Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(56)
Мамед Али Сафаров
 Реквием по державе

Часть первая

Каменный трёхэтажный дом в центре Баку выглядел как дворец. Внешне. На самом же деле его красивый фасад скрывал за собой убожество жилищ городской бедноты. Да, спроектирован и построен он был действительно как дворец, но потом его поделили на коммунальные хижины. Снаружи - высокие окна, изящные балконы, огороженные витыми металлическими решётками, и каменный орнамент на стенах. А внутреннее пространство дома было перестроено и поделено на комнаты, при этом заселялись даже тёмные, без окон, кладовые. В коридорах были сооружены общие кухни и туалеты.

Дворец превратился в общежитие. Только высота потолков и остатки лепных украшений напоминали о былых временах и исчезнувших хозяевах. Да ещё камины, переделанные в газовые печи, в прежние времена покрытые дорогой немецкой кафельной плиткой белого цвета, с синими рисунками, стояли в некоторых комнатах - уже чёрные и без плитки, но всё ещё великолепные. Немые и ободранные свидетели былого достатка.

Каждый владелец коммунальной квартиры старался, как мог, благоустроить своё жилище, но огромные коридоры, широкие лестницы и веранды за десятилетия бесхозности пришли в запустение. Стены облезли, краска сошла с полов, их старые доски, колдобистые и заусенчатые, выглядели так, будто не замысел строителей, а игра случая сложила их вместе. Тёмные пятна сырости в местах, где вода сочилась из прогнивших труб, напоминали болотца среди степи и усиливали иллюзию природного происхождения этих заброшенных помещений. И ветер, врывавшийся в оконные проёмы с разбитыми стёклами, носился по верандам, довершая сходство.

До революции во дворце жила всего одна семья - хозяева и прислуга. Подобных домов в Баку немало. В начале двадцатого века люди, быстро разбогатевшие на нефтяном промысле, отправлялись путешествовать по Европе и привозили оттуда, в числе прочего, проекты понравившихся им зданий и тут же строили их копии. Поэтому большинство зданий, построенных в Баку в это время, имели свои прототипы в Германии, Италии, Франции или в другой европейской стране. Новые застройки окружили исторический центр Баку - приморский азиатский город, в древности выросший на берегу бухты. В этом маленьком городе, названном впоследствии Внутренним, дома с плоскими крышами образуют узкие, кривые улочки. Старая крепостная стена отделяет Внутренний город от остального мира.

И странным образом копии творений великих каменщиков Европы, поднявшиеся вокруг патриархальных азиатских построек, нисколько не нарушили гармонии городского пейзажа, старое и новое органично слились в одно целое. Возможно, произошло это потому, что новые постройки тоже были порождены энергией этого места - тёмной, подземной его энергией - нефтью. Извлечённая на божий свет из кромешного мрака недр чёрная жидкость превращалась в звонкий, сверкающий жёлтый металл, и, в завершение трансмутации, золото принимало вид замечательных архитектурных творений.

А светлая энергия всегда переполняла Баку. Жаркое солнце, морской простор и вечный ветер, господствующий над морем. Тьма и свет, силы земли, моря и неба - вот истинная, метафизическая первопричина волшебного очарования этого города, очарования борьбы стихий, старой, как мир. Самые разные люди любили и сейчас любят Баку.

Древним гербом Баку были изображения льва и быка, символизировавших те два первоначала, чья игра породила космос и бесчисленное множество вещей в нём. Бык и Лев, Инь и Ян, Жертвенность и Сила. Изображения солнечных львов и лунного быка до сих пор можно видеть на крепостных воротах и в дворцовых постройках. Этот герб не был выбран произвольно. Он символизирует энергии солнца, ветра и недр. На свете немного мест, где первостихии являют себя с такой неистовой силой. И все эти места влекут к себе с той же силой, что и Баку.

А Незримый град, пребывающий не в пространстве, а во времени, рос множеством человеческих судеб, как дерево растёт листьями и побегами. Отжив и состарившись, эти листья опадали, побеги становились мощными ветвями или засыхали.

На материальном плане был явлен лишь срез живого древа города, скопление зданий, и его концентрические возрастные круги так разительно различались между собой. В ширину древо города росло заводами и деревянными лабиринтами рабочих посёлков вокруг них, пристанями, парками и микрорайонами - новыми бетонными бараками для рабочих.

Дух города уже несколько тысяч лет объединяет в живое целое его каменное тело и эфемерное древо судеб горожан. Порой этот дух воочию является людям. Как это было летом 1984 года. За семь лет до начала войны за Карабах на стенах бакинских домов стали являться фосфоресцирующие силуэты. То всадник вдруг обозначится на стене, то старец, читающий книгу. Люди толпами собирались, чтобы посмотреть на это чудо. «Свыше»было дано указание разгонять зевак, вначале их забирала милиция, но приток любопытных был огромен, тогда стали по вечерам оцеплять места странных явлений. Говорили разное - официальная версия сводилась к тому, что всё это акции иранского консульства, с помощью спецсредств сеющего религиозный дурман среди строителей коммунизма. Через какое-то время явления духа прекратились, и люди забыли о них. Никто, конечно, не задумывался, что значат символы - предупреждения духа - всадник и старец с книгой.

Положение Баку необычно, в прошлом он был центром зороастризма, и паломники со всей Азии шли сюда, чтобы поклониться огню, вырывающемуся из чрева Земли. И когда ослепительный свет ислама затмил огоньки алтарей огнепоклонников, Баку всё-таки остался важным и замечательным местом - главным портом на Каспии. А Каспий, сердце Евразии, пульсирует, то разливаясь и затопляя прибрежье, то мелея. Каждый удар сердца, длящийся века, меняет очертания берега городской бухты. Приливы совпадают с войнами по берегам внутреннего моря - озера, отливы сопровождаются периодами мира. Последнее время вода в Каспии прибывала.

Люди, построившие в центре Баку дом-дворец, о котором идёт речь, после революции были вышвырнуты вон, и теперь никто не знает их последующей судьбы и их имён.

В одной из хибар, спрятанных за дворцовым фасадом, жил Ахмед. Своё жилище он получил от брата покойной матери. Дядя разменял большую квартиру на две поменьше и одну из них, коммунальную, отдал племяннику, вернувшемуся из армии. Было это давно, двадцать лет назад. Почти вся мебель в квартире осталась от прежнего владельца - добротный диван, массивные полукресла, большой круглый стол и даже старый рояль. Заколоченную дверь в соседнюю квартиру маскировал ветхий ковёр.

Всё это находилось в большой комнате, а главное сокровище квартиры таилось в маленькой. Самодельные деревянные полки, от пола до потолка плотно уставленные книгами. Целая библиотека, тоже доставшаяся вроде даром при обмене. Хотя, возможно, дядя и заплатил какие-то деньги за книги, но Ахмед не знал этого. Он мог только догадываться, каких скандалов с женой стоил раздел квартиры его дяде Исмаилу. Возможно, эти скандалы и стали причиной его смерти в сорок восемь лет.

После смерти дяди Ахмед ни разу не был у его вдовы. Какие тут могут быть родственные отношения. Всей душой он ненавидел женщину, сжившую со света единственного близкого ему человека. Родню со стороны отца он вообще плохо знал. Чужие люди, отказавшиеся от него. Он привык к одиночеству и умел наслаждаться им.

...В ту ночь страх не давал Ахмеду спать. Причина страха была в его гостье, мирно похрапывающей на кушетке в соседней комнате. Жанна Айрапетовна пришла, как только начались погромы. В руках у неё была облезлая базарная сумка, а в сумке - котёнок. Жанна Айрапетовна не кормила котёнка, чтобы он не гадил, и животное время от времени начинало истошно вопить от голода. Ложась спать, старая женщина не раздевалась и даже не снимала свои потрескавшиеся от времени зелёные сапоги - их голенища были пришиты через верх толстыми чёрными нитками к чёрным же шерстяным чулкам. Видимо, в сапогах она прятала деньги, полученные за проданный соседям скарб. Ей было шестьдесят с лишним, и вид её был смертельно опасен в том месте в то время: вогнутое лицо, крупный заострённый нос, прекрасные и печальные глаза. Ну просто картинка: мать Армения, родная сестра Вазгена, католикоса всех армян.

Ахмед подумал, что их главный специалист по этнической чистоте пришёл бы в восторг, увидев такой экземпляр. Но это был бы ошибочный восторг, душа Жанны Айрапетовны, душа учительницы русской словесности и старой девы, произвольно выбрала себе несоответствующий телесный облик.

В первый их совместный вечер они смотрели телевизор. (телецентр ещё не был взорван.) Выступал академик Раушенбах, он говорил о контрпродуктивности бездуховности. По контрасту с происходящим манера учёного представилась Ахмеду наигранной и даже кокетливой. Было неловко за него.

- Вы знаете, - Жанна Айрапетовна отвлеклась от телевизора и испытующе взглянула на Ахмеда, видимо, решая, готов ли он воспринять некое важное и тайное знание. Решившись, произнесла: - Кажется, с духовностью у нас действительно плохи дела.

Сказав это, она посмотрела на него по-новому, уже с ожиданием и даже вызовом - сможет ли он осмыслить и принять столь радикальное суждение.

- Не понимаю, однако, чем вызван ваш смех? - удивлённо спросила женщина, за которой несколько часов назад охотились люди с окровавленными обрезками арматуры в руках.

- А почему вы шепчете? - вопросом на вопрос ответил Ахмед.

- Ну, чтобы не услышали, - жалко улыбнулась старенькая гимназистка...

...Страх пришёл к нему следом за Жанной Айрапетовной. Ахмед не сразу ощутил его присутствие - постепенно, в течение нескольких дней он накопился, и невозможно стало ему противостоять. Страх возобладал.

Если придут погромщики, они могут избить его бывшую учительницу, могут просто прогнать, а могут и убить её. Это как получится. Зато его участь в таком случае была несомненна. Здоровый сорокалетний мужчина, вместо того чтобы громить чужие квартиры, прячет проклятых врагов у себя - убить такого, конечно, не жалко.

У революции своя логика. Социальная, национальная - любая революция жаждет крови. Лозунги и обещания - это для дураков. Обещать можно всё: бездельникам - избавление от «эксплуатации», «патриотам» - изгнание инородцев. Да здравствует революция! Побольше крови!

Страх понемногу накопился в его душе. Вначале Ахмед презрительно не замечал его, но страх вырос и победил. Теперь он не просто не спал, теперь у Ахмеда было чувство, что он уже никогда не сможет заснуть. Он лежал на своей кровати в маленькой комнате, обессилевший, безразличный ко всему, и в тишине ему мерещились крики людей. Но, может быть, он просто приобрёл помимо своего желания способность слышать и видеть то, что находилось за пределами обычного восприятия? Может быть, галлюцинации были проявлениями сверхчувствительности. И он каким-то образом ощущал происходящее в городе.

Но вот это - это уже явно не экстрасенсорика, ясно, что кричат во дворе.

Шум заставил его сжаться. Полежав так, он, не выдержав напряжения, встал и, пройдя через большую комнату мимо спавшей гостьи, вышел в коридор. Отсюда, с высоты второго этажа, он увидел толпу человек в двадцать. Все мужчины. Они собрались перед открытой нараспах застеклённой дверью, а в дверном проёме, ярко освещённом электрическим светом, стояла пожилая женщина. Одна против множества мужчин, она кричала, блажила, срываясь в истерику, призывая Всевышнего покарать армян и засвидетельствовать её святую к ним ненависть. Но тревожный, настороженный взгляд выдавал её - или сама прячет, или знает, где прячут. Может, и про него знает.

Стоявший прямо против женщины человек высокого роста пытался вставить слово:

- Сестра, мы против тебя ничего не имеем, ты только скажи, где прячут?

Женщина взяла верную линию и не собиралась её оставлять. Стоит чуть дать слабину, сказать что-то вроде «Ищите, где хотите», «Раньше жили, а теперь уехали», и они войдут в комнату, станут искать. Но она просто вопила таким дурным голосом, что даже этим людям было противно её слушать. Они постояли-постояли и ушли. Дверь тут же затворилась, и свет за ней погас. Ахмед мысленно пожелал соседке спокойной ночи и вернулся в свою комнату. Жанна Айрапетовна по-прежнему спала.

...Утром он, чтобы отвлечься и сменить обстановку, отправился погулять.

Пустынные, как ночью, но залитые солнечным светом улицы являли странное, жутковатое зрелище. Будто мор прошёл, будто сработала нейтронная бомба. Ни людей, ни машин - низкое январское солнце слепило, лезло в глаза. Было тепло, как весной. Людей на улицах не было, но изредка встречались группы мужчин, все они были одеты в дорогую одежду, дублёнки, шубы. Одежда часто не подходила по размеру. На головах - меховые шапки, совсем не уместные в такую теплынь. Несовместимость одеяний с погодой придавала погромщикам вид ряженых. Все революции - дело рук ряженых. Вершители судеб в нелепых одеяниях - кошмарный карнавал революции. Дефективность революционеров - не только в их идеях и делах, но и в нарядах. Любят они это - напялить фригийские колпаки, кожанки или просто ворованную, не по плечу, одежду.

Бог миловал, ни одного погрома Ахмед не увидел, но повсюду были их следы: обгоревшие окна и двери, обломки мебели, книги и журналы, вываленные на тротуары. Фотографии из семейных альбомов - лица с одинаковым глупо-торжественным выражением, внешне схожие между собой. Свадебные, курортные, детские фотографии. Ахмед шёл, будто по лицам.

Из-за поворота выехала машина, наискось пересекла улицу, скрипнув тормозами, резко остановилась. Сердце испуганно прыгнуло у него в груди . Водитель, наклонившись через сиденье, приоткрыл дверцу. Знакомое лицо, но расплывшееся раза в два шире обычного, и глаза, как щёлки.

- Привет, брат.

- Привет, Чина, клянусь, не узнал. Что с тобой? Прямо Чингиз-хан. Все беками стали, а ты сразу в ханы метишь?

Отёк изменил лицо Чингиза до неузнаваемости, действительно придав ему монголоидные черты. Обычно если Чингиз и представлял какой-то тип, то скорее это был тип абрека, а никак не батыра. Узкое лицо, впалые щёки, орлиный нос и резко очертанный, сильный подбородок. Они были знакомы уже четверть века, подростками играли в футбол на городском пляже, Чингиз тогда был звездой, делал на поле, что хотел. Но футболистом не стал, выучился на механика, женился. Теперь они встречались только случайно, как и в этот раз.

- Сам не знаю, что-то морда отекла, - серьёзно, не поддержав шутливый тон, ответил Чингиз. И, чуть понизив голос, добавил: - Всю ночь c Эльдаром наших армян на паром возили.

Чингиз работал в городском лифтовом хозяйстве, Эльдар, его друг, был управляющим этого хозяйства, и там всегда полно было механиков-армян. Услышав про паром, Ахмед сел в машину.

- Слушай, у меня тоже есть.

Чингиз с тоской посмотрел него.

- Сколько?

- Одна, одна старушка.

Чингиз вздохнул и потёр рукой своё распухшее лицо.

- Устал я.

- Да, вижу, с перепоя так не разнесёт. Или пили для храбрости?

- Куда пить, двоих сажаем на заднее сиденье, я за рулём, Эльдар рядом. Потом следующий рейс. Так всю ночь. Утром случайно в зеркало посмотрел, а морда в него не помещается.

- Слушай, а что там, на пароме? Может, их собирают - и в море?

- Вроде нет, они там никому не нужны, обобранные бегут, чего с них взять? Мы своих отправили, вроде всё нормально. Где она у тебя?

- Дома.

Объяснять где это, было не надо, Чингиз бывал у него в гостях.

Жанна Айрапетовна выслушала Ахмеда, сидя в кресле. Когда он кончил говорить, поднялась и с достоинством произнесла:

- Позвольте мне просто уйти, я всё понимаю и не осуждаю вас.

- Да вы с вашей внешностью и двух кварталов не пройдёте! А если вам жить надоело, об этом лучше было сказать три дня назад.

Страх, вдохновитель всех предателей, говорил языком Ахмеда.

- Оставьте, пожалуйста, разговоры о моей внешности, что вам до неё! - она произнесла эти слова со всем возможным величием.

Старая женщина стояла перед Ахмедом в своих пришитых к чулкам сапогах, держа в руках сумку с притихшим (или подохшим?) котёнком. Ахмед будто со стороны увидел эту картину - ссора двух жалких, перепуганных людей. Что-то надо было сказать, но слов не было. Он молчал. Лицо женщины исказилось так, что Ахмеду стало не по себе. Она заплакала, подошла ближе и сказала:.

- Простите меня, Ахмед, я просто очень боюсь. Надо делать так, как вы говорите, это разумно. Ты всегда был разум­ным мальчиком.

Ахмед обнял старушку.

- Давайте рискнём. Просто сидеть и ждать, когда придут убивать, нет сил...

Скоро они были на паромной переправе Баку - Красноводск. Шла посадка беженцев на судно. Люди с осунувшимися, одинаково серыми лицами понуро шли мимо стоящих провожающих. Больных и искалеченных несли на простынях. Ахмеду запомнился старик - седые космы, растрёпанная борода, восторг экстаза на лице, горящие чёрные глаза. Библейский пророк. Ахмед знал этого человека по городу, опрятный был, тихий чистый старичок. Видно, он сошёл с ума. Его несли, а он выкрикивал что-то бессвязное на неизвестном языке. То ли хвалу богу, то ли проклятия людям, скорее всего, он не понимал, что творится вокруг, а просто радовался, что несут, что не надо идти самому, и кричал от радости.

Милиции было мало. Если погромщики нагрянут, такими силами их не остановить. Командовал милиционерами подполковник. Ахмед подошёл к нему, тронул за плечо с погоном.

- Армян принимаете?

Подполковник оглядел его с головы до ног. Для него стоящий перед ним человек мог быть кем угодно: громилой из народного фронта, просто болтуном, вознамерившимся обсудить ситуацию, наконец, армянином. Но работа в сыске кое-чему научила этого человека.

- Кто у тебя?

- Старая женщина.

- Одна?

- Да.

- Вообще-то надо оформлять в отделении, но ладно. Веди. Хотя, стой. Паспорт у неё есть?

Забрав у Ахмеда красную книжечку, он раскрыл её и, кивнув с пониманием, захлопнул паспорт и, посмотрев испытующе в глаза Ахмеда, сказал:

- Веди.

Ахмед и Чингиз проводили Жанну Айрапетовну до трапа. Перед тем как встать на него, она остановилась, обняла Ахмеда, потом Чингиза. Сумка болталась у неё на руке, возле локтя. Женщина не плакала. Котёнок не подавал признаков жизни...

Обратно к машине Ахмед как на крыльях летел. Свобода и лёгкость переполняли его. Вериги страха пали. Подобное же чувство владело, видимо, и Чингизом. Они оба хотели говорить, перебивали друг друга, смеялись. Причина этого неуместного и неконтролируемого веселья была ясна Ахмеду, от этого он чувствовал себя неловко, но ничего не мог с собой поделать. Оборотная сторона страха, беззаботность, веселила мужчин, как детей. За годы знакомства с Чингизом Ахмед ни разу не видел, чтобы тот спасовал перед опасностью. Разное случалось между подростками, но чтобы Чингиз напугался? Так неужели и он сейчас веселится, потому что избавился от страха? Беженцы, скорбной колонной двигавшиеся навстречу Ахмеду и Чингизу, бросали на них укоризненные взгляды. Несчастные по-своему истолковывали их веселье. А какая-то женщина, не из беженцев, работница порта, бросила с упрёком:

- Их убивать надо, как они наших убивают, а вы спасаете и ещё веселитесь. Как только не стыдно!

Что-что, а матерился Чингиз всегда не слабее, чем играл в футбол. Женщину, с виду ту ещё скандалистку, будто ветром сдуло.

Уже в машине, заведя двигатель, Чингиз спросил:

- Ну что, поедем ко мне? Выпьем.

- Нет, подбрось меня домой, если не трудно. Спать хочется.

- Мне тоже, - признался Чингиз. - Ночью несколько раз казалось - всё. Сейчас в сон клонит...

Дома была водка, и он не позволял себе к ней прикасаться, пока Жанна Айрапетовна жила у него. Надо было быть трезвым. Но теперь можно, так будет легче уснуть. Он достал бутылку из холодильника, сел за стол в большой комнате и налил в рюмку. Водка была очень вкусная, тепло от неё распространилось по телу, и гордость за совершённое дело всколыхнулась в нём. Не шутка - спасти человеческую жизнь. А страх?

Ну, был, конечно, страх, раньше, а теперь Ахмед вспоминал о нём с презрением победителя.

Вторую рюмку Ахмед наливал медленно, с наслаждением, предвкушая её действие. Станет ещё лучше, а потом он уснёт. Человеку не дано предвидеть даже ближайшее будущее. Он уже поднял рюмку, когда тяжёлая старинная дверь открылась, и на пороге из темноты коридора появилась старая женщина. Ахмед поперхнулся водкой.

- Матах, - вкрадчиво сказала женщина, не решаясь войти, она выдержала паузу и вдруг затараторила скороговоркой: - Всё себе забери, всё забери, только варенье отдай.

Ахмед узнал старушку, это была мать его соседки по квартире Марины. Марина ещё до начала событий уехала. Её запертая дверь была одной из причин его страха. Придут громить Марину (наводки на армянские квартиры давали ЖЭКи), а через коридор - укрыватель врага. Видимо, Марина оставила ключ от общей двери у своей матери, а та, сойдя с ума, решила пойти забрать варенье, приготовленное для неё дочерью. Но для этого, конечно, надо заручиться поддержкой опасного соседа - азербайджанца.

- Там холодильник хороший, пылесос, фотоаппарат есть, всё себе возьми, я тебя об одном прошу - мне варенье отдай.

Женщина без передыху повторяла заранее приготовленные слова, до тех пор пока Ахмед не прокашлялся и не остановил её.

...На этот раз спасительный маршрут предстояло проделать пешком. Крепко взяв женщину за руку, Ахмед шёл по пустым улицам. Он шёл и молил Бога спасти их. Встреча с погромщиками неминуемо закончилась бы гибелью. С молитвы его мысли сбивались на стерву Маринку, бросившую мать сходить с ума в ожидании расправы. Безумие не оставляло женщину, она бормотала про варенье, которое надо бы забрать, про Багирова, ещё когда лично предупреждавшего её, что в Баку оставаться опасно, а она не послушала Багирова. Чего ей его слушать, когда он враг народа, а она, наоборот, друг, и никуда ей ехать не надо. Чего, спрашивается, ехать, когда каждый знает: Ася - друг азербайджанского народа. Хочешь - любого спроси, тебе все скажут, меня все знают... Женщина тараторила быстро, без остановки и вроде уверенно, но при этом заискивающе заглядывала в глаза Ахмеда, ища согласия.

- Ты за меня, матах, не бойся, меня все знают.

Они уже почти дошли до порта, никого не встретив, почти у ворот были.

Женщина вдруг дёрнула руку так сильно, что Ахмед не удержал её, и бросилась бежать с криком:

- Боюсь, я не хочу, я боюсь!

Страх придавил Ахмеда к земле, ему казалось, что крик женщины слышен во всём притихшем городе. Она убегала с криком по залитой золотым солнечным светом пустынной улице, неуклюжая, обречённая...

...Ахмед вернулся домой и допил водку. Водка не имела вкуса и не принесла расслабления. Толька путаница возникла в мыслях и какой-то тяжкий туман. Опасности теперь не было, но её место заняло чувство непоправимости происходящего. Дело было даже не в том, что рушился его мир. Ахмед давно подозревал этот мир в непрочности. Беспомощность - вот что порождало отчаяние. Он ничего не мог.

И уснул он, будто во мрак провалился. Но страх, притаившийся в глубинах его души, коварно проник в сонные видения измученного человека, загромоздив их кошмарными фантазиями.

Проспал Ахмед совсем немного, меньше часа. Проснулся и лежал, прислушиваясь к безопасной уже, но такой тоскливой тишине. Опьянение прошло, только голова болела. Он поднялся, взял книгу, попробовал читать. Это не получилось, сознание фиксировало слова без всякого смысла в них. До утра он ещё несколько раз забывался лишь для того, чтобы тут же очнуться и снова лежать в ожидании позднего зимнего рассвета.

С утра он собирался позвонить Лёне Гарнику, своему другу, встретиться с ним. Но утром оказалось, что ему никого не хочется видеть. До сих пор Ахмед думал, что от встреч с приятелями его удерживает нежелание оставлять Жанну Айрапетовну одну, но оказалось, что у него просто нет сил встречаться с людьми, говорить с ними. В этом странном, добровольном заточении не было надежды на избавление, вернуться на свободу не было шансов по той причине, что сама его свобода перестала существовать. Её теперь не было нигде, ни в его квартирке, ни за её стенами, в повергнутом в хаос городе. Ахмед едва ли отчётливо понимал суть перемен во внешнем мире, но и частичного, интуитивного понимания было достаточно для отчаяния. В эти дни он мечтал о сне, как голодный мечтает о еде, сон грезился ему, но уснуть не удавалось. Стоило только лечь в постель, как сон улетучивался.

Так, в одиночестве и скуке прошли два дня, а на третий, уже вечером, позвонил знакомый. Человек этот, его звали Тофик, жил в армянской части Баку, в Арменекенде. Видимо, у него была потребность рассказать о пережитом в последние дни. Армяне бежали, бросив свои родные гнёзда, ставшие отныне пристанищами для других несчастных, точно так же изгнанных из своих домов. Тофик был участником всех этих событий, он помогал бывшим соседям, беженцам, отправлять их скарб, помогал устроиться на новом месте другим беженцам - азербайджанцам. Всё это настолько переполнило человека, что он, не останавливаясь, рассказывал Ахмеду о пережитом, и конца рассказу не предвиделось. Ахмед слушал с интересом, картина происходящего вокруг приобретала новые детали.

Он пригласил Тофика зайти, его настроение вдруг изменилось, хотелось узнать больше о том, что происходит, общение с людьми перестало тяготить Ахмеда.

У него не было друзей среди армян - своим большинством они входили в городскую буржуазию, социальную формацию, весьма бесцеремонно и умело отстаивавшую чистоту своих рядов. Чужаков, таких, как Ахмед, туда не впускали. И чужеродность устанавливалась не по национальному, а по социальному признаку. В профессиональном плане это были умелые и предприимчивые мастеровые, работники торговли, врачи, те, кто мог позволить себе купить кооперативную квартиру и «Жигули», пусть не всегда новые. Самый верхний слой этой формации составляли владельцы полулегальных мануфактур, так называемые цеховики. Смыслом существования этих людей было приобретение дефицитных вещей - мебели, одежды, посуды. Они мерили мир масштабами двора, в котором выросли, и твёрдо верили, что чтение книг представляет серьёзную угрозу здоровью как телесному, так и психическому, а умён тот, кто следит за модой на одежду и у кого есть знакомые «наверху», среди партийных чиновников районного масштаба или офицеров КГБ. Любые попытки осмысления собственного существования воспринимались в этой среде как симптомы неприятного и в чём-то постыдного заболевания - вроде сифилиса или проказы. Вершиной личностного роста считалась «солидность», выглядеть солидно было их главной жизненной целью.

Разговоры в этой среде чаще всего велись на русском языке, что по традиции воспринималось признаком образованности. Дело в том, что как только часть Азербайджана вошла в состав Русской империи, почти вся местная аристократия быстро выучила русский язык. Но помимо русского эти люди, как правило, говорили ещё на нескольких языках. А эта традиция, увы, после революции была утеряна. В результате такой утраты среди жителей Баку были даже люди, не владеющие в достаточной степени ни одним языком. Конечно, было их не много, но они были.

Армяне не составляли большинство в этой формации, наверняка азербайджанцев в ней было куда больше. Также в неё входили горские евреи, таты. Были, в небольшом количестве, русские, татары и другие. Но армяне, как и горские евреи, входили в бакинскую буржуазию почти в полном составе. Не все, встречались среди тех и других люди выдающиеся, но их судьба, как правило, была печальна. Не имея никаких перспектив реализации своих способностей, они чахли в тени традиций, либо деградируя, либо погибая. Если только у них не находилось энергии и отваги бежать в самой ранней молодости из Баку.

Ахмед воспринимал этих игрушечных буржуа с некоторой даже симпатией. Тут много всего смешалось - в детстве и в ранней юности он считал этих людей интересными, а их жизнь казалась ему увлекательной. И, в конце концов, разве только плохое мог увидеть в них посторонний наблюдатель? Разве не присуще была им чисто азербайджанская готовность уступить часть своего места под солнцем любому пожелавшему стать соседом, азербайджанский сарказм в восприятии мира и собственной персоны? А неизбывный армянский энтузиазм, готовность к фанатическому горению по любому поводу, здесь, в Баку, казалось, потерял свою агрессивную направленность. Забота о детях, устройство домашнего уюта и, конечно же, приверженность к родной футбольной команде «Арарат» - вот и всё.

Вот и всё, и кого же это могло раздражать? К тому же присущее этому народу чувство юмора, древнее, как сам армянский народ.

И язык общения, русский, пусть даже упрощённый, всё же оказывал влияние на формирование характера этой странной общности. То, что любой из этих людей проходил в школе «Руслана и Людмилу», «Героя нашего времени» и «Горе от ума», хоть и не явно, но влияло на формирование картины мира этих людей, позволяло, порой наперекор общепринятым нормам, задуматься о чём-то ином и непривычном для них. Вдобавок сочетание качеств, вроде несовместимых между собой - страсти к накоплению и щедрости, способности к состраданию и болезненной завистливости, хитрости и прямодушия - все эти хитросплетения своей неожиданностью и оригинальностью очаровывали всякого, кто сталкивался с «настоящими бакинцами».

«Настоящие бакинцы» не были, конечно, высшим классом советского Азербайджана. Они занимали место не более значимое, чем то, что занимали буржуа в позднесредневековом европейском городе. Настоящая социалистическая аристократия обитала на высотах, недоступных для Ахмеда. Партийные боссы, полковники и генералы КГБ, далёкие от него, как боги и полубоги античной Греции были далеки от простого жителя Афин или Спарты. Такие же могущественные, но одержимые всеми человеческими страстями, капризные и самовлюблённые языческие божества социализма.

Где-то, тоже в ином пространстве, существовала и творческая интеллигенция, столь же далёкая и недоступная, как и люди власти. Но это была уже совсем малочисленная группка.

Зная всё это, Ахмед всё-таки был убеждённым сторонником существовавшего политического строя. Социальное небытие устраивало Ахмеда куда больше, чем карьерный успех. Вариант нирваны, отсутствие существования в социуме. Он мог жить так, а большего он не хотел. Это внутреннее изгнание не было полностью добровольным, жить по-другому у него не получилось бы.

По-своему Ахмед даже любил «настоящих бакинцев». Но с годами научился держаться от них на расстоянии. Друзья у него были, но такие же изгои, как и он сам. Например, Лёня Гарник, человек, состоявший в родстве с бакинскими медицинскими магнатами, но работавший на «Скорой помощи». Лёня Гарник давно мог бы устроиться на выгодное место в какую угодно больницу или уехать в Израиль, к родным. Но он работал на «Скорой помощи».

Тофик, живший в армянском дворе, не был близким другом Ахмеда. Просто знакомый. Познакомились ещё мальчишками в секции бокса, в «Динамо», тренером у них был Крючков, родной брат знаменитого советского артиста. Боксёров из них не получилось, а вот знакомство они не потеряли, время от времени перезванивались и встречались. С годами Тофик стал одним из тысяч стремящихся к солидности любителей вкусной пищи, модной одежды и разговоров о футболе. Жил этот человек, как полагается, ни о чем особенно не задумываясь, растил детей, по выходным жарил шашлыки во дворе, приглашал соседей, сам ходил к ним в гости, выпивал, рассуждал о политике и футболе, пока не начались события, разрушившие его мир. В отличие от многих других ему подобных, он иногда читал книги и возможно поэтому относился к Ахмеду без предубеждения, даже немного гордился знакомством с таким странным человеком.

Шок от происходящего, пережитый Тофиком, был велик. От природы словоохотливый, как почти все жители Баку, он говорил не умолкая, сбивчиво, но понятно и интересно. Для него и его семьи, как и для Ахмеда, не было прямой опасности во всём происходившем, но что-то заставляло Тофика вставать между готовыми убивать друг друга людьми, пытаясь хоть как-то противостоять злой силе национального раздора. И это был уже второй, после Чингиза, человек, для которого не существовало вопроса, на чьей он стороне. Конечно, на своей собственной стороне. Тофик дружил с армянами, Чингиз недолюбливал их, но вот начались погромы, и вместо деления по национальному признаку мир разделился на громил и громимых.

...Ахмед с Тофиком пили чай, говорили о только что пережитом. Было уже темно, когда гость собрался уходить. Ахмед вышел проводить его. Они шли по пустому вечернему городу из центра в Арменикенд, и как только миновали вокзал, вошли в район, прежде населённый армянами, обстановка изменилась. На каждом углу стояли беженцы, говорившие громко и горячо, перебивая друг друга. Разговаривали, конечно же, на азербайджанском, русская речь Ахмеда и Тофика обращала на себя их внимание, для беженцев русский язык был языком бакинских армян, их врагов.

Ахмед и Тофик внешне были так похожи, что их часто принимали за братьев - оба невысокие, спортивного сложения. Тофик чуть полнее Ахмеда, и, в отличие, от него, он носил усы. И вот эти двое, по виду вроде свои, говорили на языке врагов. Ситуация чреватая, соображения безопасности требовали перейти на спасительный родной язык, но гордость не позволяла сделать это. Ведь это был их город, и они говорили на том языке, на котором думали. Войдя в Арменикенд, они стали говорить даже громче, чем обычно. Беженцы провожали их долгими взглядами. Следы погромов здесь были на каждом углу, но дело было не только в вещественных свидетельствах. Атмосфера насилия воспринималась ещё явственней, чем материальные свидетельства. И разговор на русском был единственной возможностью противостояния этой атмосфере.

Четыре человека тащили вверх по улице огромный диван красного цвета, видимо, приглянувшийся им в разграбленной квартире.

- Это нужно быть армянином, чтобы купить такой диван, и нужно быть азербайджанцем, чтобы позариться на него, - громко, на всю улицу сказал Ахмед.

- Они теперь будут его вместо кровати использовать и будут детей на нём делать... Представь себе, каких детей можно зачать на ворованном диване красного цвета, - отозвался Тофик.

На другой стороне проспекта, через дорогу, над массивной парадной дверью ярко горели красные буквы: «Милиция». Но дверь была наглухо закрыта, ни людей, ни машин перед ней не было. Неожиданно, ничего не сказав Ахмеду, Тофик перешел через дорогу и пошёл назад, вниз, по противоположному тротуару. Удивлённый его странным манёвром, Ахмед последовал за товарищем. Тофик свернул на боковую улицу, здесь царила полная темнота, и только два окна на первом этаже трёхэтажного дома проливали свет. Тофик открыл дверь, почти незаметную между освещёнными окнами. Крыльцо осветилось, и Ахмед прочитал надпись на чёрной доске, прибитой к стене: «Детская комната милиции». Тофик вошёл внутрь, Ахмед, по-прежнему в недоумении, последовал за ним.

Небольшая комната, старые обшарпанные столы, массивные стулья, в углу - сейф и неизбежный портрет Дзержинского на стене. В комнате был всего один человек, молодой парень в милицейской форме, но без кителя, с сигаретой в зубах. Он сидел за столом. Короткоствольный автомат лежал перед ним. Китель с капитанскими погонами висел на спинке стула.

Капитан посмотрел на вошедших с удивлением, но встал и первым поздоровался с ними.

- Салам.

- Салам, мимо проходили, подумал, ты, наверное, здесь, - сказал Тофик.

Ахмед тоже поздоровался с милиционером, и Тофик сказал ему:

- Это мой двоюродный брат.

Ахмед узнал парня, несколько лет назад тот был чемпионом республики в первом среднем весе. Ахмед, когда бывал в Баку, ходил на все соревнования по боксу. Чемпион был невысок для средневеса, но мощь угадывалась в его коренастой фигуре. Поздоровавшись с братом, капитан протянул руку Ахмеду:

- Имран.

- Ахмед.

Имран был мрачен и озабочен, было видно, что вежливость стоит ему усилий. Он часто и жадно затягивался дымом.

- Гуляете? - спросил он.

- Да, вот шли с товарищем, думаю, зайду, посмотрю, как у тебя дела.

- Гуляете, да, просто так вот, вдвоём, без оружия, как…- Имран выматерился зло, но не оскорбительно. - В городе полно вооружённых дебилов, с минуты на минуту начнётся заваруха, а вы… Гуляют, погода хорошая, решили погулять. Молодцы.

Имран матерился, не переставая, переводя взгляд с Тофика на Ахмеда и обратно.

- Чего не погулять, может, людям стрелять не в кого, все разбежались, а тут вот два героя, и без оружия, пожалуйста, стреляй сколько хочешь. - Злость капитана не была враждебна, и было видно, что сам он растерян.

- Все попрятались, но есть, оказывается, есть среди нас ещё смельчаки. Это каким нужно быть идиотом, чтобы без дела сейчас в город выйти. Ты, Ахмед, извини, я ведь не в обиду, Тофик тоже старше меня, только я говорю, что думаю. Друг скажет, враг позлорадствует. Сейчас на улицу нос нельзя показывать. Чего хорошего, что вас убьют? С минуту на минуту в город войска войдут, у них приказ о расстреле на месте всякого, кого встретят.

Имран прикурил от догоревшей сигареты, и Тофик, воспользовавшись паузой, спросил:

- А сам-то чего здесь сидишь, ваши все попрятались.

Имран просто взвился, казалось, сейчас аж подпрыгнет от ярости.

- Какие мои, какие? Кто они такие, мои? Я с утра здесь один, сам на сам. Посмотри мой китель, вон там, на стуле, это мой китель, посмотри!

Только теперь Ахмед заметил, что на полу, рядом со стулом, на котором висел китель, валялись две резиновые дубины. А китель весь был в темных пятнах. Кровь. Видимо, Имран, разгоняя погромщиков, орудовал сразу двумя дубинами. Да он и на ринге всегда был двуруким, работал сериями - вспомнил Ахмед.

- Я их один усмирял, не знаю, скольких искалечил, может, кого и убил. Они даже бегать не умеют, не то что драться. Если бы хотели, один взвод в городе порядок бы навёл, без всякой стрельбы. Один взвод дали бы мне, и всё. Был бы порядок. А теперь русские войдут, они будут людей убивать, таких идиотов, как вы, а у меня в руках автомат, и мне что, с ним дома прятаться? Или, по-твоему, я должен бросить оружие и бежать?

- Чего ты орёшь, - спокойно сказал Тофик, - что за истерика. С этим твоим автоматом тебя быстрее убьют, чем нас без оружия. И что тогда Лейла будет с двумя детьми делать? Рассказывать сиротам, что папа погиб как настоящий мужчина, с оружием в руках? И вообще, с чего ты взял, что войска войдут? Всё уже стихло, погромы закончились, чего им входить?

Имран сник, заговорил спокойно.

- Да войдут, войдут, может, уже и начали входить. Войдут, есть приказ, и будут убивать. Виновные уже попрятались, а вот таких двух олухов, как вы, пристрелят обязательно.

- Олухов на самом деле не два, а три. Только один с автоматом. Если уходим, то вместе, я без тебя никуда не пойду.

Тофик отодвинул стул и демонстративно сел на него.

- А это куда? - Имран поднял автомат.

- Оружие возьмём, может, действительно пригодится. Сейчас идём ко мне, одного я тебя не оставлю, если правда будут входить войска, как раз и попадёшь.

Имран, казалось, смирился, видимо, нервное напряжение измотало его. Он надел китель, с ожесточением отшвырнул дубинки ногой. Они вышли на улицу, и Имран запер дверь.

Ахмед хотел проводить их, но Имран воспротивился всерьёз.

- Иди домой, каждая минута дорога, нечего нас про­вожать.

Ахмед пошёл вниз по улице. Но ушёл он не далеко, где-то раздался выстрел, потом другой. Ухнуло орудие. Из- за расстояния стрельба казалась ненастоящей, или просто не хотелось верить в её реальность. Ахмед обернулся. Два человека, застыв, стояли, прислушиваясь. Тофик попытался взять Имрана за руку, тот с раздражением отдёрнул её: кажется, он решился.

- Пошли, пошли, - позвал его Тофик, но милиционер вновь показал ему автомат.

- А это куда, под кровать спрячем? Войска вошли, там убивают.

Ахмед вернулся к спорящим. Имран был бледен. Отговаривать его было бесполезно. Ахмед колебался, не зная, что делать. Имран посмотрел на него и бросил:

- Даже не думай, без оружия нечего делать. Погибнешь ни за что. Я, может, кого-то из них завалить успею. Может, и не одного.

И он побежал, как полетел - мощно, легко, быстро скрывшись в темноте.

Ахмед посмотрел на Тофика и беспомощно развёл руки. Потом пошёл обратно вниз по Ленинскому проспекту в центр. Стрельба приближалась и усиливалась.

...Придя домой, Ахмед, как был в одежде, повалился на кровать. Сон, тяжёлый и внезапный, овладел им. Последнее, что успел подумать, было: «Если и умирать так же легко и приятно, то не стоит бояться смерти».

Это была ночь с девятнадцатого на двадцатое января.

Но спал он совсем недолго. Телефонный звонок, ненормально громкий, как ему показалось, заставил вскочить с постели. Хриплый голос Тофика прокричал в трубке:

- В город вошли войска, они идут уже по нашему проспекту, убивают всех, кого встретят. Не вздумай выходить. - Ахмед не успел ничего ответить, в трубке раздались гудки.

Заснуть снова не удалось, стрельба и грохот орудий приближались. Видно, правда, не судьба ему поспать.

К утру погода испортилась, пошёл дождь. Не похолодало, дождь был тёплый как слезы. Всю предыдущую неделю погода была как в мае, только дни короткие. Шафрановые дни сменялись длинными ласковыми ночами. Эти дни и ночи были последними для многих в Баку.

Утром стрельба утихла почти повсюду, бой продолжался только в военном городке, в районе Сальянских казарм. Особенно жутким был вой «шилок», зенитных пулемётов. Казалось, голос из иного мира созывал души убитых. Ахмед прислушивался к звукам далёкого боя, и ужасные картины возникали в его воспалённом, измученном бессонницей сознании. Ближе к полудню он вышел в город, по-прежнему безлюдный, только на перекрёстке - солдаты, танки, боевые машины пехоты. Это была та армия, в которой служил Ахмед, под её знаменем он принимал присягу целых девятнадцать раз, поскольку служил в стройбате и в его отделении никто не мог говорить на русском, и он клялся за сослуживцев:

«Я, гражданин Советского Союза…»

А теперь эта армия вошла в Баку, в город, где он появился на свет. Где была эта мощь, когда лилась кровь ни в чём не виноватых людей, где они были, когда он прятал Жанну Айрапетовну, когда Тофик становился между вооружённых топорами и ножами людьми? Когда Чингиз ночью возил армян на паром...

Зачем вообще они пришли сюда, когда всё закончилось и исправить уже ничего нельзя? С кем сейчас воюют солдаты этой армии в военном городке, стреляя из пушек и «шилок», превращая в руины бетонные здания?

Редкие прохожие, незнакомые между собой, останавливались, начинали говорить, делились новостями. Из разговоров Ахмед узнал о сотнях убитых ночью, о том, что взявшиеся из ниоткуда защитники города сейчас ведут свой последний бой в военном городке.

Потом Ахмед вернулся домой. Он прислушивался к звукам далёкого боя с болезненным возбуждением - маленький, измученный бессонницей, бессильный и подавленный человек. И вдруг в его памяти всплыл телефонный номер. Даже не всплыл, нет, будто кто-то отчётливо назвал цифры.

Этот номер дала ему случайная знакомая, они познакомились на вечеринке в том самом военном городке. Вместе встречали Новый год по старому стилю, в ночь с тринадцатого на четырнадцатое января. Компания была скучной, и когда эта женщина собралась уходить, Ахмед вызвался её проводить. Быстро дошли они тогда до её дома. Одно окно на первом этаже было освещено, женщина сказала:

- Это дочка не спит, ждёт маму. Спасибо, что проводили, до свидания.

Первая фраза была произнесена с теплотой и любовью, вторая с такой холодной вежливостью, что Ахмед поспешил уйти. Мало ли на свете женщин, которым он не нужен! Но почему-то спросил телефонный номер и тут же забыл его.

В ту ночь погромы уже начались, но Ахмед ещё не знал об этом. Потом появилась Жанна Айрапетовна, события захватили его, и он бы не вспомнил этот номер ни за что. Но вот, узнав из уличных разговоров, что боевики захватывают квартиры в военном городке и из их окон стреляют по солдатам, он вдруг вспомнил номер телефона. Нет, не вспомнил - кто-то продиктовал цифры...

Разговор не получился. Наталья, так звали женщину, монотонно повторяла:

- Мне очень страшно.

- Какая у вас дверь, стальная или деревянная?

- Фанерная.

- А вы можете её забаррикадировать?

На этот вопрос она ответила с удивлением:

- Что вы, конечно нет, мне так страшно, я ничего не могу делать.

Как только можно не понимать таких простых вещей, слышалось в её голосе.

- Хотите, я приду к вам? - неожиданно даже для себя сказал Ахмед.

К счастью, Наталья тут же ответила с испугом:

- Нет, нет, не приходите, здесь такая стрельба, вас обязательно убьют.

Действительно, как могла такая дурная мысль прийти в голову. Ясно ведь, что убьют, если такая стрельба.

...Нелегко бежать в гору, да ещё и среди развалин баррикад. Лавируя между разбитыми и обгоревшими автобусами и грузовиками, Ахмед заметил, как щедро полит асфальт кровью и бензином. Убитых труповозы уже увезли, но лужи крови, вытекшей из простреленных тел, остались на асфальте. Бензин, вытекший из пробитых баков, тоже оставлял пятна. Густая кровь и жидкий бензин образовывали лужицы разной формы, да и цвет пятен на месте этих высохших луж был различным, их не спутаешь. Кровь и бензин, два вида пятен на асфальте, наглядное пособие для изучения новейшей истории, но Ахмеду было не до символов истории, он бежал в гору, а кругом стреляли.

Смеркалось, некоторые окна уже осветились, он случайно взглянул на одно из них. Кружевные тюлевые занавески, и на подоконнике - банки с солениями. Острое ощущение переполненности потока бытия поразило Ахмеда. Пятна на асфальте и соления вместе с нарядными занавесками, агония застреленных и хлопоты хозяйки на кухне - ширина и мощь потока жизни в один миг открылась ему, он задохнулся и приостановил бег.

Но звуки выстрелов подгоняли, он побежал снова. При этом Ахмед абсолютно не боялся, полное безразличие к своей судьбе владело им. Убьют его или нет - это не очень важно. Ему нужно было попасть к Наташе домой. Зачем, он не знал, но если его застрелят, он не сумеет это сделать. Вот и всё.

Он не боялся, но ощущал присутствие страха, этот страх был вне его, где-то над ним. Некое уродливое существо, как ночная птица, парящая над городом. Может быть, это был страх убитых. Страх висел над Баку.

Солдаты, прячась за углами домов, вели огонь по чердакам, на бегущего они не обращали внимания. Возможно, от того, что он бежал не таясь, посередине улицы. А может, просто ещё не пришло его время. Но вот и нужный дом, теперь не ошибиться квартирой. Если солдаты застанут его перед дверью, которая не откроется, едва ли они станут задавать вопросы. Три двери в подъезде, одна из них точно, фанерная. Наверное, эта.

Против ожидания, голос за дверью оказался мужским - спокойный, негромкий старческий голос.

- Кто там? - видимо, он всё-таки ошибся дверью.

Ахмед назвался

- А чего вам надо?

- В гости зашёл.

За дверью пошептались, потом она отворилась, и Ахмед быстро вошёл.

Наталья и её отец встретили Ахмеда в прихожей.

Её он видел во второй раз в жизни, его - в первый. Разобраться трезво, что могло изменить его присутствие, вознамерься боевики захватить эту квартиру?.. Но рассуждать трезво Ахмед не мог, обычный человек вообще не может обдуманно действовать в экстремальных условиях. Чувства, а не рассудок управляют человеческим существом, оказавшимся рядом со смертью. При этом азарт спасения не слабее азарта разрушения. Спасая Жанну Айрапетовну, Асю - Маринкину мать, прибежав неизвестно зачем сюда, в военный городок, к незнакомым людям, Ахмед неосознанно пытался спасти его собственный маленький мир, столь очевидно гибнущий прямо на глазах. Свой маленький, не­уютный и нелюбимый, но привычный мирок.

Порой ему требовалось усилие, чтобы понять, где он. Чужие люди в незнакомой двухкомнатной квартирке, женщина, старик и ребёнок. Жильё почти такое же бедное, как и его, но здесь царила аккуратная бедность.

...К ночи стрельба усилилась. Натальин дом стоял на возвышенности, и из окна было видно, как крыши обстреливаемых домов вдруг начинали дёргаться, как дёргается шкура встряхивающейся от воды собаки. Пули ломали края шифера, светло-серые осколки, в сумерках казавшиеся белыми, подлетали в воздух, будто брызги, и расколотые листы елозили от ударов пуль, при этом сдвигая верхние, лежащие на них, листы. И вся крыша начинала двигаться, словно живая.

Ахмед случайно услышал, как Наталья объясняет отцу причину его прихода:

- Это мой хороший знакомый, я его давно знаю, он пришёл, чтобы нам не было страшно.

Удивительно, только со слов женщины он понял, зачем он здесь. Наташина дочь - на вид ей было лет восемь-девять - тихо лежала в большой комнате на полу. Казалось, она была безразлична ко всему происходящему.

- Что с ней? - спросил Ахмед.

- Она, по-моему, не понимает, что происходит, и даже не боится.

У Ахмеда было противоположное мнение, но спорить он не стал.

Отец Наташи, Илья Харитонович, кого-то напоминал Ахмеду, это сходство было неуловимым и отдалённым. Глядя в окно, старик говорил отрешённо, словно сам с собой:

- Это не бой, ерунда какая-то. - И тут же, вспомнив, что он не один, предупреждающе поднял палец и произнёс: - Но убить и по дурости могут. Вот вы как сюда пришли? - И сам же ответил: - Свободно. А почему район боя не оцеплен? Солдат видели? Позорище, сброд. Что, в армии нет подготовленных людей? Бьют по крышам, одна даже загорелась, а чердаки не заперты. Заперли бы их - кто бы куда делся. А так отстрелялся, оружие оставил и ушёл. Это спектакль, все заодно. Вон, полюбуйтесь.

Мимо окна крались, держа автоматы наготове, двое в военной форме - небритые, с длинными волосами. Ахмеда поразило то, что это были армяне. Он ещё не знал, что в город были введены резервисты из Ставропольского и Краснодарского краёв, многие из них были армянами.

- Видите, бандитьё, - Илья Харитонович указал на окно, потом бессильно, по-стариковски махнул рукой. - Я всю войну прошел, с сорок первого, знаю, так никто не воюет. Скоро и этим надоест дурака валять.

Но с наступлением темноты стрельба только усилилась. Илья Харитонович отнёс в ванную комнату матрасы и забрал туда внучку. Он каким-то чудом дозвонился по междугороднему телефону до сестры, и Ахмед слышал их разговор.

- А знаешь, Леночка, откуда я говорю? Из ванной. Нет, не купаюсь, просто сюда пуля не залетит. Да нет, какая война, разве это война?!

Ахмед понял, кого ему напоминает Илья Харитонович. Это же Сухов, красный командир, провожавший гарем Абдуллы прямо в пролетарский рай, теперь состарившийся под чужим белым солнцем. Та же основательная манера, почти тот же голос, только старость сделала его глуше...

Трассирующие пули, попадая в каменную стену, оставляют медленно гаснущий огненный след. Светящиеся каляки-маляки на стене, как во время Валтасарова пира. Всё повторяется: гибнущее царство, колеблющаяся чаша весов, огненные письмена на стене. И персы, казалось ему, снова готовятся делить добычу... Мене, мене, текел, упарсин...

...Их пир был куда скромнее, чем у Валтасара. Бутылка вина на двоих. Неопытный в военном деле Ахмед постелил ковёр под окном. Это место показалось ему самым безопасным. Но именно возле подоконника в ту ночь в другой квартире этого дома были убиты две женщины - рикошетом от потолка. Устраиваясь поудобнее, Ахмед заметил тёмный блеск под шифоньером. Бутылок было много, штук десять. Запас Ильи Харитоновича. Они пили сладкое душистое вино, а совсем рядом, за стеной дома, шла война. Настоящая или разыгранная, но люди убивали друг друга. Свет был выключен, и в полумраке черты Наташиного лица казались ещё тоньше, а глаза ещё больше, и её пепельные волосы будто сами по себе светились неярким светом.

Ахмед воспринимал мир расплывчато и тускло, сказывалось нервное истощение и бессонница. Усталое сознание защищало себя от избыточного потока впечатлений, приглушая их тона. Но моментами защита отказывала, будто сгорал предохранитель, восприятие вдруг обострялось до необычной, какой-то новой ясности, как в тот момент, когда он увидел в окне с тюлевой занавеской банки с солениями. Эта острота и яркость поражали, никогда в жизни, даже в детстве, не испытывал он таких ярких ощущений. Никогда мир не разворачивался перед ним в таких подробностях. Эти мгновения ясности так выделялись, что казалось - в мутную чёрно-белую плёнку кинохроники вклеили цветные кадры художественного кино...

Неподалеку от дома Наташи стояла заброшенная кирха, немецкая церковь. Боевики засели там, время от времени они вступали в перестрелку с солдатами. Когда стрельба стихала, Ахмед и Наташа через открытую форточку слышали голоса. Боевики говорили между собой на азербайджанском и русском языках, ясно: это не беженцы, а жители Баку. Среди них была женщина. После каждой перестрелки голосов становилось всё меньше и меньше. Одного из них ранило, и он ритмично стонал, вначале очень громко, потом всё тише и тише.

