Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(57)
Владимир Маляров
 Было - не было…

1963 год, мне скоро семнадцать лет. С нетерпением жду окончания десятого класса, чтобы без промедления подать документы в среднетехническое Астраханское мореходное училище на штурманское отделение. Пока море видел только во сне, начитавшись Жюль Верна, Новикова-Прибоя, Александра Грина... Родители против моей моряцкой затеи. Мать, Прасковья Захаровна, протестует робко, мол, что за жизнь на воде, к тому же моряки часто тонут. Сама также никогда не видела ни моря, ни моряков, разве что в кино.

- Утонуть, мам, можно и в нашем гнилом пруду, - резонно возражаю матери.

Пруд рядом, в ста метрах от нашего дома, и в нем каждое лето тонули пьяные мужики и закупавшиеся дети.

- Ты мне, парень, выбрось из головы эту затею, - агрессивно наступал отчим Константин Андреевич. - Поступай в сельскохозяйственный техникум или даже в институт на зоотехника, а лучше на ветеринарного врача - сыт, пьян и нос в табаке. Глянь на нашего ветврача Семеныча…

Отчима я уже не боюсь, как прежде, но предпочитаю отмалчиваться, жалеючи мать.

И вдруг, после зимних каникул, объявление - мы не выпускной класс и нам, десятиклассникам, предстоит учиться в одиннадцатом классе.

Помню, не очень огорчился. Что решено, то решено.

- Вот тебе, парень, и юркни в дверь! - торжествовал мой батька, всегда желавший мне только добра, но на свой лад. Сам некогда едва одолевший три класса, он желал видеть меня образованным. - Ничего, вот поучишься еще годок, оно и пересохнет - твое море.

Я лишь усмехался на его слова. Нет, оставаться дома я уже не мог, и прохладные отношения с ним в последние годы утверждали мое решение. Может быть, год-два как он перестал меня пороть кнутом за всякую провинность. Теперь Константин Андреевич клонился долу, я же набирался сил. Тягал во дворе гири, охаживал кулаками мешок с опилками, у него же, отчима, выпросил восемь рублей и купил настоящие боксерские перчатки, продававшиеся в нашем райцентре.

А вообще-то, тогда батьки нас пороли ремнями поголовно, но мой - кнутом. Работал в колхозе табунщиком, конюхом, объездчиком, и кнут всегда был под рукой.

Мой отчим очень сложный человек. Прежде всего, пьяница с изломанной судьбой. В семнадцать лет попал на Великую Отечественную. Воевал недолго. В рукопашной немец проткнул штыком бок. Залечил в госпитале и снова на фронт. Следом перешибло-раздробило крупнокалиберной пулей левое предплечье - это было уже серьезно. Остался калекой на всю оставшуюся жизнь. После долгого пребывания в госпитале комиссовали. Домой, на Ставрополье, не поехал, решил свет повидать и пошел колесить по матушке России. Было ему восемнадцать с небольшим хвостиком. В сорок третьем здоровому жить было не просто, а калеке… Сам признавался, спасала только красивая морда да нахальство. Побирался. «Век не забуду, сколько воды тогда выпил, - рассказывал мне с усмешкой в изрядном подпитии. - Стучусь в первую попавшуюся дверь, молю бога, чтобы вышла старуха или тетка постарше. Нет, выходит девка. У девки просить кусок хлеба - стыдно. «Дай воды напиться», - говорю ей. И пить ту воду на голодный желудок приходилось часто…».

Рассказывал только в подпитии. Я любил его слушать.

Не раз приставал в примаки к истосковавшимся по мужикам вдовам-солдаткам. Благо, парень был видный, да с одной рукой не добытчик. Она, рука, была и вторая - левая, но способна разве что цигарки крутить в помощь правой.

На одном месте не задерживался. Наскучило - попросту убегал от очередной сожительницы и переезжал в другой город, то есть бродяжничал. Не один год прошел. Война кончилась победой, а Костя Ручка, дали такое прозвище в какой-то шайке, все кружился, словно щепка в половодье. Наконец, прибило к саратовской зоне. Попался с подельниками на воровстве государственного имущества. В подробности не вдавался, не любил вспоминать подробности. Дали немного. Работой не маяли, как-никак фронтовик-инвалид, да к тому времени и тертый калач.

К нам, то есть на саратовский хутор Ивановский, Костя Ручка припожаловал в 1951 году. Сошел на нашей станции не случайно, а в гости к угрюмому бобылю Назарову, с которым сиживал на зоне. Пошумели мужики, обмыли встречу, повспоминали житье безрадостное, и задержался Костя у Назарова, даже в правление колхоза наведался на предмет работы. Устал бегать или что другое, не знаю, чем ему понравился наш нищий невзрачный хутор. Правда, железка рядом и город Саратов в тридцати километрах.

Я первый познакомился с Костей, дядей Костей. Его определили конюхом к нашей немногочисленной конюшне, у которой целыми днями околачивалась деревенская пацанва. Любил и я лошадей до самозабвения. Дядя Костя позволял нам чистить стойла, самому было тяжеловато управляться с этой работой, закладывать в колоды сено, овес. Главная награда - водопой, верховая езда охлюпкой до пруда и ночное бдение летом у костра.

Моя мама вместе с бабушкой Наташей работала дояркой на ферме. Мы жили отдельно от бабушки в небольшой хате, но рядом, одним двором.

Наша хата состояла из сеней, кухни и комнаты. Моя кровать стояла на кухне возле печи. Однажды, проснувшись, услышал за дверью в комнате разговор - голос мамы и знакомый мужской. Прошлепал босиком до двери, приоткрыл и увидел в кровати рядом с маминой головой на подушке голову дяди Кости.

Мне в ту пору шел шестой год. А дядя Костя стал жить у нас. Мама, как говорят, цвела и пахла, а бабушка отнеслась к новоиспеченному зятю настороженно. Он на год был моложе мамы. Ему стукнуло двадцать семь, маме двадцать восемь, а бабушке под шестьдесят. Папой дядю Костю я стал называть, наверное, в первый же год совместного жительства.

Меня всегда тянуло к старшим. Но старшие пацаны пренебрегали мной из-за моего малолетства. Иногда брали, а то и не брали в ночное. Если случалось лезть в колхозный сад за яблоками и грушами, то меня ставили на атасе. Теперь же мне завидовала вся пацанва Ивановки. Во-первых, приобрел батьку, далеко не у всех были батьки. Во-вторых, стал чуть ли не владельцем конюшни, в которой преобладали клячи, надорвавшиеся на тяжких колхозных работах. Из колхозной техники в ту пору запомнилась разболтанная, дребезжащая на многочисленных ухабах полуторка да два трактора-колесника - колеса железные на шипах.

Теперь я охлюпкой вволю катался на лошадях. Иногда так набивал задницу об острые хребты, что приходилось долго ходить раскорякой. Летом отчиму вменяли ездить на паре лошадей, запряженных в повозку с железной бочкой, и заправлять горючкой трактора в поле. Были и другие поездки в соседние деревни. Нередко отчим брал меня с собой. Заходили с ним в сельские универсальные магазины, в которых продавали все - от керосина, немудреной одежки до пряников. Себе он брал белоголовую или красноголовую чекушку водки, мне - лежалых пряников или ком слипшихся конфет-подушечек. Какие-то деньги у него всегда водились. Транспортное средство на руках - это много значило на деревне.

Чекушку отчим выпивал из горлышка тут же у магазина, закусывал цигаркой, и мы ехали дальше.

Подобрела к отчиму и бабушка Наташа. Она издавна гнала на «бытовые нужды» свекольный самогон. Угощала по праздникам товарок, таких же вдов-солдаток, коих было много на деревне, прикладывалась сама, наливала и Костюше - так стала звать зятя.

Узнав, что я могу бегло читать, мама научила по книжкам- раскладушкам, отчим очень удивился и в конце августа 1952 года повел меня к директору деревенской школы-четырехлетки Ивану Ивановичу Слотину. Перед нашим походом батька, видно для храбрости, употребил бабушкиного зелья. Крепок, но и вонюч был тот самогон.

Пришли мы прямо на дом к директору. Иван Иванович колол во дворе дрова. Был он единственный интеллигент на всю нашу деревню. На люди выходил в костюме, при галстуке, со всеми был вежлив и на «вы». Он и дрова колол в чистой, как говорят, выходной рубахе и таких же брюках без заплаток.

Иван Иванович знал меня хорошо. Я прошлой зимой бегал в школу послушать, как учительница первых классов Надежда Дмитриевна читала ученикам русские сказки.

Поздоровавшись, мой батька сразу же взял быка за рога:

- Вот, Иван Иванович, грамотюку привел, можно сразу во второй класс записывать…

Батька, наверное, слишком близко подступил к директору. Тот невольно отшатнулся, опаленный запахом бабушкиного самогона.

- Знаю я вашего грамотюку…

- Так знаете, Иван Иванович, - бесцеремонно перебил батька Слотина, - газетку читает, как профессор, сам проверял, так что во второй класс…

- Дело в том, что лета не вышли вашему профессору, - сказал с улыбкой Иван Иванович, опять отстраняясь от неуемного батьки. - Вот на следующий год - пожалуйста…

- Так газетки читает, паразит!

