Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(50)
Михаил Федоров
 Отец писателя. Дело №...

1

Прохладным сентябрьским утром 2006 года, 10 числа, адвокат Федин свернул с перемежаемой тополями и кленами аллеи и поднялся на ступени красно-кирпичного, как башня, здания с редкими амбразурами-окнами. Сочная широколистная оправа окружила казематное с виду заведение.

Взбежав по лестнице, он потянул ручку металлической двери с глазком и оказался в узком проходе, который упирался в читальный зал. Его смерила пристальным взглядом вахтерша, он прошел мимо и оказался в комнате.

Увидел девушку, которая, одернув шерстяную кофточку, встала навстречу:

- Вы что-то хотели?

- Мне нужно уголовное дело, - протянул рекомендательное письмо.

- Репрессированного?

- Да, кажется в 1931 году….

- Фамилия?

- Троепольский….

- Имя, отчество?

- Николай, а вот отчества не знаю. Он отец Гавриила Николаевича…

- Кто это такой?

- Вы что, не читали «Белый Бим Черное Ухо»?

- Не разыгрывайте меня…

«Невежда. Сколько их нынче, куда ни ткни»! - подумал Федин и продолжил:

- Видите ли, я знал Гавриила Троепольского. Его сына. И хочу познакомиться с делом отца. Ну, как вам объяснить? Когда Гавриил Николаевич был жив, - заговорил, словно оправдываясь, Федин, - у меня такого желания не возникало. А когда его не стало, оно и появилось. Однажды на собрании в областной библиотеке Гавриил Николаевич как-то обмолвился, что пишет повесть под названием «Колокол». Как раз про то, как его отца в 31-м…

- Вы меня совсем запутали. Давайте не уклоняться. Мне нужны год рождения. Профессия…

- Я знаю лишь, что он был священником. А год рождения? - замялся. - Ну, посмотрите, ведь фамилия редкая…

- Ладно, сейчас проверю по журналу, значится ли такой?..

Девушка, развернувшись, скрылась за дверью.

Остроту утраты Гавриила Троепольского, которого в кругу писателей называли Дедом, Федин ощутил только после его смерти. И, словно желая что-то вернуть, захотел посмотреть дело его отца, будто там таилось нечто важное о самом Гаврииле.

Девушка вернулась:

- Николай Семенович… 1878 года рождения… Священник… Запишите: дело номер П-18206…

- Вот видите! - Федин посветлел. - А что такое «П»?

- Так определяют дела из фонда репрессированных…

- А 18206?

- Номер конкретного уголовного дела…

- Да, спасибо, спасибо…

- Пишите заявку…

Подала листок с графами мелкого печатного текста.

Федин сел за стол. Вспомнил писательский стол Гавриила Троепольского, который был обтянут материей и держался на толстых ножках, - видел его, приходя к нему домой. Достал из нагрудного кармана ветровки шариковую ручку и старательно вывел:

«Троепольский Николай Семенович»

А в графе: «цель ознакомления» написал: «знакомство с делом отца… - помедлил, а потом добавил: - учителя».

Точнее, почти учителя. Гавриил Троепольский оказался тем редким человеком, который протянул ему руку. Он щедро помогал желавшим творить и кропотливо ими занимался. Именно его слова: «Пиши, у тебя глаз есть», поддерживали Федина в минуты частых для пишущих людей сомнений.

- Приходите завтра, - девушка взяла письмо и заявку.


2

Казалось, пришла пора бабьего лета. Но так выходило, если судить по календарю. А характерным для его начала теплом и не пахло. Ветер и дождь кружили над кварталами, холод так сковал улицы и парки, что даже попрятались бродячие собаки. Зябко было в архиве.

Бойкая работница вывалила на стол пять плоских книжек из плотно сшитых листов.

Вот оно - пальцы коснулись корки широченной книжки, как будто обрызганной подсолнечным маслом, с оборванными краями.

Том первый, приподнял, не более килограмма.

Второй. Третий. Четвертый. Пятый. Не потянет и на пять кило. Всего-то…

Аккуратно сложил тома по порядку.

На обложке первого тома крупно выделилось с хвостиками на изгибах букв, напоминавших скачущих чертиков:

«ДЕЛО».

Ниже, как подкосившийся штакетник:

«111».

«А мне сказали номер 18206. Видимо, это прежняя нумерация, - подумал, разглядывая на корке «111», далее зачеркнутую красным карандашом цифру «13502», серым грифелем - «298», синим - «Г-11897». - Сколько раз перенумеровывали. И сколько уже расследовано было дел. Сколько людей угодило в жернова».

Вспомнил мельком брошенную знакомым следователем фразу, который, собираясь на пенсию, заметил:

- Надо же, ведь я забил две зоны!

«Около тысячи человек, - прикинул тогда. - Мало это или много? И стоит ли радоваться? Ставить себе в заслугу?»

Вновь обратился к обложке.

«По обвинению» - потянулось типографским шрифтом и продолжилось фиолетовыми чернилами: «Троепольского…»

«Вот и встретились, - прозвучало в душе, как будто с делом знакомился не посторонний человек, а сам Гавриил Троепольский. - С той поры, как расстались в 1931 году».

Федин знал, что Николая Семеновича арестовали именно в 1931-м. В ту пору его сын Гавриил Троепольский уехал учительствовать в одно из сел Борисоглебского уезда - Махровку, что за одной из самых диковинных рек Вороной.

Далее фиолетовое «Орфеева…», отозвалось: «По делу проходил не один Троепольский».

«и другие всего 53 человека»...

Успехи знакомого следователя показались ничтожными в сравнении с успехами чекистов.

Федин встал, шагнул к окну. Хотел распахнуть, но створы оказались наглухо закрытыми.

Прокашлявшись, вернулся к столешнице и, не слыша ни скрипа двери, ни шагов в коридоре, ни разговоров вахтерши по телефону, несшихся из коридора, объял жарким взглядом огромный планшет обложки.

«Начато 14 января 1931 года»...

«Окончено __ мая 1931 года».

«Даже не удосужились поставить дату окончания… Так спешили…» - пронеслось в голове.

Не того Федин ждал от посещения архива, рассчитывал на медленное погружение в гущу документов, а его окунали в бурный, налетающий каждым словом и каждой цифрой поток, из которого трудно выбраться, как из горной реки.

Выцветшие штампы «Учтено в (не разберешь, в каком)… году», «ПП ОГПУ по ЦЧО»…

«Вело ОГПУ, преемник ЧК, предшественник НКВД, МГБ, КГБ».

Отвернул обложку и с оборотной стороны обнаружил приклеенный листок папиросной бумаги:

«Список обвиняемых, проходящих по делу».

Строчки плотно усеяли левую половину листа.

Под номером первым прочитал:

«Зайченков Сергей Яковлевич».

Кто это?

Он не знал.

Под номером одиннадцать:

«Троепольский Николай Семенович».

«Отец».

Почувствовал терпкую горечь, как если бы оказался на пустыре среди множества почерневших крестов.

На глазах невольно выступили слезы.

«Ты что такой хлюпкий? - спросил себя. - Ведь это не твой отец!»

Но все равно пронимало.

Промокнул щеки рукавом, пробегал взглядом мужские, женские фамилии, которые оканчивались на «ин», «ев», «ов», «ий», «ина», «вая», обыкновенные имена: Федор, Михаил, Константин, Василий, Павел, Валентин, Мария - и редкие Варсонофий, Ион, Агафья, Параскева, Пелагея, и откуда-то издалека зазвучали перебивавшие друг друга голоса, как будто за окном митинговала толпа. Что кричали: «Спаси!», «Помоги!», «Упокой!» - различить не мог, какое-то время звуки словно нарастали, но вот они будто удалились.

По правой половине листа под графой «место нахождения» выделился столбик с одинаковым текстом в каждой строке:

«В Борисоглебском Домзаке».

«Доме заключенных», - расшифровал он слово.

Когда-то бывал в Борисоглебске и удивлялся строгости Домзака, похожего на короб с глубокими, зарешеченными окнами, который разительно отличался от разрушенной тюрьмы в Богучаре, от латаемого из года в год, огороженного пятиметровым забором приюта арестантов в Воронеже, но тогда ему и в голову не приходило, кто мог содержаться в нем.

Список завершался печатными буквами:

«Уполномоченный … /Степанов/».

Заглавная «С» дописана красным карандашом.

«Небось машинистка отважилась пошутить над «тепановым», тепой. Или это сам Степанов оплошал».

Между должностью и фамилией уполномоченного извивалась подпись все тем же пунцовым карандашом, каждой закорючкой подчеркивая особое положение своего хозяина.

- Перед тобой, мой друг, дело номер сто одиннадцать или, по новой нумерации, восемнадцать тысяч двести шесть! - эхом зазвучало в ушах Федина.

Лиственные кущи еще больше сгустились, ожидая прихода ярой осени, которая все равно разденет и оголит, заставит переносить зиму по колено в снегу и на морозе. Горожане спешили по квартирам, сутулясь от резкого похолодания до плюс шести при сорока градусов жары неделю назад. Рабочие ломами крошили перед архивом асфальт. Начинались ремонтные работы. А Федин шел и о чем-то напряженно думал. Каждый лист пяти томов теперь казался ему важнее всех написанных им самим, да и его учителем, книг, вместе взятых. И он еще не мог дать себе отчета, почему.


3

«Если бы Гавриилу Троепольскому предложили обменять повесть «Белый Бим Черное Ухо» на жизнь отца, как бы он поступил?» - Федин спрашивал себя, снова поднимаясь по ступеням архива, и тут же без колебаний отвечал: «Он бы согласился…»

Его не удивило то, что в зале сидело всего двое читателей: он и еще один дедок в задрипанном пальто.

Пять томов накрыли полированную доску, новые странички жадно бросило в глаза.

«Постановление о принятии дела к производству».

Сухой канцелярский текст:

«1931 года, января 14 дня уполномоченный Борисоглебского оперсектора ОГПУ Степанов, - каждое слово впивалось, как игла, - рассмотрев материал гражданина Зайченкова…. который в Алешковском, Жердевском, Токаревском, Русановском районах… с черничками и юродивыми… под руководством священников (И «отца»?)… под видом сбора продуктов и отрытия пещер устраивал читку Евангелия, вел к.-р. работу, доказывал, что колхоз - антихристово дело, вступать туда не надо, надо держаться за религию, что в 1931 году советской власти не будет….»

«Наворочано же…»

«…читку Евангелия…»

«Ладно, в 31-м году. Но и в начале 80-х за Евангелие ловили и определяли в места не столько отдаленные», - вспомнил, как в бытность студентом слушал дело в областном суде.

Судили бородача в сапогах, пойманного на вокзале с сумкой, полной религиозной литературы. Для него перевозка книжек оказалась далеко не безобидным делом.

«… к.-р. работу…»

«Контрреволюционную работу. А при чем тут она, когда со времени революции прошло почти пятнадцать лет?»

«Колхоз - антихристово дело».

«А что, разве Христово? - чуть не рассмеялся Федин, но потом задумался. - Тоже объединение людей. Братство».

«… в 1931 году советской власти не будет…»

«Вот это могло напугать».

«Совершили преступление ст.ст.58-10 ч.2 58-11…»

Лютая 58-я!

«Да, с таким обвинением дела были плохи».

Вышел на крыльцо. Щеки обдавало прохладой. Сырой воздух наполнил легкие.

Его не отпускало всколыхнувшееся воспоминание. Тогда бородач не понимал, почему его забрали. Говорил, что вышло недоразумение. Какая-то женщина крикнула: «Украл вещи!» Его схватил подскочивший милиционер. Он стал доказывать, что ничего не брал, это Богу противное дело. А милиционер заглянул в сумку, и после этого доказывать было нечего. Не объявилась и куда-то исчезнувшая женщина. «Как ловко!» - подумал Федин тогда. А мужик возмущался. На честность рассчитывал. А выходило, по разным законам жили одни и другие.

Вздрогнул, услышав голос:

- Не угостите сигареткой?

Преклонного возраста сосед тоже вышел на крыльцо.

- Извините, не курю…

- Извольте полюбопытствовать, что изучаете?

- Да одно дело, 31-го года…

- Э, да у вас еще все впереди.

- Что вы имеете в виду?

- 38-й год…

- А что в 38-м году?

- Вы что?!

- Как что? - ощутил себя невеждой, как дежурная по залу, которой сделал замечание по поводу «Белого Бима…».

- Вот! Посмотрите, - дедок раскрыл книжечку. - Я составил график… В феврале 38-го в Воронежской области расстреляно 1560 человек…

- Не надо мне 38-го… - вдруг вырвалось из Федина.

Они стояли и наблюдали за тем, как экскаватор грыз грунт на улице, как в комьях глины буксовали машины. Сосед где-то раздобыл сигарету, закурил. Они молчали. Вокруг не шелохнулись ни куст в палисаднике, ни гроздь рябины за оградой школы, ни пряди ветвей клена, ни собака, забившаяся в промежность между сараями.

