Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(53)
Андрей Гусев
 Записки психолога

Проходная

Вот чувствуется, что в серьезном заведении работаем. Заходишь - три подписи, выходишь - одна.

На проходной лежит четыре журнала. Один - для тех, кто заводит в зону гражданских и женщин. Другой - для тех, кто сдает при входе деньги. Третий - для тех, кто сдает мобилки. Этим еще и жетоны выдают. Четвертый журнал появился совсем недавно. В нем расписываются «за коррупцию».

Журнал этот - длинная, узкая самодельная книжица с болтающейся на привязи шариковой ручкой. В нее вклеена ксерокопия текста закона «О коррупции», и каждое утро каждый входящий в зону сотрудник расписывается в этой книжице. Смысл этой процедуры не очень понятен, так как успеть прочитать закон на проходной невозможно. В итоге все молча расписываются «за коррупцию» и идут соблюдать незнакомый закон в зону.

- Деньги, наркотики, оружие, мобильные телефоны есть?! - встречает входящего бодрый голос симпатичной прапорщицы.

- Нет, - честно рявкаете вы, расписываетесь «за коррупцию», поочередно захлопываете четверо тугих тяжелых решетчатых дверей и попадаете в зону.

При наличии «запрета» процедура усложняется.

- Вот тут распишитесь и здесь еще, - просовывает прапорщица в тесное окошко один из многочисленных журналов.

- А в сумочке у вас что? С сумочками не положено. Только с прозрачными пакетами.

- У меня разрешение начальника.

- Да?

- Да.

- Ну, смотрите. А этот - с вами?

- Да, вот его пропуск.

- Деньги, наркотики, оружие, мобильные телефоны есть?

- Вы уже спрашивали.

- Так есть?

- Нет. Будут при выходе.

- Вы со мной не шутите, я на службе.

- А я и не шучу.

- Да ладно вам! Проходите!

Интереснее всего заводить в зону под Рождество православного батюшку с певчими и неподъемными мешками гуманитарки.

- Берите пять пропусков и бегите встречать батюшек. Просмотрите там внимательно, если что принесли. Чай, сигареты - можно… Что они там еще могут принести... Да смотрите, чтобы сахар не передавали. А то как в прошлый раз - он им сахару принес, а они прямо в церкви брагу поставили. Скажите отцу Серафиму, что я запретил.

Я хватаю два пропуска и быстрой рысью направляюсь на выход.

- Что, божественных встречать идете? - провожает меня зек-атеист Вася. - Какие они верующие? Да они все только и верят потому, что им курить-заварить дают! Да они...

Времени слушать Васины рассуждения нет, и я быстренько удаляюсь.

За зоной меня уже ожидает молоденький розовощёкий отец Серафим и четверо певчих - постарше. У двоих из гостей рожи явно наших выпускников, но я делаю вид, что не замечаю.

- Добрый день!

- Да благословит вас Господь! - отвечает батюшка и протягивает руку для поцелуя.

Я отделываюсь горячим рукопожатием.

- Спасибо, - трясу я батюшкину руку, - давайте ваши паспорта.

Вахтерша быстренько оформляет пропуска, божественные подхватывают здоровенные мешки с гуманитаркой, и мы до отказа заполняем собой проходной коридор.

Неля-прапорщица тараторит своё традиционное:

- Деньги, наркотики, оружие, мобильные телефоны есть?!

- Наше оружие - слово Божие. Оружие непобедимое и обоюдоострое! - вдруг начинает проповедовать один из хористов.

- Ага! И инструкция по эксплуатации - во-о-т такой толщины книжица, - вступаюсь я за растерявшуюся прапорщицу. - Покажите-ка, что там у вас в мешках? Так, сахара нет? Хорошо. А это что такое? Нет, варёную колбасу нельзя. Здесь оставляйте. На обратном пути заберёте.

Привыкший к местным порядкам батюшка молча выкладывает колбасу. Хорист снова вмешивается и несёт что-то про то, на что это похоже, «по его мнению».

- Простите, вы не напомните, как там точно: «не суйся со своим уставом в чужой монастырь», кажется? - громко вопрошаю я батюшку, на секунду отрываясь от перерывания мешков и сумок.

- Верно, - соглашается батюшка.

