Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(51)
Олег Воропаев
 Параллельное время

Сидеть в прокуренной комнате и наблюдать за отцом было не скучно. Дома он работал…

Корреспондент «районки». Мама говорила, что он мог бы стать и писателем. Но отец пил. Для полной самоотдачи писательскому труду - чрезмерно. Я понял это позднее. Материалы романа о периоде Гражданской войны в станице Государственной, ныне Советской, так и остались в его архивном чемоданчике… Несколько глав были выписаны. Под хорошее настроение отец их читал мне.

Помню, что главными героями помимо казаков были красные командиры - Гречухо с Кучурой, из белых - Шкуро и Покровский.

По воспоминаниям современников, там, где стоял штаб генерала Покровского, всегда было много расстрелянных и повешенных без суда, по одному лишь подозрению в симпатиях к большевикам. Государственную он занимал не раз. Мрачный, горбоносый, в черкеске, с тяжёлым уверенным взглядом - таким он остался в памяти станичников.

Запомнились фотографии. Особенно В.И. Кучуры в казачьей форме, с шашкой... Он дожил до 93-х лет в Пятигорске, где одна из центральных улиц носит его имя. Несколько раз отец с ним встречался. Рассказы Владимира Ивановича стали для рукописи основой.

В 1919-м командир красного партизанского отряда Григорий Семёнович Гречухо был пленён и по приказу генерала Покровского расстрелян в пойме реки Куры у родной станицы. Сам генерал пережил его на три года - в 1922-м при попытке сопротивления полиции заколот штыком в Болгарии.

Андрей Григорьевич Шкуро известен в военной истории тем, что в Первую мировую, в июле 1915 года, удачно применил в бою легендарную тачанку, намного опередив в использовании этой боевой единицы будённовцев и махновцев.

Также отец описывал стремительный захват генералом-кавалеристом в 1919-м году Кисловодска. Тогда, по решению наспех созданного Шкуро военно-полевого суда, было «уничтожено под корень» всё не успевшее скрыться большевистское руководство. В том числе известная своей беспощадностью чекистка Ксения Ге и спешно доставленный из Баку комиссар Г.Г. Анджиевский, пускавшие всех нелояльных к большевикам, а с ними заодно и всех подозрительных «в расход».

Сам Шкуро, выданный советскому правительству английскими оккупационными войсками, по приговору Верховного суда СССР был повешен в Москве в 1947 году. Как коллаборационист и генерал-лейтенант вермахта. Иностранное слово «коллаборационист» трактуется как добровольный пособник врагу. Тут спорно. Врагом для генерала Шкуро всегда была советская власть.

Архивный чемоданчик отца таинственным образом исчез.

Знаю ещё, что двоюродный брат моего деда, Яков Харитонович Воропаев, первый председатель Совета рабочих, крестьянских и казачьих депутатов станицы Государственной, был порубан белыми казаками при сопровождении им обоза с зерном в город Царицын. Зерно направлялось в помощь рабочим-красногвардейцам.


Если я крутился рядом, отец, оторвавшись от работы, притягивал меня к себе за плечи с неизменным вопросом: «А-а, сынок… как успехи?» Недослушав детские мои представления об успехах, поворачивался к столу, что-то чёркал, дописывал в лежащей перед ним стопке листов, вставляя слова сверху и сбоку. Писал он чернильными авторучками, других не признавал. Часто на внутренних карманах его пиджаков были синие и чёрные пятна. Каждый год перед отпуском отец покупал себе новый костюм.

Газета, где работал отец, называлась «Советская Печенга». Редакция её находилась в соседнем посёлке Никель. Будучи в Заполярном, собранные для печати материалы отец диктовал по телефону. При этом он часто повторял загадочное для меня слово - абзац. Абзац представлялся мне чем-то многозначительным, включающим в себя сразу несколько предложений, которые из экономии времени проговаривать было необязательно.

Поэт Александр Миланов, который работал с отцом в редакции той же районки, касательно абзаца поведал мне следующее.

После работы выпили. Отец, чтобы успокоить маму, решил позвонить домой. Естественно, что его пытались отговорить… Однако он набирает номер и трезвым совершенно голосом выдаёт:

- Зоя, у меня всё нормально. Готовим передовицу. Задерживаюсь. Абзац!..

Зависла пауза. Потом редакторские от смеха стали сползать под стол. Миланов прокомментировал: «Такое оправдание, старик, дорогого стоит!»


Дома отец работал в белой рубашке и галстуке. Часто к нему приходили незнакомые мне мужчины и женщины. Что-то рассказывали. Он задавал вопросы, записывал, делал пометки. При посетителях никогда не говорил мне: «Выйди. Займись чем-нибудь…» Я уходил сам. В зал или в детскую. Но иногда, забившись в кресло, оставался и слушал. Говорили о цехах, о рудниках, о выплавке меди и никеля, но чаще о рабочих. О рабочих было интересно. Они работали на машинах, у плавильных печей, «выдавали руду на-гора». Слово «на-гора», как и «абзац», было занятным. Должно быть, рабочие из добытой руды выкладывали большую гору, и эта гора ослепительно сверкала на солнце. Отцу нередко приносили образцы медно-никелевых камней, гладкими боковыми срезами излучавших свечение. Он дарил их знакомым, приходившим с ним выпить…

Отец был хорошим рассказчиком, много читал, знал производство. Герои его рассказов были выпуклы и объёмны. Слушателям это нравилось. Подливали в стаканы. Смеялись.

В такие дни я устраивался в детской и ждал, когда гости уйдут. Часто отец уходил с ними. Возвращался к ночи, иногда в состоянии столь беспомощно жутком, что мне начинало казаться, что это не мой отец. Было стыдно. Без слёз, с привычной обидой сжимая зубы, я помогал ему раздеться и лечь. «А, сынок… как успехи?» - выдавливал он. Я молчал.

Обычно к этому времени мама была уже дома. В зале или на кухне готовилась к урокам. К пьяному отцу она подходила редко, на вопросы его отвечала односложно или молчала. Мама всегда была сильной. Мрачная безысходность темнела в её глазах. А я… я просто старался пораньше лечь спать.

Утром отец мучительно приходил в себя. Ждала работа. С утробными выдохами он забирался в горячую ванну. Тщательно брился. Облачившись в белую рубашку, с жадностью выпивал две-три кружки ледяного молока.

Молоко было скрытой заботой матери об отце. Узнав, что отец задерживается или ушёл с приятелями, она отправляла меня в гастроном с нашим нестандартным четырёхлитровым бидоном под молоко на розлив.

...Часам к девяти, чисто выбритый, отец сидел за столом, куда-то звонил. По тяжёлому взгляду я догадывался, что ему всё ещё дурно.

Похмелялся он редко, но в выходные - как правило. В такие дни мама тащила меня в гости или в кино. Иногда мы смотрели два или три фильма подряд в разных кинотеатрах.

То, что отец пьёт, мама никогда и ни с кем не обсуждала. Если женщины с такими же выпивающими мужьями намекали на эту его «слабость», она сухо отвечала: «Посмотрите на своего».

В молодости отца она любила. На старых фотографиях, где они вместе, в глазах её искорки счастья.

Не то чтобы отец был красив, но природное обаяние его било в десятку. Тяжёлый подбородок не портил. Он нравился женщинам. В застольных компаниях внимание их было заметно.

Как-то старшему брату знакомый мальчишка сказал, что видел, как дядя Володя заходит к его соседке. Размазывая слёзы, Игорь побежал домой и с ходу «обрадовал» маму.

- Успокойся, сынок, - сказала она, - твой папа самый лучший, и к женщине этой он просто зашёл по делу.

Отец никогда не показывал, кто из двух сыновей ему ближе. И всё же для меня его большее расположение к брату было бесспорным.

Однажды, увидев Игоря с сигаретой, я рассказал об этом отцу. Сурово взглянув на меня, он сказал:

- Знаешь, сын… доносчику первый кнут. Но теперь уж…

Брат (тогда ему было двенадцать лет) наказан был в тот же вечер. Стоя в углу, он плакал, потирая «приложенные» отцовским ремнём места. Когда я по-детски неумело решил его пожалеть, он, оттолкнув меня, крикнул:

- Уйди, предатель!

Быть предателем было очень горько, и мы зарыдали вместе.

Игорь с тех пор «дымил» в открытую.

Сам отец курил много, стиснув зубами фильтр, длинными затяжками заполнял лёгкие дымом. Две, две с половиной пачки в день.

Когда он работал, левая рука его с дымящейся на отлёте сигаретой локтем упиралась в стол. Пепельница быстро переполнялась окурками. Опорожнив и тщательно вымыв, отец аккуратно ставил её на место.

Любовь к чистоте и порядку была у него от долгой службы на флоте. О семи годах этой службы он вспоминал не часто. На фотографиях в матросской форме сиял улыбкой. Мой детский взгляд невольно выделял его из общей массы таких же «расклешённых и бескозыристых» моряков.

Однажды с корабля его смыло волной. Ночью. Оказавшись в холодном бушующем море, он кричал, но крейсер, светясь огнями, шёл дальше. По счастью, падение его кто-то заметил. Огромную военную машину развернули назад. Лучи прожекторов ударили в воду. Ослеплённый светом, отец хрипел. Сил уже не было. Долго спускали шлюпку. В шторм не каждый капитан на это решится. Повезло. Спасли. Памятью об этом случае осталась лёгкая хрипотца в голосе, делавшая его легко узнаваемым, отличным от всех других.


На крейсере отец выпускал газету. Если боевой экипаж превышал тысячу человек, газета была штатной необходимостью.

В свидетельстве об окончании ФЗУ у отца прописано: печатник-наборщик. Но именно на флоте он стал профессиональным газетчиком. Журналистом. Так как материалы несли неохотно, а командование выпуска газеты требовало в срок, волей-неволей матросу-печатнику приходилось набивать руку в заполнении пустующих площадей собственными статьями: о жизни экипажей, о боевых дежурствах, о море…

Крейсер был флагманским, и переменившуюся газету не мог не заметить командующий флотом адмирал Головко. Побеседовав с отцом, он заключил:

- Парень ты способный. Тебе учиться надо.

С тех пор «старший морской начальник» нередко вызывал нештатного редактора к себе, указывая, каким он хотел бы видеть следующий «боевой листок».

Командующий Северным флотом в годы Великой Отечественной войны, Герой Советского Союза, адмирал Арсений Георгиевич Головко, без преувеличения, был личностью легендарной.

Однажды, уже как депутат Верховного Совета, в самом начале шестидесятых заехал он в наш Заполярный. Отец, устроившись в первом ряду, записывал. Своё выступление Головко завершил фразой:

- По существу у меня всё… А вы, товарищ Воропаев, - рука с адмиральскими нашивками вытянулась в сторону человека с блокнотом, - пожалуйста, задержитесь.

Поздоровавшись, расспрашивал о том, как сложилась судьба «матроса-редактора» после службы - где работает, учится ли. Отец тогда был студентом-заочником факультета журналистики Высшей партийной школы.

- Что учишься - хорошо, - крепкое рукопожатие. - Тебе расти надо.

- Вы что… знакомы?.. - оторвавшись от окружавшей адмирала толпы, зашипел первый секретарь райкома. На заседаниях «актива» отцу нередко от него доставалось за несогласованные острые публикации.

- Служили вместе, - усмехнулся отец.

Заполярный моего детства - городок маленький, на плоскости северной лесотундры сотня пятиэтажек, из любого конца в конец ходу двадцать минут, не больше. Четыре школы. Шесть детсадов.

В одной из школ (девятой) работает мама. Игорь учится там же. Я - обитатель детского сада. Между первым и вторым этажами этого здания гипсовые барельефы зверюшек - медведи, олени, слоны… Из окон нашей квартиры они легко различимы.

Однажды, отпросившись во время тихого часа в туалет, я влез на подоконник, настежь открыл фрамугу и стал размахивать руками в надежде, что кто-то из семейства меня заметит. Заметил Игорь. Выйдя на балкон, он начал что-то кричать. Обрадовавшись, что меня узрели, я запрыгал от счастья так, что едва не вывалился наружу. Второй этаж, сосульки метровые с крыши - хватай, не хочу! Тут до меня донеслось слово, выдохнутое братом, видимо, громче других: «Ду-урак!» Обидевшись, я вернулся к своей кровати и, укрывшись с головой, пролежал так до конца тихого часа, представляя себе, что умею летать и что если бы выпал из окна, то непременно взлетел бы.

На следующий день мы с братом слегли. Температура. Мама вызвала доктора.

- Сговорились вы, что ли?..

После ухода врача Игорь со всего маху треснул меня подушкой. Потом ещё… и ещё... Увернувшись от очередного удара, я ринулся в бой. Силы были неравные, схватка короткой. Навалившись на меня, Игорь зажал мою голову так, что я едва мог дышать.

- Клянись, что больше не будешь!..

- Чего не буду? - хрипел я.

Тогда он перекрыл мне дыхание полностью.

- В окно вылезать, вот что! Клянись! Ну, быстро! - видя, что глаза у меня почти закатились, он ослабил хватку, но ровно настолько, чтобы я мог что-то сказать.

- Пусти, слышишь… кляну-усь! Пусти!

Удовлетворённо хмыкнув, Игорь поднялся. Сделав несколько жадных вдохов, я вполз на свою койку и обиженно отвернулся.

Конечно же... он просто не знал, что, выпрыгнув из окна, я взмыл бы в небо...


С мамой выходим из дома. Перед глазами поляна, за ней обгорелый лес. На поляне представляю избушку на курьих ножках. Мама хватает за руку и куда-то тянет. До этого несколько дней подряд читала мне русские сказки. Мне года четыре. Спрашиваю:

- Мам, а Баба-Яга людь?

- Не пойму, ты о чём?..

Вырываю руку:

- Нет, ты скажи - Баба-Яга людь или не людь?

- А!.. Понятно, - смеётся. - Людь, ещё какой людь. Только злой, нехороший.

Ловит мою ладонь:

- Быстрее. Опаздываем.

Перепрыгивая через лужи, что-то начинаю рассказывать про себя, брата Игоря, про Бабу-Ягу и чёрного её кота. Мама останавливается. Игорь и Баба-Яга не совмещаются:

- Ты о чём?.. Врёшь, что ли?

- Влю.

Снова улыбка:

- А зачем же ты врёшь?

- Так, влю и всё…

Мама много читала мне в детстве. Особенно сказок. Недочитанное додумывалось.

В автобусе или в машине я обычно устраивался у окна и, как только трогались в путь, начинал петь. Чаще о том, что мелькало перед глазами: деревья, собаки, дома, облака… Иногда получалось складно, иногда не очень, но всегда громко. Люди посмеивались. Игорь толкался. Вероятно, движение и постоянная смена пейзажей пробуждали во мне желание как-то высказаться.

В свободное время отец учил меня играть в шахматы или читал вслух. Литературные пристрастия его разнообразием не отличались. Из поэтов выделял Есенина и Маяковского. Из писателей Горького, Шолохова, Ильфа и Петрова, Гиляровского. Из иностранных авторов Нушича и Мопассана.

На шахматном поле, умышленно «сдавая» крупные фигуры, разъяснял мне силу или слабость той или иной позиции. Подсказывал. Направлял. На самом деле играл он цепко. Проигрывая серьёзному противнику, нервничал. Долго думал. Голос его начинал вибрировать резко, даже злобно: «Взялся за фигуру, ходи! Факт!» Переломив ситуацию на доске, оживлялся, иронично бросая: «Ага-а!.. А мы вот так!»


Дядю Костю я увидел в пять лет. В Феодосии. Младший брат деда. Лысый, широкой кости, крепкий. Как все Воропаевы - балагур. Если рассказам его не хватало слов, он заменял их жестами и междометиями, отчего они становились ещё более яркими. Иногда дядя Костя отстёгивал от висящего в шкафу морского парадного кителя кортик и давал мне его подержать. Отец тут же нахлобучивал на мою остриженную голову огромную дядькину фуражку с блестящим козырьком и под общий хохот фотографировал. Фуражка неизменно съезжала на бок, но чувствовал я себя настоящим морским волком.

На кителе у дядьки - боевые награды. Комендором, то есть корабельным зенитчиком, он воевал на Каспии. Сбивал немецкие самолёты. Рассказывал, как в войну ходили в Персию за продовольствием. Прикрывали огнём караван транспортников. За этот поход он награждён был орденом Красной Звезды.

После войны дядя Костя, как командир боевого катера, служил на Черноморском флоте. В шестидесятых годах обеспечивал тренировки «приводнения» первых космонавтов. Юрия Гагарина среди них уже не было, но Титов и Леонов были. Тогда я в этом мало что смыслил, но слово «космонавт» завораживало. Все мои сверстники мечтали быть космонавтами. Отец слушал рассказы дядьки внимательно, что-то записывал.

У Константина Ивановича две дочери - Надежда и Ира. Двоюродные мои тётки. Надежда старше Игоря, жутко взрослая и ответственная. Мама, заболтавшись с женой дяди Кости, Ниной Васильевной, заботам её поверяла меня с лёгким сердцем.

Судя по фоткам, я был кожа да кости - готовый экспонат для фильмов об измождённых узниках.

Помню, как Надежда отчитала меня за то, что на пляже я залепил окаменевшей хлебной коркой в лоб симпатичной девчонке, не выказавшей мне достаточного внимания… Обидевшись, я гордо бродил по горло в волнах, желая всем назло утонуть. Утонуть не дали - отшлёпали и отлучили от моря.

У девочки этой было редкое заболевание, по иронии судьбы поразившее меня позже.

Второй раз мы с мамой появились в Феодосии в 1979-м. Мне было уже пятнадцать. Надежда к этому времени уехала в Красноярск, где вышла замуж за сибирского художника Вадима Елина. Вадим был первым портретистом, написавшим молодого Владимира Высоцкого. Во время съёмок фильма «Хозяин тайги». Рисунки вышли своеобразные и очень живые.

Дядя Костя всё ещё командовал своим катером, и виделись мы с ним только по вечерам. На море выбирались с Ириной и Ниной Васильевной.

- Смотри! - подзывает на пляже Ирина.

Прямо перед ней уткнулся носом в песок кавказец. Жирно татуированное плечо: «Не забуду мать родную!» Снизу приписка - шрифтом уже потоньше: «и отэц!»

- Никого не забыл! - задохнулась от смеха тётушка.

Невольно и я хохотнул.

- Завидно, да? - глянув на нас исподлобья, кавказец присыпал плечо песком.

...Тайком приоткрывая шкаф, я доставал кортик. Страсть к холодному оружию у мужчин - вне возраста.

Дядя Костя за ужином рассказывал много интересных историй о морской жизни. К сожалению, по прошествии лет я почти ничего не помню. Но впечатление от сочного грубоватого языка осталось.

Константину Ивановичу было уже шестьдесят. Каждое утро в пять часов он бегал на ближайшую гору. Там делал зарядку, по-медвежьи поднимая над головой и швыряя как можно дальше огромные камни. Вероятно, могучий его организм требовал непременного физического напряжения.

С тётушкой Ирой болтали часами. Девица она была ироничная, начитанная и очень милая.

«Сураз» Василия Шукшина первый раз я услышал в её пересказе. Тема зацепила.

На стареньком магнитофоне слушали Высоцкого. «Там, у соседа, пир горой и гость солидный налитой…», «Я в этот день не пил, не пел…», «Баллада о детстве»...

Я взрослел по часам… Море, горы, красивая женщина рядом… Пусть даже тётушка.


Мальчишеский мир Заполярного жёсткий. С авторитетом - на кулаках.

Трусов и слабаков отторгали. Провоцировали на драку, тут же для смеха подменяя партнёра на более сильного…

И всё же дворовый неписаный кодекс был… Старшие не трогали младших, если те, конечно, не зарывались. Бились, как правило, один на один - до первой крови, до «отрубона», или пока противник не попросит пощады. Достать во время драки кастет или нож - последнее дело. Само слово «драка» презрительно не признавалось. Говорили: «махач». «Помашемся?!», «Помахаемся?!» - зазывали на поединок. Не принять вызов означало скатиться к трусам.

Хлюпик, дающий пинка изначально более сильному мальчугану, чаще всего - провокатор. Крепкие переростки, подначивающие мальца для потехи, где-то рядом. Давший отпор - потенциальная жертва. Таких отлавливали и отдавали на растерзание тому же хлюпику. Потом, покуривая в сторонке, степенно подсказывали, как и куда ударить.

Во дворах среди подростков и более взрослых парней просматривалась своеобразная иерархия. Существовало даже такое понятие, как «король города». Не помню, чтобы кто-то носил этот титул определённо. Но время от времени несколько крепких ребят хотели, чтобы их именовали именно так. Заполярный мал, и друг друга они, как правило, хорошо знали. Однако, встречаясь на танцах в ДК, выяснять отношения на кулаках не спешили. «По-королевски» вальяжно в каком-нибудь тёмном углу «глушануть» портвейну - другое дело.

Высокую ступеньку в неписаной табели о рангах кулачных бойцов занимал Сергей Родионов по кличке Радя. Проживал он в соседнем доме. Крупный, красиво сложённый, дерзкий.

Авторитет свой Радя поддерживал следующим образом: встретив агрессивную ватагу и высмотрев в ней вожака, резким, почти без замаха ударом ронял того наземь. И сразу - другого… Уцелевшие разбегались. Нокаутировал он с обеих рук, что даже в профессиональном боксе - редкость. Не исключено, что советский спорт потерял в лице Родионова выдающегося боксёра.

Зная неравнодушие Радика к «махачу», дворовые «шестёрки» нередко его подзуживали.

- Серёг, Серёга, а Юханта уронить слабо?

- Кто сказал?! - выдох сигаретным дымком.

- Ты… ладно… ты это… не кипятись, - Валька Чиранцев по кличке Рыжий тут же перевёл стрелки, - Воропай вон говорит… слабо, мол… Юханта тебе уронить? А?..

Валька кивнул на Игоря. Под взглядом Родионова брат мой побелел и вытянулся в струну.

- Нет, ты прямо скажи - слабо или нет? - не унимался Рыжий. Он хорошо играл на гитаре, и многое ему прощалось.

Васька Мельников, за внешнее сходство со шведским хоккеистом Тумбой-Юхансоном прозванный Юхантом, не подозревая о готовящейся против него подлянке, спокойно покуривал на приступке соседнего подъезда. Это был добродушный крупный детина, метра под два ростом и со сложением борца-тяжеловеса. Злобно усмехнувшись, Радя крикнул:

- Эй, Юхант, иди сюда! Дело есть.

Отбросив сигарету, тот подошёл и тут же, получив прямой удар в подбородок, осел в грязь. Короткий, мучительный выдох его схож был со стоном быка, которому забойщик бьёт молотом в лоб.

- Ну, что? - хрипло спросил Родионов, по-рыбьи немигающими глазами оглядывая толпу.

Длинно сплюнув сквозь зубы, он удалился.

Оживлённо обсуждая «мягкую посадку» Юханта, ватага наша переместилась в подъезд. Мельников, упёршись в землю руками, остался сидеть.

Сергей Родионов, Радя - уверенная походка, чёрные в клёш брюки, куртка на молнии с клёпками… Как же всем нам, мальчишкам, хотелось скорее вырасти, чтобы стать таким же сильным и бесстрашным… Курить, материться и сплёвывать через зубы.

Но есть у боксёров поговорка: «Кто сильно бьёт, тот сильно падает». С Радей история приключилась следующая.

Подъезд наш всегда был местом сборищ подростков. Набивались сюда, как в своеобразный клуб. Курили, играли в карты, боролись… Тут же обсуждались последние фильмы, новинки рок-музыки, разбирался по косточкам чей-нибудь «махач» и прочие происшествия.

Если Валька Чиранцев выносил гитару, вообще не протолкнуться было. Тут же появлялись девчата. Естественно, что мальчишки начинали при них петушиться.

Как-то играли в карты. Неиграющие подсказывали. Толпились. Карты были с голыми женщинами. Это понятным образом вдохновляло. Родионов возник неожиданно. Он не часто заходил в наш подъезд, но сегодня, похоже, деть себя ему было некуда.

- Что, гниды, не ждали?!

Заметив нас с Игорем и татарина Равиля Сейфетдинова со второго этажа, он продолжил приветствие:

- А, шалопаи-воропаи, сейфетдины... (дальше непечатное).

Алкоголем от него несло не хуже, чем от винного прилавка.

- Дай сюда, морда ржавая! - потянул он на себя карты одного из игроков.

Кто-то подобострастно хихикнул.

- Ха! Порнушка!.. И остальные сюда! Что, не понятно?

- Радя, это мои карты, - поднялся Равиль. - И ты…

Два коротких тычка усадили смельчака на место.

Почувствовав движение за спиной, я обернулся. Кореец Лёнька Ли с площадки первого этажа поднимался к картёжникам. В движениях его всегда было что-то кошачье, а в жёлтых неторопливых глазах жила такая уверенность, что даже серьёзные любители кулачных баталий никогда его не затрагивали.

- Слышишь, Родион… карты отдай пацанам.

Радя швырнул картинки на кафель, растерев их остроносым ботинком, как раздавливают окурок. Толпа расступилась.

- Предположим, вот так! Что дальше?

- Смотри внимательно, - улыбнувшись уголками губ, Лёнька крутнулся юлой и вдруг, с невероятной силой выбросив ногу, ударил Родионова каблуком в челюсть.

Радя рухнул. На кафеле зачернела кровь…

Как поднимался и как уходил «гроза авторитетов», из памяти выбило. Через несколько минут на площадке остались лишь мы с братом да ещё человека три.

Показав ряд жёлтых, как кубинский сахар, зубов, Лёнька хлопнул Игоря по плечу:

- Не ссы! Он давно выпрашивал. Да не трясись ты так!.. Найдёшь меня, если что. Понял?

Игорь кивнул.

В дворовых кулачных баталиях младшие братья поддержку старших обычно чувствовали. Я - нет. Игорь не вмешивался. Впрочем, стравливая меня со сверстниками, победам моим он искренне радовался. В случае поражения показывал, где и на чём меня «подловили». Попытки пустить слезу пресекались: «Солдаты не плачут!» Зная всё это заранее, биться мне приходилось отчаянно… Вмешался бы Игорь, если бы меня добивали?.. Не знаю. Случая не было.

Позже, в студенческие и более зрелые годы, я был ему благодарен. Он научил меня не бояться противника, держать удар и биться в атакующем стиле. Энергия боя у меня была бешеная. Но и «падать» приходилось, конечно. Всякое было...

Нешуточным впечатлением детства был «махач» с мальчишкой из соседнего подъезда, Дергачёвым Мишкой…

Прозвища в нашем дворе чаще всего были производными от фамилий. Мы с братом, к примеру, Воропаи, Кацко - Кацухи, Слепухин и Петруненко, соответственно - Слепой и Пэтрик. Случалось, однако, что прозвища с фамилиями не вязались. Происхождение их так и осталось для меня загадкой. Так, Юрку Катулевича называли Курепой, Андрюху Зуева - Балой, Серёгу Мельникова - Курвистом, братьев Ефимовых - Стручами старшим и младшим. Азата Сейфетдинова из многодетной семьи татар - Клипой.

Помимо того, что братья Дергачёвы, Валерка и Мишка, были Дергачами, у Мишки имелось ещё и прозвище собственное - Кабан. Был он шустр, крепок. В компании мог и ларёк «подломить». На стройке пошухарить, звонок в школе дать посередине урока - ну так… и это как «здрасте».


Год 2003-й. Очередной мой приезд в Заполярный. Отпуск из полувоенного Грозного. Мишка Дергач - хозяин. Я - гость. Нам по сорок… Говорим о товарищах детства, общих знакомых. Многих из них уже нет... В Мурманске сгорел от водки Валерка - Дергачёв-старший.

С удивлением узнал я, что Михаил пишет. Имеет публикации. Два или три рассказа - в столичном журнале.

Так как приезд мой в компании одноклассников «обмывался» на совесть, похмелиться хотелось дико… но на столе только кофе с сухим, застревающим в глотке печеньем. После гибели брата младший Дергач не пьёт. Семь лет.

Спрашиваю, есть ли в Заполярном литобъединение.

- Конечно! - Он удивляется так, будто я спросил его, есть ли в Заполярном проститки.

Заглядывает в мою чашку:

- Может, покрепче тебе заварить?

- Нет. Не надо. Сердце и так… хочет - бьётся… не хочет… ну сам понимаешь… А рулит-то кто у вас?

- Рулит?.. Ха! Александрова. Эстелла Александровна. Кстати! Надо бы к ней сходить. Она ж тебя знает. И отца твоего.

- Ну да… Они работали вместе. По телефону он ей материалы диктовал. Она печатала. Молоденькая была. Мне всегда её имя нравилось. Необычное…

- У-у! В Интернете на сайте «стихиры» теперь она Фёкла…

Последний раз с Эстеллой Александровной мы виделись тому лет пятнадцать...

В Никель, в редакцию «Советской Печенги», я приехал по просьбе отца. Какая-то бумага нужна была. Редактор Гелий Иванович (тоже - имечко!) из шкафа всё выгреб на стол. Смотри, говорит, сколько «добра» у нас этого. Просматривая бумаги, я наткнулся на объяснение отца по поводу прогула. Он писал, что встретил кого-то из руководства комбината, тот зазвал его на выпивку, поэтому материал собран не был. Я попросил бумагу эту отдать мне. Гелий, рассмеявшись, спрятал её назад в шкаф. Я психанул. «Зачем это вам?! - говорю. - Отец уже год как на пенсии!» - «Отец ваш - человек непредсказуемый», - усмехнулся редактор и скрылся за дверью.

Стелла за ним. Слышу голос её: «Он не приедет, понимаете - не при-е-дет!.. да-да, под мою ответственность…»

Через пару минут она отдала мне листок, и я его тут же порвал.

Когда в «Полярной правде» появилась подборка моих стихов, Гелий Иванович пригласил меня в редакцию на работу. Я отказался. Оказаться на месте отца?.. В этом было что-то зловещее…

Мишкин крепчайший кофе вливается дёгтем.

- А кто ещё в ЛИТО ваше ходит? Знаю кого-нибудь?

- Молодых едва ли. А!.. Вот!.. Гладышева Андрюху! Вы, кажется, с ним учились… Может быть... Валька Орлова... В «Богатыре» продавщицей работала. Да и жила рядом...