- Я пойду, - сказал Федин.

И вернулся в зал.

«Постановление о производстве обыска... - его ожидал другой документ. - 1931 год января 14 дня…. У Троепольского… - далее мелким почерком следовал список фамилий и … обыск и арест на основании того, что у них может храниться антисоветская литература…»

Удивился забытой фразе «антисоветская литература». Время вытравило ее из памяти, и она показалась архаичной.

«…а также, учитывая необходимость их личного задержания…» - продолжал мрачно источать документ.

К линии, где сшило листы, прижалась щербатая осьмушка бумаги: «Ордер… произвести обыск и арест в с. Александровка священника Николая Троепольского…» с жирной подписью чекистского начальника синими чернилами.

И следом один за другим:

«Ордер…»

«Ордер…»

«Они что, собирались перевернуть все села разом?»

Неожиданно в воображении возникли невозможные для сентября снежинки. Закружили, устилая черноземные поля, прилипая к буденовкам людей с винтовками, выезжавших на санях за околицу. Сани расползались по степи, скрываясь в бушующей мгле. Но вот буря стихла. Округа замерла. Сани выбирались из заносов и вползали в деревни, замирали у торчащих столбиками поверх сугробов плетней. Вооруженные люди, стряхивая с одежд снег, пробирались к хатам. Опережая незваных гостей, по дворам бежал еле различимый шумок: «Приехали, антихристы!» Кто-то выскакивал и, меся снег, скрывался в огородах. А в светлицах уже все летело кверху дном.


4

В селе 1-я Александровка за низкими саманками высится стройная приходская церквушка. Во всем чувствовалась добротная рука хозяина. Беленые стены, недавно крашенные ставни, высокая, крытая жестью кровля.

Русый мужчина в подряснике с бородкой и в очках отошел в сторону от хлынувших в пределы храма вооруженных.

- Ты будешь священник Николай Трепольский? - закричал долговязый чекист, махая револьвером.

- Благочинный Троепольский, - с достоинством ответил человек в подряснике.

- Допрыгалси! - пробурчал мужик в зипуне. - Не стал в колхоз благословлять!

«Заведующий избой-читальней», - узнал его благочинный.

Мужик проскочил в ризницу. Метался, хохоча от восторга: попал туда, куда бы никогда, будь иные обстоятельства, не ступила его нога.

- Нашел! - кричал долговязому. - «Почаевский листок».

- Ты чё мелешь, какой ище листок?

- Журнал «Путь», одна тыща пятнадцатый год.

- Засунь его…

- «Красная новь».

- Отправь туда же!

- А энти бумаги?

- Надыбал!

- Рад стараться… - чуть не вытанцовывал мужик.

Кто-то ругался:

- К попу сунулись! Разве самогонки найдешь…

Отец Николай стоял молча, вложив руку в руку.

Вот долговязый облизнул карандаш.

«Протокол… 31 года … января… 18 числа… изъято четыре папки с перепиской…» - еле вывел.

Сунул заведующему читальней:

- Чиркни…

- Я не можу…

- А еще грамоту взявси толкать… Ну тады нарисуй…

- Крестик?

- Нет, звездочку. Это твоя роспися.

Отца Николая вывели и повезли по селу к сельсовету, куда свозили других бедолаг. Его русые с проседью волосы спадали на плечи. На волосы падал снег. Сани проваливались в сугроб, лошади упирались и тянули. Следом бежал завчитальней и кричал:

- Так буде с каждым, кто супротив колхозу!

Отец Николай оглядывал село немым взглядом. Бабули крестились в дверях хат. На колокольне замер звонарь, сжав веревки колокола.


«Протокол личного обыска… января 19 дня… у священника Троепольского изъято…»

Федин представил, как отца Николая толкают в каменный затвор. Сняв варежки, у него по карманам рыщет дежурный.

Злорадно кричит:

- Нашел 94 рубля! - считает купюры. - Хотел спрятать… Они тебе зачем? Нас подкупить хотел, чтобы убежать…

«А если бы и подкупить, - мелькнула озорная мысль у Федина. - Но, вряд ли… «Отец» - батюшка, а не казак».

Федин листал дальше. Бледнели протоколы обысков у жителей Александровки: 1-й, 2-й, 3-й Александровки; Верхнего, Среднего и Нижнего Карачана; Липовки; Пичаево; 1-й, 2-й, 3-й Семеновки …

У некого Никулина Василия Степановича нашли николаевские деньги - 12 купюр по 3 рубля, 4 купюры по 10 рублей, 20 купюр по 20 рублей, керенского выпуска - 8 купюр по 500 рублей, 8 купюр по 25 рублей, 2 купюры достоинством 100 рублей, 1 купюру 1000 рублей…

Запутался, складывая в уме: «Не слабо! Все это теперь старина. А тогда - деньги».

Перевертывая листы, словно прикасался к давнишним купюрам. Они различались номиналом, печатью, красочным тиснением и подчеркивали свою вечную силу, которую думали изжить коммунисты, надеясь когда-то отменить эквивалент труда.

Федин знал, что Гавриил Троепольский читал дело отца в конце 80-х, и теперь спрашивал себя: что же он испытал? Возненавидел тех, кто отдавал команды, кто хватал батюшек, кто выкидывал из шкафов вещи, кто лез под кровати, взламывал полы. Или ненависть вытравило с годами? Сделало его мудрым Дедом? Да и как через столько лет мстить, когда все поросло быльем.

Обратил внимание на рапорт чекиста, который у священника Кривошеина под периной обнаружил бумажные 207 рублей и серебром 12 рублей, про рубли записал в протоколе, а про серебро забыл. И это выплыло…

«Эх! Тащили и чекисты».

Посчитал: 13 января арестовали 11 человек, 16 января - 16, 18 января -4, 19 - 3, 20 - 2, 21 - 1, 7 февраля 1, 9 - 1, 7 марта - 3, 9 марта - 1….

Исчезнувшие из воображения сани возникли уже санным поездом, который опоясал степной простор.

Отголосками протоколов зазвучали фразы: «изъят Псалтырь», «Евангелие», «изъято пять пачек свечей», «…три иконы», «… вырезок из газет», «…денег» - серебряных монет царской чеканки у священника Богоявленского, которые заменили советскими госзнаками; «изъяты золотые сережки» у священника Орфеева, их вернули его жене…

Федин смотрел на документы, которые видел «отец», на протокол обыска с четкой, до буквы различимой подписью благочинного. А ниже багровел нервный росчерк проводившего обыск. Былое впиталось с пятнами в листы и теперь задавало жаркие вопросы, которые неминуемо передавались читавшему. Вопросы, на которые по-разному отвечало прошлое и нынешнее время.

Федин вышел в коридор.

- Гражданин! - проснулась вахтерша.

- Я немного пройдусь…

- Может, дать таблетку нитроглицерина?..

«Неужели я такой бледный?» - спросил себя и ответил:

- Здесь нитроглицерин не поможет.

...Пошли анкеты арестованных. Крестьян, священников, черничек, псаломщиков, хлебопашцев, монахов.

Анкета Николая Троепольского с такой же, как и у сына, - он знал подпись Гавриила Николаевича - подписью, и:

«окончил Тамбовское духовное училище… из семьи дьякона… жена Елена Гавриловна… дети сын Гавриил… дочь Зоя… дочь Валентина»…

Если Федин что-то знал о Гаврииле Николаевиче, то о его сестрах Зое и Валентине, которым, видимо, тоже перепало после ареста отца, - ничего.

«У Гавриила Николаевича мать - Елена Гавриловна. Выходит, его самого назвали в честь деда», - вдруг осенило Федина.

У смотрителя архива оказался словарь имен. Федин нашел: «Гавриил - муж Божий, или крепость».

Что Гавриил Николаевич человек от Бога, с этим согласился. Согласился и с тем, что «крепость». Только богатырского склада человек мог выдержать множество испытаний, о чем смутно догадывался и с чем сталкивался, изучая дело, прожить почти девяносто лет и не оскудеть сердцем.

«судим в 1930 году нарсудом… за невыполнение колхозного заказа к штрафу 1000 руб».

«Даже священнику давали колхозный заказ. Пахать, сеять, что ли? Выходило, Николай Троепольский и до ареста конфликтовал с властями», - понял Федин.


5

«Что же ты так проникся судьбой отца и сына Троепольского? - задавался он вопросом. - Не потому ли, что все это тоже твоё. И не только из-за благодарности Гавриилу Николаевичу. Видимо, каждый может загореться чужой судьбой, тем более когда она связана с именем учителя. Кто-то мог посчитать такое поведение странным. Пускай, - ухмылялся Федин. - Разве ему понять, что можно ни с того ни сего заплакать над могилой незнакомого. Над прахом одной сто миллиардной частички населения Земли столетия. Можно».

Второй том раскрылся на протоколе допроса первого в списке обвиняемых Зайченкова.

«Допрос 1930 года… декабря 27 числа… Сергей Яковлевич… 24 лет… нищенствующий…»

Федин понимал, что большевики не жаловали побирушек. Строителю светлого будущего считалось позорным клянчить и отираться у церковной ограды с протянутой рукой. Бездомных гоняли, они перебрались ближе к толкучкам, баням, вокзалам, откуда их забирали милиционеры.

Ниже жирно синел отпечаток пальца.

«Это подтверждение показаний, - понял Федин и порази­лся находчивости проводившего допрос. - Не умеешь писать, обмакни палец в чернила и приложи к бумаге».

«Неграмотный».

После революции большевики посадили людей за парты. Хотя не у всех открылась возможность получить высшее образование. Перед детьми священников, дворян, богачей двери вузов закрылись. И не мудрено, что Гавриил Николаевич остался с тремя классами сельскохозяйственного училища. А если бы ему довелось послушать лекции достойных профессоров, сколько бы это прибавило агроному и сколько бы еще щедрых книг вышло из-под его пера.

Протокол:

«Родом я из Русановского района… Ввиду бедности и моей недоразвитости мать меня послала собирать милостыню и таким образом добывать кусок хлеба».

Звучит-то как! Русановский… Русь. Дохнуло извечной милостью к слабым здоровьем и умом, которым подавали и не гнали: бедность и немощь не воспринималась как порок, а, наоборот, служила полем для душевного воспитания.

«Мне давали приют монашки и чернички во всех тех селах, где приходилось бывать».

Находил ночлег. А нынче в окно постучи, в лучшем случае охают, а в худшем - спустят собаку.

«Летом я забрел в село Александровка. Остановился у чернички по имени Ариша, у которой пели, как и всегда, православные песни…»

В какую Александровку? В 1-й Александровке служил перед арестом священник Троепольский… Зашел во 2-ю, 3-ю Александровку?

Федину представилось, как вихрастый чекист в гимнастерке, перетянутой через плечо и пояс ремнями, выпытывает у странника:

- Не гундось…

Зайченков кивает.

- Шибче! - залепил оплеуху пареньку.

Тот вздрогнул.

- Не могу так…

Снова хлопок.

Вытерев нос рукавом, Зайченков продолжает прямо как в протоколе:

«Там находилась девушка Пелагея Микуливна Сазонова, монашка Ариша и мать Пелагеи. Мать просила взять с собой ее дочь Пелагею и странствовать и молиться Богу, так как ее бьет падучая. Я согласился, и с тех пор мы ходим вместе и молимся».

Представилась сеть дорог, по которым, опираясь на палку, неся котомки за спиной, шли ходоки в поношенных одеждах.

«При уходе после утрени священник по имени, если не ошибаюсь, Степан Вихров…»

Вернулся к первому тому, где под обложкой в списке привлеченных под восьмым номером нашел:

«Вихров Степан Васильевич».

Тоже взяли.

«… дал нам имена: мне святого Адама, а Пелагее святой Евы и сказал, что мы будем первыми людьми у Бога, идите к православным и проповедуйте, чтобы шли за Христом, а не в колхозы».

Неужели к тому времени так оскудела вера, что именами первых людей у Бога называли заурядных нищих из глубинки?

Фраза «чтобы шли за Христом» почему-то обдала теплом, слово «колхозы» - кольнуло.

«По соседству с. Александровкой есть еще село Рихлево. Там я с благочинным Михаилом Михайловым…»

Позвольте, благочинного звали Николай Троепольский. Зайченков что-то путает? Или имеет в виду другого? Видимо, был еще какой-то благочинный. Округов в епархии нарезано много.

«…который мне говорил: «Иди к православным. Говори, что скоро конец света и православным нужно спасаться». Михаил мне дал направление пути… И мы с Палагой пошли. Прошли села Блиновка, Алексеевка… Здесь меня арестовали и направили в Русановский отдел».

Почему арестовали? В чем провинился?

«Откуда я ушел, и с Палагой продолжал путь: Хлебиновка, Семеновка, Артамоновка, Росляй, Токаревка, где нас снова задержали. Несколько дней продержали в ГПУ и освободили».

Задерживают и отпускают. Странно. Видимо, ничего нет или не желают возиться?