И тут я ощущаю знакомый запах, доносящийся из разгоряченного нутра хориста. «Опа! Да он пьяный!» - быстро соображаю я и придвигаюсь поближе.

- Простите ещё раз, вы не могли бы на меня дохнуть.

- Зачем?

- Извините, но в таком состоянии я не могу пустить вас в зону. Неля! Забери его пропуск! - командую я и с удовольствием оставляю поддатого проповедника за дверями.

Батюшка пытается слабо сопротивляться, аргументируя просьбу качеством звучания рождественского хора, но я остаюсь непреклонным.

- Ну что вы? Пьяному в зону - никак нельзя!

- Но ведь он святое вино пил. Ведь праздник.

- Я надеюсь, вы в зону вина не несёте? А то ведь напьются - порежут друг друга.

- Нет, что вы! - горячо заверяет меня батюшка.

Двери открываются, божественные подхватывают свои баулы, и мы шагаем к ожидающим нас у второго КП с тачкой зекам из паствы.

Будни (Развод)

На площадке перед вторым КП выставка готовой продукции: бетонная клумба-«цветочек», борона, культиватор, скамейка, урна-«тюльпан», канализационные люки, чугунная лавочка «Пушкинская» и с десяток цементных надгробий.

Перед приездом очередного генерала на выставку добавили здоровенный плуг.

Все утро начальство по очереди наматывало круги вокруг этого приспособления, оценивая его с эстетической точки зрения. Наконец, после пятнадцатого круга, зав. производством послал за четырьмя зеками и одной банкой зеленой краски.

Минут через тридцать плуг можно было спрятать в любой мало-мальски зеленой злаковой поросли.

Теперь представьте: солнечное первоапрельское утро, возле здоровенного свежевыкрашенного плуга в гордом одиночестве стоит одетый в камуфляж подполковник Семенов и задумчиво разглядывает зеленое нутро механизма. Картинка называется «Перекуем мечи на орала».

Справа от этого эпического полотна двое сотрудников в штатском живо обсуждают особенности строения различных модификаций канализационных люков. Честно говоря, никогда бы не подумал, что подобный предмет может вызвать столь оживленную дискуссию.

Памятники установлены несколько поодаль и, благодаря присутствию небольшой группы судачащих о чем-то офицеров, напоминают филиал мемориального кладбища с картины какого-нибудь советского художника-моралиста: «Друзья пришли напиться на могилах своих спившихся ранее боевых товарищей».

Как-то раз вольнонаемная училка всерьез поинтересовалась, кто там похоронен. Её чуть было не убедили, что прежние начальники колонии и заслуженные сотрудники - как в монастыре - все батюшки рядком, даже после смерти никого искать не надо.

Как заметил Жора-нарядчик: «Лучшее, что мы научились делать, - это памятники».

Наконец из-за угла заводоуправления появляется грузная фигура первого зама, и народ начинает нехотя сбиваться в кучу - строится.

Строй получается забавный. Пестротой и разнообразием одеяний наши мужики давно уже переплюнули петлюровские бандформирования из советских фильмов, советских же ополченцев времен Гражданской и партизан обеих Отечественных войн. Теперь они стремительно приближаются к художественным высотам экипировки военизированного цыганского табора.

Чего тут только нет! Шевроны милицейские, шевроны армейские, фуражки всех родов войск, штопаные камуфляжные костюмы и засаленные парадные кителя. Все это великолепие густо сдобрено кожаными куртками, свитерами, разноцветными туфлями и старыми ботинками гражданского образца.

Старый ДПНК тоскливо провозглашает: «Равняйсь! Смирно! Равнение на середину!». Разношерстная масса сотрудников на мгновение замирает, всем своим видом усердно изображая равнение на середину!

- Здравствуйте, товарищи! - по старинке приветствует собравшихся первый зам.

- З-з-ды-ды-ды-ра-а-а-т-т-т-в-ааа-аа-а-йор-р-р! - несется в ответ невразумительная каша отвыкшего от армейских будней офицерства.

Слегка обескураженный подобным приемом зам изображает на лице жалкое подобие улыбки и, приободрившись, повторяет:

- Здравствуйте, товарищи!

