Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(54)
Игорь Селезнёв
 Разрушитель ветров

ать быть человеком хочется, но кое-что ему мешает... Хочется, но он никогда ещё этого не начинал. Всё время его опережали то ли нерасторопность его натуры, то ли душевная лень и неверие в возможность что-то изменить. Порыву постоянно не хватало ветра, и он пропадал, отсыхал, как арбузный хвостик. Тяжело было откладывать его до следующего раза, но привычно было не выходить из себя.

- Да…нь-не… - как-то невнятно произнесла она и замолчала.

И опять с болью и страданием во взгляде. Это была уже совсем не та Настасья-доносчица, перед ним сидел честный, живой человек.

- Что-нибудь на семейном фронте? - думал уже поставить в разговоре с ней точку Свинцов, как вдруг она улыбнулась и неожиданно спросила:

- Почему он меня всегда обижает?

- Кто?

- Он! - и показала на дверь главного. - Делаешь, бегаешь для него день изо дня, и хоть бы раз спасибо сказал. Мне так надоело всё! Я скоро уже бабушкой стану, а ведь не жила ещё! Для него, - снова ткнула она на дверь, - бегаю, для мужа - бегаю, для детей, а где я во всём этом? Всё только собиралась… Я не знаю, может, работа наложила отпечаток: у меня и муж - директор, и дети - директора, и здесь - директор! Только я одна всем подчиненная, а в итоге ни мужа, ни детей, ни работы. Всё упустила! - заключила Настя и отвернулась.

Свинцову было не жаль её. Сколько раз она вонзала ему шпильки в отношения с главным! Сейчас, когда она отвернулась, ему снова показалось, что она лжёт. Что-то, может, и произошло с ней сегодня, но завтра, как прежде, она вытащит из вороха ровненьких папок злостный сверкающий взгляд!..

Он окончательно отворил директорскую дверь, вошёл и опешил.

- Здорово, Гаврилыч! - В кресле сидел пятиклассник Вадик, сын Владимира Степановича, и что-то писал в школьной тетрадке.

- Я не Гав…

- Вот, задали!.. - не дал ему договорить тот.

- Сейчас же лето! - стал присаживаться Свинцов, всё ещё не понимая, что происходит.

Он юркнул в один угол взором, в другой: главного не было, а Вадик как ни в чём не бывало сидел и наворачивал авторучкой на страницах тетради волны, и, похоже, надоел уже им и себе, и тетради.

- Так я ж не учился, дилектор, сучка, на второй год оставила! Сейчас попишу, попишу, пять тысяч в тетрадку положу, как батяня делал, глядишь, в шестой перейду! А на следующий год, чо, шесть тысяч давать? - сказал Вадик и расхохотался совсем по-взрослому - так, что Свинцову на мгновение почудился сам Степаныч.

Он подошёл к Вадику и заглянул в тетрадь. Там вместо букв в самом деле широко шагали росчерки двухлетнего, не умеющего писать ребёнка. Рядом на столе лежала карточка с заданием: «Разобрать по составу слово «пачка»

- А чо её разбирать, пачка от слова пачкать, - воскликнул Вадик, спутав виды разбора. - Ты чо, не знаешь, как пачками денег пачкают? Маха батяньке так и говорила: «Ты меня своими деньгами испачкал!» А чё, она у него первая, что ли? Она вон какая молодая, а он-то старикан уже! Мало, что ли, у него таких испачканных?.. А он, правильно, пачку берёт, Сёме Долговскому дал, чтоб он барыге на рынке морду в кровь испачкал, Ромке - чтоб нашим соседям дверь какой-то пакостью измазал, я вот училке из этой же пачки даю.

Вадик открыл тетрадь как следует, положил туда пятитысячную купюру, плюнул и захлопнул её, воровито понизив голос:

- И мы помаленьку попачкиваем!

- Возьмёт? - подчёркивая толк в делах, спросил Свинцов.

Вадя кивнул.

В эту минуту в кабинет заглянула секретарша.

- Ой, Вадик! - ничуть не удивилась она. - А где Владимир Степаныч? - решила вдруг блеснуть своей игрой такта и этикета, полагая, что тот где-то рядом, выставила немного ножку на каблучке вперёд, а руку ладонью кверху, изобразив гримасу невинной растерянности.

- Убит! - сердито заявил Вадик. - А маха меня сюда завезла и по делам поехала, она вам чо, не звонила?

- Нет! - посмотрела Настя, недоумевая, на Свинцова. - Так... а сейчас по телефону, кто меня материл, вы… ты, что ли?

- Ну, а кто же ещё?!

- Фу-ты, боже мой! - расцвела она в улыбке неожиданно как для себя, так и для Свинцова.

А тому, признаться, тоже после известия о кончине Степаныча неожиданно стало хорошо на душе, вспомнилось детство! Не это, какое сейчас катилось в пропасть как по маслу прямо перед ним, а настоящее детство, где живут сказки, идут навстречу родители и шумят цветы. И всё в окружающем мире вдруг встало на свои места! Столкновение автомобилей было просто столкновением, люди - просто людьми, без отягчающего привеска! Всё и всех как будто отпустило в положенную им всем, не натянутую искусственно жизнь...