«После пошел в Полетаево, Рутово, Сергеевку, был задержан милицией и освобожден. Прошел Липовку, Пичаево. Здесь арестован».

Забрали от нечего делать? Ведь другие отпускали.

«Во всех селах останавливался дней на пять-шесть. В последнее время, если далеко, за мной приезжали, если близко, приходили. Обычно ночью. Меня приводили в избу, там было православных тридцать-пятьдесят, где проходили молебны и беседы».

«Проповедник! - резануло его. - За такое вряд ли отпустят».

«В одной избе я не задерживался, а переходил из одного двора в другой».

Остерегался.

«Монашки и чернички всегда присутствовали, читали акафист, а из духовных никто не приходил, боялись власти. Но видеться со священниками мне приходилось почти везде и получать наставления… Помню, из Сергеевки привезли в Питим. По дороге мне говорили, что в Липовке имеется пещера. Пойдем. Посмотрим… Я согласился… Ходили в пещеру. Там живет Егорушка. Молились… Вечером псаломщик питимской церкви в беседе со мной говорил: «Проповедуй православным, что в 31-м году власть колхозная не удержится. Будет возстание».

«Слабо с грамотенкой у чекиста. Написал «возстание».

«…иначе нам погибать. Поп…»

«Неужели Зайченков так мог назвать батюшку?»

«…питимский подарил мне небольшого размера медный крест».

Страница сменяла другую, перемещая странствующих «святого Адама» и «святую Еву» из одного уголка черноземного края в другой. Летом они переносили зной, осенью страдали от дождей, зимой прятались от метелей.

Федину захотелось снова свежего воздуха. Он поднялся и направился к окну, с силой повернул ручку. На этот раз запоры отошли, окошко распахнулось.

- Не дают покоя запахи столетней давности? - ехидно спросила смотритель-архивист.

Федин не ответил.

- А хотите, в хранилище отведу. Там есть кое-что времен Ивана Грозного… Много странного обнаружишь в документах. Но еще больше увидишь среди посетителей, - архивист прошла к окну и между оконной рамой и коробкой поставила горшок с кактусом.

«Чтобы стекло не разбилось», - понял Федин.

Вернулся за стол.

«…В село Липовку из Питима меня привез церковный староста, ктитор, Василий Семенович Евсеев, - бисером бежал текст с упоминанием имен, которые Федину мало о чем говорили. - На своей квартире он мне… что жизнь стала трудная, в кооперации ничего не дают, ни товара, ни спичек нету. Гонят силком в колхоз. У него сватья в колхозе, и они воем воют. Трудно жить колхозникам. Иди и спасай народ и благословляй, чтобы шли против коммунистов, отгоняй православных от колхозного омута».

«Вот это да, странник осмелел!»

«Спаситель тоже коммунист, но он так не велел делать этого, большевики отбирают последнее и грабят для себя…»

«Спаситель - коммунист. Сильно! Спаситель и коммунисты ратовали за рай. Только первый за рай на небе, а коммунисты - на земле. У последних с воплощением мечты возникли проблемы».

«Во время утренней службы в церкви я зашел в алтарь, там липовский священник вручил крест и сказал: «Иди и благословляй, чтобы шли в церковь, не слушали коммунистов и не ходили в колхоз православные…»».

Судьбы верующих шли как бы стороной от Федина, он прежде не испытывал к ним симпатии, но теперь проникался сочувствием.

«В Пичаево пришли ночью. Как и везде, при входе в избу я всех благословлял. Мы с Палагой говорили: «Простите нас грешных». Нам отвечали: «Бог вас простит». Палага начинала плакать, а я со всеми целоваться, женщин целовал неоднократно. Молились Богу. Помню, была пичаевская матушка. Мужа ее, священника, арестовали. (Арестовали священника!) После церковных песен я по требованию хозяев выгонял из углов шутов. Затем начиналась беседа, и я говорил, чему меня учили. Что советская власть плохая, отбирает, ссылает, церкви закрывает. В колхоз гонят, а там разутыми-раздетыми сидят. И лучше бы пришла царева власть, когда Богу можно свободно молиться».

«Молиться!» - чуть не вырвалось у Федина.

Давно испытывал потребность излить душу, найти советчика, покровителя, отдаться ему всею душою и рассчитывать на такой же участливый ответ. Он искал такого человека, в каком-то смысле таким оказался для него Гавриил Николаевич. Гавриил - муж Божий, крепость.

«Я перед вами винюсь за то, что незаконные дела творил».

«Надо же, боится… » - представилось, как чекист вновь оглушил парня.

«Мне известно, что за первую вину прощают».

«Просит. Но почему? Чтобы только освободиться и продолжить проповедовать или только спасти свою шкуру?»

«Я виноват».

«Неужели отрекается?»

«Простите и никогда не услышите».

«Ведь мог сказать иное… А он как простой смертный и такой же греховный, как Адам».

Протокол допроса окончился фиолетовым отпечатком пальца.

Федин откинулся на спинку стула. В проеме окна виднелся уже вырытый вдоль дороги ров. Коммунальные службы судорожно готовились к отопительному сезону.

На подоконник скакнул голубок и, чистя перышки клювом, подмигивал всему, что находилось в зале.

Федин встрепенулся:

- До завтра…

Вышел, забыв дело на столе. Его мысли и душу переполняло. Он сожалел, что не жил в далекие 30-е, как сожалел, что не попал на Куликово поле и не видел сражение, что в войну с немцами не партизанил в псковских лесах. Он часто сожалел о том, что не был там, где происходило значимое для народа, где даже и не мог оказаться, но сожалел.

Ночью не спалось. Мерещился зубастый экскаватор, который ковшом черпал людей из кузова самосвала и скидывал в огромную яму. Люди копошились в глине, лезли друг на друга, старались выбраться, а только глубже утопали. А потом экскаватор повернул на кусты и принялся гусеницами давить деревья. Надавил на березу. Ствол задрожал струной. Повалились тополя, со стоном рухнула осина, затрещал клен. В сознании и на душе Федина еще долго трещал древолом.


6

- Вы вчера забыли закрыть за собой окно, сдать материалы, - встретила архивариус.

- Приношу извинения…

- Что ж вы такой рассеянный… Взрослый мужчина, а ведете себя…

- Не буду, не буду…

Нервными руками раскрыла створы металлического шкафа. Федин взял тома и понес к столу.

«протокол допроса… 1931 года, января, 14 числа… Козловой Анны Родионовны…… чернички… 58 лет».

«Новый обвиняемый…Черничка…»

Желая восстановить хронологию событий, вернулся к протоколу допроса Зайченкова:

«Святого Адама» допросили 1930 года, декабря, 27 числа. До обыска у Николая Троепольского оставалось меньше двух месяцев. Если о поимке Адама рассказали благочинному, то он мог что-то сделать к своему спасению. На худой конец - скрыться. Но он не сделал этого. Почему? Посчитал, Зайченкова опять отпустят? Оставшихся на свободе священников не тронут? А может, посмотрел на происходящее другими глазами: чему быть, того не миновать, не избежать своего креста… Черничку Козлову допросили 1931 года января, 14 числа. До обыска в 1-й Александровке оставалось три дня. Что же делал Николай Семенович в эти дни? Прощался с прихожанами, батюшками, семьей, сыном?

Федину привиделась саманка. Из трубы хлопьями выплескивал дым. В окне горницы виднелась фигура Николая Троепольского. Он держал за плечи склонившего перед ним голову молодого человека.

- Сын! На тебя скоро ляжет непомерный груз, - говорил. - Не знаю, выдержишь ли?.. Но знай, твой отец ничего плохого не делал… Заботься о матушке, своих сестрах… Каждый человек будь тебе дорог, как был дорог твоему отцу… Проникнись душой к заблудшему… Даже самому падшему… Будешь учительствовать, сделай так, чтобы тебя дети любили… Займешься хлебопашеством, отнесись к земле с теплотой… Возьмешься за перо, каждое слово отдай с думой о ближнем… Твоя жизнь должна продолжить жизнь твоего отца… Терпи… Моя кровь, моя плоть… Во имя нас… Ты видишь, как мне дорог… И не взыщи, что с отцом произошло… А теперь езжай в Махровку… Видишь, какой мглой затягивает небо… Надвигается буря… До нее тебе надо поспеть…

- Отец, я останусь с тобой… - молодой человек поднял голову, глаза его щурились. - Все снесу…

- Я другого не ожидал от тебя услышать… Но учти, ты мне нужен целым и невредимым…

- И ты…

- Я своей судьбой уже давно не распоряжаюсь…

Поднял глаза к образам, прижал голову сына к груди.

Когда вышли на крыльцо, перекрестил и долго смотрел вдаль, пока дроги с сыном не растворились в степи.


«…Жила в монастыре, - перед глазами Федина побежал протокол допроса Козловой, - вернулась в Липовку… перешла жить в Пичаево к подруге. В декабре ходила к племяннику в Липовку. Он сказал: «У его соседа Евсеева какие-то люди ходят босиком». - Вспомнил допрос Зайченкова: «Евсеев - староста липовской церкви». «Мы туда. Там святой Сережа с Полей. - (Зайченков с Палагой). - Святой Сережа благословил нас деревянным крестом, поцеловал в щеку. Сели на заднюю лавку. Сережа попил чаю. Целовал всех входящих. Потом ходил из угла в угол и махал крестом. Выгонял бесов. Стал на колени. Все опустились. Я не опустилась. Тогда он: «Почему не садишься?» Я опустилась. Молились с полчаса…»

«Вот она, жизнь глубинки».

Протокол Козловой сменился протоколом допроса чернички Костяевой Параскевы:

«Черничкой стала 23 года назад. Жили небогато. Выходить за бедного и влачить нужду не хотела. А богатые не сватались».

Протокол допроса священника Орфеева Михаила Васильевича. Его фамилию видел на обложке первого тома.

«1931 года, января, 15 числа».

За два дня до ареста отца Николая.

«…не помню, в каком году произошел раскол в православной церкви на тихоновское и обновленческое. Первые месяцы благочинный отец Николай Троепольский и весь его участок, куда входил и я, примкнули к обновленцам. Но спустя короткое время, месяцев 8-9, весь участок Троепольского, в том числе и мой приход, за исключением одной церкви села Павловки, перешел на тихоновское течение. Поводом к возвращению послужило расхождение в отношении к властям. Обновленцы уходили далеко влево - желали угодить властям, тем самым подрывали православную религию. Тихоновцы, в том числе и я, с этим согласиться не могли, потому что мы - тихоновцы - признавали апостольскую веру без изменения, в православной церкви и в области политики признаем монархический строй. - За царя! - Я не согласен с митрополитом Сергием, когда он выпустил обращение к духовенству и народу о том, что нужно помириться с Советской властью. Я не согласен потому, что коммунистическая партия ведет борьбу против религии. На духовенство накладывают налог, лишают прав гражданства, раскулачивают».

Федин вспомнил, что читал в книжках по истории православной церкви. В среде священства всегда теплились идеи обновленчества. Они проявлялись в определенные моменты жизни страны. Временное правительство скинуло царя и предложило священству: вы нас поддержите, мы разрешим Патриаршество. Нашлись обновленцы и поддержали Керенского. Большевики скинули Временное правительство, а тут появился Патриархат с патриархом Тихоном. Большевики предложили: нас поддержите, мы не будем мешать священству. Вновь появились обновленцы и теперь поддержали советы. Преемник патриарха Тихона митрополит Сергий выступил с воззванием к верующим помириться с советской властью. Православие треснуло, раскололось на тихоновцев и обновленцев. Но потом люди увидели, что этим разрушаются основы веры, и попытались вернуться к привычным канонам.

«Я и духовенство тихоновского толка во главе с благочинным Николаем Троепольским ведем систематическую работу через кружки, где собираем по 15-20 человек, читаем акафисты, беседы… с подвижниками Сережей и Пелагеей».

«Священник Орфеев подвел отца Николая под 58 статью! - ужаснулся Федин. - Хотел предстать бессребреником, а забыл сказать, откуда у самого взялись золотые сережки».

Стало понятно, почему Троепольского арестовали уже через день. Свою злую роль сыграла все та же контрреволюция. Казалось, революция позади, а все равно давала о себе знать. Почему? Потому, что ни на минуту не прерывалась, а как началась в 1917-м, так и продолжалась в индустриализацию, коллективизацию, культурную революцию. А все, что шло супротив, подпадало под контрреволюционную борьбу, считалось преступлением. Разве можно было бороться против лояльных властям обновленцев, детища большевиков - колхозов, в которые сгонялись крестьяне, читать акафисты, призывать к далекой от целей коммунистов жизни? Это становилось уделом мучеников.

Революция - стихия, кто оседлал эту волну, тот и победил. Глупо было ждать милости от тех, кто оказался на гребне и проталкивал свою волю силой оружия.

В тот день, когда арестовывали Троепольского, Орфеев продолжал давать показания:

«протокол допроса… 1931 года… января…18 числа…Благочинный Николай Троепольский говорил, что нужен монархический строй, ибо Советская власть притесняет духовенство, что я и делал на встречах с крестьянами».