- Хорошо, и пусть читает, - соглашается Иван Иванович. - Дело в том, что наша школа перегружена ребятами из соседних деревень…

- Грамотюка же - газетки читает! - не унимался отчим. - А то, Иван Иванович, я вам, может, дровец хороших подкину…

- Ну это уж совсем лишнее, - худощавое, мало загорелое лицо директора слегка забурело. - Поверьте, мальчик ничего не теряет. Тропка в школу им уже натоптана, так сказать, вольным слушателем.

- Ну, вольным так вольным, - вздохнув, согласился отчим. - Пошли, Вовка, не повезло тебе…

- Почему же не повезло? - улыбнулся Иван Иванович. - Думаю, что Володе придется учиться долго, пусть пока отдыхает.

...Он был прав, Иван Иванович Слотин. Учился я долго и трудно. Одиннадцатый класс заканчивал в вечерней школе, будучи женатым.

Шесть лет учился заочно в Литературном институте имени М.Горького, уже имея двух сыновей. И всегда меня и мою семью материально поддерживал мой отчим Константин Андреевич Маляров. Он очень хотел видеть меня образованным.

На следующий 1953 год - год смерти Сталина - я пошел в первый класс к моей любимой учительнице Надежде Дмитриевне.

А под новый 1954 год, в последних числах декабря, у меня родились сразу два братика - Федор и Александр. Родились дома. Меня ночевать отправили к родне. Утром я пошел на школьную елку, потом с подарком прибежал домой и увидел измученную родами маму в постели, хмельного по такому случаю отчима и в оцинкованном, застеленном ватным одеялом корыте двух крохотных существ. Потом я узнал, что мои братья родились инвалидами. Мама до последнего дня перед родами работала на ферме, боясь передать свою группу коров в чужие руки...

Однажды отчим получил письмо с родины от сестры Евдокии и тут же засобирался на таинственный для меня Северный Кавказ. Вскоре он уехал.

- Все, Паша, поминай как звали твоего кавказского орла! - с горечью сказала баба Наташа матери. - Напакостил и в кусты.

- Приедет, - просто ответила мать, - а не приедет, то бог ему судья.

- Жить-то как станешь с тремя - двое калек на руках?!

- Проживу.

Мама, едва оправившись после трудных родов, вышла на работу к своим Зорькам и Красоткам.

Бабушка Наташа из-за внуков вышла на пенсию. Теперь она нянчила моих несчастных братьев-инвалидов, а ее стадо коз - голов пять-шесть - полностью перешло на мое попечение, кроме дойки.

Отчима не было долго - больше месяца. И он о себе не подавал никакой весточки. Баба Наташа извела дочь попреками. Мама отмалчивалась, видно, тоже засомневалась в Костюшиной верности.

Но однажды ранним летним утром, на самой зорьке, когда бабушка поднимала меня на пастьбу ненавистных непослушных коз, мы услышали в сенцах возню, и на пороге возник веселый отчим:

- Ну, здравствуйте вам!

- Здравствуй, Костюша! - несколько опешив, произнесла бабушка. - А мы уж думали, что тебя черти без соли съели…

Я бросился к отчиму на шею. Он поставил на пол чемодан, сбросил большой заплечный сидор, обнял меня. Мамы не было, она до света ушла на утреннюю дойку.

Отчим навез кучу гостинцев, в основном продуктов: сала, домашних колбас, залитых свиным жиром, полную наволочку кураги и прочего, а еще большую бутыль красного виноградного вина:

- Тебе, старая, вез, - передал бутыль бабушке Наташе. - Ты небось, кроме своего буряка, ничего другого и не пробовала…

Южный поезд на Саратов и нынче проскакивает Ивановку на заре.

Спустя месяц мы всей семьей ехали на такой привлекательный и таинственный Северный Кавказ, где растут виноград и абрикосы, а еще пекут белые-пребелые огромные хлебы. В дороге родители намаялись с моими братьями - Федором и Александром. У обоих ножки были в гипсе после недавних операций. О дальнейшем и долгом-предолгом лечении отчим и слышать не хотел:

- У нас в Ставрополе врачи не чета саратовским коновалам, - твердил он. - Там быстро хлопцев на ноги поставят.

Он очень ошибался, мой отчим. Лучше саратовских врачей в Ставрополе не оказалось. В саратовской клинике даже ему предлагали сделать левую руку рабочей. Отказался.

Лето. В переполненном общем вагоне невыносимая духота. Дети без умолку кричат. Соседи недовольны. Отчим бесстрашно посылает всех на… И его боятся - боятся побелевших в ненависти и ярости глаз фронтовика-инвалида. Таких сумасшедших глаз я насмотрелся. Они были у всех фронтовиков, когда те распалялись по какому-то поводу. Отчим и драться умел - позже сам видел не раз, как возле колхозной чайной бывший зек Костя Ручка одной правой валил крепких мужиков.

На какой-то остановке отчим выскочил из вагона и вскоре вернулся с бутылкой желтого напитка в руках. По столовой ложке в рот каждому брату, и до самой Кавказской оба спали без просыпу, едва не прикончив бутылку ликера. Начиналась новая жизнь.

...После окончания десятилетки я взял справку об образовании. Еще раньше отправил в Астрахань документы со справкой об окончании девятого класса. Школа, мама и божья на то воля позволили выхлопотать мне в райцентре паспорт. Тогда колхознику и даже его взрослым детям, желавшим покинуть село, было непросто получить паспорт. Юноши с нетерпением ждали призыва в армию, чтобы после службы с военным билетом на руках не возвращаться в родной колхоз, а ехать куда хочется и там получить паспорт.

О моем отъезде в Астрахань отчим узнал от почтальонки, которая принесла мне вызов на экзамены в Астраханское мореходное училище.

- Поезжай верхом на палочке! - злорадно воскликнул он. - Ни копейки не получишь!

Этот вариант я предвидел загодя. Летом я работал прицепщиком в тракторной бригаде, и у меня были кое-какие собственные сбережения, коих хватило бы на билет до Астрахани, а там… как-нибудь выкручусь.

Запыхавшись, на автостанцию примчалась моя мама. Отчима она пока побаивалась. Вручила мне семьдесят рублей - по тем временам ее месячная зарплата.

- Храни тебя Бог, сынок! - она поцеловала меня в лоб и пошла прочь, прижав к глазам концы головного платка.

Я благополучно прибыл в Астрахань на улицу Богдана Хмельницкого, где и находилось мореходное училище. Три экзамена я сдал с двумя четверками и тройкой. Может быть, этих баллов и хватило бы на штурманское отделение, но в тот далекий 1963 год Никита Сергеевич Хрущев производил сокращение в армии, и в мореходное училище толпами прибывали демобилизованные солдаты и матросы. Они все шли вне конкурса. Мне, школяру, с ними было не тягаться. Денег оставалось - кот наплакал. Наловчился. Покупал утром и вечером по банке сгущенки. Стоила копейки. Перочинным ножиком в банке делал две дырочки и с наслаждением высасывал липкое, сладкое содержимое. Газировки на запивку по копейке за стакан без морса было полно на улицах города. С тех пор сгущенку не терплю - наелся.

Возвращаться домой с позором и насмешливым прозвищем Моряк в мыслях не было. Автобусом №10 прибыл в окраинный район Астрахани, тоже в народе - Десятку. Нашел мореходную школу. Кажется, закончились мои мучительные сомнения. Я был принят на годичное отделение по специальности матрос 1 класса-рулевой.

До начала занятий, то есть до 1 сентября, оставалось недели две.

На торжественной встрече моложавый, подтянутый, с богатой седой шевелюрой начальник школы Баканов поздравил нас с поступлением в школу и сделал объявление:

- До начала занятий можно поехать домой. Желающие могут поработать в одном из астраханских колхозов на уборке арбузов.

Судьба шла мне навстречу. Деньги кончились, да и возвращаться домой не было желания. В коротком письме маме сообщил о своем поступлении в школу, умолчав о провале в училище. Собственно, для нее - школа-училище было все равно. Факт, что я домой уже не вернусь.     

Нас, будущих матросов, мотористов и машинистов, набралось, наверное, человек тридцать. На дорогу нам дали сухой паек, ранним утром погрузили в большой автобус и повезли в пустынную выгоревшую степь, похлеще ставропольской, в которой мне, с легкой руки отчима, довелось ходить не одно лето за отарой овец, когда мои одноклассники отдыхали в пионерских лагерях.

В самый полуденный зной привезли в голое поле с немногочисленными камышовыми постройками. Под навесом за длинными дощатыми столами сидели разновоз­растные загорелые девчата в простеньких выгоревших платьях, в застиранных синих трениках, а то и просто в купальниках.

Они с любопытством разглядывали в основном желторотых будущих моряков. Но были и среди нас недавние дембеля-солдаты. Уже послышался насмешливый переклик с той и другой стороны. Были и у нас острословы.

