали задумываться о собственных островках благополучия. Он уже постиг, что управление при капитализме - прямая противоположность тому, чему его учили и что он умел. И теперь, несмотря на солидный возраст, надо снова учиться. У тех же американских и прочих заграничных волонтеров (так по-ихнему называли добровольцев), которые разъезжали по стране, уча капиталистическому уму-разуму бывших советских директоров. Не отказался от желания послушать таких волонтеров и он. И подал заявку в администрацию края, которую на удивление быстро удовлетворили, отыскав такового, уже разъезжавшего по российским просторам, и Теняков собрал своих немногочисленных специалистов в обветшавшем актовом зале предприятия послушать рыжеватого улыбчивого американца.

Из многочасовой лекции, которая, может быть, казалась пустой и занудной еще и по причине неторопливого перевода, он понял, что при капитализме без добрых отношений с банками развиваться невозможно, потому что продвижение товара (поверь в такое после десятилетий дефицита!) требует огромных средств, гораздо больших, чем уходит на собственно производство. Но главное, восторженно доносимое этим волонтером, по-видимому, более всего поразившее в этой стране, куда его занесло не без собственных корыстных интересов, звучало как заклинание: территория бывшего СССР - это огромный заповедник, в котором, наряду с огромным количеством полезных ископаемых, залегает и бесполезное население (так перевела очкастая, с чуть отросшими после стрижки «под ноль» светлыми волосами на тыквообразной голове, засушенная переводчица, бывший сотрудник министерства иностранных дел, сопровождавшая волонтера и всем своим видом демонстрирующая свою интернациональную и бесполую сущность).

Одним словом, Теняков окончательно осознал, что спасение утопающих действительно исключительно дело рук их самих или, что более отвечало ситуации, гибкости их мышления и наличия хорошей кредитной линии.

Теперь его советчиками стали не конструкторы, а экономисты и юристы, которых он переманил с других предприятий, а еще свежеиспеченные маркетологи, как и их преподаватели, мало что понимающие в этой новой для страны профессии, но он не давал им спуску, гоняя по всяким курсам, и с их помощью сам разбирался в этой науке продаж. Но опыт предыдущей советской жизни говорил, что этого мало, что пусть даже самая слабенькая власть - все равно власть и кое-что она все же может. Он стал искать подступы к ней и вышел на самого бескорыстного и самого главного из местных демократов - Виктора Ивановича Красавина. Хотя и был тот теперь заместителем губернатора («надо же, губернатор... вспомнили царя-батюшку...»), от демократических привычек избавиться не успел, принял Тенякова без волокиты и выслушал с интересом. Пообещал помочь, поддержать перед теми же банками, которые строили из себя невесть что. Да и не только в этом.

И поддержал, помог обрести ту самую кредитную линию...

Спустя некоторое время Теняков определил и стратегию не только выживания, но и обогащения немногочисленных совладельцев возрождающегося предприятия, среди которых он имел самую большую долю. Она включала три основных принципа: производить то, что пользуется спросом, без сожаления отказываясь, если этот спрос падает; не тратить время и деньги на разработку своего, а копировать уже производимое; и не бояться жить в кредит. (Он даже вспомнил, что когда-то в студенческие годы читал книгу с таким названием - «Жизнь в кредит». Там, кажется, речь шла о Канаде. Или Америке. Впрочем, какая разница...) Главное, чтобы банкиры не считали денег... А не считали они там, где все еще работали на государство, непонятно что из себя нынче представляющее и не столько помогающее, сколько мешающее таким, как Теняков, вытягивать новую, поубавившуюся в размерах, но все еще огромную страну из экономической ямы...

...Быстро сказка сказывается, да долго дело делается...

Вот уже новый век, который миллениумом прозвали, на дворе, а он только-только от бурьяна на территории избавился да запустил пустовавшие цеха. В одном штамповали то, что еще спросом пользовалось, в другом - на что спрос созревал, в третьем - опытные образцы того, на что прогнозировался, делали. Не мудрствуя лукаво брали зарубежное, без ноу хау, естественно, так, чтобы не обвинили да не раздели те, кто все это придумал...

Прежде банкирам, что напоминали ему опекунов богоугодных заведений из русской классики, отщипывал от каждого кредитного транша, теперь же многократно потяжелевшее в оценке, поднимающееся предприятие было хорошей залоговой массой, чтобы поверили уже настоящие негосударственные банкиры, откатов не требующие, но считать умеющие. Но рынок на то и рынок, чтобы держать ухо востро, а то ведь обманут или обворуют враз, и когда маркетологи забили тревогу: упал спрос на продукцию, что выпускали несколько лет и на чем, собственно, поднялись, обслуживать кредит стало накладно, пришлось даже у другого банка перезанимать, тогда Теняков вспомнил старый опыт и вновь пошел по кабинетам власти. Правда, теперь уже не демократической, потому свободный доступ и благожелательность остались в прошлом, как, впрочем, и демократ Красавин. (Он краем уха слышал, что тот теперь стал ярым оппозиционером и этой власти, но не вникал, не до политики, когда забот невпроворот.)

Красный губернатор не мог не вспомнить старые порядки, первым делом вернул милицейские посты на входы, тишину в коридоры, безлюдье в приемных и кабинетах. Эта атмосфера была Тенякову хорошо знакома. Да и люди во многих отремонтированных после прежних постояльцев кабинетах... Они, в отличие от романтиков-демократов, понимали, для кого и чем хорош рынок, близки были Тенякову по духу умножения богатств не только страны (власть разве не товар?) и прониклись проблемами капиталистического производства, столкнувшегося с непредвиденными обстоятельствами. Помощь была своевременна, а плата за нее вполне приемлемой. Такая «крыша» Тенякова вполне устраивала, и деловое соглашение на отстегивание неизменной с приснопамятных времен десятины было заключено.

С этого момента проблем на местном уровне не возникало, а если где-то что-то и проявлялось, то устранялось одним телефонным звонком помощнику губернатора. Но несколько располневший и набравший неспешную солидность, неоспоримость в голосе и уверенность в каждодневной правильности того, что делает, Теняков уже понимал, что край ему тесен, а в стране, несмотря на приобретение нескольких близких по профилю падших предприятий в разных регионах, он еще недостаточно силен, чтобы выдержать конкуренцию с прочими преуспевшими собственниками (его доля в обновленных заводских корпусах уже приобрела не «деревянный» вес). Да и догонять прочно закрепившихся в денежной столице коллег или опытных иностранцев с их дешевыми кредитами и отлаженной системой завоевания рынка было все накладнее. И тогда кстати вспомнилось, что в свое время их завод выпускал для военных. Засекреченная при социализме, теперь эта продукция никем не охранялась, а спрос на нее рос. И в мире мало кто ее делал. И Теняков рискнул, запустил новый цех, в котором стал восстанавливать и совершенствовать технологическую линию, понимая, что быстрой отдачи не будет, и попадая все в большую зависимость от банков и власти.

Он стал прилагать все усилия, чтобы не рухнула его разросшаяся империя, поддерживаемая теперь исключительно кредитными подпорками, являющимися одновременно и прессом, готовым в одночасье придавить все с таким трудом созданное. То там, то здесь проявлялись потенциальные конкуренты его основной продукции, и ему приходилось искать другие, близкие (а порой и не совсем) ниши и прилагать усилия, чтобы успеть заработать на новом рынке, пока следом не ринутся остальные. Он уже не сомневался, что честной конкуренции не бывает, а изобретать и внедрять нечто новое гораздо затратнее, чем скопировать пусть и не долго живущее изделие и, опередив конкурента, заработать на нем все, что успеет. И это понимал не он один. Родственными предприятиями вовсю создавались торговые сети, куда конкуренты не допускались, но у него основная продукция была не для населения, и вместо сетей он вкладывал деньги в связи, и самой главной, крепнущей с каждым годом была связь с властью.

Он уже слыл одним из богатейших, если не самым богатым, человеком в регионе, но этим не кичился и избегал публичности, лучше всех зная, что это богатство, высчитываемое по стоимости принадлежащих ему акций, давно уже находится в залоге у банкиров и, стоит ему лишь ослабить усилия, все может мгновенно рухнуть, и он банкротством доставит своим конкурентам, недоброжелателям и завистникам радость.

Он уже не сомневался, что экстенсивное развитие через поглощение падших предприятий, и прежде всего конкурентов, - распространенная практика звериного оскала капитализма. Именно за счет присоединения зачастую неэффективных и ненужных предпрятий увеличивалась залоговая масса - и он брал больше кредитов, погашая один другим и уже стараясь не думать о том, что эта зависимость рано или поздно загонит его в долговую яму. Не думал, потому что не знал, как выйти из этой ситуации.

Не учился.

Не имел другого опыта.

Успокаивало то, что не он один жил в долг. Самые крупные, на слуху, богачи страны использовали ту же схему порочной, но привлекательной и плодотворной связи капитала и власти, и грянувший ожидаемо-неожиданно мировой экономический кризис показал, что олигархи, на которых он равнялся, тоже, как и он, не были семи пядей во лбу, а управляли своими империями куда затратнее, чем он, и кремлевская власть, повязанная с ними одной пуповиной, тут же бросилась спасать их и банки, а Теняков забил тревогу здесь, в провинции, угрожая местной власти не только потерей десятины, но и ростом безработицы, а значит, социальной напряженности. И этих угроз испугались, по примеру столицы посодействовали в пролонгации кредитов, в отсрочке регулярных негласных взносов, в облегчении налогового бремени. Но он уже догадывался, что это звоночек, который следует учесть, и начал сворачивать лишнее, продавая предприятия и вычленяя одно, самое перспективное направление, делая теперь ставку исключительно на некогда военное изделие (ноу хау советских засекреченных разработчиков, канувших в Лету, а оттого не заявляющих своих прав). И стал поглядывать за Великую Китайскую стену, где миллиардный трудолюбивый народ еще не был избалован роскошью, власть старалась придерживаться коммунистических принципов бескорыстного служения своему народу и привечала иностранный капитал, создавая ему тепличные условия.

К тому же в собственной стране росло напряжение, напоминающее ситуацию перед падением коммунистического режима. Вновь подняли головы оставшиеся верными утопической идее свободы и равенства демократы, забрюзжали о минувшем новые коммунисты, к ним присоединились те, кому во время приватизационного дележа не досталось от общероссийского пирога, но голова на плечах была. Все вместе они начали кричать о бесталанности и неспособности нынешних богатых управлять, заклеймив их (и Тенякова в том числе) безграмотными менеджерами, способными только воровать и продавать, попутно понося и власть, и избранников народа, давно уже и прочно приватизировавших мнение этого самого народа, прозванного безликим и не так часто востребуемым электоратом. Опять проявился почти забытый, но харизматичный демократ Красавин, обладающий умением убеждать массы (надо отдать должное), но теперь, читая его статьи в оппозиционной газете, Теняков не скрывал усмешки, понимая, как далеко они разошлись: он, поставивший за эти годы свой бизнес на уровень не только страны, но и мира, и провинциальный политик, который так и не уловил течения времени.

Нет, им явно было не по пути.

Как не по пути было и с народом, мало что умеющим хорошо делать, но завистливо поглядывающим на тех, кто преуспел.

Игорь Евгеньевич Теняков уже не сомневался: экономика будущего создается теперь в Азии, и все более связывал собственное будущее с другой страной...

Впрочем, страна - это всего лишь загон, а патриотизм - инструмент для контроля над теми, кто в этом загоне.

Он уже чувствовал себя человеком мира, для которого единственно подлинным и достойным уважения удостоверением личности был капитал...

Впечатления от своего первого, полувековой давности, визита в столицу Черников никогда не забывал.

Ему было чуть больше двадцати, он безгранично верил в свои силы и впервые ступил на ее улицы не как праздный провинциал, а как человек, уже отягощенный государственными заботами, а значит, изначально стоящий над столичным снобизмом и требующий к себе непоказного внимания. Он приехал тогда на утверждение на высокий комсомольский пост всесоюзной ударной стройки - Байкальского целлюлозно-бумажного комбината, ощущал себя нужным, способным на большие дела и, выйдя на привокзальную площадь, заполненную спешащим в разные ее концы народом, ощутил энергию столичной жизни, не знаемый прежде ритм. Мимо беспрестанно сновали машины, сигналя на разные лады, покрикивая на прохожих, лихо катили тележки с багажом носильщики, покручивали автомобильные ключи на пальце водители личных авто, конкурируя с неприступными таксистами, с вокзала долетали обрывки объявлений о приходящих и уходящих поездах.

Этот темп настолько отличался от тока жизни в его родном городке и даже от более суетливого Иркутска, что он те несколько дней, которые провел тогда в Москве, без устали гулял по улицам столицы, посетив в первую очередь, как и все приезжие, Мавзолей, правда, так и не успев разглядеть как следует вождя мирового пролетариата (замедлил было шаг, но его подтолкнул шедший следом мужик с хохлацким лицом и в тюбетейке), наслаждаясь ее шумом и независимым друг от друга многолюдьем, похожим на суету муравейника в солнечную погоду. И из этого посещения Мавзолея, из прогулок по улицам столицы он вынес свою причастность к чему-то очень значительному и важному.

Такое же ощущение связи с чем-то глобальным, собственного участия в великом деле созидания большой и сильной страны оставило и созерцание Красной площади, Кремля, стены с начертанными на табличках, хорошо знакомыми именами героев и творцов истории, университета, основанного Ломоносовым, прозорливо отметившим, что «могущество России будет прирастать Сибирью», - эти слова он видел в разных начертаниях на привокзальных площадях или улицах разных городов, через которые шел поезд.

Одним словом, он помнил не столько столицу шестидесятых, сколько свой восторг и себя на ее улицах.

И в этот раз, как полвека назад, он, нарушая привычку торопиться, приехал на поезде. Захотелось вдруг пересечь большую часть страны никуда не спеша, погонять чаи, послушать попутчиков, да и своим поделиться (встретились - разошлись, лучшего места для исповеди не придумаешь), посмотреть, что за вагонными окнами делается, какие лозунги на что теперь, при капитализме, мобилизуют. И от этой дороги духовного подъема, равно или хотя бы отдаленно напоминающего тот давний, не получил. Причина, несомненно, была в нем самом, в возрасте, в грузе пережитого, не позволяющего уже парить в грезах. Но и заброшенность поселков и деревень, мимо которых катил поезд, мрачный и обнищавший люд на станциях наряду с вызывающе разросшимися, несуразно большими, теснящимися особняками на месте бывших пригородных дачных мест оптимизма не прибавили, подтверждая его мысли о том, что негоже России с ее просторами да размахом брать пример с тесной и обжитой до бесплодия Европы...