- Ты, теперь, наверное, уедешь отсюда? - спросил Ахмед у Натальи.

- Что ты, я так люблю этот город, я не смогу без него жить.

- Очень скоро этого города не будет, останутся только дома, но дома - это ведь не город.

- Всё равно ехать некуда. Да и поздно в тридцать пять начинать на новом месте.

- Мне трудно тебя понять, я не привязан ни к какому месту.

- Ты не любишь Баку?

- Почему же, люблю, только когда уезжаю из него. А изнутри нет. Шумно, грязно, много психов, да и вообще, знаешь, Гитлер говорил: «Мир должен принадлежать круглоголовым блондинам». Возможно, в этом что-то есть.

- Твой Гитлер круглый дурак, а мир всецело принадлежит круглозадым блондинкам.

Ахмед обнял лежавшую рядом женщину.

- Этот вариант, конечно, предпочтительнее...

...Место страха в душе Ахмеда заняло чувство бесшабашного сей-часья. В ту ночь он понял, что в «истинных словесах» слово «счастье» обозначает избавление от времени. Счастье - сей-часье. Свобода от непосильного бремени - времени, и это созвучье не случайно. «Б» и «В» почти один звук. Не каждый, проживший жизнь, испытывает чувство избавления от времени, обычно люди тащат привычное бремя, не задумываясь. И судьба не дарит им возможность хоть на миг ощутить невесомость счастья. Когда каждый миг равен всему времени, от начала творения и до сей-часья. Потом, вспоминая об этом, он подумал, что и в азербайджанском языке созвучны слова «бахт» - участь, доля; и «вахт» - время. Указание, но не столь явное, как в русском. Но в ту ночь он не думал об этом.

Удивительно, он не хотел спать. Пять ночей практически без сна, потом вино и близость с женщиной, а он лежал, она рассказывала ему историю своей жизни, и он слушал, и ему было интересно. Только по-прежнему временами его сознание теряло способность нормального восприятия, он слышал женский голос будто издалека, но потом затуманенность сменялась такой отчётливой ясностью, что он будто воочию видел Наташу маленькой девочкой, затем девушкой-подростком...

Стрелять перестали к концу следующего дня. Люди начали ходить из квартиры в квартиру, им хотелось говорить, слушать. Тогда они узнали об убитых рикошетом женщинах. Заходившие к Илье Харитоновичу соседи смотрели на Ахмеда с недоумением. Ему было пора.

...Он шагал вниз по Тбилисскому проспекту, опять среди развалин баррикад, но теперь не стреляли, стояла тишина. Потом её нарушил отдалённый шум, он приблизился, появились боевые машины пехоты. Это подходило подкрепление введённым в город войскам. Бронетехника неслась по широкому проспекту вниз, в город. Люки машин были открыты, над каждым возвышался торс солдата. Одна из ламп дневного света, освещавших проспект, каким-то чудом уцелела, и когда боевые машины проносились под ней, её свет падал на лица подростков в военной форме - на миг они становились белыми, как у мертвецов. Стальной поток и вереница бледных полудетских лиц над ним загипнотизировали Ахмеда. Он стоял и смотрел, не в силах шелохнуться. Лишь когда колонна прошла, он очнулся и медленно побрёл вниз по проспекту.

Страх? Счастье? Он забыл об этих пустяках. Он был уверен, что наступили времена, о которых сказано: «Живые будут завидовать мёртвым».

Да, это время пришло. Наступила тишина. Она сменила шум митингов, вопли погромов и последовавший за ними грохот боя. Город притих, придавленный тяжестью бронетехники. Улицы оставались пустынными, машины почти не ездили, и перепуганные люди стали говорить тихо. Тихо, но невыносимо много. Это походило на массовое безумие. Каждый спешил сказать что-то важное, а на самом деле люди снова и снова лишь повторяли набор одних и тех же слов. Их горячечный шепот в другое время насмешил бы Ахмеда. Но другие времена безвозвратно прошли. Было не до смеха.

Азербайджанцы говорили о зверствах солдат и коварстве Москвы. С таким пылом, словно речи простых людей имеют значение.

Русские говорили о захваченном во время штурма города «турецком» оружии, о концентрации иранских войск на границе, о том, что город наполнен боевиками Хезболлах.

Откуда у Турции свое оружие? Их армия вооружена американским.

Всё менялось вокруг неотвратимо и стремительно.

В Маринину комнату, в дальнем конце коммунального коридора, вселились пять человек - муж с женой, двое маленьких детей и старик. Беженцы. Ахмед пытался не замечать этих людей, и вначале это получалось, но вскоре дети осмелели и начали носиться по широкому коридору, как по двору. Их мать делала вид, что не разрешает им шуметь, Ахмед делал вид, что шум и беготня его нисколько не беспокоят. Но совсем не замечать живущих с тобой в одной коммунальной квартире, конечно, невозможно.

Однажды сосед встретился ему на лестничной площадке у общей двери.

- Давай познакомимся.

- Меня зовут Ахмед, - он открыл дверь своим ключом и прошёл поспешно, не желая продолжить разговор.

Присутствие беженцев - знак крушения мира, в котором он привык жить...

Окончательно познакомились несколькими днями позже на кухне. Ахмед жарил себе яичницу, сосед набирал воду в чайник. Он снова первым начал разговор.

- Вот вода, мы её пьём, а отец не может. С детства пил только родниковую, эту не может. Что делать, не знаю.

- Купи фильтр.

- Да ты что, ему надо, чтобы родник был.

- Родников в городе нет, - сухо заключил Ахмед.

Сосед замолчал, наполнил чайник и уже в дверях сказал:

- Мы не по своей воле приехали, они нас выгнали. Не дай Аллах тебе такое.

Ахмеду стало не по себе. Как объяснить этому человеку, что он привык видеть на этой кухне других людей, с которыми за годы совместного житья выработался свой способ общения - привычный набор приветствий, пожеланий, шуток. Закончилась часть жизни, связанная с присутствием прежних соседей - Валентины, её мужа Виктора, необъятной Марины, на словах ярой армянской националистки, а на деле бесшабашной и весёлой женщины в вечном окружении неразличимых внешне любовников-азербайджанцев. Те люди, с которыми была связана его молодость, ушли, пришли другие. И чему же тут радоваться?

Но было неловко перед новым соседом за свою неприветливость.

- А ты обмани, скажи, что из родника привёз, - сказал Ахмед вдогонку, чтобы что-нибудь сказать.

- А ты сам когда-нибудь пил родниковую воду?

Вкус воды горных источников вспомнился Ахмеду. И на­помнил его свободную, молодую, ушедшую в прошлое жизнь.

- Извини, я не знаю, как тебя зовут.

- Акиф.

- Знаешь что, Акиф, конечно, водопроводную воду за родниковую выдать нельзя. Ты покупай ему минеральную, «Бадамлы», её пить можно.

- Да дело разве только в воде? Я ничего, я ещё привыкну, а у него там вся жизнь осталась, старые друзья, его огород. В этой комнате он, бедный, как в тюрьме сидит, в одну точку смотрит. И у меня спрашивает, в каком направлении остался наш дом. Хочет, чтобы кресло в ту сторону повернуто было.

- Может, тебе чего надо, так ты обращайся, - сказал Ахмед.

Акиф ответил уже из коридора:

- А что надо, ты хоть раз бы зашёл, со стариком познакомился, соседи ведь...

Идти к незнакомым людям не хотелось, но пошёл вечером. Ему открыл мальчик четырёх-пяти лет. Встал в дверном проёме, вытаращил на гостя огромные чёрные глаза и засунул палец в рот. Ахмеду захотелось уйти. Но тут из глубины комнаты появился Акиф, было видно, что он рад приходу соседа.

Ахмед зашёл в хорошо знакомую Маринину комнату, где теперь жили эти люди.

Единственное окно выходило в коридор. Мебель, точнее её развалины, осталась от прежней хозяйки - своей у беженцев быть не может. Прежним был и запах старого жилья.

Старик сидел в поломанном кресле, дети, воспользовавшись моментом, умчались в коридор. Комнатка была маленькой, но жена Акифа, расставлявшая стаканы для чая, умудрялась временами исчезать из поля зрения даже в этом крохотном помещении. Ахмед всегда удивлялся способности азербайджанских деревенских хозяек оставаться невидимыми, накрывая стол. Мелькнув несколько раз, бесшумные тени исчезают, а на столе остаются стоять пиалы с бозбашем, нарезанные овощи и плоские тарелки с хлебом и зеленью. Эта способность к незаметности изумляла и в просторном деревенском доме, что же говорить о крохотной комнатушке. Тут вроде и спрятаться негде, а её не видно.

- Как устроились, тесно, наверное? - спросил Ахмед старика. - Здесь раньше одна женщина жила.

- А куда она уехала, в Армению?

- В Волгоград, у неё там родня.

- Да, досталось всем, она тоже что, хотела в Волгоград ехать? Зачем ей этот Волгоград, там Сибирь, холодно. И нам тоже досталось, ох как досталось, и даже тебе досталось, сынок. Ты же всем на свете рисковал, когда армян у себя прятал.

- С чего вы взяли, что я армян прятал? - удивился Ахмед.

- А что, не прятал? - хитро прищурился старик.

- Прятал, но вы-то как узнали?

- Ну, это же по лицу видно, кто будет спасать. Я старый, людей различаю. Я бы и сам прятал, окажись на твоём месте, и сын бы мой прятал. Как не прятать, люди же. Хотя они, конечно, с нами не по-человечески обошлись, по-скотски обошлись и хитро.

Хозяйка разлила чай по стаканам. Старик поднялся и сел за стол. Он был небольшого роста и не такой дряхлый, каким выглядел, когда сидел в поломанном кресле.

- Акиф говорил, что вам наша вода не нравится.

- Мне здесь вообще всё не нравится, не только вода. Я город не люблю. Надо, чтобы утром, пока от двери дома до калитки двора дошёл, успел обо всём вспомнить. О всех делах. Там у нас такой двор был, по нему на машине можно было под шестьдесят ездить. И дом двухэтажный, с дубовым полом. Всё отобрали, денег нам только на дорогу дали, и то не хватило. Хитро всё сделали, продуманно. Утром приходят бородачи, автоматы на детей наводят, говорят - убьём, уезжайте. Следом за ними соседи бегут, чуть не со слезами: дядя Дадаш, смотри, никого не бойся, не вздумай уезжать, мы вас защитим. А ночью автоматная очередь в стену, и до утра дети плачут, и снова приходят бородачи, и следом снова соседи - просим, умоляем, не уезжайте, но если соберётесь, то смотрите, дом по дешёвке не продавайте, мы купим за настоящую цену, ведь не чужие. В конце они же и купили, соседи. Денег дали меньше, чем дворовые куры стоили. Остальное, сказали, мы вам потом пришлём, вы только адрес новый напишите.

Старик говорил медленно, с паузами, и его лицо оставалось спокойным, будто не о себе рассказывал.

- А здесь кому мы нужны? Вот и ты сердишься, что мы приехали, а ты человек добрый, участливый. Не все такие. Не думай, я не жалуюсь, рассказываю, чтобы ты знал и на нас не сердился, каждому не станешь говорить, ведь и такие есть, кто чужому горю рад. Рассказывать таким одно только унижение. Поэтому слушай. Сам я даже на бывших соседей не злюсь. У них возможность появилась, а кто возможность упустит, потом всю жизнь кается.

- С чего вы взяли, что я сержусь, с чего мне вообще на вас сердиться?

Ахмеду было неловко за раздражение, которое на самом деле вызывали у него беженцы.

- Ну как же, до нас тут люди жили, ты с ними дружил, наверное, а теперь мы...

- Да, отношения хорошие были, не то чтобы дружил, но можно сказать, что и дружил.

- Ну вот, видишь, а мы люди чужие, пришли, поселились.

- Ну, а куда вам деваться с детьми, я против вас ничего не имею.

- Может, ты правду говоришь, раз я на бывших соседей не злюсь, то тебе, действительно, чего тебе-то на нас злиться. Мы - одна кровь. Это Горбачёв сделал, люди говорили, что у него жена наполовину армянка.

- Какая армянка, при чём здесь жена. У Горбачёва главный советник Шахназаров - армянин, кажется из Баку. Но и он один ничего не решает, а того, кто решает, мы знать не можем. Сейчас весь мир за них, против нас. Они вас потихоньку выгнали, без шума, а здесь такое устроили. Нашими же руками.

Презрительная улыбка отразилась на морщинистом лице Дадаша. Прервав Ахмеда, он сказал:

- Пусть все за них будут, ничего, на небе Аллах есть. Он за нас. А их бог разрешает им мусульман обманывать, они против своего бога не идут. В Библии так и написано - мусульман обманывать не грех, даже хорошо. Но посмотрим, чей бог сильнее.

- Да что вы, дядя Дадаш, ничего такого в Библии нет, когда Библия составлялась, мусульман ещё вообще на свете не было, там о мусульманах ни слова нет.

- Как это не было, - возмутился Дадаш, - наша вера - самая древняя, евреи и христиане всё у нас взяли, только себе на пользу повернули. Их бог запрещает дружить с мусульманами, для них это грех. Ты, я вижу, много книг читаешь, а кто много читает, обязательно запутается. Запомни, что наша вера - самая хорошая и древняя. Армяне, русские, немцы, англичане, чехи - у всех них свой бог, он очень злой. Его однажды люди поймали и на кресте повесили, с тех пор он на людей разозлился. А наш Аллах - всемогущий, ему никто ничего плохого сделать не может. Он добрый. Всем разрешает жить - и кто в него верит, и кто в злого бога верит, всем. Ему нечего бояться, пусть живут.

Сил на такие разговоры у Ахмеда не было, начала болеть голова. Вдобавок аргументированно спорить об отвлечённых предметах на азербайджанском языке для него было нелегко, он переменил тему.

- А может, всё ещё наладится, вы вернётесь к себе, может, завтра прогонят Горбачёва и разберутся во всём, вам вер­нут дом.

- Ты что, мы ведь еще весной уехали, они уже там всё посадили.

- Подумаешь, посадили, в следующий раз вы посадите.

Отец с сыном переглянулись недоумённо, потом Акиф вмешался в разговор.

- Они уже своё посадили, всё, нам туда не вернуться.

Холодом повеяло из пропасти, отделявшей Ахмеда от этих людей, внешне и душевно так схожих с ним. Земля для них как женщина, однажды принявшая чужое семя, она уже не может быть снова их. Это столь очевидно, что не обсуждается. Ахмед мог это понять и, скорее всего, готов принять. Но мысль об осквернении земли чужим посевом самому ему просто не пришла бы в голову.

- Ну и ничего, здесь жить будете, Акиф хорошую работу найдёт, машину купит, и за водой на родники будете ездить, это не так уж и далеко, - поняв свою ошибку, поспешил её загладить Ахмед.

- Спасибо тебе, сынок, дай бог тебе здоровья и твоим близким тоже.

Ахмед знал, что за этими словами последуют расспросы о семье, и поспешил уйти, поблагодарив за чай и пригласив соседей обращаться, если что.

Перед сном он попытался позвонить своему другу, но его телефон не отвечал. Видно, что-то с линией.

На другой день он пошёл в гости к Наташе. На перекрёстках центральных улиц стояли танки и БМП. Военные сидели на бронетехнике или разгуливали вокруг.

Ахмед представил себе эту службу - целый день на одном месте, даже в туалет некуда пойти. А как их кормят? Двадцать лет назад, когда он служил, кормили плохо, но тогда было мощное государство и интересы армии стояли на первом месте. Можно представить, что творится сейчас.

То, что солдаты и офицеры боятся расплаты за содеянное, было видно по напряжённым лицам, по нервной, угрожающей манере разговора с прохожими. Ахмед представил, что им рассказывали на политзанятиях и что могут сейчас чувствовать и думать эти люди. Конечно, сейчас они будут искать себе новую правду. Ясную и простую.

Ахмед миновал блокпост, за которым был сквер имени 26-ти Бакинских комиссаров. Подошёл к памятнику и ос­тановился. Поднимавшаяся над полом гранитная голова и верхняя часть туловища с протянутыми вперёд руками сейчас выглядели особенно странно и зловеще. Грубое, горбоносое лицо - собирательный образ всех комиссаров. В чаше, которую держали вытянутые вперёд руки, погас Вечный огонь.

Ахмеду стало жалко обречённый памятник. Он подумал, что больше тысячи лет назад его предок-огнепоклонник так же стоял в храме Огня перед алтарём, где навсегда погасли факелы. Он представил этого человека и этот храм. В первый раз огонь в алтаре погас, когда пришёл свет новой, истинной веры, принесённой арабами. Но был ли тот раз первым? Кто знает, что происходило на этой земле раньше. Сколько раз здесь вспыхивало и гасло пламя веры. И вот снова потухший огонь, снова заброшенный фетиш. Ещё недавно ненавистный, а теперь жалкий. И даже вроде родной. Почитаемый просто за то, что его время ушло безвозвратно. Так же безвозвратно, как ушло время молодости Ахмеда, как время всех, чья жизнь прошла под эгидой этого фетиша. И в будущем - сколько ещё раз свет новой, на этот раз, конечно же, истинной веры будет озарять эту землю и гасить огни старых святилищ? И люди снова и снова будут верить новым пророкам. Может быть, это какие-то ментальные эпидемии? Зараза безумия. По всем признакам так, но вот только во время таких эпидемий гибнут не заражённые, а те, у кого иммунитет...

По дороге к Наташе Ахмед купил бутылку коньяка, просто чтобы не идти с пустыми руками. Конфеты, купленные её дочери, он положил в карман, а бутылку, обёрнутую в узкую полоску бумаги, нёс в руке. Людей на улицах было очень мало, все прохожие спешили, вовсе не на бакинский манер. Ходить в этом городе было принято неспешно, демонстрируя собственную значимость и беззаботность. Такой здесь стиль. Эта особенность местных нравов раньше сильно бросалась в глаза после торопливой, вечно спешащей Москвы. Но сейчас и здесь все спешили.

Раньше очень часто на тротуарах стояли люди, случайно встретившиеся и подробно расспрашивающие друг друга о житье-бытье, о старших, о детях и обо всём на свете. Даже подростки, стремительные и агрессивные, как везде в мире, при встрече спрашивают друг друга о здоровье родителей. Так принято.

Но теперь никто не стоял на улице. Поэтому группа парней, расположившаяся на углу, обратила на себя внимание. Будто сцена из прошлого, недавнего, но невозвратного прошлого. Когда Ахмед поравнялся с ними, один из парней, указав кивком на бутылку, спросил:

- У Шахновича брал?

- У Шахновича, а где ещё, другие магазины закрыты.

Спрашивавший понимающе кивнул.

В душе Ахмеда поднялась тёплая волна, это вопрос был вроде киплинговского «Мы с тобой одной крови, ты и я». Это прозвучало как пароль. Шахнович, Герой Советского Союза, заведующий одним из центральных гастрономов. Сейчас, когда все магазины закрыты, магазин Шахновича работает. Задав вопрос, парень подразумевал: мы свои, мы знаем, кто такой Шахнович и что он работает всегда. Значит, и мы будем всегда, и прежние времена вернутся, брат. Солдаты, беженцы - все они исчезнут, а мы останемся и по-прежнему будем ходить к Шахновичу за едой и выпивкой.

Вот сколько всего скрывал вопрос о месте покупки коньяка.

...Дверь Ахмеду открыл Илья Харитонович.

Чай пили на кухне втроём. Маленькая Инга играла в комнате.

Наталья к его приходу оделась как учительница - строгая белая блузка под горло, обтягивающая чёрная юбка. Живые карие глаза смотрели из-под прямой чёлки радостно и ласково. Низкое январское солнце ярко освещало кухню, стол с белой холщовой скатертью, аккуратные белые чашки. Солнечные лучи преломлялись в рюмках, придавая коньяку янтарный оттенок.

Выпив, Илья Харитонович заговорил. Точнее, вслух продолжил нескончаемый внутренний разговор одинокого старика с самим собой.

- Был сегодня в городе, всё спокойно, видно, что люди радуются, что наконец навели порядок. Теперь всё пойдёт на лад, всё будет по-старому. - Потом, вспомнив с нескрываемой радостью важный, на его взгляд, аргумент, продолжил объясняющим тоном: - Москва нас бросить на произвол судьбы не может, кого-то, наверное, отпустят, но не нас. Вся военная авиация работает на бакинском керосине. Нас, конечно, никто не оставит.

Он встал и подошёл к плите, на ней закипел чайник. Наталья сидела очень серьёзная, кажется, даже напряжённая, её правая рука покоилась на скатерти. Старик стоял к ним спиной, Ахмед быстро наклонился и коснулся губами узкой смуглой женской руки. Когда он поднял голову, их взгляды встретились.

Илья Харитонович между тем неспешно налил кипяток в заварной чайник, обернулся и сказал:

- А может, и оставят. Ведь мерзавцы.

Ахмед вспомнил вчерашний разговор со старым Дадашем. Оба этих старика были гражданами одной страны. Какая огромная сила приложена к тому, чтобы соединить несовместимое в общее, в одно целое. Что это была за сила? Коммунистической идеи, воли Сталина, Божьего промысла или уловки дьявола - безразлично. Это была огромная объединяющая сила. Теперь она высвободилась. Произошёл распад атомного ядра, дальше - цепная реакция и взрыв...

Он проглотил комок, появившийся в горле... Бедный, брошенный на чужбине Сухов. Выдумывает себе утешения про керосин. Бедный Дадаш, продавший дело своей жизни, двух­этажный дом с полом из дубовых досок, по цене дюжины кур.

Ахмед разлил коньяк, выпил. Но хозяева лишь пригубили - вкус напитка не соответствовал его драгоценному цвету.

- Пойду-ка я к внучке, - Илья Харитонович встал и вышел из кухни.

- Бедный Сухов, - сказал Ахмед, когда он вышел, - придумывает сказки про керосин.

- Он у меня не Сухов, он Достоевский. Достаёт. Ингу не трогает, а меня достаёт. Как я с мужем разошлась, он решил, что я снова стала десятиклассницей. То, что он тебе разрешил к нам приходить, да ещё выпил с тобой, это ты не представляешь, что такое. Он должен знать, где я и с кем, когда приду домой, и не дай бог опоздать. Да и азербайджанцев он не очень любит, честно говоря. Но ты для него исключение, он так о тебе говорил, когда ты ушёл. У меня язык не повернулся сказать, что ты, наверное, просто хороший парень.

- Ну и сказала бы, что в этом такого?

- Ничего особенного, но мне смертельно надоели хорошие парни. Умные, весёлые, женатые.

- Я хороший только на треть, я весёлый, и всё.

- Если честно, мне не важно, насколько ты хороший. Только не говори мне, что ты вот-вот разведёшься с женой, которая тебя не понимает.

- Что, врать уже совсем нельзя? Как же я буду тебя развлекать, если нельзя врать.

- Я не сказала, что врать нельзя, я просто прошу не врать скучно.

- Ладно, видимо, придётся просто говорить правду. Это проще. Тогда слушай, сама хотела. - На лице Ахмеда отразилась честность и решимость, он чуть прищурился и начал: - Моя жена сбежала с любовником, бросив на меня сына и дочь. - Он вздохнул печально, помолчал и продолжил: - Хоть и зарабатываю хорошо, я автослесарь, но приходится трудно - одному с двумя маленькими детьми.

- Ахмед, если бы я была совсем уж круглой дурой, я может, и поверила бы в сбежавшую жену, но прости меня, какой ты автослесарь?  

- Ты же сказала: надо, чтобы было весело. - Честную решимость на его лице сменила обида.

- Отец-одиночка, работающий слесарем, это твоё представление о веселье?

- Ну да, в действительности всё печальнее...

- Не хочешь говорить - не надо. Но мне кажется, у тебя нет по-настоящему близких людей, мне так показалось.

Наташина манера задавать хитрые, как ей самой казалось, вопросы рассмешила и растрогала Ахмеда. От этого ему расхотелось подшучивать над ней.

- Почему, у меня есть друзья, мало у кого в сорок лет есть друзья, а у меня есть. И родственники тоже есть, но друзья мне как-то ближе.

- Дружба? Мне казалось, что ты индивидуалист.

- Но ведь только индивидуалисты и способны на дружбу. В стаде нет дружбы.

Она продолжала свою тактическую линию «замаскированных» расспросов.

- Интересно, я не могу представить себе, какие могут быть у тебя друзья.

- Мой лучший друг - еврей, но я не антисемит.

- А почему ты вообще должен быть антисемитом? Я не люблю антисемитов.

- Каждому антисемиту обязательно полагается иметь друга еврея. Не знаю почему, но это так. У меня есть друг - еврей, но я не антисемит. И тоже, как ты, не люблю антисемитов. Нет, знаешь, не люблю я евреев, а антисемитов ненавижу.

- Значит, ты просто мизантроп. Все люди делятся на евреев и антисемитов.

- Есть ещё одна немногочисленная группа - ты и я. Но послушай лучше, я хочу рассказать тебе о Лёне Гарнике, моём друге. Я познакомлю тебя с ним. Он врач и работает на «Скорой помощи».

Ахмед выпил и начал рассказ о своём друге. Он просто схватился за благодатную тему, во-первых, потому что говорить о Лёне было легко и интересно, во-вторых, это избавляло от неприятного для него разговора о себе. Он действительно, как ребёнок, искренне хотел познакомить Наташу с Лёней.

Лёня работал врачом на «Скорой помощи» уже почти двадцать лет, он любил эту работу. Конечно, семья и знакомые не понимали его. Из Баку не уезжал, потому что ему не понравилось в Израиле. В итоге это привело к разрыву с женой, оставшейся жить в Хайфе.

Ахмед тоже считал, что Лёне лучше уехать. Но Леонид возражал ему:

- Израиль - националистическое государство, и я не хочу там жить.

- А тебе нравится, когда твой начальник зовёт тебя Гавриком? Этот недоумок минимум на десять лет младше тебя. Помнишь анекдот про старшину Говнюкова, которому казалась смешной фамилия Рабинович? Гарник тоже очень смешная фамилия. А в Израиле ты еврей, существо высшего порядка. Я бы на твоём месте уехал.

- Вот ты бы и не уехал. Нет, мне это нравится, он бы уехал. Ври тем, кто тебя не знает... Для меня уж лучше быть Гавриком, чем существом высшего порядка. Если ты в националистическом государстве принадлежишь к титульной нации, значит, ты участвуешь во всём этом дерьме, хочешь ты этого или нет. Кроме того, мне не нравится жить среди похожих на меня. Ну, не тебе объяснять, ты же не выдерживаешь долго в Баку. Евреи - небольшой народ, все похожи между собой. В чём-то даже больше, чем азербайджанцы. Монотонность общения - страшная штука. Мы ведь к этому не привыкли... Ходишь по улицам, как в королевстве кривых зеркал - повсюду твои искажённые копии. Когда вокруг разные другие, вкус жизни обретает остроту. Я сам еврей и люблю всех евреев. Это легко, они настолько похожи, что полюбить одного - значит, полюбить всех. Эта любовь такая сильная, что в аэропорту Бен-Гурион в самый последний момент, стоя на верхней ступеньке трапа, я встал, обернулся и крикнул:«Евреи, живите и будьте счастливы, а я - домой».

Ахмед пересказывал Наташе свои разговоры с Лёней, и его образ возникал в её воображении.

- Если бы я услышала это от кого-то другого, то подумала бы, что речь идёт о тебе.

- Мы не похожи, Лёня носит очки, он высокий, очень солидный на вид человек. Он систематичен до помешательства, никогда не занимался спортом, но при этом серьёзно относится к своему здоровью, и между нами нет никакого сходства, кроме того, что в юности мы оба писали стихи. Однажды я заметил, что Лёня сочиняет стихи только о себе, а я - о девушках, о Баку, о море, обо всём, кроме себя. Я сказал ему об этом, Лёня обиделся, и мы на несколько лет перестали дружить. Но потом стихи закончились, и дружба восстановилась.

- Ты писал стихи о Баку?

- Да, я раньше был влюблён в этот город.

- А потом?

- Наверное, это психическое расстройство. Я не могу долго нигде. Вдруг какая-то мелочь, случайно услышанная глупая песня, или надпись на стене, или фраза из чужого, не касающегося меня разговора, да что угодно, хоть запах. И это знак - отсюда надо уезжать. Немедленно бросать всё и бежать. Иначе смерть. Смерть от скуки. Наверное, это правда помешательство, но почти каждый раз сигнал об отъезде совпадает со случайно услышанной музыкой Джеймса Ласта «Одинокий пастух». Всегда так выходит, что звучит эта музыка. Из чужого приёмника, на вокзале, в такси - где угодно. В поход меня зовёт не труба, а флейта. Иногда я ещё и не собираюсь уезжать, но вот услышу её и знаю, что пора в дорогу. Потом так и выходит - еду. Однажды я работал в горняцком посёлке, в горах, там вообще музыку не услышишь. Иду утром, а навстречу мне идёт местный блатной и напевает: «Эй вы там, на кошу», на манер Аллы Пугачёвой, у неё песня была «Эй вы там, наверху». А кош - место в горах, где летом овец держат. Вид у него был, как и голос, с похмелья. Слова у песни изначально дурные, а деревенские поэты их ещё дурнее сделали. Мы с ним поздоровались, он мне руку «пирожком», на блатной манер, подал, и я тут же решил пойти в контору и рассчитаться. Вроде пустяк: да, дурная песня, и руку, что называется, подали для почтительного пожатия, но мне хватило. Рядом перевал, спустился, а там море плещет, солнце светит и «праздник жизни» - Чёрноморское побережье. Пока взвешивал и обдумывал, встретились туристы, идут с транзистором, звучит «Одинокий пастух». Мне даже не по себе стало, думаю, может, кажется. Подошёл, спросил, что за музыка. Они напугались, то ли из Москвы были, то ли из Ленинграда, столичная публика, робкая, когда не у себя дома. А я в горах не брился. Вежливо объяснили, чья музыка и как называется. Я это без них знал, просто побоялся, что музыка мне мерещится. Они мне сказали, что пастух пасёт души умерших, вот этого я не знал... И ещё было, летом в Домодедово зазвучала эта музыка, и мне в кассе продали билет до Баку. Без переплаты и без очереди... Я только Лёне об этом рассказывал, потому что меня самого это немного пугает.

- Да, такая мелочь, чего здесь бояться. Я думаю, ты смелый.

- Нет, на самом деле я пугливый. Особенно боюсь всего непонятного. Всё, чем я по-настоящему увлекался, было от страха. Книги начал читать - хотел быть умным, чтобы не сойти с ума, не заболеть, как мама. В детстве ведь кажется, и это внушается детям старшими, что если всё делать правильно, то ничего плохого не случится. Это самый жестокий обман, но без него, наверное, нельзя. Я боялся наследственности, ещё не зная, что это такое, просто боялся, что буду, как мама. Она сошла с ума при родах, я её почти и не помню. Дядя водил меня к ней в больницу по субботам. Она была очень худая, со страшными чёрными кругами под глазами. Она обнимала меня, а я боялся. Когда у неё наступали ухудшения, дядя ездил к ней без меня, один, и я оставался дома и радовался, что у неё ухудшение. От этого было так стыдно, что хотелось умереть. Я знал, что нет никого на свете хуже меня, раз я радуюсь, что маме плохо. Мне было десять, когда умер отец. Он с фронта инвалидом пришёл...

Ахмед говорил быстро, так, словно спешил избавиться от груза воспоминаний, быстрее донести его и бросить. Он никогда и никому не рассказывал о своей жизни, а если кто и расспрашивал, у него был готов набор ничего не значащих шуток. Но сейчас что-то нашло, он чувствовал потребность рассказать. Наблюдая, по давней привычке, за собой со стороны, он изумлялся своей неожиданной болтливости. «Чего это меня так прорвало? Может, просто она первый человек, которому всё это интересно». Он продолжал:

- После этого дядя, мамин брат, забрал меня из отцовской семьи, и два года я жил почти нормальной жизнью. Хорошего ничего не было, никаких радостей, только новые книги, но и никаких печалей тоже. Кроме суббот. Но потом, когда мама умерла, говорили, что она покончила самоубийством в больнице, а дядя женился, я узнал, что такое ад... Её звали Шовкэт, она была на двенадцать лет старше меня. Вначале мы даже по­дружились, она стала мне вроде старшей сестры. Но всё изменилось в течение года. Когда Шовкэт узнала, что своих детей у неё не будет, она очень быстро растолстела, её взгляд изменился, и вела себя она как одержимая. Единственные слова, обращённые ко мне, которые она произносила без крика, были: «Ваш номер восемь, помолчать вас просим». Что бы я ни пытался сказать в ответ, она тихо шипела про номер восемь и смотрела с ненавистью мне прямо в глаза. Мне было уже четырнадцать, однажды утром я решил подсчитать, сколько замечаний дядина жена успеет сделать, прежде чем я убегу в школу. Получилось больше двадцати.

Бить меня она боялась, всё-таки большой уже, но щипала очень больно.

Дядя был хороший человек, он русский язык преподавал, вначале в школе, потом в университете. Она крутила им как хотела. Стали поговаривать, что меня надо бы отдать в детдом, на исправление. Тогда я пошёл заниматься боксом. В детдоме надо уметь драться. Одно время я был уверен, что стану писателем, но потом решал стать боксёром. Ни на то, ни на другое меня не хватило, но я и сейчас думаю, что книги и бокс - это лучшее на свете. А Лёня не любит бокс. Говорит, у меня комплекс неполноценности.

- Ты странный, конечно, - задумчиво сказала Наташа.

- Да, ведь я - Гарибов, к тому же и левша.

- Не думаю, что все Гарибовы, как ты.

- Иногда мне кажется, что я многим обязан этой стерве. Я по-азербайджански совсем не умел говорить, с дядей мы только на русском разговаривали. А она на азербайджанском, наверное, чтобы меня унизить. Как я потом понял, сама не очень-то владела языком. В итоге и я начал говорить. Но, может, из-за неё так никогда толком не овладел им. И страх перед детдомом тоже благодаря ей. Каждый мальчик мечтает быть сильным, и вот я тоже, на мечтах мог остановиться, если бы страх перед детдомом не заставил ходить на тренировки.

Ахмед отвлёкся, мысли унесли его в прошлое. И вдруг оттуда, через тридцать прошедших лет, десятилетний мальчик заглянул в его маленькое сей-часье.

Мальчик увидел квартирку на первом этаже пятиэтажного дома, в ней живёт семья из трёх беззащитных людей - девочка, его ровесница, её мама и старенький дедушка. И сам он, старый, сорокалетний, сидит на кухне с хозяйкой, а её милое лицо освещает улыбка. Любопытный мальчик выглянул и снова исчез в непроглядной тьме прошедших времён. А в настоящем времени на столе перед ним стояли две рюмки с коньяком и третья пустая. Ахмед налил себе и выпил. Тонкие черты Наташиного лица, изнутри освещенного догорающей красотой, строгая, элегантная одежда, слепящий свет низкого зимнего солнца и хмель от дурного коньяка повергли его в странное состояние. Он сказал:

- Наверное, я любил тебя всегда. Ну, или очень давно.

Наташа посмотрела на него, её взгляд изменился, она сказала:

- Даже если это правда, не надо было бы. Ведь мы не дети. Между нами столько женщин и мужчин. Этого никогда не преодолеть.

- Зачем что-то преодолевать, я же не сказал, что мы всегда будем вместе. Я сказал лишь, что никого, кроме тебя, не любил. Женщины ненавидят правду даже в таком виде.

- Я ненавижу жестокость, а не правду. Ты ведёшь себя жестоко, неужели не понимаешь?

- Ты оделась, как учительница, и от этого хочешь воспитывать,- сказал Ахмед и снова поцеловал руку женщины.

Их первая ссора закончилась благополучно. Ушёл он, когда начало смеркаться. До комендантского часа ещё долго, но идти далеко, да и мало ли что может случиться по дороге.

Придя домой, Ахмед снова позвонил, но Лёнин телефон молчал. Не удивительно, ведь всё летит в тартарары.

Все эти дни он не мог ничего читать, до тех пор, пока ему в руки не попали «Окаянные дни» Бунина. Читанное уже произведение захватило Ахмеда, он перечитывал, не отрываясь. Наутро захотел обсудить это с Лёней, но его телефон продолжал хранить молчание.

Тогда Ахмед решил просто сходить к нему, и как только вышел из дома, встретил Кямала. Неожиданно Кямал обрадовался, увидев Ахмеда. Познакомил их Лёня десять лет назад. С тех пор они здоровались, когда случайно встречались, осведомлялись, как дела. Не больше.

Кямал работал журналистом, Ахмед даже и не знал, где точно. Хотя Кямал был всего на три года старше Ахмеда, он уже успел полностью и удачно поседеть. Белый цвет волос шёл к его вполне европейскому лицу, вдобавок он был высок ростом. Только по взгляду чёрных глаз можно было узнать в нём азербайджанца.

Человек сдержанный и по внешнему впечатлению высокомерный, он, как казалось Ахмеду, вроде бы не должен так явно проявлять радость по поводу их встречи.

- Я теперь часто вспоминаю тебя, - сказал Кямал. - Хотел позвонить, но потерял твой номер телефона. Слушай, а ты почему не был на похоронах?

- Не люблю ходить на похороны.

- Никто не любит, но надо, друг всё-таки, вы же дружили. Приехала его родня.

Причина молчания Лёниного телефона открылась Ахмеду, но он переспросил:

- Лёня?

- А ты что, не знал?

Ахмед помолчал, его мысль лихорадочно искала причины, по которой слова о смерти Лёни Гарника не могли быть правдой. Причин не было.

- Девятнадцатого он был на дежурстве, потом всю ночь работал. А под утро вёз раненых, солдаты изрешетили «скорую помощь», все погибли. Говорят, стреляли в упор по машине с красными крестами. Ты сходи, родственники ещё не уехали, они ведь тебя хорошо знали. Ты же не был...

- Сходишь со мной?

- Я вообще-то уже ходил, но если хочешь…

...Женщины в черном, чёрные косынки на головах, бледные, заплаканные лица. Сестра Лёни Мария, завидев Ахмеда, подошла к нему, обняла и зарыдала навзрыд. Она всегда его не любила, ей всегда не нравилось, что у брата есть такой друг. Невзрачный, бедно одетый, не такой, как надо. Даже стыдно. И в том, что сам Лёня без царя в голове, Мария видела его влияние.

- Я ждала тебя, - всхлипывая, сказала она Ахмеду. - А ты, наверное, не знал, что нашего Лёню убили.

Ахмед ощутил слёзы у себя на лице. Тёплая влага, облегчающая душевную тоску. Он пожалел, что попросил Кямала прийти с ним сюда. Лучше было прийти одному.

Родные убитого собирались в просторной квартире его дяди - известного в городе кардиолога. Раньше Ахмед никогда здесь не был. Лёнин дядя - Ефим Маркович - пользовался огромным авторитетом в Баку. Ещё бы, ведь его интеллигентное лицо, его умные, полные сострадания глаза часто были последним, что видели в своей жизни влиятельные люди этого города. Точно так же, как доброе лицо его жены, Доры Григорьевны - акушера-гинеколога - для множества отпрысков лучших азербайджанских фамилий становилось первым впечатлением в их жизни. Неосознанное понимание того, что у истока жизни и в её финале каждого советско-азербайджанского аристократа ждёт почти неминуемая встреча с одним из супругов, вызывала трепетное, с налётом мистицизма, уважение к их семье. Муж и жена - столпы науки, медицинские светила.

Смыслили ли они что-то в медицине?

Едва ли. Лёнины рассказы о них были полны любви и сарказма одновременно.

Им и не надо было особо что-то делать, чтобы завоевать репутацию самых выдающихся врачей - главное условие было выполнено без каких-то усилий с их стороны: они родились евреями. Азербайджанцы, не без основания надо признать, очень скептически воспринимают врачей своей национальности. С русскими отношения сложны и запутаны: в прошлом завоеватели, потом «старшие братья», после смерти Сталина превратившиеся в париев - возможно, лучшие из них и могут быть врачами, но настоящий врач, лекарь-волшебник из восточной сказки - это, конечно, еврей. Книжник и добрый мудрец. Таким в действительности был патриарх и основатель этой врачебной династии, седовласый и громогласный Марк Захарович, ещё до революции учившийся в Германии и всю жизнь посвятивший своему ремеслу. Он знал несколько европейских и три восточных языка и ничего и никого не боялся.

Лёня застал дедушку Марка уже совсем дряхлым, но всё ещё очень грозным. И когда среди многочисленного его потомства возникали свары, а это случалось часто, он, на манер библейского персонажа, воздевал руки к небесам, восклицая раздельно: «Люди - пошли - на людей», и воцарялась тишина. Его приказы не обсуждались. И все дети в семье становились врачами - без малейшей предрасположенности к врачеванию. Но отблеск его славы обеспечивал им достаток и уважение в этом городе. А врождённый артистический талант поднял одного из них, Фиму, Ефима Марковича, на максимально достижимую, для врача конечно, высоту. Фима перенял у деда добродушно-ворчливую манеру общения с сильными мира сего, и это было лучшим наследством. Никому в голову не приходило усомниться в его медицинских познаниях.

Лёня, как и положено, любил своих родственников, но это нисколько не мешало ему рассказывать Ахмеду об их профессиональной несостоятельности, мелочности, заносчивости и обо всём ином, всегда скрываемом в любом семействе. И при этом все эти люди, конечно, обожали Лёню так же сильно и искренне, как он их. Весь в своего дедушку - этим всё сказано.

Действительно, внук унаследовал талант врачевателя.

Судьбе оказалось надо, чтобы единственный доктор из множества бакинских врачей, единственный настоящий наследник дедушки Марка, был убит при штурме Баку. Убийство врача, спасающего раненых, - это больше, чем жестокость. Смерть доктора Гарника подводила черту под целой эпохой, обрывала традицию, заложенную дедом Марком. Неумолимая судьба, как всякий диктатор, любит внешние эффекты.

Не просто человек погиб, даже не просто врач, спасающий раненых. Была поставлена точка в очередной попытке создать общество, где мирно соседствуют люди разных наций и религий. Чаще всего это заканчивается кровью. Впрочем, как большинство человеческих начинаний вообще.

Ахмед не думал о знаках судьбы. Тоска, мучительностью превосходящая боль, овладела им. Здесь он окончательно понял, что Лёни больше нет, он убит и его убийцам ничего не будет. И ни найти их, ни покарать. От этого, не останавливаясь, текли слёзы.

Мария протянула ему платок.

- На, своего у тебя, конечно, нет.

Ахмед взял платок и вытер им лицо.

На столе стоял Лёнин портрет, на фото он улыбался. Эта улыбка в сочетании с траурной лентой снова вызвала слёзы.

- Тебя не было, я начала думать, что и с тобой что-то. Я знаю, ты не осторожный, - тихо сказала Мария

- Я ничего не знал, если бы не встретил Кямала, так бы…

Вдоль стены стояли стулья, они сели.

Мария не отходила от Ахмеда, былая её неприязнь к нему исчезла.

- Ведь мы его просили, Ахмед, как мы его уговаривали уехать. Ни в какую. Ахмедик, ну почему он не уехал отсюда?

Ахмед знал, что место смерти влечёт человека куда сильнее, чем место рождения. Иногда человек делает невозможное для того лишь, чтобы попасть туда, где ему суждено умереть. Но, конечно, он не сказал это Марии.

- Ты же знаешь, как он любил Баку.

- Да, он и мне говорил. А я говорила, я знала, что он любит свою фантазию. Как вообще можно любить эту страну, весь этот зверинец? И вот что из этого вышло.

Люди, собравшиеся на поминание, были в основном пожилыми. Молодёжь уже перебралась в Израиль, в Америку - кто куда смог. Пара молодых супругов особенно выделялась среди пожилых. Он - тип, порождённый не «местечком», а американским кино и израильской армией. Подтянутый, спортивный, твёрдые черты энергичного лица. Ахмед про себя назвал его Роберт де Ниро. Она была молода и красива. Ахмед их никогда раньше не видел. Вообще, таких евреев в Баку было немного. Инбридинг ухудшает породу.

- Я слышала, что ты уезжал жить на Урал, - сказала Мария.

- Да нет, я на Урале вообще ни разу в жизни не был. Наверное, говорили про Алтай, я там работал два года подряд. Но только летом, в сезон.

- Да, в последний раз он говорил, что ты снова в Баку. Так и бродяжничаешь по экспедициям?

- Так и бродяжничаю.

- Рабочим?

- Рабочим.

- Ты не представляешь, сколько ты значил для Лёни. Благодаря тебе мы познакомились со всеми алкашами и бродягами Советского Союза, Лёня нам всё рассказывал о твоих приключениях.

- Он умел рассказывать, его истории о Марке Захаровиче, мы столько смеялись.

Мария улыбнулась распухшим от слёз лицом.

- Молодец, что пришёл. Мне стало чуть легче.

- Я буду приходить.

- Мы пробудем здесь ещё три дня, - сказала Мария. - Послезавтра поедем на кладбище, придёшь к нам в десять?

- Ладно, я буду послезавтра в десять, - сказал Ахмед.

Когда он собрался уходить, Кямал ушёл с ним.

А на другой день с утра они созвонились, и встретились у Кямала в его «крепостной» квартире. Кямал жил со своей семьёй в центре города, в доме возле Оперного театра, а в «крепостную» квартиру, в свой отчий дом, он приходил работать. Ахмеду здесь понравилось - множество старинных вещей и переплёты старых книг за толстыми стёклами шкафов выглядят так успокоительно, порождая иллюзию стабильности в хрупком мире. И вид из окна на дворец Ширван-шахов, прямо за окном - крохотный дворик с чахлыми, голыми в это время года кустиками граната. Чай, налитый из шарообразного, немного помятого металлического чайника белого цвета в изящные хрустальные «армуды». В нескольких шагах от дома Кямала стоял дом, когда-то принадлежавший деду Ахмеда. Теперь там жили родственники его отца.

Ахмед подумал, что, возможно, много лет назад чай, заваренный в этом чайнике, из этих же стаканов пили два друга-соседа, Рагим и Абдулла, их деды. Ахмед сказал об этом Кямалу.

- Конечно, это любимые стаканы дедушки Абдуллы. Бабушка говорила, что они с Рагимом часто ходили в гости друг к другу.

Ахмед посмотрел на грушевидный стакан, наполненный горячим тёмно-коричневым чаем. Пар, поднимавшийся от него, таял, распространяя тонкий запах.

Кямал обратился к рассматривающему стакан Ахмеду.

- Придёт время, и наши внуки будут пить чай из них.

- Мне сорок, у меня нет детей. Какие внуки? - не отрываясь от созерцания, буркнул Ахмед.

Кямал помолчал, видимо, досадуя на себя за нетактичность. Он сам женился поздно, две его дочери были ещё подростками, но у него был шанс увидать внуков. Хороший шанс. Он выглядел моложе своих сорока трёх лет, а ранняя седина, как это часто бывает у азербайджанцев, подчёркивала его моложавость. Чтобы исправить чужую неловкость, Ахмед сказал:

- Даже если бы у меня были внуки, они, скорее всего, не встретились бы с твоими. Время беспощадно, всё меняется слишком быстро. Между нашим поколением и молодостью наших дедов - революция и война с Германией, но мы, тем не менее, знакомы с тобой. Грядут события ещё более грозные, и изменения, которые они вызовут, мы даже не можем представить. Революции, войны - всё поблекнет в сравнении с грядущими потрясениями. Мир изменится неузнаваемо, и судьбы расшвыряют людей по земле - не сыщешь.

- Не буду с тобой спорить, теперь это очевидно даже мне. Ну, а ты знал об этом ещё десять лет назад.

- Нет, не десять - пятнадцать. С середины семидесятых. Десять лет назад всё было уже слишком очевидно, странно, никто не хотел видеть.

Лёня познакомил Ахмеда с Кямалом в восьмидесятом году осенью. Можно даже точно назвать день, когда это произошло - двадцать шестое ноября. Ахмед тогда только что приехал из Барнаула, ехал он долго, через Москву и с остановками по пути. Лёня, с непонятной наивностью полагавший, что рассказы его друга так же интересны другим,  как и ему, начал водить Ахмеда по знакомым. В одной такой компании Ахмед впервые увидел видеомагнитофон. Он так и не понял, каким образом это чудо попало в небогатую, судя по всему, семью. Он - специалист по ремонту радио-телеаппаратуры, она - школьная учительница. Лёня пересказывал этим людям истории, слышанные от Ахмеда, часто говорил, обращаясь к нему: «Ну, расскажи сам».

Странно было, умный и тактичный, умеющий верно определить настроение людей, Леонид не замечал очевидного. Истории из чужой жизни - непонятной, тревожной и такой неправильной - вызывают скуку и раздражение, порождающие ненависть к незнакомцу, которого Лёня зачем-то притащил к ним домой. Ахмед пытался остановить друга и как-то по-хорошему уйти, но Лёня ничего не хотел слышать, уверенный, что доставляет людям удовольствие, подобное тому, что сам испытывал, слушая рассказы Ахмеда. Хозяева скорбно и обречённо молчали, но накал ненависти к виновнику мучений Ахмед ощущал явно.

Наконец, хозяин нашёлся и прямо, почти перебив Лёню, спросил Ахмеда:

- Хочешь порнуху посмотреть?

Ахмед даже не понял, о чём именно речь.

- Журналы для импотентов?

- Да нет, видеозаписи.

В тот момент он хотел видеть всё что угодно, кроме постных лиц хозяев, томящихся от его присутствия.

- Конечно, хочу, - просто ответил он

Хозяин отвёл Ахмеда в другую комнату, включил видеомагнитофон, а сам вышел. Как-никак, Азербайджан, влияние исламских норм, вместе такое смотреть не полагается.

Вначале происходящее на экране поразило - как и все советские люди, он привык к жёстким ограничениям во всём, что показывают по телевизору. А прежде всего запрет касался правды. Правду ни в каком виде показывать было нельзя. Правда была государственной тайной. Художественные, исторические, комедии и даже фильмы о жизни животных - всё разрешалось к просмотру только при наличии достаточного количества лжи. И вдруг самая что ни на есть голая правда жизни на телеэкране. Ну и возбуждение, естественное для тридцатилетнего мужчины, несколько месяцев не то что не имевшего, но даже и не видевшего женщин. Он неотрывно смотрел на экран.

Потом, когда возбуждение чуть поутихло, он стал замечать и мужчин, это раздражало, а следом в нём проснулась жалость к людям на экране. Ну какая у них может быть жизнь после таких съёмок? Что может быть в ней вообще хорошего? Он смотрел порнографию ещё немного, а потом его осенило - а он сам-то, зритель, ведь тоже участвует в происходящем на экране - пусть только эмоционально, но и он тоже - там. И этот унылый тип, хозяин чудо-техники, оттого и предложил ему посмотреть порнуху, что желал доказать Лёне - ничего особенного твой друг из себя не представляет, такой же, как и все мы.

Теперь жалость к «артистам» распространилась и на хозяев видеомагнитофона. И, конечно же, тут же Ахмеду стало жалко самого себя, в одиночестве сидящего в тёмной комнате перед экраном с копошащимися на нём голыми людьми.

Утром того же дня он уже смотрел один необычный фильм. В те годы в Ташкенте регулярно, каждые два года, проводился фестиваль фильмов стран Азии и Африки. А потом в столицах союзных республик шёл показ лент, отобранных на этом фестивале. Изредка попадались и японские фильмы, снятые хорошо и без идеологического идиотизма. Один такой фильм о самураях Ахмеду посчастливилось посмотреть утром. Чужая природа, необычные интерьеры, скачки, поединки, отрубленные головы. Два фильма за день - и сравнение было в пользу японского боевика.

Он встал и вышел в большую комнату. Хозяева и Лёня пили чай. Как только Ахмед вошёл, хозяйка почему-то посмотрела на часы, потом взяла с полки книжного шкафа тетрадь и открыла её.

- Ого, - пробормотала недовольно.

Лёня радостно захлопал в ладоши. И хотя ничего уже не надо было объяснять, сказал Ахмеду:

- Они хронометрируют, кто сколько будет смотреть. Самый высокий показатель - вся лента до конца - у незамужней двадцативосьмилетней девушки. Она очень возмущалась, даже кричала из той комнаты, что это просто животные и её сейчас стошнит. Но досмотрела до конца. В среднем же смотрят минут двадцать - сорок, не меньше и не больше. Одиннадцать минут - великолепный показатель, меньше всех. Молодец.

- Утром я смотрел японский боевик, о том, как убивают людей, сейчас посмотрел, как их делают. Убивают разно­образнее, - сухо ответил Ахмед и, поколебавшись, всё же не спросил, сколько времени сам Лёня смотрел порнографию.

Потом они все вместе посмотрели «Рембо».

И уже на улице Ахмед сказал Лёне:

- Вот видишь, а ты не веришь, что СССР долго не продержится. Теперь мало осталось, идеология не устоит перед видаком. Если каждый будет смотреть, что захочет, наше государство рухнет. Оно обречено. Странно, Рембо, дешёвый позёр, и кучка шлюх погубят великую державу.

Смешанное чувство всегда оставалось у Ахмеда после встреч с Лёниными знакомыми. Смертельная скука и отчуждённость, и в то же время - вроде возвращения в родную среду. После квартиры с видео Лёня затащил Ахмеда на день рождения своей одноклассницы. Это было двадцать шестого ноября.

К Рене на день рождения приходил весь её класс, это было традицией. Первый раз одноклассники собрались в пятьдесят четвёртом году - девочки с бантами, мальчики, коротко подстриженные по школьным требованиям. Ренин отец впервые сфотографировал их тогда вместе, за столом. Обильным и даже вызывающе обильным, по тем временам, столом - блюдо с пловом, чёрная икра, фрукты, бутылки с лимонадом. Мало кто мог тогда позволить себе такое угощение.