Девчата вскоре ушли в поле, а нас пригласил за стол бригадир - пожилой, коренастый, загорелый до черноты, а может от роду такой, то ли калмык, то ли татарин.

Чудной был обед. Вареные огурцы, среди которых редко попадалась картошка, на мясо и намека не было. Черный, липкий, что пластилин, хлеб. На второе ком пшенной каши и стакан полусладкого, жидкого чая. Разве так кормили на наших ставропольских полевых станах? Наваристый красный борщ, кусок жирной баранины. На второе гречневая каша или тушеная картошка, опять же с мясом, и компот от пуза. А хлеб - огромная паляница с ноздреватой белой мякотью, выпеченная в колхозной пекарне.

После обеда мы выбирали из железной груды персональные койки. Выдали нам тюфяки, подушки без белья и еще марлевые пологи от комаров. У камышовых построек уже стоял ряд девчачьих кроватей под пологами. Мы выстроили свой ряд напротив.

Потом бригадир повел нас на бахчу,она находилась сразу за постройками. Это было арбузное поле, казалось, без конца и краю. Тогда я впервые увидел знаменитые астраханские арбузы. У нас, на Ставрополье, арбузы тоже неплохи, но здесь… Отдельные экземпляры можно поднять от земли, но подать на машину сможет не каждый «моряк» из нашей компании.

Арбузы предстояло сносить в кучи, а потом грузить на машины и отправлять на волжские пристани, а оттуда их развезут на баржах по городам и весям России. Главное направление - прожорливая Москва.

В тот же день до захода солнца мы успели погрузить несколько грузовиков и понять, что работенка предстоит не из легких.

Нашими соседями оказались девчата - маляры, штукатуры, в общем, строители из Астрахани и районов области. В тот же вечер наиболее отчаянные парни из нашей компании принялись знакомиться с девушками поближе, а некоторые уже после скудного ужина ушли подальше от стана парами. Но гуляли они недолго. Под стать арбузам оказались и астраханские комары. Поблизости распростерлось большое, но мелководное озеро, поросшее по берегам ивняком и камышовыми куртинами, оттуда и налетали гудящие несметные эскадрильи комаров. В первый же вечер многие из нас расчесались до крови, потом попривыкли.

Подъем в шесть, после очень легкого завтрака жиденькой пшенной или перловой кашей с крохотным кусочком масла шли в поле. Часто работали вместе с девушками. Не раз пришлось мне краснеть и бледнеть от соленых шуточек и анекдотов астраханок. Наши ставропольские девчата-колхозницы скромнее, хотя тоже палец в рот не клади.

Многие девчата курили и материться были горазды. Мне это было в новинку.

Но были среди астраханок и скромные, милые девушки, которые не курили и не матерились. С одной из них я и познакомился, когда мы в ожидании транспорта сносили арбузы в кучи. Инициатива была ее.

- Что, комары доняли? - спросила она, с сочувствием глядя на мое лицо в заметных расчесах.

- Звери, а не комары у вас...

- Придем на стан, я дам тебе мазь - помогает…

Ее звали Люда, Людмила. Моя ровесница. Невелика росточком и статью тонка, большеглазая, несмотря на загар, вокруг курносого носика проступают веснушки. Обыкновенная девушка.

Не забыла. Вечером на стане передала мне початый тюбик антикомарина. Люда, как и все девчата, вечером преобразилась. Днем большинство из них плотно обязывали головы светлыми косынками и мазали лица белой мазью от загара.

После работы девчата толпой шли на озеро мыться. Показали и нам дорогу на озеро, но в другое место. Многие из них купались нагишом, что было видно даже с нашего удаленного места.

Люда была в легком сиреневом платье, слегка подкрашена, причесана. Благодаря антикомарину мы погуляли. Она меня здорово выручила тем, что не ждала моих вымученных фраз. Сама много и охотно говорила, чем помогла мне преодолеть робость и косноязычье.

Оказалось, она очень хорошо знала Десятку. Там у нее, рядом с нашей мореходной школой, живет родная сестра Тамара. Она замужем за шкипером с наливной баржи «Нара». Люда пошла работать, окончив семилетку. У нее очень больна мама. Отец, израненный на войне, рано помер. Она училась в школе рабочей молодежи и в сентябре пойдет в десятый. Потом поступит в строительный техникум, а может даже в институт. Работала Люда штукатуром-маляром в СМУ, которое рядом с их приволжским селом Сергиевкой что-то строило.

Она любит с берега смотреть на корабли, проплывающие по Волге мимо их села.

Люда говорила с легкой картавинкой, что очень ей шло. Нет, она не была болтлива, просто доверчива и чиста душой, что читалось в ее светло-серых глазах.

- А ты чего молчишь? - вдруг спохватилась она. - Расскажи о себе, а то все я да я…

Рассказал и я немного о себе, но очень немного.

На второй или третий вечер мы поцеловались. Люда любила и умела целоваться взасос и с язычком.

- А ты с опытом, - как-то грубовато заметил я с нотками ревности.

- Меня еще девчонкой сестра Тамара научила, - без всякой заминки и смущения сказала Люда. - Она очень красивая, и у нее рано появились женихи, и муж у нее красивый, но большой выпивоха…

У Люды была старшая подруга Маринка - вальяжная, с пышными формами, черноокая красавица лет двадцати пяти. Маринка курила и материлась, но Люда была влюблена в подругу.

- Вы такие разные - и подруги? - с недоумением спросил я Люду.

- Она кажется такой грубой, - ответила Люда. - Маринка хорошая и несчастная. Ее еще школьницей изнасиловали два взрослых парня. Ты, гляди, не проболтайся кому…

- Могила.

- Маринка дважды выходила замуж и оба раза разводилась, потому что бездетна. Она меня с первого дня моей работы взяла под свое крыло, а то бы затюкали. Есть у нас в бригаде такие девки вредины-оторвы…

Койки-полуторки Люды и Маринки были плотно сдвинуты, с новыми тюфяками, подушками и под двойным пологом от комаров. Все благодаря Маринке. Сама она редко ночевала с Людой. Приходила на самой заре или вовсе не приходила ночевать на стан.

На озере была моторная водокачка и при ней небольшая камышовая хижина, обмазанная глиной. Всем хозяйством здесь заведовал моторист Андрей - рослый красавец лет тридцати, черноусый и черноглазый, этакий избалованный девками кот, избравший на нынешний сезон Маринку. В недавнем прошлом Андрей был старшиной бронетанковых войск. Парень он был развеселый, всегда с рыбой и водкой.

Наши полога над ржавыми односпалками вскоре превратились в лохмотья, местами прожженные сигаретами или порванные постоянной ребячьей возней. Ночью долго слышались шлепки, пока сон не перебарывал комариные укусы.

Однажды после ночной прогулки Люда молча потянула меня за руку к своему ряду коек. Я самонадеянно истолковал этот порыв девушки по-своему. Удары вдруг зачастившего моего сердца трудно было бы сосчитать, когда я вслед за ней быстро проскользнул под девичий полог. Были счастливчики и до меня, спали с девчатами, но таких набиралось немного.

Мы взапой целовались и обнимались так, что обоим стало жарко. Но стоило моей руке опуститься на ее голое колено и подняться выше по бедру, как Люда тут же решительно отводила мою нетерпеливую руку. Так мы и промаялись до рассвета, потом нечаянно уснули. Разбудил насмешливый голос Маринки:

- А вы завтракать собираетесь, голубки?

Я вскочил как ошпаренный.

- Ладно, не пугайся, - в том же тоне продолжала Маринка. - Ты, по-моему, парень скромный, и я разрешаю тебе дружить с моей подружкой. Как, Люд, он скромный парень? - обратилась Маринка к проснувшейся подруге.

- Очень даже, - не замедлила подтвердить с улыбкой Люда.

С тех пор я ночевал под девичьим пологом, на зависть совсем уж робким парням, хотя девчонок было гораздо больше, чем нашего брата.

Однажды Маринка вернулась, когда мы еще не спали. Я порывался выбраться из-под уютного полога, но Маринка остановила:

- Спи уж, перекатывайся поближе к Людке и спи.

- Марин, поругалась со своим? - спросила Люда подругу.

- Да ну его на…! - грубо ответила Маринка. - Больно мнит о себе.

И неожиданно толкнула меня в бок:

- Что, не дает Людка?

Меня так и окатило жаром, но я, собравшись с силами, ответил честно:

- Не дает.

- Не расстраивайся - она никому не дает. Говорит, вот замуж выйду, тогда наверстаю…

- Будет тебе, балаболка, - Люда смущенно смеялась в подушку.

- Ладно, спокойной ночи, молокососы, - пожелала нам Маринка.

Так я и проспал между двух жарких девичьих тел. На дотошные расспросы товарищей я лишь двусмысленно улыбался. Не скажешь же, что лишь натурально сплю с двумя девушками, правда, с одной целуюсь.

Подошло время нашего отъезда. Девушки-строители оставались до конца уборки. Маринка помирилась со своим Андреем, так что нам с Людой никто не мешал целоваться в последнюю ночь. И я уже почти овладел ею, но, к сожалению, она расплакалась, и я малодушно сдался. Мне было семнадцать лет.