- Орлова?.. Что-то не помню... А Гладыш?! Гладыш, конечно. В девятой школе. В шестом и седьмом... Мы и подраться успели. Прохожий мужик растащил… Меня за шиворот и в кабинет директора. Жутко обидно было. Да ведь я его вирши когда-то в «районке» читал. Хочешь, навскидку:


Деревья тоже говорить умеют,

Я слышал сам три дня тому назад,

Как в тишине над парковой аллеей

Они, с листвой прощаясь, говорят…

Ну и так далее. Чудное стихо!.. Только вот «над» немного смущает…

- Ты только Стелле так не скажи! Она вообще считает, что он жутко талантлив. Проза, стихи, гитара, голос - всё вместе… В одном человечке! Прикинь?

- Понятно. Пьёт?

- Ну, дак-х!.. Девицы, те просто визжат от него. А он то с одной поживёт, то с другой, то дёрнет куда-то, на «Сахалярий» какой-нибудь. Дома столярный цех оборудовал. Трезвый на износ пашет. А вообще… мутный.

- Брось ты!.. Таланту простится.

- Вот и Стелла... о том же… За талант, говорит - полюбить и погибнуть…

С Гладышевым мы увиделись в тот же день. Непьющий Дергач, позёвывая и вздыхая, возил нас из одной кафешки в другую. К вечеру под гитару и вирши мы надрались до чёртиков.

Встречу решили закончить в парилке. Но в ней - угораздило же! - парился никелевый олигарх Потанин. Андрюха, не удовлетворившись его «комсомольским приветом», ворвавшись в предбанник, стал орать, что Потанина он не заказывал, а заказывал девочек, и что «щас» они будут здесь…

- «Щас», и хорошо! Владимир Олегович спасибо скажут, - охранники, посмеявшись, вытолкали Андрюху за дверь.

Тот негодовал:

- Что за город?! Ну, объясните мне, господа сочинители, что за город! Плюнь - и в олигарха попадёшь! Не в этого, так в Дерипаску обязательно…

Разлили по стаканам остатки:

- Куда бы ещё нам?.. Сауна есть… неплохая… с девицами. Детский сад бывший... на Космонавтов!..

Мишка взглянул на часы:

- Завтра… да нет, сегодня уже… мне на работу. Значит, домой. Без обиды, ребята.

Андрея отгрузили первым. Белокурая усталая женщина, не поднимая глаз, затащила его за порог и хлопнула дверью. Пахнуло сосновой смолой. За торсом её мелькнули доски… плотницкий скарб.

До самого моего отъезда из Заполярного «северный скальд» Гладыш пребывал под домашним арестом… По телефону - молчок. А жаль. Пииту с пиитом всегда веселее. Особенно пить.


…Но мы отвлеклись, и самое время вернуться к поединку с Мишкой.

Местом мальчишеских наших забав был район гаражей или, как мы их называли, «сараек». Взобравшись на крыши этих разномастных сооружений, мы играли там в «ляпы». Толкались, срывались, кровавя носы и губы. Карабкались снова…

Сразу за сарайками тянулись горячие, обёрнутые стекловатой и рубероидом трубы. В город через них струилось тепло. За трубами лес - калечные полуживые деревья, торчащие из бурого, дымящегося местами торфяника.

Здесь и произошла наша с Мишкой стычка.

Вначале, что-то не поделив и потолкавшись для виду, мы разошлись… Но старшим нашим братьям, Валерке и Игорю, исход такой показался скучным. Образовался круг. Нас вытолкнули в середину и стали подзуживать.

- Не трусь, Миха! Ну! Врежь! - махал кулаками Валерка.

- Давай, Мязя, давай!

- Воропай, не боись! - вторила моя «партия». - Заряди ему!

- Бей! Не позорься! - толкнул меня Игорь.

Не помню, кто внял подстрекателям первым, я или Мишка, но «махач», к их общему удовольствию, начался. Осыпая друг друга ударами, перемазанные грязью и кровью, мы падали и вновь поднимались. В ушах у меня звенело, в носу клокотало и булькало… Крики болельщиков гулкие - будто сквозь вату:

- Мязя! Мязя! Кабан! Покажи ему кабана!..

И Мязя решился… Нагнувшись, он ринулся на меня головой вперёд… Увернувшись, я, что было силы, ударил его коленом в лицо. Взвизгнув, он завалился на бок. Я кинулся добивать, но меня оттащили.

Игорь по дороге домой не скрывал радости:

- Вот! Так и надо! Никого не бойся! Бей! Куда попадёшь, бей!..

Несмотря на заплывающие глаза и разбитые губы, было радостно. Мишка - соперник серьёзный, и не ошибись он…

В коридоре отец долго вглядывался в мою опухшую физиономию.

- Хм… Весело!- наконец заключил он. - Не тошнило?

- Нет.

- Пап, - вклинился Игорь, - он честно… Один на один… Он победил!

- Мм-да… Победителей не судят, конечно… Иди, умывайся, - отец улыбнулся. - Владычица расстроится. Факт!

Увидев меня, мама напустилась на Игоря:

- Куда ты смотрел?! Неделю на улицу ни ногой! Оба!

Детская память незлобива, и с Мишкой мы вскорости помирились… Только в футбол вот… в команде одной… уже не играли.

Семи лет, летя на санках с горы, я ударился ногой об угол дома. Травма оказалась серьёзной. Хирурги заполярненской больницы, разглядывая кипу рентгеновских снимков, терялись в догадках. Отсутствие диагноза прикрывалось фразой: «Мальчик симулирует. Перелома нет. Может быть, в школу ходить не хочет?»

В школу я ходил, превозмогая боль. Но хромота с каждым месяцем была сильнее. Мама плакала. В отчаянье говорила отцу: «Володя, сделай же что-нибудь!..»

Чувствовать щекой мокрое родное её лицо было невыносимо. С братом мы знали: мамины слёзы - крайность, беда…

В следующий раз в больницу со мной пошёл отец.

- Патологии не вижу, - в очередной раз перетасовав «рентгеновские кости», сказал доктор.

- Не видите! - взорвался отец. - А я вашу патологию вижу прекрасно - профессиональная деградация!

Скандал продолжился в кабинете у главврача. Встретив жёсткий отпор, отец схватил стул и с маху ударил им об пол. Одна из ножек рикошетом от потолка упала на начальст-венный стол. Пригрозили милицией. Отец ответил, что даст соответствующий материал в центральную прессу и добьётся проверки, требовал немедленного направления в областную клинику.

- Подождите, - главврач примирительно выставил руку. - Направление дадим.

В Мурманск возила меня мама. Областной хирург осматривал долго. Несколько раз заставил пройтись из угла в угол, вращал и выкручивал ноги, спрашивал - где больно, где нет. Записывал. Измерял. Рассматривал снимки…

- У вашего сына редкое, почти не поддающееся лечению заболевание.

- Какое?

- Болезнь Пертеса. Разрушение и, если больной продолжит ходить, постепенное стирание головки тазобедренного сустава. После завершения процесса роста, лет в двадцать, сустав при этой клинике болезни теряет способность к движению окончательно. Шаг осуществляется корпусом… ну… или на костылях.

- И что же?! Что делать?!

- Ищите соответствующий санаторий. На всю страну их, может быть, два или три. Попасть туда почти невозможно. И ещё… мой долг сказать вам правду - выздоровевших, то есть не хромающих людей, с этим диагнозом я не видел…

Расстроившись, мама вышла на улицу в больничных бахилах - синих, огромных размеров… В них же села в троллейбус. Потом уже, после замечания кого-то из пассажиров, сняла…

Разговор с хирургом она передала отцу. Тот сник. Стоя у окна, долго курил. Потом подозвал меня.

- Сын, похоже, болезнь твоя - на всю жизнь, - он положил мне на плечо тяжёлую, пропахшую табаком руку. - Будь мужественным. Нельсон, к примеру, тоже хромал… да мало ли кто ещё…

- А кто такой Нельсон?

- Адмирал такой был. Английский. Выдающийся адмирал.

- Пап, а адмиралом я смогу стать?

- Хм… Едва ли… Зачем тебе это?..

- Жаль. Адмиралом хотелось бы…

...Детскому уму хромота не казалась каким-то серьёзным, коверкающим судьбу явлением… Интуитивно я понял - отец сдался. Почувствовав неспособность переломить ситуацию, отступил.

Не сдалась мама: постоянно куда-то звонила, писала письма, раза два или три возила меня на повторные обследования.

В конце концов нам дали путёвку в областную детскую спецбольницу. Располагалась она на берегу озера Имандра. В посёлке с экзотическим названием - Африканда.

В больнице меня сразу же привязали к кровати, запретив подниматься.

- Какие гарантии, что сын мой выздоровеет? - в один из приездов спросила мама лечащего врача.

- Никаких, - пожал тот плечами. - Постельный режим ребёнок ваш нарушает регулярно - развязывает фиксатор, ходит…

Так и было. Младший медперсонал на нарушения постельного режима детьми смотрел снисходительно.

- Всё ясно. Сына я забираю.

Отец взял отпуск, поехал в Мурманск и вернулся оттуда с направлением в детский костно-туберкулёзный санаторий имени Боброва.

- Бобров - хорошая фамилия. Спортсмен такой был - Всеволод Бобров. Футболист-хоккеист. Универсал… Крым! Алупка! Не Африканда какая-то. Факт! - шутил отец.

Воспрянув духом, он бросил пить.

- Пап, а универсал - это кто?

Вставать мне не разрешали. В квадрате окна я видел лишь крышу соседней пятиэтажки с чёрными над ней проводами.

- Универсал? Хм… Это, сынок, человек, который… сразу в нескольких направлениях работать может. Профессионально работать.

- Как Всеволод Бобров - и в футбол, и в хоккей. А кто ещё?

- Ну-у… Вот… батька, к примеру, твой. В газетном деле - наборщик, печатник, корреспондент, корректор, фотокор, ну и… редактор, конечно, - в одном лице. Сечёшь?

- Ого! - слова мне были малопонятны, но гордиться отцом хотелось.

В Крым ехали поездом. С пересадкой в Москве, четверо суток.

В санатории женщина в приталенном белом халатике сдвинула направление к краю стола:

- Это не путёвка. Это всего лишь на-пра-вле-ни-е! Получайте путёвку, тогда примем.

- Вы знаете, откуда мы ехали… с больным ребёнком тряслись?!

- Не вы одни. В конце концов, позвонить могли. Разъяснили бы вам, непонятливым, разжевали…

- Сколько же это займёт?.. Год-два… может, и вообще никогда! Вы понимаете? - хрипло спросил отец.

- Понимаю, - отодвинувшись от стола и закинув ногу на ногу, дама в халатике закурила. Ноги у неё были красивые.

- Болезнь примет необратимую форму! - отец был в полушаге от вспышки ярости.

- Я не доктор. Я всего лишь… администратор… Чего вы от меня хотите?! У меня приказ!..

- Не доктор?! Ну, так-х… халат снимите, хотя бы… мать вашу!.. если не доктор!

Шея и лицо администраторши покрылись бурыми пятнами:

- Хам!

Отец (не знаю, как он выдержал эту грубость) потянул меня к выходу.

В санаторий меня всё-таки взяли.

Дело в том, что старшей сестрой-хозяйкой работала там двоюродная сестра моей мамы - Лапшина Надежда Фёдоровна. Это был козырь в рукаве. С отцом они отправились к главврачу. Тот, улыбнувшись тётушке, поставил на направлении резолюцию: «Принять».

На общих основаниях, как мыслил отец, не вышло…

Неделю держали меня в изоляторе. На жёсткой каталке возили в рентгенкабинет. Обследовали. Посещения были под запретом, но отец ежедневно приходил к окну, за которым был сад - миндаль, кипарисы, магнолии, пальмы… Роскошество зелени. Отец припоминал что-то забавное. Смеялись. Я задавал вопросы… Возраст вопросов. Отец отвечал основательно. Но если чего-то не знал, говорил прямо. Обещал порыться в библиотеке… Несколько дней, когда мы были близки. Он не отдалялся работой, не пил, всю энергию отдавая устройству моего лечения.

Когда отец уходил, я долго смотрел в окно… За ветками магнолий и пальм плавилось солнце...

- Сын, тебя будут готовить к операции.

По сдержанным, сосредоточенным движениям я видел, что отец нервничает. Он редко называл меня по имени. Касаясь серьёзного - никогда.

- Я уже дал согласие. Подписал бумаги. Есть шанс, что сустав восстановится и хромоты не будет. Пятьдесят на пятьдесят… Врачи не скрывают… Ты растёшь… Это наш главный козырь. Факт! Иногда и рискнуть надо. Ты сам-то как думаешь?

- Согласен, пап.

Впервые он разговаривал со мной, как с равным.

Потом уже я узнал, что ведущий хирург санатория по фамилии Крейда операции детям с диагнозом «пертес» делал полулегально. Минздрав разрешения не давал. Но доктор писал диссертацию, скальпелем за операционным столом доказывая свою правоту.

За день перед операцией есть запретили. Пить - только воду со слабым раствором глюкозы.

Потом… ослепили светом, надели маску с гофрированным серым шлангом. Такую же я видел на фото - у Юрия Гагарина…

- Представь себя космонавтом.

Вдыхая пьянящий подслащённый воздух, представить можно было всё что угодно.

...Последствием общего наркоза была двухдневная рвота - жёлтой, ядовито пенящейся жидкостью. Лежать можно было только на спине, пульсации боли в ноге порой становились настолько острыми, что я начинал тихонько постанывать. Отец был рядом. Рассказывал о своём детстве. Об оккупации. Умышленно ли, по рассеянности? - принёс мне две книжки сказок на украинском языке. Читал я, как ни странно, всё почти понимая.

- Это в крови, - смеялся отец, - дед твой по матери хохол чистый. Фамилия - Бородуля. Сечёшь? Предки его, по семейному преданию, ещё в Запорожской Сечи казаковали. И по моей линии - казаки. Терцы. Так что ты казачура тот ещё…

- Пап, а терцы - кто? - любопытство притупляло боль.

- У-у… - отец оживился. - Терцы - это те казаки, что по Тереку селились. В покоях у самого императора стояли. Охраняли. Дед твой, Василий, добрый казак был. Подтянет, бывало, меня за ухо, плетей всыплет. «За что?» - кричу. Обидно до слёз. «Так! - говорит. - Наперёд, значит! Наука тебе!» Лыс, невысок, но руки крепкой. Нраву бешеного. Как поперёк ему что, глазами, бывало, поведёт только, бабушка Варя твоя в панике - чуть не под стол лезет. А она-то уж десятка неробкого, сам знаешь.

То, что бабе Варе палец в рот не клади, не то что мне - всей станице Советской (Государственной в прошлом) известно.

Что касается деда… Судя по старым казачьим фотографиям, где он в черкеске с шашкой и газырями, дед воевал. Где? за кого? на каких фронтах? - неизвестно.

Жаль, и вот почему…

Попал я как-то в компанию станичных долгожителей, всем им за девяносто уже.

- Чьих будешь?

Услыхав фамилию, переглянулись.

- Васьки унук? Воропая?

Я кивнул.

- Ох и рубака был! От Бога! А пел да танцевал так, что ростом хоть и не вышел, а молодуху, какая глянулась, с гулянки брал да в степ уводил…

«Степь» у них без мягкого знака.

От них же узнал я, что дед мой в тридцатые годы за кражу коней попал под следствие. Вину не признал. Отрицал всё. Били нещадно. Домой привезли на телеге - ничком. Вскорости умер. А кони нашлись. По первому снегу вернулись.

Вспышки ярости у отца и собственные мои плохо мотивированные поступки в характер нашего общего предка укладывались теперь легко. «Кровь! - усмехался отец. - Куда от неё?..»

Позднее отец рассказал мне вероятную историю появления нашей фамилии.

Известно, что Воропаевы проживали в станице Государственной с её основания. То есть с 1777 года. Но так ли это? Заселялась станица, как один из форпостов Кавказской казачьей линии, по указу императрицы Екатерины крестьянами из средней России. Преимущественно из губерний Воронежской и Черниговской.

Слово «воропай» по словарю Даля восходит к древнерусскому - «вороп». Что означает «налёт, набег, натиск, грабёж, разбой». Станица же Государственная (ныне Советская) возникла, как это часто бывало, не на пустом месте. Несколько десятков дворов выходцев из яицких казаков проживали на этой излучине реки Куры вполне самостоятельно и воинственно. Селение их даже имело своё поименование - Преображенское. С каких времён яицкие казаки там появились - уж бог весть.

Вот и сдаётся мне, что прозвище «воропай» - разбойник, налётчик, грабитель - корней скорей уж казачьих, нежели крестьянских… Тем более, как я позже узнал, на Урале (Яике) фамилия Воропаев не редкость.

Во время операции я потерял много крови. Донором стал отец. Вторая группа с отрицательным резусом - редкость.

Врачам он поставил «магар» - коньяк, конфеты, шампанское… «Ну что вы?.. Не надо… Ну что вы?..» Но взяли.

Впереди меня ждали два года больничной койки.

Кости растут медленно. Даже детские… Мама и отец, намеренно разделив отпуска, приезжали ко мне по очереди, дважды в год…

Весна 74-го. Мне уже десять... Первые неуверенные шаги… Сердцебиение! Костыли. Эйфория!.. Ни с чем не сравнимое счастье - ходить!..

Забирала из санатория мама. Досрочно.

За месяц до этого, начитавшись книжек о путешествиях, я сбежал. Конечно, это был никакой не побег. Лишь несколько часов кровать моя с кроватью моего товарища по детскому приключению - Даудова - пустовали. Даудова я называл Пятницей. Он не обижался, хотя говорил иногда, что «Вторником» было бы лучше. Пятница всё-таки женщина.

Ночью, спустившись к морю, мы долго брели по гальке в поисках хоть какой-нибудь лодки. Без лодки, даже самой задрипанной, стать открывателями неведомых островов шансов не было. Неожиданно пошёл дождь. Укрывшись под скалой, мы сразу же съели весь наш запас заготовленных сухарей и подсушенного куриного мяса.

Так как во всех приключенческих книгах лодки непременно встречались, я потянул Даудова дальше.

Дождь перешёл в ливень. Волны, перекатывая камни, шипели, как тысяча змей… Лодки всё не было!.. Ударила молния!.. Первый раз я видел небесный разряд так близко. Ослепшие, мы пригнулись от грохота. Пятница сел на камень и заскулил.

- Пошли! - дёрнул я его за руку, и мы побрели назад.

В ту ночь дежурила наша любимая медсестра - Пашковская Людочка.

Ходила она всегда в вызывающе коротких халатиках, и ноги её, стройные, сильные, будили в нас, подрастающих санаторских мальчишках, чувства загадочные…

- Мерзавцы и подлецы! Я уже всех на уши подняла!.. Вас ищут! - сказала она незнакомым осевшим голосом, когда мы вернулись. - Уволят меня! Точно - уволят! Из-за вас, негодяев!.. Спасибо!

Под принесёнными ею одеялами мы никак не могли согреться.

- Прости-ите нас, Лю-юдочка! - захныкал Даудов. - Мы больше не бу-удем!

- Конечно, не будете. Вышвырнут вас, вместе со мной, как… сраных котят!

Людочку было жаль. Я отвернулся.

На «пионерской линейке», в присутствии главного санаторского комсомольца, нас заклеймили как злостных нарушителей дисциплины - занимаем чужие койки… сводим «на нет» усилия медперсонала… хулиганы, недостойные пребывания в советском лечебном учреждении!.. Итог - досрочная выписка.

Даудов рыдал до икоты.

Потом из глухого дагестанского аула приехала его престарелая мать и, бухнувшись в ноги главврачу, вымолила прощение.

Когда Даудов подвёл меня к ней знакомиться, «Ты плохой, нехороший мальчишка!» - сказала она с жутким акцентом и утащила моего Пятницу от меня подальше.

В санатории я уже был сам по себе. Лечение прекратили. Койку вывезли в изолятор. Через окно я постоянно убегал к морю, где в своё удовольствие глазел на волны и плавал.

В парке с волосатыми пальмами и кипарисами я легко представлял себя Робинзоном Крузо, чудом спасшимся с разбитого корабля.

Над Алупкой нависала гора Ай-Петри. Отвесные скалистые выступы её по утрам неестественно розовели. Мечтой моей было, взобравшись на самый верх, потрогать этот розовый цвет руками.

С Людочкой мы так и не помирились. Увидев меня, она поджимала губы и отворачивалась. Мне было досадно…

Пришла Надежда Ивановна, двоюродная тётка, устроившая меня в санаторий. Глядя в окно, она сказала:

- «Экскурсиями» своими ты делаешь себе только хуже. В корпусе, когда тебя заберут - не дождутся... Звонил твой отец. Мама уже выехала. Он просил передать, чтобы сын его вёл себя так… чтобы всем нам не было стыдно. Ты понял?

- Да, тётя.

Она достала пакет с печеньем и фруктами:

- Кормят ещё?

- Иногда.

Потрепав меня по стриженой голове, вышла.

В санатории стригли всех наголо, кроме «ходячих», оставляя им чубчики. От моря и солнца мой чуб был выгоревшим и жёстким.

Мама приехала с Игорем, и в Алупке мы прожили ещё почти месяц. У тёти Нади. Ходили на пляж. Плавали с Игорем на скалу Лягушку. Ездили в Воронцовский дворец. В Ялту. В Ласточкино гнездо. В студии звукозаписи Игорь записал хит сезона: «Шизгару». На тётушкином проигрывателе мы ставили её раз десять на день. Из той же студии вечерами доносилась «Звёздочка». Группа «Цветы». «Хм-м, интересно ребята лабают! - умничал Игорь, окончивший к тому времени «музыкалку». - У них Лосев поёт…»

В ялтинском парке я ловил руками жирных, похожих на карасей красных рыб. Или хватал за горло подплывшего близко лебедя. Лебедь был с меня ростом и больно колотил крыльями по лицу и плечам, мы были почти на равных. Подобные мои выходки Игорь всячески поощрял. Десятый класс. Переходный возраст!.. При появлении девочки из Москвы - Лариски - говорил отрывисто, пижонски закуривал, стараясь как можно скорей от меня избавиться.

В Заполярном встретил отец. Расспрашивал о побеге. Смеялся:

- Смотри, мать, что задумал-то, а! Сынуха наш! В море на лодке! «Ё-хо-хо и бутылка рому!..»

Потом, посерьёзнев:

- А что, Крейда… я слышал?..

- Уехал, - мама покачала головой. - Надя сказала, операции ему делать легально так и не разрешили. В Израиль как будто...

- Так-х… «пертес» больше не оперируют?

- Нет. Получается, не убедил он светил наших.

- Эх! Страна Лимония!.. Дундуки у нас в минздраве сидят. Факт! Запомни, сынок, тебе этот человек новую жизнь дал. Я говорил с ним…. о разном… о шансах твоих стать здоровым… Он уже тогда эти операции на свой страх и риск делал.

...Несколько дней после приезда из санатория.

Родители на кухне пьют чай. Мама рассказывает. Я в коридоре. Делаю вид, что играю с мячом. На самом деле подслушиваю. Шпионю…

- Представляешь, Володя, сегодня аптекарша, Окунева, жалуется мне: забрали к себе они старика. Свёкра. Девяноста двух лет. Досматривать. А тот ещё дымит, как сапожник, и ежедневно водки требует. Не нальют - матерится, злющий, как чёрт, становится. Раньше в семье у них без повода выпивать не принято было, теперь как за стол, так бутылка. Но самое интересное - несколько дней назад пропал дед. Что делать? В милицию заявили. В больнице искали. В морге… Нет, говорят, ничего про вашего старика не знаем. Тут объявляется он. Весёлый такой. Глазки бегают. «Вы уж, - говорит, - извиняйте. Гульнул маненько. Бабку нашёл. Так что - если что, предупреждать теперь буду». Стопку ему налили на радостях. Выпил. Руки потирает. Подмигивает: «Да тут у вас, оказывается, жить можно!» Вот тебе и дед - в обед сто лет.

- Генетика у старика сильная. А может быть, и судьба такая: сто лет прожить, и чтобы ни днём меньше. Факт! А я тут, знаешь, совсем другую историю вспомнил. Мать рассказывала. Прожили старик со старухой лет тридцать. Что называется, душа в душу. Обоим за восемьдесят. Сошлись, когда им по пятьдесят было. Ну, возраст, конечно. Старуха не то чтобы старика, себя-то уже обиходить не может. А дом-то её. Старухи, стало быть. Сын старика пришёл. «Забираю тебя, батя, - говорит, - у меня сохраннее будешь». Так и зажили. Врозь. Только недели не было, чтобы дед бабку не навестил. А дворы их друг от друга километра за три. Станица длиннющая. Сам с клюкою, еле ноги волочит. Придёт, сядут они со старухой друг против друга на кухне, в пол смотрят. Когда и поплачут, но больше молча... За годы, что вместе прожили, всё, что можно сказать, сказали уже, наверно... Темнеть начинает, дед в дорогу: «Пора мне, Тося». - «С богом, Васечка! С богом!» До калитки проводит. Перекрестит… Да… Так вот…

- Нет, Володя, не будет у нас… Такого не будет. Тут и гадать не надо.

Запнув мяч под диван, я ушёл в детскую. Ну неужели нельзя поговорить о чём-то весёлом? Отец столько историй знает… а тут…


В сентябре 74-го я пошёл в пятый класс. Пока в санатории был, 22-я школа поднялась как раз на поляне, где мы в детстве играли в футбол. Это не радовало. Поляна давала свободу. За ней лес.

Учился посредственно. Хорошо успевая лишь по литературе, ботанике и истории. «Русский письменный», из-за множества правил, которые нужно было затверживать, всегда почему-то казался мне языком мёртвым. Устный был не в пример живее и проще.

В это же время у нас появился телевизор. Программы - две. Первая и вторая. Шутили, что на остальных каналах дядька из КГБ грозит пальцем: «Я тебе пощёлкаю!»

Выпив, отец засыпал под любую из программ одинаково быстро.

После возвращения из санатория я заметил, что пить он стал чаще, и с мамой они заметно отдалились.

Появление в 22-й школе свелось для меня к обычной для новичка проверке.

В первый же день занятий один из лидеров класса, Самсонов Андрей, после непродолжительной перепалки на словах влепил мне пощёчину. Пощёчину я вернул. Класс замер… Самсон был нагловатым переростком, из всех одноклашек уступающим в комплекции разве что моему приятелю, Сашке Кацко.

Кацки проживали над нами. Танька, Серёга, Сашка - здоровенные все. Отец двухметровый. Танюха, бой-баба, в детстве хватала обидчиков моего брата за шивороты и стукала их лбами. Игорь ей чем-то нравился.

Вошла учительница. Самсонов, глаза навыкате, зашипел:

- После уроков... понял?!

Учителей в этот день я не слышал. Сидел истуканом. От ухмыляющихся любопытных взглядов одноклассников под рёбрами неприятно подсасывало.

- Не дрейфь! - на переменах взбадривал меня Сашка Кацко. - Самсон парень крепкий… но трусливый. Братика своего зовёт, если сам не справляется. А тот у него… дерьмо. Гнус!

От этих инъекций бодрости мне становилось только хуже. Не прибавляло настроения и то, что Сашка, казалось бы, мой товарищ, играл на два фронта. С Самсоновым они сидели за одной партой, и он говорил ему примерно следующее:

- Не хлюпик, точно… сбить… потом ногами… никто за ним не стоит… не боись…

После уроков мальчишеская половина класса дружно высыпала на хоккейную коробку.

Сжав кулаки, с Самсоновым мы стояли довольно долго. Переминались.

- Ну, что вы там, скоро? - первым не выдержал Вовка Плотников.

- Да врежьте же… кто-нибудь! - с другого боку отозвался мой будущий приятель Суря - Серёга Суринов. Шутовски вывалив язык, он принял боксёрскую стойку, показывая, как нужно врезать.

- Первым не буду, - глухой, совершенно не мой голос.

- Андрюха, холодно. Замёрзли уже, - мальчишки загалдели наперебой. - Давай! Ну!.. Или струсил?.. Струсил?.. Так и скажи!..

Кто-то начал закуривать.

- Сейчас… сейчас, - прошевелил губами Самсонов, и тут же в глазах у меня потемнело.

Скованность?! Слабость?! Энергия страха - вся! без остатка! - на этих ударных костяшках! На кончиках кулаков!.. Несколько месяцев я носил своё тело на костылях, и руки мои были не по возрасту крепкими.

Отступая с выставленными перед собой локтями, Самсонов упёрся спиной в деревянную стенку хоккейной коробки.

- Уши! Уши! - закричал он вдруг и стал оседать.

Не помня себя, я продолжал наносить удары.

- Хорош! - услышал я картавое «р» Кацухи, обхватившего меня сзади.

- Пусти его! Пусти! Пусть добьёт! - вцепился в него Плотников, тоже, как я позже узнал, большой любитель «перемахнуться».

- Хорош, я сказал! - стряхнул его Сашка. - Баста!

Тут только я почувствовал, что во рту у меня солоно, а губы рассечены.

- По домам, урки!.. Что, непонятно?! - крикнул Кацко и сунул мне под руку «портфик». - Пошли! Андрюха ведь к брату сейчас побежит. А тот у него… да я тебе уже говорил.

- Мы ещё разберёмся! - крикнул нам вслед Самсонов.

Но крик его был с интонацией скорее вопросительной, нежели грозной.

- Разберё-омся-а, - спопугайничал Плотников. Мальчишки заржали.

«Жалился» Самсон брату или нет - осталось за кадром, но стычек с одноклассниками у меня больше не было. Правда, и в школе этой проучился я всего год.

Потом - два в 9-й… три в 19-й…

Лучшее из детства - походы в лес. Мама, отец, Игорь… Осенью за грибами. Зимой на лыжах.

От дома до ложбины, где мы катались на лыжах, метров пятьсот. Трамплины - какие хочешь. Снег для них натаскивался вручную и обкатывался до ледяной корки. Через высокие прыгать рисковали не все. Я рисковал. Краткая радость полёта завершалась, как правило, полным провалом. Похоже, во время прыжка я складывался, в то время как надо было наоборот…

- Держи равновесие! - поддразнивает Игорь. - Перестанешь бояться, получится. Пробуй ещё!..

В случае, когда приземление удаётся, я на седьмом небе!..

- Ты видел?! - глазами отыскиваю брата. - Ты видел?!

Голос срывается.

- Не видел, - подкатывает он, обдав меня снежной пылью при развороте.

Размазывая рукавами сопли, взбираюсь на кручу… и снова вниз!.. Но дважды не получалось.

- Ну-ну! - Игорь давится смехом.

Честное слово, вылезая из очередного сугроба, я готов был его лыжиной треснуть!

Сам Игорь прыгал мастерски. Вытягивался в струну, подсаживаясь иногда на колено.