...Он вернулся к себе в кабинет, подошёл к окну, но там никого уже не было. Мчались холодно, быстро машины, как будто сами по себе, без людей. Запалили красным светофоры, тогда они столпились, как божьи коровки под клубникой в очередь за личинками. «Столько ужимок и нервотрёпки из-за железяки! - вспомнил он себя сегодня утром дома, когда отбросил ключи от автомобиля. - Из-за какой-то паршивой машины!..»

Ему сильно захотелось увидеть мать! Он не был у неё, господи, пять лет! Все эти пять лет он пахал здесь, как папа Карло, у него не было ни времени, ни желания, он даже звонил ей редко!

Он позвонил жене, и они договорились вместе с дочерью поехать к ней прямо сейчас.

- Что с тобой? Утром ты был мрачнее тучи! Ты что, должность получил? - спросила жена.

- Нет! Просто я хочу к ней поехать… - сказал он и подождал ответа.

Ответа не было.

- Давай, собирайся!..

Вера Васильевна, мать Владимира Свинцова, из большой семьи. Трудились в ней много, но не становились жадными. Маленький дом, где все они, четверо братьев и восемь сестёр, жили, постоянно свежел от присутствия в нём их матери, аккуратной красивой чуткой женщины. Уставший к вечеру и немного выпивший отец также раздвигал их своей тихой, но просторной, как даль, песней и прозрачным своим голосом. Детям иногда казалось, что дом их плывёт, как кораблик, прямо в бухту к луне по бескрайним ночным пучинам. Им не было тесно друг с другом - им было тепло и светло! А ещё дом стоял на пригорке деревни, с востока. Из-за пригорка всходило солнце, и сельчане с детства думали и привыкали так думать, что именно в этом доме оно и ночует. Кто бы и когда ни входил в этот дом, испытывал особенное настроение - становился ребёнком и жаловался хозяйке, степенной на слова и одновременно искромётной, точной в своей речи, понимающей жизнь землячки, на судьбу и растущие трудности. Вера и младшие дети поначалу внимательно слушали гостя, а потом устраивали песенные дразнилки в его адрес на тему, какую он поднимал в разговоре. Мать прогоняла их, а посторонний человек светлел, откликался им своей скороговоркой и отдыхал от взрослой жизни.

Сразу после детства Веры, синим зимним вечером в декабре, за неделю до Нового года, случилось больше, чем необычайное для неё происшествие - у их коровы родился телёнок! Они взяли животных к себе в жилище. Корова чуть не перевернула их крошечный дом от счастья и участия человека в её судьбе. Запрыгнула через порог, как в лодку, едва устояв на ногах от головокружения, событий и уюта. Вере она показалась тогда просто огромной - швейная машинка, рядом с которой она так нелепо очутилась, выглядела махонькой музыкальной шкатулкой! Ещё раньше прибывший сюда телёнок выглянул из-за шифоньера и потянулся к вымени. Он ничего не понимал, но корова, заметила Вера, стеснялась, что ещё не успела его воспитать, и он сразу же, не обращая внимания на гостеприимных людей, перешёл к насущным своим делам. Вера корове понравилась, и однажды, когда никого не было, а телёнок спал, она её лизнула.

Вера была счастлива от них с телёнком, но главное, была счастлива от того, что корову приняли не просто так, а поддержали в ней материнство. Вере всегда хотелось усилить ответ своей матери на её заботу о большой их семье, но, сколько бы ни помогала ей ежедневно по дому, так и не могла испытать его в полной мере. Сердце матери было неуёмней, любовь - мгновенней, безграничней и спокойней. В умении любить Вера себя чувствовала только листочком на большом дереве. Но когда они взяли корову с телёнком в дом, ответ матери на её любовь к ним случился сам по себе: ни отец, никто либо из братьев и сестёр даже не нахмурился на габариты коровы-мамы!

На другой день Вера и мать сидели и глядели то на телёнка с коровой, то в окно. Бежал, почти лился, не развернувшись толком в снежинки, спеша попасть на землю, серебристый ребристый снег. У коровы упала капля молока на крашеный пол и немножко посинела, когда расплылась. Обратив на неё внимание, Вера вдруг догадалась, что к ним сейчас под ноги прыгнула и расцвела самая главная тайна всех начал жизни. В ней, этой капле, синело и утро, и небо, и отливы радуги, и вечер, и снег! Она была свежей, бережной, чистой. Бережной - к её чувству, чувственной - к её жизни! И это, поняла Вера, было, есть и всегда будет для неё самым главным.

Она прижалась к матери от счастья быть с ней рядом, вдохнула её тепло, и ещё сильнее посыпал снег за окном, зачиркал об стёкла. Мать погладила её. Они как будто вросли друг в друга, склеились, боясь пошевелиться. Теперь не корова с телёнком были у них в гостях, а они в невидимом храме у жизни, где всё настолько утончённо и хрупко, что, пожалуй, они, быть может, выглядят даже неуклюжее сейчас, чем животные в их доме. Одновременно им было ясно и легко! Жизнь благодарила их за тепло и счастье, которое они вносили в неё своими сердцами...