В школе нас остригли наголо, помыли в бане, переодели в матросскую синюю робу, и везде, как в армии, - строем, строем… В комнате-кубрике жили по пять-шесть человек.

С Людой мы переписывались. Она несколько раз приезжала в Астрахань. Познакомила меня с сестрой Тамарой и ее мужем, толстопузым, лысеющим шкипером Петром, далеко не красавцем, как говорила Люда. Может быть, таким стал потом, после женитьбы. Петр оказался малоразговорчивым и в собеседниках не нуждался. Он любил пиво и телевизор.

Сестры были совсем не похожи, словно не родные. Тамара - роскошная полнотелая брюнетка, чем-то напоминавшая мне подругу Люды Маринку. Но от красоты Тамары веяло холодом, хотя она была ко мне расположена. Однажды, когда я ей помогал на кухне, Тамара неожиданно обвила мою шею полными голыми руками и крепко поцеловала в губы. Люде о том не сказал. Не сказал и о том, что Тамара приглашала меня в гости, когда Петра не будет дома. Не сказал, что ее старшая сестра давно изменяет шкиперу, если, едва познакомившись, набрасывается на парней. А в Люду я, кажется, влюбился.

…В июне мы сдавали экзамены. Наши машинисты, почти всей группой - человек двадцать, уезжали на флотскую работу в Мурманск, потому что там оставалось еще много пароходов. Мы все завидовали машинистам. Несколько человек матросов и мотористов уехали на Черное море - завидовали и им. Остальные, подавляющее большинство, я в том числе, оставались в Астраханском управлении «Каспар» - Каспийское пароходство, и нам предстояло ходить по Волге и Каспию.

Сразу после экзаменов разъехались по домам в двухнедельные отпуска. Хотел взять с собой и Люду, но ее мать уже не вставала с постели.

Отчим, Константин Андреевич, несколько смущенный моим бравым моряцким видом, правда, без погон и вместо бескозырки - фуражка, все же порадовался и закатил пир на весь наш переулок из нескольких хат.

Что и говорить, я гоголем ходил среди своих бывших одноклассников. Правда, им было не до меня. Только-только окончили одиннадцатый класс. У каждого начиналась СВОЯ взрослая жизнь. Кто-то собирался поступать в институт, кто-то работать, а кто и жениться или выходить замуж.

...В Астраханском управлении «Каспар» меня ожидало назначение на дизельный морской буксировщик «Суровый». Корабль с бортами, выкрашенными шаровой краской, с высокой белой надстройкой и рубкой, мне понравился.

В первый же переход с наливной баржей по Волге и далее через море на Махачкалу, по моей просьбе, вахтенный третий штурман указал мне на небольшое прибрежное сельцо Сергиевку:

- Вовка, возьми бинокль, может и увидишь свою заз­нобу…

Нет, в тот раз не увидел.

И вот оно - первое, увиденное мною, безбрежное море. Надо сказать, что Каспий встретил меня неприветливо. Шторм баллов пять-шесть клал с борта на борт, как ваньку-встаньку, наш буксировщик с яйцеобразным днищем.

Волны перекатывались через палубу, казалось, неподвижной, притонувшей под грузом в пять тысяч тонн, баржи на длинном буксире за нашей кормой.

Благо, что тогда был не на руле. Рулевую рубку наверху и вовсе раскачивало, как маятник. Меня пока держали вторым классом на палубе, так сказать, практикантом. Бросил одну-две смычки за борт, отказался от обеда, но на том и все. Неплохим оказался мореходом.

...Позже, уже на военном флоте, работал в радио-наушниках двенадцать часов кряду в одиннадцати-балльный шторм в Бискайском заливе, что для многих моих товарищей, военных моряков, тогда оказалось очень даже не простым делом...

 

Вскоре я встал на руль. Это был уже не романтический штурвал, а, грубо говоря, железная палка с круглым литым набалдашником в тумбе гирокомпаса. Матросам второго класса работалось на судне полегче. В шторм можно вообще отсидеться в каком-нибудь укромном углу. Углов на судне хватало. Рулевым сидеть не приходилось, а в шторм и подавно, того и гляди, отбросит прочь от руля к переборке. На стоянке же приходилось делать то же самое, что прикажет боцман.

Наш «Суровый» не задерживался у стенки. Бросали то на восточное побережье Каспия - Баутино, Ералиево, Шевченко, Красноводск, то на западное - Махачкала, Баку, и снова возвращение на север к родному причалу - в Астрахань.

С окончанием навигации, мы, бездомные моряки-хо­лостяки, жили в общежитии «Водников» тут же, на Десятке.

Зима в Астрахани выдалась на редкость лютой. Морозы достигали тридцатиградусной отметки. На Волге гулко трещал лед от своей непомерной тяжести. Деревья в парке остекленели и стояли заиндевевшими изваяниями.

Рабочую неделю трудились на своих промороженных судах, на заводах и доках пароходства, но в связи с жгучими морозами большую часть рабочего времени проводили в курилках. Вечерами, если были деньги, гудели в общежитии, выбирались в кино или на танцы. Не было денег - кто спал, кто читал, кто плевал в потолок.

Очередной приезд Люды выдался на Рождество, в самые жуткие морозы. Вечером дежурная, заглянув в нашу комнату на втором этаже, позвала меня:

- Володька, иди сопли поморозь - девушка к тебе пришла…

Я так и обмер. О приезде Люды ничего не знал. В последнем письме даже не обмолвилась о том. Проблема - мне не в чем идти на свиданку. Пальто, туфли, кепка - все демисезонное. На работу мы ходили в казенном - ватники, ватные штаны, шапки, валенки.

Спустился в вестибюль общежития.

Люда, румяная, нарядная, словом, рождественская, в белом, заиндевевшем вокруг лица пуховом платке, цигейковой черной шубке, в сапогах по краям с выпушкой наружу и в пуховых же варежках с узорами. Она была очень привлекательна, этакая снегурка улыбалась мне навстречу. Мы обнялись, поцеловались под прицельным взглядом дежурной. Сквозь свой жиденький свитерок я почувствовал исходившие от ее шубки лютость зимы и наружный знобкий холод.

Честно признался:

- Могу идти только в робе…

- Ну и что?! - удивилась девушка.

Дежурная тетка, обладавшая феноменальной памятью, знавшая всех нас по именам, имела также отменный слух. Услышав мой приглушенный голос, тут же ехидно заметила:

- Одеть нечего? Зато после каждой получки в общаге пыль стоит столбом неделю.

Не стал вступать с ней в полемику, побежал наверх одеваться.

В комнате быстро произвел ревизию всего нашего имущества. Нашлась приличная кроличья шапка, не совсем замасленные и запачканные краской ватник и валенки. В том и спустился в вестибюль.

- Хорош жених! - не унималась зловредная тетка. - Девчонку-то не замарай своими доспехами…

И все же по ее кислой мине я понял, что она ожидала увидеть меня еще в худшем виде.

За всю навигацию 1965 года виделись с Людой считанные разы. Лишь однажды она встречала меня в Астрахани на причале и однажды провожала. Только-только появилась песня: «Как провожают пароходы…». И также лишь раз увидел я ее на берегу Волги, проходя мимо Сергиевки. О передвижении «Сурового» она узнавала через диспетчерскую службу пароходства.

В конце октября делали последний рейс на Махачкалу. Подходил конец навигации. Вдоль берегов Волги уже терлась первая шуга. На подходе к Махачкале на судно пришла радиограмма - мне было приказано срочно явиться в Астрахань, в районный военкомат по повестке. Ясно. Настал мой черед отдать долг Родине. «Суровый» из Махачкалы шел на Баку с лихтером.

Поездом приехал в Астрахань и бегом в военкомат. Получил всего неделю отсрочки для свидания с родными. После медкомиссии и собеседования с представительной военной комиссией был записан в таинственную для меня флотскую 120-ю команду. В общем, светило четыре года службы на военном флоте.

Люде написал письмо и выехал к родителям. Погода выдалась слякотная - по селу не разгуляешься. Многие мои одноклассники уже служили в армии.

Просидели с отчимом за столом несколько дней кряду. Мои братья подросли, ходили в школу, но оба учились отвратительно, что служило злорадному злословию отчима в их адрес, будто они и не его кровные сыновья. Сам едва окончил три класса, едва читал, но знал стихи Пушкина, Лермонтова, Есенина и массу блатных песен. Обоих братьев изредка драл, но силы уже не те… Пацаны тайком курили и, при случае, пили вино, которое оставалось на столе после батькиной попойки с друзьями-фронтовиками, коих оставалось еще много на селе, но вымирали быстро от старых ран и от пьянства.

Братья так и остались инвалидами, но обходились без костылей и палок. Палки и костыли появились потом…

Вернувшись в Астрахань, с Людой так и не встретился. Почему-то она не смогла приехать. А я буквально через день-два оказался в Батайске, где формировался эшелон на запад. Мне предстояло служить четыре года на Балтийском флоте.