Были у него и другие спортивные достижения, оставшиеся для меня за гранью возможного. Ходил на руках. В подъезде, цепляясь пальцами за кафельную площадку пятого этажа, подтягивался раз двадцать. На качелях у соседнего дома, с радиусом оборота метра в три (!), он был единственным, кто делал «солнышко».

- Айда, айда! Игорюха «солнышко» крутит! - тащили меня соседи-татары на представление.

Игорь, с остекленевшим взглядом, вращался то медленней, то быстрей. Собиралась толпа. Действие завораживало.

Помнится, кто-то решил повторить, но закончилось это плачевно. Качели, к неудовольствию брата, «застопорили».

...Однажды отец на плечах вытащил из ложбины сломавшего ногу парня. Наверху он уложил пострадавшего на лыжи и отбуксировал в город. Из ближайшего дома вызвал «скорую». Мы с мамой скользили следом и слышали, как трудно он дышит. Курение сказывалось... Прогулка не удалась, но сердце от причастности к настоящему мужскому поступку ворочалось прямо под горлом. Из множества бороздящих ложбину лыжников отец оказался единственным, оказавшим незадачливому парнишке реальную помощь. На флоте во время учений, согласно боевому расчёту, он был санинструктором...

Для сбора грибов и ягод - сентябрь. Октябрь на севере месяц зимний - с морозцем, обвалами снега.

В хорошую погоду брали с собой котелок, картошку, луковицу и хлеб. Отец грибником был отменным. Ягоды брал редко, но чисто и основательно. Перебирать не нужно было.

В лесу подзывает к себе.

- Спичка-то наш какого красавца поднял, - кивает в сторону Игоря. - А ты всё мечтаешь. Под ноги смотри… Ну?! Что?!

- Ух, ты!.. - упираюсь глазами в шляпку подосиновика.

Отец достаёт фотоаппарат. Похоже, он всё давно уже отрежиссировал. Щёлкает. Меня. Игоря с трофеем. Подзывает маму.

- Теперь с Владычицей…

Набродившись по кочковатым просторам, устраиваем бивак. Обычно на берегу какого-нибудь ручья без названия, в изобилии прорезывающих лесотундру.

Мы с братом бежим за хворостом, отец «кашеварит». Священнодействует. На природе он маму к «готовке» не допускает. Если же она, для ускорения дела, начинает, к примеру, чистить картошку, отец в шутку валит её наземь, приговаривая:

- Не лезь в чужой монастырь! Не лезь!.. За пищу у костра один отвечать должен… От начала и до конца. Факт!

Смеёмся… Мама уходит за ягодами или, присев у ручья, неотрывно смотрит на воду.

Пожалуй, что ничего вкуснее и душистее грибного супа, сваренного отцом на костре, я не ел… Отдуваясь, деревянными ложками черпаем прямо из котелка. В завершение тушим костёр. Оставшийся мусор - в пакет. Выбросим в городе.

- Сами придём… другие… место должно быть чистым, - итожит отец.

Нередко у мамы собирались ученики. Чаще всего её любимый 10 «А». Девятая школа. Выпуска или, как сами они выражались, «образца 1974-го года». К этому классу мама относилась с какой-то особой заботой, продлившейся на долгие годы.

Нам с братом справедливым такой расклад не казался.

Весна. Игорь - шестиклашка, наказанный за очередную провинность, стоит в углу:

- Да, мама! К ученикам своим ты лучше относишься!.. - всхлипывает. - И ремнём ты их не гоняешь!..

- Если, как тебя, с сигаретой кого-нибудь из них увижу, тоже ремень возьму. И родители их мне только спасибо скажут, - мама отворачивается, чтобы скрыть улыбку.

- Ничего ты не возьмёшь!.. И не смейся! - готовый пустить слезу, Игорь шмыгает носом. Я подхожу к нему и встаю рядом.

- Малой-то, малой! Спичку поддерживает! - смеётся отец. - Выпусти ты их, мать. Пусть погуляют… Погода, смотри, какая.

А и правда! Солнце кромешное - на севере, может быть, день-два такие бывают - асфальт плавится!

Неожиданно мама смягчается:

- Марш отсюда, бездельники!

Отталкивая друг друга, кидаемся в коридор одеваться...

...Если по каким-то причинам детсад закрыт, мама забирает меня в школу.

На классных часах я за партой с Анитой Шакалите и Лилей Крайкиной. Они мне кажутся взрослыми и симпатичными. Впрочем, симпатичны они на самом деле. Турзучат меня. Смеются. Мама делает замечание. На уроках она строгая...


2000-й год. Декабрь. Маме 70. Юбилей! Не верится... Почти треть её любимого 10 «А» у нас. Анита в Штатах. Но с Лилей мы снова рядом.

Конечно же, я ухаживал. Даже стихи читал, что само по себе уже обольщением было… Тосты. Школьные байки. Лиле за сорок, а как хороша! И в глазах её то… да-да! именно то, что хотелось бы видеть… На брудершафт?! Дык-х…

Не знаю, честное слово, не знаю, почему так со мной случается - пошёл провожать другую.

Но, может, и к лучшему?..


Истории, происходившие в мамином классе, нередко замыкались на нашей семье.

В «десятом» забеременела лучшая ученица класса, рафинированная евреечка Маринка Фельдман. Мать её к нам с визитом:

- Зоя Фёдоровна, не знаю, что делать. Спрашиваю - от кого? Молчит! Сидит себе, книжки листает. С вами-то они откровенней. Поговорите…

В семидесятых девочек за беременность исключали из школы. В штатном расписании психологов не было, и сюсюкать с «залетевшими» малолетками было некому. Доучиваться? Пожалуйста! В «вечёрке» - за уши вытянут. Только Маринку-то «за уши» как раз и не надо. Умница, участница олимпиад…

Через несколько дней обозначилась и другая мамаша. Васи Ефимова. В рабочем треухе. Крановщица. Женщина открытая и прямая.

- Зоя Фёдоровна, что с Фельдманшей, знаете? - кивнув на приветствие, с места в карьер.

- Знаю, - насторожилась мама. - А вы тут при чём?

- Ха! При чём?! Так мой же это Васька и убаюкал!.. Живут они.

Выглянув в подъезд, мама прикрыла дверь.

- Зайдите. Чаю попьём. Поговорим.

- Да… некогда мне, - улыбнувшись, женщина стянула с головы рабочую шапку. - Молодёжь дома. За ними-то глаз да глаз… Хотя чего уж теперь. Я Фельдманше-старшей звонила вчера. Та - инженерша… вся из себя… Муж вообще - «шишка» на комбинате… И так это сквозь зубы со мной - нам не о чем с вами… Подожди, подожди, говорю, сейчас я тебе тему найду. Мы же родня почти. Маринка-то ваша от Васьки моего… того… заквохтала, выходит. Господи, кричит, от кого?! От Васьки?! От вашего? А спеси-то, слышу, убавилось. Я ей начистоту - встретиться нам надо, обсудить всё… Встретились. Вижу, руки у неё трясутся… и вообще вся… перекошенная какая-то. Глазки бегают. «Что делать-то будем? - это она мне. - Что же вы сына-то своего безобразно так воспитали? На девок лезет!» А я ей так! - рубанула рукой: «Васька мой парень хороший! И не начни Маринка ваша хвостом перед носом у него крутить, ни в жисть на неё внимания не обратил бы». Вы-то, Зоя Фёдоровна, как думаете?

- Да, да, - задумчиво откликнулась мама, - Вася у вас мальчик добрый и честный… Хороший мальчик.

- Ну вот, и я о том же… А Фельдманша, как заведённая: что делать-то будем? А то, отвечаю, и будем! Рано им ещё семью заводить. Да и не пара они. Из разного теста. Она всё книжками Ваську пичкает, а ему погулять бы - в поход, в лес… Он жизнь любит. Движение. А книжки что? Почитывает, когда-никогда, чтобы совсем дурачком-то перед нею, Маринкой, не быть. Сыну моему семью ещё рано… Да и вашей, говорю… поступать ей… А с малым куда? Фельдманша мне: на преступление, дескать, толкаете. На аборт! Делайте что хотите, отвечаю, только знаете сами, что права я… На том разошлись. Напоследок просила она Маринку в дом к себе не пускать. Да разве я вправе… Ладно. Пора мне.

Женщина, нахлобучив шапку, ушла.


Мама, прижав губы ладонью, с минуту стояла у двери.

Кончилось тем, что Марину отправили к родственникам в Ленинград. Там в «абортарий». Ваське она какое-то время ещё писала. Звала.

Парень он был неунывающий и весёлый. Поехал к ней на зимних каникулах.

А там у Маринки - другая жизнь. Питерские «плейбои».

- Уезжай, Василёк! - кричит она ему в форточку.

Но Васька упёрся - в подъезд…

Плейбоям церемониться недосуг - подбили глаз и спустили с лестницы.

Узнав о случившемся, мама расстроилась:

- Бедный Ромео.


«Битломания» зацепила Заполярный в семидесятые. Леннон, Маккартни, Хариссон, Ринго, просочившись сквозь «железный занавес», с обложек запиленных дисков (с задержкой на десять лет!) взирали на заполярненцев с ухмылочками и без… Их песни-сказки, летящие из выставленных в окна динамиков, мальчишки семидесятых впитывали, как губки… О чём они пели?.. Сейчас в Интернете полно переводов… Но я избегаю читать их. Боюсь разочарований, как это однажды со мной уже было при чтении сборника текстов успешного эстрадного барда Александра Розенбаума, оказавшихся на бумаге абсолютно пресными. Исключая три-пять песен (что уже немало!), Розенбаум, при всё моём к нему уважении, - певец-однодневка… Битлы - другое... Талантливые, раскованные, успешные… в шестидесятые годы определившие поворот сознания в мозгах миллионов… Чем?.. Музыкой… Всего лишь - музыкой. Придуманной ими и ими же сыгранной, спетой… Последний массовый психоз со знаком «плюс»!..

Мальчишки семидесятых в подъездах - гитары, клёш от колена и волосы… всё «под битлов».

Так как «патлатикам» в школах объявили войну, волосы прятали, как могли - за уши…

Однажды после летних каникул почти все мальчишки в мамином классе пришли на занятия с шевелюрами, у многих закрывающими не только уши, но и воротники. Дирек-тор, Евгений Диамидович Стрелков, по кличке Динамит, не замедлил взорваться:

- Архаровцам вашим, Зоя Фёдоровна, подстричься немедленно! Развели тут… этих… сразу-то и не выговоришь… Битласов!

Маме причёски учеников понравились. А тут и девчонки ещё - у-у! мальчики такие хорошенькие сейчас… да!.. а как под «канадку» опять - так и смотреть не на что!

После занятий мама подбросила им идею:

- Девчата, идите к директору. Сами! Отстаивайте мальчишек. Им и вправду так лучше…

В кабинете у директора поднялся галдёж. Хрюкнув от неожиданности, Динамит смягчился:

- Ладно, ладно! Успокойтесь! Пусть подровняют эти… хотя бы… чёлки. И-и… вихры чтобы не торчали, понятно?

Потом выговаривал маме на педсовете:

- Акцию эту вы организовали?! Сами ученицы не дотумкали бы… Эх! Да ладно. Что уж теперь?.. Битласов учить будем. Вот что!.. Стыдобище! Смотрите, чтобы не получилось у нас… как это… «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст».

- Джаз у нас, Евгений Динамитович, - незаметно для себя мама оговорилась, - вроде бы никто не играет. Его и с музыкальным образованием сыграет не каждый.

- Я вам не «Динамитович»! Не забывайтесь!.. А все эти ваши длинноволосики… джаз этот - одна шайка.

Евгений Диамидович вскоре переместился в кресло зав­районо, оттуда - в обком. Прозвище Динамит следом. Прилипло…

...Жигарь Сергей, Андрей Чернов, Раговский Валера, Генка Хацкевич, два Василя - Ефимов и Шлейко. Парни эти дорогого для мамы класса запомнились больше других.

В походах Раговский с Ефимовым занимались моим воспитанием. Устав от подножек и прочих с моей стороны провокаций, прикинувшись паиньками, они завлекали меня за ближайший пригорок, где с нескрываемым удовольствием умывали из ближайшего ручья или лужи, щедро заливая за шиворот. Процесс этот сопровождался назидательными наставлениями. Я вырывался, но молча. Игра была жёсткой, но мама о ней не должна была знать. Нечестно было бы… Освободившись, я обрушивал на «воспитателей» град торфяных комьев.

У следующего ручья история повторялась.

Вася Шлейко отличался спокойствием и уверенностью. Он появился в шестом… И сразу же, в ответ на прощупывание его пинками и подзатыльниками, сунул кому-то в зубы.

- Разобраться бы надо, - подступили к нему Жигарь, Чернов и Раговский.

- Пошли!

Васька, несмотря на вполне предполагаемый исход схватки, двинул за ними. Девчонки - в учительскую:

- Зоя Фёдоровна, скорее! Мальчишки новенького бить повели!

- Где они? Давно?.. - на ходу выспрашивала мама.

- В подвал пошли. Зоя Фёдоровна, не успеем!.. - степенная староста класса Люба Алышова рядом почти бежала.

Подвал в девятой школе обжитый: тир плюс всякие кладовые и тупики.

- Не смейте! - увидев поднятые в полутьме кулаки, крикнула мама.

Кулаки опустились.

- Как же вы можете?! Посмотрите в глаза мне! Все, Чернов, все посмотрите! Не стыдно вам?! Ай-ай-ай! Кого же я воспитала?! - голос у мамы дрогнул.

- Зоя Фёдоровна, - не выдержал Жигарь, - зачем вы?.. Мы сами…

- Я-то думаю, что вы уже взрослые… Надеюсь на вас. А вы? Трое на одного! Позор! Уже за то одно, что не испугался он… пошёл с вами… вы теперь помириться должны и порадоваться, что в классе у нас не трус появился, а парень с настоящим мужским характером! Эх, вы!.. Немедленно пожмите руки!.. Ну!

«Стороны» нехотя подёргали друг друга за руки.

- Вам ещё вместе учиться и учиться… Жизнь впереди. Вы одноклассники и, значит, вместе должны быть. Как мушкетёры! Один за всех и все за одного. Ясно?!

«Мушкетёры» мрачно кивнули.


Хацкевич попал в класс из Питера. Там его выдернули из погоревшей на очередном преступлении банды налётчиков.

- Увозите мальчишку, - сказал родителям следователь. - Всем подельникам его сроки запредельные светят. Он самый молодой, несовершеннолетний ещё. По закону под судимость не подпадает. Даст бог, выправится ещё…

Так Генка оказался в Заполярном. У тётки. Та рассказала маме про банду, про Генкино прошлое.

Мама, узнав, что в девятом классе ребята её тайком собираются в подъездах - отмечают дни рождения, выпивают, собрала родителей. Договорилась, что праздновать теперь будут у именинников. Пить официально, конечно, не разрешалось... В ванной, на кухне - не уследишь… Но взрослые рядом, и отроки с отроковицами на глазах... Уже хорошо.

Первый день рождения у Веры Головиной.

За столом осмотрелись.

- Все на месте?

- Нет! Хацкевича нет, - загалдели девчонки. - Новенького.

- Так! Две Лили наших, Анита, Люда Алексеева, Катя Шуваева, собирайтесь и сходите за Геной, пожалуйста, - распорядилась мама.

Девчонки-то - одна другой краше!

Ход оказался верным, и Генка сразу же стал «своим». Тогда же он обратил внимание на Катю Шуваеву. По окончании школы они поженились.

- Эх, Зоя Федоровна, - вырвалось у него на выпускном, - не знаете вы, кем был я… Там, в Питере…

- Не важно, кем был, - улыбнулась мама, - важно, кем стал ты, Гена, кем будешь…

Такая вот, совсем уже не бандитская, сага.


Крупные люди, с пещерных ещё времён, окружающих впечатляют. Жигарь был крупным с детства. Валерка Раговский как-то обозвал его Шкаф. Шкаф так Шкаф, без обиды…

 В Заполярном все знали родного дядьку Сергея - начальника паспортного стола. Тоже Жигаря. Человек невероятной служебной живучести, тот стойко держался на своей хлебной должности в любых ситуациях. «Случись невероятное и город наш будет оккупирован блоком НАТО, начальником паспортного стола всё равно останется Жигарь. Если же паспортный стол в странах НАТО не предусмотрен, его пришлось бы придумать», - посмеивались над капитаном милиции сослуживцы.

Ничем, кроме усов, на знаменитого дядьку непохожий, Сергей, как большинство гигантов, был добродушен и немного вальяжен. Дружбу водил с Валеркой Раговским, маль-чишкой занозистым, шустрым, любителем посмеяться над всеми… кроме себя.

Раговский хорошо рисовал и в классе отвечал за оформление стенгазеты.

- Так вот, Зоя Фёдоровна, Раговский за человеков нас не считает… Ну, за людей, в общем… - встречают маму в школьном коридоре Жигарь с Черновым.

- Как не считает? Что случилось?

- Да вот… стенгазету вывесил… а там… Пойдёмте посмотрим…

В классе на листе ватмана, прикнопленном к рейкам «классного уголка», Раговский, прикусив от старательности язык, что-то дописывает.

- Ну, вот… Молодец! Умничка! - мама гладит художника-оформителя по плечу. - К классному часу газета как раз... И тема у нас будет: «Современная русская литература». Я уже и поэта нашего пригласила. Александра Миланова. И «бэшники» придут… Потеснимся.

- Ну, дак-х… старался… - краснеет от похвалы Валерка.

Жигарь с Черновым, подталкивая друг друга кулаками под рёбра, ехидно хихикают:

- Зоя Фёдоровна, да вы… х-х-х… заголовок прочтите. Пусть Валерка как хочет, а мы «чулоками» быть не согласны.

Мама поднимает глаза. Читает. Крупные заглавные буквы: «ПОЭТОМ» МОЖЕШЬ ТЫ НЕ БЫТЬ, НО ЧУЛОКОМ БЫТЬ ОБЯЗАН.

- Валер, а «чулоки» эти… кто они?.. - спрашивает она после полуминутного молчания.

- Сам не знаю… как… так… могло?.. Заглавный текст… - закусывает карандаш.

Чернов и Жигарь в истерике хохота заваливаются на парты.

- Ты… это… Валерочка, - мама машинально поглаживает его по плечу ещё раз, - «чулоков»-то убери… «Чулоков» не надо…

- Да, уберу… уберу!.. А ну, пошли вон отсюда! - срывается вдруг Раговский на своих приятелей. - Из-за вас это всё! Ходите, зудите тут под руку!

Верх газеты спешно пришлось переделывать.


Чернова любили… Так в русских селеньях любят лишь гармонистов, а в таборах у цыган - конокрадов. Он был симпатичен, галантен, играл на гитаре и пел высоченным фальцетом. После перенесённого в детстве полиомиелита Андрей слегка прихрамывал, что придавало ему, как лорду Байрону, ещё и некоторой загадочности, а девушкам, неизменно его окружавшим, соответственно, жертвенности.

Не любили его, похоже, лишь собственные родители. А может, как раз и любили? Но били они его смертным боем. Воспитывали…

Разговор на кухне:

- Не знаю, что делать, Володя, - задумчивый голос мамы, - боюсь я Андрюшке уже и заслуженную «двойку» ставить. Других преподавателей тоже остерегаю. Лупят его… За плохие оценки, за поведение... Лупят нещадно! Семья инженеров. Он их, родителей своих, до полусмерти боится. Что делать?..

С детским любопытством я уселся у двери.

- Может, поговорить с ними? В школу вызвать? - По совместным походам в лес и прочим внешкольным мероприятиям маминых учеников отец хорошо знает. За глаза они его называют «наш батька».

- Да говорила уже… После того, как Андрей из дому ушёл. В сентябре ещё… В подвале прятался. Боялся. Все с ног сбились… Мать в школу: помогите вернуть! Я тогда Раговского с Ефимовым от занятий освободила. Говорю им - вы знаете, где Андрей. Приведите его. Сюда, ко мне, приведите. После уроков, смотрю, приходят. Втроём. Поговорила с ним. Убедила вернуться. Родителям звонила, просила не трогать больше. Обещали. А он на следующий день с подбитым глазом пришёл - смотреть страшно. Помогла, называется…

- Хорошего мало... Факт! - голос у отца нервный, отрывистый.

- Если «детскую комнату» подключить нужно будет, поможешь? Там Муравьёва, а её расшевелить… сам знаешь.

- Помогу, конечно. К начальнику милиции сходим. Пусть вызовут деятелей этих. Хвоста им накрутят…

Не знаю, что помогло в конечном итоге, но тема эта вскоре закрылась.

Мать Андрея я видел раза два или три у наших соседей Кацко. Они дружили. Хрупкая, симпатичная женщина. Узнав, чей я сын, ласково растрепала мои волосы…

Однажды мамина приятельница оставила отцу для присмотра (он говорил по телефону и не успел сказать «нет!») свою полугодовалую дочь Надю. Едва за мамашей захлопнулась дверь, как девочка тут же обложилась естественным жидким продуктом... с характерным запахом. Пришлось её срочно купать и кутать в домашние простыни. С переменным успехом это продолжалось до вечера. Пелёнки и еда к просьбе «посидеть с Надюшкой полчасика» почему-то не прилагались. Проголодавшись, та стала кричать…

Сто лет отец не готовил пюре, сто лет не кормил младенцев… но тут-то… да что уж…

Естественно, что материал для газеты в тот день он не выдал. Незадачливой же мамаше по её возвращении «выдано» было по полной…

Звали мамашу Людмила Алексеевна Самаркина. В школе она учила детей русскому языку и литературе.

«Мёртвые души». Урок. Людмила Алексеевна в добром расположении духа и настроена пошутить:

- Вот ты, Жигарь, ты же самый настоящий Собакевич. Посмотрите, ребята! Ну, что? Права я? А ты, Мелешко Наташа, - Коробочка. Ну, типичная же Коробочка!.. А?.. Ноздрёв - это у нас Раговский, конечно. Как же, как же! Вон глазки забегали! Манилов? Кто же Манилов? Ага!.. Чернов! Андрюшенька. Сиропный ты наш! А ты, Люба, - взгляд её остановился на старосте класса Алышовой, - ты тоже из Гоголя… Но из другого произведения… Так-так!.. Подождите! - Людмила Алексеевна вошла в раж. - Солоха! Ну, дети, верно же? Вылитая Солоха!

- А вы, Людмила Алексеевна, дура! - голос Любы Алышовой прозвучал неожиданно громко.

- Да я!.. Да вы!.. Да что же это такое?! - Самаркина выскочила из класса.

В учительской, лёгкая на слезу, разрыдалась.

Подошла мама:

- Люда, ты же сама виновата. Иди в класс, извинись и продолжай занятие. С Алышовой я побеседую…

- Мне извиняться? Перед кем? Перед ними?! Сопляками твоими?! Да ты в своём ли уме?!

- Я-то в своём… А вот ты?!.. Какой реакции от класса ты ожидала? У ребят моих есть чувство собственного достоинства. Это хорошо. Это замечательно! И в данной ситуации, Людмила, я не с тобой. Я с ними. А сейчас, извини, у меня урок…

- Зоя, я так не оставлю! Я к Динамиту…

- Не горячись. От огласки тебе только хуже будет. Подумай…

Мамины ученики… Класс «А» «образца 1974-го года». Теперь им за пятьдесят. Ей за восемьдесят. Пишут письма. Присылают посылки. Приглашают в гости… Узнав, что маме срочно нужна операция на глаза, собрали деньги. Деньги немалые!.. И просьбы на то с маминой стороны не было никакой…

Учителей в своей жизни я видел достаточно, в том числе и хороших, но таких отношений - с обратной связью: ученик и учитель… учитель и класс, на долгие годы, на жизнь! - больше не встретилось.

Когда первого сентября следующего учебного года мама вошла в класс… третьими за партами, возвышаясь над пятиклашками, сидели её любимые выпускники. Бывший десятый «А». Все, кто был в Заполярном. Со слезами на глазах сделала она перекличку, называя в том числе и их фамилии. Притихшие пятиклассники с удивлением наблюдали, как поднимаются из-за парт эти, по сути, уже взрослые люди. Потом мама пригласила их выйти к доске и, коротко переговорив с каждым, попросила дать ей возможность вести урок. Выпускники вышли.

Учителя всего города говорили потом, что случая такого на памяти их ещё не было.


Жигарь на одной из вечеринок, лет через двадцать после выпуска, скажет:

- Зоя Фёдоровна, когда мы выходили из-под контроля, вы воспитывали нас… нет, не слезами даже… предчувствием слёз. Мы не могли… не смели огорчить вас... И так, постепенно, добрым, внимательным отношением - мягкими, цепкими коготками своими - вы сделали из нас тех, кто мы есть. Спасибо!


Мои «неуды» по точным наукам отца интересовали мало. Мама, напротив, каждое лето мучила меня репетиторами. За летние каникулы я становился почти профессором. Некоторые учителя, считающие меня в прошлом году непроходимым тупицей, откровенно недоумевали. На вопрос их - с кем занимался и сколько же это стоило - я поднимал себе цену:

- Да так, ни с кем почти… Брал учебники…

- Ну-ну! - хохотнула по этому поводу химичка Козлова. - Экстернист-самоучка! Как бы второго вождя пролетариата не вырастить на свою голову.

Шутка была неполиткорректной, но слух у всесильных ушей КГБ начинал уже давать сбои…

Химию с моим приятелем Сергеем Вавиловым мы действительно освоили сами. Взяли да и проштудировали учебник «органики» от корки до корки. За две недели. Химиками мы, конечно, не стали, зато спутниц жизни меняли впоследствии… Соревнуясь, что ли?.. М-да! Не химии ли это влияние?

Из летнего лагеря после девятого класса Вавилыч вернулся, дымя сигареткой. Зажёгся и я. Что за кайф эти первые сигареты! Эйфория! Взрослость! И зажигалка - непременно чтоб хромированная - в кармане… и сигареты чтоб самые дорогущие - «Космос»! В школу идём попыхивая.

Перемены «прокуривались» на школьном углу, где - с проходящими мимо преподавателями - неизменная сценка: цигарка в кулак, кулак - в рукав пиджака. «Добрый день, Валентина Фоминична… здрасте, Анна Пална, здрасте…»

«Здрасте» проходило далеко не со всеми. Надежда Александровна Кряжевских, завуч и родная тётка нашего одноклассника Алика Савенкова, с курильщиками боролась жёстко. Визиты её в мальчишеский туалет были явлением будничным.

Заходила без стука. Школяр, по-домашнему задумчиво зависнувший над унитазом - «с дымком» в зубах, получал от Кряжевских оплеуху столь ощутимую, что дальнейшие его физиологические реакции были непредсказуемы. «Медвежья болезнь» - резюмировала в этих случаях Надежда Александровна с непроницаемым, без эмоций, лицом.

Как-то, во время одной из таких инспекций, в туалете находились лишь Генка Чапин и я. Сидя на подоконнике, я тупо смотрел в окно. Нерастерявшийся Чапа просунул через верх штанины ладонь, лихо вывернув из гульфика большой, с загнутым ногтем, палец.

- Пись-пись, пись-пись! - закричал он отчаянно, с деланным испугом оглядываясь на каменное лицо визитёрши.

Та, преследуя Чапу от одного унитаза к другому, пыталась увериться - не прячет ли этот шалун где-нибудь сигаретку? Генка, раскачиваясь маятником и поворачиваясь спиной, не сдавался. После затянувшегося противостояния, по-мужски поиграв желваками, Надежда Александровна удалилась. Полагаю, уход её стимулировали мои бездыханные конвульсии - от смеха я начал сползать с под­оконника...

Кряжевских оказалась та ещё штучка! Теперь по её предметам (русский, литература) оценки мои выше «тройки» не поднимались.

С мамой, работавшей в той же школе, разговор у них вышел следующий:

- Зоя Фёдоровна, какое ПТУ вы определили для вашего сына? Что-то не припомню… вы, кажется, говорили?..

- Уважаемая Надежда Александровна, - поморщившись, как от приступа зубной боли, мама не дала ей договорить, - мой сын учится уже в девятом классе. В ПТУ определяют после восьмого. Кстати, почему вы не отдали в профтех­училище своего племянника? Из него мог бы получиться замечательный маляр-штукатур или токарь. Теперь вот в девятом… мучается мальчишка…

- Вы настоящая мать своего сына, Зоя Фёдоровна, - взгляд Кряжевских устремился вдаль. - Не знаю, почему вас так боятся? Говорят, что перед тем, как оказаться в нашей школе, вы в ЦК ездили? С жалобами на руководство районо... Так вот, со мной этот номер не пройдёт. Готовьтесь. Я скоро приду на ваши занятия и железной рукой наведу там порядок. Слышала, что с учениками вы всякие там либеральности развели… чуть ли не обнимаете их… Так, что ли?

- Школа эта, Надежда Александровна, такая же ваша, как и моя. И здесь я не оказалась, здесь я работаю. После разговора со мной в ЦК в район действительно прислали проверку, и руководство районо сняли. Значит, было за что… А дети?.. Если им тепла не хватает? И если ребёнок к учителю тянется? Что же его?.. Оттолкнуть? Или указкой по голове?.. А железная рука ваша… Вы бы её, Надежда Александровна, поберегли. Пригодится ещё…

Вскоре Кряжевских уехала куда-то директорствовать. Железной рукой.

Никто в школе по этому поводу не заплакал.


«Севера» в шестидесятые-семидесятые годы обеспечивались неплохо. Не так, как национальные окраины и республики Северного Кавказа, но всё же…

Полуторные зарплаты. С «полярками». Полярная надбавка - от оклада десять процентов. У служащих их шесть. У рабочих - восемь. Рабочий класс - гегемон. Так ведь и служащие - в кабинетах всё больше, не на морозе… Мясо, масло, молоко - свободно. Рыбы - вообще завались. Незамерзающий порт - рядом. За этой, безбедной относительно, жизнью многие сюда и приехали. Родители мои в том числе.

Всеми магазинами в Заполярном заправляет ОРС - отдел рабочего снабжения комбината «Печенганикель». Комбинат - градообразующее предприятие, как здесь принято говорить, «отец города». Большая часть горожан - работники комбината. Вторая по значимости организация - Кольская ГРЭ. Геологоразведочная экспедиция сверхглубокого бурения.

Для комбината главное - план: медь, никель… Кольская ГРЭ - наука. Разное всё - задачи, масштабы… Но есть одно странное совпадение… Руководители этих двух предприятий люди с фамилиями… чем-то схожими… На комбинате - Гамберг. У геологов - Губерман. Естественно, что их заместители и прочие управленцы с фамилиями «из той же обоймы». Работяги за глаза называют их всех сионскими мудрецами, а сам Заполярный - «землёй в какой-то мере обетованной».

