Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(53)
Надежда Боровлева
 Седая

У меня есть два телефона.

Один - рабочий, другой - личный.

Иногда по вечерам я звоню с рабочего телефона на свой. Ну, тот, который личный. Зачем звоню? Проверить. А вдруг я не доступна или со связью проблемы какие-нибудь. Вдруг кто-то не может до меня дозвониться или мое сообщение потерялось где-нибудь на полпути.

Мое сообщение.

Которое кто-то мне написал.

Еще у меня есть страничка в социальной сети. Она всегда открыта. Я вечно онлайн. По вечерам за порцией виски я обновляю свою страничку. Вдруг кто-то написал мне сообщение в интернете, а я его не вижу. Но, кроме своей же фотографии на полмонитора и пары идиотских записей на своей странице, я не вижу ничего.

Я даже почтовый ящик каждое утро проверяю. Железный ящик. Хотя прекрасно знаю, что там только счета на оплату коммунальных услуг и рекламные проспекты. Мне не пишут писем.

Уже давно никто никому не пишет писем.

Бумажных.

С засушенными цветами между тетрадных листов.

Чернильных. С кривыми буквами.

А когда я выпиваю больше положенного, выхожу на балкон и жду голубей. Это уже совсем глупо, но я жду. А вдруг?

Адресат мой мне не известен. Да и текст письма я себе плохо представляю. Ну, может, стандартное: «Привет. Как дела?». Пусть даже не подписывается... Было бы даже лучше, если бы письмо пришло без подписи. Тогда я смогла бы мечтать. Представляла бы своего адресанта перед сном...

Но нет. Ни писем, ни сообщений в сети, ни телефонных звонков.

Ночь.

- Это я! Я это сделала! - пробуждение с криком. Это я кричу. - Я, я, я… - перехожу на шепот.

Закрываю глаза.

Снова ложусь на свою подушку.

Вытираю капли пота над верхней губой...

- Я могла бы стать балериной. Смотри, какие у меня длинные руки! - смеюсь. Смотрю на него с хитростью, с боязнью. Вытягиваю обе руки вверх. Мы лежим на траве. Вдруг не оценит, вдруг и не балерина вовсе. Оценивает. Глаз его я не вижу, он в солнечных очках. Но точно знаю - оценивает.

- А смогла бы, Катюня! Вот ей-богу, смогла бы! - смеется заливисто, открыто. - Белокожая, длинноногая. Чего не стала-то? Балериной?

- Не знаю, Кость. Не стала, и все. Главное, что могла.

Мне семнадцать, ему тридцать восемь. У меня уже нет длинных кос, я уже умна, но еще не опытна. А он... Он еще молод, но уже прожжен, все еще красив, но уже сед. И мы постоянно смеемся.

- Костя, - я переворачиваюсь со спины на живот, майка задирается, травинки колят голые бока, снимаю с него очки, он щурится. - Кость, почему ты еще не женат?

- Катюнь, ну на хрена мне жена? Мне если и жениться, то только на балерине, а где её найдешь? Ты же вот балериной стать не захотела, - прищурив один глаз, смотрит на меня.

Вытягиваю руки вверх, зажмуриваюсь, улыбаюсь...

...Звонок будильника.

Ненависть.

Сегодня мне двадцать четыре. Я уже на полголовы седая. Сегодня я живу примерно за пару тысяч километров от родного дома. Где я окажусь завтра, не знаю. Здесь я уже около года, для меня это очень много. Завтра я уже могу проснуться седой полностью. Я не удивлюсь. Работа, не мой дом, таблетки и постоянное ожидание ночи. Снов. Очень страшных снов...

- Катюнь, в субботу на шашлыки с палатками. По­едешь?

- А ты меня у мамы отпросишь?

- Обижаешь! Уже. Гитару не забудь только, подруга!

Снова смотрю на него. Мой. Весь. Прижаться бы, обнять. Протягиваю руку в пустоту.

- Екатерина Андреевна, все в порядке?

- Что? - Недоуменный взгляд на молоденькую помощницу. Я снова задумалась. Вернее, ушла куда-то. В себя. Глубоко. - Да, Марина, все в порядке. - Колючий взгляд в ее сторону. Молоденькая помощница старше меня на два года.

Я взяла сигареты и пошла в курилку.

Дым. В легких, в носу, в голове, за окном. Я так и не научилась курить.

- Катюнь, видишь туман?

- Ага.