Потом это стало традицией, дети ждали 26 ноября. Ренин день рождения сделался праздником для всего класса. Ссоры и обиды забывались, класс праздновал «Ренкин день». Рена стала душой класса. И если бы в этом классе не учились Лёня Гарник и Кямал Салахов, она бы вдобавок обязательно стала и первой ученицей. Но, по природной своей доброте, Рена легко простила мальчикам их превосходство и любила всех своих одноклассников, как родных. Шли годы, Рена вышла замуж и жила со своей семьёй отдельно от родителей, но одноклассники каждый год 26 ноября приходили в её отчий дом на праздник. Лимонад уступил место другим напиткам, икра исчезла, а повзрослевшие дети стали приходить на Ренкин день с жёнами и мужьями. Но никому в голову, конечно, не приходило привести сюда чужого человека.

Лёня продолжал верить, что Ахмед и его необычная жизнь могут быть интересны кому-то ещё в этом городе. Сам он тогда уже успел развестись, его жена собиралась в Израиль и не пришла с ним.

Конечно, Лёнина затея едва не привела к катастрофе.

Убранство квартиры сразу поразило Ахмеда, раньше он никогда не бывал в таких домах. Все стены обширной гостиной были заставлены полками с посудой. Разноцветные тарелки и блюдца лежали не стопками, а стояли «лицом», как картины в музее, сплошными рядами, край к краю. Свет тяжёлой хрустальной люстры отражался в каждой тарелке - аккуратные ряды сверкающей посуды ослепляли и поражали всякого входившего в гостиную.

«Не полки, а пулемётные очереди», - подумал Ахмед.

Очевидно, хозяева принимали блеск посуды за красоту, а может быть, просто привыкли поражать своей исключительностью. Ни у кого нет, а у нас есть! Всё есть - югославская мебель, машина «Волга», сверкающие сервизы и даже книги! На одной из полок несколько десятков одинаковых переплётов. Ахмед не стал смотреть заглавия - и так ясно, дефицит: Дюма, Морис Дрюон, что-то из того, что простой человек может купить, только сдав десятки килограммов макулатуры. Паркетный пол тоже блестел, но тусклее, чем посуда. А посередине комнаты - огромный стол. Вокруг него - стулья с высокими спинками. Гости - человек двадцать - ещё не расселись вокруг стола, располагались кто где - на диване, в креслах, на других стульях, поменьше и попроще, чем те, что стояли вокруг накрытого стола.

Ахмед, привыкший к застольям совсем иного стиля, даже немного оробел. Зачем только Лёня придумал привести его сюда! И после выпитых первых рюмок он не почувствовал себя свободней, наоборот, веселье остальных только усилило чувство его отчуждения.

В тот год в Москве прошла Олимпиада. Символом игр был Мишка. В завершение игр стилизованный Мишка плакал, слеза прокатилась по его щеке. Рена призналась друзьям, что тоже расплакалась при виде плачущей игрушки. Она выросла единственным ребёнком в богатой бакинской семье и могла позволить себе роскошь оставаться чуть-чуть капризной девочкой на четвертом десятке, имея уже двух собственных сыновей. В её внешности ещё угадывались остатки былого подросткового очарования - верный признак принадлежности к мощной семье, способной оградить даже от влияния времени. В отличие от большинства одноклассниц, Рена не растолстела - культ еды, конечно, рьяно исповедовался и в семье её родителей, и в её собственной, но поклонение языческому божеству - обжорству - не изуродовало её.

А Ахмед только что приехал из Барнаула с пересадками, но так и не купив по дороге ни одного билета в железнодорожной кассе. Их там просто не продавали, расплачивался он с проводниками. Проводники брали из его денег себе немного, а остальное отдавали начальству. Сколько времени может существовать железная дорога, эксплуатируемая таким необычным образом? А видеомагнитофон? Идеология бессильна перед видеомагнитофоном.

И вот он возьми да ляпни, что Мишку, конечно, жалко, но и самому Союзу осталось всего ничего, от силы лет десять продержится. А у Рены отец в райкоме работал. Она тогда очень разнервничалась из-за слов незваного гостя.

И Рена, от которой никто никогда грубого слова не слышал, вдруг обрушилась на Ахмеда. Назвала его доморощенным пророком и даже предателем. Как будто это он собирался погубить СССР, как будто от него хоть что-то зависело. И в конце присовокупила: «Папа говорит, что наша страна - самая могучая в мире, нас все боятся. Мой папа - личность, а вы - простите, неизвестно кто».

Конечно, самым лучшим выходом было просто потихоньку уйти, но всё равно выходило так, что он подвёл Лёню. Тот пригласил, не спросив разрешения, какого-то чужого человека, ну а незнакомец начал нести чушь. В доме у таких людей! Мало того, когда ему сделали замечание, имел наглость обидеться и уйти. Со всех сторон неловко получалось. Уйти нельзя, возражать - тем более. Ахмед знал, что значит культ папы для азербайджанской девочки. Папа - это всё: и добытчик, и защитник, и учитель, и, конечно же, прообраз будущего жениха, отца её детей. И с возрастом мало что меняется. И возражать против папиного мнения - оскорбительная дерзость. Всё это в какие-то доли мгновения промелькнуло в его сознании, и он сказал:

- Как это, вам неизвестно, кто я такой? Меня все знают, я - прогрессивный мыслитель и футуролог Васисуалий Лоханкин.

Лёня громко, с облегчением и почти непринуждённо рассмеялся этой попытке обратить всё в шутку. Рена, после мгновенного колебания, тоже улыбнулась. В душе она уже раскаялась в том, что нагрубила незнакомцу.

- А что же вы пришли без своей Варвары, Васисуалий? - уже другим - дружественным - тоном спросила она.

Рена, наверняка, была бы первой ученицей, не учись в её классе Гарник и Салахов. Ведь она была действительно начитанной девушкой. Такие, правда крайне редко, встречались среди детей социалистической аристократии.

Ахмед успел заметить всю обстановку вечеринки - якобы безразличные лица гостей, напряжённо ждущих развязки, гримасу на лице Рениного мужа - парень вполне сносно говорил на русском, но Васисуалий и Варвара Лоханкины были, конечно же, ему не знакомы. Вынужденная улыбка блуждала по его узколобому, пышноусому лицу, мучительная и скрыто угрожающая одновременно. Ахмед не проявил особой находчивости, представившись Васисуалием. Иногда его пугала собственная расположенность к размышлениям и некоторое резонёрство. Он знал - это могут быть признаки психического расстройства.. Чтобы ослабить свои опасения, снизить градус своих размышлений, он порой называл сам себя Лоханкиным.

Здесь надо было пошутить ещё раз, чтобы окончательно разрядить обстановку.

И он сразу, речитативом, ответил на Ренин вопрос:

- Ушла, ушла к Птибурдукову эта самка, преступной похоти предаться возжелав.

Рена рассмеялась, и гости за ней.

А её муж, счастливый от того, что жена Варвара бросила этого ехидного человека, смеялся громче всех.

- Так ему и надо, умного из себя строит, слишком много болтает. Конечно, какая дура будет с таким жить. Настолько глуп, что и не скрывает свой позор. Жена к Птирдукову ушла, а он ещё и хвастается.

Мир был восстановлен.

Благодаря этой шутке эпизод запомнился, и впоследствии Рена иногда даже спрашивала у Лёни, как живёт его друг прогрессивный мыслитель Васисуалий.

После того как Ахмед ловко выкрутился из затруднительного положения, праздничное настроение восстановилось, и Ренины гости перестали его игнорировать. Кямал захотел поближе познакомиться с ним, они уже начали о чём-то говорить, но Юра Мордахаев, самый богатый из одноклассников, вмешался в их разговор. Юра был солиднее Кямала. Незримые, но весьма точные весы, на которых все жители Баку постоянно и ревниво взвешивают достояние и положение друг друга, показывали явный перевес в сторону Юры. Ещё бы, на его чаше - три цеха мануфактуры и большой магазин на улице Басина, у Кямала - всего лишь принадлежность к титульной нации и журналистское удостоверение.

И выглядел этот человек действительно весьма внушительно. Правда, несмотря на высокий рост, он был несколько коротконог, и его лицо - тонкое, одухотворённое, нервное и мужественное одновременно - никак ни гармонировало с грубым, непропорциональным телосложением - грузным тяжёлым туловищем на тонких, коротких ногах. Впрочем, ничто так не скрывает недостатки человеческой фигуры, как дорогая модная одежда.

- Я понял, вы живёте и работаете в горах. Это правда? - обратился он к Ахмеду.

Конечно, слова «жить» и «работать» имели совершенно разный смысл для этих людей. Мысль об этом только мельк­нула в сознании Ахмеда, вслух же он сказал:

- Да, я работаю в горах, но там у меня нет ни дома, ни квартиры, прописан я, к счастью, в Баку. А в горах живу в палатке.

- Значит, вы спаситель, - даже не спросил, а весомо заключил Юрий.

- Нет, Спаситель живёт этажом выше, на небе, а в горах есть спасатели, но я даже и не спасатель, я простой рабочий.

Кямал вмешался в их разговор:

- Юрочка, всё это так сложно, тебе нужно было бы прочесть хотя бы несколько книг, чтобы во всём этом разобраться. А ты же книжек не читаешь.

- Мне и не надо, если будет надо, я сам напишу книгу, какую захочу.

Презрительная гримаса на его лице выразила превосходство обеспеченного человека над несчастными, вынужденными тратить своё время на самое скучное в мире занятие - чтение книг. При этом его взгляд стал ещё задумчивее и печальнее. Поистине поразительно, как он точно умел имитировать чуждые ему чувства. Конечно, делал он это не специально, наверное, специально так бы и не получилось. Юра отрешённо смотрел вдаль, мимо своих собеседников, это помешало ему заметить, как Кямал весело подмигнул странному человеку, живущему в лесу. Говорили они негромко, но всё собрание, внешне безразличное, чутко внимало каждому слову.

- Живёт в лесу и даже не скрывает, - громче, чем необходимо, сказала полная женщина с живым, не соответствующим её комплекции взглядом больших черных глаз, обращаясь к другой, точно такой же комплекции, но с уже потухшими глазами.

- Я лично брезгую даже по траве ходить, из-за этого весной на дачу не езжу, жду, пока она высохнет, а он в лесу живёт, - последовал ответ.

О, брезговать было модно в Баку. Чем выше положение человека, тем большим количеством вещей он должен был брезговать. Еда в ресторане, езда в поезде, купание в море, бедные родственники, домашние животные - это самые простые и обычные объекты для проявления брезгливости. Некоторые оригиналы брезговали есть рыбу, пойманную на удочку, у других отвращение вызывала еда, сервированная под открытым небом: «Чтобы я ела на улице?!» Настоящие люди, люди с большой буквы, элита - эти брезговали буквально всем, и, как только что выяснилось, даже хождением по траве.

Ахмед посмотрел на брезгливую женщину и представил её без одежды. Хотел дать волю фантазии и пойти дальше, но остановился. Лишь подумал про себя с усмешкой: наверное, я тоже брезгливый.

Впоследствии знакомство Ахмеда с Кямалом не получило развитие, кастовое различие значило слишком много. Хотя ни Ахмед, ни Кямал не придавали ему никакого значения, в силу множества обстоятельств преуспевающий журналист и полубродяга никак не могли быть приятелями. Но прошло время, и ход событий стал напоминать Кямалу слова Ахмеда о близком крахе СССР, оказавшиеся пророческими. И как это он тогда мог предугадать? Ведь его на смех подняли с его предсказаниями. Впрочем, оказалось, что никто из одноклассников, бывших на той вечеринке, ничего подобного не помнил. Стоило Кямалу заговорить об этом, как его перебивали, обычно с нескрываемым раздражением: «Какой ещё Ахмед, этот алкоголик, Лёнин друг? Так он же вроде уехал на Сахалин и там спился окончательно. Ничего он про СССР не говорил, Рена его Лоханкиным обозвала, было дело, посмеялись, а он ей ничего ответить не смог».

Кямал даже взял у Лёни номер телефона Ахмеда, но дозвониться по нему было, конечно, невозможно. Да и номер потом затерялся.

Ахмед тоже иногда вспоминал ту вечеринку. После неё он начал подозревать, что уже никогда не сможет жить в Баку. «Вы - спаситель», - спросил-утвердил тогда высокий человек в дорогом синем пиджаке с золотыми пуговицами. Несколько лет назад эти слова насмешили бы Ахмеда, но теперь они вызывали раздражение. Как убог мир, где нет разницы между Спасителем и спасателем.

Смерть от скуки неминуемо ждала его, задержись он в Баку дольше обычного. Бродячая жизнь сделала Ахмеда иным, чужим в этом городе человеком. Дорога захватила его, но нельзя было сказать, что он полюбил её так, как другие любят свои семьи, свои дома. Нет, какая это любовь. Просто привык и не мог без неё. А трудности, становясь привычными, перестают страшить. Человек очень легко привыкает к трудностям, особенно если с детства не избалован лёгкой жизнью.

Часто в его родном, но уже чужом городе ему снились горы и леса. Проснувшись, он и наяву грезил ими.

Он никогда не брал в экспедиции книги - тяжело таскать. Исключение делалось только для двух маленьких книжонок в мягком переплёте : «Илиада» и «Одиссея». Они почти ничего не весили, и перечитывать их можно сколько угодно раз.

То лето выдалось дождливым, и в августе, когда дожди уже прекратились, надо было нагонять упущенное, некоторые геологи ходили по «офицерским», как они говорили, маршрутам - без рабочих: людей не хватало. Его, как самого надёжного из работяг, оставили охранять лагерь. Три дня относительного безделья и полной, если не считать шума деревьев, тишины. Он перечитывал стихи Гомера столько, что они начали слышаться ему, словно не он сам, а кто-то посторонний читал их вслух. Потом Ахмед стал слышать крики сражающихся и стоны умирающих, звон оружия и громыхание доспехов воинов, падающих на землю грохот тяжёлых жёстких колесниц, ржанье коней и плач голодных, напуганных детей в осаждённом городе. По вечерам в темноте лес, обступавший поляну с палатками, превращался в тёмное полотно, и картины пылающего города и винноцветного морского простора с островами, окружёнными белой пеной прибоя, мерещились Ахмеду на этом экране. Он перестал готовить себе еду, все эти дни читал и перечитывал Гомера, как одержимый, лишь изредка, чтобы приглушить голод, заваривая крепкий чай. Раньше он никогда не читал при свете свечей, их трепещущий свет усиливал эффект погружения в пучины времени.

Приам, Гекуба, их сыновья и дочери, корабли враждебных данайцев в гавани, невдалеке от города, стали реальнее, чем поляна с палатками и лес вокруг неё. И мысли в его голове сами собой начали звучать гекзаметром.

Потом видения исчезли, и, читая, он будто вспоминал пережитое. Вспоминалось всё, а не только описанное Гомером.

Вот поединок Энея с Ахиллом. Эней сам вызвал самого страшного поединщика и «встал в отдалении» от своего войска. Простодушный Ахилл вначале никак не мог понять, зачем зять троянского царя ищет смерти. Изумлённый, он, перед тем как убить Энея, спрашивает его об этом. Тот ссылается на необходимость поговорить в уединении. И предлагает сдать город грекам на своих условиях. Ахилл, как все Пелиды, страдает тяжелой формой умопомешательства - сейчас это бы назвали депрессивно-маниакальным синдромом. Соображает он туго и не хочет пачкать оружие кровью предателя. Обещает прислать для переговоров Одиссея, большого любителя интриг и заговоров, и уходит. Он всегда так уходил, когда испытывал отвращение. Так же он повернулся и ушёл, когда ничтожный и заносчивый Агамемнон отобрал у него Брисеиду.

Одиссей ночью проник в измученный осадой, спящий город. Разговор был в покоях Елены, в полной темноте, факелы зажигать нельзя, кто-то мог увидеть и узнать Одиссея. А может, Елена просто боялась, что он увидит, как она растолстела, и расскажет Менелаю? Так или иначе, судьба Трои была решена на конспиративной встрече шепчущимися в темноте людьми. Они тогда договорились, что греки перегонят суда к Тенедосу, а Эней уговорит Приама открыть городские ворота. Сказку о коне Одиссей придумал потом. Вернувшись после переговоров, на совете царей Одиссей потребовал себе долю в добыче, равную трём царским долям. Ахилл молча встал, дал ему пощёчину и ушёл. Совет на этом закончился, а Ахилл вскоре был убит стрелой, поразившей его в пяту. И вот уже три тысячи лет люди верят, что убил его Парис. Ничтожнейший убил величайшего. И никто не задумался, как можно было выстрелить в пяту тому, кто никогда не поворачивался спиной к противнику. Выдумка о засаде неубедительна, Ахилл был слишком опытен и, как всякий шизофреник, интуитивен, чтобы позволить заманить себя в ловушку.

Убили, конечно, свои. Точнее, тот из своих, кто знал, что мощь Ахилла уже не нужна, всё решено на тайных переговорах. Ахилл вообще изрядно надоел многим соратникам - он легко впадал в депрессию по разным поводам, и горе тому, кто вызовет его раздражение в этот момент. Он даже Агамемнона хотел убить во время спора из-за Бресеиды, а потом ушёл и впал в прострацию. Депрессии героя сменялись маниакальными состояниями - тогда он становился неуязвим, броня сверхъестественной ярости защищала его от стрел и мечей. Эта душевная болезнь была у него в крови, она передавалась по наследству, и его кузен Аякс, в приступе безумия покончивший с собой, тоже страдал ею.

Но хитрый Одиссей знал слабые места безумных братьев. Ведь нет универсальной брони. В наши времена эта болезнь уже не встречается, но ещё сравнительно недавно она была довольно распространена. Ярость берсерка, экстаз дервиша - сталь становится бессильной против героя, охваченного божественной отвагой. Крутящийся дервиш легко, как булку, перекусывал саблю. Русская поговорка «Смелого пуля боится, смелого штык не берёт»- обобщённый опыт множества наблюдательных людей. Но вот если послать отравленную стрелу в пяту, да ещё и не во время боя, в момент, когда ярость не защищает героя, то рана может оказаться смертельной.

Многое из того, о чём умолчал Одиссей, взявший псевдоним «Гомер», вспоминалось Ахмедом.

Разрыв с Пенелопой, двадцать лет в разлуке - не шутка, оба они состарились и стали другими людьми. И как тяжело было выносить зависть Телемаха - бедному мальчику никогда не совершить подвигов отца, не повторить его странствий. И подозрения мучили Одиссея - ну-ка, двадцать лет одинокая женщина в доме, где шла беспрерывная пьянка! Одиссей хотел вернуться домой, но дом, в котором пировали женихи твоей жены, уже никогда не будет снова твоим. Да и сам ты - ты ли это? Разве пройденный путь не превратил тебя в другого? Домой возврата нет. Странник должен быть в пути.

А в конце пути - жрецы. Их бронзовые ножи - последнее, что он увидел в своей жизни. Жестокие и мудрые жрецы Посейдона, ослепившие его в отместку за сына их бога, циклопа Полифема. Посейдон любил этого урода, как обычно любят родители неудавшихся, ущербных детей. А Одиссей ослепил его. Жрецы отомстили Одиссею тем же. И он отправился странствовать дальше, назвавшись Заложником. Он вообще любил псевдонимы. Присвоил себе гордое имя - Никто, перед тем как выжечь глаз циклопу. А когда пришлось за хлеб и глоток вина рассказывать людям о своей войне и о мире, который он успел повидать, решил называть себя Заложником - то есть Гомером. Вот так родилось лучшее из сочинений, известное нам.

Не расскажи Одиссей о своей войне и своём мире, люди, возможно, никогда бы не научились писать интересные книги. Сервантес не написал бы «Дон Кихота», а Толстой «Войну и мир». У кого бы они научились? Но у кого научился сам Гомер? Какие песни и сказания слушал он, когда был Одиссеем?

Ахмед чувствовал, что знал всё это раньше, потом забыл и неожиданно вспомнил, оставшись один в лесу. Ещё маленьким, он порой, проснувшись ночью, с ужасом вглядывался в темноту, и плач в осаждённом городе слышался ему.

И многие другие приключения - как тела, так и духа - из свободной его жизни вспоминались в скучном городском существовании. Картины пережитого всплывали в памяти, звали прочь из города, на свободу. Иногда пустяковые моменты из прошлого обретали для него значение, тогда вспоминались подробности, казалось, напрочь забытые...

На окраине посёлка, у дороги, стояло кафе, обеденное время как раз кончилось, Ахмед сидел в зале один. Официантка убирала грязную посуду и вытирала столы. Её движения были проворны, но не суетливы, а легки и плавны. Конечно, она чувствовала, что за ней наблюдают. Она ставила тарелки и кружки на поднос и уносила их, вытирала тряпкой пластиковые поверхности, и во всём этом угадывалось обещание иных движений, так танец женщины обещает её любовь. Да это и был, по сути, танец, сулящий горячую девичью ласку и домашний уют. Ахмеду так захотелось её, что никакая другая женщина в тот момент не была для него желанней, чем эта, в косынке, широком и длинном сером платье с фартуком, в старых кроссовках и с тряпкой в руке. Робость помешала ему заговорить - ведь её грубый ответ или просто неверная тональность могли испортить всё. Он допил пиво, потерявшее вкус, и ушёл.

Томик Гомера, пантомима, разыгранная официанткой из поселкового кафе, - можно ли жить в городе человеку, видевшему и пережившему всё это?

А главное открытие, преобразившее картину его мира, было сделано в конце одного из сезонов.

Вертолёт забрал геологов, но Ахмед задержался на несколько дней в глухой деревне, ему хотелось просто пожить здесь, отдохнуть после нескольких месяцев тяжёлой работы. Отдых в деревне, с баней на берегу запруды!

По ночам уже было холодно, ныряя с помоста в чёрную воду, он ощущал, как ломается первый хрупкий ледок. Жар распаренного тела на какое-то время уравновешивал стужу воды, блаженство бестелесности охватывало его. Ни холодно, ни жарко, тело невесомо в воде. И, как только холод начинал побеждать жар, он выбирался на помост, и новое ощущение сменяло чувство бестелесности. Он кожей чувствовал, как улетучивается, испаряется вода.

Постояв на помосте, Ахмед направился к двери, но случайно увидел, что край сопки, загораживающей горизонт, осветился. Каждое мгновение позолота становилась всё интенсивнее и интенсивнее, что-то очень важное, даже величественное должно было вот-вот произойти.

Конечно, это всходила луна, и ничего необычного быть в этом не могло, но Ахмед затих, полный ожидания. Вот показался - вытек, как взошедшее тесто из кастрюли, край светила - аккуратно очерченный сверху ломтик с волнистой, корявой нижней линией обреза, повторяющий линию склона сопки. Луна движется по небосклону неравномерно, медленно поднимается она из-за горизонта и ускоряет своё движение по мере приближения к зениту. Поэтому её восхождение из-за высокой горы представляется стремительным, как взлёт шарика, накаченного лёгким газом. Блистающий диск оторвался от наклонной линии горного склона, и его тусклый свет залил долину.

Больше ждать было нечего. Ахмед было пошёл к двери, но случайно взглянул наверх и остановился, как завороженный. Столб пара, поднимавшийся над ним, раньше невидимый, теперь наполнился лунным светом и обрёл очертания. Невесомый серебристый столб поднимался выше лиственниц и не угасал в высоте, а лишь постепенно, теряя свою плотность, смешивался с лунным светом, растворялся в нём. Ахмед шагнул в сторону - серебристый столб сместился вместе с ним. Он прошёлся по кругу - и столб описал круг на фоне чёрного неба. Он встал и, как на разминке в спортивном зале, сделал вращение корпусом - наклонился вперёд с высоко задранной головой, продолжая смотреть вверх, потом через сторону назад и вернулся в исходное положение. Столб светящегося пара описал конус и снова принял свою первоначальную форму. Его сердце билось сильно и часто, но эта пульсация жизни никак не отражалась в серебристом столбе - тот поднимался к чёрному небу ровно и неторопливо.

Ахмед увидел всё это со стороны - деревня среди леса, на её окраине на берегу запруды стоит избушка, внутри неё - маленький раскалённый рай, с удобными полатями и ревущей от тяги печкой. Печь, сваренная из железных листов, раскалённая, изнутри светится тёмно-рубиновым светом, сверху на ней лежат булыжники, и надо быть осторожным, чтобы не обжечься паром, когда плещешь воду на камни. А на деревянном помосте перед избушкой стоит голый человек, и тепло его тела соединяет летучим серебристо-дымчатым столбом помост, запруду и лес вокруг черной воды со звёздным небом.

И дальше ему представилось видение крохотной планетки, затерянной в бесконечном холодном космосе, с разбросанными на огромном расстоянии друг от друга звёздами. Жар и ослепительный свет этих звёзд бессильно теряются во тьме и холоде пространства. Но всё же живое тепло ничтожного малого существа зримо связывает планетку с космосом. Три­единство неба, человека и Земли, по-язычески простое, увиденное так наглядно, навсегда запечатлелось в его памяти.

Что могли теперь значить для него городские сказки о существовании людей «наверху», о жизни знаменитых артистов, спортсменов и политиков. Теперь он будто рассматривал жизнь горожан через повёрнутый наоборот бинокль - объективом к глазам, окулярами вперёд, и чужая жизнь, увиденная через перевёрнутый бинокль, казалась до смешного мелкой, игрушечной.

При всёй своей странности и даже отрешённости, он всегда оставался реалистом. Да, конечно, на свете полно людей, способных разрушить его жизнь, все люди власти, все люди с деньгами могут одной своей прихотью стереть его в пыль. Но, зная это, он ни за что не хотел менять свой способ существования

Лишённый возможности хоть с кем-то поделиться своими тайными мыслями и заблуждениями, он всё же ни за что не согласился бы отказаться от них. Впрочем, раньше в Баку жил человек, с которым Ахмед мог делиться своими маленькими тайными открытиями, но теперь он умер, его убили, и ничто, казалось, больше не связывало Ахмеда с его родным городом. Но так только казалось. Появилась новая связь, совсем иная. Жизнь всегда изобретательнее нашего представления о ней. Появилась Наташа - и как он будет теперь жить вдали, без неё? Ну, ладно, он как-то приспособится, а она? Как она без него?

И вообще, зачем делать то, чего не хочется, зачем расставаться?

У Кямала не было знакомых, с кем можно было обсуждать происходящее вокруг. С каждым собеседником следовало учитывать его национальность, возраст, убеждения. Иначе разговор в любой момент мог закончиться ссорой и обидой. Уж он-то знал это. Два года назад он лишился выгодной работы из-за пустяковой неосмотрительности. Творческий коллектив, тесный клубок друзей, охваченных одним порывом - вонзить зубы и наслаждаться, медленно выпуская яд в агонизирующего товарища. Как и везде, где делят ощутимые деньги. И так получилось, что вдруг, в один миг, были забыты все раздоры, и коллектив объединился против Кямала.

А дело было всего лишь в том, что устав слушать нескончаемые и удручающе однообразные разговоры о творчестве, о свободе и об Америке - величайшей удаче всего человечества, Кямал возьми и скажи, что лично он не хотел бы оказаться в Голливуде, поскольку при его таланте и знаниях ему там даже коридоры не разрешили бы подметать.

- Я английского не знаю, они азербайджанского - ну что мне там делать?

Глубинная и истинная причина его раздражения была в том, что он тогда писал киносценарий, а сценарий не получался. Надо было написать что-то значительное, важное, ведь ему уже перевалило за сорок, если не сейчас, то когда? Но написать надо было так, чтобы и интересно, и начальству понравилось. А выходило не интересно и идеологически двусмысленно. То есть никак не выходило. Тут ещё все эти разговоры вокруг о зажиме творчества и засилье проклятой идеологии. Вот если бы оковы пали, они бы тогда…

Ну и что они бы тогда? Люди, обеспечившие себе сытое и спокойное существование только благодаря верному служению начальству, люди, не брезговавшие доносами и самым примитивным подхалимажем, никогда в Америке не бывшие и культуру её знавшие понаслышке, теперь, достигнув всего, о чём только могли мечтать, своё рабочее время тратили на то, что восхищались Америкой и поносили систему, давшую им возможность иметь деньги, уважение и даже причислять себя к цеху творческих работников. Всё это, конечно, было не внове, Кямал знал правила игры. Но особое раздражение вызывало в нём то, что эти люди, столь едко и остроумно ироничные, прозорливые в частном общении, как только оказывались у телекамер и микрофонов, тут же начинали поспешно пересказывать убогие воззрения тех, кто составил потом костяк колонны предателей, решившей судьбу вскормившего и выпестовавшего их государства. Тысячи представителей «советской интеллигенции» по всему СССР переводили их на национальные языки своих республик и ожидали денег и премий, вознаграждений за своё начальстволюбие и старание. И почти никто из них не задумывался над тем, сколько может ещё продержаться кормящее их государство. Журналисты и вся «интеллигенция», с привычным безразличием к смыслу происходящего, искали возможности поживиться при новых обстоятельствах. И ничего больше, никаких отвлечённых интересов, никаких попыток осмысления действительности. Только выгода и льготы.

Конечно, говорить о собственной творческой несостоятельности среди этих людей было равносильно упоминанию веревки в доме повешенного. Каждый принял слова Кямала на свой счёт, и с огромной, накопленной за долгие годы паразитирования энергией коллеги набросились на отщепенца. И уже через неделю состоялся разговор с руководителем об «увольнении по собственному». Усатый, похожий на Габриэля Гарсио Маркеса человек, всеми силами подчёркивающий это сходство, был полон сострадания, но инициативу об увольнении поддержал.

- Сам понимаешь, коллектив так настроен, что даже я ничего не могу. - Кямал оценил искренность второй части сложного предложения. - Я ничего не могу.

Уволившись, Кямал вернулся в редакцию родной своей газеты, дав себе твёрдое обещание никогда больше не говорить того, что думает. Но так устроено в мире, что каждый делает не то, что находит нужным, а то, что ему суждено.

Этого маленького человека, друга его убитого одноклассника,  Кямал заметил ещё десять лет назад. Тогда ему показалось забавным стремление Ахмеда доказать окружающим две абсолютно не совместимые вещи - значимость собственной персоны и непричастность ко всем человеческим делам.

«Кажется, он живёт игрушечной жизнью, наверное, надеясь, что и смерть к нему придёт игрушечная. Глупо. Можно жить невсерьёз, понарошку, но умирать всё равно придётся по-настоящему. От жизни спрятаться можно, но от смерти не спрячешься в самом дремучем лесу».

Кямал видел напряжённую готовность Ахмеда противостоять всему миру и порождённый этой мобилизованностью его страх, и это забавляло его. Но в целом охваченный страхом человек, тем не менее, отваживающийся жить по собственным, самим им выработанным законам, вызвал интерес и симпатию.

Своим главным достижением Кямал считал циничное спокойствие, надеясь при помощи этого спокойствия и этого цинизма достичь всех своих жизненных целей - как материальных, так и творческих. Легкомысленный сын Баку, он, конечно, и не подозревал о тех бездонных пропастях духа, что кроются за истинным цинизмом и истинным спокойствием. Если бы они хоть на мгновение открылись перед ним, то страх Ахмеда перед обыденной жизнью показался бы лёгким испугом в сравнении с ужасом человека на краю бездонного провала. Но, в отличие от Ахмеда, Кямал чувствовал себя в своей жизни и в своём городе спокойно и уверенно. Да, он возмущался коварством армян, а потом сочувствовал избиваемым хитрецам, ошибочно полагавшим, что Москва защитит их от любой опасности. Но всё это было не очень интересно ему - он всегда ставил мысли выше чувств.

Судьба, неизвестно с какой целью, свела Ахмеда и Кямала вместе.

Судьба так направляла события, что неожиданная, ещё совсем недавно невозможная дружба завязалась между Ахмедом и Кямалом. Эти двое куда как яснее, чем штатные интеллектуалы, видели причины, суть и перспективы творящегося вокруг. Всеобщее скрытое ликование азербайджанцев по поводу близящейся свободы и независимости вызывало сарказм у Кямала, но печалило Ахмеда. Москвичи, ленинградцы и по-детски доверчивые русские интеллигенты в провинции тоже готовились «вздохнуть свободно», избавившись, наконец, от тяжкой обязанности «кормить чурок». Русские в Баку собирали чемоданы, не желая оставаться на родине, ставшей чужбиной. Впрочем, не все, некоторые предпочитали посмотреть, а что же из всего этого получится. И только немногочисленные затейники раздора, ядро новой элиты, ясно представляли себе выгоды.

Страна шла к гибели.

Два человека, теперь часто встречавшиеся в старом доме во Внутреннем городе, эмоционально по-разному относились ко всему этому, но их взгляды на причины событий и грядущие последствия совпадали полностью. Они наблюдали за происходящим, нисколько не пытаясь даже обсудить это с кем-то ещё. Бесполезность таких попыток была слишком очевидна. Ведь на свет божий вырвались такие джины пропаганды, в сравнении с которыми кроткие демоны коммунистов - «Социальная справедливость», «Дружба народов», «Единство партии и народа» - казались безобидными игрушками. «Права человека», «Национальное самоопределение», «Политическая свобода», «Рыночная экономика». Чем красивее и звучнее лозунг, тем больше крови и страданий принесёт попытка его осуществления. Ахмед с Кямалом смеялись бы над всей этой трескотнёй, не понимай они, что на самом деле эти лозунги - имена новых страшных ифритов, куда более кровожадных, чем состарившиеся и подобревшие демоны коммунистического культа. Люди ходили как пьяные, грезили новым безумством, и не было никакого смысла пытаться их разубедить.

Средства массовой информации отрабатывали огромные деньги - так подкупленный разбойниками хозяин придорожного трактира спаивает путников, наливая им даром. Оболваненных легче грабить. Для мнивших себя интеллектуалами готовили свои программы весёлые ребята из «Взгляда» - передачи, символом которой было всевидящее око сатаны. Потом, когда случилось ГКЧП, Политковский будет размахивать масонским молотком перед камерами. Знайте, быдло, пришли наши времена! Для тех, кто попроще, шли сериалы с показом красивой жизни богатых людей. И несчастные плакали над судьбой бедной Изауры. Всех вместе «околдовывал» чародей Кашпировский. Безумство происходящего вокруг сближало Ахмеда с Кямалом. Они настолько не привыкли к единомыслию с кем-либо, что теперь, обсуждая творящееся вокруг них, рады были любому расхождению во взглядах. С Лёней Ахмед почти всё время спорил, но с Кямалом это не получалось. К несчастью или к счастью, мысли и вкусы этих двух не схожих во всём людей совпадали почти полностью. Они говорили о прошедших временах, теперь всеми забытых, и о будущем, представлявшемся им таким же грозным, как и прошлое. Совпадение их мыслей и чувств приобретало порой удручающие формы.

Как-то Кямал сказал Ахмеду:

- Я нашёл у Пушкина очень актуальные стихи, послушай:

«Не пленяйся бранной славой,

О красавец молодой!

Не бросайся в бой кровавый

С карабахскою толпой!»

Он сбился, замолчал, стараясь вспомнить. Ахмед пришёл ему на помощь:

«Знаю, смерть тебя не встретит:

Азраил, среди мечей,

Красоту твою заметит -

И пощада будет ей!

Но боюсь: среди сражений

Ты утратишь навсегда

Скромность робкую движений,

Прелесть неги и стыда!»

- Ты здорово знаешь Пушкина, - с уважительной завистью сказал Кямал.

- Это просто совпадение, знаю наизусть всего несколько его стихов, это сейчас так актуально, всплыло в памяти. Я вообще-то плохо запоминаю стихи.

- А я вообще никогда не заучивал на память, - сказал Кямал.

- Но есть стихи, настоящие стихи, их учить не надо, они запоминаются сразу. Особенно у Лермонтова. Прочтёшь раз и запомнишь. - Ахмед помолчал, потом продолжил:

«Настанет год, России чёрный год,

Когда царей корона упадёт;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жён

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мёртвых тел

Начнёт бродить среди печальных сел

Чтобы платком из хижин вызывать»

- Как это можно прочитать и забыть? Простоволосая, худая, сгорбленная длинноносая кикимора подходит к окну и взмахом платка вызывает несчастную душу. Это же не написано, это показано, и, увидев, уже не забудешь.

Кямал сидел напряжённый, со скорбным выражением лица, будто в первый раз услышал эти строки.

- Помнишь дальше? - спросил он.

- «И станет глад сей бедный край терзать;

И зарево окрасит волны рек:

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь и поймёшь,

Зачем в его руке булатный нож».

Ахмед перевёл дыхание и сказал громко звенящим от напряжения голосом:

«И горе для тебя! - Твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон».

Читая заключительные строки, он опять понизил голос, теперь почти до шепота:

«И будет всё ужасно, мрачно в нём,

Как плащ его с возвышенным челом».

Кямал будто от кошмарного сна пробудился. С облегчением сказал:

- Видишь, невозможно удержаться на этой высоте, такие стихи, такое провидение, а в конце «плащ с возвышенным челом». Чушь, какое чело у плаща?

Ахмед покачал головой и после длинной паузы сказал:

- Неужели не понимаешь? Это самые вдохновенные строки, в них всё.

- Не придумывай, Лермонтов не нуждается в защите. Каждый может оговориться.

- Хорошо, - сказал Ахмед. - Запомни свои слова...

Книги, прочитанные ими раньше, защищали их от общего безумства. Человек, вовремя успевший прочитать хотя бы «Бесов» и «Путешествия Гулливера», имеет хороший шанс на защиту от всяких ухищрений пропаганды. Но советский народ действительно был самым читающим в мире, и тысячи других людей читали и эти, и иные книги, как маяки, светящиеся во мраке всеобщего помутнения разума. Однако это не защитило людей от веры в идолов либерализма.

Было, видимо, какое-то иное, скрытое, но важное обстоятельство, помогавшее двум людям из Внутреннего города видеть очевидное, слышать звучание простых житейских истин. Им было известно что-то ещё, что защищало от искушений ложных верований. Что? Они и сами не знали.

Да, литература отчасти заменяла им религию.

Конечно, она не способна дать человеку силу, которую даёт  вера. Зато увлечение литературой не делало их фанатиками, хотя бы потому, что велико было их желание разобраться в объективных законах литературы, понять её происхождение и отличие от начавших появляться подделок под литературу. Фанатикам не свойственно доискиваться истины. Они её уже нашли. Ахмед и Кямал пытались в загадках книг найти ответы на мучившие их вопросы. Если бы они выросли в традиционном обществе, для этого им бы не понадобилось более одной книги. Но они были воспитаны в советской школе.

Больше всего им хотелось, конечно, заглянуть в будущее. То, что оно будет не менее кошмарным, чем прошлое, они не сомневались. Но хотелось знать подробности.

- Что говорить о внуках, если уже даже Лёнины дети будут чужими в этом городе, где они родились и где жило столько поколений их предков. Кстати, а детей что, не привезли на похороны отца? Что-то я их не видел? - спросил Ахмед.

Лёнина жена каждое лето привозила детей к отцу.

- Нет, детей не привезли, да и правильно сделали, - отозвался Кямал. - Они будут наверняка ненавидеть наш город. Здесь погиб их отец.

Ахмед с горечью сказал:

- Лёня не должен был погибнуть, должны были убить другого, азербайджанца. Понимаешь, врач-азербайджанец, убитый русскими солдатами. Это символ. Это точка невозврата. Убили его не солдаты, а КГБешники. Темно, в спешке не разобрались, к тому же Лёнины усы, увидели красный крест и начали стрелять. Я ночью это понял, когда думал о нём.

- Думаешь, это КГБ?

- Может, и не КГБ. Может, ГРУ, откуда мне знать. Но и то, и другое давно уже филиалы ЦРУ, их купили, как принято покупать конкурирующие фирмы. Это они организовали изгнание наших из Армении, устроили репетицию в Сумгаите. Кто всё это оплачивал, кто этим руководил? Или само так вышло? Зачем-то нужны непримиримые враги в Азербайджане - чтобы убыстрить их прорастание, решили убить врача  в момент, когда он спасает раненых. Такое никто не простит, даже если захочет простить. Лёне досталась чужая смерть.

- Ты, наверное, как всегда, прав... Отсюда надо уезжать.

- Дай бог, чтобы у тебя получилось. Но, может быть, именно тебе не следует так уж спешить? Может, для тебя всё обернётся к лучшему? Представь, как удивились бы наши деды, увидев нас, сидящих в кабинете Абдуллы и обсуждающих крушение Советов.

- Я думаю, мой дед не удивился бы вообще. Всю жизнь надеялся, что доживёт до этого дня. Перед смертью, когда он уже не вставал, каждое утро посылал меня смотреть, не поменялся ли флаг на Баксовете. Бежать было всего сто метров, но я упрямился, говорил, что нечего смотреть, висит и всегда будет висеть красный флаг. Дед только улыбался и на следующее утро снова просил: «Сбегай, посмотри». И то, что мы на русском с тобой говорим, его не удивило бы, думаю. Может, огорчило бы, но не удивило. Сам он свободно на многих языках говорил. А про твоего деда моя бабушка рассказывала, что Рагим был франтом и любил вставлять в свою речь фразы на русском и французском языках. Ещё она слышала, про него говорили, что у него есть галстук-бабочка. Он, конечно, этот галстук никогда не носил, но говорили, у него он есть.

Ахмед вспомнил фотографию деда, присланную им из Кисловодска. Он в детстве однажды видел это фото. Белый пиджак, злодейские усы, отставленная в сторону трость, плоская соломенная шляпа в руке. Очень неожиданно для мусульманина держать шляпу в руке, а не на голове. Кто знает, может и «бабочка» была на самом деле, где-нибудь в сундуке...

Небытие упрощает образ человека до примитивной схемы. Дед Кямала, Абдулла, был инженером и гласным городской думы. После него осталась библиотека, книги на русском, французском и немецком языках. Много книг по антропологии и истории, но что это может рассказать о жившем некогда человеке?

Рагим был купцом, и всё, что осталось от нажитого и пережитого этим человеком, - стопка открыток с видами городов, которые присылал домой из путешествий. Астрахань, Москва, Кисловодск, Санкт-Петербург, Прага, Вена, Париж, Брюссель, Мадрид, Лондон.

Ахмед видел эти открытки всего один раз в жизни, в чужом для него доме отца. Едва ли дед ездил по делам так далеко, торговля у него была небольшая.

Покупал на Урале лес и по морю доставлял в Баку. Правда, доходы от этой торговли были приличные, ведь нефтяные вышки тогда делали из досок.

Оба деда умерли, как принято говорить, перешли в иной мир. Но принято - это неверно, они просто остались в своём, исчезнувшем мире. А на смену ему пришёл мир их внуков, тоже стремительно уходящий. Во что предстоит превратиться этому миру? Какие жертвы придётся принести на алтарь вечной изменчивости? Лёнина смерть, её неожиданность, как указание на непредсказуемость, на отсутствие логики событий. Точнее, не отсутствие, а её недоступность для понимания. И как предупреждение о жестокости грядущего. Случайно или нет, приятели оказались именно в том месте, откуда началось крушение их привычного мира, да и не только их, но ещё и мира миллиардов людей на нашей планете. Гражданам Союза, жителям многих стран, очень скоро предстояло ощутить потерю страны, которая заявляла о себе: «СССР - оплот мира на земле». В потоке нескончаемой кремлёвской лжи эта гордая правда тоже казалась обманом. Простые, далёкие от тайн большой политики люди, конечно же, не могли распознать правдивость лозунга, звучащего столь хвастливо. Возможно, только два человека из огромной массы простых людей интуитивно чувствовали трагизм надвигающейся катастрофы. Ахмед испытывал чувство, подобное тому, что возникает при чтении талантливо написанной книги с трагическим сюжетом - это чувство надвигающейся катастрофы. Впервые в своей жизни он ощутил неизбежность судьбы - страшной, безразличной к жалким исполнителям ролей в гениально выдуманной драме. Ход времени внушал ему ужас.

Бомбы, приготовленные для мирных городов, выбранных новой мировой властью в качестве мишеней, ещё лежали на складах. Возможно, что и атомные бомбы. Люди в Багдаде, Белграде, Грозном, Триполи и других городах, уже намеченных в качестве мишеней для бомб, жили, строили планы, радовались и горевали, не подозревая о том, что где-то в каких-то кабинетах их судьба уже решена. Они и их дети будут убиты потому, что так решили новые хозяева мира. Но неразличимый пока ни для кого, далёкий и тихий отзвук разрывов покоящихся в хранилищах бомб уже слышался двум приятелям, разговаривающим за чаем в старой квартирке с видом на дворец Ширван-шахов. Может быть, эти не слышимые никем, кроме них, сигналы вовсе не были отзвуками будущих взрывов, может, это были попытки бессильных, мёртвых душ предупредить их о чём-то. Может быть, их деды, те, кто ушли, чтобы оставить им этот мир, тщились теперь послать весть из небытия.

Понятно, теперь, на сломе времён, Ахмеду и Кямалу хотелось заглянуть в будущее ещё сильнее, чем когда-либо.

Кямал говорил об этом:

- Нам с детства вдалбливали в головы всякую ерунду, чего только не говорили! Вспомни: «Нет плохих народов, есть плохие правительства». Какая чушь! Народы как люди, все разные. Есть вороватые, есть честные, есть умные и тупые. Всякие.

- Американцы - трусливый и мстительный народ. Раньше они боялись индейцев и всех их уничтожили. Потом они боялись японцев и сбросили на них атомные бомбы. Но больше всего они боялись русских. Можно представить, что они теперь сделают с этим народом. Ты знаешь моё отношение к русским, но теперь мне как-то даже страшно за них. Такое ощущение, будто у тебя на глазах шпана напала на твоего соседа, с которым ты едва только вынужденно здоровался, и забивает его насмерть у тебя на глазах.

Баку - амфитеатр, бухта же занимает место сцены. На этой сцене каждое утро разыгрывается представление - рождение солнца из моря. Даже в пасмурные дни это зрелище восхитительно - вид и цвет неба меняются, и вслед за ним меняется море. Увы, жители города редко пользуются дарованной им судьбой возможностью - им не до того, есть дела поважнее.

Пологий скат амфитеатра, застроенный домами, украшенный скверами и фонтанами, обращен навстречу солнцу, на юго-восток, выглядит живо и весело. Наполненная жизнью чаша города наклонена к морю, будто черпает воду из бухты. А с внешней стороны эта наклонённая чаша окружена мрачной и печальной местностью. Эта сторона чаши круто спускается вниз, в противоположную морю сторону, а потом, в отдалении, её очертания повторяет гряда величественных скалистых холмов, чуть-чуть не доросших до размера гор. Новое кладбище расположено в безжизненной каменистой впадине между внешней стороной чаши города - амфитеатра и безжизненными холмами, повторяющими, как эхо, её очертания.

Эти холмы - самый конец Кавказского хребта, выступающего в Каспий орлиным клювом Апшеронского полуострова.

Во впадину - кладбищенскую долину за городом ведёт крутой спуск, один виток дорожного серпантина, начинающийся от самой высокой точки наружной части амфитеатра.

Город живых повёрнут на юго-восток, город мёртвых, раскинувшийся в серо-жёлтой долине между грядами холмов, обращён к северо-западу.

Символика геомантии случайно (в который-то раз!) находит здесь себе подтверждение. Это место кажется самим богом предназначено для кладбища. Вход в Аид, каким его представляли великие фантазёры античные греки, должен был находиться именно здесь.

На еврейском кладбище нет бедных могил. Черный мрамор, внушительные портреты, золотые буквы. Контраст между строгой красотой обустроенных дорогих гробниц и неукротимой дикостью мёртвого ландшафта поражает. Мало где хаос и порядок столь очевидно противопоставлены друг другу. Мёртвый хаос и мёртвый порядок.

Могила Лёни - просто холмик земли и палка с номером и фамилией. Пройдёт время, и она станет такой же респектабельной, как и окружающие её. Для этого Мария познакомила Ахмеда с де Ниро, который на самом деле оказался Яковом. Мария уезжала завтра, оставив заботу о могиле на родственника и на друга. Перед её отъездом Яков привёз их сюда на машине.

Кямал тоже приехал на кладбище на машине племянника, и в город Ахмед возвращался с ними. По-дороге он рассказал Кямалу о поручении Марии.

- Сделаем, - ответил тот. - Да ты и лучше договоришься с кладбищенскими. Не будет же она здесь сидеть. Правда, не думал, что так выйдет. Не думал, что придётся заботиться о его могиле. Мы с ним вместе в первый класс пошли. Вначале я его сильно невзлюбил. Наши матери как-то сразу подружились, хотя его была намного старше моей. Его мама звала мою «мадам Салахова». Я этого слова не знал, оно похоже на «бадам». Мне казалось, Лёнина мать так дразнит мою. Хотелось заступиться за маму, моя мама никакая не «бадам». А доставалось за всё это, конечно, Лёне. Ну, а потом началось соперничество. Я всё время ходил то во вторых, то в третьих учениках в классе. А у Лёни даже текущих четвёрок не было. Разве что по физкультуре. Только в конце десятого соперничество закончилось, мы почти подружились. Все думали, он в Москву поедет, на физический факультет МГУ. А он подал в медицинский в Баку. Сколько было надежд, тогда как всё казалось доступным, мечталось, как дышалось легко и свободно. Ты помнишь, как всё тогда казалось легко?

- Ну, не знаю, не знаю. К концу десятого класса я уже понял, что с боксом у меня ничего не получится. А больше мне не на что было рассчитывать. Какие там университеты, какие институты, быстрее из дому, хоть в армию, хоть к чёрту на рога. Да и учился я плохо, еле на тройки закончил...

Машина, миновав крутой подъём, катилась теперь вниз по внутренней стороне чаши, вдоль ограды другого, старого, кладбища, уютного и не страшного, давно уже соединившегося с городом. Никакой ассоциации с мрачным Аидом это живописное место не вызывало. Даже сейчас, когда деревья стояли голыми и зеленели только свечи кипарисов и туй да кусты самшита, кладбище напоминало старый парк.

«Место отдыха, приют уставших от жизни душ, - подумал Ахмед. - Быть может, посмертная судьба души тоже случайна, если она вообще существует. Одним уготовано блаженство, другим - мучения, и это никак не связано с предыдущим земным существованием. Просто жребий, как и здесь».

Эта мысль окончательно расстроила Ахмеда - собственная слабость всегда повергала его в уныние. Любую мысль о загробном мире он считал проявлением страха. Страха перед вечным мраком за чертой смерти. Несомненным, абсолютным, безразличным мраком. Он был уверен, что никакой загробной жизни нет. Почти уверен.

Однажды он сломал ногу в горах, дело было ранним утром. В посёлок приполз, когда уже смеркалось. Ползти пришлось на боку, на животе не мог из-за боли. Вначале его вырвало, и, пока он дополз, несколько раз терял сознание. Потом, лёжа в палатке, тихо поскуливая от невыносимой пульсирующей боли и рассматривая страшную, неузнаваемую свою ногу, распухающую прямо на глазах, он совершенно ясно понял, что никакой другой жизни, кроме той, что в этом теле, нет. Смерть строга и серьёзна.

Но иногда, в минуты слабости, мысли о потустороннем существовании появлялись.

Он стыдился этих мыслей, как вообще стыдился страха.

...Дома Ахмеда ждал сюрприз - приехала соседка Валентина. Они с мужем уехали, когда события ещё только начинали набирать оборот. Жили в Пятигорске у его сестры. Валентина была на двадцать лет старше Ахмеда, но он помнил её почти молодой, сорокалетней. Впрочем, она и сейчас ещё не была старухой - суматошная и весёлая женщина без определённого возраста. Муж - её ровесник, оба на пенсии. Детей у них не было.

Валентина бросилась к Ахмеду, как только он появился в коридоре.

- Ахмедка, дорогой, как я соскучилась! - Она обняла Ахмеда и поцеловала. - Мы тебе столько звонили, ты не представляешь, сколько. А связь не работает. Потом зайдёшь, у меня к тебе важное дело. Настолько важное, что ты представить не можешь.

Конечно, он зашёл следом. Валентина достала из чемодана бумагу с каким-то радужным орнаментом.

- Вот, читай.

Это был сертификат, подтверждающий, что Свиридова Валентина Васильевна действительно является сотрудником американской компании «Сила жизни».

Дальше шёл текст на английском языке. Сообщалось, что компания занимается производством средств оздоровления и имеет филиалы в тридцати семи странах. Больше Ахмед без словаря ничего разобрать не мог.

Валентина торжествующе посмотрела на Ахмеда.

- Мы с Витьком оба там работаем, представляешь, нас приняли, несмотря на возраст и незнание английского. Ты же у нас умница, все языки знаешь, уже прочёл, что там написано?

- Да ничего я не знаю, по-английски написано.

- Ничего, я тебе сама всё расскажу. Эта фирма, «Сила жизни», очень серьёзная, они полулекарства изготовляют из трав. Представляешь, Ахмедик, травы они собирают на Тибете и в бассейне реки Амазонка. Самые целебные. Приготовляют лечебные средства и продают их по всему миру.

- Постойте, Валентина Васильевна, постойте. Что это такое - «полулекарста»?

- Ну, это такая вещь, для здоровья в общем. Из трав.

- Из каких трав? Ни на Тибете, ни в бассейне Амазонки травы нет. Там высокогорье, каменистая пустыня, а там ливневый одноярусный лес, не то что трава, там и кусты не растут, сплошная тень.

Валентина обескураженно посмотрела на Ахмеда, но тут же собралась.

- Ты сертификат их видел? Очень серьёзная компания. Мы на все деньги, что у нас были, купили их препараты. Сами принимаем и продаём, уже половину почти продали. Ты себе представить не можешь, какая это вещь! Витюня мой, ты помнишь, как он кашлял? Сейчас перестал полностью. Я хочу, - Валентина понизила голос, - продать эту квартиру и на все деньги взять препаратов, пока есть такая возможность. Наш менеджер обещала мне помочь.

