Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(55)
Рашит Гирфанов
 Вербовка

В бытность свою учеником я так увлекся «поглощением» романов и фильмов по шпионской тематике, что за глаза от своих однокашников получил шутливое прозвище - «Адмирал Канарис». Я читал запоем, от корки до корки, все подряд, что мне удавалось достать в библиотеках города на эту тему или выменять на собранную макулатуру. Читал в школе во время уроков, пряча книги от строгих взоров учителей под парту; на переменах; дома, вместо того чтобы учить уроки; во время еды; ночью под одеялом с фонариком. Я мог не прийти, сказавшись больным, или убежать из школы, если во время уроков по телевизору шел фильм о разведчиках. Кроме того, по дороге я пересказывал книги по данной тематике не существующих в природе авторов одноклассникам, которые, чтобы выслушать очередную захватывающую историю, после уроков чуть ли не всем классом провожали меня домой.

Короче, я спал и видел себя в одном строю среди бойцов невидимого фронта и решил по достижении призывного возраста обратиться в военкомат, чтобы там «похлопотали» о моем «трудоустройстве» в соответствующие органы.

Мое увлечение выдало неожиданный результат: я стал лучше учиться и даже выбился в число твердых хорошистов. Но не потому, что регулярно зубрил уроки, а потому, что чтение подобной литературы так повлияло на развитие моей интуиции, что я научился угадывать, когда тот или иной из учителей меня вызовет к доске, и, соответственно, готовился к этой проверке. Особое внимание я решил уделить изучению языков и искусству перевоплощения, справедливо полагая, что какой из человека может получиться разведчик, если он не обладает артистическими данными и не знает языков тех стран, где ему предстоит «поработать». И так поднаторел в этих вопросах, что к моему прозвищу «Адмирал Канарис» дополнительно прилепилось приложение в виде звания авантюриста-обманщика с артистическими наклонностями. А так как самоучителя о том, как самостоятельно стать шпионом у меня не было, я решил в качестве учебного пособия взять знаменитую книгу Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» и принялся штудировать иностранные языки.

Мой отец, Майданов Феликс Ахматович, мастер цеха по ремонту электродвигателей при локомотивном депо «Бугульма», крайне неодобрительно, если не сказать в штыки, принял мои новые увлечения. Он очень хотел, чтобы я - его сын - пошел по стопам отца: овладел профессией машиниста и тем самым сделал его зачинателем династии. Мой предок фанатично отстаивал эту глубоко взлелеянную в бескомпромиссной душе идею-фикс и до последнего надеялся, что его непокорный отрок пойдет навстречу священным для него желаниям.

«Ни хрена не выйдет, а если и получится, то у этого полиглота будет такое произношение, что за кордоном его в лучшем случае будут принимать за иностранца!» - бурчал он, когда из моей комнаты до его не испорченного иноземными языками слуха доносилось что-то вроде: «Мосье, же не манж па сис жур. Гебензи мир битте этвас копек ауф дем штюк брод».

Для пущей убедительности я при произнесении этих тирад протягивал перед зеркалом старого трюмо, которое за ненадобностью поместили в моей комнате, так как маме купили новое, левую руку, потому что появился на свет левшой, и весьма удачно корчил при этом жалостливую просительную рожу.

Моя мама Амина Разифовна, худенькая светловолосая женщина, медсестра по профессии, работала в медпункте того же депо, где нес свою трудовую вахту мой отец. Услышав пронзительные душераздирающие вопли на иноземном языке, доносящиеся из моей комнаты, она тактично стучала в слегка притворенную дверь, входила, улыбаясь, словно полуденное солнышко, со стаканом крепкого чая, разбавленного молоком по-английски, и бутербродами, словно хотела мне выразить свою полную, безоговорочную поддержку и сказать что-то вроде: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало».