Теперь, когда Вера смотрит на снег, к ней приходит именно счастье. Вспоминается мама, отец, братья и сестры, и весь мир в такие минуты становится родным, одним маленьким домом, где никому не тесно!

Спустя годы, когда Вера стала мамой сама, она чувствовала, как эта капля из детства неотступно проступала за ней, пропитывалась в её каждое важное событие в жизни, согревая её своим молочно-солнечным лучом. Вера Васильевна испытала, достигла той мгновенности, стремительности любви, какие были в её матери. Теперь она чувствовала себя деревом, а своего сына листочком. Он был у неё одним-единственным, и её тепло и нежность в любую секунду заполняли его, насколько ему этого было нужно. Мужа она любила и берегла, но вместе они ещё больше любили и берегли сына! Жизнь шумела, как летний лес. Все вместе они катались с горки, и, когда падали в снег, Веру окружало счастье, иногда она почти воочию видела его в промелькнувшей вдруг поблизости радуге, вспоминала о матери, и ей казалось, что нет разлуки с ней! Что нет разлуки вообще!!!

В отрочестве Владимира они ставили спектакли про Айболита, учили стихи, а по воскресеньям убирались в кормушках для птиц. Отец приготавливал хлеб по-особенному, как лучше и полезней будет для птиц, и учил этому сына. В их семье сверкал в вазах, с портретов родных тот же самый свет и тепло, что и в маленьком родовом доме Веры, тот же снег чиркал о стёкла их квартиры. Была одна тревога (забегая вперёд, скажу - Степаныч), но взрослые Свинцовы старались не замечать её, а их ребёнок о ней не знал вовсе. Вера пела, дурачилась с сыном, читала ему стихи.

Когда Вера читала стихи двум своим мужчинам в парке, случайно оказавшиеся рядом люди застывали в восторге. Здесь люди всё время зарабатывали деньги, калымили, им не то что до стихов, до собственных детей не было дела. Кормили их и укладывали спать. Но больше не стихи, а сама Вера трогала людей. Одни её считали слегка помешанной, другие ещё не повзрослевшей, ветреной, третьи - купающейся в счастливом достатке не­умной бабой. А она была простым и чистым, как весенний ветер, человеком!

Одна учительница, Крылова, которую не только родные дети, но и муж слушались и боялись, вдруг что-то разглядела в Вере, дружелюбно ведущей речь с сыном, на равных с ним правах, насупилась и достала труды Макаренко. Стала читать, бросила, но однажды Владимир вернулся из школы хмурым и сказал, что больше не будет маменькиным сыночком! Вера скорее прижала его к себе, чтоб чужая глупая фраза не слетала в родную тишину их дома. С улыбкой она встретила её на нежных устах своего чада и тут же забыла, простила её.

Владимир становился старше, мать ему была нужна всё меньше. Обедали вместе, собирались вечером у телевизора, и, на первый взгляд, по-прежнему всё было хорошо в их семье, но ему было скучно, он чувствовал себя не на своём месте. К матери должны тянуться девчонки, представлялось ему, мужчина должен стремиться к отцу, но с отцом общепринятой связи у него не получалось: слишком уж тот был добрым - врач с белыми руками! Грубость и серость окружающих людей действовали на него сильнее, острее, чем тихая сердечность родителей. К ней он привык, она не может принести ему вреда, а грубость и серость - могут, потому что за ними гнев и нетерпимость гораздо большего числа людей: он видел не так давно, как старшеклассники избили до глубоких ссадин сверстника, которого из школы всё время встречает дед. Он втихомолку принял тогда сторону старшеклассников, хотя и побитого ему было очень жаль. Однако он прошёл мимо него, как и все, кто там был. Последнее обстоятельство подтвердило правильность его поступков. Он пришёл домой, невозмутимо раздербанил и поглотил на кухне цыплёнка и удалился спать. Отныне он считал своих родителей недозревшими до сегодняшнего жёстокого времени людьми и лишь молча смотрел с ними, удобно устроившись в кресле, телевизор.

От огромной, как когда-то корова в их доме, любви к сыну Вера не замечала перемен. А её сын всё меньше смотрел в её сторону и всё больше попадал на глаза к Крыловой, демонстрируя дерзость своей мужской натуры хрустом школьных стульев, которые пинал и ненавидел. Свинец, как прозвали его двоечники, в последнее время начал уважать их за грубость и распущенность, какие следует иметь, по его мнению, всем мужчинам, однако те не спешили отвечать ему равным, достойным всех мужчин приветом, потому что сам он, этот Свинец, учился только на пятёрки. Свинцов то и дело ругал мать за привязанность к нему, стыдился встречи с ней при старых товарищах, новые его пока не принимали, присматривались к нему. Старые же товарищи, наоборот, зачастую приходили к нему именно для того, чтобы поговорить с его матерью, услышать её приятный голос. В общении с ней они узнавали очень близкое, но почти им неведомое чувство уважения и теплоты в разговоре с человеком, искренней заинтересованности в нём. Чем старше они становились, тем больше им хотелось понять её. Она совсем не походила на их матерей, и вообще не походила ни на кого другого. Она была очень проста и одновременно слишком загадочна, но эта загадка не пугала, а окрыляла. Так подснежник хочется увидеть в феврале!..