- Стой, стой! - Ахмед от волнения перешёл на «ты». - Когда это Виктор кашлял? За последние десять лет ни разу не кашлянул. А квартиру продавать, чтобы шарлатанам отдать деньги, я вам не дам. Просто не дам согласия или ещё как-то. Вы с ума сошли, а где жить будете? Если её продать, вам же другое жильё купить надо.

- А мы и купим, только вначале денежки прокрутим, продадим препараты, сейчас такое время, надо деньги зарабатывать.

Ахмеду стало плохо, он вспомнил, как упряма Валентина. Ведь продаст, продаст квартиру и купит на все деньги эту мерзость. И на старости лет останутся его соседи бомжами.

- Валентина, слушайте меня внимательно, вижу, вы серьёзно решили на старости лет остаться бездомными. Ваша квартира стоит денег, даже сейчас. Это дерьмо, которое вы намерились купить, не стоит ничего, и вам его не продать никогда. Его не купят.

- Как это не купят, когда мы половину уже купленного на другой день, как объявление в газету дали, тут же продали?! - язвительно возразила женщина.

- Одному человеку?

- Да, представь себе, один сразу столько купил!

- Ну ведь вас же за нос водят, разве не ясно, что покупатель подставной, с этой же фирмы. Вы, наверное, им сказали, что вы из Баку, что у вас квартира.

Сомнение мелькнуло в глазах Валентины.

- Ну да, сказала, а что в этом плохого?

Ахмед, вдохновлённый маленьким успехом, выпалил:

- То плохое, что вы к ним в разработку попали, это бандиты, понимаете?!

Ключевые слова «разработка» и «бандиты» подействовали, Валентина, видимо, заколебалась.

- Мерзавцы, расфасовали какие-то сорняки по коробочкам и будто бы принимают людей на работу, потом им же продают свою гадость, на половину вырученных денег тут же её у них покупают, всё равно очень выгодно, да и азартных много, которые бросятся покупать дальше на занятые деньги. Вам, конечно, говорили, что препаратов катастрофически не хватает, что надо заказывать и ждать, но для хороших знакомых можно постараться.

- Всё так и говорили, - упавшим голосом сказала Валентина.

- Ну, покупатель ваш, он что, торговался?

- Нет, не торговался. Он, правда, странный был, молодой такой, здоровый, Витя сказал, что он борец, у него уши поломанные, мы решили, что ему травы для спорта нужны.

- Ну что мне с вами делать, продавайте квартиру, будем втроём в моих комнатушках ютиться. Всё равно я весной уеду. А там видно будет. Вас же не переубедить, вы теперь бизнес-вумен.

Ахмед действительно неплохо оперировал ключевыми словами. Валентине стало стыдно, что она бизнес-вумен, и женщина задумалась.

- Ладно, пока ничего страшного не произошло, половину денег вы всё-таки вернули, а квартиру продать не так просто. Может, ещё и одумаетесь...

С приездом Валентины будто частица утерянного мира вернулась.

Она часто звала Ахмеда к себе обедать, а это было очень удобно для человека, не способного ничего приготовить сложнее яичницы. Возвращение соседей стало вехой. Былое, казалось, навсегда ушедшее, обещало вернуться. В том числе и в этот коммунальный коридор. Правда, сменились ритуалы - вместо символического флирта с Мариной теперь полагалось почтительное рукопожатие с Дадашем, дружеское - с Акифом, иногда конфеты, купленные маленьким - Назимчику и Назиле.

Иллюзия возврата спокойных времён овладела многими, если не большинством. Лишь те, кто потерял близких, и ещё более немногие, кто имел доступ к закрытой информации, понимали всю трагичность ситуации.

Однажды по дороге к Наталье он решил заглянуть в гости к знакомым, жившим неподалеку от неё. Было воскресенье, они, скорее всего, должны быть дома. Муж и жена были тёзками, оба Евгении. Он работал фотографом, то есть каким-то образом имел отношение к городской буржуазии, естественно, к самому низшему разряду.

Заходить в гости без приглашения и даже без предупреждения в те времена было нормой в Баку, и, особо не раздумывая, Ахмед зашёл к «Женькам».

Неуместность оружия в городской квартире очевидна, но соседство четырёх «калашниковых» и детского пластмассового автоматика с красной лампочкой вместо дула подчёркивало и выпячивало эту неуместность. Первое, что Ахмед увидел, войдя в прихожую, были эти пять автоматов, валявшихся в нише под вешалкой. Вначале он даже не заметил воинские бушлаты, висевшие над ними, настолько его поразил вид небрежно брошенного, вблизи от двери, боевого оружия. Хозяин, открывший дверь, приветливо улыбался гостю через толстые очки, весь его облик, его потёртый и обвислый халат придавали интерьеру с четырьмя настоящими автоматами и одним пластмассовым вид сцены в театре абсурда. Ахмед пожал протянутую руку, поднял один автомат и прошёл с ним в комнату. За столом сидели четверо солдат и хозяйка, на столе стояла сковорода с жареным мясом.

Ахмед зашёл и сказал:

- Здравствуйте, я экстремист, а вы покойники. Что это? Это так можно оставлять? - Он поднял автомат.

Стриженые головы повернулись в его сторону, возникла пауза, тут же нарушенная детским криком: «Вася!» В комнату вбежали два мальчика, очевидно братья-погодки. С двух сторон бросились они на Ахмеда, автомат мешал ему подхватить детей, и он протянул его солдату.

- Отнеси.

И, уже с детьми на руках, сел на освободившееся место.

Как ни занят был Ахмед общением со своими маленькими друзьями, он отметил некоторую растерянность их матери. Даже не растерянность, а просто утрату линии поведения, но приписал это своей неудавшейся шутке с оружием. Солдаты недоумевающе смотрели на женщину, а она не знала, как себя вести. И от этого прикрикнула на сыновей:

- Отстаньте от человека, ну что вы на него набросились!

Обычно в этой семье избегали делать замечания детям. Тем более криком.

А Васей Ахмед стал прошедшей осенью, когда, вернувшись из экспедиции, позвонил «Женькам». Трубку поднял их старший сын Дима. И на вопрос, кто это, Ахмед, задумавшийся в ожидании, пока поднимут трубку, и не ожидавший услышать детский голос, неожиданно даже и для себя произнёс: «Васисуалий».

Ребёнок переспросил с недоверием, по слогам: «Ва-си-суалий?» А потом, после паузы, догадавшись, радостно взвизгнул: «Вася, ты?» И Ахмед услышал в трубке восторженный детский крик:

- Мама, мама, нам звонит мужчина небесной красоты! - И, после паузы опять же, не ему, а маме: - Да как же, это стиляга из Москвы, Вася, он сам нам позвонил.

Понятно, что имя Василий не входило в число самых распространенных имён в Баку, и малыш думал, что оно может принадлежать только одному человеку, тому самому мужчине небесной красоты из популярной песенки о Васе, московском стиляге. Понятно, что Васисуалий и есть тот самый Вася. И торопясь успеть сказать, пока не отняли трубку или, на несчастье, не оборвалась связь, прокричал:

- Вася, приходи к нам в гости, придёшь?

- Приду, конечно, - заверил Ахмед.

- И приведи с собой Марианну, я хочу на ней жениться.

Марианна, героиня телесериала, была как минимум лет на тридцать старше Димы, но это нисколько не ослабляло серьёзности его намерений. Конечно же, Вася должен быть с ней близко знаком, раз их по телевизору показывают.

Самое удивительное, когда дети поняли, что стиляга Вася - это и есть их обожаемый дядя Ахмед, они нисколько не разочаровались, наоборот, игра увлекла их. Вслед за старшим Димой и младший Володя начал называть его Васей, но при этом перешагнуть через субординацию не смог и говорил «дядя Вася». Это стало продолжением их игры в «истории» и «выдумки». Истории начинались со слов «Однажды я», а выдумки со слов «Один мальчик». Игра заключалась в том, что Ахмед начинал рассказывать детям что-то, иногда даже не выдуманное, а взятое из жизни, останавливался в самый острый момент и предлагал детям самим придумать развязку. Порой Дима обнаруживал поразительную фантазию, но чаще Ахмеду приходилось прибегать к подсказкам. Но и в том, и в другом случае все сопровождалось весёлым смехом. Двоякость образа Ахмеда-Васи так увлекала братьев, что каждая встреча с ним превращалась в детский праздник.

В этот раз праздника не ощущалось, мешало недружелюбное внимание. Ахмед, возясь с детьми, увидел себя со стороны, глазами этих солдат. Он, внешне не отличимый среди толпы ненавистных солдатам людей, немолодой уже чужак. И два милых русоголовых мальчика, соперничающих за внимание этого отталкивающего типа.

Он осторожно опустил мальчиков на пол.

- Пойдите, пока придумайте сами выдумку, а я придумаю к ней конец.

Дети хотели возмутиться, но Ахмед тихо сказал Диме:

- Так надо, вы уже большие. - И ребёнок понял, что капризничать нельзя.

Они покорно ушли в свою комнату.

Видимо, перед его приходом разговор был таким, что не продолжишь в его присутствии. От этого на лицах хозяев застыла улыбка - неловкая, вымученная у него и настороженная у неё. У солдат были солдатские лица. Лучше всего ему было уйти, но он не всегда поступал так, как лучше.

- Шёл мимо и решил заглянуть. Честно говоря, не собирался, поэтому и не позвонил.

- Какие звонки, ты что, не знаешь, как мы всегда... - начала было Евгения, но муж перебил, почти оборвал её.

- Хорошо, что пришёл. Я, честно, боялся за тебя, могли ведь и того…

- Конечно, могли.

Но говорить о Лёниной смерти он не стал. «Женьки» не были знакомы с покойным, да и неуместно это было здесь.

- Конечно, могли по ошибке, - посмотрев на солдат, сказал Ахмед.

- Когда был бой, здесь такое творилось, ты себе не представляешь!

- Почему не представляю, я был неподалеку.

Один из солдат, невысокий крепыш, вмешался в разговор:

- Ну и как, дали мы вам прикурить?

- Я-то вообще не курю, зачем мне прикуривать, а вот по роже от меня схлопотать долго просить не надо.

Солдат было двинулся с места, но Евгений спокойно и, как подумал Ахмед, первый раз в своей жизни твёрдо сказал ему:

- Эх, сынок, знал бы ты, куда лезешь. Врагу бы не посоветовал.

Солдат осёкся, скорее всего, он не спасовал перед плюгавым незнакомцем, а решил не портить отношения с хозяином квартиры, где кормят и можно выкупаться в ванне. А Женя просто вспомнил, как двадцать лет назад, Ахмед в тот год пришёл из армии, и «Женьки» тогда собрались жениться, они вместе поехали на городской пляж. Была с ними Женина подруга Алла. Дата запомнилась, потому что это была первая поездка на пляж в том году, ровно девятого мая, в праздник Победы. Народу в это время года на пляже было немного, вода ещё холодная. Сидели на скамейках и решали - купаться или нет. Решили, раз приехали, будем купаться, и девочки пошли в раздевалку. Вернулись они оттуда в купальниках и в сопровождении трёх типов. Вид у девушек был расстроенный. Парни со смехом что-то говорили им, а один подошёл и сел на скамейку напротив Ахмеда и Жени. Достал сигарету, закурил.

- Ну что, ребята, очко не железный? - Он пустил дым Жене в лицо.

Растерявшись, Женя посмотрел на Ахмеда и расстроился ещё больше. Тот выглядел отсутствующе, сидел, опустив голову и поглаживая правой рукой кисть левой.

- Вы идите, погуляйте немного, потом придёте, - развалившись на скамейке, парень наслаждался своим могуществом.

От удара по щеке он слетел со скамейки, а сигарета, разбрасывая искры, описала дугу и упала ему за ворот. Блатной закричал, разрывая сорочку на груди, а Ахмед вскочил и побежал. Шпана - за ним. Ахмед бежал нарочно не быстро, но легко, широким шагом. Бежал, на ходу бросая плечи и руки свободно - расслаблялся перед боем.

Преследователи вытянулись цепочкой один за другим, они бежали одинаково неуклюже - выпрямленная левая рука, сжатая в кулак перед мошонкой, будто держит поводья несуществующей лошади или собранные вместе фалды пиджака, а правая, наоборот отставленная в сторону, болтается чуть в стороне и сзади. Так всадник держит хлыст. Или саблю. Никогда в жизни они не бегали больше, чем десять метров за трогающимся автобусом с ещё открытыми дверями. И в футбол они не играли - только в нарды. Ахмед, если бы захотел, легко бы убежал от них. Но он не хотел. Он даже притворно прихрамывал. У того, что бежал первым, в руке был нож.

Ахмед добежал до зарослей кустарника и остановился.

Возможности мата в азербайджанском языке куда шире, чем в русском. В русском страдающим лицом чаще всего является мать, отсюда, наверное, и само слово - «мат». Ахмед же вспомнил не только «всех похожих» на его преследователей, но и вообще «всё, что у них есть и чего у них нет». Это подстегнуло, блатные засеменили чаще. Последним бежал Женя, вырвавшийся от своей невесты, пытавшейся его остановить. Ей остались только его очки.

Когда Женя добежал до поляны в роще серебристого лоха, который здесь называли «финики», всё было кончено. Двое блатных лежали ничком неподвижно, один со стоном катался по земле, прижав испачканные в крови руки к лицу. Сорочка и штаны у Ахмеда тоже были в крови.

- Ахмед, ты же весь в крови, - сказал тогда Женя.

- Да? - Ахмед подошёл к ближайшему из лежащих, снял с него сорочку, надел на себя, а своей вытер джинсы и выбросил её. Женя завороженно смотрел на него. Ахмед поднял трофейный нож и сказал:

- Сваливаем отсюда, и как можно скорее.

Но когда они уже выходили из кустов, послышался шум мотоцикла - по аллее ехала милицейская коляска с тремя милиционерами, страшная, как Змей Горыныч с тремя усатыми головами. А у Ахмеда брюки в крови! И тот тип, с поломанным носом, орёт, как недорезанная свинья. Попасться так глупо! Но они успели затаиться в кустах, а милицейский мотоцикл так тарахтел, что они ничего не услышали...

Вечером собрались вчетвером у Женьки праздновать двойную победу. Алла спросила Ахмеда, как он справился с тремя.

- Они были такие страшные, ты ведь боксёр, да?

- Скорее, бегун. Когда они добежали, сил у них уже не было. Для меня пробежать километр - разминка, а они были на последнем издыхании. И ты бы с ними справилась, они не могли даже идти...

И сейчас Евгений смотрел на Ахмеда, тот сидел печальный и отрешённый, опустив голову. И медленно гладил кисть левой руки.

А солдат, конечно, ничего не заметил и не принял преду­преждение хозяина дома всерьёз, он просто решил промолчать, ссора была не в его интересах. Но и своё хотелось отстоять. И он сказал:

- Да вы напрасно в бутылку лезете, я же просто так сказал. Мне что? Армян, что ли, жалко? А золотишка вы набрали, наверное… Армяне - это те же евреи, полно золота.

Видимо, он решил, что тема об обогащении примирит их.

Разговор о ворованном золоте был сигналом, дальше оставаться здесь было нельзя. Но Ахмед всё же, ища поддержки, взглянул на Евгения - ведь не вчера познакомились, друзья, как-никак. Но Женя тщательно протирал стёкла очков широким рукавом халата. На хозяйку Ахмед не посмотрел - и так ясно, чей взгляд заставил Женю снять очки. Без очков он почти ничего не видит.

- А ты не завидуй, может, и тебе будет в жизни удача, чтобы помародёрствовать. Бог не фраер, каждому даёт, что заслужил, - утешил он солдата.

Затем Ахмед встал, зашёл в детскую комнату, попрощался с Димой и Вовой. Сидевшие на ковре дети вскочили, и Дима выпалил:

- Мы придумали начало, слушай: один мальчик… - Дима задумался, потёр лоб. - В общем, один мальчик, он не слушался родителей…

Ахмед улыбался одобрительно и ждал, но продолжить Дима не смог.

- Ладно, ты ещё подумай, а я на днях зайду, и мы продолжим.

...Больше он никогда этих людей не видел. Вскоре они продали квартиру и уехали, на прощанье позвонили, но не сказали, куда именно уезжают...

Время теперь обрело иную скорость, оно понеслось, стремительно переворачивая страницы его жизни. Вот и ещё одна перевёрнута. Ахмед дорожил отношениями с этими людьми. Женьки были, кажется, единственной парой ровесников, сумевших создать сплочённую семью. Супружеская любовь, здоровые, послушные дети - как всё это далеко и необычно было для Ахмеда. Ему нравилось ходить к ним в гости, да и хозяева всегда были рады ему. Иначе чего бы они стали притворяться. Его «коммерция» с Женей была, конечно, слишком мелкой, да и не коммерция, а так, скорее дружеская финансовая помощь Ахмеду. Обходился же Евгений большую часть года без него, и ничего, прекрасно обходился, даже «Жигули» купил, почти новую машину. Но когда Ахмед бывал в городе, Женя иногда звал его помочь по работе. Действительно, работа фотографа на свадьбе - нелёгкий заработок, и дело тут не столько в профессионализме - честно говоря, для свадебных фото он не так уж и нужен. Главное в этом деле - уметь общаться с пьяными, вот здесь требования максимальные! Ну а Женя с его славянской внешностью, с толстыми очками, конечно, был желанной добычей для любителей покуражиться.

- Это кто, это я?! - подавшись вперёд и тыча пальцем в фото спрашивает очередной скандалист. Или худший вариант - Моя жена?! Да я тебе за это! - И фотография забирается якобы с целью уничтожения впоследствии, а вместо денег можно ещё и оплеуху заработать.

Ахмед, конечно, никак не годился на роль вышибалы - стать не та, ему, чтобы внушить правильное к себе отношение, надо или зубы выбить, или нос сломать искателю безопасной ресторанной славы и дармового фотопортрета. Но делать этого, конечно, ни в коем случае нельзя, последствия могут превзойти самые мрачные ожидания. Да и вообще, деньги пришёл зарабатывать, а не удаль показывать. И всё же, несмотря на непрезентабельную внешность, умел Ахмед договариваться с пьяными. Пьяные, они во многом одинаковые - что русские, что азербайджанцы, что армяне. Есть, конечно, национальные особенности, но в целом пьяные дети разных народов больше похожи между собой, чем трезвые. Так что Женя сажал Ахмеда на выдачу фотографий, гости подходили к столику с ещё влажными фото и покупали те, на которых узнавали себя.

Работа с Женей нравилась Ахмеду - наблюдая нравы и обычаи на свадебных торжествах, он веселился. Пышные азербайджанские, чопорные еврейские, скромные русские - свадьбы интересны всякие. Но особенно Ахмед любил бывать на армянских свадьбах - даже невообразимо длинные тосты, с отступлениями в виде поучительных историй и заученными перед свадьбой цитатами из классиков армянской литературы, не могли испортить свадебного веселья. Слова и целые фразы, услышанные здесь, запоминались на всю жизнь,

Фразы, придумать которые не мог бы никакой выдающийся юморист, лились здесь широкой полноводной рекой, некоторые из этих перлов вошли в жаргон Ахмеда и Жени, не теряя блеска и свежести от бесконечных повторений.

Вот жена на пятнадцатой минуте нескончаемой речи перебивает мужа, подсказывая:

- Невесту скажи.

Посмотрев на нетерпеливую женщин, мужчина сдержанно, но достаточно громко отвечает:

- Ахчи, постой, я на невесту особое выделение сделаю.

«Особое выделение на невесту» так и стало устойчивой идиомой в их разговорах.

Или вот запомнилось такое начало торжественного тоста:

- Хотя в чертах моего характера нет привычки присматриваться к чужим девушкам, сегодня я внимательно посмотрел на нашу невесту.

И дальше следовал каскад комплиментов самого замысловатого свойства.

Часто потом Ахмед, что-то рассказывая Женькам, небрежно так вставлял: «Хотя в чертах моего характера нет привычки…» Дальше могло следовать что угодно... Отступать перед трудностями, пить в одиночестве, петь оперные арии - все, чего нет в чертах характера рассказчика. И Женьки неизменно смеялись, хотя любой другой на их месте, не знакомый с первоисточником, конечно, остался бы в недоумении. Но шедевры создавали не только произносящие тосты, общий торжественный настрой заставлял людей на армянских свадьбах произносить слова с заглавной буквы. Вот одна женщина рассказывает другой о нелёгкой судьбе своей сестры.

- Наша Карина красавица была, э, красавица. Не просто красивая, - тут рассказчица пренебрежительно кривилась, чтобы выразить отношение к простой, заурядной, красоте. - Национальная красавица. А этот негодяй, её муж Артём, эту красавицу изменял. Какая - кривая, хромая, уродина (эти слова произносились особенно громко и с ожесточением) - ему попадалась, с ней изменял Карину. Как можно такого сволоча терпеть?

Кажется, образованные армяне, слушая речи своих соплеменников, веселились не меньше, чем тихий человек за столиком с фотографиями. Конечно, ничего подобного не было ни на азербайджанских, ни на русских свадьбах - и там и там люди говорили на языках, которыми они свободно владели, и ничего, кроме большой скуки, их ординарные речи вызвать не могли. Но прелесть неправильных, претенциозных до гротеска, хитрых и очень наивных в то же время речей очаровывала своей невозможностью и яркостью.

Ахмеду запомнился один эпизод. Женя ушёл в подсобку, а он сидел на выдаче. К столику подошёл высокий красивый молодой человек. Волнистые иссиня-чёрные волосы зачёсаны назад, черная сорочка с расстёгнутым воротом - видна массивная, тоже очень красиво свитая золотая цепь. Великолепный белый пиджак. Он подошёл к столу, сказал с сильным армянским акцентом: «Братан, слушай, что я скажу». И замолчал. Молчал он долго, а потом, проведя ладонью над столом и выделив этим пассом некоторые фото, продолжил: «Эти люди - из Еревана, за ихнии фото ты можешь быть спокоен. Бабки за них ты, считай, поставил на карман». И удалился твердой, но чуть излишне небрежной походкой.

Конечно, ни одну из указанных им фотографий никто не выкупил, зато у них с Женькой невыкупленные фото стали называться «люди из Еревана». Деньги на плёнку и дефицитную фотобумагу потрачены, но заказанные фото не выкупили, их можно выкидывать. «Как сегодня много «людей из Еревана!» - говорит Ахмед Жене. «Ничего, зато столько продали, что всё окупится», - отвечал Евгений.

За помощь в работе Женя платил Ахмеду - когда десять, а когда и пятнадцать рублей. Ахмед брал эти деньги - во-первых, сам Женя, конечно, имел намного больше, во-вторых, десяти рублей вполне хватало на три дня его жизни - еда, автобус, разные мелочи. А теперь эта жизнь окончилась, Женьки уехали, не сообщив адреса, а фото… Ахмед видел много разбросанных фотографий в местах погромов. И никогда уже не будет здесь этих весёлых, искромётных свадеб.

Приближалась весна, пора было подумать о работе на следующий сезон. Обычно он звонил знакомым в геологические управления, его узнавали, и устной договорённости было достаточно. Непьющий, физически сильный и, что важно, умеющий ладить с местными так, как никто другой. Достать подставные паспорта для оформления зарплаты за выполнение придуманных работ, организовать помывку в поселковой бане, наконец, просто договориться, чтобы не били, когда геологи приходят за покупками в магазин в посёлке или ауле - всё это сделать лучше Ахмеда никто не мог. Но вдобавок он и работал.

- Работаю, как трое, получаю, как двое, - это было его обычным условием, которое радостно принималось.

Но в девяностом году ему везде говорили, что надо подождать, пока решат с финансированием, и обещали перезвонить.

Перспектива застрять в Баку пугала, деньги подходили к концу, надо было ехать в экспедицию. И вообще пора было ехать. Разговор с солдатом у Женек был тем самым сигналом к бегству. Подальше от города, подальше от людей в горы, в тайгу, в поле. Этот разговор был той самой соломинкой, что ломит спину верблюда. Погромы, спасение Жанны Айрапетовны, расстрел людей на улицах, наконец, смерть Лёни - всё это накопилось, и не было сил оставаться в этом месте. Единственное, что держало его, Наташа.

Встреть он Наташу лет хотя бы десять назад, он, возможно, женился бы. Но не теперь. Ни профессии, ни средств, ни каких-либо связей. Стать вдруг мужем? Ну, какой он муж, это просто смешно. А вдобавок ещё и отец чужой девочки, которая избегает его и дичится. Что происходит в её детской душе? Это будет для него тайной навсегда. С мальчиком он, может быть, и подружился бы, с мальчиком было бы проще. Но чужой, хрупкий и загадочный мир души десятилетней девочки пугал его. Ведь он помнил, какие страшные бури бушевали в его мальчишеской душе, навсегда поселяя в ней страх перед миром и недоверие к нему. Не понаслышке он знал, что такое сиротская доля. А тут девочка, на удивление тихий и послушный ребёнок. Внешнее её спокойствие было для Ахмеда верным указанием на тайные переживания, и его ужас перед силой скрытых детских чувств был непреодолим.

После разговора на кухне, когда он сказал, что полюбил Наташу, они никогда не говорили о своих отношениях. Чем дальше, тем сильнее они привязывались друг к другу, тем невыносимее становилась тяжесть неминуемо близящейся разлуки. И даже решившись остаться, что бы он делал в Баку, как бы зарабатывал деньги?

Скрытая печаль придавала их любви привкус, делавший это чувство сильнее, чем сумасбродство молодости.

Однажды Наташа пригласила его в гости к своим друзьям. Идти ему не хотелось, но ещё сильнее не хотелось обидеть её. И они пошли.

Светлана, подруга Натальи, была младше её на несколько лет. Она была в том опасном возрасте, когда красота женщины, достигнув своего апогея, заставляет её обладательницу искать пути экстренного практического применения ускользающего дара. Меньше тридцати, но уже далеко не двадцать. С такими, как Светлана, женщины обычно избегают знакомить своих любовников, но Наталья была так уверена в Ахмеде, и, кроме того, он, даже на её влюблённый взгляд, никак не годился в соперники мужу её подруги, молодому капитану второго ранга. Муж Светланы встретил гостей в гражданском, но китель с двумя большими звёздами на погонах висел на вешалке. И было легко представить себе, как чёрная морская форма шла этому высокому светлокудрому красавцу.

То, что Наташа много рассказывала Светлане о нём, Ахмед понял сразу по мимолётному заинтересованному и тут же следом разочарованному её взгляду ещё в прихожей, по пряди светлых волос, кокетливо, по-девичьи перекинутой через плечо на грудь. Светлана почти сразу, после первой рюмки, начала говорить о кино и литературе. Наталья сидела счастливая и молчаливая. Алексей улыбался снисходительно, но вполне дружелюбно, ему нравилось, что жена у него не только красавица, но и умница. Ахмеда же тяготил светский разговор на заданную Светой тему, все-таки не мальчик и не такой уж дурак, чтобы говорить в присутствии красивых женщин «об умном». Он тосковал и скрыто оглядывал светлую, со вкусом обставленную квартиру Наташиных друзей. Импортная мебель, никаких «стенок» с выставленной напоказ посудой, никаких красочных ковров по стенам. Только один светло-серый ковёр, да и тот - на полу. Да, если везёт в жизни, то сразу во всём. Ну, и наоборот.

Но Светлана, наслушавшаяся сверх меры хвастовства подруги и разочарованная внешностью её нового друга, чувствовала обиду за свои обманутые ожидания, рвалась в бой.

«Срезать хочет, отмстить за разочарование и развенчать окончательно, - подумал Ахмед, вспомнив рассказ Шукшина о Глебе Капустине, «срезавшем» заезжих из города умников... - В принципе, я не против, красивая, стерва, пусть режет».

Он отвечал вяло и невпопад. Но после третьей, поднятой за женщин, рюмки его колыхнуло, и вместо невнятного мычания, которым он отвечал на вопросы о фильме Говорухина «Так жить нельзя», часть которого снималась в Баку, о творчестве Эдуарда Тополя, по слухам, родившегося в Баку, он не удержался:

- А я вот читал один рассказ талантливого режиссера и писателя Шукшина, «Зарезал» называется, там он показывает, что и среди простых людей тоже очень умные попадаются. Не только среди одной интеллигенции бывают.

Наташа, конечно, всё поняла, тем более, что Ахмед посмотрел на неё, извиняясь взглядом и прося разрешения продолжить. Озорные искорки вспыхнули в её карих глазах - можно, давай, сама напросилась. И, не дожидаясь хозяина стола, Ахмед разлил коньяк и сказал, поднимая рюмку:

- За взаимопонимание.

Светлана лишь пригубила, ведь только что пили, но Наталья выпила до дна.

- Рассказ называется «Срезал», а не «Зарезал», и говорится там не о том, какой этот деревенский мужик умный, а наоборот, какой он дурак, - поправила Светлана Ахмеда.

- Да как же дурак, если он того кандидата наук проверил и все увидели, кто из них на самом деле умнее?

Светлана, услышав такое, допила свой коньяк. Её красивая грудь, искусно уложенная в декольте, колыхнулась, она опустила пушистые ресницы и только на один миг взглянула на неё, и тут же посмотрела на Ахмеда с сожалением.

- Я всегда говорила, что понять русскую литературу может только настоящий русский человек, - с вызовом бросила она и посмотрела на мужа. Тот одобрительно улыбнулся.

- Это точно, - охотно согласился Ахмед - Вот с этим не поспоришь. Взять лично меня - начинаю читать, скажем, «Войну и мир». Чувствую, написано хорошо, читать интересно, а ничего не понимаю. Не понимаю и всё, хоть плачь. Такой уж мне предел положен. Я сам там ничего не понимаю, а вот у меня друг есть один, у него мать русская, он мне признавался, что тоже хотел, как и я, прочитать «Войну и мир». Так он одну страницу понимает, а другую нет. На одной странице всё ясно, переходит на другую - тёмный лес. Наполовину русский. Вот и всё.

Ахмед развёл руки и оглядел сидящих за столом. Алексей поджал губы, Светлана, взволнованная, хотела что-то сказать, но сдержалась. Какая всё-таки красивая, подумал Ахмед. Наташа сидела тихо, как мышь, и на её лице ни за что нельзя было прочитать испытываемого ею торжества.

- Ну, да ладно, что не дано, то не дано, - чтобы разрядить атмосферу, сказал Ахмед.

Но бес снова толкнул его.

- А вот американская литература, там всё ясно, там каждый дурак поймёт, там просто. Читал недавно рассказ «Старик на море». Хемингуэя. Всё понятно, правда, еле дочитал, так скучно, ну ни о чем рассказ, зато всё понятно. Поймал человек рыбу, а её акулы съели. Как такое писать можно?

Алексей пришёл на помощь жене:

- А мне нравится «Старик и море». Конечно, её лучше в детстве читать, но мне нравится. Там действительно всё очень понятно. Хемингуэй - великий писатель.

Он посмотрел на Ахмеда спокойно, без всякого вызова. Взгляды мужчин встретились, и преследовательский инстинкт Ахмеда погас.

- Кстати, ты хороший тост произнёс: за взаимопонимание, давай теперь за тех, кто на это способен. Нас не так уж и много.

«Ты», обращённое к Ахмеду, прозвучало как предложение дружбы.

Они выпили, теперь инициатива разговора перешла к мужчинам. И, как следствие, заговорили о политике.

- Ну, и что теперь будет с нами? Военные знают больше гражданских, - спросил Ахмед.

- А что, разве есть что непонятное? По-моему, всё предельно ясно. Войска пробудут какое-то время, чтобы дать местным подготовиться к войне. Потом наши уйдут, оставят оружие и армянам, и вам. Начнётся война, армяне победят и получат Карабах за то, что они помогли разрушить Советский Союз.

- А прибалты, они же тоже хотят разрушить СССР.

- Они не столько разрушить хотят, сколько уйти. Для приличия всё же нужна война, а прибалты воевать не хотят. Ну, а здесь никто спрашивать особо и не станет, оружие тем, оружие этим - и вперёд. За святое и справедливое дело.

- Кому это нужно?

- Про это не то что говорить, это просто знать и то опасно...

- И что ты сам собираешься делать?

- Не знаю, честно говоря, я не знаю. Каспийскую флотилию или расформируют, или сократят, а куда нас денут, этого никто не знает. Мы с женой, как только сюда попали, хотели здесь вообще остаться. Нам понравилось, город такой необычный, тепло, люди приветливые. Я сам из Архангельска, у нас сурово, климат плохой. А Света из Ленинграда, там мне совсем не нравится и климат, и люди. Мы даже азербайджанский начали учить, но теперь, наверное, придётся уехать. Жаль, хороший город, люди интересные.

- А Ахмед не любит Баку, - сказала Наташа. - Он говорит, что это город меркантильных снобов.

- Не без того, - согласился Алексей, - но зато они искренние, живые такие, какие есть. Не то что рыбья кровь, корчат из себя то, чего и близко нет, - не поясняя, о ком он говорит, произнёс Алексей.

- Так ведь и здесь корчат, - возразил Ахмед.

- Ну и пусть, нас это не затрагивает, это чужая жизнь... Детей мы уже отправили к моим в Ленинград, папа выходит в отставку, будут с мамой за внуками смотреть, - вступила в разговор Светлана. - Ну, а мы, мы что-то да придумаем.

Услышав слово «отставка», Ахмед удивился, как он сразу не узнал в Светлане адмиральскую дочь. Это же очевидно, это не скроешь. Такое чудо могло произрасти только в сиянии очень больших звёзд на папиных погонах. Да и две звезды на погонах её мужа тоже светят их отражённым светом. «Кап. два» в таком возрасте, как же он не догадался...

- Папа адмирал?

- Адмирал.

...В тот вечер он выпил больше обычного, но пьяным не был. Алексей и Светлана пошли их провожать...

- Ты произвёл на моих друзей хорошее впечатление, особенно на Алексея, - сообщила Наталья во время их следующей встречи.

Когда Ахмед пришёл к Кямалу, он первым делом протянул вырванную из журнала страницу с иллюстрацией. Это было обычное, везде и всюду встречавшееся тогда каноническое изображение вождя революции. Ленин с простёртой рукой, высоколобый, в распахнутом длиннополом плаще. Кровавое зарево освещало мрачную фигуру. Внизу на узеньком белом поле было написано корявым почерком:

«…И зарево окрасит волны рек:

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь - и поймёшь,

Зачем в его руке булатный нож;

И горе для тебя - твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет всё ужасно, мрачно в нём,

Как плащ его с возвышенным челом».

Последнюю строку Ахмед написал, дважды обведя буквы пастой. Кямал долго рассматривал знакомый образ. Он помрачнел, потом сказал:

- Лучше ты бы не приносил мне это. Значит, всё предопределено, значит, ничего невозможно изменить.

- Я просто хотел доказать, что великие поэты наделены даром видеть будущее. Ленин был не дурак, он понимал, о чём предупреждал Лермонтов. Поэзию Ленин не любил, но Лермонтова ценил как пророка. Пишут, что часто его читал. Всё время перечитывал - видно, что-то искал.

Кямал не ответил, и Ахмед пересказал ему свой разговор с Алексеем.

Кямал помрачнел ещё больше.

- Я всё-таки надеялся, что наши с тобой прогнозы не сбудутся. А тут, видишь, как выходит. Кажется, предательство у русских в крови.

- Кямал, посмотри на карту мира. Предатели не могли завоевать столько территории. В чем-в чем, но в предательстве их обвинять нельзя.

- В восемьдесят шестом, когда началась гласность, меня от редакции послали сделать материал о доме престарелых. Тогда в журналистике возникла «тяга к негативному». Я пошёл, там было три деда-азербайджанца, у них просто не оказалось никакой родни, а все остальные - Ивановы, Сидоровы, Петровы и Габиулины. Русские и татары. Ни армян, ни евреев вообще не было. Они своих стариков не сдают. Это очень показательно на уровне семьи.

- Это говорит, скорее, о слабых семейных устоях, нежели о склонности предавать.

- Говори что хочешь, но бросать стариков - предательство. Я тогда сделал глупость, написал о тех трёх дедах. Материал вышел интересный, только лучше бы я этого не делал. Двух стариков после этого забрали в семьи, а третий, фронтовик, остался, у него одной ноги не было, и никто не захотел брать такую обузу. Он ещё и наполовину русский был, умный такой, злой, дедушка Гасан. Он среди этих стариков вроде как старший был. Дедушка Гасан затосковал очень, когда один остался, и умер через несколько месяцев. Лучше я бы не писал тот материал, пожил бы старик.

- У русских и татар в нашем городе социальный уровень ниже, чем у других национальностей, от этого так и происходит. Когда есть нечего, сам понимаешь, не до морали.

- Ты сам не веришь в то, что говоришь. Сейчас они уйдут отсюда и бросят полмиллиона своих на чужбине. И глазом не моргнут. Больше на такое никто не способен, ни дикие, ни цивилизованные. В остальных четырнадцати республиках они предадут миллионы своих и тоже глазом не моргнут. Они даже не осознают, это кажется им естественным. Атрофия морали - верный признак конца. Время русских вышло.

- Кямал, но это же просто жестокость, а не предательство. Ещё раз, вспомни карту, предатели не могли завоевать столько пространства. А жестокие - да, могли. Русские, возможно, самый жестокий народ, по отношению к своим, не спорю. Но это их трагедия. Не нам их судить.

- Судить вообще не наше с тобой дело. Но мы в числе преданных.

- Это каким боком?

- Ну как, ты вообще - перекати-поле, твой адрес - Советский Союз. Как будешь теперь жить? Ты ведь даже говорить толком на азербайджанском не можешь. Так, сленг какой-то. Да и я недалеко ушёл.

- Ты же пишешь на азербайджанском.

- Я статьи вначале на русском пишу, потом перевожу. Это всё очень не серьёзный уровень. Ну, а то, что огромная территория, которую я считал своей, вдруг сожмётся до крошечной нашей страны, это как? Впечатлительный человек может инфаркт заработать.

- Допустим, да, они сдали Наджибуллу, Хоннекера, Фиделя, всех своих верных союзников. Но сделали это власти, компартия, при чём тут люди?

- И стариков в стардома, а детей в интернаты тоже компартия сдавать велела, - в тон ему ответил Кямал. - И в семнадцатом году заключили предательский мир с Германией, предали союзников... Коммунизм они предадут так же непринуждённо и легко, как предали царя.

- Ты знаешь, по-моему, вести такие разговоры с моей стороны и есть самое прямое предательство. Хотя бы тех, у кого я вчера был в гостях. Они здоровый народ, иначе среди них нельзя было бы жить другим. Здоровые не боятся чужих.

- Ты просто находишься под очарованием их литературы, в которой ты, как тебе объяснили, будучи Ахмедом, не можешь ничего смыслить по определению. - Кямал помахал рукой у него перед лицом, будто отгоняя видение. - Ахмед, выйди и посмотри на рожи военных. Среди них нет Болконского и Давыдова, остались только Смердяковы и Лебядкины, максимум - Раскольниковы. Они не говорят по-французски, и даже на своём родном они говорят едва ли лучше, чем мы с тобой на нашем. Но мы, в отличие от них, сносно знаем их великий язык.

- Я хотел бы быть там, где нет русских, азербайджанцев, евреев и тем более нет армян. Какое-нибудь такое место, чтобы никого из этих не было...

- А чтобы была новая общность - советские люди. Брось, ты всегда был реалистом. Это провалилось.

- Ну, значит, и я провалился. Мне места нет.

- У тебя ещё и мания величия, «Сын человеческий места не имеет». Притрёшься, ты ловкий.

- Нет, я притираться не буду.

- Ты, возможно, и в этот раз прав. Нужно найти такое место, чтобы не притираться. Здесь его уже нет. И мне тоже.

- Ты снова об этом? Тебе-то куда? Тебе нельзя, ты не­отъемлемая часть Баку, твой отчий дом рядом со дворцом наших шахов, и у тебя две дочери. Хотя бы сыновья были, а то дочери. Куда ты с ними. Это я действительно перекати-поле, кроме всего, я никогда в жизни не жил в одном месте больше полугода. Мне надо бежать, а тебе надо сидеть.

- Я неотъемлемая часть твоего Баку, то есть места, которого уже нет. Дочери, сыновья - не вижу разницы. Дети должны жить в хорошем месте, вне зависимости от пола. Нет такого, чтобы мальчиков везти в хорошее место, а девочек оставлять где попало. Понимаешь, нельзя ничего принимать на веру, в готовом виде. Может быть, действительно женщина должна рожать детей, готовить еду и убирать дом. Но, может, это не так. Конечно, мы не можем знать, в чём женское счастье. - Кямал указал на окно, за которым видны были купола дворца. - И то, что это дворец шахов, у меня тоже вызывает сомнение. Подумай, тронный зал меньше, чем хорошая квартира у завмага. Где покои, в которых располагались десятки жён? Спали в два яруса? Стиль монастырский, а вовсе не дворцовый. Или наши шахи были спартанцами? Что за дворец, в котором у шахов - скромненькие усыпальни, а у философа Яхьи аль Бакуви - целый мавзолей. Это что, средневековый академгородок, что такой почёт учёному, больше, чем любому шаху. Вообще, где дворцовая роскошь?

- Ну, и что же это по-твоему?

- Откуда мне знать, я не историк и не археолог, только это что угодно, но не дворец. Кстати, твой отчий дом тоже недалеко отсюда.

- Ты знаешь, наверняка, в этом городе нет более чужого для меня места, чем этот дом...

Между тем множество людей вокруг них надеялось, что всё ещё вернётся на круги своя и спокойная жизнь вернётся. Кямал был слишком умён, логика, знание истории - всё это защищало его от заблуждений. Ахмед, человек скорее наблюдательный и интуитивный, ощущал необратимость происходящего через изменчивость окружавшей его действительности.

Однажды он, работая в геологической партии, познакомился с командиром отряда лавинщиков. В отряде не хватало людей, и Ахмед зазимовал в горах. Это было замечательное время. Он нашёл и прочитал тогда книгу Уот-Уотера «Охотник за лавинами», несколько служебных инструкций - вот, собственно, и всё, что нужно, чтобы стать инженером в лавинном отряде. Для того чтобы спустить лавину, необходимо точно найти цель в зоне лавиносбора, в том месте, где в силу рельефа накапливается снег, и послать туда снаряд. Если точка выбрана верно, в бинокль видно, как начинается спуск лавины. Жёсткий наст вначале держит снег на склоне, но внутри, под настом, уже началось движение. Внешне это выражается неожиданным появлением бугорков и ямок на ровной, сверкающей поверхности наста. То там, то здесь снежный покров оживёт и вновь затихнет. Склон по-прежнему выглядит воплощением величия и спокойствия. Но вдруг неожиданно спокойное величие сменяется нервной гримасой, подёргиванием и судорогами. Это выглядит так, словно царственный старец вдруг начал кривляться и гримасничать на шутовской манер. Пугающее и захватывающее зрелище. А потом десятки, сотни тонн снега срываются и с грохотом несутся по склону...

Точно так же, по разным мелким изменениям в жизни города, Ахмед видел, что внутреннее движение, неминуемо ведущее к сходу лавины, уже началось. Ввод войск - точный выстрел, вызвавший смещение масс.

Основным языком уличного общения стал азербайджанский. Люди из смешанных и русскоязычных семей теперь на улицах говорили на азербайджанском, говорившие по-русски армяне уехали, и русский язык теперь слышался всё реже и реже. Но даже после расправы над беззащитным городом не удалось достичь массовой ненависти к русским. Естественно, кто-то видел в русских врагов, но ведь такие были и в самые благополучные времена. В целом же подавляющее большинство относилось к несчастным, преданным Москвой русским людям соответственно с их положением - безразлично-сочувственно. Возможно, от того, что, несмотря на пережитые недавно погромы, массовые расстрелы на улицах, революционная эйфория овладела азербайджанцами - многим казалось, вот-вот придёт свобода, республика получит независимость и счастье навсегда поселится здесь. А русские - что ж, если хотят, пусть остаются, ведь им некуда деваться. Счастья на всех хватит.

Но были и мрачные признаки близящихся потрясений - листовки с путаными, угрожающими текстами на стенах домов, хмурые бородатые люди, то там, то здесь собиравшиеся на улицах. Возникла этническая разобщённость. Поразительным было число гадалок, экстрасенсов, вероучителей, проповедников. Как поганые грибы после дождя, всюду в Баку возникали секты. Жертвами шарлатанов становились в основном русские. Азербайджанцы и татары чаще обращались к исламу, евреи ударились в иудаизм. Многие азербайджанцы тоже стали жертвами этой духовной эпидемии. Лицо города - недавно спокойное и самодовольное - обезобразили гримасы и ужимки, всё это напоминало Ахмеду вид снежного склона, с которого вот-вот должна сойти лавина. Его уверенность в неминуемости катастрофы была не результатом умозаключений, она родилась из его умения видеть и сопоставлять. Эта уверенность повергала его в печаль. С ранней молодости он не любил официальную идеологию, ненавидел КПСС. Свобода - то, чем он больше всего дорожил на свете, нещадно подавлялась. И когда наступил крах ненавистной партии, у него не было радости по этому поводу. Возможно, от того, что он видел, как на смену привычному укладу жизни идёт, возможно, ещё более фальшивый и уродливый, и надо будет приспосабливаться теперь к нему. А ведь он уже не в том возрасте, когда человек легко и естественно приспосабливается ко всему, к любым правилам. Слишком много накопилось в нём того, расставшись с чем, он перестанет быть самим собой. Конец эпохи - это всегда смерть для её детей. Конечно, он не мог никак повлиять на ход событий. Разговоры с Кямалом - вот всё, на что хватало его протеста. Но иногда ему хотелось хоть в чём-то противостоять пугающим переменам.

Он шел от памятника Сабира вниз. Коммунистическая улица заканчивалась здесь, превращаясь в проход между двумя домами. Довольно широкий проход, и у стены одного из домов стояла группа бородачей, все в коротких брюках - в них удобно становиться на колени во время намаза. Вахаббиты. А чуть выше по улице стояли две девушки в коротких юбках, и было видно, что они не решаются идти дальше, мимо бородачей. Те, конечно, их давно заметили, но до поры не показывали виду. Одна из девушек была настроена решительнее другой, она хотела идти, подруга противилась, наивно полагая, что, засветившись во время столь очевидного колебания, они могут просто уйти как ни в чём не бывало.

Какая наивность! Конечно, ваххабиты захотят полностью насладиться ужасом девушек. И им не уйти просто так. Скорее всего, если бы они не остановились, прошли решительно, скрыв свой страх, никто бы им ничего не сделал, но теперь уже поздно было надеяться на благополучный исход. Поравнявшись с девушками, Ахмед сказал им - идёмте и не бойтесь. Та, что была посмелее, взяла подругу за руку, и они пошли. Сразу же от толпы отделились несколько человек и направились к ним навстречу. Хуже всего было то, что среди этих людей угадывался лидер - кряжистый, сильный, уверенный в себе.

Будет дело - решил Ахмед. Лидер первым подошёл к Ахмеду и с размаху обнял его.

- Своих не узнаёшь, брат!

Изумлённый, Ахмед отстранился и посмотрел на бо­родача.

- Имран, вот так встреча. - От неожиданности Ахмед растерялся и выпалил, что пришло ему на ум. - А я уж и не рассчитывал тебя живым увидеть.

- А чего это ты меня в мертвецы записал ? - спросил Имран, глазами показывая, что не надо говорить, с чего Ахмед мог записать его в покойники.

- Плохой сон видел, боялся, сбудется, - быстро нашелся Ахмед.

Имран стукнул его по плечу, легко, по-дружески, но Ахмед невольно посочувствовал тем, кто встречался с ним на ринге.

- Ах ты, старый безбожник, в сны веришь! Знаешь что, я в воскресенье буду у Тофика в гостях, приходи, посидим, поговорим.

Они пожали руки, прощаясь. Ахмед обернулся - понятно, девушек уже и след простыл.

«Всё-таки это мой город, здесь всё своё, даже ваххабиты», - подумал он, удивившись этой мысли и ещё больше гордости, вызванной ею.

Но как Имран вдруг оказался среди ваххабитов? И, главное, как он остался в живых в ночь на двадцатое?..

Как и договорились, они встретились воскресным вечером у Тофика, Имран снова очевидно обрадовался и по-дружески обнял его. Ахмеду, конечно же, не терпелось услышать его историю, и Имран не заставил себя просить.

- Хорошо, что ты тогда не пошёл со мной!

И объяснил, что будь они вместе, он начал бы стрелять просто для того, чтобы Ахмед не подумал, что он испугался. А стрелять было нельзя уже потому, что множество людей вышло на улицы - они не верили, что солдаты будут в них стрелять и вышли из простого любопытства. Солдаты были не срочной службы, а резервисты, и эти люди хотели стрелять. Небритые, с длинными, торчащими из-под касок волосами, они шли толпой, держа автоматы наготове. Командовал этим сбродом капитан, он шёл впереди, спиной вперёд, обернувшись к резервистам, и кричал сорванным уже, хриплым голосом:

- Не стрелять, мать вашу, не стрелять.

Это был обычный капитан Советской армии, не обученный карательным операциям. Такой же капитан, как и Имран. И прибежавший с оружием в руках Имран, конечно, не мог выстрелить ни в этого человека, ни в его резервистов - в ответ они перестреляли бы много невиновных зевак. Как только Имран оценил ситуацию, он сразу понял, что капитана сейчас убьют провокаторы. Провокаторов там было достаточно, но, к счастью, оружие было не у всех из них. Кто-то просто запустил бутылкой в голову капитана. Бутылка разбилась о каску, не причинив вреда офицеру. И он снова крикнул: «Не стрелять, мать вашу, убью, кто стрельнет!»

Имран, прятавшийся за углом дома, увидел, как несколько человек из толпы тут же пустились наутёк. Он, забыв, для чего прибежал сюда, погнался за провокаторами и догнал их.

- Я случайно не начал стрелять. Я ведь тогда не думал. Теперь, - он провёл рукой по бороде, - теперь я стал другим.

- Ты ушёл из милиции? - спросил Ахмед, чтобы не спрашивать напрямую о ваххабизме.

- Конечно, ушёл, сейчас у меня другая жизнь. Я знаю, зачем Аллах дал мне её.

Ахмед никогда не мог говорить с людьми, нашедшими Истину. Это тяжёлая и скучная работа. Имран вызвал у него симпатию ещё с того, первого, знакомства. Но теперь говорить с ним было не о чем. Он лишь отметил, что его жена сидит за столом с не покрытой платком головой - видимо, она не разделяла убеждений мужа. И двое мальчишек, погодки меньше семи, носились по дворику, как и положено детям в их возрасте, - обычные дети, немного избалованные любящими родителями.

И Тофик тоже удивил его, чувствовалось, что-то и в нём изменилось навсегда.

- Я хочу уехать из Баку, - сказал он Ахмеду, когда рядом никого не было. - Новые соседи относятся ко мне ещё лучше, чем старые, хотят дружить. Но я не могу привыкнуть, мне кажется, я предал старых. Хотя сделал для них, что мог, но мне всё равно кажется, я их предал. А этот... - Тофик указал на Имрана. - У меня родного брата нет, я его, можно сказать, воспитал. Его дневник проверял, на бокс водил, если бы не я, он, думаешь, чемпионом бы стал? Мне ничего не надо, я не для того делал, чтобы благодарность была, я его просто люблю и всё. А он ваххабитом стал, с ним разговаривать невозможно - поучать хочет и при этом смотрит, как на слабоумного. На меня, я его воспитал, а теперь он меня дураком считает. Я знаю, ты уедешь, но и мне здесь делать нечего...

Денег у Ахмеда почти не оставалось, но никто ему не звонил по работе. Кажется, уже и не позвонят, март подходит к концу. Положение становилось отчаянным. Всегдашнее его утешение - прошлого уже нет, будущее, скорее всего, и не наступит - кажется, сыграло скверную шутку. Без денег будущее, скорее всего, действительно не наступит. Найти работу в Баку без связей было нереально, а с его пухлой трудовой и без образования и специальности просто невозможно. Теперь он вскакивал при каждом телефонном звонке, загадывая, если позовут, то уедет прямо сегодня, только позвонит Наташе, попрощается и в дорогу. Но по работе не звонили.

Посторонние звонки начали раздражать. Полгода, проведённые безвыездно на одном месте, и последовавшее безденежье утомили хуже всякой тяжёлой работы. Видеть никого не хотелось, он целыми днями лежал на кровати и читал книгу за книгой. Лишь по утрам, совсем рано, ещё до рассвета, он бегал на бульвар, совершая обычный свой пятикилометровый кросс, а после него в укромном месте полчаса занимался тай-джи. Ахмед знал, что стареет, в этом возрасте физическая сила требует поддержки. Больше у него никогда ничего и не было, кроме силы двух человек, которые Господь отпустил ему одному.

Денег на еду тратил мало: хлеб, чай, сахар, сыр, яйца и зелень. Маслин он насобирал и насолил ещё осенью, много, будто предвидел весеннюю голодовку.

А тут ещё позвонил Яков - «де Ниро». Совсем некстати. Понятно, что расходы на устройство могилы возьмут на себя родственники Лёни, но и совсем не участвовать в них Ахмед не мог. Занимать деньги он не умел, да и не у кого. Придётся тратить те, что отложил на железнодорожный билет. А там… Будущее, возможно, и не наступит.

На другой день в условленном месте с Ахмедом вместо Якова встретилась его жена Изабелла. Муж по неотложным делам уехал, и Лёниной могилой пока что будет заниматься она.

Это было ещё одним ударом по его скудным ресурсам. Теперь на кладбище придётся ездить на такси, а он рассчитывал на машину Якова. Ну, хоть красивую спутницу в утешение послала судьба. Бесшабашность растратчика охватила Ахмеда, он остановил такси, и они поехали на кладбище.

