Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(51)
Николай Гантимуров
 Цикады

В кустах запели цикады. Это значит, что наступил самый разгар лета, середина июля, и воздух на берегу Жёлтого моря прогрелся настолько, что эти насекомые очнулись, наконец, от своей долгой вялой истомы. Я всегда с нетерпением жду этого момента, чтобы спрятаться от городского шума за причудливой музыкальной ширмой, близость к которой вызывает воспоминания о далёкой юности.

Только недавно узнал, что личинки цикад могут находиться в почве от двух до четырёх лет, прежде чем превратятся во взрослых особей и выползут на поверхность. Об этом рассказала моя жена, когда мы стояли с ней на балконе в один из жарких солнечных дней, раздумывая, а не отправиться ли на пляж. Мы смотрели вниз, на роскошные кусты граната, покрытые густой, плотной листвой, увитой редкой гирляндой оранжевых цветов в виде фонариков, на зелёную тую в ажурном наряде, на кипарис и оставались на месте. Отовсюду неслось исступленное пение цикад.

- Четыре года созревания! - удивился я.

- А то и семнадцать лет, если дело касается большого африканского вида! - уточнила она, перегнувшись через перила вниз, словно намереваясь разглядеть нечто интересное в зелёной куще под нами.

Я усмехнулся. За семь лет в Китае никому из нас двоих ещё ни разу не удалось увидеть ни одной живой цикады, сколько бы мы ни таращились на кусты. Лишь поздней осенью, когда их звонкий стрёкот постепенно смолкает и под окнами становится непривычно тихо, на вытоптанных площадках вокруг деревьев и под кустами можно заметить их высохшие, потрескавшиеся тельца. Они лежат там в большом количестве, напоминая об ушедшем лете, но это уже печальное зрелище, никак не связанное с тем жизнеутверждающим, воинствующим пением, которое мы слышим, не видя самого хора…

- И всё для того, чтобы вырваться наружу и трещать без передышки! Днём и ночью! Неистово! Спариваться, откладывать яйца и, обессилев, погибнуть! Слышишь, как надрываются, привлекая самку? - спросила жена, выпрямляясь и оборачиваясь ко мне. Её круглое лицо слегка покраснело, а на висках выступили капельки пота. - Ни дать ни взять, «Песнь торжествующей любви»! - с сочувствием в голосе прибавила она, словно угадав моё ностальгическое настроение.

Филологическое образование жены, долгая работа в школе выработали в ней привычку обращаться за примером к литературе всякий раз, когда нужно оценить обстановку вокруг себя, в чём она преуспела, выуживая из океана известных ей фактов именно тот, который позволял понять самую суть момента. Вот и сейчас она верно почувствовала мою грусть и даже уловила её связь с цикадами, но вместо того, чтобы лезть с расспросами, заговорила о том, что касалось меня, но выглядело так, будто речь шла о постороннем предмете.

- Что ты имеешь в виду? - спросил я.

- Так называется одно из самых удивительных произведений Тургенева. - Глаза её заблестели. - В нём говорится о любви двух юношей к девушке, ставшей женой первого не по зову сердца, а по совету матери. Когда через несколько лет они встретились снова, второй юноша, познавший к тому времени науки Востока, околдовывает девушку звуками таинственной мелодии, которую он исполняет на старинной скрипке с изображением змеи на ней. «Песнь удовлетворённой любви», - говорит он, бросая взгляды на девушку. Она испытывает сначала жуткое чувство страха, недоумения, а позже, ночью, проснувшись от страстных призывов уже знакомой мелодии, в лунатическом состоянии покидает супружескую постель и идёт в тёмный парк на свидание... Дело заканчивается тем, что муж девушки убивает своего друга, но его с помощью магии оживляет слуга друга, а девушка оказывается беременной. Вот так. А до этого - не получалось.

- Мистика, - сказал я, - что автор хотел этим сказать? И при чём здесь цикады?

- Тургенев пытался понять, какую роль играет физическое начало в человеке, насколько сильно оно владеет им, как управляет? И ужаснулся! Ведь его героиню влечёт к мужчине нечто такое глубинное! Нечто неясное для неё самой и далёкое от её собственного «я» - такого, как она его понимала до этого! Девушка запутывается, теряет ощущение реальности и готова погибнуть! Она сопротивляется, в повести фигурирует священник, к которому она и идёт на исповедь. Соблазнитель уезжает, и она радуется, почувствовав освобождение от чар. Возможно, автор хотел разобраться, что управляет нашим подсознанием, где скрывается наше истинное «я»? Но решил не делать резких заявлений, предоставив читателю свободу суждений. А цикады ни при чём. Просто, подумав о них, о том, что они погибают, исполнив песнь любви, я припомнила эту повесть, - сказала жена и добавила, указывая вниз: - Представь, их крик бывает столь оглушительным, что пугает даже тигров в Африке!

Я недоверчиво покачал головой и предположил:

- Должно быть, время созревания цикад пропорционально тому энтузиазму, с каким они отдаются любовным песням.

- Возможно, - подтвердила жена, - чем дольше в земле, тем больше запас энергии.

- И всё же, как странно, - раздумчиво произнесла она, - появиться на свет лишь за тем, чтобы, исполнив арию, познать любовь и умереть…

Я хотел возразить и сказать, разве всё не так же, как у людей? Разве, вспыхнув между мужчиной и женщиной, любовь не исчезает вскоре? Как лёгкий дым? И они остаются ни живые, ни мёртвые. И продолжают жить только потому, что век человеческий не такой короткий, как у цикад! Я бы прибавил, что нет такой любви, которая держит нас в вечном упоении. Но передумал. В жару, когда мысли крутятся вокруг пляжа, начинать серьёзный разговор не было желания. Да я и знал ответ жены. Наверняка, она сказала бы, что, как и цикады, человек рождается для любви. И только. Но все мы думаем, что есть нечто важное, более значимое для нас, начнёт развивать она свою мысль, к чему мы постоянно стремимся, не замечая, что умертвляем любовь тем, что отказываемся от неё, и - подписываем себе приговор. Вместо того, чтобы оставаться живыми: взращивать в себе терпение, искать сострадания и подпитываться заботой друг о друге. И приведёт какой-нибудь пример из духовной литературы, вроде слов апостола Павла о том, что любовь всё покрывает, чем полностью обезоружит меня, тем более, по большому счёту, я с ней согласен. Сдаётся мне, люди знают пути к вечному восторгу, да не хотят возвращаться, испорченные правом выбора, и поэтому не могут понять, что это право закрепощает их больше любого закона, делая рабами собственного каприза.

Мы молчали, думая о своём и продолжая разглядывать кусты, скрывающие от наших глаз громкоголосых исполнителей.