Прибыли в Калининград. Здесь зима уже вступила в свои права. Мороз был слабый, а вот снег валил валом, и пуржило. На перроне впервые увидел ехавших с нами на службу азиатов - в тюбетейках, полосатых халатах и какой-то легкомысленной обуви. Они, и вовсе иссиня-черные от холода, жалобно галдели. Подивился: и не нашлось им другого места службы, как из знойных долин и угрюмых гор попасть на флот.

Нам предстояло пройти колонной сквозь метель несколько километров, чтобы достигнуть назначенной флотской части.

Нас сразу повели в столовую или по-флотски - на камбуз. После невкусного обеда команда: «Выходить! Строиться!».

Азиаты, стуча алюминиевыми мисками и ложками, наотрез отказались выполнять команду. Тогда в столовой появился десяток матросов и старшин с красными повязками на рукавах шинелей и буквально взашей погнали бедолаг на холод. Больше я их не видел и терялся в догадках - где же им предстоит служить на флоте? Многие из них не говорили и не понимали по-русски.

Сразу после бани и переодевания в синюю матросскую робу, рабочие ботинки, черные шапки и шинели, нас - 120-ю команду, человек пятьдесят, выделили в отдельное подразделение и определили в казарму на втором этаже небольшого кирпичного здания.

На следующий день завели в просторную Ленинскую комнату - так тогда называли матросский или солдатский клуб. Молодой, подвижный, по виду нервный, капитан 3 ранга после «Здравствуйте» и нашего недружного «Здравия желаем, товарищ капитан третьего ранга» командирским голосом сообщил:

- Вам предстоит служить в части особого назначения. Коротко - ОСНАЗ, что и будет вписано в ваши военные билеты. - Офицер терпеливо подождал, пока стихнут наши радостные восклицания.

- Чему радуетесь, салажата? - усмехались опекавшие нас три младших командира срочной службы.

Но нас завораживало - «особое назначение…».

- Далее! - возвысил голос кап-три. - Завтра вы отправитесь в славный город Киев, в 97-ю военно-морскую школу для получения флотского образования, то есть военной специальности. Обучение продлится ровно девять месяцев, сколько и надо для рождения полноценного салажонка…

И назавтра мы оказались снова в поезде.

Матросская школа делилась на две половины. Одна находилась за мостом через Днепр - на Подоле. Другая - на Рьдянской площади в самом городе. Мне предстояло учиться на Подоле. В однообразном течении дней запомнились два эпизода - участие в параде на Крещатике 9 Мая и первое увольнение.

Наша «коробка» моряков-курсантов состояла из самых высоких, способных к строевой парней. Мой рост - метр семьдесят шесть - занимал далеко не первую шеренгу в «коробке». Тренировались мы долго на каком-то запасном аэродроме. Затыкали полы черных шинелей за поясной ремень и - вперед по взлетной полосе под зычные команды: «Выше ногу!», «Тверже шаг!», «Равнение в шеренгах!» и т.д. И тут же бегали дотошные старые мичманы с линейками, замеряя подъем ноги у того или иного курсанта. Тяжело было учиться в школе и заниматься изнурительной шагистикой, но почетно. В дни тренировок нас даже кормили отдельно и усиленно.

Киевляне очень любят морскую форму. При прохождении по главной улице - проспекту Крещатику нашу «коробку» забросали цветами. На финише нарядные девушки беззастенчиво обнимали и целовали нас, дарили цветы. Киевлянки - очень смелые, веселые и красивые девчата.

Всю долгую зиму и даже после принятия присяги нас не выпускали в увольнение, объясняя этот факт сложной и перегруженной программой обучения военной специальности. Но после майского парада, в начале июня, нас стали отпускать «на берег».

Надо ли говорить о том, как мы готовились к первому увольнению. Втроем - сдружились как-то нечаянно в группе: москвич Жорка Абалкин, ленинградец Дима Веселкин и я - после тщательной проверки на предмет внешнего вида стоим на дощатой площадке причала в нетерпеливом ожидании катера, который и переправит нас через Днепр. И день был прекрасен - тепло, но не знойно, буйно цвели каштаны, и главное - всюду много-много легко одетых красивых чернобровых хохлушек, одаривающих нас улыбками.

План увольнения нами был продуман задолго до того. Побродили по городу, побывали на Владимирской горке, на какой-то терраске съели по порции мороженого, запив резким пузырчатым лимонадом. Опять гуляли в каком-то парке и, конечно, любовались девушками. Абалкин непринужденно заговаривал с ними, шутил и вообще петушился. Видно было, что Жорка имел опыт в общении с девушками, и не только на языке. Дима Веселкин, несмотря на свою многообещающую фамилию, был застенчивым и немногословным парнем. Не отличался находчивостью в общении с девушками и я.

- Эх, братцы, давно бы отвалил от вас с какой-нибудь хохлушкой, - сказал Жорка, когда мы присели на лавочку в тени роскошного каштана. - Сколько добра, и все мимо…

- А ты отваливай, - посоветовал я. - Мы не детский сад и дорогу на Жабу сами найдем…

- Да, Жор, ты не сомневайся, там и встретимся, - поддержал меня Дима.

- Обиделись, что ли? - трухнул Жорка. - Так это я так, к слову - девки хороши…

- Без никакой обиды - отваливай, а на Жабе встретимся, - повторил я.

- Так договорились же - вместе… - совсем скис Жорка.

- Тогда сиди и не вякай, и далее по плану…

О Жабе мы в отряде были наслышаны. Жаба - в то время известная в Киеве танцплощадка на высоком берегу Днепра. Почему Жаба, уже не помню. Договорились и загодя отложили деньги на бутылку водки. Я, танцор не божьей милостью, учителей не было, сам робел, желанием не горел, но ребята так решили…

Заходим в гастроном. Жорка берет водку, подает мне и расплачивается. Я торопливо сую бутылку в карман флотских парадных брюк и… о, боже! Бутылка, скользнув по моей ноге между клапаном и собственно карманом, ударяется донцем о кафельный пол. Под моим правым ботинком растекается лужа. Вытряхиваю из штанины на пол стекло. Ребята смотрят на меня, раскрыв рты. Денег в обрез - только на танцы. Выходим из гастронома и молча садимся на лавочку в каком-то уютном сквере.

- Ну, ты, Володька, даешь, - все еще под чарами произошедшего нарушает молчание Жорка.

- Подумаешь - насухо сходить на танцы! - с усмешкой хмыкает Веселкин. - Хуже бывало…

- Надо бы хуже, да некуда, - резонно замечает Абалкин.

Я молчу, крыть нечем. Жорка самое заинтересованное лицо в выпивке. С его легкой руки мы с Димой впервые попробовали тройной одеколон из нашего отрядного магазинчика. Тройного одеколона было навалом. Далеко не все курсанты принимали одеколон за выпивку. Даже несмотря на мою искушенность в выпивке одеколона я до той поры не пробовал. Жорка в этом смысле и меня перещеголял. Дима к алкоголю был равнодушен, хотя за компанию не отказывался. Мужественно пил с нами одеколон после отбоя в умывальной комнате.

- Тоже нашел проблему, - с недоумением взглянул Дима на москвича.

- Не знаю, как у вас в Ленинграде с этим делом, - с ехидством проговорил Жорка, - а у нас в Москве без допинга на танцы не ходят. А как у вас в Астрахани? - все с тем же ехидством обратился ко мне.

- Да иди ты!.. - отмахнулся я, разглядывая сидевшего напротив нас пожилого опрятного мужичка с развернутой газетой.

Мужичок, по всему, прислушивался к нашему разговору и нет-нет поглядывал в нашу сторону поверх газеты. Наконец он не выдержал:

- Ребята, извините, вы наши киевские курсанты из моршколы?

- Они самые, бать! - тут же оживился Жорка.

- Молодцы, хорошо прошли на параде! - похвалил нас дядька. - Я и сам служил морю, только не на кораблях, а в морской авиации…

- Так это же родные братья - не разлей вода! - подхватился с места Жорка, направляясь к противоположной лавочке.

Я понял, что нахальный Жорка сейчас начнет охмурять нашего нечаянного доброжелателя. Мы с Димой тоже поднялись и перешли на соседнюю лавочку.

- На каком, извините, флоте изволили служить? - Жорка весь светился деланым любопытством.

- На Черноморском довелось…

- Мы с Балтийского, - как бы сожалея, проговорил Жорка и тут же оживился вновь, - но революционное прошлое двух флотов нас объединяет…

- Да ладно тебе! Парень ты, гляжу, веселый, - обезоруживающе улыбнулся наш новый знакомый. - Василий Петрович меня зовут…

И мы представились по очереди с рукопожатием.

- А у вас что-то стряслось? - вопросительно оглядел нас Василий Петрович.

Жорка со скорбной миной на лице поведал о нашей беде, то и дело кивая в мою сторону.