Будь он один, на автобусе бы добрался. Изабелла нужна лишь как финансовый представитель семьи, контролёр расходов. Поэтому с кладбищенскими договаривался Ахмед на русском, не зная, понимает ли его спутница по-азербайджански. Надгробие и памятник женщина выбирала сама. Кладбищенские мастера, люди основательные, слушали женщину внимательно, задавая вопросы, свидетельствовавшие о желании сделать всё как надо. Потом заговорили о цене. Торговаться особенно легко, когда экономишь не свои деньги. Договорились, и лишь уходя, Ахмед сказал им, уже на азербайджанском, кто был Лёня и как он погиб.

- Мы плохо ни для кого не делаем, а для него так постараемся, что если вам не понравится, денег с вас не возьмём. Если ханум сделает хоть одно замечание - никаких денег, - заверил Ахмеда мастер.

Уехать отсюда было куда трудней, чем приехать. Они дошли до трассы, но машины, не останавливаясь, проносились мимо. Помог случай.

Ещё издали Ахмед понял, что эти люди направляются к нему. Пересчитал - пять человек. Останавливая машины, Ахмед стоял лицом к приближающейся компании, а его спутница, занятая разговором с ним, - спиной, и она не видела приближающуюся угрозу.

Они подошли и спросили, который час. Изабелла обернулась и тут же испуганно и вопросительно посмотрела на своего спутника.

Ахмед усмехнулся недобро и сказал:

- Девяносто процентов армян говорят на нашем языке не хуже меня. И любой из них может правильно назвать время. Вам вообще чего надо? Армян выявляете?

Один, видимо самый наглый, ответил, чуть замявшись:

- Нос у тебя какой-то не такой, вот мы и подошли спросить.

Ахмед согнутым указательным пальцем расплющил свой поломанный нос и сказал:

- Нос у меня нормальный, обычный сломанный нос. Я призёр Союза по боксу, если что... - Он назвался призёром для достоверности, в чемпионство могли и не поверить. - И будь я хоть пять раз армянином, ничего бы вы мне не сделали. Хоть один из вас умеет драться? Хоть раз пробовал? Бьющую руку Аллах не каждому даёт.

- Извини, дядя, но будь ты хоть пять раз чемпионом, тебе бы не сдобровать, окажись ты армянином.

- Честно говоря, мне за вас стыдно, вы ведь знаете, что никаких армян сейчас здесь быть не может, а чтобы друг перед другом выставиться, ходите по кладбищу, как дураки, и воображаете себя героями. Может, вам сказать, где их найти можно? Поедете?

Ахмед мельком взглянул на Изабеллу, она была очень бледной.

- Вы и сами, наверняка, оттуда, - продолжил Ахмед .

- А то ты не знаешь. Вот его сестре они глаза выкололи, - парень указал на своего товарища, молча стоящего в стороне. - Ребёнок на улице играл, подъехали на машине, выкололи глаза и уехали. А ты нас стыдишь, виноватыми выводишь.

- Никуда я вас не вывожу, вам самим нравится глупостью заниматься.

- Всё, что ты скажешь, мы уже и так слышали: «Надо было там свою честь защищать, сбежали, так сидите тихо». Больше тебе сказать нечего.

- Такое только дурак мог сказать, а вы меня не знаете, может, я и не такой уж дурак. Как честь защищать, если у них оружие и они рука об руку действуют, Москва и Ереван за них, а вы каждый со своей семьёй, с женщинами и детьми. Там ни вы, никто другой сделать ничего бы не смог. Убили бы, и ничего им за это бы не было. Я вам говорю только, что невиновным мстить - вот глупость и бесчестье.

- Ты так говоришь, будто ты сам из другого времени. Так раньше было, как ты говоришь. А сейчас что они нам сделали, то и мы им сделаем, вот и всё.

В их разговор вмешался самый взрослый из парней, до сих пор молчавший.

- Если бы мы все, вот как он, были бы, они бы нам ничего сделать не смогли.

В этот момент на дороге, напротив них, остановились «Жигули», опустив стекло, шофер крикнул Ахмеду:

- Салам, Сабир, как дела? Садись, поехали. Ребята с тобой?

Ахмед посмотрел на него - конечно, они не знакомы. Круглое лицо, сросшиеся брови, точно повторяющие их форму усы, округлый нос и хитрый, весёлый взгляд. Не знакомы, но, возможно, даже и родственники. Он ответил на приветствие и сказал:

- Да нет, они сами по себе.

- Ну, садись.

Ахмед открыл заднюю дверь, поддержал Изабеллу за руку, потом сам уселся рядом с водителем. Когда машина тронулась, обернулся назад. Ребята стояли молча, и никто из них не смотрел вслед машине.

- Чего эти шакалы хотели? - спросил водитель.

- Армян ищут.

- Шакалы, в наш город приехали и нас проверять хотят. Что дальше будет? Русских мы выгоним, они и сами уже бежать хотят, а эти навсегда пришли.

Человек обернулся на секунду к Изабелле, сказал, переходя на русский:

- Ты, сестрёнка, извини, я не про людей, я про солдат.

- Я еврейка.

- Вот я и говорю: это наш город, понимаешь, а они уже здесь хозяевами стали.

- А куда им деваться? Им деваться некуда.

- Это ты сейчас так говоришь, а если бы я не подъехал? - с дружеским ехидством, как старому знакомому, возразил водитель Ахмеду.

- Тебе, конечно, спасибо от души, но я их уже пристыдил, они в общем-то сами не знают, что им нужно.

- Ну, хорошо, это ты, а был бы другой? Просто напугался бы человек, люди ведь разные, да ещё и с женой. Что тогда?

- Тогда плохо, конечно, - Согласился Ахмед.

Но таксисту не хотелось молчать. То ли красота Изабеллы, то ли неловкость перед ней за своё обещание выгнать русских - хоть она и оказалась еврейкой, но всё же не азербайджанка же, могла принять угрозу в свой адрес, что-то заставляло его болтать не умолкая. Ахмед молчал. Они уже въехали в город. Неожиданно машина резко затормозила, и таксист вежливым движением руки пригласил стоявшего в нерешительности пешехода перейти дорогу. И только когда тот решился и перешел, тронул машину. Проехав немного молча, он сказал Ахмеду:

- Видал, какой маленький, совсем нет роста. Маленький мужчина опасен на дороге. Чтобы прожить, он должен много думать. А кто много думает, тот уже жить не хочет. Большому что, его девушки любят и мужчины уважают, ему думать не надо, а маленького никто не любит и не уважает. Он всё время думать должен, думает, думает без конца. Поэтому лично я маленьких пешеходов боюсь. Может, он в душе хочет, чтобы его машина задавила. Может, он, когда из дома выходил, решил не возвращаться туда вовсе. Высокий жить хочет, машину боится, а маленький - нет. Я по себе сужу - я ведь не высокий, иной раз задумаешься, сидишь, анализируешь, анализируешь, - трудное слово он выговаривал медленно и тщательно, боясь ошибиться в произношении, - и до того дойдёшь, что жить не хочется. Хорошо, что у меня два сына и дочь, мне думать некогда, я работать должен.

- Дай бог твоим детям здоровья, - присовокупил Ахмед и снова замолчал.

Они доехали до центра, называть какой-либо адрес было неудобно - человек и так выручил. Выходя из машины, Ахмед протянул водителю десятку. Тот вопросительно на него посмотрел. Ахмед понял и прибавил ещё пять рублей. Человек улыбнулся и сказал:

- Я бы тебя, брат, и бесплатно целый день возил, клянусь, но ты же не нищий.

- Нищий, - сказал Ахмед серьёзно, - но тебе спасибо, выручил.

Водитель покрутил головой, то ли извиняясь, то ли осуждая прибедняющегося.

- Надо же, такой хороший человек, но такой разговорчивый, - сказал Ахмед Изабелле, ждавшей его на тротуаре.

Пережитое совместно приключение сблизило их настолько, что она не прикидывалась отрешённой и безучастной, как ей, «скромной женщине из хорошей семьи», полагалось. Это старательное исполнение всеми жителями Баку своей, раз и навсегда заученной роли было одной из множества причин, вечно гнавших Ахмеда из родного города. Ролей не так уж много, репертуар ограничен: «гуляка широкой души, любитель покушать и выпить», «скромная мать семейства», «солидный начальник», «отчаянный блатной», «рафинированный интеллигент», «восточный традиционалист» и ещё несколько всегда узнаваемых типов. Самое удивительное заключается в том, что в этом вечном спектакле почти уже не осталось фальши, ибо, как говорил Гамлет своей мамаше, «повторность изменяет лик вещей».

Всё эту наигранность обыденной жизни Ахмед объяснял отсутствием театральной традиции в национальной культуре, вечная потребность в игре находила проявление в быту.

Вот и Изабелла обязательно бы что-то изображала сейчас, если бы только что пережитый страх не отнял у неё силы на это.

Ахмед и раньше никогда не приводил женщин к себе домой. Из-за соседей в коммуналке ведь всё на виду. Теперь, когда вместо Марины жила семья старого Дадаша, это стало совсем невозможно. Кроме того, он стеснялся убогости обстановки, отсутствия мебели, неуютности своего жилища. Теперь же ему не захотелось расставаться с Изабеллой в тот момент, когда они бы, безусловно, расстались, не случись того, что случилось. Видимо, женщина испытывала сходные чувства. У них появилось пережитое вместе, и это связывало. Они пошли к Ахмеду попить чай.

- Я не дождусь, когда мы, наконец, уедем отсюда. Если бы не дела, ни дня бы здесь не осталась. Я всё время чувствую опасность, я устала бояться. Даже с вами не чувствую себя в безопасности. Даже рядом с вами.

Ахмед чуть не поперхнулся чаем: он был на пятнадцать лет старше Изабеллы и понимал скрытый, возможно и для неё самой, смысл сделанного признания. Может, она призналась и в большем, чем неравнодушие. «Даже рядом с вами».

Иными словами, вы, который не такой, как все, и то можете не суметь защитить меня. И уж совсем иными словами, вы - единственный.

Он тайком посмотрел на Изабеллу - нет, это не общепринятая кокетливая женская игра. Просто человек очень испугался, да и холодно было на кладбище, она замёрзла. Захотелось побыть ещё вместе с тем, кто так легко справился с угрозой, захотелось просто согреться чаем. Поэтому пришла к нему. А то, в чём только что призналась, она ещё сама не осознала. Но это, возможно, ещё будет.

Черты её лица могли показаться слишком правильными, даже немного неживыми, кукольными, будто выписанные кистью старательного ученика-рисовальщика, но стянутая лентой грива медных волос и большие, цвета травы, глаза оживляли лицо женщины. Ахмед вспомнил - древние китайцы говорили: «красота, разрушающая царства». Наверное, про таких, как Изабелла. «Красота спасёт мир». Чёрта с два она спасёт, мужчина пойдёт на всё, на преступление, чтобы обладать ею.

- Ты понимаешь по-азербайджански? - переходя на «ты», спросил он.

- Не совсем, но то, что вы сказали этим зверям, я поняла почти всё.

- Да какие они звери, просто перепуганные мальчишки.

- Для вас - да, но не для всех. Вам и тот парень в машине это сказал, я поняла.

- Или говори мне «ты», или я тоже перейду опять на «вы».

- Ты? - она посмотрела на Ахмеда. - Вот не думала, что мы перейдём на «ты». Я вначале попробую, - она улыбнулась. - Налей мне ещё чай. Получается, будем на «ты», но насчёт чая - это я так, для пробы, вообще-то мне пора. - Женщина встала.

- Я рад, что ты зашла ко мне и что мы, кажется, подружились. Правда, немного неловко, что дома у меня, сама видишь, как...

- Брось, всё нормально, Мария много рассказывала нам о тебе. Просто тебе не надо то, чем другие так дорожат. И столько книг, замечательно. И даже какие-то картины, да?

Холсты, акварели, графика остались от прежнего хозяина. Дядя Ахмеда, когда разменял свою квартиру и выделил Ахмеду эту коммуналку, выменял её у родственников умершего художника. Те не забрали старые вещи и вот эти полотна, и они уже двадцать лет пылились в углу. Выбросить их не поднималась рука, а обстановка не располагала к развешиванию по стенам картин. Да и вообще, уют, обустройство - это не по его части.

Изабелла подошла и взяла полотно. Она очень внимательно, со знанием дела рассматривала картину. Ахмед рассматривал женщину.

Она оторвалась от созерцания и посмотрела на Ахмеда.

- Что значит это «Як», эта подпись как расшифровы­вается?

- Наверное, Якубовский, это фамилия прежнего хозяина квартиры.

- Ты разрешишь мне взять одну, надо кое-что проверить.

- Хоть все.

Будущее всё-таки наступило. На другой день, с утра. Позвонила Изабелла и предложила Ахмеду две тысячи долларов за все полотна Якубовского. Он согласился, прежде чем она успела докончить свою фразу

- Это, конечно, очень мало, но…

Они встретились в тот же день в кафе, прийти к нему домой женщина не захотела. И наотрез отказалась взять половину денег на устройство могилы.

- Я и так очень хорошо на тебе заработаю. Якубовский оказался в каталоге, его фамилия там есть. Это очень хорошие деньги.

Доллары Изабелла принесла с собой, Ахмед взял их, но заплатить официанту за кофе ему всё равно было нечем. Других денег у него просто не было. Он сказал об этом Изабелле, она рассмеялась.

- Не переживай, у меня денег много. Ты даже не представляешь себе, как легко сейчас в этой стране делать деньги. Они просто валяются всюду, бери столько, сколько тебе надо.

- Видно, мы с тобой ходим по разным улицам, что-то я не видел, чтобы деньги просто так валялись.

- Ты старше меня, а до сих пор не знаешь, откуда что берётся.

Изабелла заказала коньяк, сто граммов на двоих, они выпили, и, как ни странно, Ахмед ощутил теплоту и лёгкость от такой малости.

Она выпила половину своей рюмки. Угадав его состояние, сказала:

- Это как раз то, что может дать спиртное. Больше будет уже хуже, но кто это понимает? Кажется ведь, что будет только лучше. Нужно уметь вовремя остановиться.

- Ты это умеешь? - спросил Ахмед просто из вежливости, ведь она явно подвела его к этому вопросу.

- Да, умею, всегда и во всём. - Она посмотрела ему прямо в глаза.

Ахмеду стало неприятно. Кокетство не шло ей, а ведь и выпила она всего ничего. Внешне он не проявил своё чувство. Но женщины умеют угадывать многое. Кажется, Изабелла обиделась на него. Так, словно это он заставил её сказать глупость.

- Мы скоро уезжаем, странно, но мне нисколько не жалко. Я родилась и выросла здесь, но мне хочется побыстрее уехать. Ты, конечно, не можешь это понять, ведь у тебя нет родины.

Ахмед и без того ощущал неловкость - взял у женщины огромные деньги за какой-то хлам, а теперь ещё и пьёт её коньяк. Он так не привык. Но подняться и уйти - ясно, нельзя.

- Родина, чужбина - что говорить об этом. Я думаю, всё это не очень важно.

- Ты действительно так думаешь, я знаю. Потому что не можешь понять, что такое Родина. Ты не можешь себе представить, что такое очередь в действующую армию. Ты не можешь представить, что такое гордость за свою нацию.

Ахмед ощутил вдруг страшную скуку. Деньги никогда просто так не достаются, подумал он. Теперь вот сиди и слушай. Зачем она сейчас ему говорит всё это?

- Какая очередь в армию? - спросил он.

- Израильская армия - действующая, а желающих служить в ней столько, что нашим юношам и девушкам приходится ждать своей очереди. Тебе этого не понять.

Ахмед действительно не мог понять, к чему Изабелла затеяла этот разговор. Может, она правда почувствовала неуместность своих слов о способности вовремя остановиться и теперь наказывает его за свою оплошность? Он всегда плохо понимал женщин. А если говорить точно, вообще их не понимал..

- Ты знаешь, мне действительно не взять в толк, как можно гордиться национальной принадлежностью. По-моему, это всё такая ерунда.

- Главное человеческое чувство есть и всегда будет - национальное. Всё остальное - мелочь в сравнении с ним. Когда я думаю, к какому народу я принадлежу, гордость переполняет меня, я ощущаю себя человеком в полном смысле этого слова.

- Что-то подобное недавно ощутил и я. Только совсем по другому поводу. Прямо противоположному. Это случилось после того, как я прятал у себя армянскую женщину и потом благополучно переправил её на паром. Может, это было самообманом, но мне тогда тоже показалось, что я есть человек в полном смысле этого слова. Не очень много, но и не так уж мало. Но я не еврей.

- А хотел бы быть?

- Чтоб я был евреем? Вот уж не думал об этом. Но мне кажется, ты бы хотела этого. Разве нет?

Изабелла отвернулась и подозвала официанта:

- Повторите коньяк.

- За тебя! - Ахмед поднял рюмку.

- За тебя, - отозвалась Изабелла. - И если бы ты был евреем, это был бы другой человек. Я бы не хотела. За тебя, - повторила она и пригубила рюмку. Потом, кажется только для того, чтобы прервать затянувшееся молчание, сказала:- Ты же не будешь отрицать, что евреи самые умные.

- Буду.

- Но это очевидный факт, посмотри, сколько евреев в науке и искусстве. Полное превосходство над всеми.

- Дело в отношении к интеллекту, в семейных традициях. Евреи отличаются уважением к идеям и знаниям. - Неожиданно пришедшая к нему мысль развлекла и воодушевила Ахмеда. - Хочешь, я поясню на примере? - И, не дождавшись согласия, продолжил: - Представь себе, Мамедик, увидав косяк гусей, летящих весной на север, спрашивает маму: «Мама, мама, а куда это птицы летят?» Что он получит в ответ? Подзатыльник и окрик: «Собачий сын, тебе какое до них дело? Птицы, да, летают. Посмотри, у отца машина не помыта, а он за птицами следит, бессовестный!» Если Вовочка обратится к своей маме с таким вопросом, реакция будет другой. Голосом, от которого в крови образуются кристаллики льда, мама ответит: «Я что тебе сказала делать? Ты выучил домашнее задание, что за птичками следишь?!» Изина мама, услышав вопрос сына о птицах, снимет фартук, вымоет руки, сядет и начнёт: «Миграции пернатых объясняются множеством факторов, некоторые из которых до сих пор неизвестны науке…» И расскажет сыну всё, что когда-то слышала о перелётных птицах. Когда Мамед вырастет и будет работать шофёром, его машина будет сверкать чистотой, Владимир, чтобы заглушить звенящий в ушах материнский вопль и согреть застывшую от него кровь, будет прикладываться к бутылке, а профессор орнитологии Исаак Моисеевич будет ездить на международные встречи с интересными докладами на тему о перелётных птицах. Дело не в интеллектуальном превосходстве - дело в семейных традициях.

- Ты антисемит?

- Никогда им не был, а уж теперь, когда благодаря евреям разбогател, я вообще юдофил. Без этих денег я бы пропал. Ты даже не представляешь, из какой пропасти меня вытащила.

- Кстати, об этом. Вот ещё что. Забудь Якубовский в своё время о том, что он еврей, никаких денег мы бы с тобой не получили. Его работы не попали бы в каталог еврейской живописи и, соответственно, ничего бы не стоили. Тогда многие пытались забыть о своей национальности, а он не забыл. Видишь, как выходит.

- Он платил в синагогу?

- Не знаю, что он делал, но его принадлежность подтверждена, а это просто так не бывает. Он делал что-то для своего народа, а мы в итоге получили за это деньги.

Изабелла сказала это быстро и подчёркнуто грубо, эта тема не для обсуждения с гоями.

- Значит, еврейские деньги попали не в те руки?

- Утешься, большая часть их попадёт по назначению. Я же предупреждала тебя об этом. Ты получил за картины столько, сколько должен был получить их хранитель.

- Чуть больше, если быть точным. Плюс две рюмки коньяка и ещё кое-какие мелочи.

Теперь, когда у него появились деньги, обнаружилось, как мало ему надо. Купил соседским детям конфет. Назиля и Назимчик, точно как раньше Дима с Вовой, души в нём не чаяли. И, кажется, не только из-за конфет. Дети видели в нём своего человека в скучном мире взрослых. Ну, а конфеты лишь материальное подтверждение душевной симпатии.

Ещё на базаре Ахмед купил мяса и отдал его Валентине. Сам он готовить не мог и не любил. Валентина поругала его, сказала, что его обманули, из этого мяса ничего не приготовишь. Но всё же приготовила долму, очень вкусную, как показалось Ахмеду.

Помимо этого, разбогатев таким странным образом, Ахмед задался вопросом, что подарить Наташе и её дочери. Он даже заходил несколько раз в магазины, но там не продавалось ничего, что можно было бы кому-то подарить, не обидев при этом. Тогда он решил купить им материал на платья. А уж из материала можно сшить, что захочешь. Но не судьба была. Когда он зашёл в магазин тканей, перед прилавком стояли две девушки, совсем молоденькие, и о чём-то говорили с пожилой продавщицей. Завидев приближающегося Ахмеда, продавщица чуть опустила голову и пристально посмотрела на него поверх очков. Продавщица была стара, несколько белых, как снег, прядей её волос, не смешивавшихся с иссиня чёрными, придавали ей отдалённое сходство с великой дочерью Индии. Но на этом сходство заканчивалось - мелкие, неправильные, какие-то крючковатые черты лица даже и карикатурно не напоминали благородное лицо Индиры. Вполголоса, конспиративной скороговоркой, на всякий случай на русском, чтобы этот подозрительный тип не понял, продавщица прогнусавила: «Девочки, берегите сумочки». До этого они говорили по-азербайджански. Ахмеду вначале стало смешно, видно, покупателей, похожих на него, у этой продавщицы никогда не было.

Он посмотрел на себя глазами этой женщины. Ахмед умел смотреть чужими глазами на всё, и даже на себя.

Вначале, когда он только вошёл, издалека, из-за слабости зрения, по очертаниям фигуры и по походке она приняла его за молодого парня. Он приблизился, и, увидев лицо сорокалетнего мужчины, продавщица решила - тюрьма состарила его раньше времени. Лицо смуглое, как у деревенских, у горожан лица белее. Лица у горожан белые, в сочетании с чёрными волосами и усами выглядят красиво, как у её сыновей и племянников. Этот, темнолицый, явно деревенщина. А нарядился, как городской - куртка на «молнии», с аккуратной латкой на плече, широченные вельветовые брюки. Модные, правда, но и бегать в них, конечно, удобнее. Своровал - и бежать. Лицо тёмное, а одежда - городская. Деревенщина, а интеллигентом прикидывается. Усы бреет для маскировки. Не прикинешься, явно, что ты вор. Носит брюки как спортивные штаны...

Ему стало нестерпимо противно. Всё вызывало омерзение - старая женщина, искоса таращившая свои полуслепые глаза на него, притихшие, испуганные симпатичные девочки, рулоны ткани грязных оттенков на прилавке. Он ощутил жар на лице, будто исходящий от раскалённого железа, от тускло светящегося малиновым светом клейма, извлеченного из кузнечного горна. Того клейма, которым несколько сот лет назад клеймили лица воров...

Теперь он знал точно, что уедет из Баку. В этот раз, наверное, навсегда. Деньги на первый случай у него есть. «Девочки, берегите сумочки» - нет, это было чересчур. Он настолько чужой в этом городе, эта чуждость очевидна даже для слепой, вздорной тётки. Значит, надо ехать.

От злости голова начала соображать на удивление чётко. Он решил купить Инге магнитолу. Хороший подарок, девочка обрадуется. У него был знакомый армянин - часовых дел мастер, приторговывавший импортной радиоаппаратурой. Ясно, что его знакомого сейчас уже не найти, но кто-то должен же был работать в его лавочке.

В маленьком застеклённом проёме стены старого дома в Арменикенде действительно сидел незнакомый молодой парень. Ахмед прямо сказал, что ему надо. Парень напугался и зло ответил, что занимается ремонтом часов.

Ахмед достал и показал несколько стодолларовых купюр, присовокупив, что всегда покупал себе аппаратуру у Альберта. Это решило дело. Парень оказался разговорчивым и, хоть и представился Рауфом, сказал, что он племянник Альберта. По матери.

- Сейчас нет, придите завтра часам к девяти, а то я боюсь здесь товар держать. Есть хорошая магнитола, дядя Альберт весь товар мне оставил, я для вас выберу самую хорошую, - пообещал он.

- Я приду сегодня в четыре часа. Сможешь принести сегодня?..

Ровно в четыре Ахмед подъехал к мастерской на такси. Магнитола была упакована в картонную коробку, и конечно же, проверять её на месте не стали. Хотя милиция и присмирела после ввода войск, аппетиты у милиционеров оставались прежними. Ахмед лишь предупредил продавца: «Если чего, смотри». Продавец вначале изобразил обиду, потом сделал клятвенное лицо.

Наталья обрадовалась магнитоле куда больше, чем Инга. Этот шикарный подарок давал повод надеяться, что они будут вместе. Илья Харитонович дипломатично удалился.

- Но её надо проверить, - сказал Ахмед. - Я не проверял.

В скромной обстановке Наташиной квартиры подарок Ахмеда выглядел немного неуместно. Блеск никелированных деталей и техническое совершенство подчёркивали бедность квартиры. Кассет с записями у Инги не оказалось, Ахмед включил магнитолу как радиоприёмник и стал настраивать. Он покрутил настройку, раздался треск помех, потом шипение. Он покрутил ещё, и в эфире наступило молчание. Емкое и обещающее. Флейта свистнула несколько раз в тишине и смолкла. Потом торжественно и медленно зазвучала инструментальная музыка. Звук рос и ширился. На Наташу было жалко смотреть.

- Ты уедешь? - спросила она.

Ахмед молчал. Ответом была звучащая музыки Джеймса Ласта. Наташа улыбнулась ему.

- А я, честно говоря, тогда подумала, что ты немного нафантазировал про своего «Одинокого пастуха» для интереса.

- Честно говоря, я и сам так думал, хотя и знал, что не фантазирую. Но чтобы настолько. Этого не ожидал.

- Может, всё-таки останешься? Всё равно в России ты чужой. Уж лучше здесь.

- Да нет, лучше быть чужим среди чужих, чем среди своих.

- Я знаю, - печально сказала Наташа. - Я по себе это знаю.

Теперь всё было за, чтобы уехать - и даже деньги были. Он знал, откуда должен уехать, но не знал, куда. Кроме того, отъезд означал расставание с единственным человеком на свете, которому он, возможно, был нужен. Если бы Наташа просто уговаривала его или как-то по-другому пыталась воздействовать, он легко разорвал бы узы и умчался на свободу. Не в первый раз. Но женщина поступила куда изощреннее, она вдруг, в одночасье, постарела. Ссутулилась, на лице обозначились морщинки. Уехать теперь означало бросить состарившуюся рядом с ним женщину. Ахмед колебался, врал сам себе, пытался найти выход. А пока для успокоения совести и выигрыша времени решил - пусть их прощание станет праздником. Хоть и печальным. И как только принял это решение, он тут же вспомнил о Назаре.

Могучего сложения, внешне похожий на президента Кеннеди, Назар жил в мире книг. Реальность его мало интересовала. Обстоятельства благоприятствовали этому. Его жена, предприимчивая и умная женщина, его работа, что называется «не бей лежачего», в портовом надзоре - всё сводило к минимуму необходимость общения с внешним скучным, занудливым миром.

Назар одним только своим появлением придавал обыденной жизни вкус и колорит карнавала. Вдобавок он умел хорошо готовить и интересно говорить. Ахмеду нравился этот человек, его трогала обречённая попытка Назара превратить жизни в праздник. Собственно, таких людей в Баку было полно, это превращение здесь было повальным увлечением, но Назар, в отличие от остальных, был достаточно умён, чтобы видеть оборотную сторону «праздника жизни». И вот Ахмед вспомнил о нём. Давно уже Назар приглашал его на остров неподалеку от Баку. И каждый раз поездка не получалась - дома Ахмед появлялся только к ноябрю, а уезжал в марте. А зимой на острове только штормы, дожди, отключения электричества и скука. Но вот наступила весна девяностого года, он не уехал, остался в городе, и вдобавок у него появились деньги.

Какой капитан катера откажется перевезти на остров гостей инспектора портового надзора? Обычно летом сюда приезжало немало посторонних людей - дети нефтяников, киржимщиков и моряков, родственники, друзья. Но сейчас никого ещё не было, каникулы и отпуска ещё не начались, а море было холодным для купания. Ранним весенним утром они встретились с Назаром на площади «Азнефть» у остановки автобуса, идущего в Карадаг. Их автобус был первым, и он ехал почти пустым. Было ещё не жарко, дорога шла вдоль моря, его свежесть ощущалась. А справа от дороги тянулись те самые холмы - мрачные и живописные, что представляют «хвост» Кавказского хребта. В автобусе Ахмед сказал Наташе, указывая на Назара:

- Это тот человек, который половину «Войны и мира» прочёл.

- Почему половину, - миролюбиво возразил Назар, - я роман перечитывал три раза и, может быть, когда-нибудь захочу перечитать его снова.

Он так любил это произведение, что называл его просто: «роман», словно это имя собственное. А теперь он улыбался, в недоумении глядя на своих попутчиков.

Ахмед объяснил Назару, по какой причине он мог понять только половину романа, и они посмеялись.

Автобус пришёл вовремя, они как раз успели к отходу катера. Четыре тяжёлые сумки с продуктами несли мужчины, Наташе достались две полегче.

- Нам сегодня, кажется, везёт, - сказал Назар, когда они пришли на причал. - Хороший катер, «Южный 16», и капитан - наш человек, вы сами увидите. Он лучший на Каспии, правда, трезвым его никто никогда не видел.

На катере они сразу спустились в трюм, в крохотную каюту, и как только судно отвалило от причала, к ним пришёл матрос - немолодой уже человек с обвислыми усами, одетый в спортивные штаны и выгоревшую почти до белизны футболку, на ногах у него были шлёпанцы. Он принёс чай. Следом явился и сам капитан - человек лет пятидесяти, худой и стройный. Его длинные, до плеч, волосы были наполовину седыми.

- Алик, - представился капитан, протянув руку Ахмеду и кивнув Наташе. Держался он неплохо, но всё равно было заметно, что уже успел с утра принять. Как только, допив чай, поднялись на палубу, Алик подал знак матросу, тот принёс поднос с бутылкой, и тарелкой с нарезанными овощами и колбасой. Алик налил себе почти полный стакан, и мужчины выпили. Ахмед подумал, что капитан теперь захмелеет совсем. Но вышло не так. Выпив и посидев немного с гостями, капитан встал и пошёл к штурвалу. Он сменил матроса и стоял, держа колесо в руках, глядя в даль моря, не шатаясь, хотя волны ощутимо подбрасывали катер. Лицо капитана Алика было одухотворено, видно было, что он вполне счастлив тихим счастьем простого человека, делающего любимую работу. Морской ветер шевелил его длинные волосы.

- В этом месте под водой полно труб. Основания вышек спиливают на металлолом, но не так, как надо, а как удобно. Если катер налетит на такой пенёк, утонет сразу. Другие обходят это место по большой дуге, а этот напрямую. Он никому не доверяет здесь штурвал. На метр в сторону - и конец. А он находит дорогу здесь даже в шторм. На катере положена команда пять человек, а у него всего три. Все знают, что он в ведомости за зарплату ещё за двух расписывается. Но второго такого капитана нет, если надо, он выходит в любой шторм и причаливает там, куда никто и носа не сунет. Он раньше на Тихом океане, из Владивостока ходил, говорят, он и там лучший был. Чего вернулся, не знаю. Там заработки серьёзные, а здесь даже с мёртвыми душами - копейки, - сказал Назар.

На горизонте показалась цель их плавания - длинный, вытянутый остров Булла. Рядом с ним возвышался остров поменьше, Дуванный. Своё название он получил от того, что здесь обычно дуванили, то есть делили добычу пираты Каспия - казаки. Самый известный из них, Степан Разин, был, конечно, не первым и не последним лихим пришельцем с севера. Но теперь на Дуванном никто не бывал. Только кролики в огромном количестве размножились.

Ахмед спросил, почему Булла называется Буллой. Назар ответил, что этого не знает никто. Конечно, же, и здесь разбойные казаки останавливались после пиратских рейдов на торговый Ширван, на богатый Иран. А ещё, наверняка, укрывшись в островных лагунах, поджидали они корабли купцов, грабя всех без разбора. Но при чём здесь это странное слово - Булла? Ахмед подумал: пара островов, Булла и Дуванный, подобны островам Одиссея - Итаке и Дулихию. Главный остров и остров-спутник.

Ахмед тщетно всматривался в очертания Буллы, пытаясь интуитивно постичь тайну его имени. Катер шёл медленно, качаясь на волнах, а остров увеличивался в размере так быстро, будто, приближаясь, он одновременно и поднимался из пучины. Выпил Ахмед совсем не много, к тому же морской ветер быстро разгоняет хмель, но явление острова из пучины подействовало на него странным образом. Ему казалось, что клочок суши прямо сейчас у него на глазах возникает из небытия. Из небытия, как из забытия, подумал он. Серо-жёлтый остров представлялся зловеще безжизненным.

Грязь, в незапамятные времена извергнутая из жерла выросшего над водой вулкана, была подхвачена течением моря, теперь она застыла, смешалась с морским песком, и остров имел форму хвостатой кометы, мчащейся в космическом пространстве. Круглое жерло вулкана диаметром километра четыре - ядро, и от него протянулся шестикилометровый хвост. Изгибы хвоста образуют две лагуны. В той, что дальше от кратера, расположен порт - крохотная гавань, укрывающая катера в бурю, вдоль берега - несколько вагончиков-общежитий для моряков и нефтяников, в отдалении ещё несколько таких же вагончиков и руины старого посёлка. В конце сороковых-начале пятидесятых годов нефтедобыча здесь шла полным ходом, и в этом посёлке жило много людей. А сейчас осталась только диспетчерская портового надзора, метео- и радиостанции и один барак общежития. И ещё вокруг полуразвалившихся домишек и вагончиков расположились чахлые садики - в каждом по несколько деревьев. Высокие деревянные заборы защищали деревца от ветра.

На пристани не было ни души, только пустая тачка на двух велосипедных колёсах стояла у кромки причала. Назар уложил сумки на тачку и по утопанному, твёрдому, как асфальт, песку покатил её к стоявшему в отдалении вагончику.

Стандартный вагончик торцом пристроили к крытому осколками шиферных листов домику. Внутри вагончика всё было так, как и предполагал Ахмед - узкий топчан, старый письменный стол с графином и двумя стаканами, три облезших стула. Напротив стола к стене была прибита полка с пухлыми папками, связанными тесьмой.

- Здесь я работаю, - бросил Назар, проходя к другой двери в торце вагончика. Он открыл её и исчез в проёме.

Ахмед и Наталья прошли за ним. Это была странная комната - комната из прошлого. Воплощённая мечта конца сороковых - первой половины пятидесятых. Здесь всё дышало скупым послевоенным уютом, когда аккуратность и чистота считались роскошью. И это было правильно для тех, кто вернулся из ужаса и грязи окопов, из госпитальных страданий. И для дождавшихся их это тоже было верно. Роскошь тогда была такой. А пьянящее счастье победы вполне заменяло собой всё, что нужно простым людям в их простой жизни. Кружевная салфетка на шаткой этажерке была символом домашнего уюта. «Хорошо, не бомбят», - говорил, бывало, подвыпив, фронтовой друг его отца, и эти слова, услышанные совсем маленьким ребёнком, Ахмед запомнил навсегда.

Он заметил, что среди собранных Назаром вещей нет трофейных штучек. Они вообще очень быстро исчезли из обихода странным, почти мистическим образом. Будто и не было этих изящных свидетельств иной - европейской благоустроенной - жизни. Говорили, что трофеи приносят несчастье, что нельзя их приносить в дом. Его отец и не привёз никаких трофеев, кроме крупповского металла, засевшего в его теле. И через несколько лет после возвращения «трофеи» эти действительно убили его. Ахмед вспомнил, как в самом раннем детстве, году в пятьдесят третьем или пятьдесят четвёртом, когда жив был ещё отец, однажды в гостях он нашёл на кухне красивую металлическую рюмку, разрисованную чёрными полосами. Он играл этой рюмкой, и острый, отвратительный запах старого серебра и плохого коньяка запомнился ему на всю жизнь. Потом его поругали за то, что он взял эту вещь, и говорили, что рюмка трофейная. Трофейное - это красивые, но плохо пахнущие вещи, решил он тогда. Впрочем, впоследствии его взгляд не изменился...

Не очень ровные стены, штукатурка на потолке местами обвалилась, и её замазали тщательно, но не умело. Чисто, и слава богу. Крыша явно течёт. Всё настолько просто и обыденно, что потребовалось несколько секунд, чтобы оценить интерьер. Оранжевый матерчатый абажур, тюлевые занавески на окнах, продавленный диван с полкой на спинке, патефон на фигурной этажерке из бамбука. Всё это явно осталось от времён расцвета острова. Ахмед и Наталья оглядывались в удивлении.

Довольный эффектом, Назар сказал:

- А вот здесь я живу. - И провёл рукой по своей шевелюре, пышной, стоящей дыбом по моде шестидесятых годов.

Ахмед огляделся, уже присматриваясь к деталям.

Фаянсовая балерина на диванной полке застыла с поднятой рукой в своём стремительном вращении на одной ноге, рядом два слоника с радостно поднятыми хоботами поспешно шагали, не двигаясь с места, как и положено существам, приносящим счастье.

Ахмед не поверил своим глазам, когда увидел портрет. Маленький, в металлической рамке, портрет на стене. Он усмехался доброй улыбкой мудреца, познавшего тайну бытия. Великое лжеискусство соцреализма, способ изображения мёртвых догм в живых образах. Ахмед не мог оторвать взгляда от лица, глядевшего с портрета. Он будто говорил: «Ну что, не ожидал увидеть меня здесь?»

Назар отодвинул фалду тяжёлого занавеса, вместо двери закрывавшего проход в следующую комнатку. Здесь стояла большая железная кровать с фигурными спинками, а на полу, перед кроватью, лежал пёстрый плетёный тряпичный коврик. Три подушки, одна на другой, возвышались в изголовье.

Ахмед подошёл к кровати и осторожно сел на краешек. В маленькое, чуть кривое окошко с толстыми, т-образными перегородками, расположенное прямо против кровати, был виден сад - инжирное дерево, два куста граната и два маленьких маслиновых дерева, в тени которых стоял грубо сколоченный из толстых серых досок обеденный стол. Высокий, выше человеческого роста, забор, окружавший садик, был сколочен из того же материала. Всё это, начиная с дощатого забора и колченогого стола под маслинами до патефона, абажура и портрета на стене, было из их с Назаром детства.

Крохотный затерянный мир на острове, почти необитаемом. Ахмед подумал, что, действительно, в умении преображения обыденности Назар непревзойдён.

- Вы будете жить здесь, а я в вагончике. Надеюсь, вам здесь понравится. Надеюсь, дни, проведённые на этом острове, станут лучшими днями вашей жизни.

Было неясно, сказал это Назар с иронией или он искренне впал в патетику.

...Вечером в садике под маслиновым деревом они пожарили кефаль, и Назар принёс из холодильника три прозрачные бутылки, две из них одинаковые, с минеральной водой, а третья с затейливой этикеткой.

- Чтобы никого не обижать, я никогда не пью на острове, - сказал он, открывая водку. - Выпьешь с одним и не станешь пить с другим - обида. А пить со всеми - это всё, это алкоголизм. За знакомство и дружбу. - Назар разлил водку по малу, чуть-чуть на донышке граненых стаканов....

...На рассвете следующего дня они втроём отправились на пляж. Когда дошли до воды, тонкая полоска ослепительно светлого неба уже отделяла солнце от моря. Наташа скинула халатик и осталась в маленьком купальнике жёлтого цвета. Такой яркий цвет купальника мог подойти только женщине с красивой спортивной фигурой. Иначе его яркость осветила бы все изъяны телосложения.

Вода, конечно, была ещё холодной, но Ахмед, привыкший купаться в студеных горных озёрах, выпил из захваченной с собой бутылки пятьдесят граммов и стремительно вошёл в воду. Плавать он любил. Потеплее было бы лучше, но и так ничего. Назар и Наташа остались на берегу. В море он поплыл баттерфляем, красуясь перед женщиной, а обратно возвращался кролем. Наташа ждала его с полотенцем в руках.

Потом они улеглись рядом на прохладный ещё песок, а Назар поднялся и подошёл к полосе прибоя. Вначале он осторожно попробовал воду ногой, потом зашёл по колено и остановился.

- А ты врежь немного, тепло станет! - крикнул ему Ахмед и поднял бутылку.

Но Назар покачал головой.

- Не люблю насилия, даже над собой, да и на работу надо.

Он оделся и ушёл, оставив их вдвоём.

Ахмеду не терпелось побывать в кратере вулкана, и они направились туда. Пляж и вулканический склон разделяла впадина, не видимая с моря. Здесь после дождей собиралась вода, от этого всё пространство заросло травой и кустарником. А в самом низком месте рос камыш. При первом взгляде со стороны остров действительно казался угрюмым, безжизненным и серым, но в этой укромной впадине жизнь брала реванш, её разнообразие и сила поражали. Птицы пели в кустах, в траве стрекотали насекомые, ящерицы проворно сновали туда-сюда, изредка замирая, наподобие изящных статуэток. Кроликов тоже было много, при появлении людей они уносились прочь огромными прыжками, вскидывая свои жирные зады. Одичавшие кошки, одинаково кругломордые, все трёхцветной окраски, мелкие из-за инбридинга, держались величественно, ленивая грация выдавала их непомерные амбиции. Видимо, кошки чувствовали себя здесь львами.

Ахмед заметил и показал Наташе огромного скорпиона, гревшегося на камне. Даже просто смотреть на ярко-зеленую тварь, расположившуюся на сером камне, было страшно.

- Смотри, какая мерзость, сейчас, весной, они особенно опасны, - сказал Ахмед.

Он стал искать палку, чтобы убить скорпиона, но Наташа отговорила его.

Склон вулкана был невысок, метров двадцать, не больше. Они легко поднялись по нему, затем спустились совсем немного с приподнятого края кратера на ровную поверхность жерла и попали из живой долины в странный, совершенно мёртвый мир. Лишь пара ястребов, огромных, видимо отъевшихся во время недавнего перелёта птиц, тяжело поднялась в небо при их появлении. Большое пространство, ограниченное невысоким гребнем из высохшей грязи, имело форму неправильного овала, плавно и незаметно повышавшегося к противоположному северо-восточному краю. Там, на кромке видимого пространства, возвышалась башенка маяка. В лучах утреннего солнца маяк сверкал ослепительной белизной. Дно кратера, на котором они стояли, было покрыто высохшей и потрескавшейся коркой. Серая, с едва заметным, где голубым, а где жёлтым, отливом грязь засохла, потрескалась и разломалась на небольшие куски с приподнятыми краями. Чешуйчатая земля, как шкура огромной рептилии. А в трещинах между сухими кусками грязи лежала тонкая и лёгкая, как пудра, пыль.

Ахмед взял женщину за руку, и они пошли к маяку, чешуйки глины ломались у них под ногами. Человеческие следы на безжизненной поверхности глины выглядели странно и неуместно. Свидетельство о живых в мёртвом мире. Весь этот пейзаж мог служить великолепной декорацией для съёмки фильма ужасов. Тут и там возвышались маленькие аккуратные кратеры, подобные тем, что принято называть лунными. Из некоторых неспешно извергалась густая жижа, сразу же застывавшая в виде причудливых наплывов, тоже чешуйчатых, на манер крокодиловой кожи. В кратере стояла полная тишина - ни шума моря, ни пения птиц, никаких других звуков. По дороге несколько раз останавливались возле невысоких, аккуратных холмиков. Грязь, извергавшаяся из них, была холодной, как вода в роднике.

Маяк стоял над крутым обрывом, с этой стороны склон кратера был куда выше. Ржавая железная изгородь окружала маяк, но калитка была открыта, они вошли за забор и по винтовой лестнице забрались на самую вершину башни. Сверкающий морской простор с такой высоты казался бы безграничным и представлял бы головокружительное зрелище, но разбросанные среди моря нефтяные вышки и пустые основания, с которых вышки уже сняты, опоры электропередач портили впечатление. Берег под обрывом местами был каменист, скалы прерывистыми грядами уходили в море. Огромные валуны вносили разнообразие в плоское единство песка и воды, но вышки и линии электропередач разрушали очарование дикой природы.

Рядом с маяком извергнутая грязь прорывала кромку кратера в трёх местах, и её блестящие потоки ниспадали к морю. В устьях грязевые речки расширялись, а морская вода в местах их впадения мутнела.

Они стояли на смотровой площадке маяка, Ахмед обнял Наташу за плечи. В ответ она прижалась к нему. Ахмед неспешно расстегнул пуговицы на её халате и снял его.

Наташа сказала задумчиво:

- Мне кажется, я тысячу лет ждала этого.

Ахмед обнял и поцеловал её. Она обвила руками его шею.

И они пошли вниз. Ахмед шёл первым, халат висел в его руке, как спущенное знамя. Они вышли из башни, он сразу бросил халат на песок. Но потом передумал, наклонился и аккуратно расстелил его. Предыдущую ночь они провели вместе, но, казалось, женщина действительно долго ждала. Волшебство места, вид морского простора - всё это соединило их тела такой сильной и долгой связью, что разъединение обернулось конвульсией скорее мучительной, чем сладостной. Потом, притихшие, долго лежали они рядом. Ахмеду вдруг показалось, что она плачет. Он коснулся её лица, так и есть, слёзы.

- Ты плачешь?

- Бабьи слёзы, не обращай внимания.

Он хотел поцеловать её, но она отстранилась, встала и начала искать трусики и лифчик.

Ахмед поднялся тоже, стряхнул песок с халата.

- Можешь не одеваться, здесь никого нет и быть не может.

Она подумала немного.

- Нет, лучше я оденусь. Голая я как-то не так себя чувствую. Вдруг кто-то всё-таки видит нас.

Ахмед заботливо поддерживал Наталью, когда они спускались по крутому склону. В море вошли вдвоём, но она не стала плавать - холодно. А Ахмед поплыл вдоль каменной гряды к возвышавшейся в море скале с плоской вершиной. Эта скала завершала гряду, дальше за ней не было камней. Лучи солнца уже успели нагреть камень, доплыв до него, он сразу лёг животом вниз на тёплую поверхность. Он всегда так делал после купания в студеных горных озёрах - ложился на горячие камни, их тепло мгновенно изгоняло мучительный холод. И здесь он сразу согрелся, прижавшись к камню.

Вода в море была на удивление чистой, такой чистой, что было видно дно - песчаное, кое-где камни. Глубина метров пять, а всё видно. Ахмед встал и выпрыгнул вверх, потом сложился и вошёл в воду вертикально вниз головой. Он грёб всё сильнее и сильнее, но дно не приближалось, оно, казалось, наоборот, удалялось от него.

Он повернул вспять, вынырнул, подышал, восстанавливая дыхание и соображая, что бы это могло значить. Конечно, видимое, но недосягаемое дно - вещь обычная в горных озёрах, бездонных, с чистой холодной водой, градусов пять, не больше. Там и пробовать нечего, глубина может быть такой, что нырнёшь - и поминай как звали. Но здесь, на Каспии, такое невозможно. Всегда мутная и не очень холодная вода. Странно. Теперь он был готов к затяжному нырянию, набрал побольше воздуха и повторил попытку.

Дно не приближалось, он плыл и плыл, потом выдохнул в воду, светлые пузыри ушли наверх, а он отчаянно рванулся вниз, уже не думая о возвращении. Уши сильно сдавило, было больно, но азарт охватил его. Когда вытянутая рука коснулась, наконец, песка, ему уже нестерпимо хотелось вдохнуть. А до поверхности ещё целая вечность. Он поднимался, задыхаясь, вода вокруг становилась всё светлее и прозрачнее, но не заканчивалась никак. Казалось, море поднимается до самого солнца. В голове помутилось, и стало страшно, что ему не добраться до поверхности. Он вырвался, наконец, на воздух, уже почти потеряв сознание, обнял, царапая руки и грудь, скалу и жадно вдыхал воздух.

Несколько минут Ахмед не мог прийти в себя, судорожно держась за спасительный камень, он дышал и не мог надышаться. Метров двенадцать глубины, это самое малое, решил он, когда способность соображать вернулась к нему. Он огляделся, и обыденность окружающего мира поразила его. Он только что чуть не задохнулся под водой, а вокруг совершенно ничего не изменилось. Так же плескалась о скалу мелкая волна, и так же светило солнце, и если бы это случилось, если бы он не выбрался с глубины, в мире ровным счётом ничего бы не изменилось. Эта обыденность окружающего мира в мгновения смертельной опасности всегда поражала его. Впервые он ощутил это, сорвавшись на крутом, мокром и скользком после быстрого ливня, склоне. Опрокинувшись на спину, он нёсся в пропасть, стремительно набирая скорость и тщетно пытаясь задержаться. Спасительный выступ попался под руку, когда ноги уже повисли над бездной. Бешено стучало в груди, его трясло, и он, крепко схватившись за камень, боялся пошевельнуться. Из ладони текла кровь, но он совсем не чувствовал боли. А в небе так же пели жаворонки, снизу, из долины, доносилось слитное блеяние овец, сверкало солнце, и, не окажись этого камня и улети он в пропасть, в мире ничего бы не изменилось. И когда дверь в его избушку неожиданно отворилась и два одинаковых, как ему показалось в тот миг, даже не различимых человека вошли с ружьями в руках, и тогда больше всего его поразила обыденность происходящего...

Он посмотрел на берег - Наташа сидела на песке, обхватив руками колени. И её спокойствие тоже поразило его. Только что они были соединены в одно целое, только что он ощущал биение её сердца рядом со своим и физически ощущал, как она любит его, а вот сейчас он чуть не задохнулся под водой, и Наташа не почувствовала это. Просто сидела, скучая, на песке и думала о чём-то, о чём - он никогда в жизни не узнает.

«Сиры люди на земле, сиры непреодолимым сиротством. И нет силы, способной соединить их. Дитё с родителем, мужчину с женщиной, все - чужие. Каждый сам по себе», - подумал Ахмед. И, оттолкнувшись от скалы, он неспешно поплыл к берегу. Проплыв половину расстояния, поднял голову и увидел, что Наталья бежит вдоль берега. Ещё в юности он заметил, как неуклюже бегают гимнастки и акробатки. А здесь ещё мелкий, мягкий песок, в котором утопают ноги. Он вложился в рывок, как мог, но всё равно плывущему не поспеть за бегущей. Когда Ахмед смог встать из воды, Наташа была уже далеко. Он позвал её, женщина остановилась, вся устремлённая, готовая продолжить спасительный бег.

- Что случилось?

- Там змеи. - Она махнула рукой в сторону места, где недавно сидела.

Змеями на острове могли быть только безобидные морские ужи, но едва ли их вид способен напугать кого-то, тем более умную и всегда спокойную Наташу.

Дело оказалось в размере и окраске, ужи вообще бывают окрашены очень ярко и по-разному, но эти две змеи своим видом поразили даже Ахмеда. Одна из них была очень большая, серо-зелёной окраски. Вторая же - огромная, толщиной в его руку, её шахматный узор составляли жёлтые и коричневые клетки. Змеи мирно грелись на солнце, кажется, бояться им было некого - островные кошки охотились лишь на маленьких змеек, тех, что, проглотив мелкую рыбёшку, теряют проворность и сами становятся лёгкой добычей. Ахмед в детстве много раз видел, как морские ужи охотятся на бычков. Даже не глотают их, а скорее одеваются на свою жертву, как чулок на ногу. И после теряют способность двигаться.

Но этим громадинам кошки были не опасны. А про увиденных недавно ястребов Ахмед забыл.

Озорная мысль пришла ему в голову, он бросился к змеям, и хотя они попытались скрыться в спасительной воде, успел схватить шахматную за хвост. Он поднял змею вниз головой, длиной она была чуть меньше двух метров, и ему пришлось высоко поднять руку, чтобы её голова не касалась песка. Не уж, а целый удав. Так, со змеёй в руке, он пошёл к Наташе. Рептилия извивалась вяло и обречённо.

Она крикнула:

- Выброси эту гадость, я её боюсь.

- Это не гадость, она не ядовитая. Скорпиона не разрешила убивать, а бедную змею требуешь выбросить.

Но добыча уже тяготила самого охотника, к тому же она была тяжела и нести её в поднятой руке было неудобно. Он отпустил змею, и она, проворно устремившись в море, вскоре поплыла, высоко поднимая свою страшную голову над водой.

- Мне иногда кажется, что на свете нет ничего, что может испугать тебя, - сказала Наталья, когда он подошёл к ней.

Ахмед возразил ей очень серьёзно:

- Это не настоящие змеи, это ужи, и моя храбрость тоже не настоящая. По природе я робкий человек. Просто на­учился немного притворяться.

Наташа обняла его и прижалась всем телом.

А потом они снова поднялись по склону. Ручейки, берущие начало в аккуратных кратерах, стекали по крутым склонам к морю. В этой возвышенной части кратера жидкая глина была тёплой, извергнутая на поверхность, она сохраняла внутреннее тепло земли. Лучи солнца, впервые осветившие вышедшие из глубин потоки, придавали им только блеск, а их теплота была теплотой земных недр. Возле кратеров валялись фанерные листы. Накануне Назар рассказал им, как этими листами пользоваться. И, усевшись на фанеру, они неслись вниз с велосипедной скоростью, разбрызгивая грязь, а затем, плавно замедляясь, соскальзывали в море. Там они смывали с себя подтёки жижи, Ахмед помогал Наташе. Смыв глину, он целовал её плечи и спину. Она в ответ улыбалась тихой, едва заметной улыбкой.