Только это и спасло Свинца от дурных компаний и, как следствие, тюрьмы: хорошие люди тянулись к нему из-за матери, и разбитные одноклассники, унюхав его классовое несоответствие им, перестали всерьёз воспринимать его кураж и отстранились от него.

Спустя время, уже после смерти отца, Свинцов, выпускник математического факультета, вдруг вместо распределения по специальности идёт и устраивается на работу к… Леонтьеву… бухгалтером, в избирком - какая-то мешанина, ерунда!

Леонтьев - это и есть Степаныч, Владимир Степаныч, отец Вадика, руководитель, бог и повелитель Свинцова и всех деловых, оборотистых людей в городе.

Этот Леонтьев волочился за Верой ещё в её школьные годы, когда они переехали из деревни в город. Она пообщалась с ним некоторое время и отказала ему наотрез. Тогда его имя ещё не гремело так, как сейчас, но против жизни он шёл уже тогда. Несмотря на его привлекательный облик, рядом с ним необъяснимо начинали давить Веру изнутри тревога и отсутствие ветра, свежести земли. Пространство сжималось, мутнело вокруг, и что-то подсказывало ей, что он не просто не её человек, не просто - чужой, а совершенно иного, обратного жизни происхождения. Из накрахмаленных белых рубах молодого Леонтьева проступала то ли чёрная синь, то ли что-то такое, как, должно быть, выглядит бездонность и холод… Потом уже, когда Вера Васильевна пожила, она поняла, что интуиция её не подвела: так, наверное, выглядит бездушное нутро, заполняющееся кровью и усердием других людей, где она, чужая, не может прижиться - запекается и чёрнеет.

Степаныч шагал по человеческим жизням, как по паркету. Не всматриваясь особо в них, не слушая, скользя. На её отказ Леонтьев пригрозил ей, что она приползёт к нему на коленях сама, однако в тот раз он куда-то пропал: то ли отбывал срок, то ли отплывал куда-то на судне иностранного производства, присылал письма и посылки, но Вера их не принимала. И вдруг объявился тише, но на самом деле наглее и ненавистней прежнего. Однако как раз в это время она встретила Николая, отца Свинцова, и они поженились. Тогда Степаныч через подельников лишил возможности работать его по специальности, несмотря на то, что тот приехал сюда как врач-рентгенолог - в город, где умирали от туберкулёза люди. По убогому соображению Леонтьева соперник должен был всё бросить и уехать, а Вера, его жена, поскольку он безработный и, следовательно, без денег, предать его и прийти на поклон.

Свинцовы, соображая отъезд, отстранились от этой местности, и туберкулёз сразу же взялся за население с удвоенным остервенением. Тогда, невзирая на запрет леонтьевского холуя из облздрава, - из двух зол выбирая меньшее, жертвуя не только должностью, но, может быть, и жизнью, - главврач Иудова вернула Николаю Свинцову работу, а сверх того выбила ему достойную квартиру.

Леонтьева они больше не слышали, хотя он то и дело нёс с экрана телевизора чушь о процветании жизни. Люди вполголоса говорили о нём обратное. Но шли и голосовали за него! Одни догадывались, что выбор сделан заранее. Другие ненавидели мир, ругали время и, голосуя за негодяя, мстили своему терпению, самим себе и друг другу. Третьи пристраивались возле него неподалёку и заходили в его ловушки, как в топку, вместе с остальными, а выходили уже одни через другие двери с пакетом вознаграждения. Свинцовы знали Леонтьева, и его нахождение где-то рядом подмывало надёжность их жизни. В любой семейный праздник вяло, нудно смотрел откуда-то со стороны, консьержем, выжидающий чего-то полумрак его образа. И вдруг их сын - идёт работать к нему и на него!..

Вера, небольшого роста женщина, встала скалой на пути намерения сына, весь вечер гремела над ним, объясняя, что за человек Леонтьев. Оказалось, что сын осведомлён лучше неё, но пойдёт работать именно к нему, на него, потому что не такие, как Вера и её муж, победили в жизни, а Леонтьевы.

- И хватит об этом! - отрезал тогда он ей. - Только при нём перспективы, а у нас с Мариной намечается ребёнок! Хорош он или плох - нам надоела коммуналка!

- Идите жить ко мне, места хватит!

- Ты же знаешь, что Марина против!