«А о чем мог мечтать человек, который разуверился в словесной трескотне Керенского, ужаснулся железной руке большевиков?»

«Благочинный спрашивал меня: «Как у вас в приходе дело с колхозами?» Я отвечал: «Дело обстоит хорошо. В колхозе 100-150 едоков…» - «А верующие туда идут?» - «Нет… Кружки и подвижники свое делают…» - «Раскулачивание обостряет настроение крестьян и ухудшает положение власти». И я сделал вывод, что положение советской власти не прочно… Благочинный поинтересовался об арестах священников его округа. Я ответил: «Кроме священника пичаевского Андрея Шишкина арестован священник, не помню какого села»».

Федин вернулся к списку обвиняемых, но упоминания об Андрее Шишкине не нашел. Выходило, велось несколько уголовных дел, по которым проходили священники.

«Братец Сережа и Палага развернули агитацию, - агитация - слово большевистское, его странник Сережа не произнес бы, - за организацию молебнов, и его благословляли священники Александр Богоявленский и Валентин Разумов».

«Погубил еще двух батюшек».

Их фамилии значились в списке арестованных.

«В моем приходе широко развернута религиозная кружковщина».

«Он что, совсем выжил из ума? «Кружковщина» отдает агитацией».

Представилось, как человека в подряснике подвесили к трубе, бьют плетью, а он выдает одного за другим. Не верилось, чтобы подобное без пыток прозвучало из уст священника.

«Троепольский состоял в "Союзе русского народа"».

«Союз русского народа» - организация в защиту самодержавия. Возникла в России в 1906 году. Выходит, отец Николай - монархист. Это уже приговор!

«В годы Гражданской войны наступление с юга Троепольский рассматривал как крах Советской власти…»

«О-хо-хо… Белые же шли под православными знаменами».

«В ноябре 30 года за питьем чая Троепольский говорил, что власть неустойчива и интервенция неизбежна».

Федин догадывался, как большевики боялись интервенции и насаждали коллективизацию, чтобы выжать из страны как можно больше для подготовки к войне, индустриализацию, чтобы создать боевую мощь. А для этого строили «Волго-Балт», который был нужен разве что для перевозки леса, апатитов, но это было пробным камнем, а потом пошла Магнитка, Экибастуз в Казахстане. Все подчинялось укреплению, подготовке к войне. Она казалась неизбежной, и надо было выстоять. А без ГУЛАГа построить все это не могли. И колхозы - та же подготовка к войне, чтобы накормить. Все было нацелено, чтобы противостоять второй интервенции. Первую победили на энтузиазме. Со второй так бы не вышло. И нужно было заставить крестьян отдать зерно, загнать туда, где уже никто не вспомнит о личном, а все будет общее.

«Троепольский считает советскую власть властью антихриста…»


7

Монархист, не монархист? Федин брел в архив, надеясь снова узнать новое.

И не замечал, что пришло тепло и наступило бабье лето. Тени вытянулись по асфальту, утренние зайчики гоняли в «футбол» по бортам машин, кроны деревьев исполосовало оттенками бледно- и ярко-зеленого. Свежестью наливался день, стрелка градусника ползла вверх.

Прошло пятнадцать лет, как с полос газет исчезли передовицы с коммунистами, многие сочувствующие им иначе относились к когда-то могущественной прослойке. Подобное могло произойти и с отцом Гавриила Троепольского, когда сбросили корону с царя. Не мог же он одинаково воспринимать монархию в 1906-м году, и почти через четверть века в 1930-м.

«Николай Семенович если и желал чего, - думал Федин, - так это сохранить православную веру. Как мечтал коммунист о равенстве на земле. Вот о чем болела голова у священника. А трон монарха оставался вопросом будущего».

После допроса священника Федин надеялся увидеть допрос «отца» и узнать, что он ответил чекистам, но столкнулся с допросом некоего Завьялова Федора Степановича.

«Завьялов… Все тот же 31 год, январь, только число 18».

«…Регулярно ходил в церковь, а когда церковь осталась без священника - Шишкина Андрея арестовали (снова Шишкин) - ходил в Липовку в церковь… Во дворе была землянка для ягнят. Когда ягнята окотились, ее забросили, и сын Егорушка, - Федин вспомнил рассказ о «пещерке», в которой молились, - попросил ее себе. Поставил угольник, вход завесил одеялом, там еле помещалось пять человек…»

Допрос сына Завьялова Федора Степановича, отрока тринадцати лет по имени Егор:

«Я сделал себе конурку… Установил угольник. На него повесил икону. Крест взял у бабушки, у старосты ладана и молился… Сережа приходил…»

Егорушка приспособил для встреч землянку. А сколько пещер пришлось ему повидать. Вспомнил многоярусные ходы по Дону: в Белогорье, Дивногорье, Костомарово, Галиевке. Из всего этого уполномоченный Борисоглебского оперативного сектора ОГПУ Степанов извлекал контрреволюцию. Задачу искать врагов превратил в гонение на безобидных верующих. От ее исполнения зависела его карьера и крепость власти большевиков.

Вернулись мысли о расколе православия, и они всколыхнули другое разделение, коснувшееся сына благочинного.

Теперь Гавриил Троепольский выглядел уже не тем безусым молодым человеком, прощавшимся с отцом в 31-м, а сутуловатым, опиравшимся на трость, в очках, источавшим твердость духа восьмидесятилетним стариком. В 1991-м году развалился Союз ССР, не стало Союза писателей СССР, раскололся Союз писателей РСФСР. Многие мастера пера вышли из Союза писателей РСФСР и образовали Союз российских писателей. Вышел и Гавриил Николаевич. Понять его можно было. Ему досталось от большевиков, и не только из-за отца. Настрадался от цензуры: видимо, в «Белом Биме Черное Ухо» не все было показано. Устал от надсмотра, писал «Колокол» и хотел кое от чего откреститься. Да и в Москве осталось прокоммунистическое руководство, которое не устраивало его. Не сложилось с Юрием Бондаревым. И чтобы больше не ломать шапку перед «обкомом», рванул на свободу…

Но очень переживал. В Союзе писателей России - так переименовали Союз писателей РСФСР - остались коллеги по писательскому цеху, с кем связывало много лет дружбы. Он захаживал в воронежскую писательскую организацию Союза писателей России, даже заговаривал о своем возврате. А некоторые смеялись над ним и говорили:

- Что ж, Гавриил Николаевич! Собирайте рекомендации. И примем…

Не понимали, как жестоко ранят сердце писателя. А путь назад был заказан. В руководстве Союза остался его недруг, которого простить не мог.

Почему?

В июле 1986 года в Кремлевском Дворце съездов проходил 8-й съезд писателей Союза. В первый день съезда разгорелись страсти из-за рассказа Виктора Астафьева «Ловля пескарей в Грузии». Его опубликовал журнал «Наш современник». Рассказ высмеивал грузин, выхлестал «кацо». Грузины возмутились, ополчились на Астафьева. Но в защиту коллеги пошел Распутин: надо защитить русских. Мол, в союзных республиках - асфальт, а в русской глубинке - грязь непролазная. Все им отдавали за счет русских! В адрес грузин полетели обидные слова. Грузинская делегация хлопнула дверью. Съезд грозил обернуться скандалом.

И вот тут на трибуну поднялся член редколлегии журнала «Наш современник» Гавриил Троепольский и извинился перед грузинскими писателями за публикацию.

Понимал, многие его осудят. Но говорил, думая не столько о грузинах, а о мире, в котором жили народы, понимая, что если рубить с плеча, печально кончится. Тому примером были «дровосеки», которые под корень вырубили батюшек, черничек, монахов, странников.

Выступление подействовало, грузинская делегация вернулась в зал, съезд продолжился и благополучно завершился.

Но Троепольскому его поступок не простили. Ведь Распутин говорил о русской идее, о жертве русского народа для других, а он, видите ли, все сгладил. И что самое возмутительное - ведь его никто не уполномочивал!

И тогда Бондарев, проходя мимо, обозвал:

- Иуда…

Что пережил Троепольский, известно только ему. Сердце вместило и эту обиду, чтобы снести со множеством обид за отца, за земляков, за черничек, за юродивых, за всю ту же русскую идею, которую некоторые воспринимали однобоко.

После этого от Гавриила Троепольского можно было услышать:

- В «бондаревский» союз не пойду…

А это ассоциировалось с Союзом писателей России.

Доля писателя и его родителя имела общее в служении человеку. Хотя отец и сын и оказались на разных мировоззренческих полюсах: отец уповал на Бога, сын - на земную жизнь.

А на столе лежали еще не тронутые тома…

«Протокол допроса… 1931 года… января 19 числа… Бутарский Иван Федорович… псаломщик… 17 лет…(снова новые фамилии) ... Я исполнял все послушания… Приехал Троепольский и благословил меня на псаломщика и дал книг… Но вот мать заявила, что я испортился и стал не такой, как прежде, а я гордо отвечал, что был глупым, а ты меня втянула в такое дело («Псаломщика?» - спросил себя Федин), что загубила и обратно губишь, и я не хочу быть религиозным, не хочу быть служителем культа. Но я долго не убеждал, знал, что бесполезно, и служил. Я не хочу смотреть на религию и прошу Борисоглебскую ОГПУ не считать меня служителем культа».

«Псаломщик испугался. Отрекся от Троепольского».

«Протокол допроса… 1931 года… января 19 числа… Евсеев Василий Семенович… 53 года от роду».

«Староста из Липовки».

«Я увидел, что из избы выходят женщины. Спросил: «Что там?» - «Там странник Сережа». Он приходил, благословлял, изгонял шутов из углов… (Бесов - понял Федин). Я говорил, что в колхозы идут одни лодыри и алкоголики… Крестьяне слушали и не шли в колхоз… Теперь я убедился, что коллективный труд приемлем для крестьян. В нашей деревне вошли в колхоз, и я теперь не против».

«А ведь староста помогал батюшкам. Теперь вымаливал лишнюю краюху, не задумываясь, во что превращает жизнь других».

«Протокол допроса… Струков Иван Григорьевич… 72 года… До революции ходил молиться по святым местам - в Киев, Старый и Новый Афон, Иерусалим… После стал еще более религиозным и по совету одной монашки лет 5 назад заковал себя в железные вериги.. В саду построил себе келью, которую обставил иконами, лампадами да святыми книгами, где и молился Богу. Меня спрашивали: идти в колхоз? Я говорил: идти, все равно задавят налогами и хлебопашеством».

«Столпник!»

Федин вспомнил кельи затворников-столпников в меловых столбах вдоль Дона, где можно только стоять и нельзя сесть, и глубоко вздохнул: «Струков показал зубы чекистам».

Медленно перелистывал допросы хлебопашцев, странников, черничек, чьи фамилии и имена смешались в голове, путались с кривыми росчерками, а где и с рисованными крестиками вместо подписи, и уже не удивлялся размаху закружившего в Борисоглебском уезде чекистского смерча, как потом напоминавших его, но не обернувшихся кровью словесных баталий на 8-м съезде писателей, когда особо рьяные могли рассорить и столкнуть народы.


8

Он снова спешил в архив.

Стоило ему открыть очередной лист второго тома, как вокруг все стихло:

«…1931 года, месяца января, 25 числа…допрос Троепольского».

«Через неделю после ареста», - подумал он.

Представил тюремную камеру, где денно и нощно из всех углов слышатся стенания. Черными хлопьями с оконных рам свисает плесень. На дужке нар третьи сутки сохнут мокрые носки. На койку второго яруса взбирается человек в подряснике, устраивается на нарах, и тусклый свет с потолка освещает его седую прядь волос и блестит на очках.

Протяжно скрипят двери.

- Трупольский…

- Троепольский, - человек слезает с нар.

- Руки за спину! Ступай…

Арестант движется по серпантину из лестниц и коридоров. Выворачивает к высоким дверям. В комнате с яркой люстрой садится напротив чекиста. Брови человека в гимнастерке сошлись, щепотка волос спадает на лоб, бескровные губы недвижимы. Они смотрят друг на друга, после чего чекист представляется:

- Уполномоченный Степанов…

- Священник Николай…

«Почему не благочинный? Почему не подчеркивает свое старшинство над другими? Или ему обычное священство дороже, чем любая самая высокая должность?»

- Возраст?

- С 1878-го… 52 года…

- С кем проживаете?

- До момента ареста с женой.

- Фамилия?

- Троепольская…

- Имя?..

- Елена Гавриловна…

- Возраст?

- 51 год…

«Символичный возраст… Пора зрелости, заключительного рывка жизни, когда уже сделаны судьбоносные шаги, совершены промахи, исправлены ошибки, одолены препятствия и человек выходит на финишную прямую, ясно осознавая, что надо спешить. В этом возрасте минута на вес золота. Когда Гавриилу Троепольскому было около пятидесяти, в журнале «Новый мир» увидели свет его рассказы. В пятьдесят с небольшим священник Николай Троепольский оберегал православную веру в глубинке и подвергся аресту».