...В домик к Назару они вернулись уже на закате. Они были голодны.

Назар приготовился к их приходу. На столе под маслинами стояла кастрюля с варёными креветками, три пустые тарелки, три стакана и тарелка с зеленью. Он сам наловил креветок, сварил их и поставил кастрюльку на стол. Каспийские креветки совсем маленькие, зато свежие, и платить за них не надо, ешь - не хочу. Увидев своих гостей, Назар принёс из холодильника пиво в жестяных банках. Пиво было чешским - роскошь, доступная не­многим.

Они сели за стол, Наташу посадили посередине, и Ахмед с Назаром вдвоём ухаживали за ней. Назар накладывал креветок, Ахмед наливал пиво.

- Запас на случай комиссии, - пояснил Назар, кивком указав на банки. - Только комиссий здесь не бывает, все мы здесь за зарплату работаем. Взять с нас нечего. - А потом подчёркнуто опасливо и комично он посмотрел на Ахмеда и сказал, понизив голос, будто по секрету от него: - А такая красивая женщина на этом острове, наверное, впервые появилась вчера. Я здесь уже восемь лет.

Потом Ахмед рассказал об их сегодняшних приключениях, рассказал и о затяжном нырянии, умолчав о том, что едва не утонул.

- Это удивительный остров, он полон чудес. А сегодня десятый день без шторма, на Каспии это редкость. Вот песок осел, и вода стала прозрачной, такое редко случается. Потому ты видел дно, до которого трудно донырнуть. Скорпионы сейчас, правда, опасны. Прошлой весной один укусил женщину, она чуть с ума не сошла от боли. Целый день кричала. А вот со змеями надо осторожней. Здесь все привыкли к ужам, один увидел змеиный хвост, торчащий из трубы, схватил - просто так, дурачась. А оказалось, трубы только что с большой земли привезли, и гюрза вместе с ними прибыла. Бедняга умер быстро.

- Это были ужи, я видел, они ползли, извиваясь, а гюрза ползёт, сгибаясь в одну сторону и распрямляясь, как рука в локте. Да и голова у неё другая.

- Я только слышал, что здесь такие встречаются, как ты говоришь, но сам никогда не видел. Вам повезло, но я сам редко хожу в ту часть острова. Зато джейранов вы, наверное, не видели.

- Нет, джейранов мы не видели.

Наташа не принимала участия в разговоре мужчин и, казалось, не особо к нему прислушивалась. Ахмед посмотрел на неё. Раньше он никогда не видел её такой красивой и молодой. Молодой и беззаботной. День, проведённый вместе с ним, внимание двух мужчин - и она, казалось, сбросила много лет.

«А что же будет, когда мы расстанемся», - подумал он, встал и пошёл к холодильнику за водкой.

Назар пить водку не стал, Наташа тоже. Ахмед выпил в одиночестве, и через несколько минут на душе у него стало легче.

...В тот вечер Ахмед крепко выпил, и жажда разбудила его ночью. Холодильник стоял в первой комнате, там Назар спал на диване при свете. Рядом на полу валялась книга.

Ахмед напился холодной воды и поднял книгу. «Мадам Бовари». А говорил, что на острове не читает серьёзных книг. Впрочем, история о неверной жене лекаря - серьёзна ли? Лишь рассказанная Флобером, она стала одной из главных книг. А сама по себе вполне заурядная история.

Ахмед аккуратно положил книгу на стол, рядом с журналом. Потом заинтересовался записями и заглянул в него. Дежурный капитан портнадзора отмечал прибытия и убытия судов, делал отчёты о якобы проведённых их осмотрах. Каждый день дежурства начинался стандартной фразой - флаг Советского Союза поднят. И заканчивался отметкой о спуске флага. Прочтя эти слова, Ахмед вдруг представил себе все морские порты огромной страны, от Владивостока до Калининграда, где подобные записи начинают и заканчивают день.

Флаг Советского Союза - сколько еще просуществует это?

Какая страшная всё-таки судьба - пережить свой народ и свою Родину, подумал Ахмед.

Он всегда иронично воспринимал советскую официальную риторику, всегда знал, что никакого советского народа на самом деле не существует, а разные нации, объединённые советским режимом, дружны только в ненависти к русским, а в остальном враждебны между собой. И русские тоже ненавидят все народы, зачем-то объединенные ими.

И вот сейчас он вдруг понял реальность существования советского народа и страшную беду, приключившуюся с ним. Назар, Наташа, старый Дадаш, Илья Харитонович, капитан Алик, люди с этого острова и все те, с кем он когда-то работал, его друзья и немногочисленные подруги, случайные попутчики в самолётах и поездах - все они и были советским народом. И он сам был одним из этого народа. Советский народ казался жупелом лишь потому, что о нём любили говорить тупые кремлёвские политики, обладавшие способностью превращать в ложь всё, чего только ни касались.

Ахмед попытался представить себе это огромное количество людей - в эту минуту работающих, воспитывающих детей, спящих, отбывающих срок наказания, куда-то едущих, предающихся любовным утехам и, наконец, в муках прощающихся с жизнью. Он ощутил себя частичкой огромной массы человеческой плоти, охваченной страхом, болью, блаженством, отчаянием и счастьем. Ощутил собственную мизерность, свою принадлежность к гигантскому организму, размеры которого он не был способен вообразить. И эта сопричастность к великому наполнила его душу умилением и восторгом. Возможно, окружавшая его обстановка, свидетельство ушедшего времени, помогла ему почувствовать себя частью великого, отголосок энтузиазма, зашифрованный в мельчайших деталях быта, был услышан им.

Подобное случалось с ним и раньше, но только когда он бывал абсолютно один, когда вокруг на десятки километров не было ни одного человека. Он вдруг ощущал себя крохотной частью чего-то невообразимо огромного, и тогда радость и счастье переполняли его существо.

Но сейчас, когда он снова ощутил себя частичкой великой общности, это принесло не одну только радость. Вместе с ней он ощутил обречённость и страдание. Конец был очевидно близок. Расставание навсегда и злая сила ненависти к тем, кто повинен в гибели общности людей, объединённых общей судьбой под властью дураков и невежд. И радость смешалась с печалью и злостью...

...Наутро Ахмед не смог подняться с постели. Боль в спине не давала пошевелиться, казалось, спина его разрублена от плеча до поясницы. Наверное, он застудил мышцы во время купания в море. Таблетки почти не помогали, Наташа хотела сделать ему массаж, но любое прикосновение вызывало такой приступ боли, что ни о каком массаже не могло быть и речи. Отчаяние охватило его. Как теперь быть, что делать, как выбираться с острова? Он и в туалет не мог подняться. Вчера здоровый, полный сил человек вдруг превратился в беспомощного инвалида. Малую нужду он кое-как справил, Назар принёс ему ведёрко, ну а дальше? Как он вообще будет жить, беспомощный и никому не нужный?

Наташа почти не отходила от постели. Назар тоже часто наведывался в их комнатку.

В жизни Ахмеда уже был подобный случай, тогда он поломал ногу и был беспомощен, как сейчас. Тогда его, время от времени теряющего сознание, кое-как погрузили в вахтовую машину и довезли до районной больницы. Ну а там всё быстро пошло на поправку. Наложили гипс, дали костыли, и вообще, тогда ему было двадцать шесть, а сейчас сорок. Но ужас перед беспомощностью зародился в его душе уже тогда.

А теперь он проснулся, этот ужас.

Но обошлось и в этот раз, к полудню боль ослабла, он начал понемногу вставать, а к вечеру боль прошла так же внезапно, как появилась. Но страх перед её возвращением остался, и Ахмед решил вернуться на берег первым же попутным катером.

Ночью началась буря, и никаких попутных судов не могло быть. Ветер обрушивался на забор садика, ветви деревцев сгибались и трепетали, бились в окно. Тяжёлые тучи неслись по небу, свет и сумрак часто чередовались в их комнатке. Ветер выл так грозно и яростно, словно был порождён не светлым простором моря и степи, а подземными силами, вздыбившими остров среди морской пучины. А по ночам ужас перед взбунтовавшимся мраком делал их объятия ещё тесней. Как в ту ночь, когда грохот боя впервые соединил их.

Ахмед рассказывал своей женщине, как однажды осенней ночью в горах, в бурю, лёжа под скалой в спальнике, он слышал перекличку застигнутых непогодой гусей. Их хриплые, тревожные голоса доносились сверху из непроглядной небесной тьмы.

- Гуси поддерживали друг друга, окликая по именам. Я угадывал совершенно ясно, как они зовут друг друга по именам, в этом не было сомнения. Страх друг за друга и отчаяние бессилия ясно слышались в их голосах. Охота и раньше не привлекала меня, но после той переклички в чёрном небе я вообще ни разу не брал в руки ружьё.

Он рассказывал ей многое такое, что никогда не думал рассказать кому-нибудь.

...Шторм продолжался три дня.

Два раза Ахмед всё-таки ходил на море, он обожал плавать в бурю, когда волны подкидывают тебя до неба, а потом ты оказываешься в толще зелёной воды, пронизанной тончайшими желтыми вихрями пляшущих в воде песчинок, а потом снова взлетаешь вверх и дышишь и видишь море, небо и остров. А на берегу эти песчинки, подхваченные ветром, секли кожу так сильно, что оставаться там было нельзя, поплавав, надо было быстро одеться и спешить домой. Наташа попробовала пойти с ним, но летучий песок заставил сразу вернуться.

На четвёртый день ветер начал утихать и к вечеру успокоился полностью. Только море продолжало беспокойно бухать ещё всю ночь.

Назар сказал, что катера в ближайшее время ждать нечего, и на другой день после обеда Ахмед с Наташей отправились погулять по острову. Ясно было, что это прощанье. С островом среди моря, с затерянным миром на острове и со многим, о чём им не хотелось думать. Они снова поднялись на вулкан, пересекли его жерло и, стоя рядом с маяком, увидели, наконец, джейранов. Маленькое стадо изящных антилоп пронеслось в отдалении и исчезло, будто их и не было. На бегу джейраны лишь изредка касались копытцами песка, от этого их бег напоминал полёт. Ахмед успел пересчитать антилоп - их было девять.

Когда солнце стало клониться к закату, они стали возвращаться. Время возвращения было выбрано ими случайно, всё получилось само собой. И когда солнце стало опускаться за горизонт, они были как раз на возвышенности, окаймлявшей кратер. Никогда в жизни Ахмед не видел такое большое солнце. Огромный красный шар едва коснулся моря, окрасив его в цвет крови, и небо имело такой же цвет, но ближе к зениту преобладали более светлые тона. Солнце было таким большим, оно занимало столько места над горизонтом, что тонкие очертания буровых казались чёрным узором, выполненным кистью искуснейшего мастера на красном диске. А с левой стороны из-за горизонта поднималась луна точно такого же размера, как садящееся солнце, только она была не из меди, а из серебра. И свет луна излучала не красный, а ярко-голубой. Море, жерло вулкана и небо над ними оказались поделены на две части - красную и тёмно-голубую.

Ахмед сел, ощутив слабость в ногах . Наташа молча опустилась рядом. Постепенно, почти неощутимо, красный свет стал блекнуть, а голубой сгущаться.

Будто нарочно, чтобы дополнить картину до уже абсолютной нереальности, - в лагуне с лунной стороны плавал печально склонивший голову лебедь. Даже взятая одна, сама по себе, эта белая фигурка птицы, покачивающаяся на уже потемневшей воде, казалась воплощением чуда. Но в соседстве со странным мёртвым миром грязевого вулкана лебедь казался даже не чудом, а вызовом реальности, доказательством волшебства. Откуда в мае здесь было ему взяться, ведь лебеди давно уже улетели на север, в их вечном и тщетном поиске родной Гипербореи. Может быть, это была больная или раненая, отставшая от стаи птица? И от того вид её столь явно источал печаль.

Когда солнце уже наполовину опустилось за горизонт, Ахмед сказал:

- А ведь даже рассказать никому нельзя, всё равно никто не поверит.

- И если бы у нас был фотоаппарат, снимки ничего бы не передали. Жаль, что все люди проживут и умрут, так и не увидев ничего подобного, - отозвалась Наташа.

За ужином Ахмед рассказал обо всём увиденном ими Назару.

- Джейраны очень пугливы, увидеть их - удача. Ну а закат, такой, как вы рассказываете, совпадающий с восходом луны, я и сам здесь не видел никогда. После шторма садящееся солнце всегда кажется огромным, это понятно: в воздухе полно пыли, преломляющей лучи, но чтобы солнце и луна одновременно явились на небе, да ещё и лебедь в это время - это в марте их здесь полно, летят на север, но в мае!

Ни Ахмед, ни Назар, ни Наталья не могли знать, в чём истинная причина чуда. Остров Булла в Каспии, вечно бушующем сердце огромного Евразийского материка, возле Апшеронского клюва, - точка, где недра земли выходят на свет. И в этом пересечении внутреннего с внешним, скрытого с явленным, миры, недоступные человеческому восприятию порой на короткое мгновение становятся доступны. Другие небеса с множеством разноцветных светил здесь на короткий миг сливаются в одно с нашим миром, поражая случайного наблюдателя своей калейдоскопической яркостью.

Фантастическая картина, увиденная ими накануне, лишь на треть была проявлением известного им мира, остальные две трети были отражением иных миров. И больше на Земле нет места, подобного этому. Потому что нет на этой планете материка, сравнимого с Евразией, и сердце у материка одно - Каспий.

Конечно же, Назар, человек умный и наблюдательный, проживший здесь годы, смутно что-то подобное ощущал, но, увы, это было лишь туманное чувство, в которое он и сам не очень верил. Он продолжил свой рассказ об острове:

- А вообще, Булла - это конечно, необычное место, чудесное. Здесь много случается невероятных вещей. Взять тех же джейранов. Их сюда для развода завезли, чтобы от браконьеров спасти. Развели, потом устроили на них облаву, поймали, с помощью сетей загрузили на суда и отправили на материк. Но несколько штук всё-таки остались и снова стали размножаться. Все, у кого было оружие на острове, договорились джейранов не стрелять. Добыча местных охотников - гуси, утки, лебеди, а в основном бакланы. Но один человек, живший здесь постоянно, потихоньку начал всё-таки их убивать. У него мелкашка была, выстрел как хлопок в ладоши, не слышен. А он пороховой заряд усиливал и головку пули надрезал крест-накрест, чтобы валить джейрана наповал. Только недолго он проохотился, правая рука стала болеть, потом отказала совсем. Оказалось, рак. Вот так.

И ещё Назар, вспомнив тему о комиссиях и проверках, рассказал островную байку, подходящую по сюжету.

Два года назад на остров приезжал прокурор того административного района, к которому этот остров относится. Без всякого предупреждения в бухту вдруг вошёл белоснежный теплоход. Все островитяне сбежались посмотреть на это чудо. Таких судов здесь никогда и не было. Трудяги-сейнеры, баржи - их вид был частью и продолжением скупого и мрачного островного пейзажа. Теплоход здесь казался посланцем иных миров.

Прокурор в сопровождении двух «шестёрок» и юной помощницы сошёл на берег. Он был высок ростом, спортивного сложения, только начал полнеть, лет тридцать, ну от силы тридцать два. Прокурор орал на всех, кого видел, оскорбляя одинаково старых и молодых. То ли качка на него подействовала, то ли хотел показать себя перед помощницей, а может, расстроился, когда увидел, что взять здесь ровным счётом нечего. Беднота. Досталось от него даже радисткам, старым женщинам, работавшим и постоянно живущим на острове скорее по привычке, чем за зарплату. Но уехать просто так, с пустыми руками, он, конечно, не мог. Такой непрофессионализм он не мог себе позволить. Положение обязывает что-то взять, а ничего нет. Говорят, он даже в холодильник заглянул в общежитии. Консервы, дешёвая колбаса, наполовину увядшая зелень - взять нечего. И тут, на счастье, ему на глаза попался горшочек с геранью. Эту герань вырастила и лелеяла старшая из радисток Ларка. Её напарницу уважительно звали тётей Зиной, а Ларка, хоть и была куда старше, так Ларкой и звалась. На острове она торговала ядовитым самогоном, от которого, говорили, нельзя отвыкнуть, если несколько раз попробуешь, и моряки слепли очень быстро от яда, который она добавляла «для крепости». А на берегу Ларка промышляла гаданием. Ещё говорили, что она колдунья и что у неё много денег. Белые цветы, приглянувшиеся прокурору, были единственным хорошим делом в её длинной чёрной жизни.

Прокурор приказал забрать герань и удалился - грозный, стремительный, всемогущий.

После того как теплоход оставил бухту, островитяне - электрик, три матроса с баржи, экипаж одного катера, радистки и Назар - собрались в общежитии поделиться впечатлениями. Все сочувствовали Ларке. Хоть и не любили её, но в сравнении с прокурором даже старая ведьма казалась милым человеком.

Ларка по национальности была русская, а цветом кожи чернее любой азербайджанки. Редкие седые волосы она красила хной в красный цвет. Вид имела устрашающий. В ответ на сочувствие Ларка лишь кривила морщинистое лицо, потом нехотя сказала:

- Через три дня моя герань будет у меня. Я суровая.

Так и вышло. По пути к берегу у прокурора случился инфаркт, до больницы его не довезли. Капитан теплохода, узнав от кого-то про Ларкины слова, счёл за лучшее дойти до острова ещё раз и вернуть герань. И если раньше Ларку только побаивались, теперь боялись всерьёз. Но по-прежнему звали Ларкой. Только стали иногда добавлять - Суровая.

- А герань я вам завтра покажу, стоит в общежитии, - пообещал Назар. - Такой вы нигде не увидите. Ещё у Ларки есть внучка, каждое лето приезжает на остров. Чудесный ребёнок, её все здесь любят и балуют. С Ларкой ничего общего. Но старожилы говорят, что девочка ей не внучка, а правнучка.

Остров с вулканом - странное место, необычное, здесь и раньше много страшных дел творилось. В средние века на острове пиратское гнездо было, а в двадцатые годы, во время террора, здесь людей расстреливали. Привезут, высадят и, как только они чуть от берега отойдут, косят из пулемётов. Очень удобно, трупы по морю не плавают, а грязь из вулкана постепенно сама собой хоронит убитых. Кости до сих пор находят, да я и сам находил. А когда Сталин умер, люди осмелели и какой-то шутник берцовыми костями на склоне вулкана надпись выложил: «Слава КПСС». Вроде тех надписей, что белеными камнями выкладывали тогда на склонах холмов вдоль железных дорог. Буквы из костей казались написанными искусным каллиграфом, вначале линии были толстые, нажимные, потом тонкие, потом снова нажимные. Говорят, большая буча была по этому поводу, но виновных не нашли, никто их не выдал.

Ахмед подумал, что укравший герань прокурор - прямой наследник тех, кто приговаривал расстрелянных здесь несчастных. И не надо было бы ему сюда заглядывать, и жил бы себе и жил. А так остров узнал наследника убийц и покарал. Он вспомнил, как в детстве, когда он ещё жил в семье отца, он был поражён словами другого прокурора, их соседа.

- Времена блатных, всяких лоты, гачагов и всяких других подобных, прошли. Сейчас мужчиной назову того, кто не только убьёт, кого захочет, но ещё и в дом убитого на сорок дней придёт и будет на почётное место посажен...

Конечно же, не следовало тому прокурору посещать такое место, как Булла.

Назар рассказал своим гостям, как в пятидесятых годах вокруг острова шла нефтедобыча, по острову даже маленький трамвай ходил, и в бараках тогда жили сотни людей. Но потом нефть закончилась, вышки ушли дальше в море, а остров стал приходить в запустение.

- Так вот откуда твои реликвии? - догадался Ахмед.

- Конечно, всё здесь валялось никому не нужное, я и собрал. Мне нравится, каждый раз, когда сюда приезжаю, будто в детство возвращаюсь.

- Нам с Наташей тоже очень понравилось, но скажи, зачем ты портрет повесил? Помнится, ты говорил, что ненавидишь его.

- Моя ненависть к нему не имеет никакого значения, кто я такой вообще? Просто никто. А он - символ великой и страшной эпохи. Без него нельзя. Этажерка, слоники, занавески и абажуры - это мелочи. Сталин был воплощением эпохи, - ответил Назар.

В тот вечер они долго просидели во дворике за столом, но их разговоры уже больше не касались серьёзных тем. Это был обычный разговор, настолько же весёлый, насколько пустой.

В полдень следующего дня Назар посадил их на катер, идущий в Карадаг. Ахмед с Наташей стояли на корме уходящего судна и смотрели назад. Вдруг Наташа закричала: «Смотри, смотри, джейраны». Как она рассмотрела крохотные силуэты на таком расстоянии? Джейраны смирно стояли у кромки берега, так, словно вышли проводить катер. Ахмед попробовал сосчитать животных, но теперь это было невозможно. Вскоре остров исчез из вида.

...Нечего даже пытаться понять, где ты, если не можешь вспомнить, кто ты. А вспомнить это ему не удавалось.

Дом стоял на вершине холма, окна его застеклённой веранды были открыты нараспах.

На веранде дома в кресле-качалке сидел Некто, и когда он подавался вперёд, видел склон, застроенный маленькими лёгкими домиками, а когда откидывался назад, склон исчезал и вдали виднелось только море и небо. Качаться в кресле было приятно, но от этого слегка подташнивало, пришлось остановиться. С двух сторон от его кресла на стульях сидели женщины. Стул с правой стороны стоял совсем рядом. У женщины, сидевшей в этом кресле, были красивые густые светлые волосы, её голубые глаза смотрели печально. Она была не молода, годы уже погасили свет её красоты, и морщины обозначились на лице. А слева сидела молодая брюнетка с задорным и свеженьким личиком. На вид ей было не больше двадцати.

Прямо у его ног стояла бутылка 0,75 и стакан. И бутылка эта была почти пуста. На стеклянной веранде были ещё какие-то люди, мужчины и женщины, они громко разговаривали и, кажется, веселились, все, кроме той, справа от него. Печальная дама созерцала море.

И Некто вдруг понял, кто он. Конечно же, он самурай, а две женщины рядом с ним - гейши. Как он мог забыть?! Эти лёгкие домики на склоне, это море и вот этот высокий смуглый человек в чёрном костюме, внешне не похожий на самурая, он тоже самурай. Только переодетый. Не то чтобы от него исходила опасность, нет, просто ощущалось её присутствие. Даже когда он исчезал из вида.

Высокий самурай подошёл к нему и спросил, хочет ли он выпить. Из притворства на азербайджанском языке. Самурай кивнул головой, соглашаясь, и кресло колыхнулось вслед за этим незначительным движением, тошнота напомнила о себе, и он подумал - если ты сейчас выпьешь, ты превратишься в свинью. И он сказал высокому самураю - неожиданно тоже на азербайджанском - нет, не хочу.

Гейша справа склонилась к нему и, щекоча своими роскошными волосами его лицо, спросила: «А что ты хочешь, Гарибов? Скажи, и я всё исполню, что ты пожелаешь».

Ахмед чуть отрезвел, услышав свою фамилию, вспомнил, кто он. Пьяное наваждение исчезло. И даже начал соображать, где он. Но это выходило с трудом, надо бы протрезветь.

«Принеси мне чая», - попросил он женщину.

И она зарыдала, тихо и горько, уткнувшись лицом в его плечо. Это было так печально, что даже Ахмед, хотя был пьян, понял, какую глупость он сморозил.

Зато та, что сидела слева, кажется, слышавшая всё, вспорхнула радостно и, выбежав на середину веранды, крикнула: «Я кукла-неваляшка, и сверху до пояса я красавица». Она быстро скинула кофточку и лифчик, её большие груди были действительно очень красивы, а талия тонкая и длинная. И было видно, как нежна её смуглая кожа. Но ноги у неваляшки были короткими и толстыми, и поэтому она лишь расстегнула пуговицу на поясе своих брюк, а дальше обнажаться не стала. Человек в чёрном костюме захлопал в ладоши, подошёл и поцеловал её в темя. Для этого ему пришлось наклониться. А плакавшая женщина встала и убежала куда-то. Высокий сел на её место, поднял с пола бутылку и покачал головой.

- Слишком крепкое для девушек.

На грубой простой этикетке, криво приклеенной к бутылке, было написано «Одлу».

- Вообще крепкое, меня самого развезло, ничего понять не могу. Женщину обидел. - сказал Ахмед.

- Которая убежала?

Ахмед молча кивнул. Чёрный человек ухмыльнулся.

- Это мы сейчас исправим.

Он достал из кармана пиджака пачку папирос, вытащил одну, размял и высыпал табак в ладонь, затем вытащил бумажную завёртку, одной рукой раскрыл и смешал с табаком её содержимое. Потом, помогая движениями ладони, в которой была табачная смесь, наполнил папиросу вновь. Сделал он всё это очень быстро.

К ним подошёл Назар и с упрёком сказал:

- Эльман, люди не так поймут.

Чёрный человек снова скривил рот в ухмылке.

- Брат, это чисто лекарство, успокаивает.

И он протянул набитую папиросу Ахмеду - пойди, курни с ней, увидишь. Но встать на ноги Ахмед не решился: мог и упасть.

- Ладно, - сказал Эльман, - тогда я сам. Ты не обижайся, я чисто как доктор. - Он говорил на русском без ошибок и почти без бакинского акцента. - Эльман двадцать пять часов в сутки помогает людям. - Сказав это, он встал и ушёл.

Ахмед теперь вспомнил, где он. Это же Баилов, русский район Баку, раскинувшийся на холме над бухтой порта. Здесь живут моряки, рабочие порта и заводов. Одно из бакинских «местечек», обособленных по национальному признаку. Оказался здесь он потому, что они с Назаром решили попытаться устроить его работать на остров береговым матросом. По штату такой единицы на острове не было. На других портпунктах береговые матросы полагались, а на острове не было. Но в нынешней неразберихе за небольшие деньги стоило попробовать утвердить эту должность. Идея была хороша тем, что можно было уехать из города, оставаясь в нём. Кроме того, Ахмед всем сердцем полюбил Буллу. Действовать решили через Фёдоровну, главного бухгалтера. Она обладала достаточной властью и влиянием, пенсионный возраст не мешал ей крепко держать финансы Управления портового надзора в своих руках. И Назар был своим человеком у неё дома.

Они отправились к Фёдоровне. Надо же было случиться, чтобы их приход совпал с приездом её дочери из Москвы. Людмила, так звали дочь, решила забрать маму к себе. Они опоздали всего на два дня, Фёдоровна уже написала заявление. И вот Ахмед и Назар попали на банкет, где отмечали всё сразу - приезд Милы, выход на пенсию её матери, предстоящий их отъезд из Баку. В душе Ахмед заранее знал - ничего из затеи с работой на острове не выйдет и всё равно ему предстоит уехать из этого города всерьёз и навсегда, но когда сорвалось, он всё же выпил больше, чем следовало. Сейчас, сколько он ни пытался взять себя в руки, происходящее воспринималось им отрывочно, как вереница эпизодов.

Вот на веранде снова появились Мила с Эльманом. Хотя вид у них был серьёзный и заговорщицкий, женщина часто заливалась неожиданным громким, весёлым смехом. Эльман подошёл к Ахмеду и тихо сказал ему:

- Смотри, что анаша делает. Видал, как развеселилась. А без анаши - никак. Думаешь, можно срок отмотать без дури? Нет, сойдёшь с ума. Два-три года ещё можно, а больше нет. План спасает в тюрьме и на воле.

- Может быть, не знаю, я не сидел, - отрезал Ахмед.

- А ты и не сядешь, - успокоил его Эльман.

Ахмеду не понравились эти слова и тон, с которым они были произнесены.

- А ты что, желаешь мне туда попасть? Знаешь, от тюрьмы и от сумы не зарекайся.

Эльман улыбнулся его непонятливости, ещё больше разозлив Ахмеда снисходительной гримасой.

- Бог не фраер, он всё видит. Зачем тебе тюрьма, ты же сам себе всегда режим установишь. Вот ты сейчас пьяный, да?

- Да, пьяный, - согласился Ахмед.

- И протрезветь хочешь?

- Хочу.

- Нормальный пьяный не признается и протрезветь не захочет, наоборот, ещё больше пьёт, чтобы совсем. А ты на режиме, тебе нельзя. У тебя самообслуживание, сам себе надзор.

Раздражение, которое вызывал этот человек, сменилось интересом, его умение повернуть разговор в неожиданном направлении заинтересовало Ахмеда. А Эльман точно угадывал изменения в настроении собеседника. Возможно, он и не знал, что угадывает, просто говорил, исходя из этих изменений, так же точно, как капитан Алик вел свой катер единственно верным курсом, угадывая невидимое под водой железо. Он продолжил:

- Я почему знаю, что бог всё видит и всё правильно распределяет? На зоне многие говорят, что ни за что сидят, просто так их посадили, не справедливо. И они не всегда врут, возьми изнасилование, захотела баба и посадила. А он не насиловал. Плохо по этой статье сидеть, не дай Аллах. Но копни глубже, этот герой когда-то соседей-стариков обворовал и припугнул, чтоб молчали, старики уже умерли, всё вроде сошло. А не сошло. Другой кого-то убил, всё шито- крыто, а потом за хищение на червонец с конфискацией раскрутился. Плачет, говорит - все вокруг воруют, а меня одного посадили. Про убитого он и забыл. Ему Аллах шанс дал вспомнить, раскаяться, а он упёрся, что все воруют и им ничего, а его, бедного, посадили. Ты женщину случайно обидел и помнишь, хоть и пьяный. Тебе в тюрьму не обязательно. Хотя, конечно, всякое бывает.

- А ты что, много сидел?

- Восемь лет университетов, каникулы в счёт не идут. Почти всё время в России сидел, у профессоров учился.

Эльман говорил складно и увлекательно, так, словно ответы на все вопросы заранее были готовы у него, и в его словах угадывалось знание жизни, которое вообще мало кому даётся. И знал он этих слов много, но порой не совсем точно понимал их значение. Видно, память позволяла ему знать намного больше того, чему он мог научиться в своих «университетах». И странным образом это не совсем верное использование слов придавало его речи образность и колорит.

Мила подошла к ним и с вызовом спросила у Ахмеда:

- Ну что, пожилой мужчина ещё не расхотел чая?

- Не то что расхотел, а просто в горле пересохло.

- Я же обещала тебе исполнение желаний, сейчас принесу, - сказала женщина и ушла.

Эльман тут же поднялся со стула и исчез.

Людмила принесла поднос с заварным чайником, хрустальным грушевидным стаканом и с розеткой, наполненной инжирным варением.

- А почему один стакан?

- Для тебя.

- А ты не будешь? Ты же курнула, вроде на сладкое должно тянуть.

- А я и курнула, и сладкое получила.

Женщина поставила поднос на освободившийся стул, а сама села на тот, на котором сидела Неваляшка. Трезвея от крепкого чая, Ахмед с радостью ощутил, как ему передаётся веселье сидевшей рядом женщины.

- Ты не сердишься на меня? - спросил он.

- Чего на тебя сердиться, наоборот, мне понравилось это курить, я и ещё курну, мне понравилось. - Она говорила молодым, проказливым тоном, так не подходившим к её виду, и Ахмеду стало невыносимо жаль женщину. Он вспомнил Наташу.

Ахмед погладил руку Людмилы и сказал:

- Ты пойми, у меня не стоит уже который год. С виду вроде человек, а на самом деле…

Она посмотрела на него, и выражение недоверия, отра­зившееся на её лице, сменилось состраданием:

- Что, серьёзно? И ты об этом так просто говоришь?

- Говори не говори, шила в мешке не утаишь. И наоборот тоже.

- Что наоборот? - не поняла Людмила.

- Ну, отсутствие шила тоже не утаишь.

Признание мужчины окончательно успокоило Людмилу. Она быстро, украдкой, провела рукой по его промежности и, оставшись довольной результатом проверки, присоединилась к гостям, сидевшим в комнате за столом.

А Ахмед допил чай, немного протрезвел и уже не боялся встать на ноги. Он пошёл искать Назара.

Назар с Эльманом сидели вдвоём на кухне и тоже пили чай. Когда Ахмед вошёл, Эльман говорил Назару:

- Всё дело в градусах. Вот человек, - он указал на вошедшего Ахмеда, так, словно сам нарочно только что позвал его, - думает, что лишнего выпил. Почему? Потому что он свою норму знает. Что человеку может быть от стакана водки? Ничего. И от двух ничего не будет, так только, немного. Потому что водку давно уже гонят тридцатиградусную. Поставщик спирт ворует, технолог ворует, директор ворует, начальник цеха, рабочие - все воруют. Тридцать - это ещё хорошо, до двадцати пяти доходит. Три стакана можно выпить. А этот «Одлу», - он указал на стоявшую перед ним бутылку, - просто виноградный самогон, кто-то под шумок наладил линию и гребёт деньги. Ему спирт воровать не надо, какой самогон вышел, тот и пойдёт в продажу. - Эльман налил в стакан из бутылки совсем немного и сделал глоток. - Бомба, больше пятидесяти. Два стакана любого свалят. Вот и всё.

Было видно, что разговор о водке и самогоне - часть какого-то важного для них спора, и каждый из споривших хочет привлечь Ахмеда на свою сторону. Назар решил сразу взять быка за рога.

- Мы вот с Эльманом спорим, он говорит, что власть должна ворам принадлежать, а я…

- Я не сказал «должна»,- перебил его Эльман, - я сказал, хочешь не хочешь, по-другому не выйдет. И это не плохо. Возьми лагерь, когда вор есть, всем полегче живётся, и путёвым, и мужикам, и всем. А если вообще никаких авторитетов нет - всё, беспредел. У кого сила или кто стучит, тот и быкует, ни справедливости, ни порядка.

Назар развёл руки и склонил голову на плечо:

- Ну нельзя же всё лагерной меркой мерить, там свои порядки, здесь свои.

В ответ Эльман улыбнулся очень дружелюбно и вдруг запел:

И запомни, мой друг,

Весь Советский Союз -

Это лагерь большого размера.

Голос у него был замечательный, очень мелодичный. Слова он напевал с большими паузами и ясно. А слово «большого» он протянул так долго, так выразительно, даже закрыв глаза, что ясно было, какого размера Советский Союз.

«Артист, и вполне мог бы быть певцом», - подумал Ахмед.

А Эльман снова заговорил:

- Что в лагере, то и на воле. Возьми ту же водку. Если на заводе смотрящий будет, поставщик туда разбавленный спирт пошлёт? Никогда, он ведь жить захочет. И директор захочет, и рабочий, и охрана - все жить хотят, а поэтому у вора воровать не станут. А простые люди будут чистую водку пить за свои деньги. Это плохо?

- Но, Эльман, страна не может только водку производить, нужны станки, приборы, самолёты, кто этим будет заниматься по-твоему? Воры?

- Зачем воры, вор работать не должен. Вор сверху должен смотреть, чтобы порядок был.

- Воровской порядок?

- Порядок есть порядок, у воров он честнее и не такой жестокий, как у политиков. Сейчас политики хотят шухер навести, нас с армянами стравливают. А воры войны не хотят. Нам с армянской братвой воевать не хочется. Среди армян знаешь, какие чистые ребята есть? У меня друг есть, Гарик Арутюнян, из Еревана, такого пацана во всём человечестве не найдёшь. Я за него душу отдам, не пожалею. И что теперь, мне в него стрелять? - Эльман выпил немного и задумался, потом решился и сказал: - Наши собирались в Белоруссии недавно, такие люди там были. - Он покачал головой. - Высшие люди. И тех, кто бабки считать может, тех они тоже позвали. И насчитали, что на войну уже потрачено больше денег, чем есть в общаке. У политиков бабла больше, нам с ними нечего соревноваться. Тогда решили - раз мы войну остановить не можем, нашим на неё не ходить, а между собой быть, как раньше были. Погонники пусть друг друга мочат, это нам только в радость. Солдатиков жалко, конечно, но сделать ничего нельзя. Вот так решили и разъехались. Я вам это рассказывать не должен был, а рассказал из уважения. А вы молчите, это секрет. Но ты, Назар, мне скажи сейчас, кто человечнее, вор или политик?

Эльман задал вопрос без всякого подвоха, без запала и желания что-то доказать. Смиренно задал вопрос, как ученик учителю. И Назар растерялся. Чтобы выручить приятеля, Ахмед спросил Эльмана:

- А ты туда ездил?

- Не был бы ты выпивши, я бы мог плохо о тебе подумать. Сам рассуди, такие вопросы можно задавать?

- Ладно, я что-то сегодня целый день не то говорю. Извини.

Эльман махнул рукой.

- Я сам виноват, язык отпустил. Это всё «Одлу» делает. Ну, раз начал, я вам хочу о Гарике рассказать, о друге моём. Часто его вспоминаю. Где он сейчас? Увидимся мы когда?..Ну, слушайте. Десять лет назад приехали мы в Киев на гастроли. Всё как надо, в разных вагонах, друг друга не знаем, вышли на вокзале, идём к такси. Смотрю, впереди двое идут, с одинаковыми портфелями, быстро идут, между собой не разговаривают, ровно идут. Я глазам своим не верю: такой фарт в самом начале. Смотрю на Гарика - он кивнул незаметно. Подхожу, а с нами ещё третий был, не помню, как его зовут, он аж подпрыгивает. Видел, как собака прыгает, когда есть просит? «Там бабки, - говорит, - у них в портфелях бабки лежат», а сам на месте правильно стоять не может. Гарик посмотрел на него так, как он умеет, и говорит спокойно: «Ну бабки, бабки, сейчас возьмём, что ты суетишься?» И мне сказал, чтобы я очередь в такси за этими занял. Я занял, наш третий, не помню его имя, ну, он тоже со мной рядом. Как только их машина подошла, Гарик будто из-под земли появился, одна рука в кармане, я знаю, у него «вальтер» был. Вплотную подошёл, свой карман к его животу приставил, наверное, чтобы тот дуло почувствовал. Что-то тихо сказал, тот портфель на асфальт поставил и в машину сел. Так же и другому. Я потом у Гарика спрашивал, стал бы он шмалять, если бы не послушались? А он только смеётся. С кентами очень вежливый парень, всегда смеётся. Ну а так, видуха у него страшная, хоть ростом чуть ниже меня, зато грудь широкая, он боксом семь лет занимался. Он вообще из хорошей семьи был, в Ереване отец профессор. На пианино хорошо играл. Белый плащ поясом перетянут, вся фигура видна, на голове кепочка. А по лицу видно - замочит и глазом не моргнёт.

Гарик тоже в ту машину сел и пассажиров увёз, мы спокойно портфели взяли и в следующей машине уехали. В очереди, наверное, поняли, но никто не пикнул.

Приехали на хату, у нас заранее была готовая хата в Киеве, портфель открыли - там деньги. Зелёные полтинники. В другом - тоже. Мы тут же закрыли портфели и стали Гарика ждать. А он только к ночи приехал. Но мы и с ним бабки не пересчитывали, на глаз отложили в общак, остальное поделили. Когда деньги делили, я хотел, чтобы Гарик себе половину взял, а нам, что осталось, на двоих. Сам посуди, он всё сделал. Я что, я портфели взял. И всё. Кто-то оставил, а я взял. Мне ничего. Тому, кто со мной был, ему совсем ничего. А у Гарика «живое» плюс пистолет. Но он сам деньги на три части разделил, слушать меня не стал. «Ты что, хочешь, чтобы мне тяжелее таскать было? Всё вместе пропьём, дели как хочешь, а гудеть вместе будем». Мы сразу из Киева в Вильнюс свалили, погуляли там, рестораны закрывали, а бабы, они просто ложились и всё... Вот такой пацан, я что, с ним воевать должен?

Было видно, что рассказ о Гарике из Еревана Назар слушает невнимательно, возражение Эльману уже созрело в нём и нетерпеливо рвалось наружу. Но Ахмеду нравилось слушать, рассказ о чужой жизни захватил его. Он даже закрывал время от времени глаза, чтобы легче представить себе знакомый Киевский вокзал, Эльмана, каким он был десять лет назад, его друга - подтянутого чёрта с расплющенным носом, в белом, туго перехваченном поясом плаще и с пистолетом в кармане. Рассказ о чужой, невозможной для него, но всё-таки увлекательной воровской свободе, нет, не свободе, а о «воле», где всё не как в тюрьме, а ровно наоборот, был интересен. «Закрывали рестораны, бабы ложились» - всё это не мешало ощутить полноту чужой жизни почти так же сильно, как он ощутил её, когда во время боя бежал к Наташе. Сам он не был так надёжно прикреплён к жизни, как Эльман, те вещи, что понуждают человека жить - деньги, маленькие радости сытости и хмеля, были почти не важны для него. И только редкие, недоступные для большинства моменты ощущения неизмеримой полноты существования связывали его с жизнью неразрывной связью. Больше всего на свете Ахмед любил свободу, но эта связь с жизнью была даже больше, чем свобода. И только этим чувством, невыразимым словами, он дорожил по-настоящему. А споры он не любил. Выражение «В споре рождается истина» всегда смешило его, с самой юности он знал, что истина существовала вечно, и что она, Истина, породила весь этот мир. Как же должны заблуждаться те, кто высокомерно полагает, что от их препираний на свет может родиться причина существования всего.

Но Назар спешил опровергнуть Эльмана и спросил его:

- Хорошо, ты говоришь, что воровской закон правильный, но когда и где, в какой стране он был принят как государственный?

- Ты, конечно, умней меня, - сказал Эльман. - И знаешь больше. Я мало знаю. Мой отец - мулла в деревне, он отдал меня учиться на русском, чтобы я стал большим человеком. В деревне какая школа? Хоть и на русском, а никакая. Я школу не окончил, сразу в университет попал, в малолетку. Подрались, я, правда, виноват был. Посадили. Я мало выучил, но то, что выучил, знаю хорошо. Воровской закон не люди писали, его Тюрьма написала. Старуха Тюрьма пишет ровно, без ошибок.

Ахмед видел, что Назар ждёт от него поддержки в споре, это было просто на лице у него написано. Но при всей неправильности слов Эльмана за ним была сила большая, чем логика и знание. Он жил согласно тому, что говорил, а Назар лишь повторял чужие, понравившиеся ему мысли. Победа за явным преимуществом доставалась Эльману. И Ахмед остановил схватку, перевёл разговор. Он похвалил Эльмана за то, как он ловко спас праздник, развеселив хозяйку. Эльман улыбнулся своей кривой, жиганской улыбочкой, достал из бокового кармана пиджака коробку папирос. Коробку он держал особо, с шиком, всей растопыренной пятернёй по ширине, как карточную колоду. И раскрывал её медленно и аккуратно, почти торжественно, так, словно внутри лежали не папиросы, а драгоценности на бархатной подстилке. Забил одну и протянул Ахмеду:

- Пыхни.

Ахмед прикурил, и дурман смешался с не прошедшим ещё опьянением. Последний раз он курил это в армии. Кайф от анаши напомнил ненавистную казарменную жизнь и утешение от наркотика. И сослуживца, парня из интеллигентной русской семьи, не умевшего добывать дурь в городе Грозном. Когда Ахмед не угощал его, он говорил с упрёком: «Ну что ж, займусь самообманом». Рассыпал табак из папиросы, забивал его снова и курил.

Неудача с устройством на работу, тупой кайф от наркотика испортили Ахмеду настроение, и вскоре он ушёл.

...А к теме о воровском законе Ахмед с Назаром вернулись через несколько дней в чайхане на бульваре. С ними был и Кямал. Теперь обстановка позволяла, и Ахмед сказал то, о чём промолчал накануне:

- Как это, воровской закон нигде не был принят в качестве государственного? А Великобритания? Расцвет империи, правление Елизаветы, Дрейк грабит испанские галеоны и города, ворованное золото течёт рекой, а королева делает вид, что не может укротить своего пирата. Ограбление Индии, наркоторговля в Китае, поголовное уничтожение индейцев и других народов - разве они не гангстеры? Да у англичан до сих пор нет конституции, они, как и положено ворам, живут по понятиям. А ты говоришь, нет такого государства, которое бы жило по понятиям. Есть такое государство, и оно раньше правило миром и сейчас втихаря продолжает делать это.

В этот раз роль гуманного рефери досталась Кямалу.

- Почему эти русские так ненавидят бедных англичан? - спросил он Назара, глазами указав на Ахмеда.

Посмеялись немного, и тема ушла.

Плиту на могилу и надгробный камень установили раньше положенного срока - Мордохаевы уезжали, ждать было нельзя. Принимать работу поехали втроём - Изабелла, Феликс и Ахмед. Мастер подчёркнуто уважительно разговаривал с Феликсом и Ахмедом. Слух о докторе-еврее, спасавшем раненых и убитом солдатами, распространился в городе. Видимо, мастер был польщён возможностью работать для сохранения памяти об этом человеке. И он всё объяснял подробно и успокаивал, говорил, что ждать год вовсе не обязательно, потому что земля на этом кладбище - сплошные камни и не будет проседать под тяжестью плиты.

Надгробие из чёрного мрамора было сделано на совесть. Увидев Лёнин образ на чёрном камне, Ахмед почему-то вспомнил продавщицу из магазина тканей. «Девочки, берегите сумки». Конечно, надо беречь, ведь могут украсть. Например, друг человека, покоящегося здесь под чёрным камнем, очень подозрительная личность. С такими ухо надо держать востро...

Проклятый город, после смерти Лёни ставший окончательно чужим. Нити, связывавшие его с родным местом, рвались одна за другой. Беспечная Лёнина улыбка, запечатлённая на могильном камне, свидетельствовала об этом. Печальный мотив Джеймса Ласта звучал всё явственней.

Между тем в крохотном мирке его коммунальной квартиры произошли изменения - вернулся Виктор, муж Валентины. Валентина ходила счастливая, и ей ещё сильнее, чем всегда, хотелось, чтобы всем вокруг тоже было хорошо. К тому времени у неё с новой соседкой Самаей, женой Акифа, уже выработался свой, ну, не язык, конечно, а так, способ общения. Валентина хорошо, если знала пять слов на азербайджанском, Самая на русском знала раза в два, если не в три больше.

Ахмед, в те редкие моменты, когда бывал на кухне, любил слушать их разговоры.

- Знаешь, Самая, когда люди молодые, им трудно ценить друг друга по-настоящему. Я с Виктором уже сорок лет прожила и только теперь понимаю, как он мне дорог, только теперь. И ты должна Акифа ценить, я же вижу, как он старается ради тебя и детей, - поучала Валентина соседку, склонив голову над кухонным столом, нарезая капусту быстро и аккуратно.

Самая, выхватившая из потока чужой речи два знакомых слова - «дорог» и имя мужа, вздохнув, соглашалась:

- Да, всё дорого стало, бедный Акиф душу кладёт, чтобы на хлеб заработать.

На этой коммунальной кухне никогда не происходило ссор - Ахмед думал, если бы все люди так же общались, как эти две женщины, на свете было бы куда меньше обид и ненависти.

Наташа. Теперь только она связывала его с городом. После поездки на остров их отношения несколько изменились, появилось то, что появляется очень редко в экспедиции, у людей, живущих вместе и ни с кем из посторонних не общающихся: каждый из них мог начать разговор с той мысли, что вот прямо сейчас пришла в голову. Так, будто говоришь вслух сам с собой. Наташа больше не печалилась, её красота светилась неярким, ровным и мягким светом, они встречались часто и во время встреч никогда не говорили о будущем.

Ахмед ощущал приближение будущего, в реальности которого он раньше так легкомысленно сомневался. Теперь оно приближалось с неотвратимостью подвижной стенки в камере пыток, утыканной гвоздями, и, казалось, он начинал чувствовать прикосновение гвоздей к телу. Клаустрофобия - ей он никогда не мог противостоять. Ограниченное пространство вызывало в нём ужас, он избегал ездить в купе, стоит задвинуть дверцу - и уже не уснуть, ужас наваливается и душит. Теперь всё напоминало о сужении его пространства - одна шестая часть суши, которой он прежде принадлежал, стремительно сужалась до крохотного лоскутка на западном берегу Каспия. Разговоры людей, телепрограммы - всё было исполнено эйфорией ожидания близких и радостных событий - желанных для всех и пагубных на его взгляд.

И именно о будущем вдохновенно и даже пламенно говорил случайно встреченный старый знакомый Ахмеда Вадим. Когда-то, много лет назад, они даже дружили. Вадим учился тогда в институте, а вернувшийся из армии Ахмед искал то, чего, как он теперь отчётливо понимал, изначально не было на этом свете - своё место под солнцем. Потом пути их разошлись, и вот сейчас случай снова свёл их.

Ахмед и раньше замечал, что иногда внутренняя готовность что-то совершить будто сама порождает нужную ситуацию. Теперь вот он был готов бежать из Баку, и возможность сделать это появилась. Случайно, но случайно только на первый и поверхностный взгляд. Вадим, невысокий светловолосый человек, говорил с сильным бакинским акцентом, он и на азербайджанском говорил довольно бегло, но тоже с сильным русским акцентом. Он рассказал Ахмеду, как хорошо он устроился в Невинномысске, городке в Ставропольском крае, там у него был хозяйственный магазин, дававший большой доход. Звал с собой.

- Ты понимаешь, я тамошним не доверяю. Я их не понимаю, они - меня. Домой друг друга не пускают, это у них не принято. Дружбы нет. Будешь с голоду подыхать - никто не поможет. Но зато деньги можно делать, не то что здесь.

Этот русский человек думал как азербайджанец, говорил как азербайджанец, и даже походка у него была бакинская - неспешная, будто, переставляя ноги, он кому-то делал одолжение. Он всегда был фантазёром, вспомнил Ахмед их давние разговоры. Но очень практичным фантазёром, и теперь по одежде, по уверенной манере было видно, что деньги у Вадима действительно водятся. Может, и правда, немалые. Но не только это прельщало. Дело было в том, что звал его Вадим работать экспедитором. В самом звучании этого слова слышался зов. Экспедитор.

- Мы с женой сами у прилавка, продавцов брать не хотим. Продавец - это чужой человек, у которого лежат твои деньги. Украсть - может, рэкет навести - может, позавидовать - может. - Он загибал пальцы каждый раз, когда называл, что может сделать чужой человек, у которого лежат твои деньги, при этом его голос понизился и приобрёл мрачное звучание. - Главное, узнать все секреты и сам открыть магазин рядом с твоим - тоже может! - Вадим разом разжал пальцы и взмахнул рукой.- Всё может. Ты так не сделаешь, и я так не сделаю, а любой из них сделает. Поэтому сами торгуем. Но товар привозить-отвозить надо. Нужен свой. У тебя права есть?

Водительское удостоверение у Ахмеда было, но за рулём он уже давно не сидел.

Работа у Вадима сулила то, что он хотел - дорогу и свободу. И он согласился попробовать. Но главного Вадим ему сначала не сказал. А главное заключалось в том, что он продал свою квартиру в микрорайоне и теперь не знал, как вывезти деньги. Банкам Вадим не доверял, и не без основания. Положив деньги в банк в Баку, шансов получить их в России было мало. Точнее, не было вовсе. Доллары надо было везти с собой, через Чечню, через Дагестан.

Они вдвоём сидели на кухне уже проданной квартиры, пили чай и обсуждали, как будут везти двенадцать тысяч долларов - огромные деньги.

- Ты азербайджанец, - объяснял Вадим, - азербайджанцев не сильно шмонают, когда из Баку. Русских шмонают по полной програмее, знают, что они везут деньги за проданные квартиры. Смотрят прописку, если выписался - всё, наизнанку выворачивают. Я, конечно, не выписывался, но всё равно мне опасно. Тебе не так. Азербайджанцев шмонают, когда они из России в Баку едут, многие бабки везут. Тут тебе, конечно, опаснее, но мы ведь оттуда ничего и не повезём.

Ахмед понимал, что основная причина его приглашения была в этом, в необходимости везти деньги. На этой дороге человека легко могли убить за сто долларов. Но он уже был настроен ехать, да и вообще, он как-то не любил отказываться от принятых решений. С души воротило, когда приходилось это делать, да и потом всегда тяжко вспоминать. Но, с другой стороны, пока они обсуждали провоз денег, из головы у него не шла история, рассказанная Эльманом о его похождениях на вокзале Киева. А ведь время тогда было спокойное. Но денежки у фраеров уплыли. И, главное, противно было ощущать себя таким же фраером, беззащитной добычей лихих людей.

Думали, куда спрятать деньги, но все варианты казались ненадёжными. Потом Ахмеда осенило, он положил деньги в целлофановый пакет, взял банку с маринованным чесноком, вывалил содержимое на тарелку, положил пакет с деньгами в банку, а сверху снова навалил маринованный чеснок.

- Купим водку, колбасу, жареную курицу, положим всё на стол, на видное место, никому и в голову не придёт, что деньги лежат на столе.

Рассказ Эльмана всё время вспоминался Ахмеду, и он решил, что поедут в разных вагонах, а деньги повезёт он. Из ЖЭКа могли давать информацию железнодорожной милиции на продавших квартиры. Поэтому деньги должен был везти Ахмед. Он никому не сказал о своём отъезде, кроме Наташи. Вначале он чуть было не смалодушничал и не сказал, что едет на время, скоро вернётся.

На самом деле он думал, что скоро всё равно должен будет вернуться - даже если в поездке всё сложится удачно и даже если получится с новой работой, всё равно скоро ему придётся вернуться в Баку. Тому было множество причин. Он уже было начал говорить о своём возвращении, но она не дала ему договорить:

- Это уже телефонный разговор, ты уже говоришь со мной по телефону. Ты не хочешь оставаться здесь, и ничто тебя не заставит. Я давно это поняла. Ты действительно любишь меня, я знаю, но ты хочешь вместить в одну свою жизнь сразу несколько жизней. Наверное, ты, правда, робкий человек и не можешь решиться жить всерьёз. Но это не страшно, таким ты мне и мил, мой мальчик.

Первый раз за всё это время она призналась ему в любви.