- Тоже нашли себе печаль, - усмехнулся Василий Петрович. - Пошли со мной, туточки рядом…

Жорка подмигнул нам, будто все происходило благодаря его находчивости, и зашагал рядом с дядькой. Мы с Димой следом. Вошли в зеленый дворик, засаженный все теми же тенистыми каштанами, и направились к двух­этажному старому дому с большими окнами и лепными балконами. Вошли в подъезд, поднялись на второй этаж и остановились перед дверью с пестрым, ручной вязки половым ковриком. Василий Петрович своим ключом отомкнул дверь и пригласил:

- Прошу, хлопцы, в нашу хату…

Из просторной прихожей громко известил:

- Баба, глянь, кого я в гости привел!..

Матово застекленная, наверное кухонная, дверь тут же распахнулась, и к нам проворно вышла небольшого росточка седоголовая женщина с миловидным приветливым лицом, в передничке с затейливой вышивкой.

- Ой, божечко, моряки! - удивленно всплеснула она руками. - Да где ж, батько, ты их надыбал?

- А с Подолу к нам приплыли, - с хитринкой улыбался Василий Петрович. - В гости, говорят, к вам с Иришкой Марковной. - И к нам: - Моя супружница Марковна…

- Проходьте, хлопьята, в горницу, - пригласила Марковна. - У меня в морозилке вареники с творогом, и я мигом…

Мы принялись расшнуровывать ботинки.

- Можно не разуваться, а то у вас, гляжу, морока с этими шнурками, - спохватился Василий Петрович.

Нет, мы разулись. Хлопчатобумажные носки были у всех целы, специально приготовлены к первому увольнению.

Надо ли говорить, что стол действительно был накрыт мигом гостеприимной хозяйкой. Тут и вареники, и толстое розовое сало сразу с двумя мясными прослойками, и селедка, укрытая поверх кольцами лука, и… в городской квартире, прозрачный, что детская слеза, самогон в шаро­образном графине.

- Собственного, так сказать, производства и розливу, - с улыбкой сообщил нам хозяин.

- Петрович, а как же запах при производстве, бдительные соседи? - поинтересовался Жорка.

- Георгий, так я ж летный механик, - продолжал улыбаться хозяин, разливая напиток в стограммовые граненые стаканчики. - Самолеты обслуживал, а ты мне про соседей… И соседи хоть и не механики, а тоже гонють цю заразу…

После второй стопки я с удовлетворением отмечаю, что поход на Жабу отменяется. Дай бог благополучно проскользнуть в часть и не отметить первое увольнение «губой», потому от третьей мы с Димой отказываемся и с удовольствием пьем крепко настоянный на сухофруктах холоднющий взвар. Жорка хорохорится и опрокидывает третью стопку крепчайшего самогона.

- Для себя делал, - ответил нам Петрович на вопрос о сумасшедшем градусе напитка.

Димка после первой едва не задохнулся. Выручил взвар, предусмотрительно поданный хозяйкой.

Прощаемся с сердечно доброй Марковной. Она прослезилась и перекрестила нас:

- Храни вас господь Бог! Заглядайте, хлопчики, без всякого сумления…

Василий Петрович провожает нас уже в сумерках до того же исходного сквера:

- Заходьте, хлопцы, на вареники, - говорит он и тоже смахивает слезу. - Надо ж - прям родными стали…

Жорку, как и следовало ожидать, развезло. Болтает без умолку, несет всякую чушь. Заходим в знакомый гастроном и на все «танцевальные» деньги набираем мятных подушечек. Потом сидим у Днепра рядом с нашим причалом, мочим прохладной водой наши пылающие морды, сосем подушечки. Кажется, пришли в норму, и даже Жорка.

Пронесло. Лежим в своих койках и слушаем счастливчиков, побывавших на Жабе. Я им нисколько не завидую. С благодарностью вспоминаю сердечных стариков. Мне эта встреча важнее танцев. А Жорка, так рвавшийся на танцы, уже храпит подо мной на первом ярусе.

 

Люда пишет часто, и я отвечаю на каждое ее письмо. Пишем о любви друг к другу. Я чувствую ее искренность, но самого слегка подтачивает червь сомнения - шутка ли, четыре года службы, четыре лета и зимы. Уже многим знакомым однокашникам пришли честные «разводы». И многим - досужие сообщения от друзей, мол, гуляет твоя невеста напропалую. А ведь прошло-то всего полгода.

Вот и выпуск. Школьное начальство с облегчением выпроваживает нас по флотам. Наша троица пока неразлучна. Мы - навигаторы поиска подводных лодок предполагаемого противника через спутниковую систему. В Калининградском базовом отряде ходим на учебные посты, расположенные в спецмашинах. Вскоре лишаюсь разом обоих друзей. Они уходят на «Компас» - один из наших кораблей малочисленного дивизиона ОСНАЗ. Наши корабли ходят далеко. Многие ребята побывали на Кубе. Жду с нетерпением и я назначения на корабль, но все складывается по-другому…

Как-то после завтрака вызывают меня к Самому, то есть к командиру отряда капитану 1 ранга Антонову. На пути к штабу ломаю голову: «Зачем понадобился Самому?» Случай редкий. Не случилось ли что дома. Так совсем недавно получил письмо от мамы: «Мы все живы-здоровы…»

В приемной я оказался не один, а еще два малознакомых матроса-первогодка, и тоже по вызову. Отлегло. Мичман - секретарша в хорошо подогнанной по изящной фигуре форме - пригласила нас в кабинет командира.

Антонов вышел из-за стола, совсем небольшого роста, худой, с нездоровым желтоватым лицом, хмуро оглядел каждого из нас, пожал наши руки и снова сел за свой стол, пригласив и нас присесть, кивнув на несколько стульев, приставленных к столу.

- Как служится? - спросил, опять же задерживая взгляд на каждом из нас.

- Хорошо, товарищ капитан первого ранга, - ответил кто-то за всех.

- Что из дому пишут родители?

Пожимаем плечами - нормально пишут.

- Жалобы на здоровье и прочее есть? - опять следует вопрос.

Жалоб нет.

- Вы направляетесь в загранкомандировку, в которой и продолжите службу. Есть в ГДР такой остров Рюген, а на нем наши посты…

- Я на кораблях хочу плавать, - произнес сидевший рядом со мной матрос.

- Фамилия? - строго спросил Антонов.

- Матрос Галкин!

- Так вот, Галкин, плавает у нас что?

Галкин покраснел.

- Не волнуйтесь, в море вы ходить будете оперативными группами…

В военной гавани города Засниц нас ждала машина ГАЗ-66 с брезентовым верхом и уже послуживший сухопарый мичман баскетбольного роста.

- Я вас приветствую в нашей гавани, - с улыбкой пожал он нам руки, при этом окинул каждого цепким взглядом.

Тральщик, на котором мы пришли из России, тихо ворчал своим нутром у причала, как бы отдыхая после долгого пути. Спустя полчаса езды дорога заметно пошла в гору, и вскоре, после недолгой задержки, мы въехали в сваренные из труб голубые ворота. Попрыгали из кузова и первым делом принялись озираться на «заграницу». Внизу, откуда мы приехали, виднелся какой-то поселок с островерхими кровлями домов. Мы стояли перед каменным зданием, увенчанным круглостенной башней, над которой виднелось множество различных антенн. За забором с «колючкой» поверху - лес. Мы - на пологой горе.

Когда-то был рыцарский замок, за несколько веков многажды строился и перестраивался по прихоти хозяев, но мрачная башня с окнами-бойницами неизменно оставалась. Узнали позже.

Вахтенные поднимались наверх по витой лестнице. Боевые посты располагались в два этажа. Наблюдали в основном за немецкими кораблями ФРГ и кораблями Дании. Иногда с визитами в Балтику забредали американцы и англичане. Еще была авиация предполагаемого противника… Запомнился ежедневно летающий над Балтикой американский разведчик РС-130.

Иногда малыми группами по два-три человека, со своей аппаратурой, выбирались в море на малых противолодочных кораблях или на неизменном сторожевом корабле «Барсук», базирующемся в соседней Польше.

Неожиданно мне предложили освоить еще одну военную специальность: перехват внутриэскадренной связи. Для этого требовалось, как минимум, освоить военный лексикон на английском языке при связи корабль-корабль. Дело в том, что корабли стран НАТО переговаривались между собой только на английском. Наш блок соцстран, соответственно, только на русском. У натовцев, скажу без утайки, получалось намного лучше.

Однажды по приказанию командования довелось «шпионить» за своими при проведении учений на Балтике. Поляк не хотел понимать немца из ГДР, немец - поляка, и оба плохо слушали русского. В результате - бардак.

Я был освобожден от вахт и рьяно принялся за изучение военного лексикона англичан, не расставался со словарем, прослушивал километры магнитофонных лент с записью переговоров корабль-корабль натовцев. Потом был допущен к стажировке на посту «слухачей» в башне. Получалось. Работа слухача облегчалась неизменным присутствием магнитофона - всегда под рукой, а в море еще и старший группы - офицер, знающий английский.

Поздней осенью 1967 года нашу группу из четырех человек, включая старшего лейтенанта Сотникова, приняло на борт ленинградское гидрографическое судно «Створ». Корабль шел в Северную Атлантику по своим делам. У нас там были свои, тоже дела. Замышлялось крупномасштабное учение на море странами, входящими в блок НАТО.