- Против… Марина… Против кого? Что такое ты говориш?! - Закружилась у неё голова. - Ты понимаешь, что ты делаешь?.. Ты идёшь против… Ты со своей Мариной… Против своего будущего ребёнка, его человеческого будущего, своего будущего!.. Володя, как же так?! А вся моя жизнь, наша жизнь с отцом, твоя жизнь?.. Я что, щенок? - почти шёпотом произнесла она, силы вдруг пропали, безнадёжность стащила сердце куда-то вбок.

Сын молча курил, ровным выдохом дыма подчёркивая своё спокойствие. Свою непробиваемость для неё! Он знал, что его равнодушие быстрее всего остепенит её.

Матери стало неинтересно жить на земле - мгновенно! Как будто чужие люди пришли и выбросили её за дверь из собственного дома. Она ужалась - скала превратилась в секундную стрелку, скованную, худенькую! Пометавшись перед высоким, раздавшимся в плечах мужиком туда-сюда, как в тамбуре вагона, словно он преградил ей путь, она выскочила из комнаты, как с подножки несущегося поезда - в никуда! Вырвалась и полетела по лестнице, почувствовав горечь надвигающейся ещё какой-то одной его фразы.

- Отцу тоже Леонтьев не нравился, а что вы имеете-то? - громыхнул он в подъезд. - У него - заводы, город в руках, а у тебя - утюг да тряпки! Вышла бы тогда за него, глядишь, сейчас бы ректором был… А так, кто я, перед студентами пифагорить с красным дипломом?!

Он хотел сказать что-то ещё, как услышал жалобный хлопок двери снизу, почувствовал свою подлость, необъяснимый страх, быстро закрыл дверь, и квартира замерла.

У него не было жестокости к ней, просто, по его мнению, так он её приструнил, чтоб не ходила и не приставала к нему. Он вообще не был жестоким, напротив, его переполняла излишняя мягкость характера. Эту работу ему нашла жена Марина, и если он отставит её ради матери, отношения его с женой снова натянутся до предела, снова нервотрёпки, выяснения отношений, напряжение жизни. А последнего он не выносил совсем. Любимая не любила его, он это знал. Он же, как ему казалось, не мог без неё обходиться. Его не пугала безответная любовь, бессмысленная, безликая жизнь, ему достаточно было любить самому. Мать, наоборот, любит его бесконечно и простит ему всё на свете!                

Он шёл сейчас к ней со спокойной совестью и как будто не помнил последней, произошедшей пять лет назад ссоры между ними. Он и раньше устраивал ей представления, и всё обходилось! Мать, постоянно заботясь о нём, приучила его особо не церемониться с ней. Она заслоняла собой любые его невзгоды в жизни и казалась ему непотопляемой, бесконечной. Он настолько привык к её преданности, что любой свой поступок по отношению к ней не осмысливал вообще. Он видел в ней только того, кто живёт для него, и никогда не отделял от себя. Ему не приходило и в голову, что у этого человека ещё есть своя отдельная жизнь.

Весть о кончине Степаныча и двоих его подельников, полковника полиции Пукаева и его правой руки Шестерняева Паши, старшего оперуполномоченного, который не умел писать и поэтому выезжал только на те убийства, где справила своё вероломство бритоголовая банда Пукая и Льва (кличка Леонтьева), облетела город. Свинцов её улавливал во взглядах прохожих, деревьях, проводах. Они, деревья, не сохли, как утром, а, напротив, шелестели, как будто предчувствовали дождь. Троллейбусные провода то всё время гудели, а здесь затихли, замолчали, словно их вынесли в поле. Люди… со всех их лиц, какие Свинцов знал хорошо и какие просто встречал иногда, сошла одинаково распространяющаяся на всех доселе чёрствость скул и подкопчённая туманность во взгляде, приходящая после плохого, неудовлетворяющего сна. Повсюду чувствовалось оживление, из-за забора, вдоль которого ходил Свинцов втихомолку годами, вдруг вылезла чумазая рожа мальчугана и поздоровалась с ним. Оказывается, там жила в бараке семья. Все давно уехали, а ей было некуда ехать, но сегодня, неизвестно почему, у них появилась надежда… Знакомый врач, всё время угрюмо ожидающий маршрутки на повороте, вдруг разговорился и даже надоел Свинцову. Вынырнула соседка из-за кустов, приехала в центр и отдала неподписанную открытку, которую подобрала на их совместной площадке, - ей никто не должен её прислать, а если не ей, то, наверное, прислали им!.. Много необычайных мелочей встретил на обратном пути Свинцов сегодня. Утром он этого не увидел бы! Полдень, жаркий, суетливый, был намного свежее и разреженнее, чем уходящее в сплошной шум, то ли на больничную койку, утро. Хотя, по логике, рассуждал Свинцов, должно было бы происходить всё с точностью до наоборот.

«Трусы! Подлые трусы!» - прошептал он.