Отец в разговоре по телефону с одним из руководящих работников комбината по этому поводу не сдерживает сарказма:

- Виктор Абрамович, как дела на арабо-израильском фронте?

- Чешем их в хвост и в гриву, Владимир Васильевич! - в трубке смешок. - Бьём арабов!

Губерман Д.М. - человек не публичный, скрытный. О нём я почти ничего не знаю. Хотя, какое-то время работая в Кольской ГРЭ грузчиком, не мог его не встречать: «Здрасте!» - «И тебе здрасте!» За руку - никогда! Фигура мешковатая, распиливающий взгляд - обычный для начальников с многолетним стажем.

Личный водитель Давида Мироновича Ерёмин, с которым судьба странным образом свела меня в Новопавловске, отзывался о нём, как о полубоге. Он же рассказал мне историю о двух губермановских замах - Басовиче и Рабиновиче.

Разгорячённые производственным спором, те ввалились в начальственный кабинет, вцепившись друг другу в лацканы.

- Э-э! Львы! - оторвался от бумаг Мироныч. (Оба зама действительно Львы: Лев Иванович и Лев Натанович.) - Что это за-а… А-африка здесь?! Брек!.. Идите, работайте! - пристукнул ладонью по столу.

Напильники его взгляда отделили Львов друг от друга, исчерпав ссору.

Директор ГМК «Печенганикель» Радомир Моисеевич Гамберг фигурой был, как это принято теперь говорить, с харизмой. По этой самой «харизме» ему и врезали - десять лет лагерей, с конфискацией… Случай для начала семидесятых из разряда - ни в какие ворота!.. Блестящий руководитель, ставленник легендарного министра «цветмета» Ломако, и… на тебе - зек!..

Отец, на пике своей карьеры будучи заместителем председателя горсовета, с Гамбергом общался не раз. Бывал и в гостях.

- Скромно живёт Радомир, - говорил он маме, - для начальника такого ранга - даже слишком…

В то время комбинат по добыче никеля был ведущим в СССР предприятием. Наказ партии и правительства - план любой ценой - «выполнялся и перевыполнялся» из года в год. Между тем рудоносная жила беднела. По слухам, богатейшая её часть уходила под город. Гамберг попал между молотом и наковальней. С одной стороны - люди, зарплата которых напрямую зависит от выполнения плана, с другой - закон. Пошли «приписки». То есть данные в отчётах о выдаче руды на-гора и выплавке никеля искусственно завышались. Естественно, план давали. Естественно, на бумаге. Руководители добывающих предприятий грешили приписками сплошь и рядом. Проверить?.. Да почти никак! Кто железнодорожные составы с готовой продукцией будет взвешивать?..

А.В. Суворов говорил, что интенданта, прослужившего в должности десять лет, расстреливать можно без суда и следствия. Сам он при этом интендантов своих берёг, расстреливать предпочитая шпионов… Ну… так было принято… Проштрафившихся «красных директоров» по указанию Сталина показательно ликвидировали ещё в начале пятидесятых. (Директор гастронома №1 Ю.К. Соколов, приговорённый «к исключительной мере» в 1984 году, не в счёт - стечение политических обстоятельств.) В эпоху же развитого социализма покладистых и рисковых руководителей в основном повышали… Давали «Героев».

Гамберг покладистым не был. Рисковым - да! Кому-то из партийной элиты показал зубы. А может быть, и не только… Теперь об этом наверняка никто не скажет. Надеялся на Ломако? Возможно. Пётр Фадеевич - козырь серьёзный, член ЦК, старожил в министерстве (вошёл в книгу рекордов Гиннеса: как министр, пробывший в должности более 45 лет!). Но следователи из Москвы нарушений уже выше крыши нарыли!.. Нет, не помог Фадеич. Отступился. А значит - тюрьма. Зона! Для человека, осуществившего небывалую в стране реконструкцию медно-никелевого производства и обозначившего на карте страны Заполярный уже как город - благодарность что надо!

В лагерях (не так уж система была бездарна!) Гамберг никаких рукавичек, конечно, не шил. Согласно масштабу руководителя, возглавлял производство, что-то строил... Строительством в те времена зеки занимались активно.

Вот уж воистину - партия подняла, партия и пинка дала.

Как бы то ни было, Радомир Моисеевич Гамберг - генеральный директор ГМК «Печенганикель» и зек - личность для Заполярного памятная.


Шефы у девятнадцатой школы - Кольская ГРЭ (геологоразведочная экспедиция сверхглубокого бурения). Много у геологов экспедиций, но такая - одна. Двенадцать километров пробурено! - шутка ли? Всё, что на картах Земли в разрезах показано - температурный режим, залегание пластов, плотность пород и т.д., - стараниями наших геологов - всё под откос! Несовпадение реальности и научных гипотез - полное! Диссертации «сверхглубоких» в столицах «на ура» защищаются. Вот и начальник Д.М. Губерман, он хоть и практик, конечно, но и кандидат технических… тоже.

Кто бы мог представить в застойные семидесятые, что в эпоху демократического «ельцинизма» Кольскую ГРЭ (не имеющую аналогов в мире!) перестанут вдруг финансировать! Даже для консервации буровой средств не найдётся! На шурф, уходящий вглубь земли на двенадцать с половиной километров, «заглушку» геологи поставят за свои «кровные». Побаловались наукой и хватит! Всех за борт. На биржу! На пенсию! Кур разводить! И хрен по деревне, что опыт у вас уникальный…

Но это в конце девяностых - когда ещё будет?..

А нынче-то шефы у нас - богачи! Автобус на экскурсию в Лиинахамарий - пожалуйста. Пусть детки по подлодкам побегают. Море почувствуют. В Мурманск? На конкурс агитбригад? Так проще и нет ничего! На полуостров Рыбачий?.. Что?.. Закрытая пограничная зона?.. Чушь полная!.. Губерман-то на что?! Мироныч! Будет школярам и Рыбачий, и каша с тушёнкой солдатская вместо столовских котлеток, из хлеба деланных.

...Сентябрь 79-го. Мы - два выпускных, «А» и «Б», - на Рыбачьем.

Черничные сопки. Военные укрепрайоны. Немецкие. Доты и дзоты: бетонные стены в метровую толщину, каменные ступени. Перила - сталистая проволока. Ржавая, да не гнётся!

Спиртного в палатках - рекой. В рядах экскурсантов разброд. Кто к речке, кто за черникой, кто к костерку с гитарой.

Преподаватели, для порядку поволновавшись, в конце концов махнули на нас рукой.

Происшествий, по счастью, не случилось, если не считать того, что свободно гуляющему армейскому коняге приглянулась наша одноклассница Ленка Бодрюк. Завидев её за каким угодно занятием, тот начинал призывно бить копытом, вываливая при этом почти до земли армейское своё «хозяйство». Бодрюк убегала за камни. Пряталась.

- Хозяйство-то, небось, казённое, на довольство поставлено, - острил по этому поводу одноклассник Галетин, - а Ленка… провоцирует. Непорядок!

Мы с Вавилычем и Аликом Савенковым, укрывшись от учительских глаз за палаткой, пьём сладковатый «Агдам», ударяющий в голову незаметно и резко. Коварность напитка проявится позже, когда Савенков, вообразивший себя героем-штурмовиком, полезет «брать», забрасывая ошмётками торфа, ближайший дзот. По случаю лишь он будет ухвачен мной за штанину над каменной осыпью… Мелкие, как спичечные коробки, палатки внизу… За вторую штанину уцепился Серёга.

Выволочив «штурмовика» на черничное плато, закурили.

- Ты чё, Сова, бледных поганок объелся? - пустив дымок, Вавилыч высыпал в рот горсть фиолетовых ягод.

Перевернувшись на спину, я разглядывал небо. Синее - жуть. На Севере лишь такое...

- Жить надо! Жить! - подпрыгнул вдруг Савенков, пиная нас по голенищам сапог. - Ну не сорвался же? И не судьба, значит. Пошли! У нас там осталось ещё?!

- Тебе, пожалуй что, хватит, - усмехнулся Серёга, - иди вон, у костра посиди. Погрейся. Гитару послушай. Галка Демидович соловьихой там разливается. Слышишь?!

- Соловьихи-то как раз не поют, - алкоголь подхлестнул во мне эрудицию, - соловьи только…

- Скучные вы, - отмахнувшись от нас, Алик побежал вниз. - Жить надо!..


Он поживёт. Как многие наши сверстники, чуть за сорок. Нервно. С невероятно красивой, неверной ему женой. В 2010-м наш одноклассник, Лёва Гугучкин, сообщит мне по Интернету:

- Алика больше нет. Рак.

- Ты уверен?..

- Да. Я хоронил его.


«Лишь позавчера нас судьба свела, а до этих пор где же ты была…» - бархатно затянул у костра Савенков. Демидович подпела.

Позже она, Вавилыч, Семёнов и Савенков захотят создать свой оркестрик. ВИА, как тогда говорили. Станут ездить в воинскую часть. На девятнадцатый километр. Там инструменты… Репетиций состоялось всего пять или шесть. Что-то не ладилось. То Алик не в голосе. То Галка вместо «ван! ту! фри!» начинает теорию музыки «вкручивать».


«Кончила «музыкалку» и грубит теперь. Зануда басово-скрипичная!» - горячился «ударник» Семёнов. В Афганистане он будет серьёзно ранен в живот, но выживет…


А Галка Демидович, как дело с ансамблем застопорилось, возьми да и напиши сочинение в стихах. Поэму! По школам потом читали. О «дедушке Ленине». Не помню только, в Разливе он был у неё или после уже…

Литераторша наша (она же «классная мама»), Валентина Фоминична Минькина, к поэме отнеслась со слезой. Благо, наизусть учить не заставила…

В общем, наделала Галка шуму.

Тут самое время признаться, что на стихи и меня «пробило». Взял с полки томик Сергея Есенина и… задохнулся - от странного, царапающего душу…

Отец по случаю тиснул мои вирши в газету. Потом повинился, что место нужно было заполнить.

- Ты пиши, сынок, - приглаживал он моё творчество. - Поэтом, конечно, тебе не стать. В стихах настоящих… тут вот что важно - чтобы не только ты сам, чтобы ещё душа чья-то в ответ на слова твои завибрировала. Читаешь и… в дрожь... Будто бы ты это… или не ты… но близко… цепляет… Факт! А то, что поэтом не станешь, так это и лучше. Поэт через боль пишет. Иначе нельзя. И боль эта непростая… Она с ума сводит. Помнишь, как в сказке у Андерсена крысы на дудочку шли?.. На смерть! Так и здесь. Услышал, почувствовал эту музыку… Весёленького не жди... Это я так... В общих чертах. Чтоб понял…

Писать я бросил… до двадцати пяти лет. Потом - как плотину сорвало - за рифмами рифмы. Думалось - настоящее… Да где там?.. Теперь-то уж видится ясно - пустое!

Тогда, двадцатипятилетний, обманывался - смогу!.. Есенин же смог! А разницы всего-то и было - рязанскому желтоволосому мальчику господь ладонь на лоб положил.

...Три наших одноклассницы - Эля Кузнецова, Светка Халюзева и Инна Киккас, как называла их наша классная - «ядро» - по поводу поэмы Демидович о Ленине высказались довольно едко. Доброжелатели передали. Галка пришла разбираться. Кузнецова, сделав лицо как можно серьёзней (комсомольская лидерша всё-таки!), взяла докторальный тон:

- Ну что ты, Галина, сочинение твоё необычное. Очень талантливое. Мы как раз и говорили о том, стоит ли так вот… талантом разбрасываться. Ты не расстраивайся. Пиши, Галь!.. Тут главное, чтобы стихами… Это важно… да-да… очень важно!

Инка и Светка по очереди похлопали юное дарование по плечу:

- Ты, Галя, лучшая! И никого не слушай. Ты - самородок!

Поэтесса, оттолкнув их, расплакалась.

В девятом классе объектом повышенного внимания нашей «классной» стала Зойка Грызлова. Всюду она ставила её в пример, называя при этом «наш огонёк! наша умница!». Зойке это нравилось. Оставаясь после уроков, классную доску она выдраивала до паркетного блеска…

В десятом Зойка загуляла. Под окнами школы, сказавшись больной, она то и дело прогуливалась под ручку с широкоплечим крепышом.

- Ну вот, болящая наша… - лицо у Минькиной становилось свекольным.

Зойку она продолжала любить по инерции.

- Наш огонёк! Наша радость!.. Иди к нам! - фальцетом язвил Вавилыч с последней парты.

- Ха! Огонёк! Огонёчек! - едкий хохоток пробегал по классу.

- Ну, хватит!.. Смешного тут нет ничего! Я ошибалась! - оправдывалась Валентина Фоминична. - Люди меняются, и наши представления о них тоже. К сожалению… Да, к сожалению…

А Зойка не так уж и загуляла. Со школьной ступеньки прямо в ЗАГС шагнула. Всё с тем же крепышом...


К вопросу о том, что значит действительно загулять, мне вспоминается «отличница наша и хорошистка» - Козючиц Людка.

По странной иронии, работала она после школы в милиции секретарём. Когда сослуживцы её «рейдовали» по воровским «малинам», Козючиц неизменно им там попадалась под разными соусами. Чаще всего спала. Урки, посмеиваясь, прикрывали её наготу грязными тряпками. Будить не пытались…

На службе убеждали... Пеняли… Но Людка лишь загадочно улыбалась… Дошло до начальника… Тот закипел: «Уволить!»

Катиться бы Людке в той лодке и дальше, но вмешался её отец. Обстоятельства - тайна. Известно одно - убил…

Корж Олег. Крупный, кучерявый, с чувственными губами и слегка приплюснутым носом - белый негр. У западных украинцев подобный типаж - не редкость.

Я - «бэшник», Корж - «ашник». Вообще «А» класс, так было задумано изначально администрацией школы, более элитарен. Градус оценок повыше, да и родители из руководства всё больше - из той же ГРЭ.

Вечеринки наши в старших классах в основном проходили на квартирах у «ашников». С закусками, полулегальным спиртным, перекурами в подъездах и танцами. За перекурами обсуждение новинок рок-групп. В углах - поцелуи. Родители, как правило, исчезали…

Нередко на классные «посиделки» прокрадывались изрядно заряженные алкоголем чьи-то знакомые… Случалось, и незнакомые. Таких, оказавшихся рядом с напитками, дружно выталкивали в подъезд, забрасывая забористыми словами и следом - ботинками.

«Махачей» между своими почти не было. Если не считать нелепую школьную стычку Коржа с Лёвой Гугучкиным. Олег повод искал давно и очень обрадовался мелочной со Львом перепалке, раздув её тут же до кулачных разборок.

Корж - крепок. Баскетболист. Кулак - моих полтора. Гугучкин - никакой не боец!.. С руками, заложенными в карманы, он шествовал в школьный двор, как на казнь. Все почему-то радовались. Корж, сказав для приличия несколько матерных слов, парой ударов сбил Гугучкина с ног. Тот, упёршись локтями в снег, стал крутить головой с выражением птицы-подранка. Сопротивляться, похоже, он и не думал.

Увидев заструившуюся кровь, я потянул победителя в сторону.

- Пусти! - выдернул руку Олег. - С него хватит!..

Корж часто приглашал меня в гости. На старом «кассетнике» с тумблерами мы слушали «Uriah Heep» и «Smokie». Другого не было.

Людмила Корж. Сестра. Позже (лет через двадцать пять) она призналась, что была ко мне немного неравнодушна… Я же направо и налево влюблялся в её подружек… Ну и баскетболистки, конечно, соратницы Олега по секции. Упругие, молчаливые.

Корж, к моему удивлению, баскетболистку не выбрал. Выбрал Маринку Голик. Одноклашку… Из разряда девчонок не сразу приметных… Три года Морфлота… потом поженились.

Потом… Олегу ещё не было тридцати, когда в одной из плавильных печей рухнувшие тонны шлака раздробили ему ноги и низ живота.

До этого, поощряемый администрацией цеха, он освободил плавильный агрегат от нагара - не в несколько дней, как положено, а в часы. Ломом и молотом. Начальство в ла-доши захлопало! Застрельщик! Стахановец!.. Давай, паренёк! Давай!.. На рекорд идём!

После обвала, неимоверно сильный, он выполз из жерла печи на руках. В сознании. Кричал. Просил что-то сделать. Спасти…

Я обитал тогда в Мурманске и в Заполярном появлялся наездами. Был и на кладбище… Стоял истуканом. От Людмилы знал, что мать их плакала так, что почти ослепла... что обижается на меня: бывает и не зайдёт. А я не мог…

Для встречи Нового 1980-го года в доме над конторой Кольской ГРЭ (геологи проживали там же) для нас освободили две квартиры. Козловских и чью-то рядом... Столы как на доброй свадьбе…

Родители Маринки Козловской, умильно оглядев нашу компанию - девочки чуть ли не в бальных платьицах, мальчики в галстуках, - тактично ушли «новогодничать», как выразился Маринкин папа, к соседям.

Спиртное полилось тут же, и лица замелькали, как в хороводе.

Серёга Вавилов время от времени отыскивал меня в толпе танцующих:

- Пошли, пошли. Налито уже...

Водка мешалась с ликёрами, пивом и сладким вином. Неудивительно, что время от времени кому-то из школяров становилось худо. Пол и унитаз в туалете «унектарены» были быстро и основательно.

Под бой курантов выпили стоя. С дружным «ура!». Я оказался рядом с Кузнецовой. Как обычно, мы о чём-то злословили и смеялись. С причёской «каре», в воздушном неоновом платье она была не по-девичьи, по-женски уже хороша... Пожалуй, она мне нравилась.

Потом мы с Вавиловым долго курили. Потом до утра были танцы…

Под занавес с разбегу прыгали на диван, устроив на нём пирамиду из тел. Стоны. Возня. Кто-то кричал, что он съел слишком много торта и теперь его непременно стошнит, причём на всех сразу. Потом стало тихо... И тут я почувствовал девичьи губы - пухлые, робкие... Должен признаться: до этого так не целовали меня ни разу, и… Кто это был? Не помню. Честное слово!..

...Картинка, представшая перед взором хозяев квартиры, праздничной была без всяких натяжек: «куча мала» на хрипящем от натуги диване, сброшенная одежда... При этом на столе двухметровый девятиклашка Макс, в экстазе приплясывая и попинывая посуду, дико орал: «Ноу ва ноу! Ноу ва ноу!..» Танцора тут же вытолкали за дверь. Естественно, что китайские церемонии при этом не соблюдались.

Козловская, выбравшись из груды одноклассников, виновато потупилась.

- Сейчас мы тебя побьём! - сказал её отец.

У матери настрой был более решительным:

- Нет!.. Сейчас мы тебя убьём!..

Не знаю, дурачился Серёга Вавилов тогда или нет, но, взяв Маринку за руку, он тихо, но очень искренне попросил:

- Не убивайте её… Пож-жалуйста.

- Да, не убивайте! Зачем убивать?! Не надо! Мы всё уберём, - встала с другой стороны секретарь комсомолии школы Эля. - Уберём, правда, ребята?!

«Куча-мала» на диване закивала многоголовым чудищем. Кто-то безобразно икнул.

Родители за шиворот утащили Маринку во вторую квартиру, где беспорядок обнаружился ещё более жуткий. Кровати были измяты и передвинуты. Разномастные следы бо-тинок пестрели повсюду, даже на стенах.

Где школяры умудрились найти среди зимы столько грязи, осталось загадкой.

На этой вечеринке мы ближе сошлись с Галетным.

Праздник встречать он пришёл с посторонней девицей. Рыжей, миниатюрной, с блестящими глазками. В какой-то момент возлияний заботу о ней Олег поручил Гелевею. Чем всех удивил… Всех, кроме Гелевея, тут же переместившегося с подшефной в свободную комнату... Вскоре через плохо прикрытую дверь можно было увидеть сценки из жизни молодого жизнерадостного тарантула и его жертвы.

Выскочив с Серёгой на очередной перекур, мы увидели Галетыча на лестничной клетке. Тот размышлял:

- Рыжая скотина!..

Я вытащил сигарету.

- Что-то случилось? - щёлкнув хромированной «зажигой», Серёга деликатно «включил дурака». Новость о танцах тарантула облетела уже полдома.

- Катится пусть ко всем чертям! Дрянь!.. Свинья!.. Твари!

- Может, убить их? - прикинул я вслух.

Жёсткий воспитательный метод матери Маринки Козловской показался мне тут как нельзя более кстати.

- Идите вы к чёрту, убийцы хреновы!.. - усмехнулся Галетыч. - Пойдём лучше выпьем.

С тех пор выпивали мы с Олегом довольно часто… Однако неверно будет думать, что мы только этим и занимались... Мы много тогда читали, вымучивали стишки, терзали гитару…

И ещё… Пожалуй, пора признаться… нам нравилась одна и та же девчонка. С разницей в том, что Олег дефилировал с ней под ручку… а я созерцал.

Элька… Элька… Поступив в Ленинграде в художественное училище имени Мухиной - «Муху», она мигом выдала себя замуж за препода-старикана. Как выразилась мать Серёги Вавилова: «Художника средней руки».

Олег, в ту пору матрос Балтфлота, воспринял этот богемный альянс с мрачной морской суровостью. Что до меня... Созерцание кончилось.

С Элей мы встретились ещё несколько раз.

В Питере. Последний - в 1996-м.

С ней и другом моим, писателем Вячеславом Овсянниковым, у которого я гостил, Невский от шпиля до шпиля «прошили» мы раза четыре. Тогда же я всучил ей свою первую, с неуклюжими виршами, книжку... (Вот же болван!) Попробовав на вес, она, не слишком-то от меня скрываясь, сунула её одному из прохожих. По всему было видно, что ей уже мало что интересно…

В ту пору у неё художник был новый, и говорила она преимущественно о нём. Без лишней галантности я вспомнил о её «первом»:

- Больных и старых не любят…

- Перестань! - оборвала она.

Но меня уже понесло:

- Что проку в них, одна тоска, как дырка старого носка!

Поморщившись, Эля поспешила проститься.

- Дама для избранных... - приуныл мой гениальный друг, ученик поэта В.А. Сосноры и будущий лауреат писательской премии имени Гоголя...

Судя по тому, как Вячеслав посмотрел ей вслед, я успел заключить, что магнетическая натура моей одноклассницы несколько его взволновала.

Какой «руки» был её новый художник?.. Не знаю. Картин его я не видел.

Студенческие наши прогулки с Элеонорой по Питеру рисуются теперь какими угодно, только не скучными.

Однажды она (замужняя тогда уже дама) поселила меня в коммуналке у своей тётки. Женщина эта, надо отдать ей должное, присутствие рядом студяги-длинноволосика переносила на удивление стойко… Небольшой бутерброд с селёдочным маслом к чаю подавался в количестве не более одного. Пока же я простодушно готовил второй, маслёнка со стола таинственным образом исчезала.

У этой прозрачной, как листик пергамента, женщины сил доставало ещё и на моё ежедневное музыкальное просвещение. С завидным упорством пластинка для этих целей использовалась одна и та же: с солнечным голосом Эдуарда Хиля с одной стороны и лунным Эдиты Пьехи - с другой… «Питерцы!» - задумчиво комментировала подвижница.

Оставалось бежать…

Пару дней до побега мы с Элькой болтались по городу. Предзимнему. Мрачному. Шпана зыркала на нас жёсткими, исподлобья взглядами. Однако не трогала. Интеллигенты, выбравшись из романов Достоевского, шагали в свои трущобы. С самодельных афиш вдумчиво разглядывал перспективу Невского начинающий шансонье Александр Розенбаум, певший тогда исключительно про казаков с «подругами-шашками» и друга своего Сэмэна.

В знаменитом «Сайгоне» мы заказали жуткой крепости кофе.

Эля шёпотом:

- Здесь хиппи собираются. Полулегально. Опустившиеся умники! Давай послушаем, о чём они... интересно…

Седьмое ноября. День революции. Утром мы, вклинившись в демонстрацию, прошлись мимо Зимнего. Коммунистический начальник Романов приветливо махнул нам с трибуны… (Партийная выучка - он машет всем, но кажется - только тебе.)

Хиппи революцию не праздновали. На сленге обменивались приветствиями: «Хай, старик!» «И вам два хая... в обе руки...» Потягивали кофе, тайком вино.

В этом, похоже, и была их высшая философия.

Много лет спустя один из долгожителей «Сайгона» рассказывал следующее: «Все мы хотели тогда хипповать, но как это делать по-настоящему, никто не знал. Вместо наркотиков в лучшем случае был портвейн, в худшем - сержант милиции. Вместо свободного секса - тот же сержант».

Утомившись неспешной их болтовнёй, Эля закурила и стала описывать своего художника. Её забавляло, как она будила его на даче, поливая из кастрюли водой. Он при этом громко смеялся и что-то острил. Я предпочёл бы, чтобы он заплакал и оставил её в покое. Нравилась ли она мне тогда? Да. Она бы и чёрту понравилась.

Покончив с кофе, переключились на «Муху»… Натурщики и натурщицы…

- Женщины, как только их время кончилось, быстро натягивают одежду и, не прощаясь, уходят.

Я напрягал воображение. Нам-то на лекциях всё больше про силос и разнотравье... а тут (страшно подумать!) в учебной аудитории - голая женщина!..

- И симпатичные есть?

- Есть… наверно… Но это неважно. Главное - тело. Фактура. А мужики-натурщики, те почему-то все старые. Вечно брюзжат. То холодно им, то устали, то закурить дайте…

Эля погрузилась в забавную притчу о спорах преподавателей и студентов со стариками-натурщиками.

Я в это время продолжал рассматривать окружающих нас хиппи. Вид у них в большинстве был потасканный, и если бы не разговор двух соседей-бородачей, «Сайгон» показался бы мне обычным местечком сборищ любителей пива и политуры…

- Я тут недавно Паоло дель Коста прочёл. Двухтомник.

- В чьём переводе?

- Та!.. Даёшь ты!.. Не в переводе... Зачем в переводе? В подлиннике.

- Ты это… мелешь… язык-то?!

- Даё-ёшь! Зачем язык? Я же сказал, прочёл. Буквы - латынь. Буквы-то знаю. Язык?.. Ха! Язык - рудимент. Тут ведь звучанье само, сочетание звуков. Вот кайф-то где!..

- У-у-у!.. Силён ты. Силён, старичок!

- Да ну, пустое. Паоло как раз из тех поэтов, у которых не в смысле дело. Звукопись. Понимаешь?!

Покинув хиппи, мы устремились к Неве. Решительно, будто бы ветер гнал нас. Эля, закурив сигаретку, по пути делилась впечатлениями о развлечениях местной богемы… В моду входил групповой секс.

- Обычно на вечеринках, когда кто-нибудь это предлагает, мужчины в основном против, женщины - за. Забавно? - с любопытством она заглянула мне в лицо.

- Мужчины - собственники. Вот если бы они были с женщинами чужими, всё было бы проще…

Я говорил и пытался понять: к чему эта тема?.. с чьих-то рассказов? что оргия для неё? движенье тел? и кто она в ней сама?.. Когда-то её и с сигаретой трудно было представить… Теперь-то… дымит и дымит - маленький паровозик.

Следующей поведанной мне «фишкой» богемной жизни было коллективное поедание с чьего-либо голого тела крема или варенья. Обычное содержимое холодильников тоже годилось. Не выдержав, я рассмеялся:

- Послушай! Если дамы начнут вдруг облизывать какого-нибудь, не дай бог, изголодавшегося по женской теме мужчину, реакция будет вполне предсказуемой. И, знаешь, что мне ещё трудно представить?

- Что же?.. - холодно усмехнулась.

- Картинка: брутальный самец, жадно уничтожающий продукты с другого, жутко волосатого мужика. В мозолистом кулаке - кус хлеба… Закусывает. Под это и выпить не грех!.. - тут я зашёлся от смеха.

- Ничего ты не понял! На это соглашаются в основном женщины. Да-да… Ну просят иногда, чтобы килькой не обкладывали, к примеру, или селёдкой…

- Балдёжно!.. А возраст? Пришли вы, положим, в гости, в богемную какую-нибудь компашку, а там старушенция - за восемьдесят, не меньше… - от хохота я уже не мог го-ворить, - обмазалась всевозможными сладостями!.. Изнемогает!..

- Да ну тебя! - Эля махнула рукой.

Глядя на Неву, я предложил искупаться. Ледяными порывами ветер трепал её волосы, но она согласилась:

- Да-да. Классная мысль! Надо берег пологий найти. Не с парапета же прыгать?

Пока искали подходящее место, совсем стемнело. Нева дышала мертвенной чернотой и била в гранит. Я стянул с себя куртку и бросил на камни. Элька, завороженно глядя на воду, сделала то же самое... Начавший срываться снежок отрезвил. И всё же пиджак я скинул. Она кофту….

- Мы не взяли купальных костюмов, - присев на валун, я взял у неё сигарету.

- Костюмов?! Конечно, не взяли!.. Зачем ты?.. Зачем?.. Ты же сам предложил! Ведь правда же?! Сам?! Ты сам!..

- Да. Прикольно было бы…

- Жаль… - она разочарованно отвернулась.

Оделись. Я бросил окурок в Неву. Он тут же исчез.


Класс наш на самом-то деле не так уж и прост.

Математичка у доски бьётся, интегралы выводит, а тут - кто во что: кто дремлет, кто книжку листает, кто в крестики-нолики… Все уже знают: Валентина Андреевна - истеричка. Энергичная, бешеная, но вполне безобидная…

Наконец она бросается к столу и начинает рыдать:

- У-у-у! Никто не слушает! Мои интегралы! У-у-у!

Скинутые с носа очки австралийским бумерангом свистят над нашими головами:

- Как же?!. Как же вы собираетесь математику сдавать! Совести у вас нет! У-у-у! Мучаете меня. Уйду я от вас, ей-богу, уйду.

Класс затихает.

- Ребята, ну перестаньте, пожалуйста, - встаёт вполоборота Кузнецова. - Давайте же слушать. Валентина Андреевна для нас старается. А мы?! Пожалуйста, не уходите от нас, Валентина Андреевна! Алгебру и геометрию без вас нам не сдать. В жизни не сдать. Поднимитесь те, кто готов сдать математику без Валентины Андреевны?

Все усаживаются, как первоклашки, положив руку на руку. Тишина. Математичка, глотая остатки слёз, вприпрыжку бежит к доске. Кто-то приносит очки.