На столичном перроне, правда, перемен особых не заметил, хотя вокзал признал с трудом, в нем многое поменялось, а выйдя на привокзальную площадь, совсем растерял прежний образ этих ворот столицы: сжался от гула, создаваемого непрерывной автомобильной массой, текущей по окрестным улицам, людскими потоками, похожими на поспешное муравьиное переселение перед непогодой, от навязчиво бьющей в глаза рекламы и всевозможных вывесок. Если в тот, первый, приезд он, выйдя из вокзала, ощутил свою значимость, то сейчас поймал себя на чужеродности всему увиденному, на желании развернуться и, взяв билет, покатить обратно...

Но подчинился общему маршу, вклинился в одну из колонн, по-солдатски (или точнее по-зэковски) не особо задумываясь, потек вместе с ней по набитому маршруту: сначала к метро, где, вжавшись в людской поток (напомнивший ему стаи морских рыбешек, мечущихся перед разверзнутой пастью кашалота), проскользнул в вагон. Стоял, зажатый со всех сторон чужими, словно за крепостными стенами, прячущими глаза попутчиками (в тот самый первый приезд в метро было свободно и пассажиры или читали, или разглядывали друг друга), сделав вывод, что настоящая материализация толерантности - терпимости - это и есть этот вагон, когда никому ни до кого нет дела, но каждый готов насмерть стоять за мизерное пространство, принадлежащее ему. Толерантность - это не дружба, которая подразумевает интерес к другому, способность помочь, сблизиться...

...Но вот вагон остановился, и все вновь побежали по своим направлениям...

Масса толерантных особей вынесла его на поверхность, где, несмотря на стоящий гул, к которому он все еще не привык, появилась возможность прийти в себя, осознать собственную сущность в людском планктоне, отделиться, насколько возможно, и выбрать свой курс...

...Пабловский открыл массивную металлическую дверь подъезда, лицезрев его на мониторе, и с улыбкой ждал на пороге своей новой квартиры, в которой Черникову быть еще не доводилось. Дом был из элитных, стоял вдали от шоссе, квартир на площадке всего две, шум улицы сюда не доходил, и Черников с облегчением ощущал, что приходит в себя.

- Борис Иванович, дорогой, - Пабловский, раскинув руки, улыбался, ожидая ответной реакции.

Черников сунул ему в руку походную сумку.

- Округлился, Глеб Федорович... от сладкой жизни...

И, войдя следом, скинул пиджак и туфли, прошелся по четырем или пяти комнатам (он так и не понял, сколько их всего) за хозяином, как проводником этой новой для него территории.

- Вон какие хоромы... Куда они тебе, одному...

- Ну, не скажи, - не стал обижаться тот, еще не забыв колючий характер гостя. - Лучшее вложение средств - это квадратные метры.

- Ты к нам приезжай, у нас этих заброшенных квадратных метров в военных городках навалом...

- Так у вас они ничего не стоят, а тут на вес золота... Ладно, что мы о пустяках, тебе с дороги, наверное, помыться надо... И чего вдруг на поезде?..

- А я пенсионер нынче, мне летать не по карману.

- Ну, Борис Иваныч, - сделал удивленное лицо тот. - Намекнул, я бы выслал...

- Да нет уж, Глеб, не привык я жить в кредит.

- Надо привыкать. Сегодня по-человечески только в кредит жить и можно... Пойдем, я тебе ванну покажу...

Ванна была под стать всей квартире - большая, со всякими поддувами и водяными вихрями, но все равно ни в какое сравнение не шла с банькой, которую имел Черников в своем дальневосточном краю, оттого и вылез он из нее еще более укрепившийся в своем понимании слабости европейского тела.

Не говоря уже о духе.

- А теперь можно и посидеть, - изображал Пабловский гостеприимного хозяина, хотя получалось теперь это у него не так легко и естественно, как прежде, все-таки годы брали свое, добавляли самолюбия.

- Летит времечко, - произнес Черников больше для себя, чем для слушателей, усаживаясь на изящный стул с точеными ножками, хотя и новодел, но словно доживший из позапрошлого века, и окидывая взглядом большой стол, заставленный многочисленными закусками.

- Вроде как скатерь-самобранка у тебя, - не выдержал, высказался, догадываясь, что не сам хозяин все это приготовил, и удивляясь, что еще никаких молодцев или молодух не видел в этом доме.

Но вопрос так и остался невысказанным: в комнату вошла грудастая девица в накрахмаленном переднике, опять же словно перенесенная из прошлого, замерла в ожидании, и Пабловский спросил:

- Что пить будем, Борис Иванович? Коньячок?

Тот кивнул.

Пабловский кивнул девице, и та вышла .

- Так она тебе, что ли, готовит? - не выдержал Черников.

- Да что ты... Я же не примадонна или король шоу-бизнеса, не потяну такие расходы каждый день. Это я решил сегодня гульнуть, благо повод есть...

- Какой повод?

- Как какой? Старый друг, учитель приехал...

Черников помолчал.

Наконец произнес:

- Растрогал старика... Только я теперь все эти деликатесы не очень... Икры у нас своей полно, картошка тоже растет, каши варим...

Девица принесла открытую бутылку армянского, некогда своего, а теперь заграничного, коньяка.

Пабловский сам налил Черникову и себе, поднял бокал.

- За встречу.

От коньяка стало тепло и уютно.

А когда было выпито достаточно для легкой беседы, горечь разочарования от несовпадения прежних и нынешних ощущений от столицы утратила остроту, лабиринты комнат Пабловского не казались теперь такими пустыми и неуютными, да и девица перестала выглядеть опереточной пионеркой, на которых вдруг пошла мода у недалеких интеллектом, тайно ностальгирующих по советскому прошлому богачей.

- Есть у меня один знакомый философ, - вспомнил вдруг Черников. - Булавин Юрий Юрьевич. Я тебе о нем, кажется, рассказывал...

- Может быть, - согласился Пабловский и уточнил: - Но уже не помню...

- Ну, есть такой... В советские времена мы с ним профессию кочегара осваивали... Так вот, он считает, что если человек меняет свои убеждения, это свидетельствует о том, что он еще не окостенел окончательно. А я, признаться, другого мнения, уважаю, когда люди верными идее остаются...

- Отношения должны оставаться, - уточнил Пабловский. - Постой, а откуда ты Булавина знаешь?

- Я то?.. Да мы с ним если не пуд, то кило соли точно съели... До моей отсидки... А ты что, вспомнил?

- Ну, профессор Булавин - личность известная... Если это твой знакомый, конечно... Доктор наук, серьезный специалист в вопросах развития общества...

- Профессор?.. Может и так, я с ним связь давно потерял...

- А у вас что, в вашей тайге одни амурские тигры, интернета нет?

- Тигров тоже нет, специально для президентов парочку держат... Я человек старой формации, новшеств не люблю, печатаю, как привык, на машинке, газеты почитываю... - произнес Черников, выбирая из красивых блюд маленькие огурчики и запеченную каким-то хитрым образом с непонятной начинкой (похоже с грибами) картофелину... - Мы с Юрой последний раз в конце девяностых виделись, даже не знаю, где он сейчас...

- В Питере. Преподает... Книжки есть, статьи интересные, хотя и спорные... Я тебе выкатаю из интернета...

- Надо посмотреть... А я вот тоже книжку надумал издать... Пора уже итоги подводить, вот и собрал кое-что... Может, кому и пригодится.

- Что-то не узнаю я своего учителя... Какие итоги могут быть? Нам еще с тобой, Борис Иванович, столько надо сделать.

- Тебе надо, а мне уже по возможности... Только вот что ты сейчас делаешь, никак я не пойму?.. Вроде мелькаешь по телевизору, то хвалят тебя, то ругают... Ладно, по молодости ошибся, не за тем пошел... Да что ты, я, прожженный диссидент, и то поверил всем этим... юнцам. Предупреждал меня Александр Исаевич, не туда они страну ведут, не туда...

И замолчал.

Не ожидая Пабловского, выпил, поминая того, кто был мерилом правды и нравственности.

И тот тоже выпил.

Молча посидели, каждый припоминая свое.

Пабловский хотел уточнить, о какой его ошибке тот говорит, но не успел.

- Да, ушел от нас мудрец, - продолжил Черников. - Но что он мог один сделать против стаи?.. И Ельцин, хоть и крепкий мужик был, не смог устоять в свое время... Оба уже никому неподсудны, там и узнают, кто прав, кто нет... По делам и память... Каждый смертный в свой срок это понимать начинает. Ты вот еще не понял, а мне напомнили...

- А как твои родные? Жена, сын? - сменил тему Пабловский.

- Родные у меня давно под холмиками лежат... Вот перед отъездом заглянул, посоветовался... Ну, а близкие суетятся: жена работает, меня содержит, на пенсию нынче только кошку прокормить можно. Старший сын своей семьей живет, а младший растет, у него каждый новый день - открытие... У каждого своя жизнь, свои заботы... Ты вот лучше скажи, ты теперь как, в фаворе или опале? Я гляжу, жену так и не завел...

- Мне тоже уже кое-что поздно делать... А насчет моего места в нашем рассаднике, так у одних я - в фаворе, у других - в опале... Как и положено в моей профессии, если стараться быть честным.

- Тогда ты мне честно и скажи, - подался вперед Черников. - По телевизору ты всегда говоришь то, что думаешь?..

- Там я большей частью отмалчиваюсь... Ты закусывай, Борис Иванович...

- Да я уж сыт...

- Тогда перейдем в другую комнату, пусть тут приберут...

В комнате, куда перешли, явно предназначенной для деловых встреч и переговоров, - спартанская, но дорогая обстановка (небольшой стол с темно-коричневой матовой столешницей, четыре стула, в стороне - пара черных кресел), не отвлекающая от предмета обсуждения.

Черников предпочел утонуть в большом кресле.

Глаза сами собой прикрылись, он хотел о чем-то спросить Пабловского, но о чем, никак не мог вспомнить, да, собственно, это было и неважно, приятнее было унестись из этого суматошного мира в сладкий и ничем не огорчающий сон...

...Он очнулся спустя, казалось, мгновения, но в комнате отчего-то было темно. И в той, где обедали, все было уже чисто. А в следующей он увидел постеленную кровать, очевидно предназначенную для него, и, решив не гадать, куда исчез хозяин и девица в кокошнике, разделся и забылся теперь уже долгим настоящим сном...

...Утром его поднял бодрый Глеб.

Провел на просторную (почти половина их дома) кухню, продемонстрировал, где что находится, и убежал по делам.

Черников облился под краном до пояса (в ванну лезть не решился) холодной водой (все-таки не расчитал свои силы, коньяк слишком хорош оказался), привел себя в порядок, выпил крепкого чаю, терпкий вкус которого напомнил нечастое праздничное лагерное чаепитие (а ведь неплохие годы были, многое тогда передумал, на что на воле бы времени не хватило... Нет, не выброшены эти годы из жизни), и засел за рукописи, поверяя их новыми впечатлениями от столицы...

После обеда вернулся Глеб, в хорошем настроении. Впрочем, Черников его в другом расположении духа и не видел.

Сели на кухне обедать остатками вчерашнего застолья.

- А ты меня удивил, Глеб Юрьевич... - не удержался Черников.

- Чем же?

- Пионеркой в фартучке...

- А-а... - не сразу догадавшись, о ком Черников говорит, после паузы протянул тот. - Так все очень просто: в соседнем доме ресторан, вот я и заказал...

- А я уж думал... - разочарованно произнес тот.

- Нет-нет... Я девицами не увлекаюсь...

- Ну, а спутница жизни, семья...

- Спутница была, и не одна, но вот до семьи как-то ни с кем не дошел...

- А ты в какой нынче партии? - после паузы вдруг спросил Черников.

- Избави Бог, Борис Иванович, - поднял руки Пабловский. - Я и прежде-то в них не состоял, а тем паче сейчас... А отчего вдруг спрашиваешь?

- Да я гляжу, ты вроде при власти крутишься, а там теперь новая КПСС, только под другим названием, создается.

- Правильнее будет сказать, около власти.

- Пусть так... Все одно, прислуживаешь...

- А это с какой стороны смотреть, - лицо Пабловского приобрело отстраненное выражение, так бывало, когда он с трудом сдерживал обиду. - Если видеть не дальше собственного носа, то можно и так сказать, а если думать о стране, то уже не прислуживание получается, а служба... И не власти, а стране... Так что, я честно могу повторить слова классика: служить я рад...

- Ладно, извини старика, но все-таки спрошу, что хотел: к твоим советам прислушиваются?.. А то ведь, похоже, плохие советы им нынче дают, - произнес Черников. И добавил: - Ты только не обижайся, говорю, как думаю.

- Да я уж тебя знаю, чего извиняешься. - Пабловский вздохнул. - Рубить ты сплеча горазд... Только советы тем, кто у руля стоит, не я один даю, и, к сожалению, к другим сейчас больше прислушиваются...

- Так, может, не стоит тратить сил?..

- Не хочу, чтобы страна окончательно развалилась.

- А ее и так уже нет, одна видимость. Растащили по офшорным норкам олигархи и их холуи.

- Не так все однозначно...

- При коммунистах маразматические старцы правили, теперь малограмотные юнцы. Первые СССР развалили, вторые то, что осталось от империи, растаскивают, раздаривают... Где им осмыслить тысячелетнюю историю?.. Для них государство началось со дня собственного пришествия... Иначе ведь на фоне предшественников великих пигмеями окажутся...

- Не буду спорить, ты так видишь - я несколько иначе... Но совсем неважно, кто наверху. Ты же понимаешь, правит не тот, кто на виду...

- Так ведь сдулись олигархи в мировой кризис, денег у государства запросили, вот и воспользуйся моментом, пока они слабые, зажми с их офшорами да миллиардами наворованными... Так нет, боятся их больше народа. Я уже, честным делом, сомневаюсь, был ли Путин чекистом или только подручным у настоящих чекистов, там мужики решительные прежде сидели... Ну, а о его преемнике и сказать нечего, ему в вузе преподавать - цены бы не было, студентки косяком следом ходили бы...

- Зажать непросто... Недооценивать врага опасно. Деньги тоже дают власть немалую, - возразил Пабловский и напористо произнес: - Так дай совет, Борис Иванович, как выправить то, что нагородили, но чтобы без кровопролития и разрухи, а я уж постараюсь донести до соответствующих ушей...

- Совет?.. А чего советовать, ты и так знаешь, народ наш в хорошем деле всегда готов помочь... На него и опираться надо. Только не верю я, что наши нынешний и бывший президенты чисты как младенцы, у самих тоже, видно, рыльце в пушку, вот и не обращаются к народу... А еще совет, чтобы политбрехнологам не верили: брешут те и хозяевам, и народу. Только ведь сами себя в конце концов и обдурят...

- Ну-ка, ну-ка, мне это интересно, я ведь тоже из этого племени... Как обдурят?

- Да молча. На выборы ходить перестанут - вот и будет у вас пиррова победа...

- Спорить не буду, тенденция такая наблюдается. Но у нас запрягают долго...