Он понимал, с чем связан такой подъём. В его душе сейчас гулял такой же, на всю катушку, ветер неясного освобождения. Вокруг него никогда ещё не отдыхали так площади, крыши, колонны зданий и листья деревьев, как сегодня. Отдыхали с ним заодно. В его привязанности к ним. Словно он был братом дождя! Степаныч удушал его всё это время одним своим напоминанием о себе, одним-единственным скрипом половицы паркета под его сорок третьего размера ботинком. И весь город задыхался от него и боготворил его! Леонтьев действовал на каждого угнетающе, не пропускал даже ребёнка, если в движении, во взгляде у того пробегала хоть искорка, намёк на самостоятельность. В этом случае Степаныч или оскорблял самонадеянного сорванца грубым словом, или делал такое рыло, что маленькому человеку становилось страшно и он опускал голову. Взрослых он затыкал на полуслове, гасил их многолетние труды одним ударом кулака по столу директора того заведения, где прорывалась к свету неподручная ему на данный момент работа, ломал здания, сносил торговые палатки вместе с людьми, если они хоть на йоту шли в обход его удушающих правил. Людям всегда хотелось скорее выйти на воздух, хлебнуть свежего ветра после общения со Степанычем. Он ударил однажды в гневе поддых навроде шутки больного язвой желудка человека, своего названного друга, только потому, что того нельзя было прихлопнуть ради своего авторитета как муху, не глядя, прямо здесь и сейчас. Лев пожирал каждого, покрывал, окутывал своим влиянием не только сферы, меры, все дворы, но и, если б не зазорно было, подчинил бы себе каждую соломинку, встречающуюся у него на пути. Он ненавидел ветреность, молодость жизни тотально, всецело. Люди должны глушить свои двигатели и бояться ездить, как, например, сегодня он, Владимир Свинцов, побоялся поехать на собственном авто. Люди должны бояться ездить, чтоб Степаныч беспрепятственно мог ездить на них, - усвоил он.

Как будто открыли отдушины или целый отсек канализации на окраинах, город физически задышал, расправился, побежал, повеяло речным ветром, когда не стало Леонтьева. Свинцову захотелось остановиться и вдохнуть полной грудью - жизнь впервые принадлежала ему, его ребёнку и всем остальным!

Победил не Леонтьев, а его мать, родители. «Всё-таки не удавом нужно быть в жизни, а человеком!» - заключил он наконец. Ему хотелось поскорей обнять мать, поднять ей настроение, сделать что-нибудь хорошее для неё! Правы они с отцом в постановке своей жизни и хорошо прожили её вместе - честно, светло, на зависть девственно, он даже бы сказал, если можно так выразиться. День, который сулил несчастье, который привычно пополз в тоску, сухость и леонтьевскую паутину, вдруг так высоко взметнулся ввысь и перевернул всё на свете! Чудеса!..

Мать сияла от счастья встречи с сыном. Больше того, с ним пришла его дочь, её внучка, которую она никогда ещё не видела. Она ждала этой встречи каждый день все эти пять лет, заготавливая варенья, выпекая пирог, срываясь, накопив сил, в ближайший магазин за очередным подарком для внучки.

Марина сидела в кресле, заложив ногу на ногу, безучастно к происходящему.

Вера Васильевна давно простила сына за те слова, да и забыла почти о том разговоре.

Пусть, решила она для себя, если им так лучше, то они работают с Леонтьевыми. Всё равно ей ничего не изменить уже! Угнетало её лишь одно: чтобы тот не причинил им какого-нибудь серьёзного, видимого вреда. Вера никогда не требовала от жизни с три короба. Она была отходчивой на любую обиду. Обиду всё время обводили вокруг её сердца то осень, то снег, то первый подснежник - умение чувствовать жизнь, увлекаться её красотой, идти за ней, а не засиживаться у причинённой боли. И боль отступала, не сумев поразить очень большую и такую ветреную душу.

Владимир знал её характер и шёл к ней сегодня без всякого волнения. Он чётко помнил все свои слова, но не придавал им значения. Не хотел придавать! Вдумываться, раскладывать по полочкам обиды тоже было не в его манере. Он легко забывал как свои, так и чужие обиды. Но если в матери это происходило от величия сердца, то в нём наоборот - от его безличия, непроявления, душевной лени. Он всегда как бы его откладывал. Ему проще что-нибудь сосчитать, пересчитать, окунуться в формулу, чем зацикливаться на подорванном самолюбии. Он - бухгалтер! Общение со Степанычем тем более отучило присматриваться к себе изнутри. Как мать была не завистливым и не жадным человеком к внешней, окружающей жизни, так Свинцов особо не вникал в свою внутреннюю жизнь, хотя неоднократно собирался это сделать. На самом деле, несмотря на случайные конфликтные вспышки с самим собой, его вполне всё устраивало.

Простота и нежадность матери не имели ничего общего с его чертами характера, маскирующимися под нежадность и простоту. В нём простота обернулась пустотой, нежадность - бесхарактерностью. Единственным раздражителем его спокойного легковесного проживания была жена Марина, которой постоянно всего было мало. Это она его вытолкнула к Леонтьеву, отвадила свекровь от дома как человека, наперерез идущего её планам. Свинцов буркнул ей по этому поводу что-то сразу для порядка, но не стал ей в этом упорствовать всерьёз, потому что это приносило определённое удобство: меньше скандалов! К тому же родители Марины постоянно подкидывали им денежные суммы, чего не делала его мать, отсюда он чувствовал себя и её слегка виноватыми перед той половиной.