Она хотя и не знала иностранных языков, но смысловая нагрузка моих театрализованных лингвистических представлений ей была близка и понятна. Она была большим почитателем произведений Ильфа и Петрова и весьма гордилась тем, что сумела передать свои пристрастия и предпочтения из области отечественной литературы своему чаду.

«А при чем тут разведка и творчество Ильфа и Петрова?!» - недоуменно и раздраженно спросите вы. Очень даже при том. Вспомните, как гениально авторы выдавали себя за агентов забугорного империализма! А сколько знали языков, не зная при этом ничего! Да это же настольная книга по агентурной работе! Зачем по десять лет «долбить» иностранные языки, если вполне можно ограничиться выше приведенными фразами?! А в случае сильной нужды их можно перевести на языки той страны, где волею судьбы вам придется работать.

Итак, уяснив для себя, как надо изучать иностранные языки, я перешел к шлифовке своего умения перевоплощаться. Для начала я спер, когда был в гостях у своего дяди в деревне, форму десантника, которую случайно обнаружил в самом дальнем углу кладовки. Привез ее домой, постирал, подштопал изъеденные молью места, подогнал по росту, погладил. Проблему отсутствия у формы ее родной обуви я решил быстро: обувал, когда прогуливался в ней по городу в темное время суток, обычные кирзовые сапоги. И надо было видеть, с какой поспешностью и почтительностью расступались передо мной ватаги бездельников-хулиганов, основным занятием и развлечением которых были поборы и глумление над беззащитными прохожими.

Дядя окончил высшее училище летчиков гражданской авиации, и в моем шкафу рядом с десантной повисла на плечиках и его старая летная форма. В ней я уже вышагивал по улицам города в дневное время. Особенно горделивый и неприступный вид я принимал, когда проходил мимо девчат, которые строили мне глазки и долго кричали вслед, что-то типа: «Летчик высоко летает, денег много получает; мама, я летчика люблю!» Мне нравилась и железнодорожная форма. То ли потому, что она была черного цвета и мой отец в ней на работу ходил, а он в ней смотрелся. Особенно когда с ним под руку шла моя белокурая мать, одетая в голубое платье, подчеркивающее бездонность и голубизну ее глаз; то ли потому, что форму этого цвета носили морские волки - капитаны дальнего плавания, овеянные в глазах простых людей суровыми ветрами морской романтики. А может потому, что в форму этого цвета вынуждены были рядиться наши разведчики - люди смелые, беззаветные и сильные духом. Не знаю. Все эти мысли сосуществовали в моей голове на уровне смутных и интуитивных догадок. А так как моря рядом с моим городом не было, я решил оттачивать свое умение к перевоплощению, будучи облаченным в железнодорожную форму. Благо, она продавалась в специализированном магазинчике, который приткнулся неподалеку от железнодорожного вокзала.

И вот в один прекрасный осенний солнечный день после окончания занятий в школе, по улице Вокзальной, с портфелем из черной кожи в левой руке, в сторону железнодорожного вокзала направился, судя по количеству шпал на петлицах его черной с синеватым отливом, тщательно отутюженной железнодорожной формы, молодой машинист. Из нутра покрывающего поверх его тело отутюженного великолепия выглядывала белоснежная рубашка с серебряными запонками на отворотах рукавов, в корпус которых догадливый ювелир вставил камни изумрудного цвета. Дополняли сию радующую глаз ходячую картину обвивающий шею черный, с глянцем, галстук из тонкой кожи, закрепленный на груди зажимом из фальшивого золота (правда, поди докажи, что оно фальшивое), а античный профиль его головы венчала гордо восседающая черная железнодорожная фуражка с лихо заломленной вверх тульей и золотым, как у адмиралов, козырьком, на завитушках которых играли блики солнечных зайчиков. Разгадка местонахождения портфеля, элегантно свисающего с левой стороны тела, кроется не только в леворукости идущего в сторону вокзала машиниста. Дело в том, что машинисты и их помошники, частенько идущие навстречу друг другу в светлое время суток (одни в рейс, другие из рейса), традиционно приветствовали своих коллег по профессии специфическими сигналами правой рукой, похожими на сигнальные движения семафора, разрешающего отправление поезда со станции на перегон. В портфеле были туалетные принадлежности, полотенце, термос на пару литров с бутербродами.