Ахмед пытался что-то возразить ей, но Наталья закончила разговор словами:

- Давай попробуем быть умнее, чем на самом деле. Умные люди никогда не выясняют отношений.

Их прощание прошло как обычное свидание.

Если бы Ахмед знал, что после того, как за ним закроется дверь, она упадёт ничком на свою постель и рыдания, приглушённые подушкой, будут сотрясать её, он, наверное, остался бы. Но он не знал этого. Она была гордой женщиной, и никто не слышал её плача. С уходом этого человека её жизнь закончилась. Конечно, она не была ещё старухой, конечно, она должна была жить ради Инги, но ей ничего уже не хотелось, всё опостылело с его уходом. Омерзительные, серые будни теперь потянутся нескончаемой чередой, и нет сил выносить эту ненужную жизнь.

Она родилась и выросла в Баку, привыкла к укладу этого города и любила его. Но, будучи русской, она не понимала двойственности, присущей множеству азербайджанцев, подсознательно её раздражало, что один и тот же человек может быть и щедрым, и скупым, жестоким и милосердным. Русская целостность характера была ей ближе и понятнее, чем нервическая пластичность азербайджанцев, их чрезмерная зависимость от внешних обстоятельств. Её доброта не позволяла признаться самой себе, что она находит эту раздвоенность признаком ущербности. Но в силу каких-то причин дуализм душевного склада Ахмеда не отталкивал её, а, напротив, привлекал.

Крайний эгоист, не способный на любовь ни к чему, кроме собственной свободы, он был склонен к жертвенности, всегда готов прийти на помощь всякому, кто обратится за ней. Страх и отвага уживались в нём самым странным образом. Как может человек, не испугавшийся пуль бесчинствующей солдатни, бояться маленькой девочки, а Ахмед очевидно боялся Инги. Куда девалась его находчивость и юмор, когда надо было говорить с ней!

Наташа всего два года прожила со своим мужем, потом они развелись. Инга не помнила отца. Жизнь с мамой и дедушкой казалась ей естественной, и всякий чужой, оказавшийся рядом с мамой, естественно, становился её врагом. Кроме того, интуитивно, как большинство сирот, она чувствовала, какое место в жизни её мамы занимает этот неприятный ей, некрасивый человек с грубым, режущим слух голосом. Как только мама может быть с ним! Свою ненависть к Ахмеду она скрывала с прилежанием хорошей, послушной девочки. Но ведь и Ахмед был сирота, к тому же сирота, всю жизнь проживший среди множества чужих людей - два года в армии и потом в экспедициях. Жизнь на людях обостряет интуицию до предела.

Наташе казалось, что Ахмед без всяких причин боится маленького ребёнка.

В её жизни было немало мужчин, они появлялись порой почти против её воли - одним больше, одним меньше, какая разница. Она не охотилась на них из спортивного интереса и не искала себе нового мужа. Просто жила. А потом всё это вдруг ей опротивело как-то само собой - свободная любовь и связанные с ней унижения. И мужчины, будто почувствовав это, перестали интересоваться ею. Хотя, возможно, сказывался возраст. Два года до встречи с Ахмедом она была абсолютно одинока. Трясина города - подруги, разговоры ни о чём, большая скука одинокой женщины. Если бы Ахмед появился в её жизни не во время боя, не в качестве смелого заступника и надёжного друга, они, скорее всего, не стали бы любовниками. Ну, а потом уже ничего нельзя было изменить - с каждым днём она влюблялась всё больше и больше, пока не полюбила так сильно, что не хотела без него жить. Кто был виноват в этом? Просто так совпало.

Когда Наташа, закрывшись в своей комнате, тихо плакала, он собирался в дорогу, стараясь не думать о ней.

С Изабеллой он решил попрощаться по телефону, но пока собрался, она сама позвонила ему и неожиданно напрямую спросила, не хочет ли он пригласить её куда-нибудь.

- Конечно, приходи прямо сейчас, - сказал Ахмед.

- Ты хочешь, чтобы наш разговор закончился, не начавшись? - обиделась Изабелла.

- Но ты ведь хочешь поговорить со мной?

- Уже нет, но только что хотела.

- Прости, правда, непонятно, почему мы не можем разговаривать у меня, но если ты не хочешь у меня, приходи в то кафе. Я буду ждать тебя через час.

- Нет, не сегодня, увидимся там завтра, в двенадцать.

Удивление по поводу столь раннего времени встречи Ахмед не высказал. В двенадцать так в двенадцать.

А на следующий день всё прояснилось сразу, как только они встретились. Изабелла сказала, что это её последний день в Баку, завтра вся её семья уезжает.

- Можешь гордиться, я решила этот день провести с тобой. У меня здесь остаются родственники и друзья моего детства, но свой последний день здесь я проведу с тобой.

Ахмед подозвал официанта и заказал коньяк, точно как в тот раз, когда Изабелла принесла ему доллары за картины Якубовича. Официант изо всех сил старался показать, что узнал их и всегда впредь будет рад узнавать. Видимо, это и считалось высоким классом обслуживания. А может, он просто пытался произвести впечатление на Изабеллу.

- Ты, пожалуйста, не возомни о себе слишком много, дело просто в том, что ты стал для меня символом этого города. Хотя нет, не города, а времени, которое уходит навсегда. Не обижайся, но это так - символ уходящего времени.

- Время всегда уходит навсегда, - попытался скаламбурить Ахмед.

Волнение женщины передалось ему, и это мешало говорить. Ахмед взял руку Изабеллы и погладил её. Женщина ответила слабым пожатием. Они молчали, думая каждый о своём.

- Ты такая, аж дух захватывает.

- Спасибо, ничего глупее этого сказать было нельзя, но и я тоже чувствую себя полной дурочкой...

- ...как в восемнадцать лет, - продолжил Ахмед.

- Нет, как в шестнадцать, в восемнадцать я уже была рассудительной девушкой.

- Видишь, как хорошо, что последний день в Баку ты позвала меня. А глупости - что глупости, когда волнуешься, всегда их говоришь.

- Тебе-то что волноваться, не ты же уезжаешь.

Ахмед сказал, что и он собирается в дорогу, и, как мог коротко, рассказал о своих делах.

- Куда-куда? В Невинку? Как можно ехать в Невинку? Невинка - это что-то вроде дома терпимости наоборот? Там женский монастырь? - со смехом спросила Изабелла.

- Я же тебе сказал, городок на Северном Кавказе, а почему он так называется, не знаю.

- Как можно из Баку и вдруг в Невинку? Ах, у твоего друга там бизнес - интересно, какой: картофельный или морковный? Знаешь, для бизнеса нужен большой город, лучше даже огромный. Ибо суть бизнеса заключается в обмане. Чем больше людей можно обмануть, тем успешнее бизнес. Странно, я намного младше, а должна объяснять тебе элементарные вещи. В большом городе - большой бизнес, в маленьком - никакой. Я бы посоветовала тебе ехать в Москву, если бы не знала, что у тебя всё равно нигде не получится. Ни в Невинке, ни в Лас-Вегасе - нигде. Придумай для себя что-то другое, бизнес не для тебя. Я женщина, а женщина всегда точно оценивает возможности мужчины. Любые. Я поэтому и не пришла к тебе вчера. Но в бизнесе, поверь мне, ты ноль.

Ахмед молчал, поражённый тем, что скрытые его сомнения и даже предвидения эта женщина выражает так ясно и чётко. «Хоть в Невинке, хоть в Лас-Вегасе» Он и сам знал это. Ну какой из него бизнесмен? Но Вадим приглашал его для выполнения поручений, никаких особых дарований тут не требовалось.

Чтобы поменять неприятную тему, Ахмед сказал Изабелле:

- Видишь, какие важные вещи ты мне сообщаешь. Но, к сожалению, сегодня уже поздно что-то менять. Вот если бы ты всё это сказала вчера, когда я тебя звал, ты легко могла бы остановить меня и спасти. А ты не захотела.

В ответ Изабелла зевнула, точнее, сделала вид, что подавляет зевоту.

- Боже, как это скучно, что некоторым приходится объяснять буквально всё. Неужели непонятно, что если бы между нами что-то произошло, то, на что ты надеялся, это было бы трагедией. После мы бы никогда не были так близки с тобой и не были бы так свободны. Моя мама говорит, что верность женщины больше зависит от обстоятельств, чем от её порядочности. Зачем же самой ставить себя в плохие обстоятельства? Чтобы потом мучаться от раскаяния или от желания, но всё равно мучаться, а может и от того, и другого сразу. Спасибо, я не хочу.

- Конечно, тебе легко жить, имея такую умную маму.

Изабелла искоса, хитро и озорно, посмотрела на Ахмеда и спросила, как зовут его маму.

- Ты всё-таки надеешься, что моя мать - еврейка?

Женщина рассмеялась.

- Но ты очень не похож на азербайджанца.

- А на еврея похож, да?

- Может, у тебя мама русская?

- Нет, мама у меня азербайджанка, и воспитал меня её брат. Мама умерла, когда я был маленький.

Изабелла теперь сама взяла его руку в свою. Её пожатие было прохладным и нежным.

- Хватит пьянствовать, пойдём погуляем. Я хочу пройтись по бульвару. Только, пожалуйста, разреши мне заплатить, у меня денег очень много. Ты, наверное, даже представить себе не можешь, сколько.

Вроде бы какая разница, кто будет платить, но Ахмед заупрямился, и в итоге решать, у кого брать деньги, пришлось официанту. Естественно, он выбрал Ахмеда.

А потом они шли по приморскому бульвару- два человека, почти незнакомых, ничего не знающих о подробностях жизни друг друга. Общего между ними было только то, что оба они покидали город, в котором родились, и через несколько часов им предстояло расстаться навсегда. Впрочем, Изабелла знала об Ахмеде чуть больше, чем он о ней.

- Скажи, ты ведь никогда не женился? - спросила она.

- Нет, а зачем?

- Все женятся.

- Ну вот, ты сама назвала причину, по которой не надо этого делать. Но я, хоть и не женился, всё же немного женат.

- У тебя есть женщина? Любимая?

Ахмед молча кивнул.

- Но ты ведь бросишь её и уедешь? - спросила Изабелла тоном сестры, проверяющей домашнее задание младшего брата.

- Нет, я просто уеду, а она останется, не поедет со мной.

- Когда Мария рассказывала о тебе, я представляла совсем другого.

- Который лучше?

- Просто другой и всё. Эта твоя женщина, она едва ли так же хорошо понимает тебя, как я.

- Откуда ты можешь знать, кого она понимает, а кого нет?

- Оттуда, я ведь тоже, как ты, всю свою жизнь прожила среди других, не таких, как я. Но у меня всегда была семья, а ты... ты же один на целом свете. Ты действительно не азербайджанец и никто вообще.

- Как это я не азербайджанец? Да на работе меня всегда только так и зовут - азербайджанец. «Пойдём к азербайджанцу, спроси азербайджанца, возьми на маршрут азербайджанца».

- Я знаю, что это такое, когда тебя зовут не по имени, а по национальности. Я через всё это прошла. «Еврейка, какая симпатичная евреечка». Я знаю, что это такое.

- В этом нет ничего обидного. Если бы я был рыжий, это выделяло бы меня среди остальных и меня звали бы Золотым. Если был бы высоким, звали бы Длинным. Как можно обращать на это внимание. Мне даже нравится, что меня так зовут.

- Может быть, у тебя низкая самооценка, ты просто не понимаешь, что национальность дана человеку, чтобы он мог ощутить свою близость с другими, а не наоборот?

- Единение со всеми - белыми, жёлтыми, чёрными - со всеми, я чувствую всегда, когда рядом никого нет. Но для этого мне надо быть одному.

- Ненавижу одиночество.

- Каждый человек время от времени должен оставаться один. Не на день и не на два, минимум на неделю. А лучше на месяц.

- Тебе так кажется, потому что у тебя нет близких.

- А тебе кажется, что у тебя есть близкие. Каждому из нас что-то кажется.

Изабелла обиделась.

- Мне не кажется, я люблю своих близких и знаю, что они любят меня. Это ты из зависти говоришь, потому что ты одинок и всегда будешь таким.

Ахмед не стал спорить, наступило долгое молчание.

Они прошли бульвар и поднялись в Нагорный парк. Отсюда был виден весь город, знакомый изгиб бухты, вычерченный по лучшему из лекал, и дома, выстроившиеся вдоль берега. День выдался пасмурный, но уныние природы нисколько не мешало любоваться красотой города, наоборот, сверкание солнца и моря затмило бы многие мелкие детали, бросавшиеся в глаза на сером фоне.

Уже несколько тысяч лет город, меняющий свой облик, стоит на этом месте, и, возможно, ещё не одно тысячелетие будет отражаться он в воде. Вода будет то приступать к домам, то уходить, отражение будет меняться, поколения людей, живущих в этих домах, будут сменять друг друга, но город будет оставаться на своём месте.

Вокруг не было ни души, они просто стояли рядом. Ахмед осторожно держал в своей ладони её тонкие пальцы и они стояли, как дети. Её полные, чётко очерченные губы слегка шевелились, будто она что-то говорила про себя.

Потом он отпустил её руку и осторожно отступил назад. Отсюда город представлялся ему раскинувшимся у её ног. Прямая, по-девичьи тонкая фигурка на фоне древнего города. Ветер с моря, ещё не горячий, а только очень тёплый, шевелил тяжёлые рыжие волосы Изабеллы.

Она обернулась и сказала:

- Всё-таки как красиво!

- И ты даже не можешь себе представить, насколько, - тихо сказал Ахмед. Изабелла, кажется, поняла его и улыбнулась в ответ.

Они простояли долго, прежде чем начали спускаться по широкой лестнице в город.

Потом начался дождь, Ахмед остановил такси, и Изабелла уехала...

...Им не суждено было увидеться вновь. Судьба распорядилась так, что по прошествии множества лет оба они стали страстными путешественниками. Маршруты их путешествий совпадали, они часто оказывались в одних и тех же местах, но всегда в разное время.

Стоя у «Ворот Индии» в Мумбаи, любуясь величественным видом бухты, не по размеру, конечно,  но по форме, точно похожей на Бакинскую, Ахмед вспоминал, как стоял рядом с рыжеволосой женщиной, прощался и с ней, и со своим родным городом. Не подозревая, что всего две недели назад она, стоя почти на том же самом месте, вспоминала о Баку и о нём... И в таиландском городе Патая, глядя с холма Золотого Будды на гавань, так похожую на Бакинскую, он думал об Изабелле. И она, через месяц после этого, сидя на той же скамейке, вспоминала своего знакомого, уехавшего из Баку в какую-то дыру со странным названием - каким, она не могла вспомнить... А в Неаполе, бухта которого будто очерчена с двух попыток и весьма отдалённо напоминает Бакинскую, они не разминулись во времени, совпали. Но не встретились. А даже если бы встретились, разве узнал бы он в почтенной госпоже ту женщину - девочку, что провела свой последний день в их родном городе вместе с ним. И уж конечно, она не узнала бы в пожилом неаполитанце, одетом с  итальянским щёгольством, того странного мужчину, чей образ изредка во время путешествий вспоминался ей, когда она видела какой-нибудь чужой  город на берегу бухты..

Кямал, узнав, что Ахмед собрался уезжать, развёл руки.

- Бросаться из огня да в полымя, в сорок лет начинать новую жизнь и заниматься тем делом, которым ты никогда раньше не занимался, - это, прости, конечно, слишком смело. Настолько смело, что даже и не смело, а по-другому называется. Ехать надо, согласен, из зверинца, где поломаны клетки, надо бежать, но не в другой же зверинец. Судьба дарует тебе шанс - за тысячу баксов можно купить старый бланк свидетельства о рождении с печатью. Впиши в графу «Мать» Геворкян Кнарик Суреновна - и всё. Можешь выбирать страну, где попросишь убежища - Франция, Голландия, Норвегия - все принимают. Там ты будешь жить, не работая, лучше, чем работая, в Баку. Многие так поступают.

- Мою мать звали Сафурой, она умерла давно. Я не могу быть сыном Кнарик, - медленно, задумчиво сказал Ахмед.

- Я всегда подозревал, что ты немного наци, все эти твои разговоры о свободе от национальности, о зове странствий - на самом деле самообман. Известно, что за этим стоит: «я такой замечательный, и я азербайджанец. Я настолько хорош, просто восхитителен, и я скорее умру, чем соглашусь что-то изменить…»

Кямал говорил с таким запалом, так гладко, уверенно и с такой готовностью, что Ахмед понял - говорит он не с ним, а сам с собой. Видимо, собрался уезжать и не может решиться.

- Не что-то, а кому-то, - по-прежнему тихо сказал, перебивая Кямала, Ахмед.

- Кому-то - что? - не понял Кямал.

- Не что-то изменить, а отказаться от матери, которая сошла с ума, когда родила меня. То есть изменить ей. Заманчиво, конечно, оказаться в Европе, жить, не думая о куске хлеба, только делать это нельзя. Может, кому-то и можно, а мне нельзя.

- Брось, не юродствуй, ты просто помыслить не можешь, что назовёшься армянином, пусть и наполовину. Это дремучий, пещерный нацизм.

- Армян на свете несколько миллионов, и просто поэтому среди них неминуемо есть люди, превосходные в сравнении со мной. Просто по статистике так выходит. И мне, правда, без разницы, что написано в моих документах. Но пойми, отказаться от матери или от отца - значит, отказаться от судьбы. Порой хотелось бы, не скрою, но только новая всё равно будет тяжелее прежней. И брошенная судьба - это пострашнее брошенной женщины, она так отомстит, что и представить страшно.

Слова Ахмеда о том, что среди нескольких миллионов людей обязательно найдутся лучшие, чем он, обескуражили Кямала, но не надолго.

- Конечно, найдутся. Например, авиадиспетчер, направивший самолёт с пришедшими на помощь людьми в скалу. Очень достойный человек, настоящий патриот, - напомнил он о самолёте из Баку в Спитак, на котором летели спасатели, разбившемся при посадке из-за ошибки диспетчера в порту. Никто в Азербайджане не верил в случайность трагедии - конфликт из-за Карабаха тогда набирал силу.

Ахмед ответил:

- Думаешь, среди наших нет таких мерзавцев? Вообще, это не диспетчер сделал, а спецслужбы подстроили. А если и диспетчер, наверняка, под дулом.

Кямал не был готов к такому обороту, а Ахмед воспользовался паузой и продолжил:

- Вчера меня разоблачили как человека без национальности, как космополита, а сегодня ты обвиняешь меня в нацизме. Поистине, широк Гарибов, как бы его кто ни сузил.

Кямал рассмеялся.

- Представляю, кто мог обвинить тебя в космополитизме. Я эту публику хорошо знаю.

- Абсолютно не представляешь. Она прекрасна, как утренняя росинка, и сейчас она, скорее всего, летит в Израиль.

- Да, ты прав, представить себе росинку в кресле самолёта трудно. И, должен тебе сказать, что поэтический дар - не самое твоё сильное качество. Уж не знаю, нацист ты или нет, но что не поэт - поверь на слово.

Их беседа вошла в привычное русло, и тема отъезда Ахмеда находилась за пределами этого русла. Они говорили ещё долго о литературе, так, словно через несколько дней им предстояло продолжить разговор. На самом же деле, это была их последняя встреча.

В начале девяностых годов не было на земле более грязного поезда, чем «Баку - Ростов». Казалось, основным грузом шла грязь, а перевозка пассажиров - дело второстепенное. В плацкарте стояла вонь, как на свалке. В купе было почище, но ехал Ахмед в плацкарте. Так безопаснее. Вадим, налегке, взял билет в купе.

Попутчиками Ахмеда были двое его ровесников - мужчины лет по сорок - и беременная женщина. Женщина была горская еврейка, жгучая брюнетка, говорившая на азербайджанском с сильным акцентом. Попутчики приняли её за армянку и подчёркнуто игнорировали. Будто и нет её совсем, ругались матом, передвигали её чемодан как хотели. Ахмед достал кулёк с колбасой, жареной курицей, водкой и солениями, выложил на стол. Еда на грязном вагонном столике выглядела неуместно. Бросалась в глаза. К счастью, попутчики тут же последовали его примеру. К тому же дневной свет едва пробивался через грязные стёкла, в вагоне был полумрак, и стол, заставленный банками и свёртками с продуктами, выглядел странным, сюрреалистическим натюрмортом.  

Отправление поезда задерживалось, несколько раз пассажиров проверяли, какие-то люди в штатском, не представляясь, требовали документы, осматривали багаж. В вещах, правда, не рылись. Наконец, пришёл проводник их вагона, и какой-то толстяк, одетый в военную форму, которая шла ему, как корове седло. Толстяк уселся по-хозяйски и стал спрашивать, кто, куда и зачем едет. Начал с Ахмеда.

Ахмед сказал, куда он едет, а на вопрос «Зачем?» ответил, что на работу. Толстяк словно взбесился, услышав его ответ.

- Ты что, людей дураками считаешь? Какая сейчас работа?! Торговать едешь, наверное, деньги из республики вывозишь, а мне голову морочишь.

Выждав с ответом ровно столько, сколько было надо, чтобы этот ряженый почувствовал его безразличие, затем ещё ровно столько же, а потом, будто очнувшись, он полез в свою сумку, достал оттуда трудовую и протянул «проверяющему». Тот выдернул документ у него из рук. Раскрыл. Трудовая была толстая, со вкладышем, новые записи каждый год: «Зачислен рабочим», «Освобождён в связи с окончанием сезона».

- Каждый год езжу, - спокойно сказал Ахмед.

Ряженый толстяк потерял к нему интерес, но для порядка продолжал кипятиться.

- Ну-ка, встань.

Ахмед поднялся, и ряженый начал лазить у него по карманам.

Странное безразличие овладело Ахмедом, он даже не хотел ударить этого человека, он вообще будто ничего не чувствовал. Ничего, кроме омерзения к себе. Он почти забыл о содержимом банки с солениями.

После Ахмеда очередь дошла до двух его спутников. Они сразу, почти в один голос, сказали, что едут в Ростов к больному родственнику, а их попутчица - армянка и её надо проверить. Ряженый недобро посмотрел на них:

- Откуда у вас в Ростове родственники, может, вы сами армяне?

Но обыскивать их не стал, обратился к женщине. Она показала ему паспорт, толстяк кивнул головой, внимательно посмотрел на женщину, на фото в паспорте, сверяя для вида, потом снова кивнул, поднялся и ушёл.

Женщина с презрением посмотрела на типов, ехавших к больному родственнику, а потом сказала Ахмеду:

- Сволочи, так бы ты его скрутил и выкинул, а тут ничего не сделаешь.

Ахмед ничего не ответил ей, забрался на верхнюю полку. Но заснуть не получалось.

А поезд ещё долго стоял на вокзале. Поехали только вечером.

Ночью Ахмед засыпал под стук колёс, когда поезд двигался, и просыпался, когда он стоял. Словом, спал мало. До Махачкалы доехали уже за полдень, раньше почтовый поезд из Баку в Ростов ехал сутки, но сейчас он был в пути уже пятнадцать часов, а только Махачкала. Никто, конечно, не объявлял время стоянки, но и так ясно: стоять предстоит долго. Ахмед вышел из вагона - прогуляться, размять ноги.

Здесь и прежде никогда особенно чисто не было, но до поры до времени грязь таилась по укромным закоулкам. Теперь она была везде. Люди на перроне и в зале ожидания - в основном мужчины, женщин почти не видно. Напряжение чувствовалось во всём: в позах людей, в их взглядах, в идиотском, заунылом шуме, заменявшем музыку. Местный дурачок с отрезанной по локоть правой рукой забавлялся, пугал прохожих. С размаху вроде ударял рукой, но короткая, бессильная культя, конечно, не достигала цели. Будь у него нормальная рука, он ударил бы ею встречного в лицо, а так обрубок завершал траекторию на безопасном расстоянии. Но никто не пугался, люди или недовольно бурчали, или смеялись вместе с дурачком. Некоторые просто отталкивали его, не зло, а как помеху, как предмет, случайно оказавшийся на дороге. Может, они знали калеку и привыкли к его выходкам, а может, сказывалось то, что здесь не принято пугаться и не принято обижаться на убогих. Здесь люди живут так, как было принято жить раньше, очень давно, и иначе жить не могут. Потом пришла какая-то старуха и стала кричать на безрукого шутника. Тот сразу же исчез.

Ахмед вернулся в вагон. Его попутчики, двое мужчин и беременная женщина, сидели возле стола и ели. Сразу пригласили и Ахмеда. Ему, конечно же, было нельзя принимать приглашение - общий стол, кто-то захочет чеснока. Он и без этого запрета не стал бы есть в этой грязи и вони, да и сотрапезники ещё те. Поблагодарил и соврал, что уже поел на вокзале хычины. Залез на верхнюю полку, отвернулся к стенке. Но разговор внизу привлёк его внимание, и Ахмед даже повернулся так, чтобы видеть лица говоривших.

После того как они выехали из Азербайджана, те двое стали уважительно звать беременную «сестрой» и обращались с ней ласково. Рассказывали о своих семьях, она в ответ жаловалась на своего мужа, работающего в Москве. Вот ей, беременной, надо туда ехать, да ещё с пересадкой. Мирный, дружеский разговор, так, словно накануне они не вели себя оскорбительно, словно не требовали у проходимца в военной форме проверить её на принадлежность к вражеской нации. Перемена была столь разительна и необъяснима, что разговор заинтересовал Ахмеда. О чём могут говорить эти люди?

Пустая болтовня, в которой звучание слов значит больше, их значения. Говорили, чтобы не молчать.

Поезд стоял так долго, что казалось - всё, дальше уже не поедет. Потом пришла старая русская женщина, не поздоровавшись с попутчиками, молча заняла боковое место. Двое мужчин и беременная говорили, не останавливаясь, но старуха не произнесла ни слова. Уже ночью, устраиваясь спать, она, ни к кому не обращаясь, произнесла, перекрестившись: «Скоро Чечня, грабить будут».

Разговор смолк после её слов, а Ахмед спросил:

- Вы часто ездите?

- Да уж езжу.

Вначале появились подростки - парни лет пятнадцати, ими командовал старик в шляпе, с красной папкой под мышкой и мощным электрическим фонарём. Лучом этого фонаря он освещал испуганные лица пассажиров, быстро переводя луч с одного на другое. По-русски старик говорил плохо, только повторял: «Вещи, вещи, проверять».

Подростки вытаскивали сумки и чемоданы в проход, потрошили, но ничего не брали. Они быстро ушли.

Потом свет в вагоне включили, и пришли двое молодых мужчин, лет по двадцать пять, одинакового мощного сложения, хорошо одетые, с автоматами.

Эти были неторопливы и улыбчивы. Сели на нижние полки.

- Ну, рассказывайте, зачем пожаловали, - спросил один из них.

Смысл слова «пожаловали» был, конечно, не понятен  спутникам Ахмеда. Поэтому отвечать пришлось ему:

- А мы не пожаловали, мы дальше едем.

- Зачем же дальше, вот ты, - он пальцем указал на Ахмеда, - ты, может, уже и приехал. - Чеченец широко улыбнулся, холодно и пристально глядя на Ахмеда. - Ладно, у кого какие деньги есть, кладём на стол. Только честно, лучше честно.

Пассажиры молча стали доставать деньги. Улыбчивый сделал отстраняющий жест в сторону беременной, полезшей было за деньгами. На старуху они вообще не обращали внимания, будто и нет её. На столе появились три кучки купюр. Чеченцы переглянулись между собой.

- Деньги, я сказал, что вы мне это вытащили. Деньги у кого есть?

Взгляд Ахмеда невольно обратился на банку с маринованным чесноком. От тряски вагона пакет внутри банки сместился, и теперь его угол явственно угадывался за стеклом. Неспешно он отвёл глаза от страшной банки, посмотрел на бандита и развёл руками.

- Чем богаты, тому рады.

- А куда едешь?

- На заработки.

- Пролетарий, значит? - Чеченец явно соревновался с Ахмедом в умении говорить на русском.

- И такое бывает, что пролетаю, - уклончиво ответил Ахмед.

Чеченец рассмеялся.

- Ладно, я вижу, вы честные люди, всё, счастливого пути.

И они встали и ушли.

Теперь Ахмед ощутил, насколько он испуган. Сколько сил надо было, чтобы не смотреть на банку. В тишине раздался голос старухи:

- Теперь они купейных пошли грабить. На плацкартных у них времени нет. Бандиты проклятые, чтобы сдохли все, чтобы все до одного они передохли.

...Первый свой год в армии Ахмед служил в Грозном. По собственной глупости он попал в строительные войска и работал там на кирпичном заводе. Кроме солдат здесь работали только осуждённые чеченцы, «химики». Они держались отдельно, солдат избегали. Но у Ахмеда были друзья среди них. Он даже знал, где заначен их «общаковый» план». Бери, если надо, «чисто для себя», сказали ему. Может, они хотели подловить его на «крысятничестве», а вдруг вечно голодный солдат приторговывать начнёт? А может, и от широты души предлагали. Впрочем, одно не исключало другого. Ахмед вообще не курил, но план брал изредка, несколько раз сам попробовал и несколько раз угощал того бедолагу-наркомана, что для самообмана опустошал и снова набивал папиросы. Иногда он и выпивал с «химиками». Это были весёлые застолья. Чувства юмора чеченцам не занимать. Весело, но никогда не оскорбительно они подшучивали друг над другом, однако давая при этом понять, что шутить над чеченцами могут только чеченцы. Остальным лучше воздержаться. Да он и не претендовал, ведь и в его адрес они не отпускали шуток.

«Ты, конечно, хороший парень, жаль, что не чеченец» - это не произносилось, но витало в воздухе.

- Я в Грозном служил, - сказал Ахмед старухе. - Люди были как люди. Хорошие, можно сказать, люди.

- Мы раньше так считали, дружили даже с ними. А потом они нас из дома выгнали, сына чуть в рабство не увели, спасло, что не молодой уже и хворый, а то бы пропал.

Ахмед сразу вспомнил рассказы о новых «кавказских пленниках». И понял, какую глупость он сморозил, сказав, что едет на заработки. И почему чеченец сказал, что он, может, уже и приехал, - тоже стало ясно. Раб стоит денег, рабочая сила - те же деньги. Просто не стали связываться, а может, оценили юмор о пролетариях. Ведь главная их добыча ждала в купейном вагоне.

Ахмед нарочно медленно спустился с полки, открыл бутылку, налил немного в стакан и, как бы невзначай, взял банку с чесноком, встряхнул, поправив пакет внутри неё, достал одну головку и тут же закрыл банку. И пригласил ехавших выпить за удачу в дороге. Попутчикам налил побольше, чтобы сразу закончить застолье. Выпивка помогла расслабиться, он поднялся к себе наверх и уснул. Крепко, но ненадолго. Снова загорелся свет, снова появились наглые, громогласные люди. На этот раз одетые в милицейскую форму. Это был ОМОН. Эти ничего не спрашивали и не проверяли документы, просто приказали сдать по десять рублей. Забрали деньги и ушли. Свет погас, но уснуть было уже не просто. На ум шли слова Эльмана о том, сколько денег потрачено на новую кавказскую войну. Теперь они собирают вложенные средства, и нет разницы, чьими руками это делается. Бандиты, ОМОН - к их рукам прилипают крохи, всё собирается в одну кассу. И воровской общак, - действительно лишь кепка с мелочью, лежащая перед нищим на асфальте, в сравнении с той кассой. К счастью, поезд теперь ехал побыстрее, тряска в конце концов убаюкала, и Ахмед уснул.

Проснулся поздно, проводник сказал, что до Невинки оставался час пути.

Стоянка в Невинномысске была короткой. Изо всех своих малых сил поезд стремился наверстать потерянное время. Ведь по расписанию ему давно надо было бы быть в Ростове.

Ахмед спрыгнул на перрон, огляделся. Они договорились встретиться возле его вагона, но Вадима не было. Чтобы не привлекать внимания, Ахмед медленно пошёл вдоль путей, соображая, что делать. Народа на этой станции вышло не много, человек десять. Вадима не было среди них.

Ситуация была такова - он в чужом городе, с чужой квартирой в виде купюр, спрятанных в банке с солениями, а идти ему некуда И он не должен был показывать, что не знает, куда идти. Это почти удалось - ни вокзальная милиция, ни казаки в высоких папахах не заметили его, не обратили внимания. Он уже вздохнул было с облегчением, когда вышел на привокзальную площадь. Но тут к нему подошли двое в милицейской форме. Потребовали документы. Посмотрев паспорт, милиционер сказал напарнику:

- Азер.

Тот посмотрел на Ахмеда и проронил с усмешкой:

- Ну пошли.

Но этих он не боялся. Всем своим видом, всем своим оскорбительным поведением они хотели напугать, но он знал - даже если найдут доллары, он всё равно их не отдаст, он сможет защитить чужое имущество. Чеченцы, омоновцы просто убили бы его, попытайся он воспротивиться, а эти не смогут. Кишка тонка.

Привели они его в грязное, видимо никогда не убираемое помещение, велели ждать в коридоре и ушли. Таких, как он, было ещё пять человек, всего три стула стояло вдоль стены. Ожидание обещало быть долгим, ведь понятно, чем дольше заставить человека ждать, тем легче он расстанется с деньгами.

Но, против ожидания, Ахмеда позвали первым. В кабинете сидели двое: один в форме милицейского капитана, другой в штатском. Милиционер, глядя мимо вошедшего, спросил:

- Ты азер?

- Да.

- Плохо.

- Но с этим ничего не поделаешь.

- А ты с юмором, да? - вмешался одетый в гражданское.

Он смотрел, тараща бледно-голубые глаза, пытаясь взглядом выразить всю ненависть и презрение к расово неполноценному шутнику. Даже дышать стал тяжелее.

Эти милиционеры разительно отличались между собой внешне: тот, что был в форме, будто с плаката сошёл - умное, волевое лицо, внимательный следящий взгляд. Ахмед подумал, что давать деньги такому правильному на вид милиционеру как-то даже неловко. Второй выглядел как клоун без грима и, кажется, догадывался об этом. И чем больше он пытался быть страшным, тем смешнее становился.

- Зачем в нашу страну приехал? - продолжил допрос одетый в форму.

- Да так, вот деньгами немного разжился, - Ахмед достал из кармана десятку. - Дай, думаю, отвезу хорошим людям - для хороших людей ничего не жалко.

- А знаешь, что я с тобой могу сделать... - начал было тот, что в штатском. Но капитан его перебил: - Давай ещё пять и иди, со всех ваших по тридцать берём, тебе скидка. За грамотность.

Ахмед наугад сунул руку в карман, достал купюру. Повезло, это была именно пятёрка. Аккуратно положил бумажку на стол, забрал паспорт и пошёл к выходу.

- Стой, а в сумке у тебя что?

Ахмед сам удивился своему спокойствию. Кажется, он нисколько не нервничал, когда вернулся к столу, поставил на него свою спортивную сумку и расстегнул молнию. Ему удалось даже изобразить некое злорадство - нате, копайтесь в моём грязном белье. И пусть честность торжествует над мелочной подозрительностью. А грязного белья он натолкал в сумку достаточно - именно на случай обыска. И две банки варенья положил, чтобы тот самый баллон с чесноком не привлёк внимание, - ну такой уж человек, банки возит.

Милиционер в штатском открыл пластиковую крышку на одной из банок с вареньем, засунул палец, достал его и облизал. Отложил банку.

- Ну, ладно, иди.

Избавившись от этой напасти, он был свободен, но всё равно не знал, что делать и куда идти. Такое не раз и не два было в его жизни - чужой город, идти некуда. Бывало и так, что, вдобавок, мороз под тридцать и ни гроша в кармане, а ещё ветер метёт снег. А тут куча денег, хоть и чужих, прекрасная погода - вроде бы, чего беспокоиться. Но причина, и очень серьёзная, для беспокойства была. Раньше всё, что случалось с ним, даже самое плохое, случалось в его родной стране и вокруг были свои люди. Теперь вокруг, везде, повсюду на всей земле, были только чужие. Он чувствовал это, и чувство собственной отчуждённости тревожило больше, чем тревожил бы трескучий мороз или безденежье.

Но, в конце концов, у него была цель - найти жену Вадима, для начала их магазин. Всё это, если отбросить душевные переживания, не так уж и сложно. А он с самого детства этим занимался. Отбрасывал душевные переживания.

Первое, что он сделал, - избавился от банки с вареньем, в которую лазил пальцем милиционер. Аккуратно поставил её на невысокий бордюр. Что делать дальше, он не знал. Обратиться в адресный стол, как сделал бы раньше, теперь он не мог. Был сыт общением с милицией по горло. Да и неизвестно, куда Вадим исчез и чем для Ахмеда могли обернуться его поиски.

Ахмед помнил: Вадим говорил, магазин у него в центре, возле моста. Когда Ахмед работал в Ессентукском геологическом управлении, он два раза бывал в Невинномысске проездом. Запомнить этот город так же невозможно, как и заблудиться в нём. Один из многих «Комсомольсков» - прямолинейных, спланированных просто и построенных экономно. Этот «Комсомольск на Кубани» был очень похож на спутник Баку, «Комсомольск на Каспии», Сумгаит. Те же прямые улицы, центральная площадь имени Ленина, и за кварталами одинаковых пятиэтажек - трубы убийственного для всего живого химического производства. Но Сумгаит украшало море, и там был городской бульвар на побережье. Впрочем, море было и в Невинномысске. Море красивых девушек.

Столько красавиц, просто так разгуливающих по улицам, он не видел, кажется, нигде. Красивых девушек много везде в России, но не столько, сколько их живёт на берегах Кубани. Даже выбросы химзавода бессильны против этого чуда природы. Однако как может помочь знание таких милых подробностей в поисках хозяйственного магазина? Никак. И то, что искать надо возле моста, мало облегчало задачу. Потому что почти весь этот город, кажется, расположен возле моста.

Услышав неопределённый адрес, таксист скорчил гримасу. Ясно, на вокзале таксисты ждут иногородних клиентов. Стоит подождать полчаса, чтобы потом ехать часа три. А тут по городу, да ещё и неизвестно, куда ехать. Ахмед дал ему десятку и исправил настроение водителя.

В первом магазине за прилавком стояли два паренька, они ему сразу сказали, что никаких таких не знают, и перестали отвечать на его вопросы, оживлённо разговаривали и смеялись.

Таксист отвёз его в другой магазин, здесь торговала женщина примерно его лет, выглядела она, в отличие от бесшабашных ребят, хозяйкой. Услышав вопрос о Вадиме и его жене Ольге, пристально взглянула на спрашивавшего и тут же, спрятав взгляд, сказала:

- Да откуда ж я могу знать. И зачем мне они нужны?

Знает, догадался Ахмед по быстро отведённому взгляду, по полнейшему безразличию в её голосе и по вопросу о том, зачем они ей нужны.

- Кинули, стало быть, обманули, - сказал Ахмед. - Сволочи.

- А чего?

- Да деньги у меня в долг взяли, шесть тысяч долларов, и скрываются. Знаю только, что где-то тут магазин есть у них. Или, может, тоже соврали, про магазин.

Ахмед для правдоподобия уменьшил сумму, связывающую его с разыскиваемыми людьми, вдвое. Двенадцать - это слишком много, может и не поверить. И поменял полярность своей связи с разыскиваемыми - ему должны, а не он. Это и понятнее, и приятнее, когда ищут конкурентов из-за денег. Может, и убьют.

Подействовало.

- Постой, постой, он тоже вроде как не русский, говорит так странно. С виду русский, а говорит как ваши. Беженцы. Я их беженцами зову, они уже домину начали строить, у местных таких нет. Дворец. - Она вышла из-за прилавка, подошла к окну и указала: - Во-он там, видишь, высокий дом? Это гостиница. А за гостиницей улица, на левой стороне их магазин.

Ахмед переспросил:

- А они точно Вадим с Ольгой?

- Ды, конечно, Вадька и Олька, беженцы из Армении.

- Как из Армении? Они из Баку переехали.

- Ну да, я же тебе тоже и говорю - из Карабаха.

Таксист, конечно, уже уехал, но идти было не далеко. Вот и хозяйственный магазин. Шторы на окнах опущены, и на двери замок. Явно что-то произошло в семье у Вадима. Предчувствуя недоброе, Ахмед решил идти устраиваться в гостиницу. Но перед тем как пойти в гостиницу, заглянул в цветочный магазин - соседи как-никак, вдруг что-то знают, хотя, как он понял уже, знают вовсе не значит, что скажут. И опять не угадал. Продавщица, в речи которой угадывался уже почти стёртый бакинский акцент, обрадовалась возможности помочь.

- Конечно, я их знаю, это же мои друзья. - А сама уже набирала номер по телефону. - Да, привет ещё раз, Оленька, тебя здесь интересный мужчина спрашивает, говорит, очень нужна. - Продавщица улыбнулась Ахмеду: - Как вас зовут?.. И имя у него интересное, романтическое такое - Ахмед. На вот, сами поговорите, - она протянула Ахмеду трубку.

Он принял трубку, лихорадочно соображая, как подготовить жену Вадима к плохим новостям. Но голос в трубке был мужской. Вадим назвал свой адрес и рассказал, на каком автобусе ехать.

Поблагодарив продавщицу, Ахмед не удержался и спросил:

- А вы тоже из Баку?

Она снова улыбнулась.

- Я на «Монтино» выросла, а здесь уже двенадцать лет живу.

У Новиковых пахло жареным. В прямом смысле. Ольга на скорую руку готовила угощение. Глядя на хозяйку, Ахмед подумал, что легко узнал бы в ней бакинку. Светловолосая и голубоглазая, она всё же была похожа на многих азербайджанских и армянских женщин. Деловитая хозяйственность, маскируемая напускным спокойствием обеспеченной «мужьеной жены», былая женственность и привлекательность, уже, кажется, полностью скрытые жировыми отложениями, всё же угадывались в каждом движении, в улыбке, во взгляде, и эта безнадёжная, наивная и беспомощная попытка красоты противостоять её главному врагу - времени придавала женщине очарование не меньшее, чем всего несколько лет назад ей придавала сама красота. Обнявшись с хозяином и за руку поздоровавшись с хозяйкой, Ахмед достал из дорожной сумки заветную банку и сказал:

- А вот и чеснок, есть чем закусить.

Вадим открыл банку, достал пакет и протянул жене: «Спрячь».

Потом сели за стол, подняли рюмки.

- За сделанное, - сказал Ахмед.

- За дружбу, - сказал Вадим. Они выпили, и Ахмед спросил:

- А куда ты делся?

И Вадим начал рассказывать о своих приключениях в пути. Лучше бы он тоже в плацкарте ехал. Прописка в паспорте у Вадима была ещё бакинская, все проверяющие интересовались, куда и зачем он едет. На этот случай у Вадима было командировочное удостоверение с завода кондиционеров. Крайне нужная в дороге вещь. Милиция, железнодорожники, бандиты, увидав удостоверение, недоверчиво ворчали, какие, мол, сейчас командировки, но ведь возможно, что и правда, завод поставил некачественный товар, а следом послали наладчика. Что с такого возьмёшь.

- Я человек рабочий, наладчик, - говорил Вадим. - Где поломка, там и я.

Точная, продуманная фраза. Отвращение к труду среди этой публики сразу отталкивало от него. Про него забывали. Зато с попутчиками, их было двое, Вадиму не повезло. Вагиф, молодой парень, он говорил, что едет «по делам», а какие дела без денег? Ясно, что какие-то деньжата есть. У другого попутчика, мужчины лет пятидесяти, положение было совсем плохим. Можно сказать, катастрофическим. Звали его Сергеем. Первый же проверяющий документы ещё на вокзале спросил: «Почему прописки нет»? «Я выписался, вот листок убытия, еду в Ставропольский край, там пропишусь».

- Я чуть не застонал вслух, когда это услышал, - рассказывал Вадим. - Надо же быть таким ослом! «Ничего не знаю, без прописки задерживаем». - «Но я же не нарушаю, здесь выписался, там пропишусь». - «Ты мне ум не показывай, понял. Пройдёшь со мной, ты бомж». Сергей вытащил пачку мелких купюр, мятую и явно не считанную, сунул её ряженому. Тот пренебрежительно усмехнулся, важно, не спеша положил деньги в карман и разрешил: «Ладно, езжай». Потом показал проводнику на него глазами и сказал на азербайджанском: «Без прописки».

Ахмед и Ольга неотрывно слушали рассказ Вадима.

- Тут я подумал, - сказал Вадим, - лучше бы ты, дурак, сейчас им здесь все деньги, полученные за квартиру, отдал. И решил предупредить несчастного, чтоб он сошёл на первом полустанке и, пока цел, ехал бы обратно. Надо же, по виду рабочий, а деньги пачками, не считая, раздаёт, ишак. Но разговор у меня с ними не получился. Оба попутчика тут же улеглись на нижние полки, составить компанию за бутылкой отказались. Сразу видно, деньги везут и боятся. Избегают ненужных контактов. Эх, самых ненужных всё равно не избежите, дурачьё. Достал закуску, налил себе водки. Решил поговорить напрямую с Сергеем. Хотя при Вагифе опасно, мало ли что это за птица, с виду обычный базарный торговец, а там кто знает. «Слышь, Сергей, - говорю. - В Чечне ведь грабить будут.»

«Пускай, а мы дверь не откроем и всё», - буркнул тот в ответ, не поворачиваясь. «Ну, так они дверь выбьют». - «Скажешь тоже - выбьют. Главное, не бояться, и ничего не будет. Ты, я вижу, из боязливых, и на нас зачем-то страх нагнать хочешь. А мне бояться нечего». «Ну, значит, так тому и быть», - сказал тогда Вадим.

Поезд шёл с большим опозданием, чеченцы появились только в середине следующего дня. То, что бандитов было всего двое, подтверждало худшие опасения Вадима, обычно они ходят скопом, а двое взрослых с новенькими автоматами - эти явно по наводке. Вначале они обратились к Вагифу.

- Ты, конечно, знаешь, мы люди честные, деньги будем делить пополам. Сколько есть, клади на стол, но если обманешь - тогда, это, я даже не знаю, что мы с тобой сделаем.

Бедняга полез в чемодан, достал кошелёк и выложил рубли на стол.

- Всё?

- Всё, - подтвердил Вагиф.

- Смотри, Абу-Езид, - обратился один чеченец к другому. - Он говорит - это всё. Ты ему веришь?

- Нет, врёт.

- Давай его на детекторе лжи проверим.

Услышав про «детектор лжи», Ахмед подумал, что это были те же самые бандиты, что и у них в вагоне. Один из них тоже щеголял умными словечками.

- А ну, клади руки на стол, - приказали они Вагифу.

Вагиф покорно положил кисти рук на столик.

- Почему дрожат?

Вагиф пытался остановить дрожь, от этого руки вовсе ходуном ходили.

Тесак, мелькнувший в руке Абу-Езида, показавшийся Вадиму, неправдоподобно огромным и блестящим, со стуком опустился на стол и отсёк пальцы на левой руке. Вагиф вскрикнул: «А-а!», негромко, как будто его лишь слегка пришибли. Прижал изуродованную руку к груди, заливаясь кровью. Бандит ткнул нож ему в лицо и заорал:

- Давай, сволочь, деньги, сейчас другую отрежу!

- В туфлях, - еле слышно прошептал Вагиф.

Произошедшее потрясло Вадима.

- Я их всегда не любил, но всё же за людей считал, а они хуже зверей.

Вспоминая, Вадим нервничал, закурил, трясущейся рукой разлил водку по рюмкам.

- Нервы подвели, я крикнул: «Что вы, сволочи, творите?!» Просто не выдержали нервы. А он тут же, с разворота, этим ножом меня полоснул. Целил в горло, видимо, но я отшатнулся, только чуть зацепил.

Он поднял подбородок и показал свежую глубокую царапину.

- Они бы меня кончили, но тут в коридоре забегали и выстрелы раздались, эти двое тоже выскочили, не до меня стало. Оказалось, в соседнем купе какая-то шпана шустрила, пацаны. А там чеченец ехал, я его ещё в Махачкале заметил, когда он садился - высокий такой, мордатый, усатый, носатый, видный из себя дядька. Он этих грабителей за шиворот и из купе выволок. Они за подмогой побежали, а тот дверь купе изнутри на щеколду запер. Как раз в тот момент это было, когда они меня ножом. Набежали чеченцы, начали в дверь стрелять, щеколду отбили, только он уже успел окно разбить и на ходу выпрыгнуть. Не знаю, ушёл или нет, выстрелы потом ещё были. А те к нам вернулись, я думаю, ну всё, про мою душу. Но они про меня и забыли, только Сергея этого несчастного один поманил пальцем, а тот бледный, как бумага:

«Что? Я ?» - «Ты, ты», - говорит, а сам усмехается.

«Точно, тот самый, тот тоже усмехался», - подумал Ахмед.

Вадим продолжил свой рассказ.

- Сергей прямо через минуту вернулся, уже не бледный, а жёлтый: «Они забрали всё. Говорили, по-честному, пополам, а забрали всё». Спрашиваю его: а сколько было-то? «...Много было, говорить нельзя, много было». - «Теперь уже можно, теперь-то что скрывать». «Нет, нельзя, они ведь всё забрали», - упрямился Сергей. Я встал, посмотрел на него сверху, и такая меня злость взяла, вы не поверите, какая злость. «Ведь я же вчера пытался тебе сказать, что нельзя везти деньги, если ты только что выписался. Вот видишь, по твоей дурости что с парнем сделали». Вагиф лежал, сжавшись в комок. Я приложил руку к его лбу - жар. Из-за этого осла искалечили парня. «А при чём тут я, я сам всего лишился, и я же виноват», - напустился этот дурак на меня. Я ему говорю: «Они ведь тебя пугали, из-за этого с ним так. Метод такой - вызвать шок. Это я знаю, что ты свою двухкомнатную квартиру в микрорайоне или на восьмом километре тысяч за восемь-десять продал. Где у тебя ещё могла быть квартира, не в центре же. А они откуда что знают? Им проводник наводку дал, сказал, есть деньги за квартиру, ну вот они и напугали тебя, чтоб всё отдал, без утайки, устроили показуху. То, что всего лишился, - это плохо, но хуже, что ума у тебя нет. И трус ты отчаянный, вчера даже слушать меня побоялся. Дурак! «Главное - не бояться и ничего не будет». Кто тебе такую глупость внушил? Наверное, какой-то мудрец из вашей бригады говночистов или кто вы там ещё. Как в наше время не бояться, это каким же трусом надо быть, чтоб не сметь даже подумать об опасности»! - «Никакой я не говночист, я ремонтником на БНЗ работал». - «Ремонтник или говночист - разницы нет, уважение одно, работяга, этим всё сказано».

Высказавшись, Вадим пошёл за проводником. Проводник убрал отрубленные пальцы, стал замывать кровь, причитая: «Звери, э, звери, бандиты проклятые». - «Ему надо врача, вызови врача». - «Откуда врач, сам видишь, на дороге ни старшего, ни младшего, беспредел, только в Прохладной врач будет»

И снова стал проклинать «зверей-бандитов».

Вадим точно воспроизводил свой разговор с проводником, шедший на бакинском городском диалекте - смеси азербайджанского с русским, какая фраза лучше ложится на какой язык.

«Звери-то они, конечно, звери, но какая-то тварь, сын сутенёра, наводит их. Что ты про таких скажешь»? - «Да что, ты, брат, им какая наводка, просто грабят всех подряд и всё». - «Что-то меня не тронули, а этих, с деньгами, выпотрошили». «Не беспокойся, в следующий раз тобой займутся», - пообещал проводник и ушёл.

Выпили ещё, и Вадим продолжил:

- Что же случилось с нами, что произошло? Я подумал, ладно, я в Россию еду, вроде в свою страну, а как те, у кого, например, родители разных национальностей? Азербайджанец и армянка, или наоборот? Или еврей на русской женат? Им-то куда? Да и какая это моя страна, если предков моих, молокан, оттуда выгнали, ладно, это дело прошлое, а сейчас мне, чем мне она помогла, моя страна? Кто ещё бы так со своими поступил? Китайцы, англичане, итальянцы, монголы, тунгусы, черти - да никто бы так не сделал. Все своих наоборот по всему миру собирают, и немцы собирают, и греки, и евреи, и все, а нас предали и бросили - подыхайте. Жильё своё за бесценок отдавай, а деньги пусть тебе друзья вывозят. А нет, так ментам или бандитам отдавай, тут можешь выбирать, тут дело твоё, какие больше нравятся.

Казалось, Вадим сейчас заплачет от обиды.

Ахмед счёл за лучшее разлить водку и поднял тост:

- За нас за всех.

Хозяева чокнулись с ним и выпили. Каждый, вероятно, подразумевая разное.

Потом Ахмед спросил:

- Ну, а когда ты с поезда сошёл и как дома оказался, я что-то не пойму.

- Проехали, значит, мы Чечню, пришли омоновцы. Оглядели нас, как пастухи овец, старший указал на Вагифа, тот лежал лицом к стенке и стонал. «Что за кадр, почему не встаёт, что, пьяный?»

- Ему пальцы отрубили, - говорю.

- А, с чехами делиться не захотел, - усмехнулся капитан. - Эт он напрасно, чехи шутить не любят. Ладно, мужики, по двадцатке быстренько скинулись, торопимся.

И вот тут, Ахмед, тут меня перемкнуло. Я ему всё сказал. Всё, что все едущие по этой дороге про него думали, но никогда не говорили, всё это я ему и сказал. Прямой речью. Я бы сдержался, Ахмед, меня тельник взбесил, тельняшка на нём была под гимнастёркой, воротник расстёгнут, тельняшка видна. Мент в тельняшке. Как демон в рясе. Попробовал бы кто из них такое после войны. Я же в каком поколении бакинец, у меня отец моряк был, я знаю, что для них тельник. А тут менты. Пахан мой двадцать четвёртого года был, из Баку как раз в Керчинский десант попал. Десантники, дети совсем, мальчишки, знали, что на верную смерть идут. Ну, побузили в городе немного. Менты несколько человек из них задержали. Десантники своих там нашли, в кутузке у ментов. И такая картина - десант на корабли, корабли уходят, оставляя город, а в городе, на каждом фонаре, по менту висит. От комиссара до рядового.