Внучка Аня смотрела на взрослых и чувствовала, что между ними происходит что-то неладное. Они, взрослые, были тяжёлыми, поэтому ребёнку захотелось отдохнуть от них в другой комнате наедине с игрушками. Бабушка же не отрывалась от неё ни на миг. Внучка походила на маленького сына один в один, и Вера Васильевна словно по веленью волшебства жизни вернулась в свою молодость. Как будто только что стала мамой! И квартира её, уже с другими обоями, мебелью и видом из окна, вдруг наполнилась тем весенним двадцатилетним солнцем. Душа её запела. Она забыла, отпустила все свои теперешние невзгоды, слилась с сердечком внучки, её щёчками, глазами - и та передумала уходить в другую комнату, открыв новый материк родства.

Марина сидела важно и привычно талдычила Владимиру свои известные, известковые речи:

- Так чтобы жить, нужны деньги?! - сказала она, и Вера Васильевна словно проснулась, вернулась в их мир, почувствовав, что говорила она сейчас не столько Владимиру, сколько ей. «К чему это она?» - соображала свекровь.

- Деньги-денежки… - заперебирал, наигранно вздыхая, Свинцов. - Кстати, ты знаешь, Леонтьева сегодня замочили?!

- Как?! - поджала ноги Марина.

Она сняла шляпу, отставила свою увешанную бляхами, словно весь день бродила с цыганами по рынку, сумку и приготовилась ещё раз всё точнее прослушать.

- Так, убили, вроде вчера, то есть сегодня ночью, в ночь ли…

При упоминании неприятного имени и от неожиданно грянувшей в неё догадки Вера заметно погрустнела, заспешила на кухню ставить чайник. Сын с невесткой захватили начало обронившейся у неё на ходу фразы: «А! Вот почему… вы!..»

Как только бабушка исчезла, Аня пошла искать её по квартире и начала с её спальни. Спустя некоторое время за ней вошёл Свинцов, проверить, чем занята дочь. На тумбочке матери он заметил не исписанный, прошлых лет, ежедневник. Он был раскрыт, и Свинцов машинально прочитал запись:

«Бунин:

Так сын, спокойный и нахальный,

Стыдится матери своей,

Убогой, робкой и печальной,

Средь городских его друзей».

Значения прочитанному он по привычке хотел не придавать, но что-то кольнуло его оттуда… Взял дочь за руку, и они вышли. Вдруг он услышал голос жены, доносившийся с кухни. Свинцов не поверил своим ушам: Марина, загоревшая в солярисе, гладкая, твердолобая, ухоженная, просто, с незнакомой ему интонацией предложила его старой матери вымыть окна или полы. Конечно же, та застенчиво откажется, был он уверен. Но Вера Васильевна согласилась, вышла в туалет за ведром, и только здесь Свинцов увидел, насколько мать стала немощна: худые плечи торчали рожками из-под плотного, тёплого не по сезону халата, лицо осунулось, истончённые пальцы рук почти просвечивали.

- Мама, может, тебе помочь чем-нибудь: лампочки вкрутить, розетки поправить там, ещё что-нибудь?..

И лампочки, и розетки, и кран - всё было в полном запустении! Сын полез в отцовский шкаф, и впервые, наверное, в жизни, заметила Вера, ему хотелось целиком спрятаться туда. Чтобы избавить его от этого неудобства, она должна была бы уйти с кухни, но она не могла сдвинуться с места, потому что в первый раз за эти долгие пять лет чудом очутилась с ним один на один. Жить оставалось ей недолго, она это чувствовала, и все его дела теперь ей были уже ни к чему. Ей почти страстно, неистощимой силой изнутри, так не созвучной её хрупкой наружности, захотелось побыть с ним сейчас наедине! Он чувствовал её взгляд на себе, сидел к ней спиной, разложив инструмент, и боялся оглянуться. Как зверь на огонь. Матери стало жаль его. Она увидела, насколько он слаб и ничтожен, но самое страшное было для неё то, что она ничем уже не могла ему помочь. Не отчуждённость, а его невозвратимость почувствовала она сейчас. Неизвестно откуда, непонятно какую, - ей тяжело теперь и некогда думать, - но невозвратимость. Взглянув на привычную ложку, Вера Васильевна вдруг разглядела в ней смерть. Ложка лежала на столе скованно-приподнятой и смирной, как будто сложила руки в гробу. Ложка, которой она ела в молодости мёд, которой готовила манную кашу своему грудничку, которой мешала воскресные семейные супы, лежала бесчувственно, холодно и одиноко.

Вера сняла фартук, бросила его, не глядя, как навсегда, и вышла.