Как вы уже догадались, молодым машинистом был я. А одним из героев ушедшего времени был мой сосед по подъезду.

Этот мною уважаемый сосед недавно был отправлен с большой помпой на персональную пенсию: в местном железнодорожном клубе новоиспеченному пенсионеру вручили знак «Почетный железнодорожник» и устроили импровизированный концерт. Звали его Иван Васильевич Запредельный. Он лет на пять был старше моего отца и так же, как и мой отец, работал машинистом тепловоза. Наши семьи дружили и проживали в квартирах, расположенных на одной лестничной клетке кирпичного пятиэтажного дома.

Прошло лет пять, как они оба «изменили» своей профессии не по своей воле. Причина - здоровье. Отца пристроили мастером цеха по ремонту электродвигателей, а Ивана Васильевича, учитывая его опыт вождения поездов, сделали машинистом-инструктором.

И вот в тот распрекрасный осенний день, когда я первый раз облачился в железнодорожную форму, прежде чем выйти на Вокзальную улицу, мне пришлось проходить мимо Ивана Васильевича, который взял обыкновение после выхода на пенсию подолгу сидеть на лавочке, укутавшись в плащ серого цвета.

Раньше все эти маскарады с переодеваниями сходили для меня довольно удачно: Иван Васильевич, погруженный в свои собственные мысли, обычно сидел, опираясь двумя руками о тросточку, и неподвижно глядел куда-то вдаль сквозь дома. Но на этот раз незаметно прошмыгнуть мимо Васильича не удалось: в самый ответственный момент, когда я тенью скользил вдоль стены дома мимо его лавочки, сосед внезапно закашлялся и, прикрывая рот рукой, повернул голову в мою сторону. Вдруг словно какие-то озорные искорки промелькнули в его равнодушных, ничего не выражающих до этого глазах, и на лице Васильича заиграла снисходительная, все понимающая улыбка.

- Ну, что, адмирал Канарис, садись, поговорим, - шутливо предложил мне Иван Васильевич, указывая ладонью место рядом на лавке. И видя замешательство, отразившееся на моем лице, добавил: - Садись, садись, Роберт, поболтаем о жизни!

- Вот профессию для себя выбираю. Спасибо, как-нибудь в другой раз, - окончательно смешавшись, промямлил я заплетающимся от стыда языком и почти бегом прошмыгнул мимо него по асфальтированному отмостку, завернул за угол дома и оказался на Вокзальной улице.

Но более-менее правдиво изобразить величественное шествие дальше по Вокзальной в образе овеянного героической романтикой дорожных ветров, опытного железнодорожного волка после провальной встречи с Васильичем у меня уже не получалось.

Придав своей физиономии, крайне озабоченное выражение и стараясь избегать при этом изучающие, как мне казалось, взгляды встречных прохожих и «коллег по профессии», поглядывая на подаренные мне отцом не без тайного умысла адмиральские часы чистопольской марки «Восток», я почти бежал в сторону железнодорожного вокзала. Я мысленно пробирался по железнодорожным путям в сторону локомотивного депо, вместо того чтобы идти по перекидному железобетонному мосту. Словно на автопилоте, вбежал в комнату, где стены сплошь были увешаны приказами, предназначенными для ознакомления с ними локомотивных бригад. Там машинисты в специальном окошке расписывались о прибытии перед рейсом в регистрационном журнале или после рейса проставляли в нем в особой графе время отдыха, по истечении которого их можно было вызвать по телефону в новый рейс, а их помощники получали или сдавали заплечные сумки с инструментами.