«Сын Гавриил, 26 лет, учитель, село Махровка…»

«В Гаврииле Николаевиче всегда чувствовался педагог», - вспомнил встречи и разговоры с писателем.

«С октября 1903 по июнь 1930 священник села Новоспасское Русановского района…»

«Семнадцать лет в одном приходе! За это время успел скольких покрестить, повенчать и отпеть».

«С августа 1930 года до ареста священник села Александровка Архангельского района».

«Дождались, пока Николай Троепольский туда переехал».

Воображение улетело далеко-далеко…

Вот в центре села крестьяне стеной окружили священника. Двое солдат переминаются на снегу перед толпой. Старший в кожанке машет наганом: «Отдайте Троепольского!» В ответ глухо раздается: «Не отдадим!» - «Отдайте!». Но люди только плотнее сжимаются вокруг батюшки.

Кто-то пел:

- И спасибо Ленину,

И спасибо Сталину,

У нас корову забрали,

и поневу мамину.

Старший выстрелил вверх:

- Молчать!

Но голос селян звучал сильнее. Обстановка накалялась. Казалось, вот-вот крестьяне кинутся на незваных гостей. Старший попятился. В него полетели снежки. Бросали все, стар и млад, женщины и мужики, бабки и деды. И вдруг толпа хлынула. Солдат сбили. Они барахтались в снегу.

Бабы хохотали…

Старший прыгнул в розвальни и изо всей силы хлестнул лошадь...

Крестьяне увели священника, повезли на хутор. Вот несколько домов сползло в яр. Священник пробирается к крайней хате, приоткрывает двери, входит в сени. Его встречают чернички. На лицах собравшихся людей отражается огонь свечи, шипящей в глубине комнатки. Все обнимаются, целуются, молятся. Вскоре священника увозят. Сани шипят мимо торчащих из замерзшего болота стволов ольхи, человек кутается в тулуп…

Федин протер глаза:

«судим…»

«За невыполнение колхозного заказа».

«Являюсь благочинным 4-го и временно исполняющим по 3-му округу…»

«Тянул два округа…»

«…о существовании каких-либо прозорливцев, старух, ведущих работу под видом религиозных обрядов с политическим оттенком, не знаю, равным образом мне не известно о существовании пещер… Что о Сереже и других - взгляд на них отрицательный… Со своей стороны установок для развития религиозной кружковой работы с политическими целями как священникам, так и отдельным лицам не давал…»

«Пытается отвести беду».

«О том, что в моем округе существует кружковая работа не в пользу советской власти, я от священников не слышал… Считаю, что если и имела место к.-р. деятельность через религиозную кружковую работу с участием кого-либо из священников, ответственность за это должен нести персонально каждый священник, совершивший это деяние».

«Допытывались о той же контрреволюции».

«Со священником Орфеевым знаком не меньше 15 лет, виделся по службе, у себя дома, твердо сказать, говорили ли мы о колхозном движении, не могу, но разговор на эту тему мог быть. Но не с целью противодействия колхозному движению».

«Небось, верил, что среди батюшек предателей не окажется. Но Орфеева уже допросили! По нему - Николай Троепольский ярый монархист, Советы считает властью антихриста, ждет интервенцию! Если бы он знал об этом, разве упорствовал? Или по любому отрицал…»

В предчувствии плохого Федин покинул архив. Накрапывал дождь, грязь липла к ботинкам. Избавиться от неё не мог: дорогу изрыли коммунальщики. И вместе с тем внутри росло восхищение Николаем Троепольским:

«Не выдал никого. Не сказал ничего против батюшек, верующих…»

Его допрос уместился в десяток строчек, разнясь с пространными рассказами священника Орфеева, старосты Евсеева, не говоря уже о псаломщике и страннике Зайченкове. Крепким орешком оказался для чекистов Троепольский.


9

«Две с половиной тысячи лет назад древнекитайский мыслитель Конфуций сказал: «Мы редко смотрим в небо и забываем, что такое красота и свобода», - вспомнил Федин.

О свободе можно было подискутировать, а вот о красоте бить было нечем. Этим дышал Николай Троепольский, его сын Гавриил, чьи описания «В камышах» оставляли неизгладимое впечатление у любого читателя.

Но все это было частью мира, который тянул Федина.

«Протокол…1931 года… март, 29 числа…»

«Снова «отца».

Первая фраза:

«допрос от 26 января подтверждаю»…

«Как это 26 января? - Федин вернулся к прежнему протоколу. - Тот был 25 января…. Выходит, «отца» начали допрашивать 25 января, а закончили 26 января. Два дня и ночь мучили. По капле выдавливали слова, а выдавили крохи».

Посчитал: со времени первого допроса благочинного прошло два месяца и три дня. Два месяца и три дня ожиданий. Неведения. Что с батюшками, что сестрами и братьями по вере, что с сыном, что с дочерьми, что с супругой, что с ним самим?

Уже оттрещали морозы, заискрило весной. Крестьяне точили плуги, их ждала пахота, а Николай Троепольский ждал.

«В обслуживаемый мной с августа 1929 года 3-й округ входят следующие села с церковными приходами:

в Русановском районе: 2-я Козловка, Русановка, Сукмановка, Терновка, Дубовицкое, Барановка, Братки, Ивановка.

Жердевский район: Чибировка, Чикаревка, Туголуково, Петровское.

Алешковский район: Семеновка, Никольское, Григорьевка, Алексеевка, Алешки, 3-я Александровка.

В мой 4-й округ входят села Токаревского района: Андреевка, Павловка, Калиновка, Кулешовка, Сергеевка.

Жердевкого района: Артемовка, Пичаево, Липовка, Питим, Николаевка.

Русановского района: 1-я Козловка, Троицкое, Новоспасское, Хомутовка, Кисельная…

Архангельского района: Александровка, Ростоши, Копыл…»

От перечисления сел захватило дух. Еще несколько раз взгляд перемещался от буковки к букве, словно опутываясь змейками проселочных дорог, обрастая холмами с хатами, борами, низинами, промытыми весенней водой, стеклом прудов и озер.

И как загорелось: вот она, жизнь!.. Мне бы всю объять…

Хоть пятую часть…

Хоть десятую…

Тысячную…

Вот они, люди…

Вот пастыри…

Вот отцы…

Учителя…

Эх!

Захотелось, чтобы о его пути пусть, не в 1930-м - такое было невозможно, - а гораздо позже, где-то упомянули, в районах благочиния Троепольского, других если и не районах, так в селах, если не селах, то на хуторах, если не на хуторах, то хотя бы в одной хате, что его жизнь отозвалась хотя бы одним вздохом одного живого существа.

А судьба гнала Федина по зигзагам уголовного дела, он продолжал соприкасаться с миром человека, чей душевный мир оказался шире мира председателей колхозов, секретарей райкомов, министров, богатеев, ценность которого не десятины и гектары, а души тех, кто на них жил и живет. Вот истинное богатство, которое не сравнимо ни с одним золотовалютным запасом ни одной самой могущественной страны.

Допрос марта 29 числа продолжился:

«...в 1922-1924 годах весь мой благочинный округ примыкал к обновленческому, а потом по требованию верующих отдельные приходы стали переходить в тихоновскую ориентацию… Я не мог мириться с установкой обновленчества в церковных вопросах, находил их учение нарушающим чистоту православной веры, поэтому от обновленчества я отмежевался и снова перешел в тихоновскую ориентацию… («Кость в горле большевикам», - подумал Федин.) Для этого при объезде моего округа отбиралась у священников подписка, что они вместе с приходами переходят из обновленчества в тихоновщину. («Боролся».) Ликвидация обновленчества в моем округе произошла не по моей инициативе, а вследствие желания самих верующих… («Хотел доказать, что причина отхода - чаяния людей».) Виновным себя в предъявленном обвинении не признаю. («Мыслил широко».) Утверждаю, что о существовании в моих округах религиозных кружков, проводивших антисоветскую работу, я от священников Орфеева, Вихрова, Разумова и других не слышал, и по этому поводу с ними бесед не было».

«А Орфеев высказался иначе. Вихров благословил Сережу на проповеди. «Разумов» - о нем Федин не знал ничего.


10

Ночью температура опустилась до пяти градусов тепла, а днем взлетела до плюс двадцати двух. Батареи в архиве по-прежнему не грели. Чтобы тепло хлынуло с улиц, открыли окно. Федин снова оказался не один, со смурным соседом в поношенном пальто. Оба сосредоточенно погрузились в объекты своих изысканий.

Допрос хлебопашца.

«… 31 года… мая, 28 числа… зимой зашел ко мне священник Михаил Михайлов».

Федин вспомнил допрос «святого Адама» и подумал: «Это он говорил: «Иди к православным. Говори, что скоро конец света и православным нужно спасаться»».

Допрос продолжался:

«За выпивкой вина я спросил его, куда он все ездит, и он сказал, что в ГПУ передает сведения, и тут же предложил поехать с ним... Там меня проинструктируют. Я испугался и высказал сомнение, что у меня не получится. Он успокоил: если что не будет получаться, поможет… Я отвечал, что безграмотный… Не смогу…»

Федину ударило в виски: «Среди батюшек оказались стукачи! «Святой Адам» называл Михайлова даже благочинным».

Внутри поднялось: «Неужели жизнь людей не может устроиться без того, чтобы кто-то за кем-то не подглядывал, не подслушивал, не совал нос в чужую судьбу».

Вспомнил, как несколько лет назад редактор журнала «Подъем» отзывался об одном коллеге: «Стукач! Только выпьем, как бегут из обкома». В кругу людей духовной жизни водились людишки с гнильцой.

В горле запершило: «Николая Троепольского тоже окружали нечистоплотные люди».

Скупые страницы затягивали дальше.

Допрос юродивого:

«Я говорил, что любви нет. Коммунисты - враги, не верят в Христа, меня лишили избирательных прав как умалишенного. («Для большевиков каждый верующий ненормальный».) Но я серчать не буду. Ибо в Евангелии написано: если осудишь, сам будешь судим… Сейчас жизнь плохая, рознь между людьми. Вводят раскулачивание… Признаю виновным себя, что среди крестьян выступал против колхозов».

Допрос прихожанки:

«Четыре года назад я познакомилась со Струковым, который привозил яблоки на продажу (Федин вспомнил допрос старика, который ходил молиться по святым местам.) Он предложил у него жить. Не видя просвета в своей жизни, я согласилась. Но брак не оформляли ни церковным, ни гражданским порядком… С приходом к нему мы выстроили в саду келью. Там и молились. Вскоре я узнала, что он носит железный обруч (Федин понял: вериги) вокруг туловища и крестообразно на плечах цепи…подпись обозначаю 3 крестами +++».

Допрос…

«Под видом продажи семян огородникам Струков говорит против советской власти…»

Допрос…

«Струков говорил против колхозов».

Допрос…

«1931 марта 4 дня… Новочадов… священник обновленческой ориентации («Противник «отца»). Тихоновское духовенство более старое, воспитанное в монархическом духе, не могло смириться с существующим строем, оно ведь лишилось привилегий, их раскулачивали, облагали налогами, арестовывали, все это вело к тому, чтобы открыто или скрыто вести борьбу против советской власти… Вели агитацию…(«Словно подводит теоретическую базу».) Я воздерживался от таких методов, так как знал, что рано или поздно все станет известно властям. («Осторожный».) Троепольский заядлый монархист».

Вырисовывалось, как чекисты копили материалы на батюшек и богомольцев, сталкивали священников разных ветвей одной веры. А простой человек уже видел метания духовных наставников от царя к Временному правительству, от Временного правительства к большевикам, от большевиков в лоно вековой веры и разочаровывался во всем, уходил в себя, в пещерку. Нестроения в церковной жизни отталкивали людей от храмов, как растление партийных верхов отбросило людей от другой могущественной идеи.

- Пойдемте, погреемся, - сказал сосед, ежась в пальто.

- Окно открыто, может тепло придет…

- Оно в тени… Вряд ли…

Вышли на порожек, стали на солнце и сразу почувствовали лучше. Клены испещрило крапинками яичных листьев. Ветви слабо колыхались.

- Все роют и роют, - сосед затянул сигарету, поглядывая на траншею вдоль улицы. - А вы где в настоящее время пребываете?

- Все в 31-м.

- До голода не дошли?

- Какого голода? - ощутил, как в животе заурчало.

- А что, не слышали про голод…

- Ну, что-то…

- В 31-м начался голод. Люди вымирали селами. Мне рассказывали, как въезжали в деревню, а там люди на крыльце лежат…

- А почему голод?

- Власти повысили обложение. И крестьяне не могли выполнить разнарядку.

- Но ведь зерно было…

- На Украине комитеты бедняков и воинские части отбирали все. Даже из печи вытаскивали хлеб. А к хранению урожая не приготовились. Вывозили зерно к станциям и ссыпали в гурты. Оно прорастало, гнило. Вот и ударил голод…

- Слушайте, я от вас узнаю такое…

- Архивы еще многое расскажут… Их следует читать последовательно, а не выборочно…

Федин позавидовал осведомленности соседа, ему сил хватало разве что на одно дело.