Теперь они будут петь до конца октября, и, возможно, я начну свой роман. Во всяком случае, я очень надеюсь на это, потому что ничто так не услаждает мой слух, ничто так не действует на мои нервы, успокаивая и расслабляя их, ничто так сильно не вызывает желание вспомнить прошлое и написать о нём, как треск цикад. Поэтому я с надеждой и радостью прислушиваюсь к звонкому хору за окном, позволяя своим мыслям растечься, раствориться в его звуках без остатка, лишь бы накопить достаточно энергии для творчества.

Цикады начинают петь рано утром, когда лучи восходящего солнца тянутся из-за моря к вершинам близких гор, по пути пробираясь между ветками деревьев и к нашим окнам. И заканчивают вечером, когда последний блик скатившегося за горы диска окончательно растворяется во тьме. Но лето выдалось жарким, температуры растут, поэтому цикады поют, не умолкая. Днём и ночью они сотрясают горячий воздух сложным феерическим дребезжаньем, накрепко прирастая к деревьям своими ликующими криками.

По утрам их яростный стрёкот сливается в такой оглушительный и радостный хор, что он перекрывает шум близкой дороги, и я не слышу ни гула машин, ни их гудков. В распахнутые окна моего кабинета лучи солнца проникают вслед за голосами цикад, перекричать которые могут лишь торговцы рыбой, приезжающие в наши дворы на стареньких мотоциклах с прицепленными к ним тележками. Да китайские пенсионеры, собирающиеся к шести часам утра в кружок у подъезда, могут так сильно ударить костяными шашками по деревянной доске, что я, привыкнув к однообразным руладам цикад, каждый раз вздрагиваю и просыпаюсь от этих резких хлопков.

Я затрудняюсь, с чем сравнить издаваемые цикадами звуки. Они напоминают частый звонкий треск и дробное жужжание. Зазвучав, вдруг прыгают на такую высоту, что, кажется, ещё немного и оборвутся, не выдержав напряжения! Но проходит секунда, другая, а они только набирают силу, разбегаясь в стороны, и вскоре заполняют собой всё вокруг. Они бьются друг об друга, звенят, и кажется, что сам воздух дрожит от их ударов. Иногда из общей массы вырываются несколько густых, вязких, похожих на злое дребезжание расстроенного контрабаса звуков, которые надолго зависают над хором, словно не желая затеряться в нём, и настырно ведут свою партию до тех пор, пока не выдохнутся. Всё вместе это выливается в удивительно ровное, очень монотонное жужжание, к которому быстро привыкаешь, почти не замечая его…

Порой они замолкают на несколько минут, и город тут же напоминает о себе рёвом автомобилей, гудками, криками детей, обрывками разговоров во дворе - словом, всем тем, что так мешает сосредоточиться. Я жду, когда цикады снова запоют, чтобы продолжить работу. Мне представляется, что в тот момент, когда открывается следующее отделение их концерта, где-то поднимают невидимые шлюзы и на волю выпускают звенящие невидимые шары, которые, обрушившись на кусты и деревья, застревают там и продолжают звенеть уже из укрытия, спрятавшись в шикарных лиственных шатрах под нашими окнами. Когда день выдаётся особенно жарким, а пение цикад становится особенно громким, я пересаживаюсь в широкое кресло у открытого окна и начинаю вспоминать то далёкое-далёкое лето, когда я был слишком молод, чтобы задумываться о духовной стороне любви. Кровь бурлила в моих жилах, зов природы опережал взросление духа, и это было главным, на что я обращал внимание...

Я помню до сих пор: горячий крымский воздух, пахнущий выжженной травой, слепящее солнце в голубом небе, разомлевшее море под ним и мы вдвоём, пропитанные запахами юга, наполненные зноем и любовью. Лето тогда выдалось исключительно жарким, от солнца было некуда деться! Нельзя было спрятаться даже в номере гостиницы, куда его лучи проникали сквозь плотно сдвинутые шторы, накаляя комнатку и превращая её в настоящую душегубку. Жара утомляла нас, лишала сил и мешала наслаждаться близостью друг друга. Это было не совсем то, на что мы рассчитывали.

Ранним утром, пока воздух не успевал разогреться настолько, что начинал обжигать тело, мы бежали на пляж, чтобы вдоволь накупаться. Всякий раз я с восторгом смотрел на то, как моя любимая входит в море, как ласковые волны подбираются к её щиколоткам, коленям, бёдрам... Как она останавливается и, взмахнув широко руками, вдруг падает вперёд. Её крепкая маленькая фигурка, загорелая кожа и ослепительная улыбка, которую она обращала ко мне, прежде чем броситься в воду, сводили меня с ума. Я бежал за ней, изловчаясь попасть в отпечатки её следов на горячем песке, так мне хотелось слиться с нею воедино, но мне это не удавалось, слишком уж коротким был её шаг. Я семенил ногами, балансируя раскинутыми в стороны руками, чтобы не упасть, и - срывался. В три больших прыжка догонял её, мы вместе ныряли в набегающую волну и долго плавали вдали от берега. Мне нравилось плыть за ней, чтобы видеть её небольшую, аккуратную голову с заколотыми на затылке пепельными волосами и всё её тело в воде, такое гибкое и энергичное. Иногда она оборачивалась, и я удивлялся, почему её голубые глаза становились совершенно чёрными во время купания, они напоминали две блестящие крупные маслины.

Потом мы лежали на песке, и я с отчаянным чувством сожаления наблюдал, как быстро испаряется влага с её кожи. Мне всегда хотелось, чтобы она донесла на себе эти мелкие капли морской воды до номера гостиницы, чтобы своими губами собрать их. Но это было невозможно: её кожа, пропитанная жаром, быстро высыхала, и на ней начинали проступать соляные разводы. Солнце и чувство голода прогоняли нас. Прикрывшись полотенцами, мы заходили в ближайшее кафе, чтобы выпить кофе и съесть маленьких булочек с изюмом, покупали на выходе из кафе фрукты и возвращались в номер. К полудню атмосфера на улице становилась невыносимой, пекло продолжалось до самого вечера, поэтому мы не показывали и носа на улицу, ожидая, когда солнце спрячется за горизонт. Только тогда отправлялись в какой-нибудь ресторанчик. А до этого лежали весь день на кроватях, измученные невыносимой жарой, любовью, недосказанностью наших отношений, и слушали цикад…

Они кричали так громко, что нам приходилось подолгу ждать, когда они угомонятся на минутку, чтобы перекинуться парой коротких фраз. Разговаривать из-за жары нам было лень, тем более - кричать сквозь стрёкот. К тому же и я, и моя девушка, мы оба ждали, кто первый из нас начнёт разговор и скажет те самые главные слова, ради которых мы и прилетели сюда из далёкого северного городка. Но день проходил за днём, ночь за ночью, жара всё не спадала, цикады гремели всё громче, мешая сосредоточиться, наш отдых близился к концу, а мы по-прежнему чего-то ждали...