- Спаси-ибо, - Валентина Андреевна, не отрывая мела от нарисованного интеграла, натягивает их на нос. - Открыли таблицу Брадиса…

Второгодник Струлис с видом законченного математика открывает порножурнал.

Очки математички, между прочим, не разбивались ни разу. По этому поводу мы едко злословили:

- Учительские. Спецзаказ.

...Учитель истории Черногубов задумал удалить из класса переростка Самойлика. Самойлик решил не сдаваться. Противостояние их напоминало схватку борцов сумо, не успевших по каким-то причинам набрать вес. Черногубов, свободно перемещаясь у Самойлика под мышками и группируясь, подталкивал того к выходу. Самойлик в свою очередь пыжился. Черногубов, закусив от усердия губу, пыхтел. В конце концов, кому-то из школяров это надоело:

- Алексей Васильевич, продолжайте урок. Он же вам не мешает? Стоит каланча себе и стоит…

Самойлик, обернувшись, вывернул говорившему костистый кулак.

- Нет, товарищи! Теперь уйду я! Уйду, как «Варяг», с гордо поднятым флагом. Урок будем считать, благодаря вот этой, - Черногубов живописно вывернул ладонь на Самой-лика, - как вы сами выразились, каланче, сорванным.

И вышел. Самойлик сел. Активная часть класса тут же принялась обсуждать: что общего между героически затопленным крейсером и историком? И что вообще имелось в виду под флагом?

Несмотря на малый рост, Черногубов мужчина был десятка неробкого и с нарушителями дисциплины всегда разбирался жёстко. Но… не всегда безответно. Однажды какие-то подонки подкрались к нему на улице сзади и, оглушив куском арматуры, пустили в ход ноги.

Однако самым ярким эпизодом, вписанным в скрижали истории школы №19, был конфликт нашего историка с второгодником Яшкиным. Размахивая кухонным ножом, тот ворвался в учительскую и вытянул за галстук Алексея Васильевича в коридор. Согласно требованиям юного экстремиста, преподаватель должен был громко назваться верблюдом или, на худой конец, заголосить петухом. Но Черногубов лишь угрюмо мычал и мотал головой. Кончилось тем, что Яшкин, отрезав себе на память большую часть учительского галстука, гордо удалился… в поданный к школьному подъезду «чёрный воронок».

Далее суд. Слёзы. Извинения родителей. Словом, всё, что в этих случаях полагается. Дебоширу Яшкину судимость светила вторая, а это уже тюрьма.

Алексей Васильевич из школы ушёл.

Маме, встретившей его на улице, он поведал следующее:

- Дворничаю, Зоя Фёдоровна. Квартиру вот дали на днях. Однокомнатную. Со всеми удобствами. Учителем сколько лет ждал, а тут - пож-жалуйста! Стаж-то я давно выработал. А если честно, надоело бесправным дураком себя чувствовать. Ей-богу, когда этот чудик верблюдом просил обозваться, за малым не заорал в рожу его поганую: «Да! Верблюд я! Верблюд конченный! Понял! С первого же дня, как в школу пришёл, - верблюд!» А кукарекать? Тут уж увольте. Сам кукарекает пусть… на нарах. Мразь!

...Силами десятого «Б» ставим пьесу. Мотивы - «Золотой ключик». Кто надумал? Да так ли уж важно… Но захваленных «ашников» пьесой этой мы по носу щёлкнули крепко. Сценарий мучили коллективно. Писала, конечно, Элька. Инна Киккас вставляла порой еденькие ремарки. Острил Федяев. Из «ашников», связанный дружбой со Светкой Халюзевой, он был единственным привлечённым.

Я большей частью помалкивал. Ноги Элеоноры, неожиданно мускулистые в коротких штанишках, повергли меня в состояние, близкое к трансу. Потом, когда мы уже были студентами, на её вопрос - что более всего мне запомнилось в постановке? - я выпалил честно:

- Твои ноги.

Она обозвала меня каким-то не очень печатным словом и отмахнулась, как делала это всегда, если речь заходила о чём-то серьёзном.

В пьесе она играла Буратино. Естественно, что перекручено там было всё. Нетронутыми оставались лишь имена и, по возможности, внешнее сходство с героями. Эльке приклеили длинный нос из папье-маше, Светлане Халюзевой (она играла Мальвину) покрасили волосы синькой. Где не окрасилось, синьку смешали с пудрой и притрусили.

Пьеро, то есть меня, замотали в длинную простыню с неудобными прорезями для рук. Папу Карло играла Киккас. Ей сделали жуткий начёс-одуванчик. В спектакле, под бешено ревущие из динамиков аккорды пятой симфонии Бетховена, она в исступлении молотила по клавишам пианино. Олегу Галетину, он же пьянчуга Джузеппе, вручили авоську с бутылками. Нос его, для пущей достоверности, вымазали той же синькой.

Сначала всё двигалось в рамках сценария… По ходу пьесы, увидев, что моя «возлюбленная» целуется с Буратино, я должен был выкрикнуть: «Ах, Мальвина!» - и что было силы грохнуться об пол. Что и проделал. После чего нервический приступ смеха совершенно выбил из моей головы дальнейшие действия. Сдерживая хохот, я перешёл на какие-то странные булькающие рулады. Причём мой злосчастный Пьеро давно уже должен был встать, но тело его превратилось в безвольную тряпку. Закончилось тем, что «куклы-одноклассники» стали на меня как-то уж очень недобро посматривать, а Светка-Мальвина, которой пришлось ввернуть за меня несколько чуждых ей реплик, в отчаянье пнула меня ногой, запорошив обсыпавшейся с её волос синькой. Когда же, наконец, я почти успокоился… позвякивая в авоське бутылками, вдруг еденько захихикал нависший надо мной и спящий по ходу всего спектакля Джузеппе-Галетин. С минуту мы, как два породистых жеребца, гоготали вместе… При этом по-пластунски к кулисе я всё же перемещался. Но пьесу это уже не спасало! Наше с Джузеппе ржание, коварно раскручиваясь всё громче и громче, магически летало по залу… Да что там летало?! Оно завладело им безраздельно. Едва ли когда-то ещё в этой школе, хлопая друг дружку по спинам, толкаясь и просто держась за животики, отличники и второгодники, учителя и технички, директор и завучи давились от смеха в столь дружном порыве.

Итог: репутация Пьеро как печального человечка испорчена была окончательно; сценическая же звезда моя закатилась… увы, навсегда...

Историю наших взаимоотношений с «первой девочкой» класса Светкой Халюзевой смело можно отнести к полному их отсутствию. Что хороша она была, то правда истинная. Естественно, что я иногда на неё пялился.

На «вечере» в восьмом классе пригласил танцевать.

В школе я новичок, только прибыл… и (оба-на!) сразу же первую девочку! Однако прилично всё было - по-пионерски. Ну, проводил, как положено, после танца - к стайке подружек. Раскланялись.

Тут хлюпик какой-то улыбчивый под мышку подныривает, за рукав тащит:

- Пойдём. Там… под лестницей… ждут тебя. Поговорить хотят...

- Кто ждёт? - прозревать начинаю, что ждут не с пряниками. Но идти надо. В подобных делах - лучше сразу.

Под лестницей - не успеваю понять, что к чему - хватает меня за грудки Андрюха Булатов. Ну, трусит, конечно, как грушу, рассказывая попутно, что Светка его подружка и танцевать с ней можно только ему. Я хватаю его за запястья и в свою очередь разъясняю, что она мне ничуть не нравится и танцевать он с ней может, сколько ему угодно и, может быть, даже чуточку больше. Тут я соврал, она мне как раз понравилась, но я-то ей - нет, и кулаками, выходит, размахивать не за что. Но у Булата настрой серьёзный - разжав свои клешни, он требует, чтобы Светку я из головы выкинул напрочь, ну и… непечатное далее!.. Спрашиваю:

- Может, и смотреть на неё нельзя?!

- Нельзя! Тебе нельзя!

Предвкушая «махач», зазвавший меня на разборки хлюпик весело потирает ладошки. Но тут под лестницу пиджак в клетку заныривает. Ба!.. Генка Чапин бесцеремонно разворачивает к себе моего соперника:

- Слышь, Булат? Сейчас узнаешь, кто у него брат, и тебе плохо станет.

- Ты, Геша, чё, стращать меня пришёл, что ли? Шёл бы ты лесом, понял!..

Чапа спокоен. В друзьях у него парни серьёзные, и в школе об этом знают.

Дав хлюпику увесистого пинка - тот сразу исчезает, - Генка поворачивается ко мне:

- Ты… это… иди наверх. Я тут Андрюхе пару волшебных слов скажу. Не поможет, разбирайтесь тогда, как хотите.

Поднимаюсь в зал. Школьная группа «Гулливеры» накручивает что-то из «Машины времени». Вечер в разгаре. Объясняться с Булатом на кулаках не очень хотелось бы. Сложением мы с ним примерно равны. Случись, он меня завалит, само собой, будет мерзко. Если же уроню его я, разборки наверняка продолжатся... С бойцами местного значения в городе я видел его не раз.

Халюзева - нарасхват! Как ни в чём не бывало с кем-то из старшеклассников «топчет» у сцены очередной «медляк».

«Твой волшебный мир, чистый, как алмаз.

Чтоб увидеть всё - не хватает глаз…»

- фистулирует солист «Гулливеров» под Макаревича.

Чапа с Булатовым появляются вместе и сразу расходятся. Каждый к своим. Генка, проходя мимо, подмигивает. Булат через пару минут отзывает в сторону:

- Ты это… ты чё не сказал сразу, что Серёга Елисеев твой брат?

- Так-х, я, что… должен был всех братьев тебе перечислить?

- Ну… а насчёт Елиса… правда?

- Ну, да…

- Ладно. Замяли. Но Светка - девчонка моя! Не забывай! Понял! - Булатов сплёвывает сквозь зубы, и мы расходимся.

Конечно же, я соврал. Сергей Елисеев и родственником-то мне почти не был. Шурин моего дядьки. Младшего брата отца - Анатолия Воропаева. Седьмая вода... О том, что Серёга «в авторитете», я просто не знал. Он вёл тогда модную секцию картингистов, и Чапа мог видеть нас вместе не больше раза, когда я от нечего делать зашёл на занятие в КЮТ (клуб юных техников).

На этом, однако, не завершилось. Уже через много лет после школы Лёха Федяев (невесть каким образом отбивший Халюзеву у красавца Булата) на мой вопрос, за что он так долго и трепетно меня ненавидит, вдруг выдал:

- Ты к Светке клеился!

- Ну, ты, Лёха, даёшь! - заржал третий в нашей компании, Олег Галетин. - Мир уже раз десять как перевернулся, а ты всё - Светка, Светка! Ты сам уже раза четыре женат!

- Ну-у… не четыре, положим… И что с того?! Светку-то он всё равно клеил…

Невольно рассмеялся и я. Мы сидели у одной из моих подружек и были безумно пьяны. Общаться с Лёхой я мог только в компании Олега, и тёплых чувств друг к другу мы никогда не питали.

- Гы-гы-гы! - передразнил нас Федяев. - Забавляйтесь тут дальше... А я пойду…

Провожать его вышла из кухни моя подруга. В прихожей она помогала ему застёгиваться. Пуговиц Лёха нащупать уже не мог или, скорей всего, делал вид… Их дружное «хи-хи» и возня настроения не прибавляли.

- В чём фишка? - я посмотрел на Олега. - С Халюзевой... за все эти годы... хорошо, если мы слов десять сказали друг другу...

- Это неважно. Ты без слов клеился. Немо, как Герасим в «Му му». Клеем вокруг себя всё залил, а она не приклеилась! Ха-ха! К Лёхе - тоже! Похоже, она вообще... того... сама по себе. Ха-ха-ха!.. Не клеится!..

- Дак-х... За неё, что ли?

- За неё!

- И за Эльку.

- Давай!

Хлопнула дверь. Подруга вернулась. Мы чокнулись.

О судьбе Элеоноры Кузнецовой никому из одноклашек ничего неизвестно. Как выразилась та же Халюзева: «Стала недосягаемой». Но это не так уж и плохо. Представить эту яркую девочку богемной «развалиной», равно как и благообразной матерью семейства, одинаково трудно.

Светлана Халюзева в пору студенчества вышла замуж за «принца-ливанца». В Ливане же стала домохозяйкой. В 2012 году на сайте «Одноклассники» мы с ней обменялись несколькими короткими записками. В одной из них она написала: «Полжизни в чужой полувоенной стране… устала бояться… не знаю, что будет с детьми… словом «чужбина» всё сказано… привыкать не пытаюсь…» Потом переписка прервалась. Причина?.. Вероятно, всё та же... Порой я бываю непозволительно груб.

..Люди, взрослея, становятся как-то похожи... Синдром побитых собак, что ли?.. Федяев - другой. Федяев - оригинал. Как-то, прикупив алкоголь, решили мы с Галетычем нанести ему визит вежливости. Обитал он тогда у супруги, премиленькой девочки с кукольным личиком.

- Здесь его больше нет!.. И не будет, - исцарапанный кукольный «фейс» был едва узнаваем.

- А-а где?.. - попробовал вступить в дальнейшие переговоры Олег.

- Не знаю… и знать не желаю! - Дверь захлопнулась.

- Н-да… Тут, старина, не иначе гестапо… Абвер не исключается!.. - попытался я внести какую-то ясность.

Во избежание тягостных мыслей мы приложились к бутылке прямо в подъезде.

- Похоже, что Лёха крепко залёг на дно. Пойдём! - Галетин потянул меня к выходу. - Он дома... придурок!

По пути мы прикалывались:

- Прикинь на минутку… если и Лёхик… в такой же… хе-хе… боевой раскраске.

И всё же... увидев то, что предстало перед нами в проёме двери, мы несколько растерялись!..

- Ты… Лёха… ты это… с тропы войны?..

- Болваны! - смерив наши смеющиеся «физиомордии» каменеющим взглядом, Федяев ударил дверью, демонстративно задраив замки, как люки в подлодке.

Водку пришлось допивать с Гелевеем, тогда ещё не женатым и, возможно, поэтому посматривавшим на нас с некоторым сочувствием.

- Однако, - смаковал он задумчиво, - семейная жизнь...


Обязательным было участие школ в двух конкурсах: первый - смотр строя и песни, второй - выступление школьных агитбригад.

Первый… Тут просто: отшагать в ногу перед комсомольскими вожаками. Попутно - пропеть. Чем громче, тем лучше.

Агитбригады - сложнее. Идеология! Сценарии в рамках курса КПСС и прочее… Коллективы, победившие в районных конкурсах, направлялись в Мурманск.

В восьмидесятом, разделив первое место с 22-й школой, в Мурманск мы должны были ехать вместе. После злополучного провала в роли Пьеро выход на сцену мне был заказан.

Прочитав на моём лице неподдельное огорчение, худрук (он же учитель пения) подвёл меня к микрофону и предложил почитать «закадровый» текст:

- Неплохо бы голосом Копеляна, конечно. Как в «Семнадцати мгновениях…» Помнишь? Штирлиц молчит и думает, а Копелян за кадром?.. - (ещё бы не помнить!) он медленно выпустил облако дыма. За сценой, с молчаливого его одобрения, артистам курить разрешалось. - Но эдак, пожалуй, и у меня не выйдет…

Мнения о своих способностях в области декламации худ­рук был явно завышенного: вместо «р» у него, как ни крути, выкатывалось ленинское «г». Представив его в роли закадрового чтеца, с Галетычем мы ржали довольно долго… Потом я подошёл к микрофону и начал читать с листа:

- Героями не рождаются… взоры товарищей были обращены на его партийный билет… он был несгибаем под пулями…

Желание оказаться с одноклашками в Мурманске было столь велико, что голос мой вышел копеляновского не хуже…

Поезд на Мурманск ночью. В ожидании автобуса собрались на площади у ДК. Мальчишки, оседлав единственную лавочку, закурили. Девчонки разбились на стайки… Возле рослой и симпатичной Галки Демидович тормознулись два парня. Я сразу узнал их… Да и кто в Заполярном не узнал бы этих типов?.. Гудков, по кличке Кепа, и один из братьев Ахмедхузиных - Ахмед-младший. Конченые «портвейнгеноссе»!..

Гудков полез обниматься, но Галка, отцепив его от себя, отпихнула. Тогда её сзади схватил за пальто Ахмед. Получилась возня… причём неприятная. Окаменев на лавочке, мы тупо наблюдали - что дальше?.. Галка заплакала. Учитель пения, единственный среди нас взрослый, отвернулся и закурил.

- Давайте же... что-нибудь... Может… и ребята помогут?! - тронул я его за плечо.

- С этими лучше не связываться… Сами сейчас уйдут.

Он потянул сигарету ко рту и... замер от режущего, кромсающего воздух крика! Галка вопила, как раненая зайчиха. Позже я слышал не раз этот крик на охоте. Кепа с Ахмедом, сунув ей пару тычков под дых, двинулись дальше.

- Ну вот, я ж говорил, - педагог подошёл к согнувшейся пополам жертве и погладил её по спине. - Ну что ты, Галинка? Нормально же всё…

В поезде все мы делали вид, будто ничего не случилось… Демидович не замечали. Худрук, пересчитав нас по головам, ушёл спать.

Галка, уткнувшись в окно, промакивала платком выбегающие из-под круглых очков слёзы…

«Трус! - говорил я себе. - Ты ещё хуже, чем этот учитель пения!..»

Скандальный Генри Миллер в романе «Тропик Рака» писал: «Как хорошо позволить себе быть полным трусом, хотя бы один раз в жизни. И не стесняться этого. Право, это прекрасно! Просто великолепно!» Нет! Не могу согласиться. Оправдать можно всё… А уж писателю - легче лёгкого. И чем талантливей он, тем проще…

Никакого места на конкурсе мы, конечно, не заняли (в мероприятиях подобного рода всё решалось заранее!).

Зато поболтались по Мурманску. Естественно, что в пустующем интернате, выделенном нам под жильё, беспорядок был наведён с ходу. Особенно в общественном туалете. Под воздействием алкогольных паров многие вели себя необычно. Гугучкин был не в меру воинственен, Федяев - скучен. Сама доброта был Галетин. На вопрос толстопузого паренька из 22-й: «А нельзя ли, Олежек, разжиться у вас бутылочкой?» он, криво усмехнувшись, кивнул:

- Дак-х… почему же нельзя? Разживайся…

Толстяк, весело помахивая над головой последним нашим флаконом, тут же выскочил вон. Эля съязвила:

- А спроси этот «хрюша»: «Олежек, нельзя ли разжиться у тебя последними твоими штанами?», ответ наверняка был бы тот же.

Все заржали, но пить было больше нечего… Двинули в магазин… В тёмном коридоре кто-то взял меня за руку… Ах, Анна Александровна! Аннушка!.. Учитель МХК (мировой художественной культуры). В пятом классе я у неё учился…

- Поговорим?..

- Поговорим.

- Странным ты был мальчишкой... Чем?.. Трудно сказать. Смотрел не по-детски.

- Вы... просто мне нравились...

- Мне кажется, это другое... Чудовище спит в тебе.

- Вы это с-серьёзно?..

- Гм-м... Понятно... Иди отдыхать.

Разговор наш продолжился... лет через десять.

Позвала на чай, но села за пианино… Несколько встреч… Я читал ей свою мрачность и пустоту, она - настоящих поэтов…

Ещё она пела. Поразительный голос!..

- Анна Александровна, а что если нам?.. - спрашивал я.

- Да, любимый, - отзывалась она, смеясь, - всё будет так, как ты хочешь…

От слов этих я замирал… как зверь, почуявший вдруг опасность…

О виршах моих она говорила примерно так:

- В том, что ты пишешь, поэзия есть. Безусловно. Но ты не поэт. Уже или ещё?.. Этого я не знаю. Никто не знает.

В Москве (случайная встреча! поверьте, в столицах такое бывает!) она устроила мне прогулку к дому Булгакова. Подвела даже к двери его квартиры. Дверь высоченная. Раза в полтора меня выше. Подъезд весь от пола до потолка исчёркан цитатами… Или же: «Додик и Лера здесь были! Урюпинск! Ура Бегемоту!»

«Пряничные купола» Донского монастыря мне понравились. Патриаршие пруды оказались невзрачным заиленным водоёмом. Здесь мы расстались.

Мне нестерпимо захотелось сказать ей грубость, и я сказал…

В Заполярном серия самоубийств. Девчата из окон попрыгали. Четвёртый этаж, пятый… Сценарий типичный. Стая парней, набрав под завязку спиртного, зазывает с собой на «дежурную хату» одну или двух «тёлок». Естественно, что из этой компании девочкам кто-то нравится. Иначе не объяснишь. Пьют до безобразия… «Хористок» накачивают водярой «по самые гланды». А там уж как масть ляжет. Хочется всем!

Одна промолчит. Милиция, суд… Городок невелик. Срамота!..

Другая… «Когда? из какого окна? да не было нас… А может быть - с крыши, товарищ начальник? Нет… нет… не видали… мы только зашли…»

Стёкла целы… свидетелей нет - что тут докажешь? А может, сама она? Суицид. Модное слово. «Вот-вот, так мы про то же!.. Ну, если что, вызывайте. Мы никуда… мы здесь, товарищ начальник, как на ладошке…»

Это потом уже, между собой: «Лётчица недоделанная!.. Дык… ёлы-палы… ну, не в тюрьму же?..»

Бывало, что и в тюрьму…

Историю одного из таких полётов поведал мне Дергачёв... Лет через двадцать…

«Поверишь ли? - с каждым случиться могло…

Тогда с ними, с Торфой и Мурзиком, ещё двое были… Только забыли о них. Сразу забыли. Самое интересное, что и меня на эту пьянку тянули, но я по какой-то причине не смог. Бог уберёг... Плохого-то изначально не намечалось… Девчонка?.. Хорошая девчонка была. С Егором Мурзенковым они одно время встречались. Потом рассорились. Потом - по-новой… но как-то уж больше… для секса, что ли... Егорка - красавчик! Симпотную «тёлку» увидит - и всё!.. Сам тает, как маргарин, а хвост, между тем, пистолетом!

Пойла в тот раз у них немеряно было… Потом чики-чики… Егор с подругой уединились. Когда он вернулся, девица ещё в спальне была. «Я тоже хочу!» - Торфяна поднялся. Мурзик какое-то время его удерживал. Сцепились. Торфяна ему: «Она тебе кто?! Жена?! Что, жаба душит?!» Короче, отступил Егорка. Ну и поехало... Пошла… по кочкам!..

Очнулась девица. В простыню завернулась и у окна стоит. В шоке!.. На кухне - стаканы звякают, смех, анекдоты… Тут хозяйка квартиры к дому подходит. А в окне статуя… в одной простыне… «Ах ты, проститутка, - кричит. - Сучка ты драная! Что же ты в спальне-то моей делаешь?!» Девчонка в слёзы: «Это вы мне? Это я, что ли, проститутка?!» Хозяйка - своё: «Да кто же ещё-то?! Люди добрые! Да как же это?! Да что же!..» Девица в ответ: «Смотри же, какая я сучка!» И вниз! Головой о бетон. Четвёртый этаж. Сразу труп.

Хозяйка спровоцировала. Она, может, и не решилась бы. Но кто теперь знает?

Короче, первый суд оправдательный был. Свидетели. Самоубийство. Обычное дело.

Родители - на апелляцию. В Мурманск. Тело эксгумировали. А там и во рту, и везде - сперма. Но сперму идентифицируют только Мурзика и Торфяны. (Такое бывает!) Тех двух, хозяина квартиры и другого, в сторонку оттёрли сразу… Не виноваты. Хотя, насколько я знаю теперь, все они были с ней. Обычный «хор». В итоге Егору с Торфяной - двоим, только им! - тринадцать лет! Строгого!..

На зоне Торфяна поднялся. Говорят, для насильников - вариант почти невозможный. Он трусом-то никогда не был. Дерзкий. Таких уважают. Мурзик, тот - в «мужиках». Сломался. Тринадцать!.. Весь срок. От звонка до звонка. В одной зоне были и не общались почти. Егорке, представь, каково? С ним-то она по согласию… Зря он тогда… слабину дал.

Встречаемся иногда - тихий, подавленный. Другой человек. А ведь мы дружили когда-то... Я с водкой в завязке не первый год... Выпивал бы, так за флаконом сошлись бы ещё, наверно... А Торфяна? Торфяна всё тот же - наглый, задиристый…»


К выпускным экзаменам готовился я в перерывах между главами «Графа Монте-Кристо». Книга эта будто клещами в меня вцепилась. Мама нервничала:

- Оставь ты этого «Графа» в покое. После экзаменов хоть зачитайся!

Но «Граф» не отпускал. Впрочем, экзамены проходили успешно, не считая литературы и физики.

Физика.

По билету я ответил на «пять», но физичка, задорно мигнув мне сквозь толстые стёкла очков, нарисовала «уд». Опешившим членам комиссии, обнажив мои тройки в журнале, она доказательно объяснила, что физику я знать не могу в принципе. Это было неверно - вступительный экзамен в университет я также выдержал на «отлично». Хвала репетиторше! Полный курс физики за три месяца! Она же буквально за волосы меня вытащила… Воспитание - тема отдельная. Ужины под Вивальди и Моцарта... Вилка по левую руку, нож - по правую... Конечно же, я не мог не заметить, что успел понравиться её дочери. Девочка целый год прожила на Кубе и втайне от мамы нашёптывала мне за столом про лёгкие, царящие там нравы. К нравам я был не готов, за физику - благодарен.

Литература.

Так как от ленинских сочинений подташнивать меня начинало с первых же строк, в статье «Лев Толстой как зеркало русской революции» дальше первого абзаца двинуться я не смог. Билет же скользнул мне в ладонь будто бы сам собой. Второго тянуть не стал. Что-то наплёл о революции в целом...

- Где же у вас о Ленине, о его статье? - очнулась председатель комиссии.

- Да и о Толстом как-то… - вклинилась литераторша Бирюкова. - Тут главное что?.. Был ли он зеркалом?..

- Ну дак… это само собой… и из названия видно… - ужом я пытался выскользнуть. - Толстой, он что?.. Он сам как зеркало был!.. Ленин заметил. С его-то умом! Другой не заметил бы, Ленин - сразу… Ну и статью… о зеркале… о Толстом…

Не знаю, куда бы понесло меня дальше, но тут включился историк:

- Про ленинский ум неплохо… Ну, и в целом исторический момент «верхов и низов» передан верно. Товарищи, предлагаю зачесть.

Историк. Прозвище Трактор. Целинник-орденоносец! Жаль, очень жаль, что имя и отчество его остались вне памяти… «Целина» же в ту пору была на слуху. Книга Генсека и члена Союза писателей Л.И. Брежнева с одноимённым названием не продавалась разве что в нагрузку к контрацептивам. С Трактором считались…

- Ну, как же так?! - догнала меня на выходе из школы наша «классная мама». - Это же просто кошмарище жуткое! Ни слова по статье! Что прикажешь ставить тебе в итоге?

- На ваше усмотрение, Валентина Фоминична, - мне было уже всё равно, страничка позора была перевёрнута.

- Эх ты!.. Бессовестный! - «классная», отвернув пылающее лицо, хлопнула дверью.

Прямо на школьном порожке мы с Вавилычем закурили.

- «Тройки» - тоже оценки, - из дыма он сотворил элегантное колечко.

Обмывали «Агдамом», за два шестьдесят две…. У Олега Галетина. Под «Slade» и «Deep Purple».

 

Отец у Олега крупный, с гирями-кулаками. Николай Петрович. На Кольской «сверхглубокой» бульдозерист. Голос - не голос даже! - начало землетрясения! Рявкнет, бывало, а все уже головы в плечи - что дальше?.. А дальше Петровича и просить не надо, сам массовик-затейник: кому по сопатке, кого и с лестницы…

Нравилось мне, что Галетин-старший тоже из терцев, тоже казак. Жена его - женщина видная, на работе начальница - мужа заметно побаивалась. Нрав дикого зверя - за километр в нём...

Олег не в отца, в мать - вширь не раздался.

Младший, Колястик, тот в батю.

Смотрю как-то, рука у Петровича забинтована. Олег усмехается:

- Да вот, увидел по телеку, как каратисты кирпичи кулаком разбивают. Я, говорит, тоже так сделаю, не хрен делать. И каратистом для этого быть не надо. Короче, на работе поспорил: пять кирпичей, не знаю, говорит, гарантии нет, а три - как два пальца... На ящик коньяка. Выбрали кирпичи покрепче, установили. Разбил. Теперь вот… с рукой… на больничном. Коньяк попивает. Будешь?

- Да-а… неплохо бы…

Олег уходит на кухню:

- Бать, коньячку нам выделишь?

- Хе-хе! Молодняк!.. Совсем оборзели! По стопке налью. Не больше. Для куражу.

Зовут меня. Выпиваем. Закусываем лимоном.

- Хорош, - благодушно басит Петрович, поглаживая ударную руку. - Не обломится больше. Алкашня. Что с вами дальше-то будет?

Знать бы…

На пенсии Петрович устроится в гастроном «Богатырь». Рубщиком мяса. В первый же день на работе намашется топором так, что в глазах почернеет. Не вспомнит, как до дому дошёл.

- Что-то нехорошо мне, Шура. Сердце, наверно. Раньше-то и не знал я… с какой оно стороны…

Александра Ивановна к телефону:

- «Скорую» надо.

- Ты погоди. Не надо пока. Отлежусь...

На следующий день отца у Олега не стало.

 

Младший Галетыч, Колястик, качался ещё со школы. Мечтал в цирковое... Не вышло. Сбой. Армия. Там тоже над телом работал. Вернулся - атлет. Мышцы буграми. Лицо волевое, породистое. В отца. Москва. Девяностые. Малиновые пиджаки. Братки. Ларьки. Всё под контролем. Дань.

Колястик какое-то время в охране певицы Кормухиной подвизался. Недолго. Та всё про шторм пела… Страну штормило.

Матрёшечники. Арбат. Крепкие парни в друзьях. Тут и «хозяин» пригрел. Денег без счёта. И за охранника Колька, и за водилу. Эх, жизня!.. Фортуны колёсико золотое.

Хозяин-то - чудо что за мужик - машину свою старую (два года машине!) с барского плеча дарит! Новую взял...

- Катайся, Колян. Добро моё помни.

- Спасибо, Тиграныч!

Катается Колька. Помнит добро... С приятелями-качками… Сауны. «Стрелки». Девицы!.. Без них-то куда?! Цирк? Какой уж там цирк! Пена…

Стоп! Тормоза! Передумал Тиграныч:

- Знаешь что, Колька, ты тачку эту подруге моей отгони. Огорчилась она, узнав, что я её тебе подарил.