Покрутившись там для вида и немного успокоившись, я прошел по коридору мимо дверей медпункта, где локомотивщикам перед рейсом мерили давление, вышел на свежий воздух и направился от локомотивного депо через пути обратно к железнодорожному вокзалу, намереваясь через его здание выйти на Вокзальную улицу.

Когда я огибал перед светофором очередной грузовой состав с прицепленным к нему двухсекционным локомотивом, меня окликнул высунувшийся из открывшегося окошка передней кабины тепловоза машинист:

- Роберт Феликсович, здесь мы, здесь! Подождите, я мигом!

Остановившись в метре от головной передней секции локомотива, я задрал вверх голову и недоуменно-недоверчиво и одновременно подозрительно уставился на скрежет и лязг отворяющейся внутрь тепловоза двери. Из темного чрева машины в открывшийся дверной проем по поручням, словно опытный матрос по вантам парусного корабля, вниз буквально слетел железнодорожник. То ли в шутку, то ли всерьез он «на всех парах», на которые был способен, подлетел ко мне и, застыв передо мной по стойке «Смирно», вскинул руку к козырьку, отдавая честь, а затем лихо отрапортовал:

- Товарищ машинист-инструктор, за время вашего отсутствия никаких происшествий у экипажа на вверенной нам территории не произошло! Машинист тепловоза Ирек Галимов.

Ошарашенный и сбитый с толку, я застыл, не зная, что ответить и как реагировать на экстравагантную и шутливую выходку свалившегося, как снег на голову, новоявленного машиниста.

Галимов же, не обращая внимания на мое замешательство, лихо развернулся ко мне спиной и, словно боцман на линкоре, шумно вобрав в свои необъятные легкие невероятное количество воздуха, для того чтобы перекричать татаканье работающих на холостых оборотах дизелей стоящих на соседних путях локомотивов, заревел так, как только может реветь сирена, извещающая конец воздушной тревоги:

- Эй, Эльдар, кончай шмонать машину! Сделай круто «айн момент»! Нас Роберт Феликсович лицезреть желает!

Из глубоких недр прочитанной мной художественной литературы я себе уяснил, что расхожее выражение «айн момент» хоть и частенько переводится простыми гражданами на русский язык: «сию минуту» или «моментально», но на практике обычно соответствует времени приготовления яичницы на кухоньке немецкого кафе и подачи его на стол посетителю, пока тот, в зависимости от степени своего голода, преисполненный нетерпения, попивает из малюсенькой чашечки кофейку и читает газеты, поданные ему услужливым официантом. Это где-то в районе пятнадцати минут.

Но на этот раз пятнадцати минут ждать не пришлось. Не прошло и десяти секунд, как из недр тепловоза, из того же проема двери, с кошачьим проворством слетел по поручням помощник, подлетев к нам, не менее лихо по сравнению с машинистом, взял под козырек.

- Тебе на все про все минут пятнадцать! - величественно, словно адмирал Нельсон, хотя, в отличие от этого знаменитого моряка, имел в своем распоряжении оба глаза и не носил на лице черной повязки, начал Ирек Галимов и тут же лаконично закончил: - Покажешь товарищу инструктору практически, как надо принимать машину и готовиться к рейсу любящему свое дело рыцарю железной дороги! Начинай без меня, пока я портфель с документами Роберта Феликсовича рядом с пультом не пристрою.

После громоподобного ответа помощника «Ноу проблемс!» машинист, подмигнув мне правым глазом, чуть ли не силой отобрал у меня портфель и с ловкостью, которой позавидовал бы гимнаст из цирка, хватаясь за один из полированных до блеска поручней локомотива правой рукой, взобрался наверх и исчез в проеме растворенной двери.

«Да это же розыгрыш, плоская шутка, наподобие первоапрельской; попытка перевербовки в другую профессию!» - озарила мою догадливую на такие вещи голову не совсем приятная мысль, и я решил принять брошенный вызов.

Эльдар, демонстрируя к моей новоиспеченной особе машиниста-инструктора вежливую деликатность и не поддельную лояльность, повел меня вдоль двухсекционного локомотива. Через минуту к нам присоединился Галимов.