Их звенящее, оглушительное пение не смолкало и после захода солнца. Млея от любви, цикады невидимо безумствовали в кустах, их трескучие, неправдоподобные голоса горячили наши чувства больше всяких слов. Казалось, наша страсть достигла своего апогея, и накануне отъезда я не выдержал. Решил объясниться. Заявить, что мне ужасно надоели наши случайные свидания, бесконечные телефонные звонки, ревнивые и пустые. Я хотел сказать, что мечтаю видеть её рядом с собой по утрам, когда просыпаюсь в постели, и поздно вечером, когда возвращаюсь домой… Чтобы немного приглушить навязчивый треск цикад, я бросился закрывать окно, приподняв с этой целью сетку на одной из его створок. Сетка скользнула вверх, я не успел захлопнуть раму, и в номер залетело огромное насекомое с серыми жёсткими крыльями. Оно принялось с шумом летать по комнате, чем страшно её напугало.

- Это - они поют?!... - с ужасом спросила она, садясь на кровати и сжимаясь в комок, и почему-то расплакалась.

Я кинулся ловить цикаду, стал неловко прыгать, не понимая, что происходит, в то время как она сидела и плакала. Видя мои старания, она вытерла слёзы и неожиданно рассмеялась, а когда я, наконец, поймал насекомое и выбросил его наружу, сказала очень грустно:

- Невыносимая жара, я так устала, извини. Утомительный получился отдых.

Я опустил сетку. Настроение объясняться пропало.

На следующий день мы улетели, и наш роман закончился, как только мы покинули трап самолёта. Мы разошлись в разные стороны, а через семь месяцев я оставил родительский дом, работу в автомастерской и пошёл служить в армию. У меня началась другая, новая жизнь, без цикад и без моей девушки. Но, вспоминая то лето, я часто думаю: почему же закончился наш роман? И до сих пор не нахожу ответа. Ведь мы были молоды, я любил её, и она любила меня, между нами бушевала страсть, заставившая меня трудиться днём и ночью, чтобы накопить денег и увести девушку на юг. Что же нам помешало признаться в любви друг к другу: жара или околдовавшее нас пение цикад?..


Тайфун


Буря налетела на город внезапно. Среди ясного вечера, после раскалённого жарой дня. С моря, что весьма неожиданно для нашего тихого заливчика, где вода почти не колышется, как в застывшем деревенском пруду. Её слабое движение становится заметным во времена отливов и приливов, когда, покрывшись мелкими волнами, она лениво отступает от берега, обнажая под собой ровное, всё в ракушках, дно и когда, нехотя, возвращается назад, на старое место, недовольная тем, что приходится подчиняться неведомой силе, рождённой в сотнях милях отсюда. Морская даль здесь не кажется необъятной, ограниченная резкой дугой берега, сужающегося с двух сторон к горизонту, к верхушкам зелёных островов по его краям, она вызывает недоумение. Хочется простора. В безмятежном спокойствии волн нет и намёка на глубинную мощь океана. Оно и понятно, ведь эта часть Бохайского залива, основательно вдаваясь в сушу, прячется в небольшой бухте, куда океанская сила просто не доходит. Она проносится мимо. Тем неожиданнее были внезапность и скорость, с которыми ураган обрушился на город. Солнце пропало, скрывшись за тяжёлыми, мохнатыми тучами, небо потемнело, словно залитое чернилами, грозящими потечь вниз... Воздух приобрёл оттенок странной желтизны, источника которой не было видно, и в раскрытые окна понесло мокрым холодом и брызгами.

Дом наш находится через дорогу от моря, на возвышении, и стоит таким образом, что просторный балкон квартиры обращён к его плоскому берегу. Мы любим сидеть тут по утрам за чашкой горячего кофе и смотреть на далёкий горизонт, на море, всегда спокойное, на тихую набережную, украшенную гранитными шарами, и болтать ни о чём. Услышав, как хлопнула стеклянная дверь и как загремели упавшие на пол шезлонги, я поспешил на балкон, чтобы закрыть окна, и задержался, невольно засмотревшись на улицу, удивляясь быстрой перемене погоды.

Весь горизонт закрыли тяжёлые тучи, похожие на клубки неряшливой пряжи, сваленные в один громадный, неровный ком. Они возбуждённо громоздились вдали, над неспокойным, напуганным морем и, не умещаясь в небе, толкали друг друга в бока и валились, одна за другой, вниз. И небо, и вода, и набережная с дорогой - всё было одного грязно-серого, безнадёжно мрачного цвета. Всё казалось взбудоражённым до предела! Тучи напрягались, готовые взорваться, а море пыжилось, чтобы, набравшись храбрости, вскипеть и броситься им навстречу. Сверкнула молния, грянул гром, небо лопнуло, наконец, и смешалось с вмиг забурлившим морем! Я едва успел закрыть окна, как в них ударил ливень. Наш ласковый заливчик разбушевался не на шутку! Вода в неистовом восторге билась о набережную, словно доказывая, на что была способна, и это выглядело страшно. Украшенные пеной волны выскакивали с шумом из темноты, стремясь восстать выше столбов, и в бешеной злобе кидались на берег. Не было видно ни гранитных шаров, ни фонтана, ни маленького домика в начале пирса, одни только фонари, загоревшиеся от страха перед упавшим небом, жалобно замигали между накатами воды, да и они вскоре погасли.

Поражённый, я стал вглядываться в черноту, надеясь увидеть хотя бы шар - грандиозное сооружение размером с десятиэтажный дом, сплошь покрытое зеркальными пластинами - стоящий на самом конце пирса, метрах в двухстах от берега. Днём он сверкает, притягивая солнечные лучи и становясь похожим на гигантскую драгоценную брошь, приколотую к зеркальной поверхности залива, а с наступлением вечера загорается разноцветными огнями, превращаясь в ещё более фантастическое украшение, тёмная вода вокруг которого отражает каждый его блик. Складываясь в пузатые иероглифы, огни обнимают шар снизу доверху, скользя по его диаметру короткими фразами вроде: «Наш город самый красивый. Мы любим наш город», отчего кажется, будто кто-то огромный, невидимый, рисует их прямо в небе. Бегущие надписи можно легко рассмотреть из окна заходящего на посадку самолёта, но сейчас я ничего не видел даже с балкона квартиры, откуда привык любоваться серебряным блеском шара днём и его калейдоскопической яркостью вечером! Одна клокочущая чернота впереди, одна бушующая беспроглядность.