Вторая попытка оказывается настолько бездарнее первой, что первый зам навсегда отказывается от лихого армейского этикета.

Далее следует невнятный доклад ДПНКа о происшествиях за истекшие сутки: «Нарушений законности не допущено. Спецсредства к осужденным не применялись». Ну, и в таком духе - стандартные фразы о том, что все в порядке, все на месте и ничего не случилось.

Потом начальство уходит, оставляя дежурную смену в полном распоряжении нового, то есть свежезаступившего ДПНК, который раздает технические распоряжения.

Самый лаконичный инструктаж из слышанных мною произнёс однажды ДПНК с тридцатилетним стажем Петрович:

- В общем, так. Службу нести согласно всем бумажкам, которые её регламентируют. Разойдись!

Все расходятся, и начинается служба…

/Ситуация

Сколько я за эти два года выслушал историй! И про убийства по-пьянке, и про неверность женскую, и про неблагодарность, и про родительскую жестокость, и про детскую.

Зечку молодому телеграмма пришла, что мать умерла. Ну, я, как положено, вызвал его и на истерику мужскую настроился. Плачут обычно, кулаками в стенку бьют, голос срывается, слезы выступают, дыхание учащается, когда такие сообщения читают, причем от мала до велика. Пятидесятилетние за своими в срок умершими старушками еще больше, чем молодняк, убиваются:

- Так я и знал! Чувствовал, что не увижу! Не дождалась!

И - бух! - кулаком в стену.

Ну, так вот, настроился я, значит, утешать. А парень спокойненько мне телеграмму возвращает и вроде как сразу уходить собирается. Ничего не поменялось, не дрогнуло. Принял к сведению, и все.

- Ну, ты как? Нормально?

- А что вы хотите? Она нас с сестрой бросила, мне, что, теперь за ней убиваться?

- Как это - бросила?

- А так, просыпаемся мы с сестрой однажды, а хата пустая. Только одеяло одно на двоих нам и оставила. Мне - двенадцать, сестре - десять. Мы так несколько дней под одним одеялом и лежали. Пока бабушка нас к себе не забрала.

- А что, мать больше не появлялась?

- Да, появилась, когда выросли. Думала, что денег дам. А я ее послал и сестре запретил с ней разговаривать.

- А как бабушка? Жива еще?

- Да нет, померла.

- А где сестра теперь?

- Замужем.

- Так ты, небось, дядька уже.

- Ну да, малой скоро годик.

- А как у сестры, все нормально?

- Да нет, разводится.

- И как же она?

- Уже с другим живет.

- Нормально. Я смотрю, она не теряется.

- А чего теряться? Ну, я пойду?

- Иди.

/Костанди

Сидел у нас один мужик по фамилии Костанди, грек. Я уже не помню, сколько у него было сроку, но он все время просидел в санчасти на третьем этаже, там, где дураков держат. Как заехал, так сразу туда.

Дело в том, что этот Костанди регулярно ходил освобождаться. Пробирался ко второму КП и стоял там - ждал, когда его освободят. Понятное дело, его вылавливали, скручивали и водворяли на санчасть.

Про него разные истории по зоне ходили. И про то, как он с разгону головой боднул автозак, когда его хотели на дурку вывезти; и как он прапора одного в темном коридоре попросил сверток какой-то подержать. Прапор взял, а это дерьмо в газетку завернутое, ну и так далее...

В общем, отсидел этот Костанди свой срок, и пришло ему время освобождаться. Приходят к нему в палату: собирайся, мол, пошли на освобождение.

А он говорит:

- Не пойду. Сегодня тринадцатое число, мне еще два дня сидеть.

- Какое тринадцатое! Сегодня пятнадцатое! Собирайся и пошли!

- Нет, - говорит Костанди, - сегодня тринадцатое. Я никуда не пойду.

Ему говорят:

- Пошли! Приказ начальника!

А он:

- А что, начальник уже освободился?

Ну, в общем, в таком духе его часа полтора уговаривали, пока не доложили начальнику и тот не отдал приказ забить его в наручники и силой выкинуть за зону.

А в этой смене был прапорщик Петя-молдаван. Небольшой такой, коренастый мужичок, но прапорщик толковый. Он один мог всю зону построить и без крика обед провести. Зеки Петю слушались и даже уважали.