- Вот. Ты когда куришь, туман километров на десять ложится. - Снова смеется. Заливисто, добродушно.

Обнимает меня за талию, играется. И я играюсь. Заигрываю. Я только учусь, но моя молодость - мой козырной туз. Гибкая, самоуверенная. Тянусь к губам...

Глубокий вздох. Это я так надрывно дышу. В пустой курилке.

На улице грязно, неприятно, промозгло. Ветер не толкает в спину, не кидается в лицо. Он давит с боков, пытаясь сделать людей плоскими. Ветер со всех сторон. И бьет, и бьет в дребезжащие окна курилки. Пугает меня. Пытается напугать.

В такую погоду я родилась.

Через девять дней мне исполнится двадцать пять.

В такую погоду я это сделала.

Через одиннадцать дней исполнится ровно семь лет...

- Костя! Костя! Вернись! Ну, убей меня! - я бегу за поездом. - Это я! Я, Я, Я! - снова просыпаюсь от собственного крика.

Вытираю пот со лба.

Тянусь к губам. Получаю крепкий поцелуй в щеку. С причмокиванием.

- Да ладно, - шепчу в ухо.

Шепчу так, чтоб не слова было слышно, а только дыхание. Прижимаюсь крепче, выгибаюсь, провожу рукой по его щеке. Толчок. Спиной о кору дерева, возле которого стою. Волосы цепляются за кору. Стон. Он не слышит. Взбешен.

- Катюня! - глаза свирепые, зеленые. Ядовитые. Злится на меня, я не понимаю. Растеряна. - Катюня! Не дури! - Увидел, что мне больно. Что плачу. Обнял. - Ты как дочь мне, дуреха. Ну, поедем домой.

- Мне тут недалеко, Кость. Я к друзьям еще подойду. Поезжай. - Улыбаюсь натянуто.

Прячу слезы.

- Ну, ладно тогда. Я поехал. Завтра гитару не забудь.

Потрепал по щеке. Подбадривает.

Ушел, наконец-то. Уже не вижу его фигуры.

На улице тепло, смеркается. Рядом никого нет. Выдуманные друзья, видимо, давно разошлись по домам. Села в траву. Завыла. Натурально так, как зверь какой. Никто и не поймет, даже если услышат. Услышит. Но он, должно быть, уже далеко.

Провыла полночи...

Звонок будильника. Ненависть. Еще пара седых прядей обнаружены в процессе умывания. Зеркало уже не хочет мне меня показывать. Да хоть и не отражаюсь, какое мне дело. Зеркала показывают влюбленных, любимых, несчастных, желающих и желанных. Потерянных зеркала не любят. Чем потеряннее, тем бледнее, чем бледнее, тем меньше в доме зеркал.

- Екатерина Андреевна, вам на какое число отпуск поставить?

- Отпуск? - я повернула голову к говорившей.

Кто-то из бухгалтерии. Не помню, как ее зовут.

- Ну, да, отпуск. Вы уже год работаете, а в отпуске ни разу не были. У вас двадцать восемь дней отпуска. Так с какого числа?

- С завтрашнего. - Даже не раздумывала. Просто на язык попросилось.

- Вообще так не делается, конечно, но Федор Михайлович сказал отпустить вас, когда захотите.

- Федор Михайлович?

- Ну, да. Директор. - Посмотрела на меня, как на чумную. - Так что с завтрашнего дня вы в отпуске.

Убежала. Радостная.

Почему так радуется? Может, знает что-то про меня?

Это уже паранойя.

Поехать? К кому? К маме? Помнит ли меня? Я - единственная дочь. Конечно, помнит. И молитву, скорее всего, каждый вечер обо мне читает. Я дословно помню мое последнее ей письмо. «Не ищи. Люблю». Чернильное. С засохшей сиренью. Она нашла его в своем железном ящике, прибитом к калитке. Она плакала. Долго, горько. Я видела. Стояла за широким тополем напротив.

Взяла билеты. С утра поезд...

Сажусь на заднее сиденье. За спиной увесистый рюкзак, в руках гитара. Рядом куча тюков, мешков, собранная палатка. Наша палатка. Рядом еще одна. Видимо, будет еще кто-то.

- Кость, а почему на заднее сиденье меня посадил? - обиженно надуваю ярко намалеванные губки.

- Надо еще кое за кем заехать, Катюнь, - не смотрит на меня.

Рыжая.