Что ж, надо так надо. Под самое крыльцо подогнал. Да только характер!.. В батю - характер! Силушка русская. По стёклам, по кузову - монтировкой… «Катайся, сучка московская!»

Та - к телефону:

- Ашотик, Ашот, зарвался водила твой!

- Зарвался - накажем!

Колястика - в розыск… в «малиновый»…

Год, два, пятнадцать… Где ты, Колястик? Немногие знают.


Бал!..

Считалочка: «А» и «Б» сидели на трубе… Не на трубе, конечно. В столовой. В «четвёрке». Десятые «А» и «Б». Лето 80-го. Стало быть - выпускной!

У родителей коньячок в чайниках. Стукнутся чашками и закусывать.

Мама не задержалась. Уходя, вглядывается в моё лицо:

- Сын, смотри!..

Сашка Струлис притаранил проспоренную бутылку водки, и мы с Вавилычем уже приложились… Стаканов по столам заметно убыло. Внизу же за стойками раздевалки спиртное - рекой. Сухое мешается с водкой, коньяк с портвейном...

К полуночи в зале - неразбериха полная. Школьная группа «Гулливеры» по третьему разу накручивает дюжину своих песен. «Воскресенье», «Машина времени», «Семь сорок». «Семь сорок» лихо отплясывают родители. Кольская ГРЭ - наука… Шефы никак... Сионские мудрецы.

Я приглашал всех подряд. Паскачёва Наташка. «Ашница». Чем-то она мне нравилась. Ну, да… конечно!.. Ножки, как у Бриджит?.. Мираж… Каблук у неё обломился. Истерика. Слёзы… Так и других валом! Лариска Такеева - эта обнимет так уж обнимет!.. Волосы по плечам. Русалочьи волосы... Галка Демидович... Элька...

Встречали рассвет. Условно. Ночи в июне солнечные. Никельская дорога. С одной стороны телевышка, с другой - «огурец»-овал с прописью «Заполярный» на сетке (визитная карточка!).

Лёха Федяев Халюзеву совсем уж по-свойски к себе притянул. Впился! Тот ещё жук! Галетин Олег в белоснежном костюмчике, с Элькой под ручку. Трость бы ему… цилиндр. Корж с Голик Маринкой. Савенков со Смирновой… Кто-то - ни с кем. Смех отовсюду!..

В сопках костёр. Искры под небо! Вавилыч - сквозь пламя. Пьяная дурь. Выпал. Дымится. Волос поубавилось. Эх!.. Одуванчик!..

- Ну… Серёга, зачем ты?.. - обирает подгоревшие пряди с его головы Гелевей. - Кудри такие беречь надо.

- Да ладно… - отмахивается тот.

Странно, что Эдик о ком-то заботиться может. Или не знал я его?.. Или спиртное?..

Умничает Гугучкин. Колька Панасенко толкает его в плечо:

- Слышишь, хорош тут… политинформацию… Наливай…

- Дык, было бы что…

У Игоря Тумкина есть! Коньяк за пазухой, Галка Демидович на коленях... Эх, Галка, ко мне так ни разу!..

- По капле всем!

- Мне две! - поднимается пьяный Федяев. Схватившись за Халюзеву, балансирует. Та недовольна...Что хороша, то да!.. Но для Федяева крупновата.

- За что?! Почему две?! - нестройное возмущение.

- Не поч-чемукайте! Для вдохновения! Я вам, неучам, Вознесенского почитаю.

Читает. Сбивается. Пьёт. Снова читает. «Парнишка в джинсиках…» Ну-у… удивил! Чего уж!..

Завершаем пивом. С Вавилычем и Галетиным. Откуда оно взялось? Магазины закрыты. Олег вынес?.. Стоим. Забавляемся. Пиво «кольское». Классное! Но, если пробку слегка поддеть, из бутылки, как из огнетушителя, хлещет. Ржём до икоты. На Крупской - нашем Бродвее. Солнце. Вокруг ни души. Гулко. Смех - эхом. Лёха Федяев за окном дрыхнет. Живёт тут - за форточкой... Будить?! Куда там!..

- Подъём! - обливаясь пивом, тарабаним в окно. - Вознесенского нам с Евтушенкой, Лёха-а! Рождественского давай! Рр-оберта!

Без толку.

Разбредаемся по домам.

Кончен бал.


Я часто обращаюсь к приятелям «Друг мой!», но это ещё ничего не значит. Друзей у меня не так уж много…

Галетин остался единственным одноклассником, общение с которым продлилось. Видимся редко, но если заносит меня в Заполярный - всегда. Олег из породы людей, которых приметил ещё писатель О. Генри - узнав, что в доме у друга труп, он спросит лишь: «Где лопата?». Образования не получил. До пенсии проработал на рудниках комбината «Печенганикель». Бурил шурфы. Взрывал породу. Долгое время играл на разных инструментах в «тяжеляковой» рок-группе с плавающим названием - «Преодоление», «Изгой», «Фальстарт» и т.д. Писал тексты песен…

 

С Сергеем Вавиловым последний раз встретились в Питере. В 84-м. Студенты. Без удержу - из бара в кабак. Проспекты. Нева. Шпиль. Пили. Белая ночь. На пирсе отвязывали баркас с мыслью уплыть куда-то. Вавилыч упал. Случайно. В канал Грибоедова. Я следом прыгнул. Ну… не обидно чтобы… Сушились в подъезде. Потом на такси гоняли с ещё одним пьяным «заходом» - найти Кузнецову. «Мухинку» нашу. На Пестеля, где жила её тётка (та самая, с Эдитой и Хилем), подняли полдома… Милиция. Шухер! «Уазики» патрульные гоняли нас проходными дворами... Еле ушли... К утру мне на общий вагон до Петрозаводска мелочи по карманам в копеечку наскребли.

Серёга теперь казахстанец.


Дедов своих не помню. Мужчинам, рождённым для штыков и окопов двух войн, долгий век был заказан.

Бабушки.

Со стороны отца - Варвара Илларионовна, с маминой - Ольга Сергеевна. Обе - на Ставрополье, в разных станицах Кировского района. (В России района с таким названием разве что на острове Врангеля нет, да и то вряд ли!) Встречались бабушки редко, по крайней необходимости, называли друг дружку смешным словом «сваха» и разными были во всём.

Варвара Илларионовна Воропаева (Гуенко) родилась и всю жизнь прожила в станице Государственной (Советской). Терская казачка, дородная телом, то есть, на местном диалекте, «сламная». Язык имела острый, суждения обо всём - неколебимые. По воскресениям ходила в церковь. Сорок лет отработав в колхозе, пенсию выслужила в восемь рублей - русский экстрим!

Ольга Сергеевна Бородуля (в девичестве Яковлева) родилась в 1899 году в Москве. Отец её, Сергей Трофимович, в Русско-японскую раненный в грудь под Мукденом, имел сапожную мастерскую. Как всякий настоящий сапожник, пил запойно. Бывало, что, выезжая за товаром, возвращался в исподнем. Мать бабушки - Анисья Васильевна, урождённая Зимина. Известно, что были у неё два брата: священник и учитель. Имён их не сохранилось… До революции Анисья Васильевна - хозяйка прачечной. С дюжиной наёмных работниц. Бельё вращалось в барабанах. Вручную. Не бедствовали. До 1918-го обитали в столице. За Яузой. Спасаясь от голода и потрясений, в 1919-м выехали в Калач, где прадед мой помер от тифа.

Кроме сестры Клавдии был у бабушки младший брат Сашка. В Калаче он оставил семье записку: «Ждать более не могу. Иду сражаться за революцию!». Ушёл с красноармейским отрядом и сгинул. В шестнадцать лет.

Анисья Васильевна вышла замуж вторично. В Ростове-на-Дону. За профессора-полиглота. Профессора-буржуя домкомовцы «уплотнили» так, что тот очутился под лестницей. В собственном доме! Иногда его забирали в областную таможню как переводчика. Случилось как-то, что начальник таможни заехал за ним сам и не в шутку разбушевался, обнаружив пожилого и уважаемого в городе человека в каморке под лестницей. «Что вы здесь делаете, Константин Яковлевич?» - «Помилуйте, как это что?.. Живу…» - «Ах они!.. Мать их!..» Профессору немедленно дали комнату. Советскую власть Константин Яковлевич не жаловал. Однако и немцев, пришедших с предложением о сотрудничестве в период оккупации, выставил без церемоний. Двух дочерей потерял в германскую... Военные докторши.

Бабушка Оля в Москве окончила четырёхгодичную школу «для девочек». Работала нянькой в семье инженера. «Культурный, внимательный человек был. Обед без меня, девчонки сопливой, не начинали». Потом - на калошной фабрике «Богатырь». Фабричная зарплата в 70 царских рублей… Не так уж и плохо. Корова стоила 10. На первые деньги купила себе золотые украшения: браслет, серьги. Девушкой ездила с кавалером в театр и «синематограф». На «лихаче». В 1913 году, в празднование 300-летия дома Романовых, видела Николая Второго с царицей и дочерьми, при большом скоплении народа проезжавшего по центральным московским улицам в открытой карете. Наследник-цесаревич в матросской форме отдавал честь. Потом - подарки. Организованно. Конфеты в позолоченной кружке с орлами. «Вкуснющие! Шоколадные. Всем хватило». Погибших и задушенных не было. Ходынку помнили. В 1917-м на фабричном митинге стояла рядом с «вождём мирового пролетариата» - Ульяновым-Лениным. «Говорил непонятно, картаво, но гневно, - вспоминала бабушка. - Возбуждение всеобщее… Ленин! Ленин!.. Калошники - в новую жизнь! Верили, как не верить! Думали, лучше будет… Потом от Сретенки до самого центра шли. До Кремля. С красными бантами. Пели: «Вихри враждебные…»

Знания, полученные бабушкой за четыре года учёбы в школе «для девочек», в советское время позволили стать ей учителем начальных классов. Память у бабушки была удивительная, в детстве она рассказывала мне много стихов из школьного курса «Русской речи».

В Гражданскую с дедом моим, Бородулей Фёдором Максимовичем, служили они под началом командующего Красной армией Северного Кавказа И.Л. Сорокина. Тогда же и поженились. Дед был командиром пулемётной роты. О командарме отзывался сдержанно. Ещё он рассказывал, что, когда к ним на фронт прибывали представители РВС (Революционно-военного совета), бронепоезд их брался в кольцо вооружёнными «сорокинцами». Эмиссаров разоружали.

За взятие «с ходу» Екатеринодара Сорокин награжден был орденом Боевого Красного Знамени. Как и Махно, в числе первых.

В ноябре 1918-го по решению второго чрезвычайного съезда Советов Северного Кавказа Сорокин Иван Лукич расстрелян в ставропольской тюрьме. 33-х лет от роду. С резолюцией: «Пособник врага, неуправляем, жесток». По образованию войсковой фельдшер. Кубанский казак.

Интересную оценку дал красному командарму в своих мемуарах командующий Добровольческой армией генерал И.А. Деникин: «...весь план (обороны Екатеринодара) свидетельствует о большой смелости и искусстве. Не знаю чьих, Сорокина или его штаба. Но если вообще идейное руководство в стратегии и тактике за время северокавказской войны принадлежало самому Сорокину, то в лице фельдшера-самородка Советская Россия потеряла крупного военачальника».

Создателя РККА (Рабоче-Крестьянской Красной армии) Л.Д. Троцкого дед видел неоднократно. Тот, появляясь на царском поезде, обязательно устраивал митинг. «Речист! Сказать умел так, что красноармейцы головы свои на алтарь революции несли без сомнений».

Наезды Льва Давидовича сопровождались показательными расстрелами.

Бабушка вела документацию штаба. До встречи с дедом делал ей предложение командир части особого назначения - ЧОН. В кожане. Маузер до колена.

- А людей ты расстреливал? - спросила она.

Отношение ЧОНа к пленным и заложникам секретом не было.

- Да. Конечно.

- Ответ мой - нет! У тебя руки в крови.

- У кого же они не в крови сейчас?! Опомнись, Оленька! Время такое. Враги кругом!

- В бою - одно… а так… в затылок - другое. Не обижайся, но я не смогу… чтобы этими руками ты меня обнимал, - закончила она сватовство.

С дедом, ставшим управляющим госбанком, от Кавказа до Урала кидала её судьба. Несколько раз бывала она и у нас, в Заполярном. Там же, в декабре 1986-го, добрая душа её упокоилась с миром.

Дед мой по матери, Фёдор Максимович Бородуля, и 65 не прожил. Два брата его, Михаил и Дмитрий, - меньше, как принято теперь говорить, в разы. Кавалеристы, казачья конница. В Первую мировую во время знаменитого Брусиловского прорыва погибли оба. Об отце их Максиме сведений не осталось. Казаковал?.. Крестьянствовал?..

В Отечественную Фёдор Максимович, как специалист, был командиром финчасти. Победу встречал в Берлине в чине майора, с орденом Красной Звезды и медалями. К ор-дену представлен был за выход из окружения с бойцами и машиной с деньгами.

А могло и не так быть… Это он уже незадолго до смерти бабушке рассказал. Год 41-й. Из окружения с боем прорвались. С потерями… Тут особист: «Откуда? Какая часть? Деньги в машине? Сколько?» - повёл разбираться. В метрах - разрывы! Земля под ногами гудит. Служба, однако! Спешит особист. Кобура расстёгнута. «За мной! Узнаем сейчас, какой ты начфин». У деда внутри оборвалось: «Как разобраться тут можно?! Связь у вас есть хотя бы?! Куда идти?!» Охрану у машины выставил и следом двинул… Что это? Падает особист. Головой вперёд. Плывёт на спине пятно... ширится… Из своих, что ли, кто-то? Оглядывается - точно. Солдат Чемодуров винтовку к ноге! И навытяжку. Чуть губы подрагивают. Под щёткой усов. Седая щетина. Бывалый солдат.

Дед к нему:

- Ты что же это, Чемодуров, творишь? Всех нас тут сейчас и положат!

- Никто не положит. Не видел ты ничего, Фёдор Максимыч… Давай-ка в машину скорее и дёру! Я, когда из первого окружения выходил… тех, кого в особый отдел забрали, всех почти расстреляли… остальных в штрафбат. Так они разбираются! Некогда нам!.. Часть свою догонять надо.

Махнул дед рукой. Прав солдат. Тут не свои, так немцы накроют.

На следующие сутки догнали штаб. Что там да как? Какая разница!.. Главное - деньги целы. Молодчина начфин!

А с Чемодуровым дед до конца войны так и дошёл. Плечом к плечу. До самого рейхстага. Надёжный солдат был.

В 1930 году Фёдор Максимович вступил в партию. Стало быть, большую часть жизни был коммунистом. Человек честнейший. Рыли под него, начиная с НКВД и заканчивая прокуратурой. Должность-то скользкая: управляющий районным госбанком. Не накопали.

Идея укрупнения районов оставила деда без работы. Бывший районный центр - станица Советская - с 1954 года - периферия. Управленческий аппарат - за борт! Деда с его банком - тоже. Бабушке, Ольге Сергеевне, помощнику первого секретаря райкома (номенклатура почти!), предложили работу в Кисловодске. Но без жилья. Дом в Советской продали за копейки, большего не давали.

Двинули в Новопавловку - новый райцентр. Здесь и «железка» тебе, и вокзал - цивилизация! Тут и купил себе дед, бывший управляющий госбанком, турлучную развалюху на два хозяина - комнату с кухней.

Люди за стенкой - смурные. Во всём у них выгода. Двор и прихожая - общие. Вскоре соседа - разведчика-фронтовика(!) - в тюрьму упекли: за крупную кражу на предприятии.

В песне у покойного моего друга Игоря Панькова есть такие слова: «Трудись полсотни лет без права на обед, получишь с гулькин нос…» Это как раз про моего деда…

Мама говорит, что дед был таким, потому как был коммунистом. Но думается мне, дело совсем в другом - идеалистом был дед, и партия тут - ни с какого боку.

В станице Новопавловской Фёдор Максимович стал одним из заместителей директора нового, только что отстроенного элеватора. Надолго не получилось…

Как-то привезли бабушке конверт на дом.

- Что здесь? - спросила она курьера, шустрого паренька.

- Не знаю. Максимычу передать велели. С работы…

На бричку - и ходу. Конверт надорван. Бабушка дальше надорвала. Деньги посыпались. Много денег!.. Откуда?.. Урожай богатый в районе собрали?.. Премия? Тогда почему на элеваторе не отдали? Что-то не так...

Вечером деду:

- Тут передали тебе…

- Что? - глянув в конверт, дед побледнел. - Зачем ты взяла, Оля? Я ещё там им сказал: нет!.. Так они домой!.. Черти!..

Утром отнёс Фёдор Максимович деньги обратно. Тут же уволился.

Рассказывал потом, как директор трясся:

- Нехорошо поступаешь, Максимыч. Сдашь ты нас. Это нехорошо.

- В жизни никого не сдавал. Сами вы тут… разбирайтесь. А мне заявление подпишите. Потянете за собой, не обижайтесь. Молчать не буду.

Устроился дед в «Сельхозтехнику», в отдел кадров. Там и до пенсии дотянул.

А элеваторских вскоре накрыли. Суд был. Сроки серьёзные. Деда не тронули.

Умер Фёдор Максимович, когда мне было два года. Мама рассказывала, как я у гроба цветы мял: «Дедушка, вставай молочко пить».

Говорят, мы чем-то похожи. Рост у нас точно как под линеечку - метр восемьдесят два.

Касательно идеализма… От деда не передалось… Категория не наследственная, выходит…

Когда мне в 2005-м году выпала карта стать начальником отделения вневедомственной охраны при Кировском ОВД, мама занервничала. Всё деда в пример приводила, с кристальной, по её твёрдому убеждению, биографией…

Но тут я должен признаться, что карта мне не то чтобы выпала, карту я передёрнул - дал взятку. Способ верный!.. Особенно в долларах. Деньги после службы в Чечне у меня водились. «Отбить» их, вернуть то есть, на этом не заморачивался. Хотелось самостоятельности, и новое подразделение подходило для этого как нельзя лучше. Бухгалтерия, автопарк, отделение кадров, инженер, электрики, сержанты… Полсотни душ в подчинении...

Мама напутствовала:

- Служи честно.

Легко сказать! Проверки почти ежемесячно. Из управления разом человек по шесть наезжают. Хорошо, если только кормить и поить приходится. Но бывали такие (эти по финансовой части больше) - с разговором конкретным:

- Я у вас в гараже комплект резины видела новой, мне бы машинку переобуть…

Что остаётся? Бензин? Чёрная касса? Поборы? Сто рублей с носа в «день чекиста», то есть получки. Сумма невелика, но кто-то из молодых сотрудников периодически возмущался. Таким я на общем собрании предлагал хотя бы раз в год над группой проверяющих взять шефство:

- От службы на время проверки освобожу. Кормите, поите и развлекайте их сами. То есть делайте то, что вы предлагаете мне. Распределим вас по месяцам, составим график…

- Да ладно, товарищ подполковник, зачем… - Брожения гасли.

Надёжным буфером от эмиссаров была водка. Хвала новопавловскому спиртзаводу! Его директор, он же главный акционер Эльба, нередко «подкидывал» мне по дружбе два или три ящика этого пойла. Вожделенная жидкость исчезала в багажниках ревизоров. Справки в этих случаях рождались благоприятные.

Запомнился приезд начальницы финчасти УВО Мясницкой. Обнаружив плохо опломбированный спидометр на служебной машине, она, солидная с виду женщина, от радости запрыгала, как девчонка:

- Ага! Ага! Вот и попались!.. Нарушение транспортной дисциплины. Это я отражу непременно!

- Ваше право.

«Парк» опломбировали по новой…

Перед отъездом, ознакомив меня с замечаниями, говорит:

- Залейте, пожалуйста, нам литров сорок бензина.

Тут челюсть у меня и отвисла:

- И-и… как же мне потом его списывать? Спидометры опломбированы... печать ваша...

- Ну, вы же умный человек! Придумайте что-нибудь, - и смотрит, как на полного идиота.

- Я-то придумаю… конечно. Но вы, Наталья Александровна, пункт этот, про пломбу где сказано, пожалуйста, уберите. А то у меня в мозгах… нестыковка какая-то получается, честное слово...

- Вы это… Да!.. Ладно!.. - И взглядом дыру во мне сверлит.

Справку в итоге подписываю. Без пункта.

Зарвался? Это я знал… Мясницкая та ещё злючка была! Не раз отыгралась.

В финансовую работу отделения я почти не вмешивался, поэтому, когда материалы очередной проверки по бухгалтерии передали в прокуратуру, досадовал не больше обычного. Дёргали, конечно, опрашивали. Следователь, как духовный наставник, советовал мне покаяться.

- В чём? - спрашивал я.

Ответа на этот вопрос, похоже, у него не было:

- Ну неужели у вас всё так чисто? Зачем же тогда материалы проверки нам передали?

- Таков порядок… Или вы хотите, чтобы я сам себя в тюрягу упёк? Доказывайте, копайте.

- Вы знаете, что такое финансовая проверка прокуратуры? Спецы из края нервы вам «на ухнарь» вымотают.

- Не больше, чем вы.

Дела возбуждали и прекращали снова…

С бухгалтершами мне не везло. За первый год службы начальником ОВО поменялось три. За второй - две.

Первая без слёз ко мне в кабинет не входила. Плакса-вакса! Отчёты сдавала недели по три. В Ставрополь - туда и обратно. Автомобиль служебный. Бензин дармовой. Бумагу на столе в управлении оставит и назад. Управление в лице начфина Мясницкой терпело, я - нет.

- Светлана Ивановна, - говорю, - если вы и дальше намерены работать таким же образом, то ездить будете за свой счёт. Или, если вам так удобней, снимайте рядом с управлением жильё…

Вволю наплакавшись, она, наконец, уволилась («…ну не смогла я!»), возродившись из пепла в обществе охотников-рыболовов, где продолжала мне пакостить с нескрываемым удовольствием, ибо я был охотником.

Последняя бухгалтерша, девица гренадёрского роста, отчёты щёлкала как орехи. Однако человеческие её качества невольно наводили на мысль о том, что русские выходцы из Дагестана (она была из Кизляра) - люди, как бы это выразиться помягче… своеобразные. Настолько свое­образные, что с каннибалами не в пример проще… Знаешь, чего ожидать.

Забавный компромат собрал на меня мой подчинённый Секарь. Тоже кизлярец. Тихо зашел во двор и сфотографировал служебную автомашину. Нарушение транспортной дисциплины! Зная моё доброе к нему отношение, «чёрным полковникам» из управления фотки передал тайно. Так что насчёт каннибалов не так уж я и неправ…

В кулуарных беседах начальники отделений охраны тепло вспоминали бывшего главу краевого управления охраны Полушкина В.Н. В бытность его они имели шанс стать полковниками, то есть на ступень или две выше установленного «потолка». Жаль, что при Викторе Николаевиче прослужил я лишь несколько месяцев.

Дёмина, пришедшего из ГАИ, не жаловали. Гаишники - люди с психикой нездоровой. При перемене же места службы им волей-неволей приходится ломать своё мировоззрение вторично… Но речь сейчас не об этом.

Когда я привёз в управление свой рапорт на увольнение, Дёмин, выйдя из-за стола и пожав мне руку (первый и последний раз), спросил, не намерен ли я судиться.

Я ответил:

- Никогда не сутяжничал.

Он утопил клавишу…

- Из кадров ко мне… куратора Кировского…

Пока кадровик получал указание вычистить из моего личного дела «компру», я, глупо улыбаясь, прикидывал: «На пенсию через суд... каждый второй милицейский начальник... да-да... спасибо за службу, товарищ...»

Прощаясь, Дёмин попенял мне за то, что меня не могли отыскать в последние два дня отпуска...

Два дня… Чудо как замечательны они были! В Нальчике, с Борисом Балкаровым - профессором, бардом, поэтом… Мы делали всё что хотели - пьянели, трезвели, купались в горячих источниках в Аушигере, читали стихи... И телефон мой... я просто о нём забыл.

Хорошим ли я был начальником? «Хороший» - читай: добрячок, готовый за подчинённых «рубаху рвануть». Таких в МВД отстреливают по-македонски - с двух рук. Выживших добивают. Бывал ли несправедлив? Конечно!.. Вспыльчив? Тем более!.. Ещё я ругался матом, когда подчинённые откровенно тупили.

Теперь о статистике. Тут жёстко. Статистика - царь и бог! Цифирь! Топором не вырубишь! Прямо как в анекдоте про Чапая и Петьку. Есть нужная галочка в нужной клеточке: конь, шашка, амуниция и красные революционные шаровары - всё будет! Нету - пинка под зад!.. «Даёшь преступления! За прошлое полугодие их у тебя 18 раскрыто, за это 16! Что делать?! Что хочешь!.. Хоть покупай!..»

И покупали. В других отделениях, в штабе… Ставропольские гаишники однажды «напокупались» так, что вышли неожиданно для себя на самый передний край борьбы со злостными неплательщиками алиментов! Отсюда лозунг - матери-одиночки, не бойтесь, гаишники с вами! Все службы потом над ними смеялись, включая и само министерство... Но в общем-то не до смеха. Система, в которой играешь по правилам, или…

Словом, не получилось у меня, как у деда-идеалиста...

В седьмом классе я понял, что человек в нештатных ситуациях способен к поступкам, даже для самого себя неожиданным.

Позднее, на военных сборах в университете, этот феномен для нас, без пяти минут командиров взводов, наглядно объяснил майор Кирюхин, открыв стрельбу боевыми патронами под ноги наступающему условному противнику. Секунды через три линия огня была чистой.

- Ну что, курсанты, в штаны наложили? Так-то. Без обиды. Показать вам хотел, в условиях, так сказать, приближенных к боевым, что под настоящими пулями чувствует человек… А как, вы думали, в атаку бойцы поднимались?! Да так и поднимались, с теми же словами нехорошими, что вы только что кричали... Так вот! Знайте: нынешние командиры мотострелковых взводов, то есть вы, в условиях современного боя на передовой должны продержаться от трёх до десяти минут. Если удалось - задача выполнена. Если при этом остались живы, вам повезло! - Кирюхин говорил вдохновенно. В отличие от других офицеров военной кафедры он никогда не матерился. - Ваши самые смелые, самые шумные, те, что водяру после отбоя глушат, - где оказались? Ма! Не бойцы. Вот и получается, что «за Родину, за Сталина!» тихие и злые в войну поднимались первыми. И вообще, в ситуациях серьёзного выбора человек сам для себя непредсказуем становится.

Оказавшись в 2003-м году в полувоенном Грозном, в правдивости его слов я убеждался не раз.

Тогда, в седьмом классе, расклад был проще.

Собираясь ватагой на территории детсада по улице Терешковой (теперь это церковь), мы играли в хоккей или в «ляпы». На поручнях деревянной веранды травили байки. Завидев девчонок, «включали громкость». Да и разговоры тогда, с чего бы ни начинались, сводились неизменно к влечению полов. Гормоны штормили. Лидера в нашей компании не было, но роль эту время от времени примерял на себя Вася Малина. Малина - пофамильная и очень нелюбимая им кличка. Но называть его так могли только взрослые уже «оторвилы» - братья Ахметхузины, Гапон, Кепа, с кем время от времени он в подъездах «оттягивался» портвейном.

Вася - кругломордый, ершистый, года на два постарше любого из нашей компании. Всех, кто выпячивался так или иначе, он ставил на место. А я выпячивался. Спорил, если он зажиливал гол в хоккее. Если Малина грубо вмешивался в игру, я уходил.

За что он ударил меня первый раз?.. Верно, я просто ему надоел. Вырвав у меня клюшку, он отбросил её далеко в снег и тут же сунул мне кулаком под дых. С минуту я корчился на укатанной ледяной дороге. Не обращая внимания на мои «корчи», Вася тут же вовлёк остальных хоккеистов в игру. Сопя и толкаясь, мальчишки погнали шайбу. И даже мой приятель Серёга Суринов проявил ко мне внимания не больше, чем к естественному препятствию.

Когда первая наша стычка была уже всеми почти забыта, Малина, слегка под хмельком, вклинился в нашу облепившую детсадовскую веранду компанию. Заставив всех замолчать, он стал говорить о том, как Людка Лученко, жившая с ним на одной площадке, зазвала его к себе, ну и… «родителей не было дома, а ей… ну уж очень хотелось…»

Фифу и недотрогу Лученко я знал хорошо, и то, что она смогла разменяться на этого ненавистного мне мордатого Васю, было чистейшим бредом.

- Врёшь ты, Малина! - пронзительно выкрикнул я.

Тогда он ударил меня во второй раз. С поручня веранды я опрокинулся в снег. Пока он спокойно и деловито завершал своё дело ногами, пряча лицо в ладонях, я думал о мол-чаливом безучастии моих приятелей…

Итак! Малину мне не осилить. Он выше на голову. Крепче. Унизив меня безнаказанно дважды, не остановится… Ночью, кусая разбитые губы, я всё для себя решил.

На уроке труда из куска арматуры сделал заточку. В полтора кулака длиной. Жало как бритва. Где-то читал, что до сердца расстояние примерно в кулак. Ручку насадил от напильника. Дома приладил ножны. Из толстой фанеры. Вернулась уверенность.

Теперь, когда Малина приближался к нашей ватаге, нервический червяк в моих кишках начинал движение. Заточка слегка холодила бок. Я уже знал, что ударю… Без промедления. Дома не раз загонял я своё оружие в воображаемого врага… Нет! Я не вёл себя с ним вызывающе. Больше не спорил. Просто смотрел. Спокойно, насколько мог.

Не знаю, что чувствовал Вася. В душу чужую не влезешь. Только ни разу он больше меня не тронул.

С приятелем моим Сурей - Суриновым Серёгой - «разбежались» мы в эту же зиму. Клюшкой он, что ли, в коленную чашечку мне залепил?.. Разница-то какая? Ну не сдержался!.. Сбил его - коротко, в подбородок!.. Шайбу уж больно азартно из-под меня он вытаскивал под Васины свисты.

Жили под нами татары. Громкие, суетливые. Сейфетдиновы. Отец семейства Биюс Каримович, ростом хоть и невыдающийся, фигуру имел объёмную… Рассказывали, что благодаря своей массе он опрокинул колесо «МАЗа», сорвавшееся при погрузке и покатившееся на ошалевших рабочих. Герой!.. Отец в районке об этом статью тиснул. Биюс с бутылкой пришёл. Благодарить. Развеселясь, петушиными сильными взмахами хлопал себя по бёдрам. Жену его - Равию - я видел большей частью на кухне. Похоже, она там жила... Шестеро деток, шутка ли? Сара, Рая, Равиль, Газинур, Азат, Ренат... На плитке у Равии всегда что-то шкворчало, подпрыгивало и дымилось. Запомнились беляши - поджаристые, невероятно сочные.