Так вот, Петя этот подошел к Костанди, что-то там с ним переговорил, и тот стал одеваться. Уговорил-таки.

А по коридору в это время вышагивал Петин напарник, здоровенный хлопчина с наручниками наизготовку. Его уже достала вся эта возня с Костанди, и он все время порывался выполнить приказ - забить зека в наручники и быстренько выдворить его за зону. Петя запретил ему входить в палату, и Сеня, так звали здоровенного прапора, изнывал от бездействия в коридоре.

Все шло хорошо, даже замечательно. Костанди оделся, собрался, достал зеркальце и расческу, причесался, подошел к окну, еще раз посмотрелся в зеркальце, повернулся лицом к боковой стене и вдруг взялся обеими руками за торчащие из стены два оголенных провода. Стоит. Держится и что-то шепчет себе под нос.

Тут, понятное дело, обоих прапоров просто накрыло. Петя заорал:

- Ты что делаешь, сволочь?!

А Сеня ничего не сказал, но через секунду Костанди уже трепыхался в Сениных ручищах, жалобно повизгивая:

- Больно же! Дайте хоть вещи забрать!

И вот тут я вспомнил, что по зоне давно ходили слухи, что Костанди никакой не больной, а просто косит, чтобы сидеть на санчасти. Там и режим другой, и кормят лучше, да и вообще, койки одноэтажные, постели чистые, палаты просторные и светлые. Благодать!

Уж не знаю, правда это или нет, но когда я увидел, как Костанди в Сениных руках преобразился, то невольно подумалось: «А ведь правы зеки - косит он. Ой как косит». Ну, да бог с ним! Теперь-то какая разница. По новой заедет, тогда и разбираться будем.

А он заедет.

Точно заедет.

Уж я-то знаю.

Серёженька

(Выдуманная история, оказавшаяся правдивой)

- Серёженька, мой любименький, мой миленький, солнышко моё, зайчик мой…

Арестовали Серёженьку внезапно, осудили быстренько и приговорили - три года строгого режима. У Галинки всё так и оборвалось внутри. ТРИ ГОДА. А она брюхатая, с двумя детьми малыми. Без жилья, без работы, без родни! Жить-то как? Пока был Серёженька - всё было. Любил он их, заботился. Сыночка всё хотел, потому и решилась на третьего. А теперь как? Галинке рожать вот-вот, а его увезли, закрыли-и-и-и!!!

На суд так и пришла - с двумя малыми да с брюхом. Со следователем разговаривала. Судье плакалась: «Что мне делать? Как жить? Пожалейте! Не виноват ведь он, это всё брат его родный, что сидел уже три раза. Пообещал как-то:

- А всё-таки сядешь ты у меня, Серёга, ещё разок!

- Не сяду!

- Сядешь! А то ты не сидел?

- Сидел.

- Ну, так опять сядешь!

Посадил-таки, поганец. Сам своровал, а его - в подельники. Не виноват ведь он!»

- Что вы тут, дамочка, мокроту развели! Суд разберётся! А что до детей, так презервативами пользоваться треба, а не нищету плодить.

Так и сказал. Не сморгнул даже. Вышла от него, села на лавочку и завыла: «Рожаю!!!» Подхватили, подвезли - успели.

Родилась Настенька. Три пятьсот, здоровенькая, тьфу-тьфу! И на личико - ну вылитый Серёжка.

А Серёженьку тем временем в колонию перевели. Письмо прислал с адресом. И ведь каждый день пишет. Заполнится листочек - он его отсылает и следующий берёт.

Отписала ему. Что, мол, доченька, Настенька, в честь твоей мамы покойной назвала.

Обрадовался. Цветы нарисованные прислал.

«Но всё равно, сын у нас с тобой, Галинка, еще будет».

«Всё хорошо у нас, Серёженька, всё нормально. Детки не болеют. Я - тоже, тьфу-тьфу! Живём теперь у моей мачехи. Тетки твои, Серёженька, подтянулись, родственники дальние. Сестра двоюродная помогает очень. То продуктов детишкам подкинет, то одёжку из «гуманитарки». Она при церкви какой-то, так вот и помогает. С Божьей помощью! Так что всё хорошо у нас, всё нормально».