- Настоящий тайфун! - сказала жена, неожиданно вставшая позади меня.

Я дико на неё оглянулся, удивляясь светлости её лица и восторженности зелёных глаз, не понимая, почему она сказала слова, которые не имела права произносить, или, по крайней мере, не должна была этого делать, помня, какой след оставила та история в моей душе. Я не любил её вспоминать и почти забыл обо всём, но эти слова… они напомнили мне о том, как когда-то, давным-давно, когда я ещё был очень молод и подвержен всяческим романтическим настроениям, я услышал их из уст другой женщины…

- Настоящий тайфун! - воскликнула она, разжимая мои руки и высвобождаясь из моих жадных объятий.

Перекатилась в сторону, поправив своё коротенькое платье, и легла рядом, распластавшись на новеньком коричневом пледе, схваченным мною на ходу с кровати и раскинутым сейчас под кустом черёмухи. Я тоже перебрался на плед. Вдалеке была слышна дорога, а над нами висела тишина... Наше первое свидание. Мы приехали сюда на следующий день после того, как познакомились на дне рождения у моего нового друга Мишки М., с которым я жил в одной квартире, устроенной под холостяцкое общежитие.

Я только что приступил к службе и ещё не вполне освоился с положением молодого офицера, закинутого в глубинку Забайкальского округа, куда приехал с горячим желанием достичь невероятных успехов в охране государственной границы и сделать карьеру. Два месяца назад я окончил училище, мне исполнилось двадцать два года, и в своём ловко подогнанном к моей фигуре обмундировании я казался себе настоящим красавцем. Всё вокруг было внове, незнакомо и интересно, всё выглядело увлекательным и стоящим моего внимания.

Натали была из «местных». Работала она в почтовом отделении, была лет на пять старше меня и очень хороша собой: статная, большеглазая, с выразительным, вечно смеющимся ртом, угольного цвета волосами и упругой грудью, которую она бесстыдно выставляла вперёд. Любуясь странным разрезом её чёрных глаз, сильно удлинённых к вискам, и глядя на то, как она ступает, внутрь носками и немного косолапя, я всегда думал о её предках. Наверняка, среди них был кто-то из казаков, покорявших Забайкалье, и какая-нибудь тунгусская девушка знатного рода, от которой Натали досталась и эта походка, и этот смелый, вызывающий взгляд.

Она пришла к середине вечеринки и, протиснувшись между мной и Мишкой, присела справа от меня. Молча взяла сигарету из пачки, обернулась с выжидающим видом и стала насмешливо наблюдать за моими излишне быстрыми движениями. Я дёрнулся, поправив на поясе модный ремень, купленный перед самым отъездом из Москвы, и лихо щёлкнул фирменной зажигалкой, с неясным чувством тревоги разглядывая смуглую кожу Натали и ощущая цветочный запах её ярко накрашенных губ. Она твёрдо взяла мою руку в свою ладонь, я почувствовал, как задрожала моя рука. Крепко сжав её, Натали дождалась, пока успокоится пламя зажигалки, глядя при этом мне прямо в глаза, затем медленно прикурила, стараясь не отрывать от меня взгляда, я почувствовал, что покраснел, как мальчишка. И …пропал.

Она сама предложила поехать за черёмухой, после того как Мишкина подруга поставила на стол пышный пирог с чернеющей серединкой, и я, попробовав, спросил, что за начинка? А когда та ответила, что это молотая черёмуха с сахаром, я громко заявил, борясь с накатившей на меня стеснительностью, что не знаю такой ягоды. Натали снова на меня посмотрела, на этот раз с неподдельной жалостью, и предложила:

- Могу прокатить! К черёмухе.

А Мишка закричал, направляясь в кухню за своей девушкой, готовившей чай:

- Ты поезжай с ней! Обязательно! Уверяю - это очень вкусно! - и захохотал вместе со своей подружкой.

На другой день, в обед, я сел на заднее сиденье старенького двухколёсного мотоцикла, ухватился за Натали, и мы полетели по разбитой щебёнчатой дороге куда-то далеко за посёлок, в степь. Остановились возле небольшого лесочка под маленькой сопкой, свернув подальше от дороги, и оба в нетерпении спрыгнули с мотоцикла. Кое-как расстелив плед на траве, я накинулся на Натали, как лев на добычу, желая смять, растерзать, уничтожить её, такая во мне кипела страсть.

- Как же черёмуха? Она созрела… - не сопротивляясь моей свирепости, нежно прошептала Натали и упала вместе со мной на траву, под усыпанный чёрными ягодами куст.

Потом мы лежали и долго хохотали - неизвестно над чем. Посмотрим друг на друга - и зальёмся! До слёз, до колик в животе, пока не устали. Нахохотавшись, Натали поднялась на ноги и нарвала черёмухи, целую пригоршню, и стала кормить меня, отрывая от черенков ягоды и кладя их на мои губы. Черёмуха неожиданно понравилась мне, она оказалась терпкой и вязкой на вкус, но совсем не сладкой, что было очень удивительно, по моим понятиям. Натали тоже съела несколько ягод, и рот и язык её стали чёрными, и я снова кинулся к ним.…Тогда-то она и сказала про тайфун, а я и впрямь ощущал себя так, будто состоял из одной только жидкости, так во мне всё дрожало и бурлило…

Служба сразу показалась мне чем-то жестоким и уродливым, она мешала встречаться с моей Натали! Будучи не в силах дождаться, когда она позвонит и скажет: «Вечером заеду!», я сам звонил ей и требовал свиданий. Несколько раз наши встречи срывались из-за моих дежурств, и я готов был сбежать, нарушив присягу, лишь бы увидеть её, мою большеглазую тунгуску, но в последний момент усмирял себя и оставался в кабинете, продолжая рисовать в записной книжке голую Натали. Мы умудрялись ездить к черёмухе во время обеденного перерыва или перед вечерней поверкой, при каждом удобном случае мчались туда, и Натали скидывала с себя одежду, не боясь ни дороги за сопкой, ни моего безумия от её откровенности, и мы отдавались любви со всей пылкостью нашей молодости.

Вскоре мой друг Мишка уехал в отпуск, это было очень кстати, потому что черёмуха вся облетела, предупреждая о наступлении осени, и Натали перебралась ко мне. Почти два месяца мы прожили как муж и жена. Рано утром я готовил завтрак на двоих, целовал сонную Натали, лежащую в постели, и уходил на службу. А вечером, когда я возвращался назад, она была уже дома и кормила меня ужином. Мы никуда не ехали, а оставались в квартире, устраиваясь на кровати перед телевизором.