- А почему люди не бежали, если голод? - спросил.

- С Украины выезд был запрещен… Толпы детей, голодных, живые скелеты рванули через западную границу. Но их побили из пулеметов пограничники. Кто сумел влезть в товарные вагоны, уходившие на восток, те прорвались и спаслись. Мой отец подвесился под вагоном в собачьем ящике и уехал в Пятигорск. Там и спасся, - сосед бросил окурок и растер носком ботинка. - В Воронеж приезжали. С поездов снимали трупы. Кто еще жив, бродили нищими, а подавать запрещалось: антисоветская пропаганда. Каждое утро ездили и собирали тела по городу.

- С кем ни поговорю, мороз по коже, - сказал Федин. - Судя по вашим словам, голод начался в конце 31-го, а я нахожусь в начале.

- Дойдете еще…

На траншею устремился трактор и, коптя чадным дымом, уперся в глиняную гору. Напрягся, затарахтел, сотрясая воздух в пролетах между домов, и комья валом посыпали вперед.


11

Второй том закончился протоколами допросов священников, дьяконов, псаломщиков, хлебопашцев, черничек, которые что-то добавляли в копилку обвинений Николая Троепольского. Кто-то боялся благочинного и старался больше набрать фактов, которые с высоты прошедших лет казались смешными. Какие-то обновленцы, их уже нет. Кружки, колхозы - они тоже канули в Лету.

Закрыв второй том, Федин долго не решался открыть третий. Дальнейшее чтение приближало к развязке, а её-то и не хотелось.

Третий том начался допросом Подобедова.

«Что-то знакомое, - вспомнил писательскую фамилию. - Не сам ли это Максим Михайлович Подобедов? РАППовец, знавший Горького? Неужели он проходил по одному делу с «отцом»?»

Прочитал:

«Александр Семенович».

«Не он. А если брат Максима Михайловича? Но различные отчества. Мог быть дальним родственником».

Федина понесло в сторону от церковников к другому значимому для него поприщу - писательству.

Не так давно Федин услышал повергший его в трепет рассказ патриарха воронежской писательской организации Юрия Гончарова, возрастом, статью, духовным посылом схожего с его учителем и отличного от него ратным прошлым и более легким вхождением в литературу.

- Ты хотел узнать о первом редакторе журнала «Подъем»? - спросил Гончаров. - Им был Максим Подобедов, - сказал и в своей привычной для человека открытой души манере продолжил: - Он продукт своего времени. В нем искреннее сочеталось с неискренностью… По таланту посредственный. Тогда большинство приходивших в литературу было от станка, от сохи.

Федин давно заметил за собой особенность: стоило кому-нибудь заговорить о чьей-то судьбе, как он замолкал, превращаясь во внимание.

- Они приходили, занимали должности редакторов, главных редакторов, самочинно давили все, что не по ним, считали, что они находятся на своем месте, и совершенствоваться мало хотели. А зачем? И так все вроде имеется.

Как это знакомо, Федину тоже досталось от редакторов.

- Подобедов сам с малым образованием, в Гражданской войне не участвовал, что-то делал в профсоюзе, чем-то занимался в потребительском союзе, публиковался, жил в Курске. В 1928 году в Курск приехал Горький. Мой отец тогда тоже жил в этом городе.

«Гончаров из Курска», - отметил Федин.

- На митинге держал меня на руках. А Горький стоял на трибуне рядом с сыном, который был лысым. Я тогда еще удивился: почему он лысый? Мне было всего пять лет, я был в белой панамке, сохранилось фото в одном музее в Москве.

Мальчишка на руках отца не очень увязывался с фигурой маститого писателя, в которого превратился Юрий спустя более семидесяти лет.

- Так вот, Подобедов встретился с Горьким. А Горький тогда выступал в роли вождя советской литературы. Это в 1934 году. После 1-го съезда писателей он официально возглавил советских писателей, - говорил Гончаров. - В 1928-м году в Воронеже образовалась Центрально-Черноземная область, ЦЧО, куда вошли Тамбов, Липецк, Курск. Это огромная территория. Ею трудно управлять, ведь мужики на окраинах спиливали телеграфные столбы, жгли их и пекли хлеб и селами отрывались от всего мира. И все-таки это огромное пространство управлялось. И тогда, в условиях карточек, когда в зависимости от того, в каком ты обслуживался распределителе, всякий и существовал, был создан литературный журнал. Его редактором стал приехавший из Курска Подобедов.

«Тоже из Курска», - подумал Федин.

История писателей казалась не менее захватывающей, чем история Троепольских.

- В 1942 году, когда немцы катили к Воронежу, а власти никаких мер не приняли к эвакуации, твердили всем: не покидать места, это будет считаться паникерством и будет преследоваться, и все оставались в своих квартирах, на своих рабочих участках, думая, что опасности действительной нет, если что, то их известят и вывезут. И случился этот казус: власть сама сбежала. Бросили госпитали, больницы. И хоть бы что-нибудь сделали, а то никаких мер, никаких указаний. Многие от этого попали в оккупацию, пострадали те, кто честно выполнял свой долг.

Федин вздохнул: «Воронежцы и по сей день бьют в грудь, что Воронеж чуть ли не Сталинград».

Гончаров говорил:

- В город пришли немцы. Телеграф со всеми специалистами попал им в руки: всё в рабочем состоянии, все на рабочих местах, ведь их накануне опустили в подвал - они были на казарменном положении и поддерживали связь. И вот крутятся бобины, стрекочут телеграфные аппараты - и входят немцы. Каково состояние людей, которые, казалось, имели доступ к святая святых - связи, а спастись не могли!

Федину почему-то сделалось стыдно за те власти, к которым отношения не имел.

- А обкомы, военкомы, директора удрали. И воронежцы, кто успел, хлынули к переправам. А путь наполовину отрезан: мост взорвали раньше времени… Когда наши вернулись, многих держали под подозрением: раз был в оккупации - доверия нет. Ими занималось НКВД, - сказал, вздохнул и продолжил: - Мы считаем героями тех, кто держал винтовку, стрелял из пушки, а попробуйте посидеть с наушниками на голове около коммутатора, вся ваша душа с тем, что происходит на улице, с близкими, у всех семьи, а вы не оставляете свое место, свой пост…

Федину сделалось еще более неловко.

- И вот Подобедов в этой ситуации, уже возглавляя писательскую организацию, книжное издательство, бежал! Хотя всем уходившим на фронт писателям, сотрудникам издательства клялся, что никого не оставит из их родных, вывезет из города на случай отступления.

Федин почувствовал отвращение.

- Подобедов все бросил: и документы, и людей, и издательство, заранее отправив свою семью на Иртыш! О ней позаботился. А семьи писателей, 35-40 работников издательства остались…

«Гнус», - прорезалось в сознании Федина.

- Сначала двинулся в Эртелевку - это от Графской в сторону Верхней Хавы - там только образовался Дом творчества писателей. В Эртелевке оказался вместе с бухгалтером издательства. Они снарядили целый обоз двигаться в тыл. Двинулись на восток. Но куда делся скарб, неизвестно. Известно лишь, что Подобедов заезжал в Борисоглебск, ночевал у одного воронежского писателя, который находился там в ссылке, и на столе заполнил ведомость на зарплату на всех сотрудников издательства - у него же печать, документы - и в Борисоглебском госбанке получил на них деньги. Тогда многие бежавшие из Воронежа по воронежским карточкам получали хлеб в тылу, директора - деньги на сотрудников эвакуированных предприятий. И у Подобедова это легко получилось.

Федину сделалось обидно за всех, кого обобрал писательский чиновник.

А Гончаров продолжал:

- Подобедов подался на Иртыш, там представился руководителем писательской организации, а как директор книжного издательства имел отсрочку и стал в колхозе бригадиром. Это немаленькая должность и хлебная. Что является членом партии, скрыл. Он не знал, чем кончится война, и на всякий случай это утаил.

«Сволочь».

- А в 1944 году, когда стало ясно, что Германию разгромят, вернулся с Иртыша и узнал, что в 42-м году 30 августа бюро Воронежского обкома партии, которое работало то ли в Анне, то ли в Борисоглебске, исключило его из партии. В то время искали партийные кадры - ведь нужно печатать листовки, забрасывать в немецкий тыл, а директора издательства нет. И его исключили с формулировкой «за трусость и дезертирство, за оставление на произвол судьбы вверенного предприятия».

Федин почувствовал некоторое удовлетворение.

- Подобедову пришлось тяжело: у него жена, два сына в возрасте подростков, дочь, еще маленький ребенок. Надо жить, а его никуда не берут. Карточек даже не дают на хлеб. Подобедов и тут использовал свои способности актера и лицемера. Стал играть роль несчастного и несправедливо обиженного, как в театре Шекспира дворянин себе заплаты на одежду шьет. Подобедов покаялся. Война выиграна, вроде жесткость отходила. Хотя самый жестокий удар получил от семей фронтовиков, которые он бросил. Своим канючаньем, своими хлопотами о смягчении наказания добился того, что исключение из партии ему заменили строгим выговором с занесением.

«Прохиндей».

- Была перерегистрация партийных документов, когда решали, оставлять в партии или не оставлять. И в Центральном райкоме партии его сын, работавший 2-м секретарем райкома - через него шли документы, это время реабилитации репрессированных, - все документы, касающиеся отца, сжег. И Подобедов стал говорить, что его исключили злонамеренно, его оклеветали, он чист. А люди, которые знали все лично, уходили, умирали, - Гончаров остановился, передохнул. - И Подобедов дожил до того времени, когда в Первомайском саду Воронежа, где теперь возводится собор, открыли Аллею славы. По обеим сторонам висели портреты лучших людей. Там повесили портрет члена ВКП(б) Максима Подобедова. Орденоносца. Награжденного орденом Красного Знамени. Он выхлопотал себе орден Трудового Красного Знамени к 60-ти годам за то, что длительное время руководил литературными делами в Воронеже.

Федин от неожиданности открыл рот.

- А когда готовили аллею, может, по случайности, хотя вряд ли, слишком ловко все выходило у Подобедова, вкралась эта ошибка. Может, художник на самом деле забыл написать «трудового», а может… Подобедов любовался сотни раз и ни разу не сказал, что награжден орденом Трудового Красного Знамени…

Федину сделалось плохо: он был членом Союза писателей, у истоков которого стоял этот РАППовец, он считал себя воронежцем, ему в душу как наплевали.

- Если бы не война, Подобедов оказался бы в Воронеже на положении воронежского Горького: из народа, из низов, настоящий пролетарский писатель. И только благодаря войне обнаружилась суть его и многих других людей…

В который раз стало яснее ясного, почему столько страданий выпадает простым людям, его народу, который тянется к свету, а ему этот свет то и дело затягивают черным.


12

Судьба Гавриила Троепольского разнилась с судьбой РАППовца. Гавриил жил в селе и задолго до войны перевез семью в Острогожск, с головой ушел в агрономию, заведовал сортоиспытательным участком. Подобные Подобедову близко не подпускали сына священника, беспартийного, к литературе. Вряд ли могла ему помочь его единственная довоенная публикация - рассказ «Дедушка» в альманахе «Литературный Воронеж».

Летом 1942 года немцы прорвали фронт, танковые клинья устремились не только к Воронежу, но и к Острогожску. Их наступление оказалось столь неожиданным, что острогожцы не успели приготовиться к эвакуации, и люди в спешке покидали город, направляясь к Дону.

Перед Гавриилом Троепольским стал выбор: спасать семена на испытательном участке или семью: жену, дочерей - одномесячную и восьмилетнюю, сына одиннадцати лет. Он мог бросить участок, взять детей в охапку и бежать, а он остался прятать зерно.

- Вот какой был человек! - Федин поделился своими мыслями с соседом по архиву. - В то время, когда Гавриил закапывал сортовые семена в укромные ямы, его семья попала под бомбежку.

- Я ведь тоже чуть не угодил в пекло, - сказал сосед.

- Да?..

- Я жил в Острогожске…

- Ну? - удивился. - А как все происходило?

- В печати ведь ничего не сообщалось о разгроме наших под Харьковом, - хриплым голосом говорил сосед. - Поэтому мы жили в неведении. Иногда появлялись немецкие самолеты и с большой высоты сбрасывали одиночные бомбы. Но они вреда не приносили.

Теперь Федин внимательно слушал краеведа.

- В середине июня налеты участились. Тогда на станцию зашел бронепоезд и отбивался от стервятников огнем орудий. Мы, мальчишки, любили наблюдать за поединком бронепоезда с крылатыми хищниками. Но вот волны немецких бомбардировщиков по сорок-пятьдесят самолетов прошли в сторону Лисок бомбить станцию. На следующий день от них стали отделяться группы и заходить на Острогожск…

- А вы знали агронома Троепольского? - спросил Федин.