Заливали мы татар регулярно. То трубы текли, то воду в ванной отец забывал отключать. В ЖЭКе потом договаривался о ремонте.

Шумно охлопывая себя по бёдрам, Каримович приходил возмущаться.

В конце концов не выдержал и отец. Прокричав в телефон: «Стелла, абзац!» - бросил трубку на стол, едва не расколошматив.

- Биюс, совесть имей! Скажи мне, сколько лет вы нас угнетали?!

- Как угнетали? - сосед опешил.

- Триста лет! Задумайся - триста лет татарского ига! А мы вас каких-то лет десять!.. И то - заливаем всего лишь.

Биюс почесал в затылке, потом рассмеялся:

- Так это… Василич… в отместку, что ли?.. Эх!.. Нет на вас хана Батыя!

- Нашего русского ига с копейку, а вы уж, татары, расклеились. Факт!.. Ладно, подбелят, подкрасят. Ты извини, Биюс. Работа… Стелла, на чём мы остановились? Ага, с красной строки…

...Самый серьёзный из татар - Газинур. Газик. Ровесник Игорю. В шахматах - мастер спорта по переписке.

Сдержанный, рассудительный, могущий стать кем угодно - от грузчика до министра. В итоге - строительный бизнес. Мафия... Убит в Москве.

Азат. Баламут, пустомеля, придумщик дворовых кличек.

Клипа - он сам.

Прозвище по желанию навязать сложно, оно либо припечатывается, либо нет. У Клипы припечатывались. Струч, Курепа, Шалим, Хытя, Краб, Бала… Происхождение этих «имён» туманно. С фамилиями проще. Я - Воропай. Игорь - тоже. Плюснины - Плюсы (младший иногда - Минус). Кацко - Кацухи… Но Клипа и здесь умудряется что-то выкружить.

- Так, - глядя поверх обступивших его мальчишек, - Сенорайписы. Трое. С чего бы... Ага!.. Сейчас разберёмся… Старший когда родился, его Сено назвали. Сена у них не хватало. А лошадь была. Что? В точку?.. Следующий брат - Рай. Здесь просто. Рай и в Прибалтике рай. Вот… Младший теперь… Он как «пиписка» был. Писался часто. Выбора не было - Пис. Сено-Рай-Пис! Вот и фамилиё вам! И никакое не прибалтийское…

Сено и Рай - отпали. Пис - осталось.

- Пис, маленький Пис! - долго ещё слышалось во дворе при появлении младшего Сенорайписа.

Год 2012-й. Ренат Сейфетдинов. Краб. Телефон его на днях дал мне Дергач.

- …Слушай, Олега, не слишком ли это много? Тот же подъезд, промзона с дымящими трубами, сопка за школой - сгоревшая, краешек солнца после полярной ночи. Руки в роддоме на свет нас тащили одни и те же…

- Хочешь, продолжу? В детском саду тихий час, в воздухе взвесь - каши слегка пригорелой. В сумерках - жёлтый фонарь, шум в коридоре, приглушенный, ровный - больни-ца… Или же - праздник! - пахучая хвоя, музыка, снег, вкус мандаринов…

- Да, ностальгия! Что ты там пишешь?.. Слышал я, Мишка Дергач тоже рассказы какие-то строчит… даже стишки... Вы из «хрущёвки». Причём из одной… Оба! Не слишком ли много?! Так не должно быть. Не кажется?.. Девок как зажимали, тоже напишешь?

- Это гормоны. Мальчишество. Нет!

- Хе-хх! - давится знакомым смешком. - Шутю. Я тут большим шутником стал. Я тут строитель теперь... В Москве... Сам понимаешь. Без шуток - никак! А выговор у тебя!.. Что за выговор?.. Слышишь? Тамбовский какой-то…

- Брось ты, Ренат!..

- Раньше ты правильно говорил. Слишком уж правильно…

- Ты уж прости… Не знал я, что самые строгие радетели за чистоту русской речи теперь татары! Впрочем, если учесть, что лучшие литераторши на Ставрополье армянки, - ничего удивительного.

- Ну-у... Ты, я вижу, тоже шутник, - баритонит Ренат...

Всё, что в мальчишестве колет, стреляет, взрывается, - наши магниты!

Заполярный отстроился в зоне немецких укрепрайонов. Печенга (Петсамо), Луостари, Генеральская сопка, Корзуново - всё рядом. История этой земли интересна, но мало кому знакома...

Корзуново - гарнизон Юрия Гагарина. Его комэск, Эдмунд Вертинский (в начале 70-х начальник заполярненского медвытрезвителя), которому мама не раз помогала с контрольными по английскому языку, любил порассуждать о том, как «гонял в своё время первого космонавта Земли половником по столовой за неусердие в службе».

Чуть дальше - Рыбачий и Средний. В июле 1941-го здесь, после одного из самых кровопролитных сражений Второй мировой, из пятнадцати тысяч красноармейцев в живых осталось лишь 22. Одному из них, Николаю Букину, суждено будет стать поэтом и автором замечательных строк, превратившихся в песню:


Прощайте, скалистые горы!

На подвиг Отчизна зовёт!

Мы вышли в открытое море,

В суровый и дальний поход…


34-й километр - ближайшая к Заполярному точка для пополнения мальчишеских боезапасов. Оборудованные там немецкие склады сапёры пытались уничтожить сразу же после войны. Направленными подрывами. Не вышло. Склады изрыгнули своё содержимое на сотни метров вокруг. Позднее решили похоронить несущее смерть имущество в шахтах. Для верности их залили водой, сверху - мазутом.

Шахты - многометровые заглубления с бетонными ограждениями высотой метра на полтора. Зловещая роль мазута сводилась ещё и к тому, что он на долгие годы замедлил коррозию. А значит, и трофеи, извлекаемые нашими железными крючьями и прочими приспособлениями на поверхность, были в состоянии, что называется, боевом. Случалось, что в шахты падали. В мазутные пасти. Тонули. В восьмидесятые годы, после нескольких таких случаев, сооружения эти бульдозерами сровняли с землёй.

В песчаных ручьях «тридцать четвёртого» - зеленоватые ящики. С орлами. Внутри - патроны в промасленной толстой бумаге, один к одному.

«Петеэрки» - на «воронках». По железной дороге в сторону Мурманска - километров семь. Там же, в песчаных осыпях, образованных разрывами авиабомб, мне посчастливилось выковырнуть затвор от какого-то пистолета. Удивительно сохранившийся. С бойком и предохранителем. Находка эта долго хранилась у меня под ванной, пока я её на что-то не выменял.

Раз или два я видел немецкий нож со свастикой на рукоятке. Ребячьи фантазии - «ртутный». Это значит, если его метнуть, лезвием только вперёд летит.

Военные трофеи - валюта. Рогатки, самострелы, карбид, порнографические открытки и прочие мальчишеские ценности выменивались на них охотно.

Ценность патрона зависит от пули.

Низшая ступень - «бронебойка», с помеченным чёрным маркером наконечником. Иногда без пометки. Внутри сердечник - стальной, заострённый, цилиндрической формы. Самостоятельно «бронебойки» никуда не годились. Расколов патрон для извлечения пороха, их обычно выбрасывали.

Предпочтительней «трассы». Конус этих пуль (для ночного боя), в зависимости от цвета при возгорании, был красным или зелёным. При переламывании «трасс» с помощью подручных камней в нижней части их обнажался латунный стаканчик с фосфором. Вступая в реакцию с воздухом, фосфор обжигал пальцы, при разбрызгивании мог травмировать зрение. В наборе обычных шалостей нашей шпаны была и такая: тайно подбросить горсть «трассеров» в чей-то костёр, издали потом наблюдая за реакцией близких к огню людей, особенно взрослых, теряющих вдруг степенность.

Найти на «тридцать четвёртом» ящик с «разрывухами» - удача. Корпус их тёмный, жало без маркировки. Фосфорный стаканчик с характерным кисловатым запахом - в передней части, взрывчатое вещество - в задней. Для приведения в «боевую готовность» конус пули стирался о камень или бетон. Фосфор воспламенялся. Хлопок приблизительно через полминуты. Иногда, при отсутствии ветра, фосфор тлел очень медленно или затухал вовсе. Такую пулю пинали. Для «оживления». Особым шиком считалось схватить её и закинуть куда подальше…

Как-то мальчишки из соседнего дома додумались бросить в костёр снаряд. Укрылись за камни. Ждут. «Не… не рванёт уже. Долго…» Поднялись. Тут земля из-под ног… Четверо ранены… Пятый в больнице скончался. «Мама, мамочка! Жить хочу! Жить!..» Это его «Мама, мамочка!» весь городок наш вмиг облетело.

То, что к костру с неразорвавшейся боевой закладкой лучше не подходить, все мы, конечно, знали, но…

«Бомбочки» и «самовары». На изготовление их из немецкого винтовочного патрона уходило от трёх до пяти минут. «Самовары» по причине их относительной безопасности нередко взрывали прямо в подъездах. Для этого патрон «кололи» - направленными ударами о твёрдый предмет расшатывали и извлекали пулю. Высыпав две трети порохового заряда в ладонь, пулю вколачивали внутрь гильзы жалом вперёд. Порох с ладони - следом. «Самоварчик» готов! Чиркает спичка… Встряхивая, «самоварчик» удерживали до хлопка в ладонях. Пуля и гильза при этом разлетались в разные стороны, кисть от детонации немного «сушило».

Патрон, камень и спички… немного нитки. Всё остальное для «бомбочки» лишнее. Извлекается пуля, раструб гильзы с порохом забивается наглухо. Камнем и той же пулей в изделии дырявят отверстие не более миллиметра. Иначе «просрёт». Дырка замазывается разбавленной слюной спичечной серой. Нитью подвязывается спичка. Надёжней две… В отличие от «самовара» «бомбочка» бьёт сильней. От воспламенения до разрыва секунды три. Швыряли их как можно дальше или из укрытия. Случалось, что и в руках взрывались... Помеченные осколками пальцы у мальчишек не редкость.

На рудниках комбината используется детонирующий шнур. Для взрыва в карьерах. Хранится он на закрытых складах. Выдача по строгой отчётности. В розовой поли­этиленовой оболочке - крошащееся серое вещество. Горит, отбрасывая искры. Для мальчишек, шныряющих по закоулкам промзоны, не такая уж редкость.

Август 76-го. Краб, Дергач и Курепа - Юрка Катулевич - спешат за «сарайки». У Юрки с собой детонирующий… тот самый… У Краба отрезок трубы. У Дергача - молоток. Делов-то - шнур в трубу и заплющить концы. Дальше - в костёр. Трубу молотком бьют по очереди. Крепкая! Сталюка - что надо! Первый конец - кое-как получилось. Краб старается… «Хиляк! - забирает у него молоток Курепа. - Вот как надо!» Раз. Два. Три… Гул?!! Катулевич, прижимая к груди повреждённую кисть, с визгом и матами носится вокруг оглушённых приятелей. Не сбавляя скорости, убегает в больницу. Благо, в Заполярном из конца в конец - минут двадцать... Там порадовали: если бы пальцы по дороге не растерял, их тоже пришить можно было бы. Указательный и большой теперь без ногтей, но почти целы - до следующего взрыва ещё послужат.

У Рената - осколок в предплечье. У Мишки - в ноге. Впоследствии, приспуская, как бывалый солдат, носок, он показывал нам рубец: «Вот! Я-то ранен, а вы?..»


Летом в станице Советской у бабушки Вари гостили наездами. Чаще с отцом. Больно строга. Может и в лоб за­ехать. На деревянную ложку в её руке смотрели с опаской. Не забалуешь!

Зато рыбалка!.. Такого, чтоб не клевало, не помню. Что на канале, что в Куре. Речка Кура в Советской, благодаря системе шлюзов, многоводная - глубина от берега … В Новопавловке не такая. Ручей. По руслу - ямы. В быстринках усач стоит. Форель появилась позже. Кто-то малька подкинул.

Новопавловка... В сезон от весны до осени местечко райское... Большая часть наших с Игорем летних каникул проходила здесь.

Жили у бабушки Оли. На Путевой. Рядом ж/д вокзал. Станция «Аполлонская». Мальчишкой я бегал смотреть на паровозы - гудящие, дымные, с огромными колёсами, с портретами вождей... Наверно, поэтому И.В. Сталин у меня ассоциируется именно с железной дорогой, с запахом мазута и креозота - китель... звезда Героя... усы... Изображений таких нигде уже не было. На паровозах остались.

В июне собирали на сдачу вишни. Вёдрами отвозили на заготпункты. Вишня мясистая - шпанка. Выгодно. Дюжина вёдер рублей на тридцать - бабушкина пенсия. В урожайное лето собирали и больше. Игорь, природный лентяюга, до сих пор страду эту вспоминает с содроганием. Вместо гулянок с дружками - вперёд на ветку!

Естественно, что с вишен мы падали. Бабушка рассказывала, как однажды «ударился оземь» наш двоюродный брат Володя и долго не мог подняться. Оно и понятно, вес - 90. Игорь - счастливчик тот ещё, координация кошачья - приземлялся если не на ноги, то на четыре опоры как правило. Автор этих строк хлопался чаще плашмя, но опять же - вес. «Рама, обтянутая дерматином», - смеялся по поводу моей детской комплекции Володя. Однажды во время одного из таких падений изо рта у меня показалась красная юшка. «Господи, кровь!» - бабушка в ужасе побежала звонить на «скорую». Выплюнув вишнёвые косточки и отдышавшись, я пустился подыскивать себе новое занятие. Кое-как отыскав меня в малиннике, врач, после необходимых в этом случае прощупываний и простукиваний, высказал мнение, что госпитализация при моей природной подвижности может скорее навредить, нежели помочь.

Раз в две недели электричкой катаемся в Пятигорск или Кисловодск. До Пятигорска езды два часа, до Кисловодска - поболее... Города-курорты снабжались по особой шкале, и поездки эти носили характер продовольственных десантов. В целом на Ставрополье - «всесоюзной житнице» - в 70-е годы изобилия продуктов не наблюдалось.

При этом в Кабарде, Осетии и Чечне, где мне часто приходится бывать с маминым братом «дядь» Федей, даже в захолустных сельмагах полки были заметно полнее.

- Подкармливают, - в ответ на моё «почему?» хмуро усмехается дядька. - Ничего… ничего… накормят на свою голову. Не нам… вам или детям вашим сервелат этот с маслом поперёк горла встанет!.. Увидишь!..

Фронтовик. В послевоенное время - зоотехник по пчеловодству. Один из первых пчеловодов-частников в Новопавловке... Войну Фёдор Фёдорович прошёл на передовой от Сталинграда до Бухареста, получил три ранения, чудом выжил и мало чего боялся.

Как-то в дороге, в поисках «взяточных» мест для пасеки, я попросил рассказать его о войне.

- Что говорить?! - пальцы, сжимавшие руль, побелели. - Первых бойцов когда хоронили - рыдали. Потом уже, через несколько месяцев… зарывали… Молча… Угрюмо... Об этом не хочется… Но ведь война - это и жизнь была. У женщины одной в сорок втором на постое стояли. Солдатка. Скромная с виду… в теле… Ну, я тогда…

О женщинах дядька говорил охотно. Тяга к «слабому полу» да ещё к перемене мест была в нём всегда. Он и умер в дороге. На границе между Ставропольем и Кабардой. Железнодорожный переезд… Поезд… Гудки… Сердце! Третий инфаркт.

В станице дядьку считали скаредом. За то, что для перевозки пчёл нанимались работники, обзывали ещё и барином. За глаза… Пчеловодом же он был крепко знающим дело, и мёд, даже в трудный сезон, брал.

В серьёзных обстоятельствах дядька был жёстким. Знаю, что в Чечне он открыл стрельбу из ружья по аборигенам, начавшим ночью тихую погрузку его ульев на свой транспорт. Поутру, увидев на траве кровь, спешно нанял «лафет» и уехал.

В летние каникулы мы с Игорем становились для дядьки «любимой рабсилой». Сторожили его кормилицу-пасеку. В качку дымили гармонями дымарей, таскали тяжёлые соты... Я, что было мальчишке вполне по силам, крутил медогонку.

В семье у нас ненормативной лексики не было. Наверное, поэтому свободное владение «дядь» Федей русским «мато­язом» казалось нам с братом почти откровением. Выражался он ярко и, я бы даже сказал, красиво. Однажды объектом его «красноречия» оказался Игорь. То ли рамку с мёдом от пчелиных укусов из рук выронил, то ли ещё чего…

- Ну, наконец-то! Включился-таки Фёдор Фёдорович в воспитательный процесс племянника, - дал комментарий Володя.

Обиженно оглядев окрестности своими воловьими глазами, Игорь ушёл в пчеловодную будку переодеваться.

- Ты что?! Ты что?! Посреди работы! - последовал за ним «воспитатель». - Я же не только тебя!.. Я со всеми…

- Ты, дядя, всех, конечно… можешь… как хочешь… а я… а я…

- Ладно! Не буду больше. Идём!

Слово дядька сдержал. В речи его, однако, зияли заметные бреши.

- Хм… Тонкая вещь - воспитание, - усмехался Володя. - Взаимообразная!

Детей у Фёдора Фёдоровича кроме Володи ещё двое. Виктор и Ольга.

Виктор (младше Володи на год) рано уехал учиться, долгое время жил на Волге. В Тольятти, Саратове. Сблизились мы с ним поздно, уже по-взрослому.

Ольгу, единственную нашу сестру, любили и баловали. С детства она была удивительно красива. Индийская принцесса. Цыганская кровь?.. Отец бабушки Оли, Сергей Трофимович Яковлев, сапожник и общий наш предок, - на четверть от этого, мягко сказать, весёлого племени. Табор цыгана того ещё при царе Горохе «в небо ушёл», а он остался. Из любви к нашей дважды прабабке. Под именем Яков принял крещение. Отсюда - Яковлевы.

Ольга и Игорь - одногодки. В летние каникулы вместе. В детских забавах с ними соседская дылда Галка. Все они любят строить - песчаные домики, шалаши… Я прирождённый ломатель. При попытках пресечь мои шалости - атакую булыжниками. Однажды увесистым камнем Галке досталось под рёбра. Та грохнулась оземь, вопя во всю глотку. Следующий «снаряд», описав классическую глиссаду, ударил в лоб Ольгу. Спрятав лицо в ладони, мгновенно почерневшие от крови, сестра осела. Не желая быть третьей жертвой, Игорь погнал меня по двору подвернувшимся под руку черенком от лопаты. И если бы не вмешательство мамы... Ей же пришлось отбивать меня от соседей, с воплями проклятий уносивших с поля боя свою «Галусю». А также от пригрозившего «проучить» меня брата Виктора, пришедшего за сестрой.

Шрам от этого происшествия остался у Ольги на долгие годы. К счастью, безупречного лица её он не портил.

Второго ноября 1982-го умер Володя. В тридцать три года... В деканате, узнав, что брат не родной, в разрешении на выезд мне отказали.

Никогда ещё смерть не ввергала меня в столь сокрушительное отчаяние... Днями бродил я по грязным от мокрого снега петрозаводским улицам... В общаге, не раздеваясь, валился на койку, впадая в анабиоз...

Я не простился с братом, не видел его в гробу, и верить в такой исход казалось безумием.

Помню, мама, открыв одну из его тетрадей, прочла вслух:

- «Хождение в миру раба божьего Владимира»... Глупость какая! Замажь немедленно! Перепиши!..

- Эх, Зоя! Разве перепишешь?.. - улыбнувшись, брат сверкнул золотой коронкой. - А тут вот стихи ещё, из последних… Послушай…

- Не надо, Володя! В стихах твоих полный упадок. От слабости духа. Зачем ты их пишешь - такие?..

- Нет-нет! Послушай: «…колесо фортуны… обо мне не плачьте... в путь последний…»

- Довольно! Как же ты не поймёшь! Стихи - не игра, стихи - молитва!

Странно было слышать такое от человека, в канонического Бога не верующего… Они обнялись.

Мама была ему скорее сестрой, нежели тёткой. Так получилось, что рос он в семье её родителей, называя их соответственно мамой и папой, маму же просто - Зоя.

Окончив пятигорский торговый техникум, Володя на известном дальневосточном лайнере «Советский Союз» несколько лет ходил в море. Филиппины, Гонконг, Корея, Япония, Сингапур… От стран этих веяло живыми его рассказами и сказкой одновременно.


Почему же я так любил его? Конечно, не только за то, что он был моим братом. Теперь-то уж ясно: талантливый человек - загадка, но если он рядом - ещё и магнит.

Никогда не учившись живописи, Володя хорошо рисовал. Под настроение - писал стихи. «Так, стихоплюйство…» - отмахивался от вопросов на эту тему. Увлёкшись историей и фантастикой, много читал. Рассказы его о древней Руси, об удельных князьях я готов был слушать часами. «Разливался... по древу» он увлечённо, в подробностях, будто сам всё это видел и пережил… Особый дар… Что-то записывал… Тетради не сохранились.

Умер на службе. Ночью. Кровь горлом. След её - из одного кабинета в другой. Там телефон. Недотянул… Сердце взорвалось. От боли закусывал пальцы… Вмятины от зубов...


Отец уехал на юг, когда я заканчивал первый курс. Мама рассказывала, что пил он в ту пору совсем уж без меры. Ушёл из редакции. Устроился в автотранспортный цех комбината. Художником-оформителем. Писал руководству доклады. Толковые. Талант не пропьёшь. Прощалось многое… Мама измучилась. Один на один с отцом, как с раненым зверем, оставаться стало опасно.

Как-то утром, глядя на переменившееся потемневшее своё отражение в зеркале, он спросил:

- Зоя, может быть, мне уехать?

- Уезжай, Володя. Мы не семья уже.

Собрал только личные вещи...

На прощание обнялись.

- Ну, вот и всё… - отец, подхватив чемодан, шагнул к лестнице.

Выдохнув глубоко, мама прижалась к стене… Звонок. Снова - отец.

- Вот, весточка тебе… факт… от матери… В ящике было… Теперь уже точно… прощай!..

Резко развернулся. Мама осталась стоять с зажатым в руке конвертом… Хлопнула нижняя дверь… Двадцать шесть лет... Счёт окончен.

Узнав об отъезде отца из маминого письма, я не знал, огорчаться ли?.. Радоваться?.. Переживал за обоих. Пытался понять…


Проучившись два курса в Москве на бортинженера гражданской авиации, Игорь взял «академку». Дальнейший отрезок его биографии самый тёмный… Маскировался. Через полгода, обнаружив обман, отец пришёл в ярость:

- Он взрослый. Лётное училище за плечами! Офицер!.. Раз принял такое решение, значит, думал о чём-то. Пусть лопату берёт… кайло… Пусть почувствует. Ни копейки, мать! Слышишь, ни копейки больше!.. Если пошлёшь, я не знаю, что сделаю!..

Мрачность отца хорошего не сулила.

Прошлый год Игорь приезжал в форме студента МИИГА. Красавчик. Родители на крылышках: сын без трёх минут… ну лет каких-то - бортинженер. Летун! Гордость! Женщины в ресторане наперебой приглашали. Падки на форму…

Мама (небывалый случай) ходила за отцом из комнаты в комнату:

- Володя, это жестоко. Ему трудно сейчас. Очень трудно.

- Жестоко?! Да! Но если сейчас не научим, деньги наши, дармовые деньги, погубят его!

Игорь после этого ещё звонил. Один раз. Недослушав его, отец бросил трубку.

Отчаявшись, брат наскрёб мелочи на телеграмму. «Новопавловск... ул. Путевая... Ольге Сергеевне...» Бабушка, поплакав, выслала ему тридцать рублей. Месячную пенсию. На эти деньги Игорь выехал во Владимир, где и устроился на знаменитый тогда владимирский тракторный - ВТЗ…

В мае 81-го, будучи студентом первого курса, я решился к нему приехать.

Обитал он тогда в девятиэтажной рабочей общаге. Возле ВТЗ их возвышалось несколько. Спеша на работу, заботу обо мне поручил соседу по комнате Вовке Сильянову. Судя по наколкам, мужику с биографией...

- Брат моего друга - мой брат, - щёлкнув металлом зубов, Вовка тут же пропал.

Замок на двери был выбит, и в комнату то и дело наведывалась патлатая молодёжь с ищущими приключений глазами. Подступив, вчерашние пэтэушники осведомлялись - кто я и что мне здесь надо. «А, к Игорю. Он на смене. Не скучай, братуха! Бухнём, что ли?.. Деньги у тебя есть?..» Скажи я им правду, в ближайшие десять минут остался бы без копейки.

С жизнью в общаге я уже свыкся, более того, я даже её полюбил. Однако житуха студенческой вольницы в сравнении с градусом рабочего общежития не шла ни в какое сравнение!.. Гости то и дело вступали между собой в перепалки с элементами рукопашного боя.

- Э-э! Мля! А ну, киш отсюда, апачи! - прикрикнул на разгорячённую молодёжь обозначившийся в дверях Сильянов. При этом лицо его было скорей добродушным, нежели грозным. Патлатики растворились.

Вовка выудил из сумки пару бутылок водки, колбасу, хлеб, консервы.

- За встречу твою… с Игорьком!.. Ну, и со мной, конечно, - плеснул в захватанные стаканы...

Говорят, во Владимире, столице древней Руси, памятников старины - через край. Белокаменный кремль. Храмы… С Вовкой Сильяновым вся эта красотища осталась для меня за гранью… Гранью стакана.

Забавляло, что добродушного Вовку побаивались. Наколки просто так не кололись, и каждая что-то значила… Количество куполов - срок... Карман его оттягивал нож. Умельцы такие ножи делают в зонах. Из автомобильного клапана. Лезвие «кнопочное». Ручка с утопленной в плексиглас розочкой. Иногда черепом.

Вовка был в отпуске.

Среди прочего от него я узнал, что брат мой в кузнечном цеху комсомольский вожак. Это показалось забавным, так как Игорь всегда был аполитичным и верил безоговорочно в НЛО. «Все военные лётчики о существовании НЛО знают. Многие видели... - говорил он, - но не каждый признается. Спишут. Меня списали. Из нашего выпуска многих... Полоса...»

Строго по распорядку брат уходил на работу. Подключаясь к нашим с Вовкой застольям, пил мало. Говорил скупо, будто бы через силу.

Во сне он молотил ногами о спинку кровати и утробно кричал. Если «представление» затягивалось, поднимался Сильянов:

- Ну, ну! Расходился, коняга!.. - тряс за плечо. - Всё хорошо… хорошо! Врёшь, гегемон!..

Осмотревшись вокруг шальными глазами, Игорь откидывал голову на подушку и засыпал снова.

Наутро он ничего не помнил. Вовка посмеивался:

- Заноза у него… Время выдернет.

Я видел, что брат надломлен, что он прошёл через что-то такое, чего я не знаю… Помочь?.. Пожалеть?.. С детства мы этого не умели. Что уж теперь…

Как-то Сильянов разоткровенничался.

- Ты с бабой-то кувыркался, студент?

Я откачнулся.

- А вот у меня… слушай сюда... Шевелюшек там разных я во внимание не беру. Тут... с бригадиршей... Нравилась мне она. То да сё... На Новый год бригадою у неё собрались. Ну, выпили... Всё как положено... Очнулся... Вдвоём мы... Как в сказке. Вижу - горит!.. Стало быть, хочет!.. Давай крутить. Так и сяк её... Ни в какую... «Ты, Вовка, кремень ненадёжный. Растреплешь... Да и рылом не вышел». А сама смеётся! Да так, понимаешь, смеётся, что отступить мне уже никак...

- Что ты! - шепчу ей. - Дурёха ты моя ненаглядная... никому, никогда… Клянусь коммунистической партией!

Хлопнули ещё по стакану… Ну и… словом... уговорил!.. Как говорят грузины, от изнасилования спас.

На следующий день - снова к ней… С «огнетушителем», в галстуке. Как положено. А она мне… с порога прямо:

- Стоп, чучело! (Это я-то!) Отвали! И чтобы ноги твоей больше… понял! Вот так! Пошутили и хватит!.. - Вовка помолчал. Пожевал губами. - Тебе вот первому… и то потому, что не наш ты… не заводской…

За выболтанный секрет, похоже, ему стало неловко.

- Тебе восемнадцать-то есть, Олежок? Пора уж… дружок! - порой он язвительно рифмовал.

Восемнадцати мне ещё не было.

На следующий день, когда мы с братом собрались в Москву, Вовка напутствовал:

- Ты, Игорёк, гостя нашего... чтобы без бабы... ни-ни... Они там... московские... Да что я тебе?.. Сам понимаешь... Жужжат...

Игорь хмыкнул. Простились. Рука у Вовки холодная, жёсткая.

В Москве, студентом ещё, брат мой снимал квартиру... У бабки. Метро у Речного... Туда и метнулись.

- Ха! Игорюха! - могучие руки распахнулись навстречу. - А матки-то нет. В деревню махнула карга. А мы тут… то да сё… С Нинкой, картинкой моей. Гуляем помалу… Я ж… месяца нет, как «откинулся», веришь!..

Нинка - приятная, в теле, девица - расцеловала нас пухлыми с налётом помады губами.

- Ну-ну! Расслюнявилась!

Парочка была уже изрядно навеселе.

- Да ну, Борь… я же баба, по-русски… от чистого сердца… - девица игриво потупилась. - Друзья-то твои.

- «Мои друзья, хочь не в болонии… ха-ха!.. зато не тащуть из семьи. А гадость пьють из экономии, хочь поутру, да на свои…» Что, парни? Встречу обмыть надо! Игорь, не жмись, давай за водярой! Полбанки мало. Две много. Бери три… А ты, Нинок, Любаху тащи из седьмой. Скучает, поди!.. Развеселимся! Э-эх!

Водка и Любка появились мгновенно. Тут же захрипел на всю мощь подсаженных колонок магнитофон.

- Откинулся! Откинулся-а! Гуля-а-ю! - то и дело покрикивал Борька.

Потом он потащил Нинку в ванную. Та, радостно цепляясь за всё, что ни попадя, причитала:

- Борик!.. Бычара!.. Бычара ты мой синеглазый! Ишь, разошёлся!..

В ванной щёлкнул шпингалет.

Пропали и Игорь с подругой.