Россыпь веселых веснушек по розовым щекам.

Старше меня лет на десять. Может на пятнадцать. По-хозяйски устраивается на водительском кресле. Он уступил ей место водителя. Со мной никогда так не делал. И не смотрел на меня так никогда. В сердце закрадывается тогда не понятное еще что-то. Гадкое, противное, не по погоде холодное.

- Привет, подруга! - смотрит на меня весело, глаза зеленые. «Может, сестра его? - проносится в голове. - Да, скорее всего». Успокаиваюсь. Что-то холодное в душе засыпает. Улыбаюсь. - Знакомиться будем?

- Катюня, знакомься, это Маша.

Взгляд не ясный. Не понимаю его. Первый раз в жизни не понимаю. Мой становится не моим. Сдохнуть.

- Ху из Маша? - смотрю в упор. Лениво пережевываю жвачку. Пытаюсь казаться шлюхой. Пытаюсь показать - «моё». Обнимаю его за плечи через сиденье. Смотрю на нее. Ненависть. Не сестра.

- Я - девушка Кости. - Смеется надо мной. Понимает же, что он мой. Только мой. Какая девушка? - И мы с тобой, Катерина, теперь, видимо, закадычные подружки! - Треплет меня за щеку.

Поезд отбывает.

Я ненавижу поезда. После того как бежала за одним из них изо всех своих крохотных сил, ненавижу. Семь лет прошло.

Без пятнадцати шесть - показывают мои наручные часы.

Без десяти дней семь лет - видится мне.

Купе. В попутчиках пожилая пара.

Беру сигареты и ухожу в тамбур. Буду сеять туман. Всю дорогу.

- Катюня, сыграй, а?.. - он выпил.

Добрый, ласковый. Мой. И ледок растаял. Простил меня за дурацкую выходку у дерева. Ему она показалась дурацкой, а я-то знаю - это только начало. Будет. Все будет. И поцелуй, и ночь, и день. Вместе.

Мы втроем. Вторая палатка оказалась предназначена мне. Рыжая любезно предлагает переночевать с ней вдвоем. Я соглашаюсь. Не допущу, чтобы он остался с ней на ночь.

Поцелуй.

Я наклоняюсь за гитарой. Он рядом. Вот он. Вижу его кроссовки. Поднимаю голову и… поцелуй. Мой. Мой поцелуй! Достался ей. И объятия. Они садятся к костру и обнимаются. А я мечтаю, чтобы она загорелась. Чтобы была вся в огне. В таком же рыжем, как и ее волосы. Я запеваю. «Я счастлива, что вы больны не мной…» Проницательно смотрю на него. Он на меня совсем не смотрит. Больно...

- Девушка, не умрете от никотинового отравления? - кто-то рядом выдергивает меня из мною же созданного омута.

Поезд равномерно покачивается. Мужчина рядом. Улыбается.

- Вам-то что? - сурово смотрю в его глаза.

Поправляю очки на переносице.

Убираю седую прядь со лба.

- Что, что? Познакомиться хотел. - Заигрывает. - Адресок попросить. Письмо бы написал.

Смотрю на него сквозь толстые линзы. Рыжий. Нос прямой. Волевой подбородок. Лет на десять старше меня. Слишком молод.

- Нет у меня адреса.

Ухожу в свое купе. Ложусь на место, отведенное мне кассиршей, продающей билеты на поезда...

- Катюня, это тебе! - Мама достает из обветшалого шкафа платье. Бирюзовое. В пол. Декольте вышито бисером, плечи открыты. Она счастлива. - На свадьбу пойдешь. Костик наш женится наконец-то.

Гроб. Не платье, а гроб.

- Не хочу бирюзовое. Поменяй на черное. Черное стройнит.

Мама в растерянности. Я улыбаюсь. Подхожу ближе. Целую ее в щеку.

- Мамочка, ну, пожалуйста. Я лучше знаю, что мне идет. Хочу черное.

Мама непонимающе кивает.

Два дня назад мне исполнилось восемнадцать. Ветер дует со всех сторон. Осень.

- Я скоро вернусь, мама. До подруги дойду и вернусь.

Выбегаю на улицу. Везде ветер. Будто следит за мной. И внутри и снаружи один ветер. Добегаю до того дерева. Сажусь в траву. Вою. Никто и не поймет, что это я. Он не поймет. Будет грешить на ветер. Вою дико. Я ранена. Слез нет, только вой...