- Да едут потом быстро, - закончил за него Черников.

- Это так... Только ведь и те, кто эти самые технологии придумывают, не спят, а мышей ловят. Ты все-таки, Борис Иванович, учитывай, что твоя провинция на пятилетку, а то и больше, отстает от столицы, а мы, политтехнологи, по столице ориентируемся и здесь новое отрабатываем, так что найдутся технологии, чтобы вы власть всегда поддерживали... Важнее здесь не опоздать...

- Боюсь, заблуждаешься ты. Я хоть к интернету и не пристрастился, но знаю, что у него ни границ, ни расстояний. А мы, к тому же, раньше встаем, раньше новости слушаем.

- Встаете-то раньше, но новости для всех одни...

- А я не про ту лапшу, которую с телеэкранов вешают...

- Ну, похоже, ты мне выдал сегодня за всех сразу... - откинулся на стуле Пабловский. - Насчет того, что олигархов прижать надо, спорить не буду, а вот насчет народа... Где народ? - он прищурился. - Это Ленин ставку делал на пролетариат, которому, кроме цепей, терять нечего, а нынче пролетариата нет, одни воротнички разных мастей... А народ традиционно безмолвствует...

- Не видно вам его из-за Кольцевой... Коммунисты тоже разглядеть в свое время не смогли...

- Да что же ты меня к врагам народа причисляешь?.. Я, как и ты, не меньше твоего хочу страну сохранить... Только ты давно уже в столице не крутился, а тут с тех лет, когда капитализм только насаждали, многое изменилось... Ты вот что, Борис Иванович, поживи-ка здесь пару месяцев, я тебя по разным тусовкам повожу, с неглупыми людьми познакомлю... Ты же писатель, тебе это интересно будет...

Черников помолчал, раздумывая. Предложение на первый взгляд было заманчивым. Потом все же отрицательно мотнул головой.

- Нет, Глеб, я свое здесь отвертелся, наслушался... Годы уже не те, чтобы в новую заваруху влезать. Да и тратить оставшиеся время и силы по пустякам не могу.

- Но ты же пишешь?

- Пишу.

- Вот и опишешь нынешнее время...

- Это уже ваше время, мне бы свое описать успеть...

- Может, ты и прав, - после паузы сказал Пабловский. И вдруг предложил: - А давай я твою книгу издам.

Черников недоуменно взглянул на него.

- У меня в друзьях есть издатели...

- Считаешь, у меня не получится?.. - догадливо произнес Черников. - А ведь в девяностых издатели за мной гонялись...

- Так то было в девяностых... Теперь писатели гоняются за издателями.

- Неужели умных издателей совсем не осталось?

- Не так много... Капитализм, он ведь, о чем в свое время Маркс прозорливо предупреждал, бесчеловечен, жесток и разрушителен для духовного мира... - Пабловский вздохнул.

- Похоже, и ты недоволен содеянным...

- Ну, Борис Иванович, можно подумать, что я поглупел за эти годы...

- Извини, Глеб, но испытания нынешней жизнью или ее искушения не все выдерживают...

- Да нет, я не скурвился... И уже говорил: делаю все, что в моих силах, чтобы этот гибельный курс, по которому идем, изменить... Так что, договорились насчет книжки?..

- Я все же хочу сам на нынешних издателей посмотреть...

...Еще дома, планируя эту поездку, Черников наметил посетить несколько крупных издательств, которых, на его взгляд, книжка, куда он собрал лучшие свои произведения, могла заинтересовать. С них и начал свое знакомство с нынешними издателями, хотя Пабловский настойчиво советовал не терять напрасно времени. Черников отдавал себе отчет, что, как и любой автор, может, несколько и переоценивает собственные сочинения. Но жизненный опыт, знание настроений пусть и сильно утончившейся, но все-таки все еще читающей не только китчевое чтиво и, соответственно, думающей прослойки культурных людей позволяли не сомневаться, что книга будет востребована и по нынешним меркам станет вполне ходовым и прибыльным для издателя товаром.

Он считал, что сумеет это объяснить редакторам нового века, которых представлял людьми либо его поколения, либо поколения Глеба. Но в издательствах его встречали в основном молодые, годящиеся ему чуть ли не во внуки юноши и девушки, которые, не заглядывая в рукопись, говорили о каких-то сериях, куда надо обязательно вписаться, модулях, изменившихся читательских пристрастиях, интересовались, есть ли у него что-нибудь из пользующегося спросом (как он понимал, из легких жанров, рассчитанных на подростков, слава Богу, что Толстой и Достоевский творили значительно раньше), делали многозначительную паузу, когда узнавали, что перед ними «не примитивное жвачное чтиво, а настоящая литература», всем своим видом показывая, что не понимают его... Но зато они прекрасно понимали своих сверстников, которые сновали по коридорам, уверенно открывали двери кабинетов, и по отрывкам услышанных фраз он понял, что кто-то из новоиспеченных писак (назвать их писателями язык не поворачивался) сочиняет продолжение «Графа Монте Кристо», кто-то собрал детективный плагиат под Агату Кристи, кто-то состряпал пародию на «Войну и мир»... Было ощущение какого-то адского конвейера, по ленте которого ползли уже готовые изделия: описание погонь, любовных сцен, страданий монстров, приключений вампиров, трафареты диалогов, составленных на основе словарного запаса Элочки-людоедки (все в истории повторяется), и стоящие вдоль этого конвейера так называемые писатели с помощью так называемых редакторов собирали из этих готовых элементов предмет, который на выходе должен был называться книгой. И в зависимости от расположения этих деталей мог относиться к тому или иному популярному нынче, не затруднительному в чтении жанру...

Он понял, что его штучный товар на этом конвейере делания денег никого не интересует...

...Уезжал он в твердом убеждении, что наступило уже незнакомое и непонятное ему, чужое время. Словно некогда бежавший со своими сверстниками по магистральной дороге, ведущей в счастливое будущее, увлеченный этим бегом, он вдруг заметил, что отстал, правда, уже не от сверстников (большинство из них давно уже потерялись позади), а от тех, кто моложе (а оттого хоть и глупее, но сильнее и азартнее), кто оттеснил его сначала к бровке, потом выдавил на обочину, и вот уже он стоит, растерянно провожая взглядом бегущих, еще не желая верить, что ему уже не видеть того горизонта, к которому так самозабвенно устремились они...

Вера в то, что написанное, выстраданное им будет востребовано, с которой он ехал в столицу, уменьшилась до призрачной надежды, посеянной Пабловским.

Москва уже не заряжала, а забирала энергию.

И у него не было уже сил этому противостоять.

Рукопись он оставил Глебу, разрешив ему распоряжаться ею по своему усмотрению. И стоя в вагонном проходе, глядя на перрон, накрытый подоспевшим сентябрьским дождем, мысленно попрощался с этим некогда радующим, а теперь огорчившим его городом, центром его родины.

Все-таки привычка действительно вторая натура.

Давно уже разбежались первые демократы по своим дорожкам, выживая в обществе (к созданию которого приложили руку и который неожиданно не совпал с их чаяниями), каждый в меру сил и способностей. Да и во взглядах многие разошлись, виня других или сами виноватясь в прежней своей неразумной революционности. Но они втроем продолжали поддерживать отношения, находя прежние свои демократические убеждения, как и теперешние, оппозиционные к власти, вполне соответствующими диалектике. Вот на этой объединяющей теме соединения прошлого и будущего и встречались иногда. Как стареющие спортсмены идут в спортзал, чтобы не потерять форму, так и они проверяли соответствие новых идей времени друг на друге.

На этот раз завел всех Гаврилов, выложив в интернете злободневный вопрос: «Как будем выживать в кризис?»

Собственно, этот вопрос больше касался его самого и Жовнера, у которых микробизнес еще теплился; Красавин пребывал в положении перманентного безработного, хотя на бирже не значился, умудряясь подрабатывать на всяческих выборах или журналистским мастерством. Впрочем, сказать, что его не коснулся пресловутый мировой экономический кризис, спутавший карты и правительствам, и олигархам всех мастей, нельзя было. Правда, он не связывал вдруг образовавшийся вакуум заказчиков на его услуги с падением экономики страны и, тем более, мира.

- Да какое у нас производство? - начал с нового вопроса Гаврилов, которому не терпелось высказать наболевшее. - Банкиры - вот наши главные производители, их теперь и спасают за счет нас. Потому что банкиры нужны бездарным олигархам, в свое время укравшим наши недра и государственную, то бишь всенародную, собственность.

- Ты, Толя, загнул, «бездарные олигархи»... - не согласился Красавин. - Ты же вот не смог в свое время сориентироваться, присесть на какую-нибудь госсобственность...

- А я не хотел, хотя и была такая возможность. Мне свое было интересно создавать, а не воровать у других.

- Ну, так чем тогда недоволен?.. Ты свою фирму создавал, Сашка вот тоже свое лепил, а они брали то, что вам не нужно было... И, между прочим, на это тоже способности нужны.

- Я бы с тобой согласился, если бы кто-нибудь из них, к примеру как Форд, построил автомобиль. Или как Гейтс - изобрел компьютер... - кипятился Гаврилов. - Если знаешь, назови таких... Я лично не знаю...

- Поднять лежащее предприятие тоже непросто. У меня был один знакомый, местный олигарх... Я помню, с чего он начинал, завод тогда, в начале девяностых, лежал и никому не был нужен... Я тогда помог ему с банками отношения наладить.

- Не спорю, поднять непросто. Только ведь ничего нового он не создал, только сохранил то, что было при коммунистах... А мы теперь это ему в заслугу, пора героя труда присваивать...

- Я тоже считаю, что людей, способных создавать новое, среди сегодняшних олигархов, будь то столичные или местные, нет, - рассудительно произнес Жовнер. - И не потому, что они глупее нас с вами, скорее, даже умнее, во всяком случае, изворотливее, а потому, что они изначально были настроены не на создание чего-нибудь своего, оригинального, как мы с Гавриловым, а на удовлетворение исключительно собственных материальных запросов или же тщеславия...

- Яснее изложи, - попросил Красавин.

- В свое время Борис Абрамович, в эпоху Ельцина - серый кардинал, если вы помните, выпустил акции, провозгласив, что на собранные за них деньги создаст предприятие по производству народного автомобиля. Согласись, по тем безлошадным временам хорошая замануха - стать совладельцем завода, чья продукция будет пользоваться большим спросом... А ведь что-либо строить, как я понимаю, он даже и не думал, но деньги бессовестно собрал, практически залез в карман каждому. Откровенное безнаказанное воровство в масштабах страны. И пример для подражания, которому последовали многие. Наш земляк, господин Брынцалов, который в советские времена пасеку держал, мед продавал, тот действительно фармацевтическую фабрику построил, и, кстати, насколько я знаю, начинал не с прихватизации госсобственности, а с создания кооператива, продающего продукты пчеловодства. А что-нибудь построил господин Чубайс, которым мы в свое время восторгались?

- Задним умом все сильны. Ты сам говоришь, что восторгался им. Он тоже человек, мог ошибаться...

- Так он и по сей день, похоже, ошибается... Во всяком случае, все его обещания-прогнозы сбываются ровно наоборот... Так куда вложил деньги, украденные у народа, Борис Абрамович? В новые технологии, самолеты, машиностроение?..

- Да ничего он не способен создать, у него физиономия интригана и ростовщика, - ответил за Красавина Гаврилов.

- Мы не знаем, а может и построил что, - не сдавался Красавин.

- В Англии...

- Может и в Англии... Но нам-то до него какое дело?..

- Действительно, чего мы об олигархах так плохо думаем, их и правда пожалеть надо, - усмехнулся Жовнер.

Гаврилов удивленно взглянул на него. А тот продолжил, не скрывая иронии:

- Они ведь, как каторжники, к своим миллиардам прикованы, ни тебе личной жизни, ни свободы, ни спокойного сна... Даже в туалет без телохранителей не сходишь...

- Ну, если так, то конечно... тоже рабы на галерах, - фырк-

нул Гаврилов.

- А ты считаешь, поклоняться золотому тельцу и служить момоне легко?

- Я еще верующим не стал.... Но начал размышлять о смысле жизни...

- Не поздновато ли, - с вызовом произнес Красавин. - А я вот как был атеистом, так и остался. Перед золотым тельцом поклоны не бью, но и поповские басни, которые рабами нас делают, слушать не желаю.

- Можно и так, конечно, понимать религию, - после возникшей паузы сказал Жовнер, раздумывая, будет ли уместно после такого заявления касаться темы, над которой размышлял последнее время.

В интернете он наткнулся на статью Юры Булавина, с которым когда-то в молодости в Красноярске, да и потом, уже разъехавшись (он - на Северный Кавказ, а Юра - в Питер), в письмах и в редких встречах, провели они немало часов в мучительных поисках ответов на вечные вопросы. Статья называлась: «Какой путь у России», и в ней Юра делал прогноз будущего страны, видя это будущее исключительно в сочетании православия, народного самоуправления и преобладания коллективного над индивидуальным.

- Только ведь религия все философии породила и их же пережила... Выходит, есть в ней что-то очень важное, истинное... - не стал вдаваться в подробности Жовнер, понимая, что глупо доказывать что-либо друг другу убеленным сединами мужам. У каждого свой жизненный опыт и свои выводы о смысле жизни.

- Пережила... Потому что в массе своей человечество - сообщество рабов. Всему молится, чего не понимает, - возразил Красавин. - Огню, молнии, грому, Перуну, Зевсу... А сейчас вот экстрасенсам, гадалкам, гороскопам...

- Это если верить господину Дарвину... - вставил Гаврилов.

- А ты эволюцию не признаешь?

- Я - нет, - опередил Гаврилова Жовнер. - Но, надеюсь, мы на эту тему дискутировать не будем, мы же сейчас не ответ на вопрос, откуда взялся человек, ищем? Мы озабочены тем, что ждет впереди нас, наших детей, внуков...

- Точно, - поддержал Гаврилов. - Мне лично до обезьян никакого дела нет, пусть себе по деревьям прыгают...

- Ладно, черт с вами, заблуждайтесь дальше... - махнул рукой Красавин и посмотрел на Жовнера. - Так что ты хотел рассказать?

- Я статью в интернете нашел, в ней автор, доктор философии из Санкт-Петербурга, довольно аргументированно излагает особенности российского менталитета и делает вывод, что в восстановлении России сегодня главную роль должно играть православие. Он убежден: только обращение к религиозным основам способно остановить деградацию общества и вывести страну из духовного и нравственного тупика, в котором мы оказались.

- Да брось ты, Саш, читать этих церковных холуев... Ты просто с попами не сталкивался, а они еще похлеще олигархов сосут народ.

- Религия - опиум для народа, это точно, - весело произнес Гаврилов. И, поняв неуместность реплики, уже серьезно пояснил: - У нашего дома щит стоял с этой надписью, врезалось в память на всю жизнь... Могли ведь коммунисты на умы влиять...