Я вообще ничего не знал о премудростях подготовки локомотивными бригадами железнодорожной техники к рейсу, но виду не подавал и, величественно шествуя за ними с лицом, на котором застыла серьезная и озабоченная мина, с преувеличенным вниманием и снисходительностью выслушивал их, когда надо - поддакивал и великодушно соглашался важным кивком головы. Таким образом мы обошли, проверили и опробовали на предмет исправности и соответствия установленным нормам все, что полагается осмотреть у двухсекционного локомотива снаружи и изнутри перед отправкой грузового состава на перегон. Наконец, когда меня усадили по левую сторону за спиной машиниста на закрепленную к стене кабины тепловоза поворотными шарнирами откидную мягкую полочку-стульчик, на выходном светофоре загорелся зеленый.

- Выходной зеленый! - тут же доложил помощник со своего места и, открыв окошко, выглянул наружу, внимательно осматривая растянувшийся на станционных путях, довольно не хилый по длине состав на предмет отсутствия препятствий к началу движения.

- С моей стороны фарватер чист! - бодро доложил он результат своего осмотра.

Галимов потянул на себя створку окна.

- С моей тоже! - произнес машинист и, нажав на рации кнопку вызова диспетчера, снял трубку. - Сигнал вижу, к отправлению готов! - отрапортовал в кружочек микрофона, а затем, повернувшись ко мне лицом, подмигнул и, заулыбавшись, добавил: - Ценный груз взял на борт в хорошем состоянии!

- Вас понял, отправление разрешаю. Счастливого пути! - раздалось в ответ из репродуктора, подвешенного под локомотивным светофором в кабине, дублирующем сигнал выходного светофора кружочком, окрашенным в зеленый цвет.

Машинист выдал два коротких свистка и начал сдавать назад, сжимая состав в гармошку, а после длинного гудка - двинул его вперед.

Взревели монотонно татакающие до этого дизеля, выбрасывая в выхлоп под напором из труб локомотива очередной шлейф ненужного дыма, и состав медленно двинул вперед, с каждой секундой набирая скорость.

- Поехали! - выдал восклицание машинист и шутливо добавил: - Все шпалы под рельсы!

Я сразу же уловил, что это его последнее восклицание не что иное, как переиначка и перефразировка, переведенная на железнодорожную специфику традиционного пожелания морякам: «Семь футов под килем!»

Отгремели последние стыки станционной колеи перед выходным светофором, и состав вырвался на простор.

Сразу хочу разъяснить: вид из окна пассажирского вагона кардинально отличается от вида за стеклом из кабины машиниста. Кардинально. Все увиденное из окна вагона летит мимо тебя, а все, что маячит впереди за стеклом кабины машиниста, при приближении летит прямо на тебя и раздвигается в стороны: будь то рельсы, которые обманчиво сходятся у горизонта, или лесной массив, стоящий вдали несокрушимой монолитной стеной. Мы буквально летели вперед, и создавалось впечатление, что впереди нет никаких преград и препятствий и все расступается перед яростно ревущим локомотивом в немом и почтительном поклоне. Все мои прошлые замыслы, мечты и желания одномоментно и безжалостно были отодвинуты в сторону какого-то детского небытия, и я прозрел, когда под дружеский рев дизелей и монотонный перестук колес вдруг услышал то, что мечтал услышать всю свою сознательную жизнь в далеких глубинах своей неопытной и неискушенной души - необыкновенную и до этого недосягаемую хрустальную музыку необычайной силы и красоты, которую, казалось, исполнял оркестр под руководством самого всевышнего. Очарованный, я позабыл все: кто я, где я и кто рядом со мной, и зачем это мне нужно, и почему в глубинах моей еще не созревшей и не закостеневшей души, с любопытством созерцающей эту еще не совсем понятную мне погоню за уходящим за горизонт солнечным светилом, возникает и ширится захватывающее самые сокровенные уголки щемящее, всепоглощающее чувство дороги? Теперь мне стало понятно, что должен был чувствовать в те далекие добрые времена ямщик, путешествующий с грузом почты по необъятным просторам России. Вывели из охватившего меня непонятного ступора и столбняка чарующие переборы струн гитары, которая, невесть каким образом, оказалась в руках помощника машиниста, и зазвучавшие под ее переборы, берущие за душу слова из песни в его исполнении.