«Что-то недодала я ему!..» - раздумывала она, когда поздно, по темноте, дети поехали домой. Она ещё раз вспомнила свою молодость, вспомнила свою маму, корову, ей было хорошо и не жаль ничего. Она чувствовала, что должна отпустить его, отпустить всё, что ей принадлежало в нём, а теперь не принадлежит никому. Она слишком сильно завысила планку своей любви к нему, любила его, как, наверное, пока нельзя здесь, на земле, где каждую минуту что-то разрушается и ежесекундно пускает трещины, любить. Любить всецело, сразу на все века! Здесь и у любви должна быть мера! Хотя у любви самой по себе её нет и не может быть никогда!

Вера попробовала себя винить за эту излишнюю любовь, нежность в воспитании сына. Вина не шла. Но Вера всё равно её чувствовала… Она прислушалась. Тихо-тихо шли часы в доме и уходили всё дальше и дальше, уводя от мыслей. «Не смог он стать хозяином на своей жизненной дороге! - раздумалась она с пущим рвением. - Что же он так?! Как ему, наверное, плохо и тяжело…» С первого вздоха, затем в детстве и юности они обогревали его с отцом, а он почему-то увиливает сейчас от теплоты с ней на её последнем вздохе. Изрытые молчанием телефонные звонки в последние годы, спешное обнимание сегодня… Отчего это всё? Что убило их прежние отношения? Почему он перестал быть её сыном? Потому что перестал быть ребёнком? «Что убило…» - повторилось в обрывках её мыслей, и она бросила думать.

 

Свинцовы шли домой парком, где когда-то ему читала стихи мать, в непривычное, неприлично глухое для прогулки с ребёнком время. А у него сегодня весь день прошёл вызывающе, наперекосяк! Давно такого с ним не было! Он, Свинцов, шёл и, казалось, подчёркнуто, словно изрядно выпил, храбрился. Вспомнив про четверостишие, приостановился, понизив голос, осторожно спросил:

- Свинец я или свинья? Марина?..

Только сейчас он понял, что предал мать, отца, себя… Но это не самое страшное было для него сейчас. Страшнее было сознавать, что всё это давно понимает она, что все эти пять лет она жила, умирая в его предательстве…

Жена шла и молчала, как будто не слышала вопроса. Давно не убирая квартиру самостоятельно, с непривычки она испытывала ломоту и понывание в руках.

- Марина? - остановился он.

- Ни то, ни другое! - продолжала она идти себе на уме.

- Как это?

- Отстань!

...Вечером он позвонил матери, чтобы исполнить её просьбу: сообщить, как добрались. Сказал что-то ещё, побагровел и вдруг произнёс:

- Прости за те мои слова! Помнишь, когда ты не хотела, чтоб я работал на Леонтьева? Ветер тогда гулял в голове… Но сейчас я его разрушил!

- Ветер - это хорошо! - ответила она. - Не переживай, никто ни в чём не виноват. Я… может быть! Не знаю… - подумала и добавила: - Не знаю! Ложись!..

На другой день она умерла. А он, лишь когда увидел её в гробу, понял, что она была живой, а не бесконечной, что вместе с ней умер и он. То и дело только собираясь жить, он не прожил, не сделал без неё ни одного настоящего дня, ни одной стоящей минуты. Он даже не смог ей ответить жалким подобием той любви, какая таилась в ней к нему. Она окрыляла его сверстников, а он убегал от неё искать одобрения у бескрылой Крыловой - от божьей птахи к курице в помёте! Он тянулся всю свою бездарную жизнь к Крыловым, Степанычам, к Марине, к кому-то чужому ещё, к людям, которые нисколько и никогда его не любили, служил им преданно, по-собачьи, и отверг самого родного человека на земле - свою мать, которая любила его бесконечно. Угробил её! Её и себя… Не глядя! Как разрушал Степаныч. Он был точно таким же чудовищем, как и тот.

Прилип к его сознанию образ Вадика, его сына. Ему, Вадику, имея такого отца, в принципе допустимо жить и вести себя так, как ведёт себя он, но ему, Владимиру Свинцову, прожившему совершенно иное детство, чистое и свежее, как родник, преступно шагать по жизни так безалаберно. Он передавил, иссушил замертво родники своей жизни бетонными стенами квартиры, которая не была уже коммунальной, бездушной никчёмной карьерой, бессердечной, лишённой напрочь способности любить женой… Во имя чего? Охваченный немыслимой любовью матери, сам он прожил без любви и её оставил без неё. Бросил на одиночество в этой бедной и ничтожной жизни, где вместо человеческих лиц рыбьи морды с присосками вместо губ да лупоглазые коленки! Он разменял материнскую любовь на эти безликие лица, как секретарша Настя потеряла всю свою семью среди шпилек и холодных, не нужных никому, пропитанных формальдегидом папок. Он потерял всё, даже больше - весь свой род, всю свою родину, крошечный дом детства мамы, бабушку, дедушку, снег, их луну, ветер, всю вселенную, и нет ему места больше нигде!

Всё в нём было мёртвым, безответным и неприютным. И ничто уже больше не волновало, как будто это не мать, а он пойдёт сейчас в землю…

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.