- Но, заметь, миллионеров среди священнослужителей нет, - возразил Жовнер. - И в Куршевели они не ездят, яхты и футбольные клубы не покупают. Хотя спорить не буду, я действительно со священнослужителями не сталкивался.

- А я их в свое время курировал... - буркнул Красавин. - А насчет миллионеров, так кто знает, доходы они не декларируют, налогов не платят...

- Вот тебе - отечественный офшор, - вставил Гаврилов. - И чего наши олигархи и прочие воры за границей стремятся денежки спрятать... - И напомнил Жовнеру: - Так чего ты там вычитал, в этой статье?

- Я вижу, вы уже знаете, куда мы идем, так что не стоит и продолжать, - насупился Жовнер.

- Это мы подначиваем тебя... Давай, рассказывай... - примирительно произнес Красавин.

Жовнер помедлил и решил все же сказать, что собирался.

- Мы с вами радовались, когда в ельцинскую конституцию не вставили статью об идеологии?

- Точно, радовались, я помню, - подтвердил Гаврилов. - Хватит нам на светлое коммунистическое завтра пахать...

- Так вот, из конституции понятие это исключили, а в реальной жизни идеология как была, так и осталась. Просто коммунистическую подменили на капиталистическую, в которой вместо свободы, равенства, братства - капитал, конкуренция, неравенство...

- Но свобода-то сейчас реальная, а не показушная, как при коммунистах... - уточнил Красавин.

- Свобода - осознанная необходимость, братцы, - опять выдал цитату Гаврилов. - А нынче она у нас - бессознательная...

- По Фрейду, - усмехнулся Красавин.

- В девяностых действительно реально наступила свобода: цензуру отменили, крайкомов-обкомов не стало, никто ничего не контролировал, - серьезно начал Жовнер. - Это было здорово, не спорю, на мой взгляд, тогда действительно народ был готов созидать лучшую жизнь, пока этой бесконтрольной свободой не воспользовались уголовники, прохиндеи всех мастей, начиная с тех же создателей финансовых пирамид и прочих желающих быстро и без труда разбогатеть. Так что, прежде, в Советском Союзе, свобода обрезалась до размеров прокрустова ложа марксизма-ленинизма, а теперь уродливо раздулась в просторах общества потребления, в котором ложь стала правдой, деньги - богом, безобразное - прекрасным. Одним словом, где ценности перевернулись с ног на голову. В СССР на горизонте перед нами маячил фетиш светлого коммунистического будущего, в котором «от каждого по способностям, каждому по потребностям», ну а теперь главный лозунг - «живи одним днем», а всемогущий фетиш - богатство любой ценой.. Но взамен, как в том «Фаусте» Гете, прежде у нас забирали свободу, теперь - совесть и душу...

- К чему это ты все? - перебил Красавин. - Нас агитировать не надо, мы с Толей знаем, что потеряли, а что нашли...

- Да, действительно, давай сразу про будущее... - поддержал его Гаврилов.

- Не ломайте логику рассказа, - отмахнулся Жовнер, не обижаясь и понимая, что поторопился высказать недодуманное, но идти на попятную уже не хотел. - Так вот, в эпоху тотального регулирования жизни, но, подчеркиваю, фактически в рамках заповедей Христа, хотя в этом коммунисты и не признавались, были четкие жизненные ориентиры. Теперь же мы с вами перешли в эпоху ложных и не функциональных, а зачастую даже опасных для жизни, множащихся не по дням, а по часам потребностей. И эту ситуацию наша, надо признать, отнюдь не гениальная власть, и те же вороватые олигархи-капиталисты-феодалы, всячески культивируют, потому что утратившим ориентиры, а оттого приобретшим хаотичность устремлений народом легче манипулировать.

- Естественно, любой власти нужны исполнительные и послушные рабы, а не думающий народ, - подтвердил Красавин.

- Но к концу двадцатилетия вот этого нового порядка, который, кстати, сформировался не без нашей с вами помощи, надо это признать...

- Но мы же не о таком порядке в свое время мечтали, - перебил Гаврилов. - Так что ты, Александр, не прав, скорее, не благодаря, а вопреки нашим желаниям...

- Пусть вопреки. Но теперь этот порядок, не устраивающий большинство населения и ведущий к дальнейшей дебилизации, даже к развалу страны, существует и правит. Правда, похоже, власть начинает осознавать, что разделение общественных устремлений неизбежно ведет и к утрате и интеллектуальных, и профессиональных способностей и что подобная ситуация неминуемо закончится распадом страны, а значит, и потерей ими власти и богатства. Что без думающей прослойки, называемой интеллигенцией или технократией, не важно как, главное, образованной, способной творить, созидать, невозможно никакое развитие. А значит, и противостоять другим государствам, чужому капиталу, влиянию чужих идей и идеологий невозможно... И наши нынешние власти предержащие явно растерялись: с одной стороны, помня, как они поднялись на самый верх и разбогатели «непосильным трудом», они не могут избавиться от страха перед народом, который не забыл и не простит обман с приватизацией, пока живы будут его участники и свидетели; а с другой - неизбежный распад государства и их собственное падение, если продолжать делать всех рабами.

- Ты констатируешь то, что мы знаем, - сказал Красавин. - Хотя ты верно заметил: гениев, наподобие Ленина, наверху нет, никто не знает, как выкрутиться из этой олигархически-бюрократической ловушки...

- И примеров для подражания нет, - поддержал его Гаврилов. - Америка по сути - полицейское государство, только в красивой упаковке. Евросоюз не завтра, так послезавтра распадется, у них попытка создать свою империю явно не получилась. Китай, конечно, локомотив современной мировой экономики, но так и должно быть, что можно противопоставить полутора миллиардам населения... Я вообще, братцы, думаю, что в недалеком будущем, правда уже без нас, землю будут населять китайцы и разная смесь, но обязательно с примесью китайской крови...

- Ну, пока они еще не большинство человечества, - не согласился Красавин.

- Ну да, контрольный пакет пока не у них, но блокирующий уже держат...

- Вот, видишь, в тебе уже бизнесмен сидит, все на рельсы бизнеса переводишь, - усмехнулся Красавин. - Так что в социализм тебя уже не вернуть.

- А я туда и не собираюсь возвращаться. Мне бы подошел скандинавский вариант. Но только не китайский...

- А я считаю, что пик численности они пережили, а скоро переживут и пик экономического подъема... Правда, хрен редьки не слаще, полтора миллиарда голодных страшнее такого же количества пусть нищих, но сытых... - сказал Красавин.

- Я все-таки говорю не о далеком будущем, - наконец продолжил Жовнер. - Меня больше волнует ближайшее время. И не все человечество, а Россия. Именно в несколько ближайших лет, в начале второго десятилетия двадцать первого века, и решится, что будет с нашей страной. Возможно, она уже и отыграла свою историческую роль в развитии человеческой цивилизации. Например, в девятнадцатом веке, когда создала провидческую литературу. Или в двадцатом, когда противостояла нацизму, фактически возвращавшему мир в рабовладельческий строй. Возможно... Но не хочется в это верить... Кажется, Ленину принадлежит формула - развитие по спирали, то есть с повторением пройденного, но на новом уровне... Но все-таки неслучайно мы имеем такой исторический опыт и такое земное пространство... И если вдуматься, то главное в опыте нашего народа и русской цивилизации в целом - это православие, культура с ее духовностью и социалистические ценности...

Он замолчал.

Затянувшуюся паузу прервал Красавин.

- Значит, ты считаешь, что лучший вариант - это симбиоз атеистической идеологии с мракобесием...

- Сногсшибательный коктейль, - выдохнул Гаврилов. - Интересно, как ты себе это представляешь?..

- Это не я, автор статьи так считает, - уточнил Жовнер. - Но я с ним согласен. - Посмотрел на Красавина. - Ты сам, Виктор, сказал, что гениев наверху нет и народ никому из первых лиц не верит. Согласись, что только церковь сегодня пользуется непререкаемым авторитетом не только у верующих. А в отсутствии идеологии, которая последней конституцией отменена, и чиновники всех мастей усиленно это проповедуют, ее должна была заменить либо иделогия распада, что и осуществлялось, либо вера, несущая созидающее начало, что общество начинает сегодня осознавать... Свято место пусто не бывает. Нынешние реформаторы, как и мы с вами, кстати, в свое время этого не поняли, а к прозорливым предупреждениям того же Валентина Распутина и его сотоварищей не прислушались. А сегодня, если мы хотим сохранить страну, консолидировать народ, собрать все эти хаотические разнонаправленные слои в один, способный стряхнуть дурман деградации, поднять экономику, вернуть политическую устойчивость и влияние в мире, именно религия должна влиять на воспитание наших внуков, детей, детей мы уже потеряли, и на принятие политических решений. А из социализма надо взять равенство всех. Правда, не только перед законом. Мы уже убедились, что все увеличивающееся число этих законов реультата не дает, а только множит количество тех, кто кормится на их трактовании, подтверждая народную мудрость: закон как дышло... Равенство так, как толкуют его в религии: все мы в конечном итоге смертны, и всем нам отвечать горнему суду... И нужно вернуть общенародную собственность, которая должна быть выше и значимей частной и приносить дивиденты всему народу, скажем, как рента от территории и использования ее недр, несомненно принадлежащих опять же всему населению страны. А еще в СССР, при социализме, и вы это знаете не хуже меня, низы могли все же влиять на власть. Через те же партийные, общественные организации. И эту связь нужно воссоздать через органы самоуправления. Кстати, были же и в капиталистической дореволюционной России земства... Я не специалист в этом вопросе, но сейчас немало статей выходит, утверждающих, что это было очень эффективное самоуправление. И в Советском Союзе, в котором мы с вами прожили большую часть своей жизни, согласитесь, было труднее стать порочным, а сейчас труднее остаться целомудренным...

- Да не ново все, что ты сказал, - вздохнул Красавин. - И это путь в новое средневековье. Причем в нелучший его период, если церковники начнут нам диктовать свои правила... Из той же истории мы знаем, что в этом случае получается: инквизиция, мракобесие, охота на ведьм... Свобода и частная собственность - это то, что является естественной потребностью человека, органичной частью его существования. Да, я согласен, мы еще не дошли до той ступени развития, когда свобода перестанет восприниматься как вседозволенность. Но это единственный цивилизованный путь. А частная собственность - единственно эффективный способ хозяйствования, когда не надо гнать на работу из-под палки.

- Хозяина - точно, не надо, а вот работников гонять приходится, - сказал Гаврилов.

- А ты, Александр Иванович, прелагаешь пойти по пути мусульманского мира, который пока из феодализма и не выбрался, - продолжил Красавин, глядя на Жовнера.- Вожди - попы, мужчин - к воздержанию, женщин - на кухню... Такие лозунги ты видишь?

- Не передергивай, - Жовнер начал раздражаться и мысленно отругал себя за то, что высказал несозревшее. - Мусульмане, кстати, своей религией хотят защититься от того негатива, что несет в себе пресловутая западная цивилизация.

- А что она несет...

- А ты не знаешь ?

- Так, минуточку, мужики, - перебил их Гаврилов. - Я сейчас вас рассужу... Мы нашей власти верим?

- Чего спрашиваешь, - буркнул Красавин.

- Значит, вы согласны, что власть мы не уважаем, - продолжил Гаврилов. - Тем, что вокруг творится, довольны?.. Понимаю, вопрос риторический... С нашим немалым совместным партийным стажем, правда в разных партиях, какой-нибудь оппозиции из ныне существующих, и тем более сидящих в думе, верим?

- Не тяни кота... - поморщился Красавин.

- А полицейское государство нас устроит?.. Я имею в виду не такое, как при социализме, когда с инакомыслящими боролись тихо, а как теперь - с налетающим ОМОНом в масках...

- Ты тоже считаешь, что нам нужна религиозная власть?

- Нет, не считаю. Но я понял, что Сашка имеет в виду возврат к идеологии православия с ее десятью заповедями, которые, между прочим, отражены были и в кодексе строителя коммунизма. И принадлежность земли и недр всему народу, а не кучке воров... И чтобы все формы собственности были, но преобладала общественная...

- Государственная - на территорию и полезные ископаемые и коллективная, когда все, кто трудится на предприятии, имеют свою долю, зависящую от срока работы. И всех в свое время обокравших народ, сидящих в Англиях и прочих заповедниках и транжирящих общие богатства, там и оставить... - уточнил Жовнер.

- Ладно, пусть коллективная... А вот насчет того, чтобы оставить, не получится... Сразу всех инвесторов отпугнем, - рассудительно произнес Гаврилов.

- Инвестировать должно государство. Не накапливать всякие стабфонды, которые работают на экономику той же Америки и Европы, а вкладывать в свою страну.

- И возвести новый железный занавес, - с усмешкой произнес Красавин.

- А почему, действительно, наше государство не вкладывает деньги в меня, в Александра? - задал Гаврилов риторический вопрос. - Мы за это двадцатилетие чего только не перевидали, какими только налогами нас задушить не пытались и не пытаются, но выжили, копошимся... Те же самые немцы, а я их хорошо знаю, в таких условиях давно бы лапки сложили. Вот и убрали бы часть налогов, дали маленькому бизнесу возможность развиваться...

- Наша власть не доверяет народу и изначально не создала систему, которая бы поощряла инициативу, хотя у нас в стране, слава богу, идей и умельцев больше чем надо... - высказал свое мнение Жовнер. - А что касается занавеса, то я не уверен, что такое уж благо для человечества глобализация... Она позволяет сытно жить, может быть, тому самому золотому миллиарду, а остальным еле сводить концы с концами или умирать с голода...

- Бедняк думкой богатеет, - скептически произнес Красавин. - Тогда уж сразу надо вернуться к уравниловке и партийному контролю... Было уже. Я с тобой категорически не согласен. Что же касается глобализации, то есть естественный путь развития цивилизации, и сопротивляться ему бессмысленно, глупо. Нам надо откинуть свой гонор, имперские замашки и учиться у Европы, а не изобретать заново соху.

- Знаете, в чем наша главная беда? - спросил Гаврилов. - Отчего в стране раздрай?.. Потому что каждый более-менее умный - отдельная партия.

- Мы в процессе поиска, - сказал Жовнер.

- В поисках дорожной карты, - подсказал Красавин.

- А все-таки наши олигархи в подметки Форду с Гейтсом не годятся, зато отменные специалисты по распилу бюджетного пирога, - напомнил Гаврилов начало их разговора. И констатировал: - Но, увы, у них такой большой кусок народной собственности, что выступить против них может только смелый человек. А такого не видно в нашей политтусовке.

- Сталин бы смог, - сказал Жовнер.

- Только вот этого не вспоминай, - взвился Красавин. - Надеюсь, ты в сталинисты не записался, а то нынче это модно?