Оставшись один, я выпил… потом ещё… потом…

- Стоп! Так не пойдёт! - обозначился Борька. - Так спиться недолго! Нинка! Где твоя сучка… эта… как её там… Муська, Маська?

- Окстись, Борик! С утра ещё куда-то завеялась. Да и старовата она для него. - Похотливо зевнула. - Он-то у нас мальчишка… А?!

Борька затянул:

Быть может, старая тюрьма-а-а центральная

Меня, мальчишечку, по новой ждё-ёт...

- Крути не крути, это всё отговорки. - Похоже, что мысль раздобыть для меня девицу перестала быть для него абстрактной. - Та-ак, Олех, трёха у тебя есть? Вот тут ещё… добавлю. Нашу бери, «Зубровую». Хорошо шибает! Лавка за углом… сразу. Я позвоню пока.

Борька закрутил телефонный диск.

Когда я вернулся, он всё ещё вызванивал.

- Это раз пятый уже… - Игорь от смеха вибрировал. - Борь, номера-то откуда?.. Наугад, что ли?

-…и что, что денег на такси нет. Метро есть. Кати! Ты хоть как из себя-то? Как Джина Лоллобриджида? Ага… неплохо. Почти годится. Ждём.

Улыбается:

- Вдруг продинамят… Для подстраховки.

Материализовавшаяся из телефонного аппарата девица до безобразия похожа была на начинающую входить в моду певицу Аллу Пугачёву. Все даже... отрезвели немного. Бывает же?!

Знакомимся… Пьём… В спальню нас почти выталкивают…

Улыбочка:

- Мне тут сказали… хм… мне тут сказали… но когда-то же надо… ну же…

Участливость её меня неожиданно разозлила… Тут синяки ещё эти… в самом интимном месте…

- Не спеши…

И голос-то пугачёвский - с «гнусинкой».

«Ах-х! А-арле-екино! Арлекино!.. Нужно быть смешным для всех...» Ну... смешным так смешным...


Во время очередного похода за водкой Борька чуть не втянул меня в авантюру. Понравилась ему куртка. Не в магазине, конечно... На вьетнамце... Слово за слово. «Русский - вьетнамец, дружба навек!..» - затянул Борька. Хорошо, вьетнамец вовремя всё просёк и дёру… Борька за ним. Вижу - замер. За углом у бочки с пивом десяток таких же «прищуренных». В куртках... Кивают... Наш по нужде отходил, похоже.

Глядя на кроличьи их улыбки и Борькин скользнувший в ладонях нож, я не был ни в чём уверен... Кривая вела...

Уехал ли я из Москвы мужчиной? Не думаю. Это другое…


В августе того же 81-го, оказавшись с братом на Ставрополье, мы навестили отца.

Первые мои студенческие каникулы. Восемнадцатилетие! Неомрачённость! Несколько дней вместе… Почти семья.

Отец жил в станице у матери - Варвары Илларионовны. В старом, добротном ещё казачьем доме. Работал в колхозе. В должности по нынешним временам необычной - завпарткабинетом. Писал доклады. Ездил по многочисленным бригадам хозяйства с лекциями.

Встретил нас посвежевшим, в неизменной белой рубашке. Обнялись.

- Сначала домой. Бабушка ждёт. Борща наварила. От­обедаем. А потом уже и на службу ко мне. Председателю хоть вас покажу… сынов своих.

- Пап, председатель - это снобизм! - вяло сопротивляюсь. - Ты ещё к Никодимычу нас отвези.

- К Никодимычу нельзя. Занят. За ним район. Он пьёт и рулит. Рулит и пьёт. Факт!

- Так уж и пьёт?

- Ну-у… обижаешь! Старый партиец! Как же без этого?!

Опираясь на жизненный опыт, отец был свято убеждён, что любой партийный руководитель может считаться не оторванным от народа лишь в случае, если он человек выпивающий… а пьющий, так ещё ближе…

Бабушка встретила нас радушно:

- Ой-и-и, унуки какие у меня славные стали!.. Давайте… Давайте-ка руки мыть. Обед стынет.

Старый дубовый стол летом у неё во дворе. Под яблонями. Плодов - без счёта! А борщ-то какой! Навар красно-жёлтый. Густющий! Ложка стоит! Тарелки бездонные.

Наевшись, отваливаемся. Бабушка настаивает на добавке. Отец торопит:

- Вы, мам, своим борщом кого угодно свалить готовы. А нам пора. Председатель пока на месте... Может уехать.

Родителей в казачьих семьях уважительно называют на «вы». Мы с Игорем в детстве невольно сбивались на «ты». Баба Варя не поправляла, разве что взглядом будто иглой пришпилит.

По улицам, с детства знакомым, идем в контору. Вон там, на небольшом пустыре, в гонялки играли. Здесь, под акацией, шалаш был. Забравшись в его прохладу, братья мои, Игорь и Генка, тайком покуривали. Затяжку-другую и меня заставляли сделать, «чтобы не продал».

Генка из всех Воропаевых самый невзрачный - не был, не привлекался, не состоял. В ленинградском ГПТУ обучился на сварщика. Там же, выбирая себе в друзья самых крепких парней, любил покуражиться над младшекурсниками. За что окружён был их лютой ненавистью и кличку имел Койот. Освоив вождение, всю жизнь катал в Кабарде маленьких и больших начальников... Вот, пожалуй, о нём и всё.

Отец же его - дядька Витька - всегда был индивидуальностью яркой и неожиданной. Во-первых, в футбол за сборную Заполярного отыграл лет десять. А что на поле творил! Северный Пеле!.. А во-вторых, как напьётся, так номера такие откалывает, что не в каждом кино увидишь. То в сарай к соседям провалится. То из вытрезвителя в кальсонах сбежит. То стол на собутыльников опрокинет да тут же и «зарядит» кому-нибудь в ухо.

- Ну, чистый отец! Васька Воропай. Тот тоже казак… эх, шебутной был! - неизменно благоговела перед поступками любимого сына Варвара Илларионовна.

П осчастью, воспламенялся и остывал дядька Витька одинаково быстро.

Когда речь заходит о младшем брате отца Анатолии, мне до чёртиков становится обидно, что этот светлый человек не выдумал какой-нибудь новой религии. Чейз Рассел придумал свидетелей Иеговы, Порфирий Иванов - «Детку». А дядька - нет… Атлет. В молодости штангу таскал. Никогда не курил и не пил. По-своему философствовал. То есть для выдумщика религии задатки что надо! Иди себе - свет неси!.. Порфирий Иванов, тот даже писал через пень-колоду, а всё туда же… Выходит, что и грамотность для новой религии - пережиток. Жаль, не нашёл себя дядя Толя на этом поприще. Работал электриком. Потом от земли жил. Крестьянствовал. С Людмилой, женой своей, вырастил трёх сыновей: Андрея, Максима и Михаила. Судьба у всех разная. Андрей - пограничник, Мишка - строитель, Макс - инок, чёрный монах.

Но мы отвлеклись.

Рыжий здоровяк в кабинете председателя разглядывает нас поверх массивных очков:

- Ага, Владимир Васильевич, приехали-таки сыновья твои?

- Вот, Афанасьевич, мой старший, - с гордостью подталкивает брата отец. - Военный лётчик.

- Так-так, есть кому в небе нас защищать. Труд наш крестьянский.

Председатель цепкой клешнёй встряхивает нам руки:

- А это, стало быть, младший?

- Ну да, - отец ещё раз меня представляет, хотя я уже назывался. - Студент. Будущий зоотехник.

- «Тройки» есть?

- Случаются.

- Мм… да… Ты вот что, студент, с оценками выправляйся и к нам потом… к отцу приезжай. Колхозу специалисты нужны. Подумай. Бумаги - запрос там и всё остальное - по месту учёбы мы сделаем.

Киваю. Почему бы и нет? Впереди четыре года студенческой вольницы, и до работы ещё - как до Луны пешком.

Председатель садится за стол, что-то чёркает на мелких листках.

- Вот, - протягивает их отцу, - Василич, я тут продукты выписал... мясо... ну и прочее там... увидишь. Сыновей подкорми. Здесь и на озеро наше вам пропуск. Рыбалку устроишь. А сейчас, извините, пора мне…

Добрый мужик… с пониманием. Турок-месхетинцев из Грузии выгнали, а он по доброте своей приютил. Нужны, мол, колхозу рабочие руки. С первым секретарём райкома, Никодимычем, в друзьях… Тот одобрил: «Мысль верная. Пусть едут!» В колхозе, однако, месхи не задержались… А вот в станице прижились. Теперь каждый пятый - турок. Лет через тридцать каждый второй будет. Что дальше?..

Кабинет отца с председательским рядом. Просторный, с гремящим, как отбойный молоток, «кондишеном». Задняя стенка от пола до потолка - книги. Полное собрание сочинений Ленина и прочее - из той же обоймы… На столе замечаю томик стихов Есенина.

- Не расстаёшься, пап?

- Под настроение… перечитываю.

- А Ленина? Только честно.

- Честно?.. Не открывал сто лет. Что в основных работах его, примерно помню. Да и устарел он, с его «эмпириокритицизмами» и «рабкринами». Изучаем. А что это?.. Никто и не скажет теперь. Время другое… задачи... Но у каждого идеолога стоять должен. Вроде иконы. Ладно, идите домой, а я ещё поработаю. Допишу кое-что. Бабушку там, смотрите… не обижайте.

- Обидишь её! Ага…

Давимся смехом. Трудный характер отцовой матери знаем с детства. Желчное красноречие её любого ножа острее.

...Гостили неделю. Вечерами на столе появлялась бутыль сваренного бабушкой самогона. Выпив пару стопок, отец оживлялся. Рассказывал о военном детстве (подростком был в оккупации), о людях, знакомых по книгам и кинофильмам.

В начале шестидесятых случилось ему пообщаться с К.Н. Симоновым. Группа московских писателей выезжала тогда на полуостров Рыбачий. В Заполярном - остановка. Выступление в дощатом Доме культуры перед работниками комбината. На предложение отца отужинать в домашней обстановке «литературный генерал» откликнулся запросто. Оторвавшись от свиты, подъехал на военном «уазике». С ним кроме водителя, был Иван Алексеевич Лоскутов - Лёнька из поэмы «Сын артиллериста». Улыбчивый, молчаливый. В форме капитана второго ранга. Сохранились фотографии.

Пили водку, закусывали грибами с картошкой. Просьбу мамы почитать стихи Константин Николаевич вежливо отклонил, переключившись на тему о молодых интересных поэтах: «Ахмадулина, к примеру, Рождественский». Об Ахмадулиной он заговаривал ещё не раз. Возможно, Белла ему нравилась не только как поэтесса.

Напоследок мама не удержалась и прочитала «Жди меня». Сказала, что никогда не думала, что будет видеть автора этих строк так близко и что когда в войну отец её прислал эти стихи с фронта, они с мамой плакали.

- Да… это действительно… получилось… - Симонов улыбнулся. - Но нам, пожалуй, пора… Райкомовские уже на ушах, наверно.

...История с актёром Олегом Анофриевым случилась следующая. В кино, для которого замечательно подходил пересечённый ландшафт окрестностей Заполярного, Анофриев должен был играть одну из главных ролей. По заданию редакции отец пришёл к нему в гостиницу взять интервью. Актёр был заметно не в духе. В состоянии, что называется, мучительном и тревожном. Разговор не клеился.

- Вы, товарищ журналист, к интервью не готовы.

- Подождите, Олег Андреевич, я сейчас...

Минут через десять отец вернулся… Благо, в Заполярном и магазины все рядом. Интервью растянулось на неделю.

Отделавшись «строгачом», отец тогда едва не лишился работы. На роль, предполагаемую для Анофриева, пригласили другого актёра. Тем и кончилось...

Много ещё разных историй было у отца в багаже… Но всё это меркнет перед сокрушительной мощью рыбалки, которую устроил он нам на колхозной «запретке».

Наживка - запаренная пшеница. Крючки здоровенные, в палец... А леска? Бельё на такой сушить - в самый раз…

Охранник вручает нам сетки-мешки:

- Вот… садки ваши… в них и улов заберёте. Подымете сколь. Преседатель распорядился - не ограничивать вас. Та рыба, что через ячею уходит, - не ваша. Малёк, стало быть. А удочка у кого обломится… в вагончике у меня запас... Василич, - поворачивается к отцу, - записка-то что? Бумага. А пропуск у тебя е?..

- Имеется! Факт! - усмехнувшись, отец извлекает из сумки ёмкость с мутноватой жидкостью. - Годится?

- Побачимо.

Колхозник вытягивает коричневыми зубами газетную пробку и тут же прикладывается… Занюхав лоснящимся рукавом, смачно выдыхает:

- Хе!.. Добре! Сидайте, де хочете. Ты сам-то, Василич, будешь? - манит отца бутылью. - Айда! В вагончике хлеб, сало.

- Нет, Лёша. Ловить пойду.

- Ладно. Хлопцы твои пусть здесь сядуть, а ты к камышу, во-он тудыть. Там крупняк. Вверх, на дурняка, не тащи тока. Повдоль да к берегу его, подлеца… Зови, если что… Помогну… Подсачика у вас нет? Плохо...

…Ни до, ни после - рыбалки такой у нас не было. Тянем-потянем… Карпищи! По килограмму, по два… Без труда не осилишь. На четвертой или пятой поклёвке у Игоря «хряснула» удочка. Долавливал сломанной. Отец приходил раза два. С оборванной леской. Снасть перевязывал торопливо:

- Эх, какой у меня сорвался! Поросёнок! С ходу взял! В камыш и с концами…

От крупной сошедшей рыбы, как всякого настоящего рыбака, отца кидало в озноб.

Несколько лет назад рыбачили мы на шлюзе. Или, как местные говорили, - канале. Берега глинистые, отвесные. Жарко. Поймав по нескольку карасей, отправились к колодцу попить.

Спрашиваю:

- Пап, а крупная рыба здесь есть?

- Конечно. Но эта на удочку не идёт. Матёрая.

- А размер?

- Ну, с руку мою… может, и больше.

За разговором вернулись обратно. Удилище моё как стояло, так и стоит. Бамбуковое отцово - развернуто к берегу. Подсечка!

- Зацеп, что ли?!

Но из воды вдруг показалась большая серебряная голова, а следом и весь отсвечивающий на солнце красавец. Усач! Действительно с руку. Переглянувшись с отцом, рассматривали мы его, пожалуй что, дольше, чем следовало. Лениво качнувшись, «матёрый» рванулся с крючка и рухнул на отмель. Отбросив удилище, отец с крутизны прыгнул вниз. Но рыба не подпустила. Хлопнув хвостом, перевалилась в канал.

- Вот что, - выбравшись, отец стал сматывать снасти, - к лешему рыбалку такую! Эх-х-х! - долгий свистящий кашель.

- А караси?..

- В шлюз! Чтобы я их не видел!..

Я вытряхнул карасей в бушовку…

Теперь-то расклад другой… Сетки чуть не по земле волочили - руки резало.

- О-и-и! - зашлась баба Варя. - Рыбаки-и! И что ж мы с уловом таким делать-то будё-ём?!

- Так-то, мама! В масштабах семьи продовольственный кризис в ближайшую неделю не страшен, - юмор у отца в разговоре с бабушкой осторожный. - Ванну тащите, тазы… Чистить надо. Что в переводе на флотский - шкерить. Факт!

За ужином отец расспрашивал о маме. Говорил, что отъ­езд его был ошибкой и что всё ещё можно поправить. Бабушка пустила слезу:

- Эх, унуки, унуки! Глупые вы, вот что… («Глупые» у неё с ударением на «ы».) Сколько прожили родители ваши?! И на тебе, на старости лет - по себе кажный?.. Нехорошо. Неправильно это! Письма друг другу пишуть… Чай, не чужие. Поговорили бы с мамкой… Позовёть!.. Так бросит он всё… вернётся!..

Мы с братом молчали. Слишком уж сложно… Необоримо.

...Этим же летом мы с Игорем попали под алкогольное обаяние нашего брата Володи. Расставшись со всеми своими жёнами и подругами, он жил тогда у бабушки, Ольги Сергеевны. Был в отпуске.

Вопрос: могут ли трое русских мужчин, оказавшихся волею случая под одной крышей, несколько дней кряду не выпить? Если кто-то из них не русский или же кто-то кому-то не симпатичен - могут вполне. Но тут совпало.

Спиртное вливалось в меня тогда, как молоко, делая жизнь просветлённой и праздной…

В Пятигорске, смакуя сиропный ликёр «Бенедиктин», мы неизменно оказывались на Машуке. В Новопавловке - в единственном на весь район ресторане. Там предпочтение отдавалось «Столичной». Володя просвещал нас, что по технологии в «Столичную» добавляется сахар, что делает её несколько мягче других водок.

В том же 1981-м станица Новопавловская стала именоваться городом. Впрочем, это не столь уж и важно, однако ресторан, как в самом настоящем городе, появился.

Однажды нас туда не пустили. Из окон между тем слышались крики и музыка. На наше нестройное «почему?!» официантка в нарядном крахмальном переднике, поднёсши палец к губам, доверительно сообщила:

- Тише, ребята, тише! Барин гуляет. Начальник милиции. Всех выгнал… Сегодня - никак… Может и сам папа приехать…

- Это какой? Римский? - оживился Игорь.

- Уж лучше бы римский, чем наш Никодимыч!

О кутежах Никодимыча, с танцами голых девиц на столах, ходили легенды. Женщины, сделавшие карьеру через его служебный диван, этим даже гордились… Пионервожатые быстрыми, как в военное время, темпами становились партийной номенклатурой. Скромные периферийные учительницы - инструкторшами райкома и выше. Также было известно, что Никодимыч «в двадцать четыре часа» мог выселить из района любого неугодного ему человека. Мгновенная выписка в паспортном столе и убедительная просьба - с отъездом поторопиться…

- Тонь, вынеси нам… - Володя протянул официантке десятку.

- Водочки? Хорошо, хорошо, мальчики. Там, за углом… ждите. С чёрного хода…

Озираясь и нервно передёрнув плечами, она исчезла.

Володя, не замеченный ранее в проявлениях излишнего почтения к начальству, заметно сник. Глава районной милиции, жёсткий и непредсказуемый «шериф», как он сам себя называл, не уставал удивлять местных жителей свободой поступков. Так, справляя «малую надобность» с крыльца упомянутого ресторана, реплику повергнутого в шок прохожего: «Да как же так можно?!» он парировал фразой: «Вот будешь на моём месте, и тебе будет можно…»

Однако же сотрудников своих перед прокуратурой и судом «шериф» отстаивал до последней возможности, лично следил за выделением им жилья, мирил, если ссорились. И, значит, не так уж и плох был!..

«Столичную», чтобы не расстраивать бабушку, «уничтожали» по-тихому. В саду, в пчеловодной будке. Володя называл её «фанзой». «Фанза» вмещала в себя две кровати, внушительную книжную полку, сбитый Володей столик и два табурета. На закуску с огорода натащили помидоров и сладкого болгарского перца.

После «первой» в проёме двери нарисовался лохматый Антоха. Бабушкин пёс.

- Тс!.. Не расслабляться, - сунув бутылку и стопки под стол, Володя раскрыл выхваченную с полки книгу. - Ожидаем хозяйку.

Ольга Сергеевна подошла, чуть прихрамывая, и, треснув Володю клюкой по спине, негромко запричитала:

- Опять?! Паразит ты этакий!.. Водку куда дели?

- Мам, ну что ты?.. Читаем… вот! - Вырастившую его бабушку наш двоюродный брат называл мамой.

- Бессовестный… И книга у тебя вверх тормашками. «Грибы-убийцы». Повырастали, а ума не нажили… А тебя, - бабушка ткнула Володю палкой в плечо, - с того света, считай, возвращали уже… Эх ты!.. Вахлак ты, вахлак!.. Допьёшься!..

В прошлом году после горлового кровотечения Володю еле выходили в больнице... Самое время остановиться... (Знать бы!..)

Бабушка, припадая на клюку, поковыляла к дому. Похоже, она плакала… Антоха, весело взбрыкивая задними лапами, крутился рядом.

- По новой… давай… - угрюмо поморщившись, Володя толкнул меня в бок. - На Кавказе младший наливает.

Я плеснул.

- Не гони, - Игорь, вальяжно откинувшись на подушку, закурил. - Братья мы, а разные все. Вот что… У каждого будто бы роль своя.

- Хм… Роль? Пожалуй… Роли наши от окружения зависят, - усмехнулся Володя. - Вот Олег сейчас в роли брата меньшого, он - виночерпий. В компании сверстников статус его наверняка вырос бы. Я, соответственно, брат старший. Значит, отвечаю за вас. Тебя, Игорёк, к примеру, от позёрства твоего детского отучить пытаюсь. От вранья несусветного.

- Честное враньё никакой правды не хуже, - огрызнулся Игорь. - Может быть, оно мне свободу даёт! Раскрепощает!..

- Мели, Емеля… - усмехнулся Володя. - Так вот… я, как старший, определяю за всех нас - за водкой пойдём или нет…

- Ага!.. Конечно. Тем более что всегда одно и то же определяешь… Не помню, чтобы хоть раз ты сказал: «Не пойдём», - Игорь, похоже, обиделся.

- Ну, дак-х… это же закон жизни. Движение. В данном случае - движение в крови алкоголя. Ну и, соответственно, наше движение за ним… в кабак, в магазин.

- Никакой это не закон, - наливаю по новой...

- Ты, брат, у нас шибко умный, хотя и младший, - рассмеялся Володя. - Ну, так и не пей с нами. Восемнадцать - ещё не повод.

- Уже не могу… Вы меня провоцируете. И всё это потому, что пить с вами интереснее, чем не пить… Вы забавные. Игорь, к примеру, становится сентиментальным, обидчивым... Сущий ребёнок. Ты, Володя, хмелея, начинаешь такое вещать… чего из тебя по трезвяне клещами не вытащить. Да и творим-то что?.. Геройство полное! Сам же рассказывал, как от милиции отбивался. Кричат тебе - Вовочка, Вова, домой отвезём! А ты им - живым не дамся! Рубаху рванул… Забыл, что они товарищи твои и коллеги.

- Ты… ладно!.. Хорош!.. - Володя отвернулся к окну. - Должно быть, я и себя-то помнить тогда устал… Тебе не понять… пожить надо…

По иронии судьбы через двадцать лет я стану начальником того же самого отделения вневедомственной охраны, где работал тогда Володя. Со стендов и архивных фоток он будет смотреть на меня иронично и нервно.

- Если наутро тебе не стыдно - пьянка не удалась, - оживился Игорь. - Народная мудрость.

- Тупость… - вдруг обозлившись, Володя заговорил резко. - На самом деле, ребятки, не пить так же хорошо, как и пить. И середины здесь нет. Или - или… Каждый сам выбирает. А жизнь?.. Это всё же не роли! Что-то другое…

- Ну да, - решил я поумничать, - «способ существования белковых тел».

- А… по Энгельсу?! Дурацкое определение!.. Ни о чём… У классиков этих, марксистов, словесного мусора - лопатой греби… И самое нудное, что всё это в твёрдом переплёте - уже наука!.. Истмат. История партии. Зачёты. Экзамены… Кстати, - резкие ноты в голосе брата исчезли, - читал переписку Энгельса с Марксом. Обычная переписка нормальных людей. Регулярно выпивающих, между прочим. Вина друг другу рекомендуют разные… другие напитки… Это теперь они - памятники. А не стань Ленин главой первой страны Советов, не переверни он мир, так и остались бы философы эти… до Фрейда и Ницше не дотянувшими.

- Да, брат, марксист из тебя неважный!

- А кто они, эти марксисты? Кто из них «Капитал», к примеру, прочёл? Единицы! Кто понял, о чём там?.. Почти никто!.. Потому и кружки нужны были всякие. В которых одни полуграмотные другим ротозеям классовой ненавистью мозги начиняли. Как бомбы! Вот и рвануло!.. А знаете, про Маркса Бисмарк интересную фразу выдал: «От этого бухгалтера Европа ещё поплачет». Впрочем, Европа поплакала… как-то неубедительно… ну, а Россия, страна, по убеждению Маркса и Энгельса, отсталая и дремучая… вот уж действительно… кровью умылась! В дремучести, видимо, всё и дело.

- М-да… А скоро двадцатый век, между прочим, закончится, - закуривая, Игорь наполнил «фанзу» клубами дыма. - Сколько же лет нам будет в двухтысячном? Давайте прикинем. Мне сорок три. Есть шанс - до середины двадцать первого века дожить… У меня установка - до девяносто шести…

Прикрыв глаза, Володя стал вдруг похож на одну из фигурок, привезённых им из Японии… Медитирующий монах.

- Мне на вокзале в Питере цыганка одна нагадала, будто умру скоро. Та ещё кобра! Денег просила накинуть, мол, расскажу, как в живых остаться. Бред! Я же в рубашке родился… мама сказала.

- Ха!.. Мама!.. Мама у нас почти ясновидящая. Только не знает об этом, - Игорь пустил плотное кольцо дыма, поднявшееся над его головой в виде нимба. - Тебе, братишка, - хлопнул меня по плечу, - в двухтысячном всего тридцать семь будет. Всё впереди… А ты, Володя? Сколько тебе?..

- Мало, ребята, мало!... Год, век - цифры… Условность, втиснутая в короткое слово - жизнь. А время? Я думаю, оно параллельно. Прошлое и настоящее важны для нас в рав-ной мере. Будущее? Тут сложнее, но ведь и его мы иногда чувствуем совершенно точно!

- А душа?

- Хорошо, если она есть... Душа... она как жизнь... как смерть - загадка… Оттуда ещё никто не вернулся… не рассказал…

Умер Володя через два месяца. В ноябре. На похоронах отец его, Фёдор Фёдорович, скажет: «Не захотел жить!»


Летом 1985-го, получив диплом, я заехал к отцу.

В это время на экранах телевизоров то и дело мелькал Горбачёв, а в новостях через день сообщали о том, что супруга выдающегося борца за свободу негров в ЮАР Манделы развратила очередную группу подростков. Как будто от женщины со столь экзотической фамилией можно ожидать чего-то другого.

Что касается М.С. Горбачёва… Как-то в Мурманске я оказался от него в двух шагах. Стоял в милицейском оцеплении. Выйдя из обкома, неожиданно для всех он подошёл к шеренге матросов. Матросы отпрянули… и к Генсеку, буквально в секунду, прорвалась толпа - старички и старушки с бодрыми криками, женщины с остекленевшими от счастья глазами; дети буквально в него вцепились, откуда-то (что совсем непонятно!) вывернулись несколько облезлых дворняг… Собаки испуганно лаяли и метались… Пыль, гам! Опешившего «лидера» охрана чуть не за шиворот вытащила из этого «несанкционированного митинга» и на ходу запихнула в машину. Можно себе представить, чего они наслушались потом от Раисы Максимовны! Судя по воспоминаниям охранников, первая леди воспитывать их очень любила…

Отец вышел мне навстречу в светлой, с коротким рукавом, рубашке. Свежевыбритый. Лицо его, однако, было серым.

Бабушка Варя, взяв за руку, повела во двор и усадила за стол.

- Что ж не предупредил-то, унучек? Лапши сейчас настрогаю. А пока вот - яишню на помидорах… с дороги... Не обессудь... Чем богаты...

Я удивился. Такое поведение было совсем не в её манере.

Она ушла. Отец сел напротив. Закурил. Предложил мне.

- Спасибо. Я бросил. На втором ещё курсе… когда Володи не стало.

- Володю жалко. Ушёл… молодой совсем.

- Ты на похоронах не был… Почему, пап?

- Я не знал. Не сообщили… Даже представить не мог… Что бросил курить - хорошо. И не начинать лучше… - он глянул на дымящуюся сигарету, - отрава! Давай за портвейном сгоняем! Сегодня суббота… сегодня можно… - будто оправдывался.

Я кивнул.

По дороге в сельмаг отец рассказывал о новой работе. Теперь он был инструктором по ГО - гражданской обороне. Тянул до пенсии. Доярки и полеводы уносили домой со столов ножницы, клей и прочую мелочь. Этого он понять не мог. Не укладывалось. Восполнял с зарплаты. Убеждал. Тщетно... Улыбались. Кивали. Но всё-таки уносили.

В магазине взял две бутылки. Подрагивающими руками расправляя мятые рубли, рассчитывался… Невольно я содрогнулся - так нестерпимо мне вдруг стало жаль его, родного, одинокого человека, признавшего над собой эту страшную власть… Власть алкоголя!

Дома - дымящаяся лапша. Блины.

К еде отец почти не притронулся. Подливая в стаканы, курил.

- Йишь, Володька! Закусывай! - не выдержав, прикрикнула на него бабушка. «Йишь» означало «ешь».

Повернулась ко мне:

- Вот так, унук… Ты хоть повлияй на него!

- Ладно, мам, ладно. Всё нормально, - отец отодвинул тарелку. - Поговорить дайте.

Грузно переваливаясь, бабушка ушла в дом.

Потом он расспрашивал, как я закончил учёбу, что думаю делать дальше и пишет ли мне Игорь. Я отвечал... сбивчиво... грубо... с юношеским запалом... Портвейн горячил!.. «Сынок, как успехи?..» Вспомнилось всё!..

- Ты сильный… Кажется тебе, что сильный, - выслушав меня, глухо сказал отец. - Знаешь, что... не спеши судить... И прости меня. Не так я прожил... Не так!.. Факт!

Он опустил голову.

- К матери вернуться хочу. Пить брошу. Погибаю... сам чувствую...

- Ну ведь не бросишь же, пап! Не бросишь! - от безысходности я готов был заплакать.

Но неожиданно заплакал отец. Жёлтыми нечеловеческими слезами. Я отпрянул. Жёлтые слёзы! - метафора… книжность… Вытерев глаза тыльной стороной ладони, он посмотрел сквозь меня:

- Завтра же ей напишу. Люблю её, слышишь! Только её и любил!.. Помоги мне, сынок… помоги…

- Хорошо, - убеждать его в чём-то... не было смысла.

Дорогой до автостанции отец шёл молча. Бабушка Варя семенила сбоку. Хватала за руки... Разворачивала к себе:

- Отца не забывай!.. Не оставляй!.. Эх-х!.. Ты же видишь - творится что!..

Не помню её такой. Не видел ни разу.

- Идите домой, мама, - сжал зубы отец. - Не надо!..

У шоссе бабушка ткнулась в плечо мне мокрой щекой и отстала.

Автобуса долго не было. Когда он подошёл, отец закурил. Мы обнялись.

- Держись, сынок… - сказал мне отец.

Последнее, что он сказал мне.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.