Дивно было на «Створе». Кроме двух-трех ученых академиков в море шли больше десятка девчат: практикантки, лаборантки...

Один из академиков в черной ермолке на голове изрядно надоедал нам по утрам своим мельтешением мимо иллюминатора нашего поста. У него, оказывается, был утренний моцион.

За исключением команды, все - человек пятьдесят - были гражданскими лицами. Мы тоже в гражданском. Свитера, вязаные шапки, но тельник на каждом.

После двухнедельного плаванья в относительно спокойных водах Северной Атлантики в Бискайском заливе попали в страшенный шторм, таких огромных волн на родном Каспийском море не доводилось видеть. Наш немолодой «Створ» натуженно скрипел всеми своими изношенными суставами. Когда он проваливался между волнами, казалось, все - хана, не выкарабкаемся, но свершалось чудо, и мы вновь оказывались на гребне очередной волны. Надо ли говорить, что большинство членов экипажа лежали пластами на своих койках. Я выдерживал многочасовые вахты в душном от нагретой аппаратуры посту. Наверное, «выручили» нелегкие вахты на руле в буйном Каспийском море.

«Вражескую» эскадру из дюжины военных кораблей с авиаматкой во главе мы обнаружили лишь спустя месяц болтанки в Северной Атлантике.

А потом была радость с печалью пополам. Кому как. С Родины пришел чумазый танкер, и на нем кроме горючки для «Створа» - продукты, почта, библиотека, новые фильмы.

Мне выпала радость с печалью пополам. Получил письмо от мамы и единственное от Люды, обычно за месяц от нее получал несколько писем. Прочел письмо от матери - слава Богу, у них все по-прежнему, все живы-здоровы, только вот на проулке умерла старуха Саламашиха.

Ладно, бабка Саламашиха ходила с клюкой, клонясь совсем лицом долу, видно, изжила свой век.

Тонюсенькое письмо (обычно несколько листов из школьной тетради) от Люды вскрывал, почти догадываясь, что в нем написано. «…Володя (обычно - Вова. Вова и в подписи на фото Люды, присланном мне этим летом), прости, обманывать тебя не могу. Встретила парня, недавно пришел из армии. Наверное, скоро выйду замуж. Если бы ты знал, как трудно ждать, не зная точно, что тебе светит впереди. Одной надежды мало…»

Конечно же, мне стало больно, но вместе с тем я испытал облегчение, словно камень с души. Да, я в своих письмах постоянно писал Люде о своей любви к ней, но ни в одном не написал: жди, вернусь - поженимся. Наверное, эту зыбкость наших отношений чувствовала и она, потому и не задавала ни разу вопроса - мы поженимся после твоей службы?

Теперь оставалось ждать письмеца только от мамы, самого верного человека на земле. Люде я не ответил. Просто не знал, что писать.

Домой мы возвращались уже зимой. Лютым холодом и штормами провожала Северная Атлантика, тем же холодом встретило Северное море, затем ставшая родной беспокойная Балтика.

Весной 1968 года я вернулся в Россию, в главную нашу базу - Балтийск, бывший немецкий Пилау. Городишко тогда был неприглядным. Оставалось много домов барачного типа, построенных немцами еще до войны. Кто жил в этих клетушках в двух уровнях - не знаю, но нынче они были тесно заселены уже послевоенными переселенцами советской, так сказать, национальности. Высокими темпами отстраивался и тут же заселялся новый микрорайон из хрущевских пятиэтажек, позже прозванных в народе «хрущебками». Но как мечтали семейные морские офицеры и сверхсрочники получить квартиру в такой «хрущебке»!

Встретился со своими друзьями Жоркой Абалкиным и Димой Веселкиным. О-о! Это были уже морские волки, а не девятимесячные салажата. По-доброму завидовал обоим. Они дважды побывали на острове Свободы - Кубе. И однажды в составе делегации из советских моряков удостоились приема Фиделем Кастро.

От них я впервые услышал о скором сокращении срока службы в армии и флоте. Упорно ходившие слухи вскоре официально подтвердились. Осенью мой год призыва ожидал дембеля.

Я был в мучительных раздумьях. Возвращаться придется в Астрахань. Перспектива матроса теперь не привлекала, как пять лет назад. Толстая общая тетрадь с незрелыми стихами тоже ничего не обещала. На руках имел несколько отзывов из толстых журналов: «Ваши стихи подкупают искренностью, душевным порывом, но в художественном отношении…» и обстоятельное письмо поэта-моряка Николая Флерова: «…Володя, после написания того или иного стихотворения не торопись его куда-нибудь пристроить. Дай ему, стихотворению, отлежаться, потом «свежим» глазом вдумчиво прочти каждую строку…».

Стихи я начал писать еще на гражданке, обучаясь в Астраханской мореходной школе. В 1967 году, если не изменяет память, состоялся обмен комсомольских билетов. Будучи редактором стенгазеты «Волна», я написал поэму «Пути-дороги комсомола». Это был зарифмованный пересказ деяний комсомола от Гражданской войны и до наших дней. Своими стихами я занял весь номер стенгазеты.

Случилось, что в это время наше подразделение на острове Рюген посетил капитан 1 ранга из политотдела БФ. Наш замполит похвалился доморощенным «поэтом». Тот прочел мою «героическую» мазню и вызвал меня на собеседование. Короче, дело приняло серьезный оборот, и флотский идеологический чин предложил мне свое содействие в поступлении в Львовское морское военно-политическое училище. И тут я впервые пожалел о том, что не окончил полную среднюю школу до призыва на военную службу. Посочувствовал мне и капитан 1 ранга, но посоветовал политическое училище иметь в виду.

А тогда мою злополучную поэму отвезли во флотскую комнату Боевой славы, которая находилась в польском городе Свиноусьтье, где базировались наши военные корабли.

Забегая вперед, скажу, стихи с возрастом безболезненно «умерли» в душе. Спустя многие годы было опубликовано лишь одно оставшееся в памяти, когда меня представляли на должность заведующего студией писателей-баталистов и маринистов в редакцию газеты «На рубежах Родины»:

ТОСТ

Я пью за тех, кто между прочим,

Идет сегодня в караул,

За то, чтоб в море среди ночи

Никто, никто не утонул.

И вспомнив путь, свой путь нелегкий,

Я поднимаю свой бокал

За всех - и близких, и далеких,

Кого обрел и утерял.

Однако отвлекся. Мои мучительные раздумья развеял все тот же командир отряда капитан 1 ранга Антонов. Он опять вызвал меня к себе. Без обиняков после приветствия:

- Маляров, признайся, ведь ты готов был служить четыре года, и сокращение срока службы на год для тебя как снег на голову?

- Да, товарищ командир, так и есть.

- Кем был до призыва?

- Матросом-рулевым на буксировщике…

- Я тебе предлагаю повышение до инструктора боевого подразделения. Парень ты бывалый, грамотный - поэмы пишешь, думаю, потянешь…

- То есть остаться на сверхсрочную?

- Догадливый. Всего-то на два года, а далее сам решишь. Тебе, кажется, предлагали поступать в политическое училище, да класса не хватило?

- Предлагали…

- Вот тебе и время на доучку и размышления - два года…

И я согласился. Правда, потом пожалел. За два года в море выходил лишь несколько раз. Основной работой являлась доводка до нужного уровня «недоносков» - так мы называли недавних курсантов Киевской 97-й военно-морской школы. Мы учились девять месяцев, теперь же - шесть. Нас и то до работы в море выдерживали на берегу, а теперь и вовсе приходилось доучивать молодняк на учебных постах отряда.

Учителем-педагогом я оказался плохим. Злился на тупость, ненавидел «умников». В «умниках» ходили в основном москвичи. Они с иронией, а то и с пренебрежением относились к «сундукам», то есть к сверхсрочникам, считая их, в их числе и меня, недалекими, тупыми солдафонами. И вопросы задавали коварные, намеренно отвлекая от дела всю аудиторию: «Товарищ старшина 1 статьи, а вы были когда-нибудь в театре?», «А как вы относитесь к поэзии Евтушенко?», «А что такое любовь в вашем понимании?»

Со скрытым злорадством наблюдал «умников» в «луже», как они называли Балтийское море. Еще ничего не имея за душой, даже в четырехбалльный шторм бросали за борт смычку за смычкой. Старая Балтика постепенно сбивала с таких «моряков» спесь, приводила в чувство-разум и учила, учила, учила…

Нравились ребята-ленинградцы - общительные, скромные и умные, многие истинные любители литературы. Белорусы - исполнительные, доброжелательные. Сам наполовину украинец, хохлов недолюбливал за излишнее рвение в службе, часто показное, но то и другое - за лычку.

Был свидетелем, когда один хохол из Полтавщины отказался летом ехать в положенный по службе отпуск - не было на погоне лычки. Получил лычку и поехал на родину зимой, но довольный.

Не завершил я за два года службы на берегу и свое среднее образование в вечерней школе. Вечерами было много доступных соблазнов, в том числе и частые выпивки в кругу друзей. На срочной службе ни разу не сидел на «губе» - дважды побывал там на сверхсрочной.