- Но и к антисталинистам себя не отношу... Согласись, Виктор, все-таки Сталин и нынешние правители несопоставимы...

- Какие времена, такие и вожди...

- Лучше: какие вожди - такие и времена... В Книге притчей Соломоновых есть такие строки: «Когда умножаются праведники, веселится народ; а когда господствует нечестивый, народ стенает». А у Макиавелли замечательный вывод: «Всякий новый правитель хуже старого...»

- А точно, так и есть, - вдруг обрадовался Гаврилов. - Вот что значит читать мудрые книги... Мне вот Макиавелли нравится. Ведь точно, Хрущева я не помню, мал был, а вот Леонид Ильич Брежнев, пожалуй, действительно покруче всех последующих был... - И, помолчав, добавил: - А может это потому, что к старости человек консерватором становится, прошлое начинает идеализировать... Или потому, что выросли и большую часть жизни мы прожили в империи, привыкли к имперскому размаху...

- Толя?.. - вопросительно произнес удивленный Красавин. - Неужели ты по империи тоскуешь?

- А что, я бы в Советском Союзе до секретаря райкома партии дослужился бы... Хозяином района был бы...

- Да, братцы, вы меня удивляете, - произнес Красавин. - Один богоискательством занялся, другого в прошлое потянуло... Нечего назад оглядываться, лучше не дайте всяким любителям жесткой руки вернуть нас в сталинские времена, первые же под раздачу и попадете... Да и вообще, мы вот тут с вами мировые проблемы решаем, а надо бы лучше подумать, как наших краевых чиновников на место поставить.

- Революция, о которой мы так долго говорили, свершилась... - с картавинкой, подражая вождю мирового пролетариата, произнес Гаврилов. И уточнил: - В отдельно взятом крае. Если судить по тому, кто нынче в нашей думе заседает...

- Я думаю, что это не революция, а апробация новой расстановки политических сил, - не согласился Красавин.

- Но губернатор на своем месте, хотя его и поклевывают...

- Да его просто-напросто выжимают из кресла, - сказал Красавин. - Там под ковром возня уже вовсю идет. И это не так уж плохо. Что он сделал хорошего за десять лет?.. Экономику практически добил, в социалке тоже не преуспел... Хотя по-человечески его жалко, такая атака по всем фронтам, включая личную жизнь... Но корень происходящего не в этом, а в противостоянии городской и краевой элит. Оно давно назревало. А когда команда мэра еще и в партию объединилась, дальнейшее развитие событий было очевидно. На выборы денег они не пожалели, черных технологий тоже не чурались, вот и захватили парламент...

- А ведь точно, - подхватил Гаврилов, словно открыл для себя неведомое. - На крае сидят верные соратники губернатора, старые друзья-комсомольцы, а вокруг мэра новые волки собрались, зубами щелкают, рвутся вверх, краевой-то бюджет побольше будет, а их не пускают... То есть, это получается...

- Это получается - разведка боем, - вспомнил, чему когда-то учили на военной кафедре в институте, Жовнер. - Я пару раз на заседаниях новой думы был, наблюдал нового председателя, господина Гусева. По повадкам - маленький фюрер... Но не дурак и, похоже, администратор толковый...

- Говорят, он с криминалом связан...

- Мэр вроде тоже не семи пядей во лбу, умом не блещет, да и не Цицерон, а карьеру не по годам сделал. Тоже ходят слухи, что за ним стоят некие нечистые на руку силы... - сказал Красавин.

- Ну, о поборах нашей городской администрации только глухой не слышит, - вставил Жовнер. - Они фондик создали специальный, как бы для добрых дел, а на самом деле это кошелек, куда каждый, кто в управу с какой просьбой обращается, мзду откидывает...

- Ясак, - подсказал Гаврилов. - А что вы хотели - традиции великой степи... Но это мелочи, братцы, главный бизнес чиновника сегодня - это земля. Я же в этой сфере кручусь, знаю, что почем... Цена растет как на дрожжах... Вот на чем сейчас деньги делают ...

- Ты крутишься, а мы видим, как все просветы и детские площадки застраиваются, - сказал Жовнер.

- Это называется - точечная застройка. Колоссальная экономия на инженерных сетях, а исходя из сложившихся цен на жилье - золотая жила, Клондайк,...

- И старателей у этой жилы - не протолкнуться.

- Но все исключительно по спецпропускам. Чужие там не ходят, - оптимистично произнес Гаврилов.

- В городе, между прочим, протестное движение появилось, - сказал Красавин. - Не слыхали?

- Краем уха, - кивнул Жовнер.

- А что, братцы, к новой революции дело идет... - потер руки Гаврилов.

- Ты, Толя, точно в своем бизнесе заскучал, - отреагировал на не к месту веселое настроение Гаврилова Жовнер. - Я лично революций не хочу, а то опять какое-нибудь дерьмо наверх вынесет...

- Революция не революция, а что-то созревает... - сказал Красавин. - Ты вот, Саша, прав, это была разведка боем, молодым волкам тесно да и голодно стало, на городском бюджете сильно не пожируешь, и своих амбиций они не скрывают. Но думают исключительно о себе и своей выгоде, а не о населении. Так что, по поводу управленческого таланта нынешнего председателя думы - не обольщайся. Меня, кстати, перед выборами на разговор приглашали, тоже кусок обещали, если на них поработаю... Так вот, хотя я и не считаю губернатора толковым, к тому же в последнее время он глупостей натворил немало, но своим честным именем дорожу, поэтому отказался.

- Губернатор жидковат оказался, задергался, в правящую партию переметнулся, свой электорат оттолкнул, - с некоторым сожалением произнес Гаврилов.

- Так вот, если эти волки возьмут под себя край, с ним будет то же, что и с городом, - сделал вывод Красавин.

- Обложат данью и будут мошну набивать... - уточнил Гаврилов.

-У мэра поддержка в Москве, - произнес Жовнер, - а дни губернатора, похоже, сочтены.

- У мэра своя вилла в Испании, быстренько край обберет и смоется. Ну, а нам с вами смываться некуда и не на что, нам здесь жить. Поэтому я предлагаю присоединиться к протестникам или даже возглавить это движение...

Красавин обвел их взглядом.

- Если мы реально сможем что-то сделать... - неуверенно произнес Жовнер.

- А что, организуем новый народный фронт... - Гаврилов явно был в боевом настроении.

- Ну, тогда я кое с кем встречусь, переговорю, и, если все сложится, в ближайшее время соберемся, - подвел черту Красавин. Взглянул на часы. - Кстати, у меня как раз сегодня встреча с протестниками.

- А я думал, что мы теперь перейдем к более существенному, - огорчился Гаврилов.

- Ты же за рулем, - напомнил Жовнер.

- Ну и что, я бы ее на прикол здесь оставил, тачку заказал... Давно ведь уже не сидели, как прежде.

- Я, между прочим, тоже за рулем, - сказал Жовнер, поднимаясь вслед за Красавиным.

- Ладно, не хотите - не надо. Дома с женой дернем по рюмочке...

- Милое дело, по-семейному, - бросил, выходя, Красавин. - И главное, отчета давать не придется...

- Как депутатам за свои обещания... - услышали они с Жовнером, прикрывая дверь...

...А вечером Жовнер узнал о катастрофе на Саяно-Шушенской ГЭС, в строительстве которой он когда-то принимал участие и чьей плотиной они с Еленой не так давно любовались...

/Осознание пройденного

Только любимые женщины Василия Всеволодовича Балдина могли считать, что знают о нем если не все, то, во всяком случае, больше, чем остальные. Но таких женщин в его жизни было всего две. Причем первая знала о нем неизмеримо больше, чем вторая. Он встретил ее, когда был совсем юн, только вернулся из армии, где за пару лет усвоил помимо военной и науку карьерного роста, поднявшись от испуганного новобранца до должности старшины. Когда спустя годы ему приходилось слышать, что, дескать, армия губит таланты, а ежели таковых нет, то ломает и судьбы, он снисходительно улыбался и жалобщика, как человека, достойного уважения, переставал воспринимать.

Своей первой женщине, которую встретил уже будучи сержантом в запасе в заснеженном сибирском городе, где проходила служба, он признался, что прозябать в жизни, как ему довелось в детстве (он вырос в семье одинокой сельской учительницы в маленьком южном селе), не собирается и намерен добиться того, чего достоин.

Еще в армии он начал писать в армейскую газету, и это у него неплохо получалось, поэтому после службы голову не ломал, а использовал свое преимущество исполнившего воинский долг при поступлении в университет в родных местах. Усердно грызя гранит науки, подрабатывая на овощных базах и железнодорожных пакгаузах, попутно растя вместе с молодой женой сначала одного, а потом и второго пацана, он умудрялся еще и пописывать в газеты, обещая быть хорошим журналистом. Все шло как в армейских буднях, размеренно и привычно, но вот с рождением третьего, когда он уже работал в молодежной газете и им стало полегче жить, выяснилось, что былое родство душ с женой, а следовательно и тел, осталось в прошлом, что и у нее, занятой исключительно воспитанием детей, и у него, пропадающего с раннего утра до позднего вечера на работе, на стороне были более приятные партнеры. (Хотя если что и было у него, то в беспамятстве и несерьезно.)

От вдруг навалившихся неурядиц и от распавшейся семьи он переехал в другой город, благо поступило приличное предложение, пару лет на расстоянии пытался возродить былые отношения, но вместо этого добился лишь полного отчуждения жены и вот тогда, в этот непростой период собственной покинутости (не всегда женщин бросают, бывает, что и мужиков), встретил вторую свою женщину, которая вскоре и стала женой и перед которой он опять многое распахнул, но кое-что оставил и сокровенным, невысказанным...

У его новой спутницы был свой сын и свой опыт семейной жизни, его первая жена охотно отдала ему двух сыновей, оставив себе третьего (он заподозрил, что это не его ребенок), и они начали строить совместную жизнь уже без излишних эмоций, неторопливо и надежно, как и положено большой семье, возводить новый дом, четко определив свои роли: он - добытчик, обеспечивающий достаток, она - хранитель очага и воспитатель детей...

В подобной конструкции времени на откровения уже не было, у каждого дни были заполнены выполнением своих функций, ночная близость, в конце загруженного заботами дня, допускала лишь недолгие ласки, и скоро их быт стал похож своей размеренностью опять же на армейские будни, что позволяло ему не экономить на рабочем времени и способствовало профессиональному и карьерному росту.

Профессия журналиста в советские годы хороша была тем, что позволяла одновременно жить в разных общественных слоях. Еще в армии Балдин вступил в ряды коммунистической партии, что не только играло положительную роль в его перемещениях по служебной лестнице, но и помогало выстраивать отношения в вышестоящих инстанциях. И хотя он пока не дослужился до номенклатурной должности, не числился в партийном аппарате, даже на малых должностях себя от дела партии не отделял, охотно способствуя выполнению решений съездов и пленумов. Свою роль в то время он понимал, как роль смазки в оружейном механизме: чтобы тот работал как положено, не заедал и не подводил.

Перестройка выбила его из привычной колеи, ведущей к четко поставленной цели - должности главного редактора главной краевой газеты, хотя он уже был в одном шаге от этого (заместитель). Ориентиры вдруг резко изменились, прежние планы оказались несбыточными, не столь манящими казались уже и прежние цели. Бывшие коллеги, из тех, кого он уважал и кому отдавал должное за профессиональное мастерство, отважно бросали немаленькие должности и открывали собственные предприятия - кооперативы.

Первым на вольные хлеба подался Саша Жовнер, с которым он работал в начале своего пути в этом городе, и уже спустя год, очевидно, разбогател, издавал газету и собирался создать собственную типографию. Потом вынужденно рискнул (крайком КПСС распустили, остался без работы) умный и талантливый Сан Саныч Сенцов, имеющий опыт руководства областной партийной газетой и владеющий многими тайнами местной партократии, будучи одним из приближенных к первому секретарю крайкома КПСС. С Сенцовым Балдин часто беседовал на самые острые темы, уважал того за смелость суждений, на которые сам не отваживался, и не сомневался, что газета, которую тот начал издавать, будет интересной и востребованной. Так оно и оказалось, и он даже стал подумывать о том, чтобы пойти к Сенцову заместителем, но сразу не решился, а тот скоро набрал себе штат.

Совсем новым русским стал еще более раздавшийся в размерах и ставший похожим на киношного купца времен НЭПа Сергей Кантаров, с которым Балдин мало был знаком, но зато немало наслышан от тех же Красавина и Жовнера (когда-то эта тройка составляла ударную бригаду краевой молодежной газеты). Широко эрудированный и обладающий едким и сочным стилем, Кантаров открыл издательский кооператив и стал выпускать книги и журналы, стремительно расширяя штат и без труда находя своим изданиям сбыт.

Пример всегда заразителен, а во время перемен и утраченных целей - путеводителен, и Балдин тоже собрал башковитых коллег, зарегистрировал деловую газету, но скоро понял, что одной газетой жив не будешь, понаблюдал, пошустрил, оформил аренду земельного участка на окраине города и стал собирать желающих иметь собственные квартиры в новом доме. Сосед по лестничной площадке, бывший начальник строительного участка (теперь успешно челночивший в Турцию и обратно), поделился с ним главным экономическим секретом этой профессии: девять плюс одна. То есть в смете на девять квартир обязательно должна была быть спрятана и десятая. Этакий бонус для строителя. (В это время слово «бонус», как и ряд других иностранных словечек, начинало свое триумфальное шествие по городам и весям России, оттого казалось загадочно-заманчивым и даже магическим).

Но гуманитарию по природе, Балдину, видимо, не дано было постижение подобной арифметики: будущие владельцы квартир не выстроились, как ожидалось, в денежную очередь, желающую отдать свои кровные; с трудом набранные на пару десятков квартир взносы таяли на глазах, уходя, помимо строительства, на содержание немаленького штата, поддержание газеты (рекламодатели тоже в очередь не выстроились, а рядовым читателям его деловая газета была неинтересна), и как только подняли над землей пару этажей, пришлось недостроенный объект закладывать в банк, срочно брать кредит, который тоже удивительно быстро разошелся, материализовав еще всего пару этажей из планируемых девяти...

В общем, настал тот самый «черный» день, когда пришлось признать свое бессилие перед внешними неблагоприятными обстоятельствами, поудивляться, что подобное не случилось с теми же Жовнером, Сенцовым и Кантаровым, и признаться самому себе, что быть предпринимателем не его удел. С помощью знакомых, бывших не так давно партийными деятелями, а теперь нашедших места в различных новых структурах, в том числе и в банках, он нашел покупателя своей незавершенки, пусть без ожидаемой прибыли, но зато и без обозленных кредиторов, сбросил с себя непосильный груз, закрыл фирму и пошел помогать новым народным избранникам, сочинявшим новые законы в новой стране...