- Какой приятный плед, - заметила как-то Натали, гладя его ворсистую поверхность.

- Это подарок моей невесты, - машинально сказал я.

- Невесты?! - с ужасом переспросила Натали и, отбросив плед, спрыгнула с кровати.

Я молчал, не зная, как объяснить свои слова и как рассказать про невесту, о которой я и думать забыл! Да, была такая москвичка, очень славная и скромная девушка, я с ней встречался весь последний курс, думая, что безумно влюблён в неё только потому, что в её присутствии мне хотелось петь. Невзирая на уговоры, она не решилась сразу поехать со мной, убедив меня, что я должен дождаться квартиры. И что теперь рассказывать о ней? Зачем? Разве она имела значение для меня?

- Тайфун! Настоящий тайфун! Который всё разрушает! - воскликнула, плача, Натали и бросилась одеваться.

Я испугался её почерневшего лица и вскочил на ноги.

- Знай! После нашего знакомства я перестала встречаться со своим женихом, хороший парень, инженер, я честно рассказала, а ты?!. Ты…. - Натали не находила слов. Её большие глаза стали узкими от того, что всё лицо её сморщилось и как-то сжалось...

- Я никогда не оставлю тебя, - сказал я не очень уверенно, глядя со страхом на то, как Натали натягивает на себя колготки, которые лопались под её пальцами, превращаясь в рваную сетку, и пытался остановить её. Но она уже надевала платье, нервно дёргая плечами и извиваясь своим гибким, сильным телом, будто дразнила меня напоследок - очень зло, бессердечно. Мне и вправду показалось невозможным, что я могу добровольно от неё отказаться.

- Дай мне подумать! - взмолился я.

- Думай! - крикнула она и выбежала за дверь.

...Она не отвечала на мои звонки целую неделю. Один раз я сходил на почту, но её там не оказалось, потому что это была другая смена, и я стал ждать, каждый вечер открывая окно в своей опустевшей квартире и прислушиваясь к улице. Прежде чем увидеть весёлый синий мотоцикл, я надеялся уловить звук его мотора, чтобы выбежать навстречу, но - бесполезно. Натали не приезжала и не звонила.

Раздражённый её упрямством, усталый от подозрений, я отправился в офицерский клуб, твёрдо намерившись отвлечься и поиграть в бильярд, но в бильярдной было пусто. Уныло, в полном одиночестве покатал шары по зелёному сукну старого стола и приготовился уходить, как вдруг услышал голос Натали. Она шла по коридору и с кем-то громко разговаривала. По тому, как звучал её голос, низко и игриво, я понял, что она сильно пьяна, и тут же почувствовал, что снова превращаюсь в горячий котёл, что всё во мне закипает…

- Ах, бросьте! - смеясь, говорила Натали.

Я почти задохнулся, услышав, как она сказала протяжно, призывно:

- Не трогай меня, иначе рассержусь!

При этих словах котёл взорвался, выбросив меня в коридор, где я увидел незнакомого пьяного офицера, который одной рукой лез под кофточку Натали, а другой пытался поймать её болтающуюся из стороны в сторону голову, чтобы впиться своим мокрым ртом в её накрашенные, алые губы. Не помню, как бросился к ним и как ударил со всей силы офицера кулаком, с зажатым в нём бильярдным шаром. Тот уклонился, весь удар обрушился на мою Натали. Почувствовав, как рука провалилась во что-то мягкое, жаркое, я потерял сознание...

...Я сломал ей несколько рёбер.

Натали попала в госпиталь, а меня не уволили только благодаря вмешательству отца моей невесты, московского генерала, по заступничеству которого меня перевели в другой округ, в отряд, куда немедленно приехала и его дочь, не дожидаясь квартиры. Около года мы снимали жильё, и это был самый тяжёлый для нас год, потому что я постоянно называл свою молодую жену ненавистным для неё именем, которое словно приросло к моим губам. Я звал её Натали, не соображая, почему она вздрагивает и бледнеет в ответ на мои слова, но постепенно привык. К её имени, к её зелёным грустным глазам и даже полюбил мою жену, оказавшуюся заботливой и терпеливой женщиной, разделившей со мной все тяготы пограничной службы, и не только. То, что последовало за увольнением из войск, оказалось куда тяжелее, чем мы предполагали, но это уже другая история.

Я почти забыл про Натали.

И вдруг впервые за много лет - этот тайфун и эти слова. Я подумал, что жена сказала их совершенно случайно, ведь я никогда не рассказывал ей о черёмухе и, уж тем более, о подробностях наших свиданий с Натали! О пледе она сама благоразумно молчала, не спрашивала никогда, он так и остался в той квартире. Но всё-таки её слова прозвучали неприятно.

- Да, настоящий тайфун, - повторил я, движением головы стряхивая с себя наваждение.

Проверил, плотно ли закрыты окна, и вернулся следом за женой в квартиру.

Буря бушевала весь вечер и всю ночь и успокоилась с восходом солнца. Проснувшись, мы вышли на балкон посмотреть, что она натворила, и ахнули: гранитные шары, невероятной силой сдвинутые со своих мест, словно надувные мячики, были разбросаны по всей набережной, повсюду валялись разорванные железные цепи и лежали упавшие фонарные столбы. Море выглядело грязным и ещё сохраняло тревожный, стальной оттенок, хотя движение его волн уже было неторопливым и спокойным, как всегда.

- Завтра можно купаться! - сказала уверенно жена, увлекая меня на кухню завтракать.


Летним вечером


Ко мне приехал мой старый приятель, с которым я подружился во времена далёкой курсантской юности и с которым какое-то время после окончания училища поддерживал связь, изредка созваниваясь с ним. Знал, что он женился вскоре, что, так же, как и я, уволился из пограничных войск в начале девяностых, после чего я надолго потерял его из виду. А когда нашёл, через другого приятеля, то позвонил ему и позвал в гости, помня, что он всегда был лёгок на подъём. Гриша обрадовался приглашению и правда прилетел через полгода вместе со своей женой, в самый разгар купального сезона - в конце июля, когда вода в заливе Жёлтого моря становится тёплой и купаться в ней одно удовольствие. К тому же в это время появляются дешёвые креветки, под пиво они в самый раз, словом, есть все условия для дружеского отдыха.