Летит по колее состав наш за закатом,

А дизеля ревут - врагу б не пожелал,

С напором валит дым струею вверх лохматой,

И рвёт все впереди тревожный наш сигнал.    

Скоростемер в ответ под такт чечетки бодрой,

Под перестук колесных пар железного коня,

Черкает за стеклом рисунок свой суровый:

«Смотри, друг машинист, чтоб срок не намотал!»

У нас одна любовь - железная дорога,

Ты заменяешь нам жену, покой, уют.    

И эта убежденность в нас вселилась с верой в бога,

А тепловоз внутри - любимый наш приют.

Я удивленно и вопросительно глянул на машиниста, а затем перевел взгляд на помощника.

- Это для улучшения быстроты реакции и уменьшения сонливости, - пояснил Галимов, перехватив мой взгляд, и добавил: - Прочтите, что написано под потолком кабины красной краской.

Я перевел взгляд на потолок, где «горела» пронзительная по своей простоте и емкости надпись: «Машинист, помни: проезд красного сигнала - преступление перед государством!»

- Продолжайте, мой верный оруженосец! - обратился Галимов к помощнику надменным голосом, в котором зазвучали металлические нотки.

И над моей головой, грянуло с удвоенной силой:

Петляет, как змея, дорога к горизонту,    

А за стеклом кабины - осени прощальная пора.

И красотой ее я снова очарован,

Гитарною струной рыдает вновь душа.

По этой колее веками мчались тройки,

Под перезвон бубенчиков и щелканье кнута,

А как построили железную дорогу,    

Летит теперь по ней составов череда .

Как говорят: «Любви все возрасты покорны!»

Но страсть, она особая у нас,    

Мы двое за стеклом, а впереди - дорога,

Которая со свистом надвигается на нас.

Мелькают станции, постройки, переезды,

Помощник с машинистом - дружная семья,    

Мы экипаж из двух друзей одной породы,    

У нас у всех одна цыганская душа .

Сжимаю снова я рукой контроллер нежно,

И поезд мчит теперь обратно на восток,

А на встречной колее соседней

Солнце полусонное, продрав глаза, встает.

Прекрасна в полутьме железная дорога,

Твои зеленые глаза - наш идеал,

Нам впереди по-дружески мигают светофоры,

А светофор внутри дублирует сигнал.

Стучат, бегут года, летят - не остановишь,

И кажется, вся жизнь - сплошная колея,

Которая несет состав наш с тепловозом,

Куда-то вдаль - мечту, зовущую меня.

И призрачно здесь все, как в снежной круговерти,

Такой уж выдалась у всех у нас судьба,

От станции рождения до полустанка смерти,

Реальна жизнь одна - сплошная колея.

Эх, жизнь-жестяночка - железная дорога,

Тебе я без остатка всю любовь свою отдал,

Взамен же приобрел себе профессию от бога,

Когда еще рождение свое не отмечал.

Так и доехали мы до конечной станции под чередование переборов гитары, дробный перестук колес и натужный рев дизелей. Без приключений сдали машину пришедшей нам на смену локомотивной бригаде и отправились втроем в домик машиниста - небольшую гостиницу, предназначенную для отдыха железнодорожников перед обратным рейсом. Шли нарочито медленно, смакуя ночную прохладу и разминая от долгого сидения затекшие ноги. Мой портфель с рабочими шмотками и термосом «подопечные» мне так и не вернули, несмотря на все мои протесты и уговоры. Помощник машиниста вместе со спортивной сумкой, напоминающей своими очертаниями длинную большую сосиску, перекинутую через правое плечо, в левой руке «тарил» мое сокровище из черной кожи с таким важным и угодливым видом, что у меня возникло впечатление: «А не всерьез ли они меня принимают за машиниста-инструктора?»