- Позже узнал…

- Продолжайте…

- Когда пришла команда о срочной эвакуации, толпы людей, повозок, стада скота хлынули к переправам через Дон, - сосед говорил сбивчиво, его переполняли чувства. - Черный дым стоял над городом стеной. Десятки вражеских самолетов ныряли в дым, освобождались от бомб и уходили на Харьков, а на их смену появлялись новые стервятники… Я ехал на арбе и не мог оторвать глаз от «мессершмитта», который гонялся за кукурузником. Тот крутился около тополей, растущих вдоль дороги, а немец догонял, стрелял, проскакивал вперед, возвращался и делал новый заход на цель…

Замерев, слушала рассказ застывшая в дверях девушка-архивист.

- Но вскоре бросил эту игру в кошки-мышки… Масса людей, машин, телег двигалась по большаку, поднимая тучи пыли. На лицах блестели только глаза и зубы. «Юнкерсы» налетали - машины, люди, повозки рассыпались по полю и на короткое время затихали под взрывами бомб. «Юнкерсы» улетали, и всё вновь трогалось к переправе у села Белогорье…

- Там, где пещеры? - вспомнил Федин меловые горы.

- Тогда было не до пещер… Когда до переправы оставалось не более версты, проскакал красноармеец. Он кричал: «Немецкие танки!» Это известие бросило всех назад… Идя ночью оврагами, днем прячась в ярах, мы вернулись домой…

До Федина дошло, почему Гавриил Николаевич попал в оккупацию. Эвакуировать семена было не на чем. Технику забрали другие, а на участке остались лошади-доходяги. Хороших забирали на фронт. Тогда пахали на бабах и коровах.

Агроном Троепольский прискакал за семьей вечером. Город горел. На Дон уходить не было смысла. И семья, в чем были - девочка в ситцевом платьице, мальчишка в одной рубашонке, малышка в пелёнках, - бежала в деревню. Их приняли хорошие люди, они завели огород, сажали, что можно, кормились землей.

Троепольский дважды переходил к нашим через Дон с важными сообщениями, а потом возвращался. И это тогда, когда в тылу фактически в лапах врага оставалась семья с детьми.

Они пережили оккупацию. Сохранились семена на участке - было чем сеять после освобождения, за что ему были признательны люди.

- А потом, вместо того чтобы отблагодарить, - посвящал Федин краеведа в особенности судьбы писателя, - начались поганые анонимки: сын попа подался на службу немцам. Чуть ли не был сотрудником в немецкой газете. Представляете?!

Федин решил не откладывать волновавший его вопрос в долгий ящик и сразу разобраться: на самом ли деле печатался у немцев Гавриил Троепольский. В тот же день поспешил через дорогу в другое учреждение по хранению документов: хотел заказать подшивку газет, чтобы своими глазами увидеть имена тех, кто сотрудничал с оккупантами.

- У вас есть газета «Острогожский листок»? - спросил у заведующей, грудастой женщины в приталенном платье.

- Какой вас интересует период времени?

- Лето 42-го года…

- А зачем?

- Дело отца Гавриила Троепольского. А сам Гавриил попал в Острогожске в оккупацию…

Заведующая оказалась более сведущей, чем дежурная по залу девушка-архивист, и сказала:

- У нас нет дела автора «Белого Бима…»

- Вы не поняли… На Гавриила Николаевича писали, что будто чуть ли не выпускал немцам газету…

- Хорошо, мы поднимем ее вам… Заходите через пару дней...

Он внимательно прочитал протокол допроса Подобедова:

«…слышал от лиц, которые посещают ночные молитвенные сборища… о том, что читают и разбирают Библию… приходят к заключению, что народился антихрист, то есть советской власти будет конец… призывали граждан теснее сплотиться вокруг религии…»

Слово «сборища» резануло. Понял, что Подобедов настроен против верующих.

«Такие показания мог дать будущий литератор Максим Подобедов».

Лаконичный допрос священника Разумова:

«Виновным не признаю».

В отличие от словоохотливого Подобедова священник словно набрал в рот воды.


13

Допрос священника Богоявленского:

«Вину не признаю».

Но подробно:

«В подавлении обновленчества видную роль играл Троепольский… работу вел через собрания… Тихоновцы против советской власти».

«Это тот батюшка, - вспомнил Федин, - у которого при обыске нашли монеты царской чеканки. Эх, не удержался, чтобы отмежеваться от благочинного».

Допрос…:

«Священник Разумов говорил: сейчас гонение на православную веру… И в первую очередь в жертву приносят священников… Пусть забирают. Рассеивают. А мы продолжаем ездить, служить. И знаем, осталось нам жить немного. Крестьяне не думают, что с ними будет на том свете. Нужно бы всем организоваться и сказать: коммунисты! Прочь от нас, нечистая сила! Многие поддались власти антихриста и пошли в артель под руководством сатаны… Скоро будет всемирная война, и всех коммунистов и колхозников перевесят».

«После таких показаний священнику Разумову лежал путь только на Голгофу».

Допрос священника Кривошеина:

«Признавая свою вину и раскаявшись, могу показать… («Раскаялся? Отошел от веры?») Будучи воспитанником Носовского монастыря, после того как советская власть закрыла монастырь, стал служить в с. Дубовицкое Русановского района… Ко мне приходили кликуши Егорушка, Сережа и исповедовались и причащались… Среди верующих я слыл как кроткий священник, быстро приобретал себе авторитет…»

Федина начала раздражать доверчивость арестантов, и хотелось им крикнуть: «Да замолчите вы!». Но он не мог этого сделать в прошлое, как не мог сказать, отважился бы на такое, окажись сам в 31-м году.

«Признаю виновным и в том, что в разное время в 26-27 годах я благословлял в своей келье и в церкви в монашки верующих женщин… Разрешал им носить монашескую черную одежду… Страннику Егорушке в один из его приходов дал икону, он был у меня на квартире раза 2, и я его исповедовал… Тайну исповеди я по закону сказать не могу…»

«Не до конца опустился».

«Троепольский летом 30-го года сделал мне замечание относительно притока ко мне верующих, предупредив меня, что надо быть осторожным. Его замечания я принял к сведению… Признаю себя виновным в к.-р. деятельности».

«Контрреволюционер! А ведь этот батюшка уличил чекистов в краже, - вспомнил про утаенные при обыске деньги серебром. - Простят ли ему?»

Фамилии богомольцев мешались с фамилиями литераторов, фамилиями батюшек, фамилиями редакторов, и складывалось впечатление, что в руки Федину попало не только дело церковников, а еще и писательской организации, к которой относились Максим Подобедов, Юрии Бондарев и Гончаров, а также Гавриил, сын Николая Троепольского. И теперь стоило Федину лечь в кровать, как перед глазами возникала картина: за кукурузником гонялся самолет со свастикой, с понтона в реку кренилась арба с детьми, в хате при свечах молились крестьяне, на трибуне размахивал журналом «Наш современник» коренастый сибиряк, в сарае закапывал мешки с зерном долговязый агроном. И все это часто превращало его ночи в бессонные.

Вот Федину дали «Острогожский листок». Он сразу принялся листать и искать то, что хотел найти. Рассматривал номер от 14 августа 1942 года. Нашел: «Ответственный редактор К. Гиацинтов». Дописано: «материал проверен немецкой цензурой»… Передовица рассказывала о том, что советы хотели напасть на Германию и Европу, но почему-то получилось обратное…. О потерях советских войск. Взгляд бежал по цифрам взятых в плен: в районе Белостока и Минска 324 тысячи солдат и командиров; Смоленска - 310 тысяч; Умани - 103; Гомеля - 84; Киева - 665… уничтожено более 20 тысяч советских самолетов… Даже через шестьдесят пять лет после войны цифры казались устрашающими.

«Да, такое прочитать в 42-м, - подумал Федин. - Вряд ли осталась бы надежда на быструю победу. В нее верили бы самые отчаянные…»

В газете от 18 августа бургомистр Острогожска писал о том, что обязаны делать старосты, что - квартальные.

Прочитал заметку о том, что налаживается торговля.

За 21 августа печатались установленные бургомистром цены: молоко 30 рублей за кувшин, яйца 100 рублей десяток, стакан табака 10 рублей.

Увидел объявление: открыта школа немецкого языка, стоимость в месяц 30 рублей…

26 августа начальник земельной управы писал о задачах для старост колхозов и директоров МТС…

4 сентября - о нормах выдачи муки по карточкам…

12 сентября - о подготовке жилья к зиме…

Но во всех статьях, во всех упоминаниях фамилии агронома из Гнилого не обнаружил.

Обратила на себя внимание заметка «Сталинские бандиты». В ней рассказывалось, что в «позапрошлую субботу» в хозяйство «Дивногорье» через Дон перебралась группа бандитов. Они потребовали «жрать», когда «нажрались», стали поджигать хаты, а людей согнали в кучу, силой повели, но далеко увести не смогли, подоспели немецкие солдаты.

Много ли было вымысла в рассказе, не особо взволновало, а вот то, что всегда от напастей страдали люди, опять подтвердила заметка.

Вернулся в архив, где за столом корпел краевед.

- Ну что? - тот поднял голову.

- Все нормально…

- Понятно… А знаешь, о чем я думаю?

- О чем?

- Троепольский мог работать при немцах… Ведь сын священника, отец попал под репрессию…

- И ты об этом! Да пойми ты, не мог! - Федин был категоричен. - Ты мать свою предашь?

Сосед пожал плечами:

- Отказывались от отцов. Матерей. Вон архивы почитай: «Отрекаюсь от отца… Ничего с ним не имею…»

- Я таких заявлений в деле отца Троепольского не видел…

- Это еще не говорит, что его нет…

- Знаете, вопрос может стоять иначе: что делал Троепольский? Да, может, и работал. Ведь землю бросать нельзя. Но, думаю, он все делал так, чтобы людям было лучше…

 

14

Федин снова листал дело отца Николая. В протоколах допросов стариков, старух, юродивых, колхозников, хлебопашцев узнавался бисерный почерк уполномоченного Степанова и напрашивался вопрос: «А не надоело ли ему выуживать одно и то же?» Сказанное повторялось в протоколах в разных интерпретациях, и уже хотелось скорее пролистать дело, как вдруг появились что-то новое.

Допрос… хлебопашца…

«Псаломщик… говорил: в колхозах правят евреи, говорят, колхозников будут скоро душить. В 20-х числах февраля. У псаломщика протоколы сионских мудрецов».

Выплыли «протоколы сионских мудрецов».

Они заинтересовали Степанова.

Допрос священника Савина, «буевца»…

«Я признаю себя виновным в том, что хотел скрыть перед советской властью известные мне данные, по существу которых расскажу теперь чистосердечно… Приблизительно в 26-м году, когда я был псаломщиком при церкви в с. Средний Карачан, по окончании вечери меня пригласили почитать одну книжку. Когда я пришел, там кружок пять человек читали и разъясняли по книге протоколов сионских мудрецов. Автор протоколов Сергей Нилус. Цель их - будировать массу против существующего строя, указывать путь всемирного владычества евреев…»

Протокол допроса:

«Устраивали песнопения на поляне… За время нахождения у меня книги протоколов сионских мудрецов я антисоветской агитации по ним в народе не проводил…. Виновным в обвинении к.-р. деятельности не признаю».

Протокол допроса:

«Я признаю себя виновным и хочу дать чистосердечные показания… Я брал у Савина протоколы сионских мудрецов и читал. Характер протоколов политический, в них пишут против советской власти… Так в них говорится, что будет коллективизация, станут загонять в колхоз, а тех, кто не пойдет, разорят. Я наблюдал такие случаи в нашей деревне, как из-за боязни лишиться имущества или быть арестованными невольно идут в колхоз. Мудрецы и хотят загнать в колхоз, чтобы устроить всемирную войну…»

Райуполномоченный по Новохоперскому району докладывал:

«…проведен обыск у монашки…. Книга автора Нилуса без протоколов, они из книги вырваты и, по словам монашки, сожжены в печке…»

Допрос священника Михайлова:

«с 26 по 29 год я, благочинный 3-го округа, который от меня принял священник Троепольский… Был допущен занять место архиепископом Василием Козловским, с которым Троепольский в хороших отношениях. Он человек образованный, выше стоит в сравнении с епископами Кириллом и Иннокентием… Я установок странникам не давал… Против советской власти не агитировал».

Дополнительный допрос Зайченкова («святого Адама»):

«…встречался со священником Николаем по фамилии Троепольский у выхода из церкви. Он спрашивал: «Как твои дела?» Говорил: «Надо ходить и побираться, ты этим кормишься. Люди дадут хлеб, а Бог даст воды, говори народу, чтобы не шли в колхозы». Так я и делал… А когда я в Домзаке встречал Троепольского и других священников, которые толкали меня, и спросил: «Зачем меня научали говорить в народе, через то меня арестовали», они отвечали: « Сам виноват. А мы ни при чем…»

«Эх, прикормили тебя, как собачонку», - с сожалением подумал Федин.