Поезд останавливается глубокой ночью. Моя станция. Куда идти?

- Катюня? Катенька… - тихо так, на выдохе.

Старая. Как же ты постарела. Сколько тебе сегодня? Шестьдесят? Семьдесят? Не могу вспомнить.

- Мама, только не плачь, ну, пожалуйста! - я молю. Не могу видеть ее слезы. В них ведь виновата я. Я не люблю быть виноватой. Поэтому и сбежала. - Можно я зайду?

Сторонится. Пропускает меня в дом. Молчит. Отводит глаза. А мне так хочется в них посмотреть. Взять за подбородок, повернуть к себе и смотреть. И видеть там ненависть, злобу, что угодно, только не сочувствие. Только не любовь.

Кутается в шерстяной платок. Наводит чай.

- Ты, может, голодная с дороги? - и все не смотрит на меня.

Ненавидишь? Презираешь? Ну, взгляни же! Дай посмотреть, что там, за радужной оболочкой твоих глаз!

- Нет, спасибо. Я не голодна.

Суетится возле стола. Разливает кипяток по кружкам. Проливает себе на руку. Вздрагивает. Я касаюсь обожженной кожи. Поворачивает голову ко мне. Любовь. Выстраданная, выплаканная, выпрошенная в ночных молитвах, вырванная из лап холодного осеннего ветра любовь. А еще счастье. Тихое такое. Личное. Только свое. И ни намека на желание задавать вопросы, никакого любопытства.

Встаю.

Обнимаю ее крепко-крепко.

Ненавижу себя.

- Прости меня, мама, - обнимаю ее за колени.

Она сидит в своем старом бордовом кресле, укутав ноги в синтетический плед.

Гладит меня по голове.

Перебирает длинные запутанные волосы.

- Ты поседела, Катенька.

- Ты тоже.

Так проходит ночь. Без слов, без слез, без вопросов. Я ей благодарна. Снова окутывают воспоминания...

- Костя, ты дома? - звоню ему из автомата.

- Нет, Катюнь, я сегодня в ночную смену. - Голос уставший, серый.

- Ты меня с днем рождения не поздравил! Мне вообще-то восемнадцать стукнуло! Или совсем про друзей забыл со своей свадьбой? - скрыть злость в голосе не получается.

- Катя, прости. - Он никогда не называл меня Катей. Неужели все? Неужели совсем потеряла? - С днем рождения тебя. С прошедшим.

- Кость, у тебя все в порядке? - я начинаю всерьез тревожиться. - Так когда свадьба-то?

- Не знаю пока, - прерывистый вздох.

Плачет.

Мне становится любопытно. Я улыбаюсь. Незаметно. Неужели ветер все-таки донес мой вой на небеса? Мою молитву.

- Кость, что произошло?

«Изменила. Бросила. Сбежала с другим. Умерла», - проносится в голове.

- У Маши выкидыш. На серьезном сроке. Она больше не сможет родить. - Плачет. - А я даже рядом быть сейчас не могу!

- А жизни ее уже ничего не угрожает? - спрашиваю я заботливо. Последняя надежда.

- Нет.

Грохот. По асфальту рассыпались осколки моей последней надежды.

- Но она в жутком состоянии, Катюнь! Не спит, не ест. Только смотрит куда-то в одну точку. Я так боюсь за нее. Я так ее люблю.

Снова грохот. Это уже разбилось сердце. И любовь. А из маленьких частей любви, как мозаика с недостающими пазлами, сложилась ненависть.

- Катя, ты меня слышишь? - он раздавлен.

Слабак.

- Да, Костя. Я просто в шоке. Я соболезную и переживаю, ты знай. Я завтра зайду к вам обязательно. Пока.

- Спасибо, милая. До встречи.

Стою на перекрестке. Направо - домой. Налево - в его квартиру. У меня есть ключи. Стою и лелею только что родившееся чувство. Ненависть. Все как-то складывается само собой. Бездумно. Бездушно. Поворачиваю налево.

Возле входной двери снимаю грязные ботинки. Перчатки и куртку не снимаю. Прохожу в прихожую. Потом в комнату. Свет нигде не включаю.

Она сидит спиной. Смотрит в окно. Даже головы не повернула. Волосы на фоне не завешанного окна горят ярким пламенем. Адским. Я подхожу вплотную и присаживаюсь на корточки возле ее коленей. Поворачивается. Взгляд бессмысленный, блуждающий. Смотрит на мой лоб, переводит взгляд на губы, на щеки, потом на глаза. Как будто пытается понять, кто перед ней. И зачем.