Когда окончился срок службы, уже не поддался ни на какие уговоры. В декабре 1970 года демобилизовался и поехал в Астрахань. От мамы знал, что моя бабушка Наташа жила в Саратове у своей старшей дочери Поли, моей тетки.

С разрешения военного коменданта саратовского вокзала задержался на несколько часов в Саратове. В последний раз увидел одряхлевшую, больную бабу Наташу. Оба всплакнули, припомнив былое трудное, но такое счастливое житье на хуторе Ивановском.

В Астрахани без проволочек приняли все в то же общежитие «Водников». Через профсоюз в кассе взаимопомощи даже получил хорошие подъемные.

Мало что изменилось за прошедшие годы в пароходстве. К моей радости, мой первый корабль был в строю и по-прежнему бороздил воды Волги и Каспия. Теперь стоял в доке, стыдливо и беззащитно обнажив свое яйцеобразное, еще не зачищенное брюхо. На «Суровом» боцманом оказался мой однокашник по мореходной школе Славка Хомутов. Пришел из армии, женился и вот продолжил работу в родном пароходстве. В школе мы были едва знакомы, а тут встретились как старые друзья.

Славка и его непримечательная внешностью, но очень добрая, смешливая и проворная жена Дарья жили в коммунальной квартире, занимали восемнадцатиметровую комнату. Детей не было.

- Пока в проекте, - коротко хохотнул Славка, лукаво взглянув на жену.

- Через год квартиру обещают, - на бегу между общественной кухней и комнатой сообщила Дарья одну из деталей проекта. - Тогда и развяжем…

Она тоже работала в управлении, в строительной бригаде штукатуром-маляром. Кажется, у Люды была такая же специальность. Вспомнил ненароком.

Быстрыми руками Дарьи мигом был накрыт стол с неприхотливой едой: вареная картошка, селедка под кольцами лука, яичница на сале, соленые огурцы…

- Давно не брала в руку шашку! - с деланым нетерпением потерла Дарья ладошками, глядя, как муж разливал по стопкам водку.

Хорошо, сердечно посидели, повспоминали прошлое, службу, не забыли и о будущем.

У Славки будущее ясно, как божий день. Заочно учился на втором курсе мореходного училища на штурманском отделении. Оба мечтали поскорее получить квартиру, чтобы «развязать» с зачатием потомства.

- Ты что думаешь, - пытливо глянул на меня Славка, - учиться, жениться или работать? Пошли на «Суровый» - место рулевого есть…

- Не знаю, пока на распутье…

Ах, это распутье всю жизнь меня преследовало. А тогда возникла одна авантюрная мысль, и я наведался в Астраханское управление «Каспрыбхолодфлота», короче, можно было отправиться на юг Каспия под Иран ловить кильку.

У Хомутовых я встретил Новый 1971 год, как говорят, по-семейному, в домашней обстановке, тепле и уюте. В общежитии послепраздничная картина до боли знакомая. Наутро считали фонари и шишки, подводили итоги поступкам и проступкам и опять же круто похмелялись, чтобы начать все сызнова.

...Проходя улицами Десятки, невольно вглядывался в лица молодых женщин: а вдруг встречу Люду, на худой конец - ее сестру Тамару. Как-то решился зайти к Тамаре на квартиру, чтобы узнать, что да как сложилось у Люды. Уже дошел до знакомого подъезда, но малодушно прошел мимо. Куда? Зачем я лезу с бабьим любопытством, тем более к Тамаре, которая могла затаить на меня обиду за пренебрежение ею? Как она отнесется к моим расспросам о Люде? Может, у Люды муж ревнивец, и как он посмотрит на мое появление?

Однажды утром, после новогоднего праздника прошло дня два, глядя на своего сожителя по комнате, уже немолодого шкипера с наливной баржи «Бугульма» Ивана Ивановича, я ему посочувствовал. Он третий день в запое и мучился похмельем.

У Ивана Ивановича взрослые дети: сын и дочь. С женой прожил лет тридцать и развелся. Оставил ей квартиру, а сам вот в общежитии вторую зиму, в навигацию - на барже.

В глазах моего товарища тоска несусветная, изредка постанывает, охает. Я тогда похмелья не знал и удивлялся чужим страданиям.

- Иван Иванович, чем тебе помочь? - спрашиваю шкипера.

- Володька, сходи в гастроном - сам не могу…

- Так нет же еще одиннадцати…

- Не темни, знаю, Ирка тебе дает…

Продавщица из гастронома Ира - еще пять лет назад белокурая, голубоглазая красавица с точеной фигуркой. Теперь уже не та - располнела, огрузнела и стала вульгарно красить жирное рыхлое лицо. Она поочередно сожительствовала с тремя-четырьмя моряками из нашего пароходства, но так до сих пор и не нашла своего суженого. Накануне моего призыва на военный флот по какому-то поводу попал с Иркой в одну компанию. В хмельном угарце мы почти весь вечер протанцевали, протоптались на одном месте, обнимаясь и прижимаясь друг к другу. Но в конце вечера кто-то у меня из-под носа увел Ирку. Меня же она почему-то запомнила. И через пять лет ответила улыбкой на мое приветствие, как будто мы виделись вчера.

- Долгонько же тебя не было видно?..

- Служил, Ир…

- Вижу, на пользу пошло - мужиком смотришься…

- Да и ты солидной дамой стала.

- Не смеши, - вздохнула Ира, - но прошлого не вернешь. А вот как зовут тебя - запамятовала?

Назвался и с тех пор стал пользоваться доверием Иры. Правда, замучили по утрам «трясуны» - похмеляющиеся. Отказывал многим. Что обо мне подумает та же Ирка? Скажет, да ты никак нынче гонцом нанялся. Но Ивану Ивановичу отказать не мог. Собрался, пошел в гаст­роном.

На улице большими хлопьями тихо падал снег. Слегка подмораживало. Парк весь окутался девственно-чистой снеговой опушкой. И редкие прохожие, украшенные снежинками, шли неспешно, любуясь на природу и кроткую погоду, наслаждаясь прекрасным утром.

За прилавком Ирка и ее подруга. Худощавая, безгрудая татарка Фаина зыркала на покупателей из-под длинных ресниц своими большими бездонно-черными глазами. По другую сторону прилавка - куцая очередь женщин. Ирка, увидев меня, пошла в подсобку. Я следом.

Выхожу, взяв кирзовую сумку с бутылкой водки под мышку, и взглядом натыкаюсь на широко распахнутые мне навстречу глаза молодой женщины. Люда!

Она покинула очередь, и мы молча, оба ошеломленные нечаянной встречей, направились к выходу.

- Здравствуй, Володя! - и сразу в слезы.

Обнял ее рукой за плечи, поцеловал в щеку:

- Здравствуй, Люда! Слезы-то зачем?

- Да так, по бабьей слабости… - она достала из сумки платочек.

Вглядываюсь в свою давнюю любовь. Лицо усталое, у глаз морщинки. Одета неважнецки - поношенное пальто и такие же сапоги. На голове темная вязаная шапочка.

- А я надеялся тебя встретить на Десятке, вот так, не­ожиданно…

- Я живу здесь…

И мы, не сговариваясь, медленно пошли к заснеженному парку, на берег спящей под ледяным покровом Волги. Так уже было когда-то…

Ивану Ивановичу придется непредвиденно подождать, зато слаще будет похмелка.

- Хотел идти к Тамаре, чтобы узнать о тебе, но не решился…

- Она там давно не живет. Они с Петром развелись, - Люда внимательно вглядывалась в мое лицо. - А ты возмужал…

- Пять лет прошло - все мы изменились. Ты-то как? - спрашиваю и беру ее за руку.

Понурилась, помолчала, подняв голову, посмотрела мне в глаза:

- Да так и живу, как все - двое детей-погодков: мальчик и девочка, муж, работа, забота… Вот Тамаре завидую - вышла замуж за старика-вдовца, живет в центре города, всем обеспечена…

- Жалеешь, что не встретила богатого старика-вдовца?

- Пожалеешь, если едва сводишь концы с концами, - усмехнулась Люда и вскинула голову. - Ах, не будем о грустном! Недавно вернулся, а то бы встретились - Десятка невелика?

- Недавно - на сверхсрочную оставался…

- Не женился?

- Нет, Люд, не женился.

- А на мне бы после службы женился?

- Наверное, нет…

- Я догадывалась, - Люда вновь потянула из сумки платочек.

- Ты-то мужа любишь?

- Он добрый, любит детей, не пьет, - уклонилась она от прямого ответа и всхлипнула. - Но нам ведь было хорошо вместе?

- Да, там, на астраханских бахчах, и нам было по семнадцать лет…

Мы направились к выходу из безмолвного сказочно-красивого парка.

...А еще спустя неделю я обустраивался на сейнере «Акиба».

В середине февраля небольшой отряд рыболовецких судов под проводкой ледокола двинулся на юг, в сторону Каспия. Начиналась новая страница моей жизни.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.