- Сказка, наверное, - усомнился Ахмед.

- Да нет, отец бы врать не стал, но если и сказка, всё равно красивая. А они теперь в тельниках людей грабят.

Так этот мент всё выслушал спокойно, повернулся и, уходя, сказал:

- Ты, сука, пожалеешь, что на свет родился.

Как он вышел, Вагиф поднялся и сел. Лицо у него, как у старика, морщинами покрылось. Здоровой рукой искалеченную поддерживал.

- Вадим, ты хороший человек, ты уходи, я командира этого ОМОНа знаю, Борис Андреевич, он просто так, без денег, отца своего не пропустит. А ты ещё ему такие слова сказал. Тебе на одной станции анашу подложат и местным ментам сдадут. Или сами переоденутся и до смерти изобьют, скажут, неизвестные были. Что захотят, то и сделают. У них всё схвачено. Если один бесплатно проедет, потом кто платить станет?

Вагиф говорил по-русски с трудом и неправильно.

- А если ты всё знаешь, что ж так подставился с деньгам? - спросил я его.

- Ты сам сказал, его пугать хотели... Ты сейчас, как поезд на станции встанет, иди сразу вот так, как есть, в тапках, сигарет купить, поезд обойди, мы твою обувь и портфель в окно дадим, потом беги. Ты хороший человек и умный, Аллах за тебя. Ничего не будет. Этот проводник, его Зейнал зовут, он из Сумгаита, он, конечно, с чеченами. Все проводники на них работают, ты прав. Не будут работать - не будут ездить. Я здесь часто туда-сюда езжу, всё знаю. В Ростове наши ребята, из Шемахи, есть, мне помогать будут. Зейнала мы тоже возьмем с собой, он ответит за мою руку, за его деньги тоже ответит. Чечены всегда половину возьмут от того, что покажешь, и не трогают, и так очень много им получается. Им Зейнал сказал, в этом купе большие деньги везут, поэтому мне руку отрезали. Они теперь процент Азизу пошлют, тому, что документы проверял в Баку, он из Армении, беженец, на вокзале работает. Чехи своих сук не обманывают, всегда честно им платят. Только, - тут лицо парня исказилось, он попытался улыбнуться, - они их потом куда-нибудь заманят или ребёнка украдут, и сколько они ему денег заплатили за сучью работу, назад требуют. У них записано. Азизу я ничего сделать не смогу, но он всё равно от чеченов не уйдёт. За всё Зейнал ответит. Обратно не вернётся.

Вагиф устал от такого длинного монолога на русском языке, по лицу было видно, как ему плохо.

- Я, конечно, понимаю, - сказал Вадим, - угрозы Вагифа останутся словами, никто ничего, конечно, не сделает проводнику Зейналу, но сам я решил поступить, как научил Вагиф. На первой же станции ушёл. Мои вещи в вагонное окно подавал Сергей и испуганно озирался, будто воровал чужое. Я с ними попрощался через окно, тут же на станцию, взял такси и домой.

- Ну, а мне каково, представь: приехал, выхожу - тебя нет, - сказал Ахмед. - Что думать, куда идти? Хорошо, запомнил - магазин возле моста.

...В тот день они ещё долго сидели на кухне, вспоминали прежнюю жизнь, молодость, такую недавнюю и такую невозвратную.

Вадим говорил:

- Я, помню, мальчишкой гордился, что родился и живу в Баку, казалось, это достижение. Мы ведь на всех, и на москвичей, свысока смотрели. Помнишь, в Москве, когда встречались бакинцы, говорили «в городе», подразумевая Баку.

Никаких подобных воспоминаний у Ахмеда не было, но, чтобы не сбить ностальгический настрой, он вспомнил городской пляж, футбол на песчаном берегу. Он мог часами под палящим солнцем гонять мяч, не уставая. А потом - в море. Но если дул южный ветер, он приносил мазут, и купание становилось невозможным.

В тот вечер о делах не говорили, не до того было, да и выпили. Зато весь следующий день был занят делами.

Утром за завтраком Вадим дал Ахмеду тысячу долларов - долю за доставку.

- Молодец, что не пожалел денег, - похвалил его Ахмед. - Но я тоже хочу молодцом быть и денег этих не возьму.

- Как это, вы их заработали, рисковали, это даже меньше десяти процентов, вы должны взять, - вмешалась Ольга.

- Каждый взятый за дружескую услугу доллар встанет впоследствии между нами преградой, - возразил ей Ахмед. - Если мы собираемся вместе работать, то этот разговор надо закончить. А если нет, то всё равно тысяча - это очень много. Это ведь не доход ваш, это ваши кровные деньги.

Доллары он не взял. Поехали устраивать его в общежитие. Предприятие, к которому общежитие относилось, развалилось, и теперь в нём жили случайные люди. Комендантом там была знакомая Ольги, и обо всём было договорено заранее. Разбитная женщина лет пятидесяти, взяв паспорт Ахмеда, оживилась - сорок один год человеку, а не женат.

- Так мы его прямо здесь и поженим, у нас невест пруд пруди. У тебя со здоровьем как?

Ахмед уверил комендантшу, что со здоровьем у него порядок, но жениться ему ещё рано. Лучше ближе к совершеннолетию.

- Это когда ж? - озадаченно спросила комендантша.

- Ну, к шестидесяти годам, - пояснил Ахмед.

Комнатка была совсем маленькой, зато и заплатили Новиковы комендантше почти ничего. И теперь у Ахмеда было своё жильё.

Однако решили, что первое время удобнее ему пожить у них, пока наладится быт и Ахмед войдёт в дело.

- Алвер - очень сложная вещь, - объяснял Вадим. - Это только кажется, что легко - купил подешевле, продал подороже, вот тебе и прибыль. Нет. Вот смотри, я купил удобрения, на заводе они продаются мешками, по пятьдесят кило. Расфасовал их по килограмму, и оптовый товар уже стал розничным. Другая цена. Отвёз, скажем, в Кропоткин. Денег ни у кого нет, и покупать мои удобрения за наличку никто не будет. Давать в долг? Сто процентов, что ничего не получишь. И не надо. В городе есть завод, выпускающий поливочные шланги, следовательно, все хозмаги завалены ими. В одном из магазинов меняю удобрения на шланги, по дороге домой половину шлангов меняю в Армавире на рабочие перчатки, там их делают. Возвращаюсь, смотрю, по чём конкуренты продают шланги и перчатки, скидываю двадцать процентов от их цены и определяю свою. Подсчитываю, получается, что первоначальный товар, удобрения, уже продаётся у меня, в преображённом виде, в три раза дороже, чем был куплен, но всё равно намного дешевле, чем тот, что мои конкуренты купили за деньги у производителя. Покупатели довольны, конкуренты в шоке, понять ничего не могут. Как это я продаю в розницу почти по тем же ценам, что они покупают оптом. Конечно, у них преимущество, они местные, везде знакомые и родня. Ко мне начинают ходить всякие - торгинспекция, милиция, пожарные, санэпидемщики. Всем надо платить, иначе не дадут торговать. Мало платить нельзя, мало просто не возьмут, и много тоже нельзя, потому что разоришься, да и слух пойдёт, что у тебя деньги есть. Это опасно. Надо точно знать, кто сколько стоит. Сложностей много. Важно знать, когда какой товар брать. Если купишь краску в декабре, она у тебя пролежит до апреля. Замороженные деньги - путь к разорению. Это как в шахматы играть, но интересней и опасней. А главная проблема, это, конечно, люди, работники. «Кадры решают всё» - говорил Сталин, а он не дурак был, между прочим. Стоять на месте нельзя, надо расширяться, а где взять людей? Даже на фасовку удобрений человека найти не просто, а уж про торговлю и говорить не стоит. Чужих к деньгам допускать нельзя.

Все эти объяснения только повергали Ахмеда в тоску и уныние. В отличие от заядлого шахматиста Вадима, он не умел думать многоходовыми комбинациями.

- Скорее всего, я завалю тебе дело, сложно это для меня, - прямо сказал он Вадиму.

- Ничего не завалишь, у меня всё уже налажено, вначале будем вместе работать, и ты постепенно привыкнешь. Вот увидишь, ты втянешься, и тебе интересно станет, это действительно захватывает.  

У Вадима было две машины: легковая «восьмёрка» и «Газель». На другой день в гараже они загрузили «Газель» мешками с удобрением и поехали в Минеральные Воды. Там на рынке обменяли карбамид на пластиковые вёдра и тазы, а потом двинулись дальше, в Кисловодск. Ахмед хоть и проработал пять лет на Северном Кавказаене от магистральных дорог. Маршруты его странствий редко пролегали через курортные места. Кисловодск, ухоженный, аккуратный городок, сразу очаровал Ахмеда. Его холмистый рельеф, бурные речки с раскидистыми ивами по берегам, чистый воздух - всё свидетельствовало о близости гор. Горы он любил, а тут рядом с ними вдруг большие дома, благоустроенность и удобства цивилизации. Правда, признаки надвигающегося запустения уже встречались, но и в них была своя прелесть. Ахмеду хотелось бы побыть здесь ещё, но Вадим торопил: время - деньги, надо спешить. В Кисловодске они набрали керамической посуды и двинулись в обратный путь.

- Хозяева цехов меня знают, я никогда не подвожу с деньгами. Поэтому дают товар на реализацию. Здесь, на месте, продать её нереально, конкуренция, а возить на продажу - слишком дорого. А я приехал, забрал, они знают - в оговоренный срок деньги будут у них. Ну, а то, что я вначале на них доллары себе куплю, а с ними расплачусь другими деньгами, - это уже моё дело. Бакс постоянно растёт, только успевай покупать. И им хорошо, и я не в проигрыше. - сидя за рулём, посвящал Вадим своего нового компаньона в торговые дела. Когда выехали на трассу Ростов - Баку, Вадим поменялся с ним местами - осваивайся, скоро сам будешь ездить по этим дорогам.

Так началась его новая жизнь.

Часть вторая

Спали они мало. Пять-шесть часов, иногда и четыре. Работы было много. Ахмеду приходилось особенно трудно, его соседи почти каждую ночь устраивали вечеринки, тут не уснёшь. А вставать надо рано. Его новая странная жизнь почти никак не была связана с прошлой. В экспедициях ему тоже приходилось тяжело работать, но та работа давно уже стала его естественным состоянием и не казалась трудной. Теперь же он с интересом и удивлением наблюдал за происходившими в нём изменениями.

Порой он думал, что прежнего Ахмеда уже нет, другой человек занял его место и никто не заметил подмену.

Он быстро научился выстраивать цепочки товарообмена, и это получалось у него не хуже, чем у Вадима. По самой отрывочной, случайной информации он находил новые пути заработка. Он и думать стал иначе, не так, как раньше - пространно, не вдаваясь в детали; теперь он думал короткими, конкретными мыслями, ни на мгновенье не позволяя себе отвлечься на что-то абстрактное. Сказали бы раньше, что такое возможно, он бы не поверил. Ахмед часто, по нескольку раз в день, вспоминал Наташу, её фраза о том, что нельзя в одну жизнь вместить несколько, часто приходила ему на ум. Но вот ведь стал же он другим человеком. Он звонил в Баку, как только появлялась возможность, но разговоры с ней раз от раза становились всё короче и суше.

Иногда Ахмед всё же позволял себе задуматься, что заставляет его так работать, ради чего он так легко отказался от того, что всю его жизнь, до самого недавнего времени,  составляло основу и смысл его существования. Деньги?.. Да, несомненно, и деньги, хотя он даже не знал, сколько зарабатывает, бухгалтером была Ольга, на каждую поездку она выдавала ему аккуратно сложенную пачечку - на бензин, на еду и на товар, если он ехал покупать его за наличку.

- А зарплату твою я откладываю. - Вот и все, что Ахмед знал о своих заработках.

Теперь он не думал, на что купить поесть или нужную ему одежду. Просто покупал, что хотел, и всё.

Но, наверное, всё же не деньги были главным призом в этом безумном марафоне, когда двое мужчин и одна женщина работали так, словно их единственной целью было умереть от этой работы. Для Ахмеда открылся новый аспект свободы, может быть, один из главных её аспектов - свобода делать то, что сам наметил. Раньше его свобода заключалась в возможности уйти от требований социума. «Я ничего от вас не прошу, и вы меня не трогайте». Но теперь он был охвачен тем, что никогда прежде не испытывал, - энтузиазмом. Это был энтузиазм индивидуалиста, наконец-то получившего возможность самому намечать цели и искать пути их реализации. Хотя, конечно, хозяевами были Вадим с Ольгой, но они во всем советовались с Ахмедом. Это было так странно для него, что в важных денежных вопросах с ним советуются серьёзные, деловые люди.

«Возможно, это дед Рагим проснулся во мне и помогает делать деньги», - думал порой Ахмед.

Переезд из большого города в маленький нисколько не угнетал его. Во-первых, он привык к переездам и смене обстановки, во-вторых, он жил не только в Невинке, а на всём пространстве от Кисловодска до Кропоткина. И все города и деревни, расположенные в этом пространстве, сливались в его сознании в один город, а дистанции между ними как будто исчезали, сжимались. Доходило до того, что порой, особенно под вечер, когда усталость берёт своё, ему требовалось сделать усилие, чтобы вспомнить, где он, в каком городе. Так было, когда в Армавире, будучи уверен, что он в Кисловодске, Ахмед решительно повернул на знакомую улицу и оказался на полосе встречного движения. К счастью, ни машин, ни инспекторов ГАИ поблизости не оказалось. Но самым поразительным в этих случаях было то, что порой он с напряжением пытался сообразить, где он и как сюда попал. Память воспроизводила цепочку предыдущих событий, но потом внезапно обрывалась, и Ахмед в изумлении оглядывал абсолютно незнакомые места. И потом так же неожиданно, толчком, возвращался в реальность.

Экспедиторская работа была не только трудна, но и опасна. В стране шла вторая гражданская война. Первая гражданская война была за то, чтобы всё стало общим. Вторая - за возможность урвать побольше от того, что стало общим в результате первой войны. Развязали эту войну внуки большевиков-комиссаров, тех, кто развязал первую. Видимо, слепая безжалостность наследуется через поколение. У каждого нового реформатора дед или бабка обязательно были из числа красных. Поставь любого либерального реформатора на яркий свет, и тут же чётко обозначится тень дедушки-комиссара, целящегося из маузера в стоящего у стены человека.  Это была не совсем явная война, без линии фронтов, без генеральных сражений, но она не была менее жестокой, чем первая. И потери на ней были не меньше. Только в этот раз не было белых. В первый раз обещали дать землю и фабрики, но обманули, теперь обещали то же и вместо обещанного выдали ваучеры.

Да, по окраинам великой державы шли войны, да, в столице тоже дело доходило до применения артиллерии, но при этом заявлялось, что гражданской войны удалось избежать. Опасно было везде, но при этом были зоны повышенной опасности. Дорога была одной из таких зон. Милиция, бандиты, водители, заснувшие за рулём, ямы такие глубокие, что попавшее в одну из них колесо даже на скорости шестьдесят километров будет вывернуто с мясом.

Ахмед несколько раз был на волосок от гибели, два раза засыпал за рулём, но, к счастью, оба раза рядом сидел Вадим и успевал заметить и разбудить.

- Это всё из-за весёлых соседей, бардачат до утра, - сказал ему Ахмед, когда Вадим во второй раз едва успел его разбудить.

Тогда они поменялись местами в кабине, и Ахмед тут же уснул. А когда проснулся и увидел несущуюся на него дорогу, в ужасе схватился было за руль, но руля не было! Вадим смеялся, глядя на Ахмеда, судорожно хватающего пустоту.

- Со мной так тоже бывало, - признался он, - сидишь справа, уснёшь, проснешься - хвать за баранку, а её нет. Машина несётся, а баранки нет. Ужас!

После того случая Ахмед решил поговорить с соседями, не дававшими спать. Конечно, от увещеваний ещё никто не угомонился, но хоть попробовать надо. Как-то он приехал домой пораньше, ещё восьми не было. Обычно он только к одиннадцати освобождался. Постучал. Долго никто не отзывался, и он собрался уйти, как вдруг дверь распахнулась рывком. На пороге в коротеньком халате стояла хозяйка комнаты. Ахмед посмотрел на девушку и забыл все приготовленные слова.

- Проблемы или в гости решил зайти?

В голосе слышалась враждебность, но ярко-жёлтые, искрящиеся глаза смотрели ласково и с любопытством.

- У тебя сегодня опять праздник будет, может, дашь выспаться?

- А у меня каждый день - праздник, я молодая, мне веселиться надо. Понял?

- Так ведь это не у молодых, это у других каждый день праздник.

Она засмеялась.

- Ну ты и зануда. Можешь зайти вечером, мои друзья придут, повеселимся.

И она закрыла дверь, но не так, как открыла её, а наоборот, подчёркнуто медленно. Занавес не упал, а плавно опустился.

Грохот начался, как обычно, к десяти. В этот раз, видимо, назло ему, шум, который они считали музыкой, был громче обычного, и нечего было даже думать о сне. Ахмед вышел из комнаты, спустился вниз, с проходной позвонил Вадиму и отпросился на завтра, ничего не объясняя.

Решил пойти прогуляться, возвращаться в комнату не хотелось. Ясно было, что это его жильё стало негодным из-за соседей. Надо искать себе что-то другое.

Осенний вечер был хорош. Ахмед долго бродил по улицам, но усталость взяла своё, и он вернулся в общежитие. На лестнице ему повстречалась компания - та соседка, с которой он говорил накануне, трое парней и ещё одна девушка. Все они были навеселе, раскрасневшиеся лица парней отяжелели. Двое из них были высокого роста, крепкие парни, а третий, он шёл сзади, не удался ни ростом, ни видом. Обе девушки, стройные, нарядные, в туфлях на высоких каблуках, казались выше него. Явно пятый лишний. Или запасной.

Когда Ахмед поравнялся с компанией, услышал:

- Сегодня выспишься, я уехала.

Она произнесла это, не обращаясь ни к кому, быстро и невнятно. Её взгляд мимо, контраст между мерзостью запустения, царившей на лестнице, едва освещённой маленькими лампочками в грязных плафонах, и её праздничным видом, ароматом дорогих духов усилили ощущение слуховой галлюцинации. Будто это померещилось.

Ахмед хотел спуститься и позвонить Вадиму, чтобы отменить свой выходной на завтра. Но он слишком устал, чтобы снова идти вниз, а потом снова подниматься. Решил выспаться.

...Был уже полдень, когда стук в дверь разбудил его. Ахмед почему-то подумал, что пришла соседка. Быстро надел брюки и открыл дверь. Она была в том же чёрном платье, что и вечером, видно, только недавно вернулась. Не поздоровавшись, протянула маленькую пластмассовую коробочку.

- Это тебе.

Ахмед взял подарок и пригласил девушку в комнату, но она молча повернулась и ушла к себе.

В подаренной коробочке оказались какие-то цилиндрики из мягкого, похожего на плотную вату материала. Что это могло бы значить?

- Это бируши, такие пробки для ушей, их в больнице выдают тем, кто не может спать, - объяснила ему девушка, когда он появился у неё на пороге с только что подаренной ему коробочкой.

И она отошла в сторону, не приглашая, но и не загораживая ему дорогу. Ахмед вошёл. Комнатушка была точно как у него, только здесь стояли две кровати и возле каждой тумбочки. На одной кровати спала другая девушка.

- Твоя комната побогаче моей будет, - заметил он.

- Это чем же?

- Ну, две кровати...

Девушка рассмеялась, теперь она смотрела на него весело и испытующе.

- А хочешь выпить?

- Не отказался бы.

- Ну, вот и не отказывайся, пойди, купи чего-нибудь, выпьем. Только не шампанское, я им отравилась, смотреть на него не могу.

Он купил водку, банку маслин, грибы и колбасу. Возвращаясь с пакетом, подумал, что забыл спросить её имя, и решил не делать этого столько, сколько получится. В молодости была такая игра - добиться своего, не спрашивая имени девушки. Правда, у него никогда не выходило.

Когда он вернулся, она уже переоделась в простенький халат и накрыла стол. Яичница, солёные огурцы. Ахмед разлил водку, они выпили.

- Давай разбудим твою подругу, - предложил он.

- Пусть спит, её не добудишься, а если к ней приставать, она такая злая будет, не обрадуешься. Хочет спать - пусть спит. Я сама устала, целую ночь гудели. Если не возражаешь, я чуть прилягу.

Она пересела на кровать и, подложив подушки под спину, откинулась к стенке. Полы её халата, застёгнутые пуговицами, немного разошлись, и Ахмед увидел, что под халатом ничего нет. Во рту мгновенно пересохло, и теплая волна разлилась. Она перехватила его взгляд и улыбнулась. Он встал со стула, подошёл к ней. Девушка сделала останавливающее движение ладонью. Потом повернула фотографию, стоявшую на тумбочке, лицом к стене:

- Ему это видеть не надо.

Расстегнула верхнюю пуговицу халата, взяла его руку и прижала к своей груди. Он ощутил тепло и частые удары её сердца.

- Ну, ты что, доктор? Долго будешь слушать? - спросила она изменившимся голосом...

Жёлтый свет её глаз и раскиданные по подушке чёрные кудри - остальное он почти не запомнил. Когда всё кончилось, он спросил:

- Как тебя зовут?

- Я так не хотела, чтобы ты задал этот вопрос раньше времени. Спасибо, что понял. Меня зовут Наташа.

- Наташа, - повторил он, и знакомое имя прозвучало странно для него.

- Давай покурим, - предложила она.

Ахмед встал и принёс ей сигареты, зажигалку и пепельницу. Наташа закурила.

- А ты не куришь?

- Нет, но если хочешь…

Она протянула ему горящую сигарету, и он приложился к бумажному фильтру, только что побывавшему в девичьих губах. Он не любил курить, но разделённая сигарета была сильней, чем поцелуй.

Они лежали молча, поочерёдно прикладываясь к сигарете. Потом она встала, накинула халат и ушла. Душевая была в коридоре, и Ахмед почти точно угадал момент, когда она появилась вновь. Будто повинуясь его мысленному приказу, она сняла халат и легла рядом. Он ощутил такое желание, словно рядом с ним лежала первая женщина в его жизни, словно никогда раньше он не имел ни одной, кроме этой. Женщин в его холостой жизни действительно было не много. Давно, лет двадцать назад, это были совсем молоденькие, юные девчонки, и тогда он ещё не мог оценить их прелесть, поскольку не с чем было сравнивать. С годами его подругами становились всё более и более взрослые женщины, и это было нормально. Безумство весны забылось само собой, и в него не было возврата. И вдруг вот оно, снова.

Женственность, беззащитная и искренняя, явленная не в пышности форм, не в сноровистости в любовных утёхах, но в трепетной юности. Страсть, пусть уже и наполовину притворная, но всё равно ещё полная желания. Они начали всё сначала.

И когда и это закончилось, Ахмед спросил:

- Слушай, неужели она всё ещё спит?

- Да ей хоть в барабан стучи, не проснётся. Не переживай. Но ты молодец, я только со второго разу кончаю, ты будто знал. Спасибо.

Женская похвала в постели всегда действовала на него, как шпоры на коня. Теперь это была уже не любовь, а состязание. Она что-то бормотала, вскрикивала хрипло, и сетка кровати стучала о раму в бешеном ритме.

- Наташка, когда ж ты натрахаешься.

Это проснулась Оксана.

Ахмед увидел Оксану, лишь когда, обессиленный, упал на спину. Девушка курила, сидя на кровати, было видно, она недовольна тем, что её разбудили.

Прозрачная ночнушка ничего не скрывала - ни долгую, плавную линию её тонкой талии, ни очертаний большой груди. Синева глаз и снежная белизна кожи явно подтверждали натуральность светло-золотистого цвета её локонов.

Ахмеду даже показалось, что она красивее той, что лежала рядом с ним.

То ли от сна, то ли с похмелья, её лицо слегка отекло, и пухлые черты придавали такую очаровательную детскость, что невозможно было глаз оторвать. Вчера, на лестнице, он не рассмотрел её - яркая блондинка, мало ли их в этих краях.

- Ты точно чокнутая, Наташка, а если ребята придут?

- Да куда они придут, ты что, не видела, какие они вчера были.

- Нет, а если?

- Всё от меня зависит, как я себя поведу, скажу, это мой жених новый, а Стёпку я разлюбила.

Ахмед испытывал неловкость от того, что присутствует при этом разговоре, но встать и одеться при Оксане он и вовсе затруднялся. К счастью, она, докурив сигарету, ушла в коридор, и он быстро оделся.

- Уходишь? - спросила Наташа.

- Как скажешь. Может, лучше пойдём ко мне?

- Оксанка права, у меня точно не в порядке с головой. Ты иди, а я приду.

Не было её долго, так долго, что он начал беспокоиться. Решал, то ли ждать, то ли пойти посмотреть, что случилось. Она вошла, не постучав, распахнув дверь, как хозяйка. Теперь на ней было красное платье, очень открытое, а сверху белый жакет.

- Ты так нарядилась, мы куда-то идём?

- Куда здесь можно пойти, кроме сауны? В ресторан я не хочу. Выпить хочу, но чтобы вдвоём.

- Я тоже не хочу никуда, но ты так оделась, будто собралась куда-то идти.

Она засмеялась.

- Это для тебя. А ты думаешь, я не видела, как ты на Оксанку пялился? Голая, она красивее меня, а в одежде ничего, могу с ней соперничать. Мне красный цвет идёт.

Ахмед подумал, что так же идёт, как и черный, и белый, и любой другой цвет. Но вслух ничего не сказал. Он снова сходил в магазин, и всё повторилось. Колесо их страсти, будто пущенное с горы, неслось, набирая скорость, подпрыгивая на кочках и в полёте преодолевая ухабины. Её красота порождала в нём желание прикоснуться, а прикосновение к ней тут же вызывало нестерпимую жажду слияния с этой красотой. И эта жажда слияния была сильнее, чем грубое желание обладать.  Казалось, их близости не будет конца. Они почти не говорили. Только во время близости Наташа, управляя его действиями, ругалась матом грубо и цинично, но это не коробило его. Наоборот, подхлёстывало. Ведь они были как звери, и все запреты не существовали для них. Её разнузданность была знаком его силы. Это было изнурительно и захватывающе одновременно.

Уже темнело, когда он ощутил, что иссяк. Но и она притихла, правда, не надолго.

- Я ещё хочу, - сказала она, выкурив очередную сигарету.

- Неужели мало?- поинтересовался он.

- Нет, много, конечно, много, только где это - много? - И она начала искать что-то под одеялом, поднимая подушки. Её глаза сверкали, лицо улыбалось лукаво и счастливо. - Где это много, покажи?

- Там, где снега прошедших зим, - он слегка переиначил поэта, зная точно, что не будет уличён ни в плагиате, ни, тем более, в искажении слов поэта. Вийон - в Невинке слышал кто о нём?

- Ты всё равно самый хороший, и я хочу сделать тебе подарок. Тебе и себе.

- Но ты уже сделала мне сегодня подарок.

- Можешь его выкинуть, бируши тебе больше не понадобятся, я хочу подарить тебе то, что ты заслужил. - Она встала с постели, надела платье на голое тело и ушла.

Ахмед лениво соображал, чего же он мог заслужить, на её взгляд. Чем она его одарит? Но придумать ничего не мог. Встал и подошёл к окну - в окнах домов зажигались огни. Вдали дымились  высоченные трубы химического завода. Внизу во дворе стояла красная «девятка», на которой он приехал, оставив «Газель» в гараже. Всё было чужое - город, завод, красная машина и женщина, которую он ждал. Восторг, похожий на счастье, охватил Ахмеда - у него ничего не было своего, ничего ровным счётом. Это, конечно, не сей-часье, не свобода от времени, но тоже - свобода. Не иметь - это тоже почти счастье.

Вернулась Наташа скоро, очевидно расстроенная.

- Не согласилась. Упёрлась ножками. Она упрямая, сказала нет - всё, больше не подходи. Я так не могу. Мы с ней как сёстры, и я старшая. Но она упрямее меня.

- Так ты мне Оксанку подарить хотела?

- Вдвоём мы бы тебя быстро взбодрили.

- Ты точно чокнутая, Оксана правильно сказала. Результат мог получиться обратным, я по природе застенчивый. А если бы вышел сбой?

- Не болтай глупостей, какой ещё сбой. Ты что, никогда в групповухе не участвовал?

- Нет, как-то не довелось.

- Так ты ещё мальчик, вот откуда в тебе столько силы! - Она рассмеялась. - Кто бы мог подумать, взрослый дядя, такой хороший, а неопытный. Слушай, а ты порнуху любишь?

Ахмед рассказал ей, как впервые в своей жизни увидел порно.

- Вначале, конечно, стукнуло, но потом сразу как-то жалко стало людей на экране. Понимаешь, возбуждение проходит, а только одна жалость остаётся.

- А мне нравится смотреть порнуху, там всё лучше, чем на самом деле. Ты ведь прав, после групповухи такая пустота на душе... Тоска. А там кино и только. После ничего. А ещё мне нравится смотреть, как Оксана трахается. Она такая… - Наташа подумала и, очевидно сомневаясь, стоит ли говорить, всё же произнесла: - Знаешь, почему я зажгла с тобой? Ты ведь не в моём вкусе, да и вообще, старый. Просто когда ты постучал в первый раз, я как раз гладила себя. Я уже почти кончала, а тут стук в дверь. Я вначале не хотела открывать, а потом подумала: если это будет мужчина, то я ему дам.

- В смысле - гладить? Как это, гладить себя?

- Ну ты и пень. Мастурбировать, если так тебе понятнее... Ну вот, я открыла дверь, а там ты. Мне мужчина нужен был, но не такой. Там был ты.

- А чем же я тебя так уж не устроил?

- Всем. Но если бы ты тогда меня изнасиловал, я бы была не против.

- Ну а потом заявила бы на меня.

- Конечно, заявила бы, зато в лагерь к тебе приезжала, грев привозила бы, а после и замуж бы за тебя вышла.

- Вот видишь, какой я умный, за один раз сразу и тюрьмы, и женитьбы избежал.

- Ты шутишь... А ты, правда, умный. Я умных не люблю, с ними скука. Но ты умеешь скрывать, что умный. Только от меня не скроешь, я мужчин насквозь вижу. Ты меня дурой считаешь и шлюхой. Может, ты и прав. А может, и нет. Короче, я решила, что дам тебе при первом же случае. Не знаю, почему, но так решила... А хочешь, я тебе расскажу свою жизнь? Всю-всю. Если хочешь.

Его клонило ко сну, но обидеть Наташу не хотелось. К тому же можно ведь и заснуть, заснуть сейчас совсем не так опасно, как за рулём.

И она начала рассказывать, а он начал слушать, и её рассказ захватил его, прогнал сон. Видимо, не судьба была ему выспаться.

С Сашей она дружила с детства. Росли вместе. Потом пришла любовь. Но они ещё наполовину оставались детьми. Её подруги уже успели сменить нескольких, а между ними всё оставалось, как в детстве. Саша говорил ей: «Подождём до свадьбы, никуда мы друг от друга не денемся».

Они всюду ходили вместе за ручку, и когда ребята с их улицы собрались встречать Колька, Саша взял её с собой.

А Колёк рассказывал про лагерную жизнь, пел под гитару про старушку маму, про жестокие бури, бьющие бродягу, про проклятых мусоров. Ребята смотрели ему в рот, и Наташа понимала, что это и есть тот человек, ради встречи с которым она прожила свои семнадцать лет. Рассказав и спев, Колёк подошёл к ней: «Пошли». Она поднялась и, не глядя на Сашу, пошла с ним. Саша и не пикнул.

На другое утро был выходной. Проснувшись, Наташа вспомнила, что было накануне. Мир стал тоскливым и противным. Она с томлением и страхом ждала прихода Саши. Но пришёл Николай. Она вышла к нему, он хотел её поцеловать, но она отвернулась. Он посмотрел и сказал: «Играть со мной не советую, даю сроку до завтра. В шесть буду возле почты. Смотри». И ушёл. А вечером пришёл Саша. Они коротко поговорили у дверей её квартиры. «Ты ко мне больше не ходи, я с тобой уже не могу», - сказала она и закрыла дверь.

К Николаю она не пошла, и он подкараулил её на улице на другой день, схватил за руку и втолкнул во двор. Ударил по щеке, сказал: «Характер показываешь?» Она заплакала, и он взбесился: «Да я тебя делал, как хотел, ты сосала, как мамину сиську, а теперь характер показать хочешь?»

Вначале бил руками, потом, упавшую, ногами.

Домой она приползла. Она не помнила ничего, никаких подробностей того вечера, кроме радостного лица отчима и его весёлых слов: «Допрыгалась, красавишна, к тому и шло, к тому и шло».

И мать ничего спрашивать не стала, сделала вид, что ничего и не случилось.

- Она очень боялась потерять Владимира Степановича, - объяснила Наташа, оправдывая свою мать.

Неделю она пролежала дома, пока прошли синяки. Как раз подошли экзамены в медицинском училище, она сдала их, но о красном дипломе пришлось забыть. Она рассчитывала, что с отличным дипломом сможет поступить в институт. Мечтала быть врачом.

- Хоть с золотым дипломом, без денег в мединститут ты бы не поступила, - успокоил её Ахмед.

Вскоре после окончания училища она уехала из своего городка. Не из-за страха, не из-за обиды, а потому, что здесь она часто бы встречала Сашу.

Мать дала ей немного денег, сказала: «Дочуня, я тебя очень люблю, ты для меня главное, ты для меня - всё. Но у тебя своя жизнь, и через ошибки, через трудности ты должна сама найти в ней свою дорогу. Мне страшно потерять Владимира, женское одиночество так ужасно».

Когда Наташа дошла до этого места, сон Ахмеда уже совсем развеялся, он слушал её напряжённо, веря каждому слову.

- Гадина, - сказал он.

- Не говори так о моей маме, я сама порой ненавижу её, но ты не должен ругать.

- Да, извини, конечно, не должен, это просто вырвалось. Если бы у меня была такая дочь, как ты, такая девочка, я бы не думал о своём счастье или несчастье. Ты не обижайся, но все разговоры о своей собственной жизненной дороге, о неизбежных ошибках на ней придумали шлюхи и извращенцы, чтобы было побольше таких, как они, чтобы им из меньшинства перейти в большинство. Я сам рос сиротой и цену этому знаю. Детей нельзя бросать в жизнь, это очень жестоко. О детях надо заботиться, а не избавляться от них.

- А у тебя нет детей?

- Нет, - сказал он. Подумал и добавил: - Да нет, если бы кто-то был, я бы знал.

- А как так может быть, у всех нерусских по десять детей, а у тебя ни одного.

- Причина этому - моё собственное детство. Я поклялся себе, что никогда не буду иметь детей. В моём детстве не было ни одного светлого дня. Детские клятвы мало чего стоят, но я свою сдержал. Но я прервал тебя, рассказывай...

- Тебе, правда, интересно?

- Мне, правда, интересно.

Ехать она решила в Невинномысск. Молодёжный город. Мужчин в её жизни больше не будет. Хватит и одного, как-нибудь проживет сама.

И она рассказала ему, какой она была дурочкой, думала прожить на зарплату медсестры. И долго не могла понять, почему денег хватает, если, конечно, экономить, только на одну неделю из месяца?

У больных денег она брать не могла, да ей и не особо, давали, не принимали всерьез. Ребенок, на что ей деньги. Взрослым тёткам, вредным и крикливым, давали, а ей нет. Из больницы пришлось уйти. Устроилась официанткой в ресторан. Работа тяжёлая, не легче, чем в больнице, зато платят. Здесь она и познакомилась с Оксаной. Та сбежала от мужа. Она ещё наивней была, чем Наташа. Что называется, тёлка. Но и в ресторане Наташа долго не задержалась. Как-то пришёл в ресторан необычный человек, молодой, а борода как у старика. Двое, которые были с ним, уважительно звали его батюшкой. И Наташа решила, что если она сумеет соблазнить этого священника, значит, всё, значит, никто перед её чарами устоять не сможет и в жизни она добьётся всего, чего ни пожелает. Она и обслуживала их столик. Когда гости выпили, подошла к бородатому и сказала, что она девушка грешная, исповедаться хочет прямо сейчас.

- Ты бы видел, как он на меня вытаращился. Нельзя, говорит, ты в церковь приходи, там тебе скажут, как надо подготовиться к исповеди, а в ресторане нельзя.

Она их обслуживает, водку по рюмкам разливает, как бы случайно то бедром, то рукой заденет священника. А тот пить, видно, не очень может, хоть и толстый, а опьянел, его друзья ещё держатся, а этого развезло. Задержал её за руку, спрашивает, не раздумала ли она исповедаться. «Ещё сильнее хочу», - говорит.

И повела его в подсобку, там раздевалка была.

- Он толстый, пьяный, неуклюжий, да и я сама не знала толком, как нужно. А ещё целоваться хотел, у него борода, а меня, после Колиных усов, от волос на лице тошнит. Если бы ты с усами был, ни за чтобы с тобой не стала. А тут целая бородища. Я только её и запомнила... Представляешь, какая я глупая была, посчитала это своей победой. Ну, а на другой день меня за эту победу с позором и выгнали. Кто-то настучал, в ресторане все друг на друга стучат. А может, он сам сказал или эти двое. Он ведь важным попом оказался, из Москвы.

Я немного тогда за Оксанкин счёт пожила, пока с Кириллом не познакомилась. Кирилл странный был и, кажется, гей. Зато такой заботливый и какой-то очень порядочный, честный и спокойный, что сказал - обязательно выполнит. Мы с ним не спали, да он и не требовал этого. С мамой своей познакомил, но о женитьбе никогда не говорил. Намекал, что он бандит. Только я не такая уж дура, бандиты такие не бывают. Но чем он занимался, я не знаю. Однажды он сказал, что из этой страны надо уезжать. Для разгону мы поехали в Ленинград, поселились там в дорогой гостинице, он и машину шикарную нанял с водителем для нас. Говорил, что скоро будем жить на берегу океана. По-английски он умел говорить, я сама слышала, ему звонили в номер, и он говорил. Мы жили там как в раю несколько дней, потом он пришёл странный такой, возбуждённый и сказал, что вечером всё решится. Достал доллары, разделил пачку на две части, одну часть мне оставил, там было больше семи тысяч. Ушёл - и больше я его никогда не видела. Из гостиницы меня через неделю попросили: оплата закончилась. А мне чего там одной делать? Вернулась в Невинку, пошла к его маме. Как только стала ей рассказывать, она сразу заплакала. Сказала, чтобы я об этом никому не говорила и к ней не ходила, а то и меня могут убить. Кажется, его мать тоже была в чём-то замешана. На память у меня кольцо бриллиантовое, его подарок, осталось и фото - я в номере той гостиницы. Я тебе покажу, там такая роскошь была.

Воспоминания утомили Наташу, и мысль её перескочила. Ахмед уже умел читать на её лице не только чувства, но и мысли. Её личико не умело ничего скрывать. Сейчас она вдруг отвлеклась от воспоминаний, и заботы сегодняшнего дня отразились на девичьем челе.

- Слушай, а давай я всё пошлю к чёрту, и ты возьмёшь меня к себе на содержание? Мне не надо много, я сама буду работать медсестрой, ты только помогать будешь, а я буду тебе верной. Мне так всё надоело. Не знаю, почему, я чувствую, чувствую, если ты меня не вытащишь, я пропала. Больше нет сил по саунам. Я хочу, чтобы мы с тобой в театр пошли, я никогда не была в театре. Тряпок красивых у меня полно, а одевать их некуда.

Ахмед хоть и готов был к перемене её настроения и, следовательно, темы разговора, всё же растерялся. Как просто и натурально - или ты взваливаешь меня на плечи и несёшь, или я пропала. Схитрить так нельзя, она просто говорила то, что чувствовала.

Ахмед вспомнил другую Наташу - его Наташу. Та ни разу не заводила с ним подобных разговоров. Ему стало тоскливо. Он посмотрел на девушку. И во всём её облике не было ничего, что хотелось бы хоть чуть изменить. Бледное лицо, чёрное облако волос, мягкие, но стройные очертания тела - все было прекрасным. Страх потерять это, страх никогда больше не обладать и даже не увидеть её овладел им. И страх, вдохновитель всех предателей, заставил Ахмеда сказать:

- Я сделаю всё, что ты прикажешь. Если надо, можешь мной располагать как захочешь. Только не проси меня делать глупости. Взять тебя на содержание значит посвятить тебе жизнь. Я на это не способен. Не та я величина, духу не хватит. Если надо умереть за тебя, умру. А вот жить с тобой не смогу.

Она слушала очень серьёзно, с тревожным вниманием, очевидно веря ему и понимая не только то, что он сказал, но и то, что хотел сказать, но не смог.

А Ахмед подумал: «Кажется, начались пьяные речи». Так всегда бывает, когда не уследишь и начнёшь о серьезном на пьяную голову. Потом стыдно вспомнить.

Наташа восприняла его слова вполне серьёзно.

- Ладно, спасибо, что хоть умереть готов, раз жить со мной не хочешь. Но если мы вместе быть не можем, давай вместе сотворим что-нибудь.

- Например?

- Вот ты скажи, у тебя, наверное, есть какое-то дело. Ты же кооператор или ещё что в этом роде. Так если кто-то захочет у тебя твоё дело отнять, ты ведь убьёшь его?

- Да, наверное, убью, хотя мне сорок один и я до сих пор никого не убивал. Но, думаю, смогу.

- Ну вот, а не проще ли найти того, у кого уже всё есть, и отобрать? Тут смелость нужна и ум. Ну, ещё, конечно, удача. Она всегда нужна. Давай, а!

- Злость нужна в первую очередь. Без злости ничего не выйдет. За своё убить - это одно, а прийти и отнять у человека его - это совсем другое. Большая злость нужна. А её ни у меня, ни у тебя нет. У тебя, может, ещё будет, а у меня уже нет.

- У меня она уже есть, я много кого бы убить хотела. Колька, Владимира Степановича, брата своего, по матери сводного, Борьку, хоть он и маленький, убила бы и глазом не моргнула. Ангелину Фридриховну, комендантшу нашу.

- Ерунда, поверь, это ерунда. Коснись до дела, никого бы ты не убила. А Колька твоего я бы и сам убил, если бы случай представился. Вот это можно обсудить. Поеду и прикончу, и, если ты не выдашь, никто меня и не найдёт. На это я согласен. Только денег у нас не прибавится, когда его закопают.

- Ты и он - это небо и земля. Рисковать тобой, чтобы разделаться с ним? Да никогда.

Ахмед промолчал, идея найти Колька ему понравилась, и он захотел её обдумать потом, на трезвую голову. Он решил: «Только когда найду, не надо ему ничего говорить - кто, за что. Начнёшь говорить - точно влетишь. Встретить, молотком по голове и уехать. Никто не найдёт». Так Ахмед подумал, но голос внутри него напомнил: «Вторая бутылка».

...Утром их разбудил громкий стук в дверь. Это была Оксана. С порога она накинулась на подругу:

- Пацаны приезжали, я сказала, что ты к дяде поехала, вечером будешь. Но они могут туда поехать.

- Ну и счастливого пути, пусть катаются, - спросонья лениво ответила Наташа.

- А как же, ведь ты здесь, а там тебя нет, Наташенька.

- Они знают, что мой дядя сумасшедший, скажу, что я была, а он не заметил. С дурака какой спрос? И вообще, чего ты кипишуешь? Компанию составить мне отказалась, а я ведь тебе никогда не отказывала. Стёрлась бы, можно подумать. И спать с утра не даёшь. Шум устроила, пацаны приехали, да чтоб им провалиться. Дай поспать.

Оксана ушла.

- Кто они тебе, эти пацаны ?

- Они мне никто, друзья моего жениха. Типа присматривают за мной и развлекают, чтобы я не скучала. Стёпа у них атаман, он сейчас в отъезде. Только всё это - говно. Игорь, его правая рука, когда танцует со мной, всё время членом прижимается, чтобы я почувствовала, как у него на меня стоит. Думает, сама брошусь, не выдержу. Я, может, и дала бы ему по пьяне, только он ведь Стёпке расскажет. А тот и убить может. Козлы, в общем. Вроде бандиты они, да только один день у них лётный, а месяц залётный. Бабла у них нет. Но людей в расход пускают только так. Напились и рассказывали, как какого-то лоха пытали, а потом Стёпа его зарезал. За деньги пытали, а у него, наверняка, их и не было. Но ты не бойся, Оксанка хоть и противная, но верная, ни за что не предаст.

Она подошла и села рядом, он погладил её голую спину, и всё повторилось снова. А после они уснули.

Во второй раз их разбудил Вадим. Пришёл узнать, что случилось, куда исчез Ахмед. Увидев Наташу, стал говорить на азербайджанском.

- Хорошая девочка, ничего не скажешь. Я так и понял, это Ольга меня погнала - иди, узнай, может, случилось чего. А я всё и так понял.

Наташа возмутилась:

- А что, на русском нельзя разговаривать?

- Моя русский совсем плохо, твоя моя смеяться будет, - сказал Вадим.

Наташа правда засмеялась.

- Вы же русский, Ахмед вас Вадимом назвал, уж это-то я поняла. Стыдно, взрослый человек, а придуряетесь. Нехорошо.

Ахмед вступился за Вадима:

- Он такое сказал, что ты бы даже обиделась, если бы поняла.

- И что?

- Только ты полегче, а то Вадим мой начальник, - пре­дупредил Ахмед и продолжил: - Не обижайся, он сказал, что завидует мне и теперь, от зависти, лишит премии.

...Кажется, слова о зависти были не совсем лишены основания. Когда через несколько дней Ахмед понял, что заболел, Вадим ехидно начал звать его «молодожёном». Вообще наказан он был сурово, не только болезнью. Вначале он позвонил в Баку Наталье. Разговора не получилось. Говорил только он, а она молчала. Изредка отвечала односложно, а потом вообще замолчала. Это напоминало их первый телефонный разговор, только тогда она всё время повторяла три слова: «Мне очень страшно», и теперь она не находила для него больше слов, их снова было только три: «да», «нет», «хорошо».  

Конечно же, она как-то почувствовала измену, и добрая её душа не искала другой мести, кроме молчания. Она не клала трубку, но и не говорила. Ждала. В конце концов, добилась своего, он не выдержал и дал отбой. Это было признанием.

«Я потерял её», - подумал Ахмед, выходя из будки на переговорном пункте. «Так потерял или сам выбросил, как не нужную вещь, просто взял и выбросил?» - спросил тот, кто любил задавать ему свои беспощадные вопросы.

А болезнь, унизительные разговоры с врачом, ещё более унизительное лечение - это было уже вторым актом расплаты. Вдобавок его соседка исчезла. Ни её, ни её подруги он не видел с самого того дня. Как сквозь землю провалились.

Будто ничего и не было. Он заставлял себя думать - это хорошо, что соседка исчезла, и тосковал по ней, и страстно желал увидеть.

Работа снова захватила его, он научился сам делать себе уколы, расписание лечения помогало поддерживать размеренный ритм жизни. Он работал, делал уколы, ел, спал - всё по расписанию. В этом нескончаемом ритме он видел спасение от своих мыслей. Он вспоминал оставшуюся в Баку подругу, наверное, самого близкого человека в его жизни, и тут же задыхался от нестерпимого желания увидеть другую женщину - свою соседку прямо сейчас, не через пять минут, не через минуту, а прямо вот сейчас, чтобы тут же овладеть ею.

Она появилась через несколько дней, случайно встретились в коридоре. Чужая, холодная и даже внешне не совсем такая, какой запомнилась. Кивнула молча и хотела пройти. Ахмед загородил ей дорогу, но забыл приготовленные на этот случай слова.

- Я заболел, - сказал после паузы.

- Заболел - полечись,- сказала она с усмешкой.

- Я от тебя заболел.

Страх и недоверие промелькнули в её глазах.

- Ты серьёзно? Нет, а что делать?

Теперь усмехнулся он:

- Ты же сказала, полечиться надо.

- Прости меня, пожалуйста, поверишь, я не знала. У меня же с конца не капает. Прости.

- Я не жалею ни о чём. Сказал, чтобы знала.

Ужас отразился на её лице, неподдельный искренний ужас:

- Завтра Стёпка приезжает.

- Не знаю, соври что-нибудь. К врачу можешь не ходить, я тебе свои рецепты дам, купишь лекарства и лечись.

Но она не пришла к нему за рецептами, снова исчезла и снова встретилась в коридоре через несколько дней. На этот раз она была не одна, под ручку с парнем. Среднего роста, широкий в кости, приплюснутое лицо с выступающим подбородком . Это был тот, чьё фото она отвернула к стене, когда Ахмед был у неё.

Ахмед поздоровался с Наташей, она ответила, а её спутник молча смерил его тяжёлым взглядом.

Ненависть с первого взгляда случается куда чаще, чем любовь.

Теперь в их коридоре по ночам стало тихо. Наташа и Оксана опять исчезли, вскоре на их место поселились две другие девушки - тихие, неприметные. И к ним ходили парни, но вели себя иначе, не так, как Наталья с Оксаной, вечера проходили тихо, без грохота. При встрече с новыми соседками Ахмед вежливо здоровался, они отвечали так же подчёркнуто вежливо.

Эта странная встреча, любовь, вдруг вспыхнувшая и тут же угасшая, словно специально, чтобы отметить конец какой-то части его жизни. После того как он в коридоре встретил Наташу с её женихом, страстное желание видеть её исчезло раз и навсегда. А ненависть к сопернику тоже вскоре забылась...

Вместе с гонореей он, кажется, вылечился и от физиологической потребности в женщине. Теперь он мог быть один столько, сколько хотел. И, наконец, пришёл к тому, к чему долго шёл - дорога в прямом смысле стала его жизнью. Серая лента, летящая под колёса машины, полностью владела его чувствами и мыслями. По сторонам смотреть нельзя - дорога ухабиста и полна неожиданностей. И днём и особенно ночью серая лента, выхваченная светом фар из тьмы, целиком владела его вниманием. И даже в блаженство забвения его уносила стремительно стелящаяся дорога. Стоило только положить голову на подушку и закрыть глаза - и вот она, тут как тут, летит навстречу. Дорога точно как жизнь - трудная, опасная, полная неожиданностей, ведущая к смерти. А в жизни и в дороге одно утешение - полное одиночество. Когда едешь ночью усталый, начинает казаться, что ты один в целой вселенной, а фары встречных авто - лишь призрачные напоминания об опасностях, таящихся в бесконечном мраке. Он не включал по ночам магнитолу, чтобы сберечь тишину одиночества.

Он ездил по всему Северному Кавказу, и трубы Невиномысского химзавода, видные днём и ночью издалека, стали теперь для него как маяк родного порта для моряка. Ещё недавно чужие, отталкивавшие своей величавой громоздкостью, теперь они стали символом дома - символом отдыха и покоя. Это было странно. Захватывающе странно.

Помимо явных опасностей, ещё множество скрытых подстерегало водителя. Плохое горючее - гибель для мотора, плохая еда, опасная для шофёра. Бесчисленные кафе выросли тогда вдоль шоссе - остановился, поел, заплатил и поехал дальше. Если не отравился. А если отравился, ответчиков нет. У хозяев придорожных кафе только один долг, только одна обязанность - исправно платить деньги милиции и бандитам. Больше они ни за что не отвечают.

Ахмед травился в этих кафе несколько раз, а однажды даже серьёзно.

Теряя сознание, он едва успел съехать на обочину, уже почти не понимая, где он и что с ним происходит. Рвало его, буквально выворачивало наизнанку. К счастью, с собой была вода, он пил и снова его выворачивало. Подъехала патрульная машина.

- Пьяный?! Нажрался и за руль?

Ахмед покачал головой, собравшись с силами, ответил:

- Отравился, не пьяный.

- Палёную пьёшь, вот и отравился, давай документы.

Документы лежали в машине, но открыть дверцу и залезть в кабину не было сил. Он сел на траву.

- Да я в кафе поел, во «Встрече», полчаса не прошло.

Милиционеры, их было трое, засмеялись. Один сказал, вроде с сочувствием:

- Так ты у Райки ел, так бы и сказал. Если бы знал, из чего она свои «блюда» готовит, ты ещё и не так бы блевал. Ничего, проблюёшься, кажется, ещё никто не умер, - подбодрил Ахмеда милиционер. - А везёшь чего?

- Удобрения.

- Ворованные? - с надеждой спросил милиционер.

- На заводе брал, есть документы. - Ахмед открыл, наконец, дверцу и залез в кабину.

- Зря, ворованные куда выгоднее, и нам бы помог, а мы бы тебя в друзья записали, а так, за копейки работаешь. Ну, как хочешь.

Патрульная машина уехала, а Ахмед несколько часов простоял, опасаясь ехать.

После этого случая он если и заходил в кафе, брал лишь чашку кофе, чтобы не спать, и булку - заглушить голод. Со временем страх перед отравлением ослаб, и однажды он, зайдя в кафе, между Кропоткиным и Армавиром, заказал двойной кофе. Официант - молодой парень с характерной армянской внешностью - спросил

- Может, чего посущественнее, земляк? Шашлык?

Запах жареного мяса усиливал голод. Ахмед было поддался соблазну, но тут же сообразил, что этот официант хорошего ему не предложит. Видит же, с кем дело имеет. Если нейтральная Райка чуть на тот свет не отправила, то уж этот постарается, промашки не даст.

- А если я от твоего шашлычка не умру, тогда что?

- Зря обижаешь, я бы лучшие куски выбрал.

Печальный взгляд его чёрных бархатных глаз, немного вогнутое лицо с выступающим носом и подбородком напомнили Ахмеду Жанну Айрапетовну.

Окончание в следующем номере.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.