Допрос священника Орфеева:

«Благочинный Троепольский в своем благочинии объединял до 20 приходов. С уходом благочинного 3-го округа Михайлова количество приходов Троепольского значительно увеличилось. Знаю, что Троепольский обслуживал приходы, бывал у каждого священника раза два, а то и сами священники ехали к нему по необходимости.

Проезжая по приходам, Троепольский. бессомненно, знал, где находятся кружки, но мер к их ликвидации не принимал, а, наоборот, поощрял их деятельность.

Троепольский говорил со всеми священниками о тяжести налогов со стороны советской власти, о раскулачивании, о плохом положении жизни».

«Эх, батюшка…»

Дошел до постановлений о прекращении дела, кого-то из арестантов выпускали, но Николая Троепольского это не коснулось. Уже допрашивались слепые, убогие, калеки, активисты, складывалось впечатление, что чекисты почувствовали нехватку чего-то, сомневаются в успехе своего каверзного дела и набивают тома новыми материалами. Вот увидел допрос заведующего школой, заведующего библиотекой, члена партии… Из разноголосицы показаний отчетливо вырисовывалось, насколько раскроило общество и обозлило людей, насколько усилились в народе колебания.

Допрос:

«Святоши сеют слухи о приближении антихристова времени, о конце мира, а когда колхозы стали рассыпаться - что оставшиеся в колхозах будут сожжены огнем, сошедшим с неба».

Допрос:

«Среди колхозников началось брожение, рост колхозов был приостановлен, и лишь при упорной разъяснительной работе удалось удержать колхоз от развала…»

Допрос:

«Когда святоши и кружки были ликвидированы, приток новых членов в колхоз увеличился Например, в то время существовал один колхоз с 63 дворами, который после изъятия активных антиколхозников увеличился до 320 дворов, и было организовано 4 колхоза».

Допрос члена ВКП(б):

«Один на собрании в марте 1931... что нам прислали чужака предсовета, который ставленник буржуазии и загоняет в колхоз под барщину, его поддержали женщины, и собрание было сорвано…»

Допрос:

«После изъятия из нашей деревни священников у нас впервые организовался колхоз «1-я Семеновка» количеством 150 дворов».

И вот открыл замусоленный лист с выцветшим печатным текстом:

«ПОСТАНОВЛЕНИЕ

об окончании следствия по делу № 111… признавал предварительное следствие оконченным…

Уполномоченный (подпись серым) Степанов

Согласен: нач-к ОПП (подпись) Лутков

Утверждаю: нач-к Оперсектора (подпись) Сохин»

На обороте Федин увидел вертикальную колонку с подписями серым карандашом и за №6 - «отца»!

Задумался, что творилось на душе отца Николая, когда он подписывал бумагу. Буковки фамилии ложились одна к другой, без колебаний, ровно, словно священник вовсе не волновался, будто не дрожала его рука.


15

Увидел толстенное окончание:

«Обвинительное заключениепо делу 111  церковно-монархической организации «тихоновцев-буевцев» вскрытой в В-Карачанском, Новохоперском, Алешковском, Токаревском, Жердевском и Русановском районах Борисоглебского Оперсектора ОГПУ ЦЧО

…Руководитель организации благочинный Троепольский, а также священники Вихров, Михайлов, Кривошеин, Орфеев, Богоявленский, Разумов и др., рассчитывая на фанатизм крестьянской верующей массы, путем насаждения и оживления деятельности кружков через маршрутников («Ну и назвал же!») Зайченкова, Никулиной, облеченных святостью «Адама» и «Евы», а также других сподвижников проводили к.-р. работу главным образом против колхозного строительства, через кружки подготовлялись крестьянские массы к восстановлению монархии…

Установки давал Троепольский…

Об этом обвиняемый Орфеев, близкий к Троепольскому…

Благочинный 3-го и 4-го округов Троепольский в прошлом идейно ликвидировал обновленчество в этих округах и, зная, что в его округах развернута антисоветская работа вокруг церковных приходов, мер к ликвидации этого не принимал…

Орфеев показал…

Кривошеин…»

Федин переворачивал страницы, где красным карандашом у абзацев устрашающе было написано: 58-10, 58-11… и не мог остановиться.

Пролистав тридцать листов, уперся:

«На основании вышеизложенного привлекаются в качестве обвиняемых следующие лица:

1. Троепольский Николай Семенович, 1878 года рождения, происходит из духовных…(Читал слова, которые словно слышались,) с.Сасово бывшей Рязанской губернии, проживал в с.Александровке Архангельского района, русский, подданный СССР, женат, окончил Духовную семинарию, б/партийный, судим в 1930 году за невыполнение хлебозаготовки, осужден к штрафу 1000 рублей, по социальному положению священник-благочинный 3 и 4 округов, лишен избирательных прав, в 1929/30 г. ЕСХН платил 275 рублей, на учете в/о не состоит,

являясь благочинным 3 и 4 округов, будучи монархически убежденным, рассчитывая на интервенцию и гибель Советской власти, давал установки священнику Орфееву через беседы с православными поддерживать монархический строй.

Как руководитель округов своей задачей преследовал цель борьбу с Соввластью, для чего опираясь на священников своих округов… поощрял существование духовно-монархических кружков, ведущих к.-р. работу через старцев, сподвижников и т.д., направляя к.-р. деятельность против Соввласти…

При объезде округов, зная, что священник Кривошеин ведет кружковую деятельность со странниками, занимается предсказаниями, посвящением в монашки, не запрещал этого, а предупреждал быть осторожным.

К работе церкви против Соввласти вовлекал несовершеннолетнюю молодежь, давал…

В результате чего по 3 и 4 округам существовало ряд пещер-келий и церковно-монархические кружки, там вели свою работу против проводимых мероприятий Соввласти.

Виновным себя признал частично в ликвидации обновленчества, в снабжении молодежи церковными учебниками и в благословении их на должность псаломщиками…»

«Ну и мастера! - зазвучало в Федине. - Как все вывернули! И ввернули!»

Ему сделалось горько даже не от того, что конкретные батюшки попали в жернова репрессий, а от того, что любого человека можно легко за не так оброненное словцо схватить, и его судьба повиснет на волоске. И почему-то показалось, что противоядия такому просто нет и быть не может.

Далее:

«Орфеев…

Михайлов…

Кривошеин…

Вихров…»

И:

«Полагал бы:

следственное дело №111 по обвинению граждан (53 фамилии) обвиненных в преступлениях, предусмотренных ст.ст.58-10 ч.2, 58-11 УК, направить в… Судтройку ПП ОГПУ по ЦЧО для внесудебного рассмотрения.

Предварительно направить следственное дело на согласование Райпрокурору г. Борисоглебска.

Уполномоченный (подпись красным карандашом) Степанов

Согласовано Нач.СПО (подпись серым карандашом)Лутков

Утверждаю: Нач-к Оперсектора ПП ОГПУ по ЦЧО (подпись черными чернилами) Сохин

3 июня 1931 года»

Направление в тройку прозвучало как издевательство. Получалось, батюшек, прихожан, всех убогих и калек тайно схватили, тайно провели по ним следствие, тайно осудят без них самих. Другими словами, их лишат самого главного, жизни, и даже не последует объяснения, не прозвучит слов оправдания. Как это часто бывает, когда сестра обворует брата и даже не сочтет нужным объяснить, потому что, как в «тройке», все сделано в тайне и не требует никаких слов, а если будешь роптать, воткнут затычку в рот. Но если в воровстве имелось дело с материальным, то в чекистском варианте - с внематериальным, высшим.

Федин покинул архив. Он шел и не понимал, откуда пекло. Сверху, от нулевой облачности, яркого солнца, отсутствия ветерка или изнутри. А жарило, как в августе. Асфальт облепило рябью лиственных пятен.

 Он пришел в архив только через несколько дней. Раньше не мог. И он еле поднял последний груз, который на него валили, как будто он сам обвинялся в контрреволюции, в борьбе с советской властью, в заступничестве ищущих спасения у Бога людей.

«Выписка из протокола, - по тексту бежал въедливым взглядом, -

Заседания Тройки при ПП ОГПУ по ЦЧО по внесудебном рассмотрении дела

2 июля 1931 года

слушали: постановили:

Дело №13502 по обвинению Троепольского

Троепольского Николая Семеновича Орфеева

И др. в числе 9-ти человек Кривошеина

По ст.58/10 ч.2 и 58/11 ст. УК Разумова

Савина

Зайченкова

Струкова

Ляшенкова

Маликова

РАССТРЕЛЯТЬ»

Взгляд доходил до низу возвращался вверх и снова устремлялся в конечные строки.

То, что он узнал, подсознанием давно чувствовал, но все равно в себя не вместил. Не вместил жуткую правду, которая оторвала Николая Троепольского от земного мира. Оторвала, чтобы его сын преодолел все круги ада, пробил череду непреодолимых преград, непреодолимых для кого угодно, только не для сына священника, подарившего грешным землянам правду «Белого Бима…», правду больных людей, правду задушенных рек, правду высохших озер, правду каждой загубленной травинки.


16

Пришел в архив только тогда, когда уже выпал снег. Все сразу размокло, пропиталось влагой, и теперь трудно было идти.

Теперь он читал:

«выслать через ПП ОГПУ в Севкрай сроком на 3 года

… к месту ссылки направить этапом…»

Представил горемык, которых гнали по этапу. Дедов, бабуль, молодых парней, почти детей. Все выглядело невыносимым.

Увидел:

«Характеристика

на спецосведома по церковникам «Дубовицкого»

Кривошеин Владимир Федорович… бывший монах… последнее время священник… Завербован 2 ноября 1930 года под кличкой «Дубовицкий» для работы по освещению к.-р. деятельности кулачества и церковников.

Как осведом не работал, а, наоборот, занимался к.р. деятельностью через странников, коих группировал вокруг себя, в своей келье, где посвящал в монашки…

Нач-к СПО Борисоглебска Лутков»

«Понятно, почему батюшку расстреляли…»

«Характеристика

на Михайлова под кличкой «Филимонов»

«Завербован 19 декабря 30 года… работал среди церковников и в этой области не в полной мере давал сведения».

«Эх, благочинный! Тебя-то сослали».

«Характеристика

на осведома Богоявленского

…в работе себя, как осведом, не проявил…»

«Батюшки саботировали чекистов», - отметил Федин.

Кто-то обжаловал решение тройки, но их большей частью водили за нос, отбивая охоту добиваться оправдания. Родственникам одного арестанта предлагали обращаться в другую область, зная, что тот давно расстрелян. Родственникам другого - вообще не отвечали. А кому-то общение с чекистами выходило боком, они повторяли судьбу бедолаг.

Но никуда не писал Гавриил Троепольский.

Только в 1988 году пришел и написал заявление прокурору. Дело подняли. Проверили. Постановление тройки отменили. Лишний раз показав зловещую особенность страшного ведомства: насколько легки отмены через пятьдесят с лишним лет, настолько невозможны через пять или десять. Подчеркивая непреложную истину, что путь к правде и истине смертельно опасен.

Федин смотрел на заявление Троепольского:

«С личного приема

Прошу рассмотреть вопрос о реабилитации отца Троепольского Николая Семеновича, осужденного в 1931 году в Борисоглебском уезде…»

Виза прокурора:

«Акуловой.

Прошу истребовать дело, изучить и доложить. Срок 5 дней».

Отметка:

«Доложено 09.09.88

Акулова».

А дальше размашистый судейский вердикт об отмене:

«Постановление тройки… вынесено с грубым нарушением уголовно-процессуального закона… следственные действия проведены без возбуждения уголовного дела… обвинение предъявлено неконкретно… некоторым… вообще не предъявлялось… не все ознакомлены с материалами дела… рассмотрено во внесудебном порядке… осуждение… является незаконным, и дело подлежит прекращению за отсутствием в их действиях состава преступления…»

«Такое бы написали в 1931-м году! - защемило на сердце. - Ведь какая для решения разница, если оно незаконно. А выходит, разница есть, и еще какая, равная жизни. Но в том и собака зарыта, закон - дышло, куда повернул, то и вышло».

В этом убедился и Гавриил Троепольский.

А теперь - Федин.

Снегом покрыло последние приметы осени, превратило в жухлый цвет былую красу: замерзшие яблоки свисали коричневыми шарами; недавний красавец клен обнажил корявые ветви; редкая травинка пробивалась сквозь пушистый настил; собаки грелись на ржавых канализационных люках. Троепольские, ни сын, ни отец, уже не могли увидеть прихода зимы, оттепели весны, золота бабьего лета, почувствовать мороз, ощутить тепло, обжечь взгляд солнцем. Все это мог увидеть и ощутить Федин.

Он думал: дотянет ли свою ношу? Соразмерна ли она хоть на половину ноше отца-благочинного, хоть на треть - ноше писателя-сына. Понимая свою немощь в сравнении с мощью учителя, немощь словесную, немощь физическую, немощь душевную, он все равно старался оставшиеся годы пробить свой путь, хоть толикой достойный пути его предшественников.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.