- Катя? - тихо-тихо так, чуть наклоняя голову набок. - Ты чего? Поздно уже.

Я беру ее за руки. Мои ладони до сих пор в кожаных мокрых перчатках. Она передергивает плечами. Пытается улыбнуться.

- Машенька, ну что же ты раскисла совсем? Костя переживает, даже плачет. - Смотрю на нее снизу вверх. Немного исподлобья. - И почему ты не спишь еще?

- Не хочется. - Вздыхает. Отворачивается.

Я встаю и подхожу к туалетному столику. На нем много баночек с разными таблетками. Я не сильна в медицине, но понимаю, что это обезболивающие, снотворные, успокоительные. Сгребаю все в охапку и кладу возле ее ног. Направляюсь на кухню. Наливаю огромную кружку воды. Возвращаюсь. Снова сажусь к ее ногам. Беру ее ладонь и всыпаю туда по несколько таблеток из каждого пузырька.

- Надо выпить, Машенька. Костя попросил прийти и проследить, чтоб ты все это выпила.

Даю ей во вторую руку кружку с водой. Страх. Сейчас все поймет. Кинет мне в лицо эти пилюли. Выльет воду за шиворот. Поднимет крик.

- А это не много? - спрашивает рассеянно.

Будто ответ ее и не интересует вовсе.

Взгляд устремлен в окно.

- Костя сказал, именно столько. Не переживай, хуже не будет. Я прочитала все этикетки. Это же в основном витамины и слабое снотворное. Тебе надо набираться сил.

- Но я уже пила сегодня что-то. Успокоительные какие-то наверное.

Голос вялый. Не может ни на чем сфокусировать взгляд. Видимо, уже на самом деле что-то приняла. Но мне это только на руку.

Я начинаю терять терпение. Она все смотрит на меня. Ждет каких-то еще слов.

- Пей! - слишком резко. Не спугнуть бы. Потом будто извиняясь за грубость: - Костя сказал, так будет лучше.

Заглатывает всю россыпь. Запивает водой. Наконец-то. Я успокаиваюсь и снова удобно устраиваюсь у ее ног.

Проходит примерно час.

Поднимаю голову. Копна рыжих волос рассыпалась по ее плечам. Глаза закрыты.

Встаю.

Подношу свое лицо к ее лицу. Прислушиваюсь. Еле-еле дышит. Прерывисто. Тихо-тихо. Немного морщит нос. Из груди вырывается глухой отдаленный стон. Борется. Со смертью. Еще несколько мгновений. Затихла.

Я убила ее...

...Открываю глаза.

Раннее утро. Ясное почему-то, не по времени года. Так и уснула на полу, у маминых ног.

Мама тоже дремлет.

Выхожу на улицу. Тепло, как-то даже слишком тепло. По-моему, мне за последние семь лет так тепло ни разу и не было. Прищуриваюсь от солнечного света. А что дальше? Возвращаться туда, откуда я приехала, не намерена. Уже слишком много времени на одном месте. Надо бежать дальше. Куда? Господи, не могу понять до сих пор, от кого я бегу!

- Катенька, - раздается за спиной.

Поворачиваюсь.

Мама смотрит на меня робко. Я понимаю, что пугаю ее. Своим молчанием, своим жестким, за много лет выработанным взглядом, своими не по возрасту седыми волосами. Понимаю, что хочет спросить что-то. Взгляд ее просящий, умоляющий, вот-вот расплачется. Я наклоняю голову немного набок, пытаюсь улыбнуться. Угадываю вопрос.

- На неделю точно останусь, а там посмотрим, хорошо?

Кивает.

Я снова поворачиваюсь спиной.

Задумываюсь.

Вспоминаю...

- Маша умерла.

Сидит напротив меня за столом. Глаза пустые, бесцветные.

- Костенька! - это мама. Ахает, прикрывает рот ладошкой. Обнимает его за шею, плачет. - Костя! Да как же так!

- Сама. Сама это сделала. - Мне кажется, он сам своим словам не верит.

И глазам своим, наверное, не поверил, когда утром вернулся домой.