... Пара лет, проведенных в кабинетах и коридорах одной из ветвей формирующейся власти, пришедшей на смену парткомам и советам и называвшейся теперь думой, позволила и сориентироваться в происходящих переменах, нащупав пусть пока и неустойчивую, но все же твердь государственной власти, и обрести новые связи в новой реальности, выверить новый маршрут к старой цели. И возвращение в знакомое здание редакции, но уже в кабинет главного редактора все так же главной, хотя уже и не коммунистической, газеты края, было вполне закономерно...

...Последующее десятилетие, пролетевшее в этом кабинете, позволило возмужать, выстоять в периодически повторяющихся поползновениях недоброжелателей его сместить, набрать политический вес (как и при коммунистах, главный редактор был вхож в кабинеты первых лиц), создать страховочные механизмы, закрепившие его пребывание в этой должности до той поры, пока сам не решит с ней расстаться, поднять собственный имидж среди коллег и даже получить ученую степень. На приобретение научного звания (чтобы не отстать от представителей власти, повально вдруг подавшихся в ученые, дабы прикрыть официальным документом очевидный недостаток практического опыта) он потратил несколько лет. Правда, ему прикрывать свою некомпетентность нужды не было, журналистского мастерства он не утратил и периодически это демонстрировал в серьезных статьях, но в противостоянии с теми, кому он был неугоден, накопил изрядный багаж юридических знаний - грешно было не придать им товарный вид...

Эти знания его не подвели, когда в команде губернатора решили заменить независимого и фактически неподконтрольного главного редактора на своего человека, но уже была пора хотя и условного, но все же главенства законов над желаниями начальства (главное, хорошо разбираться в законодательной казуистике), к тому же администрация края - как учредитель - не имела контрольного пакета, а двое других учредителей это стремление - сместить главного редактора - не поддержали, и желаемой рокировки не получилось.

Балдин усидел в кресле и сделал соответствующие выводы, к кому из больших начальников как относиться.

К отставке губернатора, выпавшей на конец этого десятилетия, он приложил немало усилий, примкнув в борьбе к пусть и не симпатичной, излишне озабоченной накоплением капитала, циничной, молодой и нетерпеливой городской бизнес-поросли во главе со скороспелым и безликим мэром и его заместителем (который, собственно, и крутил все) Гусевым. Наглая молодость на очередных выборах в краевой парламент одолела хитрую зрелость в немалой степени благодаря именно его усилиям и возможностям газеты. И это вывело Балдина в первый ряд региональных политиков, к мнению которых следовало прислушаться новому губернатору, в советские времена - комсомольскому вожаку одного из городов края, затем - столичному бизнесмену, призванному в свое время победившим красным губернатором в команду и даже бывшему вторым человеком в крае, пока между соратниками по комсомольской юности не пробежала черная кошка. (Одна из причин размолвки и перехода председателя правительства на другую работу - рост его влияния. По этой причине ни один начальник не терпит умного и умелого подчиненного.)                             

Предложение вновь назначенного губернатора стать членом краевого правительства было вполне ожидаемым, он прислушивался к мнению нового председателя думы. И Балдин имел возможность продумать варианты своего будущего и даже посоветоваться, на что может претендовать, поэтому на встрече, несмотря на то, что место министра ведомства, курирующего средства массовой информации, его вполне устраивало, решил идти ва-банк и озвучил собственное контрпредложение: не ниже заместителя губернатора.

Так он перепрыгнул одну или даже пару карьерных ступенек, оказавшись на самом верху региональной власти.

...Новая должность была интересна с точки зрения и журналиста (а он считал себя все же больше журналистом, хотя писал теперь редко), позволяя взглянуть на политическую кухню изнутри, и руководителя, принимающего непосредственное участие в колдовстве над блюдами, отпускаемыми народу. Довольно скоро он разобрался, что власть - это умение не обращать внимание на то, что пробивается снизу (и чему он способствовал большую часть своей профессиональной жизни!), а продвигать то, что рекомендуется сверху. Ропот снизу (разве что только бунт!) никак не мог повлиять на местонахождение губернатора и его приближенных, а вот недовольство сверху было чревато свержением с дающего немало ( не меньше, чем партноменклатуре в СССР) привилегий места.

Первое время он раздваивался: журналистская практика предполагала совсем другое - служение народу, от которого власть все больше и больше отдалялась. Правда, последние годы в кресле главного редактора он старался смягчить нарастающее противостояние народа и власти, считая иную позицию (а в крае были и откровенно оппозиционные издания) не только непродуктивной, но и вредной для только наступившей стабилизации общества.

Еще он прочувствовал, что любая власть, даже на таком уровне, без финансовых рычагов - фикция, и вспомнил своего первого предшественника Виктора Красавина. Пятнадцать лет назад тот сидел вот в этом самом кабинете, курировал ту же социалку и ушел из него без «подушки безопасности» (правда, тогда еще такого понятия не было). Теперь, с легкой руки министра финансов страны (с так и не поднявшейся на обещанный уровень экономикой), усердно набивающего такую «подушку» наверху, каждый чиновник заботился и о своей собственной. Понял Балдин и главную ошибку Красавина: тот заботился о народе, работал на него (советское воспитание и идеология тогда еще не выветрились), вместо того чтобы думать о своем будущем, о семье. Народ, он ведь в своей массе всегда приспособится, а дашь слабину - еще и на шею сядет. Кто-то, естественно, не выдержит несправедливости и нищеты, покинет этот мир прежде срока, но на то и закон естественного отбора: выживает сильнейший. При капитализме, тем более какой получился, с феодальным привкусом и византийскими нравами, правят волчьи законы... И глупо противостоять им, вместо того чтобы жить по негласному закону стаи, коль ты в нее попал...

В меру своих сил он, конечно, старался решать назревшие или даже перезревшие проблемы, не очень, правда, переживая, если они не решались, всегда находя тому объективную причину или дежурно ссылаясь на нерасторопность более высокой власти, которой, естественно, он обязан был подчиняться и исполнять даже самые дурацкие распоряжения. И исправно выполнял договоренность с губернатором, заботясь о том, чтобы положительный образ того регулярно появлялся в средствах массовой информации, а в рейтингах прикормленных агентств край и губернатор занимали если не самую верхнюю строчку (ранг пока не позволял), то ближе к вершине, в пределах охватываемости взглядом.

Присматривался и к толстосумам-варягам, которые пришли в край вместе с новым губернатором развивать свой бизнес. И хотя ходили слухи, что деньги эти не совсем праведным путем добытые, он, по долгу службы, поддерживал губернатора в его любви к инвесторам, хотя довольно скоро разобрался в разнице чаяний производителей мелкого и среднего пошиба (хоть и недолго, но сам побывал в этой шкуре) и крупного олигархического и банковского капитала. И хотя не относил себя ни к глобалистам, ни к сермяжным патриотам, ума хватило понять, на чьей стороне перевес, и это еще более утвердило его в мысли, что не стоит строить большие планы на будущее, а надо приложить усилия и получить все, что можно, от настоящего.

Впрочем, эта философия - урвать сегодня, пока есть возможность, можно сказать, пропитала коридоры и кабинеты большого здания, вобравшего в себя обе ветви власти...

Но, в отличие от теперешних коллег, Балдин отдавал себе отчет, как много значит положительный и демократичный имидж большого начальника, каким он теперь стал, и старался быть доступным народу, и прежде всего бывшим коллегам-журналистам, зная, как они могут навалиться и сломать карьеру, если он где-нибудь сглупит. Исправно лепил образ улыбчивого губернатора, верившего в силу капитала и трудившегося не покладая рук над сооружением некоего инвестиционного насоса, который бы качал эти самые недостающие дотационной экономике края капиталы из-за его пределов. Понимал, что эта политика фактически ведет к колонизации, не дает развиваться мелкому и среднему бизнесу, превращает население в наемную рабочую силу (получается, что при социализме все-таки работали на себя, а вот сейчас на дядю), но точно такой же была политика и на самом верху, а значит, надо было ее претворять в жизнь и не мучиться укорами совести...

В минуты откровения они с женой даже как-то обсудили эту тему и решили, что при первой возможности отправят вырастающих чад учиться уму-разуму за рубеж, чтобы они там прижились и ждали бы их, когда придет время уходить от активной деятельности.

Период распутья между старыми идейными установками, в которых превалировали совесть и служение народу, стране, и новыми, в которых бал правил исключительно капитал (и чем он был весомее, тем устойчивее авторитет среди подобных), был довольно болезненным, своего рода ломкой, поддавшись которой Балдин в начале своего вице-губернаторства даже пригласил Красавина, искренне желая тому помочь трудоустроиться соответственно своему опыту и былой должности. Тогда они немного подебатировали о том, что дает это, для Красавина бывшее, а для Балдина - настоящее, начальствующее кресло. Красавин как был, так и остался идеалистом, совершенно не понимал (или не хотел понимать), какие перемены произошли за эти годы, каким стало общество, озабоченное борьбой с нищетой и жаждой обогащения. Не понимал, что в своем замшелом альтруизме он приносит только вред себе, своей семье, знакомым - одним словом, всем, с кем он соприкасается. Поэтому хоть и расстались они по-дружески, стало ясно, что того понимания, которое когда-то было между ними, уже не вернуть и подобные встречи ни одному, ни другому не нужны.

Но им все-таки пришлось встретиться еще раз, когда после ряда статей, критикующих и губернатора, и Балдина, опубликованных в злобной оппозиционной газетенке, все более и более набирающей читателей и авторитет среди населения, Балдин пригласил Красавина на прямой разговор. Отчасти это была просьба губернатора, отчасти самому хотелось поставить точки над i.

Разговор тогда состоялся нелицеприятный и даже жесткий.

Сначала Балдин мягко пытался объяснить бывшему учителю, другу, соратнику, упирая на то, что тот знает тонкости административного служения, свою зависимость от многих факторов, которые и заставляют порой поступать вопреки собственному разумению и даже совести, но тот уперто стоял на своем: служить надо народу, а не вышестоящим. А когда в пылу взаимных обвинений заявил, что именно он, Балдин, и является идеологом разрушения экономики и гражданского общества в крае и кроме как своим прислуживанием губернатору ничем больше не запомнится, когда его попросят из этого кабинета, с трудом сдержался, чтобы не вытолкать того взашей, а лишь, наливаясь краснотой, указал на дверь, отныне навсегда вычеркивая Красавина из своей жизни.

Оставшись один, он долго приходил в себя. И это был перелом, кризис альтруистской болезни. С этого момента начался отсчет уже другого, прагматичного, с ясным осознанием своей временности, как и у большинства его соратников по власти, отношения к жизни. И именно тогда ему подвернулся часто встречающийся в коридорах, улыбчивый и вежливый, словно окатанный, мужчина, который, каждый раз почтительно здороваясь, заставлял его мучительно вспоминать: где он мог видеть этого человека... Но так и не вспомнил и в этот раз, когда после разговора с Красавиным решил выйти на улицу остыть и у входа в здание столкнулся с этим человеком, с раздражением спросил напрямую, откуда они могут знать друг друга. И тот, представившись Иваном Исаевичем Козько, стал перечислять, где, начиная с советских, уже приснопамятных, времен и до этой встречи, и чем занимался: оказывается, еще совсем недавно он был внештатным помощником одного из заместителей в прежней администрации, «выполнял деликатные поручения», и вот теперь готов весь свой опыт и знание дворцовых тайн предложить человеку, «лучше всех умеющему управлять информацией»...

Что скрывалось за этой витиеватой и обтекаемой фразой, Балдин уже представлял: что поделаешь, чем выше должность, тем больше приходится грешить (поэтому наверху так много безбожников), а тут сразу два предложения в одном ухоженном и неприметном человечке... Он еще раз окинул того, не отличающегося от прочих чиновников, с угодливым, но одновременно и выражающим скрытую готовность отразить любое нападение выражением лица, все еще стараясь припомнить, где и когда он мог слышать эту фамилию, но так и не вспомнил. Кивнул, а следом буркнул, чтобы тот позвонил завтра, ближе к концу рабочего дня, и деловой походкой направился в сторону одного из курируемых им министерств, на ходу размышляя, что подобный порученец ему, похоже, действительно необходим: такие Козько были у каждого из его коллег, как и «кошельки»-бизнесмены, которые, естественно, выручали при необходимости непредвиденных и неучтенных расходов. Никто своими порученцами и «кошельками» не делился, держал их втайне, хотя вычислить их для профессионального журналиста (не говоря уже о специальных службах) труда особого не составляло.

Пора было ему уже не уподобляться Красавину, который в свое время так и не понял силу законов стаи, оттого и мается все эти годы неприкаянным, а становиться своим среди своих...

И все-таки все прекрасное бывает исключительно в юности, как думает он, или, как считает Елена, в СССР действительно было лучше жить?

Которую ночь Жовнер не мог заснуть, все пытался ответить себе на этот вопрос. Очевидно, что для дочери лучшее время - это настоящее. Она живет в этом настоящем и, естественно, совсем не знает, что было в юности ее родителей, когда ее еще не было. А детство (выпавшее у нее как раз на конец брежневской эпохи) для всех, независимо от политических режимов (разве только от семейного зависимо) одинаково прекрасно и беззаботно. Тяготы жизни, ее несправедливость, несоответствие желаемому она ощущает именно в настоящем, в каждо­дневных заботах о семье (все сыты - здоровы - одеты - обу­ты) и о самой себе (и здоровой надо быть, и выглядеть хорошо). Эти заботы у нее те же, что у всех ее сверстников, и мало чем отличаются от забот ее родителей, когда те были молодыми. Но для нее весомы и материальны именно ее заботы...

Внуки живут будущим (пытаются отгадать, какими станут, когда вырастут). Жадно познают настоящее, перебирая множество увлекательных, на их взгляд, занятий в поисках тех, которые станут их судьбой. И совсем не знают прошлого до того момента, как начинают помнить себя, а значит, этого прошлого (в котором были молодые дедушка и бабушка, маленькие - мама и папа) и вовсе не было. Они торопятся расти, каждый год радостно отмечая, что становятся все ближе и ближе к взрослым, пока вдруг не осознают конечность человеческой жизни...

Переходный возраст медики связывают с физиологическими изменениями человеческого тела, но Жовнер считал, что в этом возрасте прежде всего происходит психологическая перестройка: заканчивается период уверенности в своем бессмертии и приходит мучительное и одновременно манящее осознание первородного греха, а физиология - лишь видимое проявление этого осознания...

Впрочем, так он стал считать совсем недавно, все-таки больше тридцати лет прожил в атеистической стране, в которой вообще не принято было задумываться ни о грехах, ни о душе...