Я встречал их в аэропорту, с волнением высматривая среди китайцев белые лица наших гостей, ничуть не сомневаясь, что узнаю своего товарища. Прошло почти тридцать лет, как мы расстались, поэтому можно понять то нетерпеливое любопытство, которое заставляло меня вставать на цыпочки и сильно вытягивать шею, чтобы первым заметить его. Мы увидели друг друга одновременно, встретившись глазами. Он поспешил ко мне навстречу, мы обнялись. Гриша совсем не изменился, оставшись таким же красавцем и здоровяком, каким был в молодости, только немного располнел, что в какой-то степени даже облагораживало его. Его голубые, с лёгкой поволокой глаза смотрели весело и твёрдо, тёмные, слегка волнистые волосы немного поредели, но всё ещё были хороши, если не считать небольшой седины на висках.

Та же ухмылка прирождённого стиляги и неизменная пачка сигарет в руках. Только - как странно! - в летнем бежевом костюме, в светлой рубашке и в остроносых коричневых туфлях, Гриша показался мне более зажатым, чем в офицерской форме, которую когда-то он умудрялся носить с таким вызывающе-непринуждённым видом, что у всех создавалось впечатление, будто он был одет по самой последней моде. Сейчас же, когда Гриша уже более чем двадцать лет назад скинул с себя обмундирование, в которое его облачила страна, и надел на себя то, что считал красивым, он стал похож на пугало.

Его жена, Лариса, казалась рядом с ним совсем маленькой женщиной, хотя росту она была среднего и имела крупные, непропорционально большие по отношению к плечам бёдра. Она с испугом озиралась по сторонам и выглядела очень уставшей. Как только мы вышли из здания аэропорта, они оба с жадностью закурили и, уже почти не переставая, курили на протяжении всех семи дней. Я поразился, заметив как-то, что они выпускают сигарету изо рта лишь для того, чтобы поесть. Гриша утвердительно засмеялся, сказав, что вместе они выкуривают по четыре пачки в день. Онемевшие от удивления, мы с женой только и смогли, что восторженно покачать головами.

Я исподтишка разглядывал Ларису. Короткие тёмные бриджи и чёрная, обтягивающая грудь футболка невыгодно подчёркивали её грушеобразную фигуру, а привычка убирать руки за спину и вовсе делала её похожей на матрёшку. Редкие, выкрашенные в рыжий цвет волосы Лариса то и дело встряхивала свободной от сигареты рукой, видимо, от волнения в незнакомой обстановке. В круглой форме её зеленоватых, немного вылупленных глаз было что-то неестественно замёрзшее, как будто кожу вокруг них облепили скотчем или обмазали клеем. Несколькими часами позже моя жена объяснила, «по большому секрету», что это следы блефаропластики, косметической операции по удалению «мешков» вокруг глаз. Я вздрогнул, представив, на кого была Лариса похожа до операции, но промолчал.

На мой заскорузлый, может быть, слишком консервативный взгляд, в Ларисе была ещё одна неестественность - её ногти, напоминающие когти хищной птицы. Они были очень длинными и сильно загнутыми вперёд, что, по моему представлению, должно было доставлять изрядное неудобство их хозяйке, мешая ей в самых простых движениях. «Точно гриф», - подумал я, в комплексе взглянув на Ларисины вытаращенные глаза, на её нос с горбинкой, на розовые ногти, и с жалостью посмотрел на Гришу, соображая, чем же она его проняла?

Первое, о чём спросила Лариса, когда мы сели в такси, правда ли, что в Китае дешёвый массаж и можно ли его принимать утром и вечером? Я ответил, что можно вообще не выходить из салона, китайцы будут только рады и сделают ей хорошую скидку. Лариса засмеялась и стала выспрашивать у моей жены, что и сколько стоит. Жена подробно отвечала, и к тому времени, как мы сели за стол, Лариса знала обо всём не хуже нас. Увидев бутылку красного вина, она резко прекратила расспросы и строго, глубоким тихим голосом, произнесла:

- Нет-нет. Гриша не пьёт. Совсем ничего. А я с дороги.

Я не посмел спросить, почему не пьёт Гриша, с тревогой взглянув на друга и заподозрив в нём что-то неладное. В конце ужина жена мне шепнула, «по секрету», что Гриша «закодирован», поэтому ему надо помочь, то есть забыть о пиве и вине на ближайшие семь дней. «Что ж, - расстроился я, - придётся!» - и задумался над прошедшими тридцатью годами, превратившими моего приятеля из неугомонного скаута в пьяницу.

Поселились они в гостинице, недалеко от нас, где я заранее забронировал номер, и принялись знакомиться с магазинами. Скоро выяснилось, что именно Ларисе, вернее, её горячему желанию купить норковую шубку себе, мужу и двум её дочерям, мы были обязаны нашей встречей, потому что Лариса не скрывала, что полетела в Китай «исключительно ради шуб», которые они рассчитывали купить на обратном пути в Пекине. Гриша смущённо морщился при этих словах и уводил разговор в сторону. Днём они где-то бегали, а вечером мы все вместе ужинали, сидя за большим квадратным столом на нашем балконе. Правда, для праздничной атмосферы и желая познакомить наших друзей с китайской кухней, на следующий день после их приезда мы пригласили Гришу с Ларисой в ресторан, но сразу поняли свою оплошность.

Гриша метал в сторону бара полные ненависти и боли взгляды, а Лариса с огорченным, почти оскорблённым видом наблюдала, как услужливые официанты несут всё новые и новые блюда, проворно расставляя их на стеклянной, вращающейся середине нашего стола.

- Это всё лишнее, лишнее, - наконец сказала она, посчитав тарелки, - пять салатов - это много! Рыба ни к чему, да и мясо не нужно, мы не голодные.

- А я так очень! - воскликнула моя жена и принялась есть. Лариса осуждающе взглянула на неё:

- Зачем же тратиться на такой стол, когда можно по-домашнему, на кухне? Не лучше ли на эти деньги купить что-нибудь из одежды для себя?

- Лучше, - согласилась моя жена, - только я страшная лентяйка, не люблю стирать.

Мы с ней немного расстроились: наших гостей не удивила не только китайская кухня с её сладкими соусами и экзотическими морскими продуктами вроде медузы и морских червей, но и город оставил их равнодушными. Не вызвали интереса ни пагоды на вершинах гор за домами, ни парки все в цветах, ни вид «хутунов» - сохранившихся кое-где старых глиняных домишек, одним словом, ничто не привлекало их. И это было странно, потому что, впервые приехав в Китай, нельзя не удивляться этой необычной и яркой стране. На вопрос моей жены, изо всех сил старающейся поддерживать светский разговор, «Как вам Пекинский аэропорт? Он перестроился к Олимпиаде, впечатляюще, не правда ли?», Григорий пренебрежительно пожал плечами, вынул раздумчиво сигарету изо рта и ответил: «Видали и лучше». Лариса пояснила: «В Турции ничуть не хуже». На мое несмелое предложение сходить покупаться, они почти обиделись - мы что, моря не видели? Прошлым летом отдыхали в Сочи! И нам пришлось замолкнуть.