Я думаю, он пытался ее разбудить. Брал ее под мышки, как тряпичную куклу, пытался поставить на ноги. Может, даже бил по щекам или поливал ее лицо холодной водой. А потом понял, что она сама холоднее самой холодной воды, и, наверное, бросил ее и выбежал на улицу. А может быть, долго сидел с ней на руках и укачивал, как ребенка. Может, просто сел к ее ногам, как я сидела этой ночью, и долго-долго плакал. Может, и кричал.

Мама плачет.

Я отворачиваюсь. Не могу ни слушать, ни смотреть. Боюсь улыбнуться или заплакать. Сама не знаю, если встречусь с ним глазами, вскрикну от радости или завою.

Мне страшно.

Этой ночью я убила человека.

Я - убийца.

А раскаянья нет. Просто не стоило трогать мое, тогда ничего бы и не произошло. Ни выкидыша, ни нервного срыва, ни смерти. Не я в этом виновата, кажется мне...

Вокзал.

Он с небольшой дорожной сумкой.

У меня за плечами рюкзак.

У него в руках один билет.

У меня в потайном кармане куртки тоже билет. Тоже один.

Он об этом не знает. Похороны закончились пару часов назад. В сельской столовой с десяток родственников еще поминают усопшую. Пьют самогон, закусывают малосольными огурцами.

- Прощай, Катя. Мне кажется, больше не увидимся. Я точно не вернусь.

Совершенно мертвый. Бесцветный. Как будто вместе с ней и его закопали.

Что же я наделала?

- Прощай, Костя.

Его поезд трогается. Он заскакивает на ступеньки своего вагона. Останавливается в дверях. Смотрит на меня. Поезд набирает скорость. Я бегу все быстрее и быстрее. Не могу! Мучает меня что-то! И вот уже набираю воздух в легкие, чтоб закричать: «Это я, Костя! Я это сделала!», но нет.

Резко останавливаюсь. Смотрю на него еще несколько долгих секунд.

Он скрывается из виду.

Глубокий вздох.

Объявляют о прибытии моего поезда. Мой поезд едет совершенно в другую сторону. Нам с моим любимым теперь точно не по пути. Сажусь на свое плацкартное место, вагон начинает несильно покачиваться, машинист размеренно разгоняет состав, обрекая меня на долгие семь лет скитаний и одиночества...

- Мама, - я осторожно присаживаюсь на краешек стула. - Мама, я… Я, наверное, поговорить хочу.

Тяжело-то как. Все я, конечно, рассказать ей не смогу. Но хоть как-то попробовать объяснить, почему она семь лет молилась ночи напролет, почему до сих пор под ее подушкой лежит мое прощальное письмо из трех слов и ветка уже давно осыпавшейся сирени, я обязана.

Она садится напротив.

Взгляд открытый, материнский.

Взгляд, дающий понять, что своего ребенка сердце примет любым, лишь бы был рядом.

- Мама, я просто очень любила его. - Опускаю взгляд долу. Понимаю, что все равно правды всей рассказать никогда и никому не смогу. Да и нужна ли она ей? - Костю.  

Берет меня за руку. Нежно. Дышит еле слышно. Боится спугнуть только что, первый раз за семь лет, открывшееся навстречу кому-то сердце. Мое сердце.

- Любила с рождения, мне кажется. Он же всегда был рядом с нами. После смерти папы так и остался за тобой присматривать. Я, как только поняла, что женщины любят мужчин, сразу знала - только его, только он. Ты не подумай, он ни разу даже повода не дал, но я любила. А потом он потерял свою возлюбленную, а я потеряла его. Я бы погибла, мама, если бы осталась на месте. И я сбежала. Вот и все. Прости меня.

Мой взгляд встретился с ласкающим материнским взглядом. Она простила. Уже давно. Наверное, еще семь лет тому назад.

Я заплакала. Первый раз, по-моему, заплакала. Не завыла без слез, как раненый звереныш воет, забившись в норку, а именно заплакала, по-бабьи так, искренне.

Мама обняла меня крепко. Прижала к себе.

- Ну, тише, тише, Катюня. Не за что тебе прощения просить. Было, да быльем поросло. Никуда ты больше не по­едешь.

- Да, мамочка, я останусь дома. Я не хочу больше убегать.

Она гладила меня по голове, перебирала мои длинные, почти полностью седые волосы, пока я не успокоилась. А потом отстранила немного меня и тихо с улыбкой:

- Доча, что ж ты седая вся? А давай волосы тебе покрасим.

Я улыбнулась в ответ.

Я дома.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.