На день рождения фотку ему послала - с малыми. На ней и прокололась.

Как увидел наши лица, да в чём одеты, да синяки под глазами, да что худая, в половину прежнего, сразу написал: «Пиши правду, Галинка. В себе не держи - пиши».

А что писать-то? Что высевки пересеваем да блинчики печём? Что мачеха каждый божий день углом попрекает:

- И на чёрта он тебе, дуре, нужен был! Я ж тебе говорила - бандит он!

Деньги детские по три месяца задерживают, да и те «не в полном объёме» платят.

Что сижу иногда, как дурная. Сижу вот так вот. И соображаю, где я, что я? Мысли в голове путаются, да в висках стучит. Боюсь я, что бросишь ты нас. И зачем мне всё это надо было - детей рожать, чтоб потом самой воспитывать! А ты, наверное, уже нашел себе кого-нибудь да потихоньку переписываешься. Мне брат твой двоюродный рассказывал, это у вас «заочницы» называется. Ты прости меня, глупую, Серёженька! И брата твоего не слушаю. Я тебя одного люблю. Серёженька мой ненаглядный!

А про то, что брат твой двоюродный Митька натворил, так я потом, при встрече…

Что ж писать-то? Как жить предлагал и про твои похождения рассказывал? Как за дровами поехать уговаривал. А как поехали, так полный кузов натаскали, да по чарочке, да по второй, да по третьей. Да на тех дровах и уговорил меня, пьяную. Виновата я перед тобой, мой любименький, дорогой мой Серёженька. Не устояла. Так что правду писать тебе, Серёженька, мне резона нет. Боюсь я за тебя, за себя. За всех нас.

Так, строчка за строчкой, письмо за письмом, полгода прошло.

Написал Серёженька, что на работу устроился и свиданку оплатил. «Приезжай, моя любименькая, моя хорошенькя Галинка, и доченек с собой захвати, особенно Настеньку. Так хочется её не на фотке увидеть и на руках подержать».

Заняла денег на дорогу, собрала, что было из продуктов, детей и поехала.

Под тюрьмой полдня простояли - пока заявление написала, пока отдала, пока дождались, малые все подворотни описали. А как заводить стали, как захлопнулись четыре пары дверей решётчатых, как стали спрашивать: «Деньги, наркотики, оружие, другие запрещенные предметы есть?», так малые все трое в рёв, не сговариваясь, а у самой Галинки - мурашки по телу, да такие здоровенные, словно и не мурашки вовсе, а слоны какие-то.

Вокруг решетки, проволока колючая, двери железные, замки, запоры, лязг, стук, грюк, собаки за забором гавкают; над головой - солдат с автоматом на табуретке прямо на решетке сидит и за всеми наблюдает. Над свиданкой фонарь красный висит, покачивается. Прапорщик вперёд пропустил, с вещами помог - поднёс маленечко. Внутрь зашли - всё как в гостинице, только двери железные: коридор, двери, кухня, комната. Женщина-прапорщица вещи обыскала, в сумках порылась, об ответственности за передачу запрещенных предметов предупредила и в комнату провела. Только вещи поставила, только на диван присела, дверь отворилась - Серёженьку привели. Бросилась на шею, прижалась, заплакала. Катенька, старшенькая, к одной ноге папкиной прижалась, Оксанка, средняя, - к другой, а Настенька - в рёв: кинули, бросили маленькую - испугалась. Сереженька её на руки взять хотел. А она, глупая, еще громче заорала - чужого дядьку испугалась. Серёженька нахмурился, потом засмеялся: «Что же ты ревёшь-то, глупая, ведь я твой папка».

Ну, потом всё как положено. Ох и изголодался он, похудел, осунулся, но всё как в первый раз, только тихонько, чтобы малые не проснулись, не услышали.

Отдышались, оглянулись - утро брезжится.

Повиниться на другой день решилась вечером.

Серёженька как всё услышал, так сорвался - дал зуботычину. «Нет у меня больше брата, - говорит, - а меня прости, - говорит, - это я во всём виноват. Ты, - говорит, - молодец, что всё честно сказала. Я тебе верю и прощаю». Потом на детей посмотрел перепуганных, сел в углу на корточки и заплакал.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.