Даже моя жена, очень находчивый в разговоре человек, терялась, не зная, о чём спросить Ларису, не рискуя её оскорбить. Я же переключил своё внимание на Гришу, исподтишка разглядывая его, словно стараясь отвлечься от первого, двойственного, впечатления и найти в нём того неугомонного и открытого человека, которого я знал когда-то, и всё больше недоумевал. Да, это был Гриша, только немного растолстевший и разлюбивший рестораны, утративший интерес к горам и красивым женщинам, оживляющийся при разговорах о магазинах и китайских ценах. Да, это был мой друг, со знакомой мне улыбкой и крепким взглядом, только странно остывший в свои пятьдесят два года. «Пусть, - думал я огорчённо, - у людей «культурный шок», такое изобилие товаров! Зато нам ничто не мешает сидеть на балконе и вспоминать молодость, ведь мне, собственно, только это и нужно было…»

Но наши пресные разговоры крутились вокруг настоящей жизни, вокруг её бесконечных проблем. Ни одного взгляда в прошлое! Как ни пытался я вставить слово о бывших друзьях и редких пирушках, всё сводилось к обсуждению преимуществ шины с шипами перед лысой резиной или к вопросу о ценах на бензин. Судя по напряжённым лицам наших друзей, домашние заботы не хотели отпускать от себя Григория и Ларису. Супруги то и дело хватались за телефоны, чтобы позвонить в свой Новосибирск и узнать, как движутся дела в их конторах. Моя жена однажды сказала, дружелюбно похлопав Гришу по спине:

- Да сбросьте вы, наконец, свои рюкзаки, ребята! Отдыхайте!

Лариса перестала курить и настороженно спросила:

- Какие рюкзаки?

А Гриша нахмурился.

Только к концу недели их слегка загоревшие лица чуть-чуть расправились, в глазах появилось нечто, напоминающее расслабленность и отрешённость. Постепенно они рассказали нам о своей семье, о работе, о далёкой, холодной Сибири. Мы узнали, что для каждого из них это был второй брак, но о том, что происходило до него, они говорили весьма неохотно. Гриша в первой семье оставил дочку, а двух Ларисиных девочек, им тогда было по пять и семь лет, записал на свою фамилию. «Так она захотела», - сказал он мне тихо. Занимался он пассажирским извозом, купив три года назад на кредитные деньги четыре маленьких «Газели». С помощью связей, матов и кулаков Гриша отвоевал постоянный маршрут в городе и теперь мечтал о большом, настоящем автобусе, хотя и понимал, что дальше «Газелей» ему вряд ли позволят «рыпнуться».

Лариса после пятнадцатилетней службы в милиции открыла, заняв у подруги денег, небольшую конторку по продаже недвижимости и пропадала там круглые сутки. Видимо, что-то у неё получалось, раз она собиралась купить квартиры обеим своим дочерям, недавно вышедшим замуж и поэтому «сильно» нуждавшимся в отдельном жилье. Гриша приобрел «БМВ» последней марки, но ездила на машине Лариса. Для ощущения полного достатка семье не хватало только шуб, норковых, тёплых, красивых, которые все везли из Китая.

Глядя на них, я всё время ловил себя на мысли о превратностях судьбы и о том, какое действие оказывает на романтического энергичного мужчину прозаическая энергичная женщина. Почему она именно берёт вверх и от его былых устремлений не остаётся и следа? Тот ли это Гриша, мечтающий обойти земной шар пешком и написать об этом книгу? Не пропускающий мимо себя ни одного красивого пейзажа, чтобы не восхититься им, ни одного женского личика, чтобы не улыбнуться ему? Тот ли это Гриша, с которым мы во время каникул пили разливное красное вино в Ялте, приставая к проходящим мимо девушкам? Я уже было подумал, что вместе с любопытством к жизни Гриша потерял и память, и готов был провести оставшиеся два дня в разговорах о шубах, как он вдруг удивил меня. Улучив момент во время нашей единственной вечерней прогулки по берегу моря, Гриша сказал, делая знак Ларисе, чтобы они с моей женой продолжали идти впереди нас:

- Не спеши, хочу кое-что рассказать, никому не говорил об этом.

Он как-то вдруг очень сильно расслабился, может быть, первый раз за всё это время, у него успокоился голос и помолодело лицо. Я замедлил шаг.

- Не могу забыть… В начале четвёртого курса, - начал он, - познакомился с одной девушкой, нет, нет! Ты не знал её, никто не знал, - сказал он быстро, увидев, что я пытаюсь что-то вспомнить. - Познакомился случайно, в метро. Немного старше меня, не очень красивая. Так мне тогда казалось. Была она, как гренадёр, крупная, рослая, сильная, одним словом, как раз для меня. Немного сутулилась, правда, и была близорука, поэтому носила очки, совершенно ужасные, в толстой оправе, они уродовали её лицо и без того не очень привлекательное. Знаешь, мне всё время хотелось умыть его и раскрасить, такое оно было блеклое: и серые глаза, и крупный рот, и светлая кожа. Тамара никогда не пользовалась косметикой, даже губы не подкрашивала. Я думаю сейчас, правильно и делала, потому что, вздумай она краситься, как все знакомые мне девушки, то превратилась бы в вульгарную особу. Но тогда мне мечталось о чём-то воздушном, изысканном, поэтому я стеснялся Тамары и никому её не показывал. Встречался с ней у неё дома, во время увольнений, и был доволен, что её никто не видит. Жила она самостоятельно, работала где-то на заводе.