Умом он понимал, что прошлое его поколения, смутно осознаваемое детьми, абсолютно иллюзорно или виртуально (последнее более соответствовало окружающей реальности) для внуков, которые воспринимают это неведомое им, но неоспоримое прошлое (вот они, живые предки! трудно оспорить) манящими или пугающими сказками или мифами, а соответственно, либо привлекало, либо отталкивало... Эти мифы обязательно обретут своих классиков, воплотятся в художественные или документальные произведения, станут кирпичиками истории, они будут востребованы определенной частью повзрослевшего нового поколения потомков, хотя претерпят свою трансформацию, потому что восприниматься будут уже через мощный пласт собственного опыта и через присущие их поколению реалии.

Но он верил, что внуки обязательно разберутся, что в этих мифах истинное, что ложное. (Хотя ведь вот они, родившиеся в советской империи спустя несколько лет после Второй мировой войны - дети победителей, так до конца и не разобрались в истории своих дедов и отцов. Правда, не потому, что не хотели или поленились, а потому, что им запрещали это сделать.) Разберутся, отринут ложное, столь упорно насаждаемое теми, кто утратил связь не только с родиной, но и с совестью, с Богом, достанут из невостребованного то, что наиболее точно отражает жизнь их дедушек и бабушек, матерей и отцов (может быть, и его сочинения, так и не увидевшие в свое время свет, прочтут), и уже прежде всего по литературе (ибо для народа именно она отображает историю в живых образах) воссоздадут картину ушедшего, начнут изучать, находить в прошлом все больше и больше светлого, рождающего веру, и через это будут заряжаться оптимизмом, ибо вряд ли их настоящее будет оптимистичным...

Да, так будет создаваться исторический миф, из суммы которых, собственно, и скроена история стран, государств и человечества в целом.

Миф, несомненно, приукрашенный, порой притягательный, порой отталкивающий, но в любом случае вызывающий уважение.

Новые правители каждый раз будут извращать прошлое так, чтобы на его фоне выглядеть значительнее. Обязательно найдутся те, кому важно будет прошлое сделать неприглядным, но найдутся и те, кто будет отстаивать связь времен, доказывая, что именно в прошлом закладывается настоящее... И чем больше лжи там, тем труднее жизнь здесь...

Так же, как когда-то они, их внуки (о детях уже поздно говорить, им выпало непростое испытание взрослеть в эпоху перемен, когда никому не было дела до их вопросов, и немногие из них выдержали искушение бездуховностью. Но и свой печальный опыт, и свои соблазнительные мифы они тоже обязательно передадут уже своим внукам), повзрослев, будут пытаться угадать будущее свое, страны, мира и, несомненно, ощутят необходимость обрести опору в прошлом. Ибо без этой опоры невозможно шагнуть вперед...

Так все-таки было ли лучше жить в Советском Союзе, который теперь называют империей (тем самым не одно поколение тех, кто родился и жил в СССР, наделяют имперским мышлением, вкладывая в это словосочетание кто - уважение, кто - ненависть)?

Как сложилась бы его жизнь и судьбы тех, кого он знает, его сверстников, пришедших во взрослую жизнь, то есть начавших созидать страну и ее будущее в семидесятые годы прошлого столетия, если бы не случилось перестройки - революции девяностых, а затем эскалации капитализма?..

Но история не имеет сослагательного наклонения...

Вот и он теперь, будучи верующим, считает: жизнь каждого человека давно прописана в книге судеб. А значит, прописаны в ней и свои испытания каждому поколению.

У дедов в начале двадцатого века, с его революциями, распадом царской империи, братоубийственной Гражданской войной, головокружительной идеей всемирного рая на земле, разделением общества по отношению к этой идее, таким испытанием было противостояние двух взглядов на будущее...

У родителей это, несомненно, Вторая мировая война (а для его страны - Великая Отечественная), сплотившая многоязыкое ее население, сделавшая общество на какое-то время монолитным, невзирая на так и не снятые противоречия, затем - возрождение из руин, пафос великих социалистических строек, реализация геополитического мышления в продвижении идеи коммунизма во всем мире и попутно, опыт освоения собственных гигантских просторов.

Это было поколение победителей, еще не растративших революционный пыл и веру в свою нужность всему миру и обретших понимание своей силы.

Наверное, это и является слагаемыми имперского мышления, которое так пугает другие народы...

Его поколению, которое грезило в детстве о революционных подвигах и героических испытаниях, выпало пережить разочарование в идеалах дедов и отцов, сложности и энтузиазм перемен и новое разочарование - уже в том, что они сами сотворили. Утраченная вера в идею всеобщего благоденствия сначала привела к распаду советской империи, затем к стремительному расслоению, казалось бы, сплоченного советского общества, новому противостоянию жизненных установок, верх в котором одержали те, кто служил уже не идее, а соблазнам, избавившись от совести, как от рудимента, и вернув страну в уже некогда пройденное и отвергнутое дедами прошлое.

Да, это дело и их рук, даже если не об этом они мечтали в семидесятых, восьмидесятых, жарко споря на кухнях и пересказывая едкие политические анекдоты, а в девяностых окунулись в перемены с головой, жили азартом сооружения лучшего, чем было их настоящее, будущего, не заметив, как более пронырливые, бесталанные, но уже призванные золотым тельцом за их спиной, втихаря, делили общее имущество.

А выходит, и общее будущее.

Он и его сверстники удовлетворяли собственный эгоизм (а ведь это были самые счастливые годы в его жизни, начало девяностых, годы реализации идей и полной независимости ни от кого), отчасти тоже ослепленные возможностью разбогатеть, правда, не посягая на чужое, надеясь исключительно на себя, свое умение, свои головы и руки, не отдавая себе отчет (по незнанию) о бесчеловечных законах капитализма, перед которым распахнули все двери и позволили тем, кто был более жесток, хитер, бессовестен, подняться над ними.

Несомненно, неправедно нажитое счастья не приносит.

А любой грех, тем более такой, обязательно аукнется тем, кто променял совесть на деньги, но так хочется увидеть это наказание не в четвертом колене...

И Жовнер видел: все больше и больше его сограждан (и тех, кто старше, и кто значительно моложе) разочаровывалось в настоящем. Даже из числа тех, кто когда-то, как и он, противостоял коммунистическому режиму.

Казалось бы, уж кто-то, а Борис Иванович Черников не будет ностальгировать по советскому прошлому, в котором был диссидентом, изгоем, политзаключенным, а вот ведь Жовнер наткнулся на пару его статей в интернете, в которых тот нелицеприятно отзывался о нынешней власти и государственном устройстве. Выходит, и по отношению к этому режиму он тоже диссидент...

Юра Булавин, как и положено философу, никаких эмоциональных оценок в своих статьях не дает, но зато четко излагает, какие процессы движут обществом. Судьба в свое время не случайно свела их, в этом Жовнер теперь не сомневался. Именно Юра подсказал ему, что если выпало ему родиться в этой стране и впитать эту культуру, то именно православие и есть его духовный путь к себе и к Богу. Он прозорлив был всегда, может быть, потому что изначально нес в себе Веру без сомнений и метаний и через нее приблизился к пониманию истины человеческого существования. И вот теперь он, признанный философ, доктор наук, профессор, автор книг о православии, говорит о необходимости конструктивного сотрудничества власти и церкви, формировании новой идеологии на основе религиозных постулатов.

Баяр Согжитов, во времена их молодости не высказывавший особого интереса к религии, но и не относя себя к атеистам, теперь не скрывал своей приверженности буддизму: он вырос в этой религии...

...В начале эпохи перемен много говорили о покаянии. Но призывы эти так и не были услышаны народом. Теперь Жовнер понимал, почему: как раз народу-то и не в чем было каяться. Он тайно и бережно сохранял все это лихолетье веру: его же, маленького Сашу Жовнера, окрестили, несмотря на партийность отца. Пусть тайно, в другом городе, за тридцать верст, чтобы даже слух не дошел, но окрестили, рискуя своим социальным благополучием, его молодые родители...

В чем же им было каяться?..

Другое дело, если бы оставшиеся верными атеистической идее тогда откликнулись и признали свой совокупный грех, возможно, меньше испытаний выпало бы на долю всего народа...

Но нет в истории сослагательного наклонения.

Все идет своим чередом...

И испытания даются нам ровно такие, какие нам по плечу, какие мы можем преодолеть.

И о них предупреждает Библия...

... Он теперь в этом не сомневается.

Гаврилов, как и Елена, еще ищут подтверждения этому.

Красавин пока не ощущает в этом потребности.

Что ж, каждому свое и в свое время...

Вот уже и пенсионный возраст наступил, тоже по-своему интересный, данный, как он понимает, не для безделья, а для понимания, что сделано в жизни, и для исправления или хотя бы осознания своих грехов (помимо первородного еще и своих, больших и малых, хватает). А то, что они есть и у него, и у всех, кого он знал, сомнений не было. Кто-то из его сверстников осознает это, а кто-то даже не задумается.

Он все еще не оставлял надежду узнать что-нибудь о тех, с кем пришлось пересечься в этой жизни, благо появились социальные сети в интернете - этом то ли чуде, то ли чудовище нового века.

Но, увы, похоже, одноклассники его не были людьми социальными. Сокурсники тоже, похоже, жили более в материальном мире, не испытывая интереса к вирутальному. Нашел уже не в сетях, а в информационном массиве заметку о собственниках металлургической отрасли на Украине и в их числе фамилию киевского Вовки (как здорово тогда было на Каспии!), предположил, что у них с Нелли все в порядке и что Вовка все-таки не прихватил от общего пирога нечестным путем, а своим трудом заработал немалую, судя по наличию в этом списке, долю в большом бизнесе.

...И все-таки, что же возьмут внуки для своего мифа о социализме?..

А что бы он сам взял?..

Так сразу без подготовки и не сообразить...

Надо подумать.

Что же было хорошего в его, почти сорока лет, жизни при социализме?

Ну, детство у всех прекрасно - и у свинопасов, и у принцесс... В этот период взрослый мир - невообразимая, хотя и загадочно-манящая, фантазия. Так осталось осколками в памяти: споры взрослых о Сталине (уже после смерти того), однорукий сосед (фамилию уж он и не припомнит), которого потом посадили, кажется, как раз за эти споры; стояние в длинных очередях за хлебом (это при Хрущеве, он уже в школу ходил); прессованные кубики какао-порошка, которые дети любили грызть: конфеты были редкостью; кукуруза, о которой много чудесного рассказывали в школе и которая в их местах была низкорослой и неаппетитной; полет Гагарина (этот день он хорошо помнил, как и свое бурное желание в тот момент с кем-нибудь срочно поделиться этой новостью, услышанной им по радио, он учился тогда во вторую смену и как раз дома делал уроки); денежная реформа, когда на собранные отцом копеечки (он взял их без ведома, вот он - соблазн, искушение, ведущее к греху), которые так же копеечками и остались, поднявшись в стоимости, он купил себе пистолетик, стреляющий ленточными пистонами, и шоколадных конфет без обертки... А еще запомнилось освоение целины... Вернее, как из их маленького городка на Западной Двине уезжали на неведомую целину, о которой много говорили по радио и которую он не мог представить, завербованные, бывшие рабочие леспромхоза, к тому времени уже пережившего свой звездный час и увольнявшего ненужных теперь лесорубов. С закутанными детьми, раздутыми, потертыми, перетянутыми ремнями, чтобы не развалились, чемоданами и пестрыми узлами, они, отворачиваясь от пронизывающего осеннего ветра, терпеливо стояли на берегу в ожидании катера, который перевозил их через реку, уже покрытую первым ледком, а оттого непосильную парому. Сашка запомнил это, потому что пацаны и девчонки, с которыми он если и не играл, то, во всяком случае, пересекался, теперь стояли не по сезону тепло одетые и серьезные, отправляясь в неведомые края, словно уже отделившиеся от тех, кто оставался. То ли опечаленные, то ли гордые этим своим новым перемещением в пространстве...

Юность...

Его юность прошла в Сибири, там, где более реальной, чем идеология строителей коммунизма, была идеология зримого выживания и созидания. Силу ее воздействия он впервые ощутил, когда стоял с одноклассниками на скалистом берегу засыпаемой снегом северной Хантайки, а мимо нескончаемой вереницей катили вниз по выбитой в скалистом берегу дороге с породой, которую вываливали во все сужающийся и ускоряющийся ледяной поток, и, ревя и дымя, спешили вверх опустошенные КрАЗы и МАЗы. А снег падал все гуще и гуще, осветляя уже наступавшую полярную ночь и придавая всему происходящему праздничность. И это нескончаемое движение, вскидываемые кузова, грохот каменных обвалов и рев реки завораживали и возбуждали одновременно, наполняя осознанием собственных нечеловеческих возможностей.

Эту же причастность к большому и нужному делу, единение с себе подобными, душевный подъем он пережил еще в большей степени и уже совершенно осознанно на строительстве Саяно-Шушенской ГЭС, наблюдая, как с каждым днем росла плотина и, наконец, словно венец многолетнему делу, закрутилась долгожданная первая турбина...

С сегодняшних познаний и пережитых событий то время можно, конечно, препарировать на составляющие: стимулируемый энтузиазм, организованный трудовой порыв, сочетание партийного прессинга, материальных и моральных стимулов... Но, на его взгляд, главным было другое - четкое понимание, что нужно делать в этом мире, и оттого жизнь воспринималась наполненной исключительно важными и значимыми не только для него событиями...

Именно на длинную эпоху Леонида Ильича Брежнева, сначала боевого и нравящегося народу, а потом вызывающего жалость, заставляя тот же народ стыдиться такой власти, такой страны, выпал самый активный отрезок жизни его и его поколения. По сути, Брежнев был первым политиком, которого он стал как-то различать и оценивать как земную, государственную власть. И, может быть, именно контраст между тем, чему он был свидетелем в повседневных буднях, и тем, что видел на экране телевизора и слышал с трибун больших и маленьких собраний, и вызывал в нем все большее раздражение и протест, приведя к тем, кого называли инакомыслящими, диссидентами...

Потом была череда правительственных похорон, после которых, словно обещание благих перемен, на самом верху власти появился не похожий на своих предшественников, интеллигентный и внешне доступный Михаил Сергеевич Горбачев. Жовнер искренне сожалел и по сей день сожалеет, что у того не получилось перестроить страну без ломки, увидев в себе в то время похожесть в какой-то мере на лидера и симпатизируя ему...

Но на смену очевидно растерявшемуся в стремительных событиях Горбачеву возник могучий и уверенный Борис Николаевич Ельцин, вселяющий надежду в реализацию назревших перемен. Правда, это уже были надежды нового строя - капитализма, в основе которого лежало совсем другое, но об этом в стране, так долго отделенной от остального мира железным занавесом, мало кто тогда догадывался...

Похоронив одно государство, но так и не создав другого, ушел, правда впервые при памяти добровольно, в отставку Ельцин, и его, большого и громогласного, по-державному широкого, сменил сначала по-чекистски неприметный Владимир Путин, затем молодой, но прилежный ученик Дмитрий Медведев и снова, уже заматеревший и уверенный в своей избранности, Путин... Уже без отчеств, как стало принято, без родства, без памяти (а некоторые стали считать, что и страна существует не второе тысячелетие, а всего-то не больше двух десятков лет)...