В гостинице мы приняли душ, довольно плотно поели, причем машинист Галимов, сдавая грязную посуду в посудомойку, пожаловался возмущенно раздатчице пищи - красивой молодой женщине с глазами небесного цвета: «После такой еды без женщины спать невозможно!». На что, сверкнув своей белоснежной улыбкой, та бойко парировала: «Вози с собой!» Затем горничная и по совместительству консьержка застелила нам постели в комнате на четверых и уложила спать на четыре часа. Мои «подопечные», как по команде, организованно уснули, а я, нагруженный новыми впечатлениями, долго ворочался с бока на бок.

А когда мне удалось ненадолго забыться, мне приснился странный сон. Под звуки бубенцов по снежной целине во весь опор, грызя удила и грациозно изгибая шеи, мчалась тройка белых коней. На заднем сиденье - каблучке, небрежно развалившегося с надменным видом, я разглядел самого себя, одетого в форму немецкого офицера войск СС, с непонятными знаками различия. Лошадьми правил Галимов, а его помощник, Эльдар, так же облаченный, как и он, в черную железнодорожную форму, сидел рядом, по-ухарски наяривал на гармошке и горланил во весь голос на окружающее нас белое безмолвие: «Не думай о секундах свысока...» На развилке дороги с криком: «А, все, надоело!» я начал срывать с фашистской формы знаки различия, ордена и повязку с крестом на рукаве и, наконец управившись с этой задачей, размахнулся и швырнул все сорванное содержимое в своих «подопечных». Гармонь захлебнулась, кони встали. И во время этой немой сцены я, привстав со своего места, выбросил вперед руку в направлении одной из дорог на развилке и гаркнул: «На Вокзальную!» Кони послушно рванули в указанном направлении, а я упал на свое место. «Китель оставь! Пригодится в машинном отделении масло вытирать!» - догнал меня крик Галимова. «Перевербовали, черти!» - ругнулся я во сне и проснулся.

В полутьме комнаты, освещенной светом далеких фонарей, натыканных на перроне, надо мной изваянием застыла полусогнутая фигура консьержки и, пытаясь меня добудиться, требовательно приговаривала приглушенным голосом: «Молодой человек, молодой человек, просыпайтесь, просыпайтесь, пора!»

Собрались быстро и уже минут через десять на железнодорожных станционных путях принимали машину.

На этот раз величественный вид всезнающего профессионала напустить мне на себя не удалось, да мои «подопечные» и не требовали этого, а делали свое дело без спешки, обстоятельно и без лишних разговоров. И вот мы наконец на перегоне: сигналы проходных светофоров сплошь зеленые, дизеля ревут, колеса стучат, а далеко, далеко на востоке, где светлеющее небо сливается с землей, торжественно и величественно выходит, увеличивается в размерах красноватый диск солнечного светила, извлекая на свет и возрождая нашему взору печальные буйные краски уходящей осени, протянувшихся вдоль обеих сторон железнодорожного полотна лесных насаждений.

Я сидел, смотрел вперед, молчал и изредка украдкой поглядывал на своих «подопечных», напряженно и внимательно отслеживающих сигналы бегущих на нас светофоров и всевозможных контролирующих безопасность движения приборов, которыми буквально напичкана кабина машиниста. И в какой-то момент своих размышлений я окончательно осознал и понял, что моя предыдущая мечта бескорыстного служения Родине в качестве одного из бойцов невидимого фронта не выдерживает испытания временем, а постепенно, уверенно, твердо и бесповоротно вытесняется из моей цыганской, склонной к бродяжничеству, приключениям, перемене мести смене впечатлений души другой, не менее прекрасной и романтической профессией - профессией покорителя железнодорожных магистралей.