Гриша замолчал, подождав, пока мы выберемся на дорогу из соснового лесочка, и продолжил:

- Если бы ты знал, как преображалось её лицо, когда мы занимались любовью! Оно становилось прекрасным. Я не мог на неё наглядеться в эти моменты… Да. Но я не давал никаких обещаний, да она и не требовала, видимо, понимая меня. Я никогда не говорил, что люблю её, искренне считая, что мы только проводим время вместе! По характеру она была такая же, как и я, весёлая и боевая, ей бы пошутить, посмеяться, вот мы и хохотали без конца, неизвестно над чем, по любому поводу. Нам было хорошо вдвоём…

В конце года, получив офицерские погоны, я уехал, ты знаешь, в Одессу. У меня были большие планы, в которые Тамара не вписывалась. Хотел сделать карьеру. Подло так уехал, не попрощавшись. Не позвонил. И записки не отправил. Представь. Посчитал, что мой отъезд подразумевался, ведь она знала, что я заканчиваю учиться. А, может быть, просто боялся, что не выдержу и предложу ей выйти за меня замуж, что не входило в мои расчеты. Уехал, пропал. Точка. И всё незаметно сбилось в моей жизни. Планы нарушились, когда я встретил свою первую жену, красавицу, перед которой трудно было устоять, и я забыл про карьеру. Женился, родили дочку, а жена вдруг стала гулять, да так откровенно, что я чуть не убил её однажды, после чего стал пить. Меня уволили за драку в части, жена моя рассвирепела. Но мы всё-таки прожили с ней шесть лет, в течение которых я беспробудно пил и куролесил, шатался по кабакам, а она - гуляла. На что мы жили? Не помню. Работал иногда шофёром…

Григорий вздохнул, бросил окурок на землю и закурил новую сигарету. Мы уже поднялись по ступенькам, ведущим от пляжа к улице, и теперь шли вдоль дороги, освещённой фонарями, за нашими женщинами, сильно не отставая, но и не догоняя их. Я слушал Гришу молча, стараясь даже не глядеть на него, чтобы не вспугнуть его меланхолического, под стать туманному вечеру, настроения.

- После развода я уехал в Новосибирск, к старшему брату, где и познакомился с Ларисой, - продолжил он, тоже не глядя на меня, - к тому времени её совершенно истерзал её муж, настоящий ублюдок и отъявленный пьяница. Он бил Ларису и приучил к алкоголю. Мы пожалели друг друга и сошлись. И вот почти двадцать лет вместе. Сознаюсь, у меня бывают запои, тогда Лариса берёт меня за руку и ведёт к врачу, сама она перестала пить из-за меня, во всяком случае, когда мы вместе. На работе, с подружками - может. Даже очень может. А так, нет, меня оберегает, - сказал Григорий с нежностью и тут же перешёл к другой теме, спохватившись о том, что было для него важно.

- У девчонок - свои проблемы. Старшая, Ларисина, работать совсем не хочет, связалась с бандитом, которого, к общей нашей радости, в тюрьму упекли. Она тут же выскочила замуж за другого. Ничего, вроде, парень. Следом за ней и младшая замуж вышла, а у меня уже внук, сын моей дочки, - с гордостью сообщил Гриша, - Виталька. - И прибавил озабоченно: - Вот девки и отправили нас за шубами, а мы, заодно, к тебе завернули.

- Я рад, - весело ответил я, кажется, начиная понимать приятеля.

Мы прибавили шагу и скоро подошли к отелю. Оставив наших гостей у входа, мы с женой вернулись домой и некоторое время ещё сидели на балконе, глядя на то, как плавает пушистым белым облаком туман в нашем дворе. Жена мне сказала, «по очень большому секрету», что Лариса находится в жутком смущении, не зная, должна ли она покупать шубу и для дочери Гриши, ведь у неё уже есть, пусть и старенькая. И, потом, дочь-то, она хоть и родная Грише, но «ведь не жила с нами», а её девочек Гриша воспитывал как своих, поэтому - что же делать? Её это просто бесит.

- Что же ты посоветовала? - спросил я с интересом.

- Я ей сказала, что тут и раздумывать нечего, пусть купит себе, Грише и своим дочерям, а Гришина дочка пусть ходит в старенькой шубке. Так все мачехи в сказках поступают. Правда, я не уверена, что Лариса поняла мою шутку.

На следующий день, вечером, мы проводили наших друзей в аэропорт, и я как-то по-новому, с жалостью, взглянул на оживлённую Ларису. Сейчас мне показалось, что она похожа не на грифа, а на сову, которая таращит свои круглые глаза, стараясь что-нибудь разглядеть вокруг себя, но ничего не видит. Я крепко обнялся с Григорием, приказав ему не теряться, пожал руку Ларисе и отошёл в сторону. Моя жена тоже пожала им руки и, отступая ко мне, произнесла, скрывая лёгкую улыбку:

- Приезжайте, пожалуйста, следующим летом за пуховиками, говорят, они входят в моду.

Лариса и Григорий переглянулись, сказали, что подумают, и улетели, оставив нас размышлять о жизни и о шубах.


/В тумане


Туман липнет к городу, размывая его очертания, вдали за крышами домов угадываются вершины гор, уравновешенные настроением вечного покоя, над морем клубится лёгкая дымка в виде рваных облаков, полоска мокрого песка на берегу увеличивается с каждой минутой - идёт отлив. Множество рыбацких лодок, в большом количестве разбросанных на берегу, чернеют своими старыми, натруженными боками между отступающей водой и берегом, дожидаясь утра, когда полный прилив поднимет их с песка и они выйдут в залив, за рыбой. Сейчас они привязаны верёвками к маленьким колышкам, вбитым в песок, удерживаясь с их помощью от того, чтобы их не утащило в море. Несколько рыбаков, сильно согнувшись, с вёдрами в руках идут вслед за водой, собирая среди скользких камней у причала местное лакомство - ракушки...

Там, за туманом, за этим заливом, моя страна. Вернее, несколько моих стран. В одной из них я родился, там похоронены мои родители, в другой учился, получив высшее военное образование, в третьей - женился на моей жене, верной моей спутнице, из четвёртой улетал в Афганистан, в пятой родились наши дети. В шестой похоронены родители моей жены, а в седьмой у меня живут друзья, вместе с которыми я когда-то охранял эти страны, овеянные общим флагом, служа на восточной границе. Стерёг их от тех, среди которых сейчас нахожусь, волею судьбы заброшенный на противоположную территорию.

Я мог бы сказать и о том, что в одной из стран остался мой друг, вытащивший меня из горящего бронетранспортёра, а в другой - тот, кто снял со своих плеч пиджак и кинул его мне, когда я собирался на первое свидание с девушкой. А ещё в одну, очень далёкую, на самой окраине государства, страну уехал мой спившийся после увольнения товарищ, которому нам с женой пришлось отдать свои накопления, чтобы он смог вывезти всю семью. И получилось бы, что в каждой из пятнадцати самостоятельных стран, некогда бывших одной огромной державой, живут родные мне люди. Что все мы по-прежнему связаны невидимыми нитями наших судеб, которые не дают нам думать, что мы разобщены. Только…. Только я всё меньше говорю об этом, потому что жене моей всё известно, дети не верят мне, говоря, что я слишком романтизирую прошлое, китайцы не понимают, будучи до сих пор уверенными, что Украина и Казахстан, Белоруссия и Эстония - это Россия, а больше рассказывать некому.

Я вглядываюсь в белое марево перед собой и думаю: которая из стран теперь моя? Где мой дом?.. Густой туман скрывает всё от меня…

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.