Стоп...

Он ведь хотел ответить на вопрос, что взять из социализма в будущее? Неужели нечего?

Может быть, энтузиазм?..

Альтруистский, без клока сена перед мордой в виде материального вознаграждения, бонуса, энтузиазм...

Или наличие далекой, пусть недостижимой, выходящей за пределы человеческой жизни, цели...

Ведь не только ради живота своего и развлечений (к чему теперь дружно призывали с телеэкранов апологеты нового режима) живет и трудится человек.

Вот если разобраться, при социализме, когда не было частной собственности, был самоотверженный труд...

Тот же начальник строительства Саяно-Шушенской ГЭС Садовский, под началом которого было пятнадцать тысяч человек, дневал и ночевал на стройке, матерно крыл почем придется (это правда) своих подчиненных и в то же время отстаивал их перед наезжающими контролерами и далеким московским начальством... Молодой, обласканный властью и славой бригадир Коленков с его плотниками-бетонщиками; Жовнер видел, как они работали, так не работают только ради денег (теперь он это понимал) и даже ради орденов - это был трудовой оркестр, в котором каждый с удовольствием, блеском в глазах исполнял свою партию, а все вместе сливалось в мощную и оптимистичную, воодушевляющую мелодию...

А его дядька, Семен Иванович Потоцкий, с первым десантом высадившийся на необжитых берегах Хантайки, зимовавший в палатке, когда мороз опускался до пятидесяти градусов, и закладывавший первые жилые дома и объекты поселка гидростроителей, первопроходцев этих нехоженых мест...

А его родители и их коллеги, которые, уже заработав и на квартиру, и на машину, и на дачу - высший потребительский стандарт советского общества, оставались на Севере, а квартира на материке пустовала, машина стояла в гараже, дача годами ждала хозяев...

Спустя время на хлебных полях Ставрополья, во время страды, Жовнер наблюдал работу комбайнеров. В жаре, в золотистой на солнце соломенной пыли, от которой царапало и першило в горле, в комбайнах, где вместо кондиционера были распахнутые дверцы, отчего знойный ветерок лишь немного холодил пот, они трудились с восхода до заката не только из-за заработка, но еще и потому, что это было большое и нужное общее дело, видимый результат совместного сложения сил...

Видимость и полезность для всех твоего труда...

Вот что следует взять...

А сейчас разве те же нефтяники, газовики, металлурги, энергетики работают на себя? На общее благо?

Так откуда же взяться порыву, энтузиазму да и желанию сделать все хорошо без денежной (бонусной) компенсации за утрату этих возвыщающих чувств?..

На дядю никто не хочет честно работать.

И не будет.

Вот поэтому мерилом отношений в работе на частника будет только пряник - в виде оплаты и кнут - в виде увольнения...

Впрочем, в любом обществе есть те, кому привычнее лакействовать, прислуживать. Им удобно жить при или под хозяином, как прилипалам возле китов: не нужно ни о чем заботиться, шевелить мозгами и можно приворовывать. Этот слой, как считал Жовнер, за последние десятилетия существенно вырос благодаря массированному прессингу идеологии общества потребления, он по-собачьи преданно обслуживает и власть, и олигархов, и прочих богатеньких, охраняя их от народа, лая или поскуливая у хозяйской ноги, в зависимости от полученной команды. Особенно много услужливых лакеев прописалось во всяческих масс-медиа, соблазненных возможностью заглядывать в рот сильным мира сего или же самим мелькать в почетном эскорте...

А армия?..

Разве пойдет солдат на смерть, если им будет двигать исключительно меркантильный интерес?.. Да он предаст и продаст, а заплатят, так и командира своего расстреляет...

... Значит, коллективная, общая собственность - это большее благо, чем частная?..

Но, опять же, когда все было формально общим, социалистическим, а реально ничьим, отношение было соответствующее, даже социалистическое соревнование мало помогало... Выходит, нельзя отрицать и частную собственность, и небходимо некое сочетание, которое позволяло бы реализовывать инициативу и в то же время не позволяло обворовывать других...

И Жовнеру пришла в голову неожиданная мысль: а не следует ли предусмотреть некий потолок, предельную сумму капитала, после которой частное дело переходит в общую собственность, а его создатель и собственник с этого момента переходит на государственное содержание (пользуется при необходимости всем, чем пожелает, зачем ему гараж машин или собственный парк самолетов?) и продолжает управлять уже общей собственностью за иные стимулы. Допустим, за почетные места в иерархии власти... И добрую память, а не проклятия после смерти...

При социализме старались стимулировать труд каждого.

При капитализме государством стимулируется исключительно труд собственника. То есть, как это ни парадоксально, но именно хозяева больших или маленьких фирм продолжают движение к коммунизму, к реализации его лозунга «от каждого по способностям, каждому по потребностям...», в то время как все прочие, живут по социалистическому принципу: «каждому по труду».

На этой мысли он даже споткнулся, вдруг постигнув ее глубинный смысл.

А ведь действительно этот лозунг - уже настоящее.

Только для очень маленького слоя населения.

Но парадокс в том, что этот маленький слой живущих при коммунизме никак не хочет, чтобы этот принцип становился доступен все большему числу людей, и старательно отдаляет народ от понимания этого...

Это прежде всего олигархи, монополисты, крупный капитал, глобалисты...

А значит, преобладать должен именно мелкий бизнес.

И в основе государства должны лежать: государственная собственность - это сферы образования, здравоохранения, обороны; частная, которую, собственно, и должны регулировать рыночные отношения, а стимулировать налоговая политика, и общая, общинная, в которую переходит частный капитал, достигший того самого, определенного разумным пределом, потолка. И управлять общей собственностью должна честная и эрудированная часть общества, способная проводить научные изыскания и создавать инвестиционные проекты... Вот только как раз этой прослойки сейчас и нет... А если кому общество и доверяет в конце первого десятилетия двадцать первого века, то церкви... Но это не ее дело...

Хотя так ли уж плохо, если на смену светскому, очевидно изолгавшемуся, погрязшему в воровстве и обмане, придет церковное управление...

Впрочем, он не политик и не собирается создавать теорию справедливого государства... Так, пофантазировал...

А в реальности, хотя и достигли они с Еленой пенсионного возраста и даже начали получать жалкое подаяние (родителям при социализме их пенсий хватало, чтобы не чувствовать себя нищими), уже нет сомнений, что время для несуетного подведения итогов, осмысления прожитого отодвигается: благо, есть хоть и маленькое, но свое дело, из которого тебя никто не выгонит, и будут они трудиться, пока будут силы...

Давно уже перевалил этот возраст Черников, и, насколько Жовнер знал от Согжитова, жил тот бедно, как говорят в народе, перебиваясь с хлеба на воду, его мизерная пенсия и такая же жалкая зарплата библиотекаря (жена работала в библиотеке) - все, что у них было на троих.

Учил студентов Булавин, но зарплата у профессора тоже была не из больших (охранник в банке больше получает), правда, для Юры материальное никогда не было главным, и великое благо,что рядом с ним - понимающая и поддерживающая того жена. (Это Жовнер может сказать и о своей жене.)

А вот у Красавина пенсия на зависть многим, власть о себе заботится, не забывает, вот за годы, что был вице-губернатором, и получает добавку, раз в пять превышающую максимальную трудовую пенсию. Но в случае с Красавиным, в отличие от великого множества других, это справедливо: он действительно радел за страну, не крал, собственный бизнес, будучи у власти, не создавал, служил народу живота не щадя. И наконец-то после нищеты, которая преследовала его последние годы, может себе позволить заниматься тем, чем желает, а не рыскать в поисках заработка.

У Гаврилова - свое дело, да и он моложе, но на благодарность государства, которое создавалось и не без его помощи, не рассчитывает: давно понял, что не ценится в нем честный труд...

И как прежде их объединяло желание изменить существующее в Советском Союзе положение дел, так сейчас, несмотря на возраст, выводит в протестные колонны еще более острое желание перемен уже в современном государстве.

Перемен, жизненно необходимых...

/Время понимать

Бог меня любит...

Что же стоит непознанное и всемогущее за этими тремя словами?

Бабушка Таня, которую он знал сухонькой, молчаливой, совсем не умеющей ругаться старушкой, повторяла в самые трудные минуты: «Все, что делается, - к лучшему», - и отмахивалась от мальчишеского богохульства маленькой, морщинистой, в синих венах рукой.

У нее не было ответа на этот вопрос...

Да она его и не искала.

Юра Булавин тоже не искал ответа. Когда они познакомились, он уже знал, что все в этом мире подчинено Высшему смыслу. Он никогда не сомневался в том, что вера и культура, которые каждый познает с детства, дело, которым выпало заниматься во взрослой жизни, - все это в земном мире дается человеку совсем не случайно. Место и время рождения - Божественные координаты - определяют Божественную задачу, ради которой и приходит человек в этот мир. И следует исполнять предначертанное, а не метаться между соблазнами, которые совращают ежедневно и еженощно, и не роптать на судьбу.

Родители Жовнера, да и Елены, как большинство их сверстников, родившихся и выросших уже в атеистической стране, в церковь не ходили. Но и Бога никогда не хаяли. Он словно был с ними рядом, но о Нем как-то подзабыли...

Они не искали ответа на этот вопрос.

А вот он искал.

С той самой поры, когда только начавший познавать мир в пионерском азарте выкрикивал богохульное, неприличное (отчего винится и по сей день) мудрой бабушке Тане.

Повзрослев, ощутил потребность ответить себе на главный вопрос бытия и в атеистической стране стал выискивать книги, критикующие Библию, чтобы хотя бы из них, вчитываясь в критикуемые цитаты, составить представление, о чем же эта главная, отвергаемая коммунистической идеологией Книга книг.

Ходил в храмы. Словно ведомый кем-то.

Не понимая и не постигая, выстаивал службы.

Юра Булавин ему говорил: верь не умом, а сердцем - воротами к душе. Не ищи ответа на вопрос, где этот самый Бог, как Он управляет Мирозданием, ибо ум - это производная от накопленных в земной жизни знаний, зачастую ложных, и он ограничен этими знаниями и способен заблуждаться, а сердце не смущено знанием, и душа не имеет границ... Вот ведь ты же не ищешь объяснения любви, а просто любишь своих родителей, жену, дочь...

Он соглашался, но не мог избавиться от внушенного, навязанного преклонения перед эмпирикой, перед наукой, которая, как оказалось (и в чем он теперь, прожив большую часть жизни в этом преклонении, абсолютно не сомневался) была сферой постоянных человеческих заблуждений, ибо на смену открытиям и кажущимся прозрениям приходили новые знания. Они свергали с пьедестала доселе непререкаемые авторитеты и какое-то время главенствовали. Но спустя время являлись носители очередных новых знаний, претендующих на истину, и свергали предыдущих кумиров...

Впервые он усомнился в истинности научного познания окружающего не без помощи ученого, философа, автора теории циклов Юрия Николаевича Соколова, с которым встретился в пору всеобщего общественного смятения после пережитого революционного (или все же контреволюционного?) энтузиазма девяностых годов двадцатого века. От него он узнал о законе цикличности, то есть повторяемости всего в этом мире. И о кризисе накопленных научных знаний, в которых незыблемыми остались лишь самые понятные, вроде закона Ньютона. Тогда же и пришлись к месту размышления и сочинения, которые он нашел, о роли удовольствий в земной жизни. О том, что, с одной стороны, хотя и изгнаны были Адам и Ева из райского сада за то, что поспешили отведать яблока с древа Познания, не могла все же Земля, ставшая им приютом, быть полной противоположностью Эдему. Скорее, жизнь изгнанных за пределами райских кущ должна была быть лишь немного хуже. И требовать определенных усилий (или же непозволительно несвоевременно отведанных знаний?), чтобы получить возможность вернуться в райский сад... И потомки Адама и Евы должны были проживать свою недолгую жизнь, постигая и реализуя энергию, вырабатываемую триадой: «желание - удовольствие - удовлетворение», включающей в себя от самых примитивных удовольствий - физических и физиологических - до возвышенных нематериальных, верхней точкой которых и является Творение...

Многие из его знакомых, верующих канонически, посчитали подобные мысли по меньшей мере ошибочными. И он уже начал было с ними соглашаться, пока не прочел предположение, что явление Иисуса Христа было той точкой в существовании человечества, в которой находилась развилка, с которой было два пути у человечества. Либо поверить Мессии и пойти за ним в бессмертие (фактически вернуться в Рай), либо не поверить и еще более усугубить Первородный грех. Увы, в большинстве своем те, кому дано было принимать судьбоносное решение (а народ этот был выбран не случайно, сорок лет он очищался от суетного и познавал Божественное в пустыне), не поверили Мессии...

Видимо, исходили из науки того времени, ограниченного накопленными знаниями разума.

И с времен Распятия до Судного дня, как считают священнослужители, человечеству придется искупать свои, все более утяжеляющие душу каждого порознь и всех вместе грехи, включая свершившийся страшный грех Распятия...

...Жовнер уже давно приехал на стоянку, заглушил машину, но все продолжал сидеть в ней, отчего-то думая не о случившейся неприятности (все-таки теперь придется тратиться на ремонт, а это нынче приличные деньги), а о том, что в этой гонке за материальными благами (примитивными удовольствиями!), которые стали идолами современного общества (идолы издревле противостояли Богу), совсем непросто понять, что Бог тебя любит...

Короток человеческий век. Так же короток и ум. И не ведомо ему (утратившему связь с Божественным), что случившееся и есть предупреждение и предотвращение более неприятного или даже опасного в будущем. Как предостерегающая подсказка что-то изменить в уже выстроенных планах или возведенной собственной иерархии ценностей... Все-таки помимо Всевышнего есть еще и другая сила, которая нас неустанно соблазняет и искушает. И человек, в котором обитают оба начала, постоянно находится на развилке между двумя мирами: горним светлым и темным подземным. И именно здесь, на Земле, в короткой земной жизни, ему суждено сделать непростой выбор...

Зазвонил телефон.

Конечно, Елена.

Волнуется, где он.

- Ужин уже второй раз остыл... Ты скоро придешь, ставить подогреть? - в голосе плохо скрываемое волнение (не верит, что с ним все в порядке, хочет воочию убедиться), забота, любовь, которая в этом возрасте уже похожа на медлительную полноводную реку, без быстрых перекатов, гула и восторженных брызг...

Обыденные слова.

Возвращающие в обыденность...

Может быть, и авария эта нужна была, чтобы он просто на мгновение взглянул на эту обыденность другими глазами, с другой точки зрения...

Взглянул и понял, что с этого момента и начинается главный цикл его жизни, ради которого, собственно, ему и был дан опыт и знания этих шестидесяти, оставшихся позади, лет.

Наступило время понимать...

 

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.