- Что-то загрустил наш товарищ инструктор! - прервал ход моих размышлений голос Галимова и, обращаясь к помощнику, изрек: - А ну-ка, Эльдар, давай нашу развеселую, да с перчиком, чтобы до кишок продирало!

- Понял! - весело выдохнул из себя помощник и, развернувшись на стульчике лицом к спортивной сумке, сиротливо приткнувшейся к задней стенке кабины, с хрустом потянул собачку на молнии.

И пошло-поехало всё вокруг под гитарный перебор струн, рыдающие вопли дизелей да барабанную чечетку - лезгинку поездных колес:

Наш идеал - железная дорога,

Для нас ты как девчонка-недотрога,    

Уйдешь на пенсию- обманешься сурово,

Хотя до пенсии зарплата как у бога.

Эх, наша жизнь - железная дорога,    

С такой зарплатой наша жизнь не так убога,

Все девочки хотят тебя как бога

И обещают жить в любви с тобой до гроба...

Ближе к полудню наш грузовой состав прибыл на станцию «Бугульма», где мы и расстались по-дружески - они после сдачи машины двинули в сторону депо, а я, размахивая от избытка чувств своим министерским портфелем, словно школьник, которого перевели в следующий класс, пошел по станционным путям к перрону. Вошел с него в двухэтажное здание железнодорожного вокзала и, спустившись вниз по лестнице на первый этаж, где находились железнодорожные кассы, вышел на Вокзальную улицу.

Знакомые ребята и девушки по дороге домой мне не встретились, так как был будний рабочий день и до окончания занятий в школе еще оставалась пара часов. Зато подходя к дверям подъезда своего дома, я увидел сидящего на скамейке Ивана Васильевича. Увидев меня, он широко заулыбался и показал знаком руки на место рядом с собой. Я молча присел.

- Как мы тебя вербанули?! - не то похвалился, не то поинтересовался после секундного молчания сосед.

- Недурно! - обнадежил я его и тут же взвыл возмущенным голосом: - Но это же нечестно, Василий Иванович! Вы использовали против меня те же методы, которые применяются при вербовке себе сторонников разведкой в стане врага!

- Это, конечно, хорошо, что ты меня олицетворяешь с известным героем Гражданской войны, - рассмеялся от души Иван Васильевич и продолжил, вытирая платочком выступившие от смеха слезы на глазах: - А ты как хотел?! Какой из тебя, к чертям собачьим, шпион! Прости меня, господи! Ты скорее уличный шут и трубадур из бродячего театра. В разведке работают серьезные люди со спокойным, можно сказать, флегматичным характером, а не такой, как у тебя, метущейся тревожной цыганской душой. Ты - копия своего отца, человек дороги. Я вот тут подсуетился и выхлопотал тебе от начальника депо направление в железнодорожный техникум. Примут без экзаменов и военного билета. Окончишь восьмой класс и дуй учиться на машиниста. А если после окончания техникума тебя призовут в армию, то служба у тебя будет хорошей, - закончил он и протянул мне чистый запечатанный конверт.

Поднявшись на свой этаж, я открыл ключом дверь нашей квартиры, снял обувь и прошел к себе в комнату.

На моем письменном столе, где я обычно делал уроки, лежала книга в твердой обложке черного цвета, на которой красовалась тисненная золотыми буквами надпись: «Устройство тепловоза ТЭ3». На верхнем углу титульного листа я обнаружил надпись, сделанную автоматической перьевой ручкой синими чернилами: «Поздравляю с Днем рождения!» А ниже следовало шутливое продолжение: «Майданову Роберту Феликсовичу от «Василия Ивановича» - «героя Гражданской войны». Еще ниже стояла витиеватая длинная подпись с закрученными на арабский манер буквами: «Иван Васильевич Запредельный, 6. 09. 1979» .

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.