Сорокалетний бобыль Фока, внешне вылитая копия Гарика Сукачева, слыл на деревне вечным пьяницей и фанатом группы «Любэ».
Каждый вечер изливались из Фоки вольные импровизации на темы шлягеров люберецкой команды:
Атас, я Фока, дам кому-то в глаз,
Сначала мальчикам,
потом и девочкам.
Атас, я, Фока,
есть крестьянский класс.
И где хожу, там и атас, атас, атас, - орал во все горло на улице Фока, веселя деревенский народ.
Знамо дело, был Фока хорош,
И умен, и красив, как комбат.
А у преда нашего рожа - во,
И пред наш самый первый дурак.
И свинья наш пред и буржуй,
И все тракторы наши он спер,
И зарплату он нашу прожрал,
Выходи, пред, я те морду набью!
- Давай, Фока, давай еще, - подзадоривали мужики, поднося ему очередную порцию портвейна.
И тот старался:
Да, в России люди
лишь одни бухгалтера,
Да, пусть не по правилам игра.
Да, и завтра станет еще хуже, чем вчера,-
Прорвутся к власти опера.
- Ну, Фока, ну, Расторгуй! - хохотали вокруг. - Почище всякого «Любэ».
Но лишь только дело доходило до «Алясочки», все деревенские тут же исчезали из Фокиного поля зрения. У Фоки наливались кровью глаза, и он, как разъяренный бык, начинал кружить по улицам и остервенело крушить на своем пути все, что попадалось под руку.
Не валяй дурака, Америка, -
разносилось вокруг, -
Всем гробов понакупим сполна,
За Советский Союз, за Империю,
Отдавай назад Аляску, Моника-шпана!
Клинтон, сдохнешь у меня, как гадина,
Я те морду за Аляску набью.
Отдавай мне землицу родимую,
Верни взад, не то, гнида, убью!
Излив свою неуемную энергию на штакетник, собак и кусты, Фока доползал до дома и отключался на полу до следующего утра.
Но однажды, в очередной раз напевая вечерком «Алясочку», он столкнулся на дороге с иномаркой, вернее, Фока сам ее толкнул, когда она затормозила у его ног, не имея возможности разобраться в замысловатых петлях встречного пешехода.
- А, Америка! - плотоядно улыбнулся Фока, распознав американские флажки на капоте автомобиля.
Не успели еще открыться дверцы блистательного лимузина, как он уже лишился национальных атрибутов, одной фары и одного подфарника. Фока, будто Илья Муромец, остервенело охаживал дубцом полированную поверхность машины и во все горло орал:
Вот и попалась ты мне, Америка,
Сейчас пришлепну, как муху, тебя,
И сольются тогда два берега,
И Аляска станет навеки моя!
Минуту спустя Фока лежал с заломленными назад руками, лицом упершись в асфальт. При этом он продолжал орать:
«Сволочь, дрянь! Клинтон, Черчилль, смерть!
Руки! Больно! Всех на фиг!
За Аляску! За Родину! За «Любэ»!
Фоку не убьешь! Сдавайся, Америка, хуже будет!»
Возле Фоки полушепотом совещались несколько человек. Один из них переводил слова полного лысого мужчины в дорогом костюме.
- Посол просит отпустить этого человека.
- Но он покушался на его жизнь.
- Нет, посол говорит, что тут все намного серьезней. Тут угроза президенту и национальной безопасности Соединенных Штатов.
- Тем более нельзя отпускать.
- Нет, посол говорит, нельзя терять ни минуты, ему срочно нужно быть в посольстве.
- А может, все же…
- Нет, отпустите.
Руки Фоки, как плети, упали на асфальт. Двери автомобиля хлопнули, и лимузин с машинами сопровождения скрылся за поворотом.
- Испугались, - довольно усмехнулся Фока и попытался подняться.
Однако последняя машина остановилась возле него.
- Допелся, Расторгуй, - шептались мужики, провожая сочувственными взглядами пьяного, ничего не понимающего Фоку. - Наверняка срок припаяют за хулиганство.
В городе певца среди ночи доставили к губернатору, который молча налил Фоке стакан водки. Обалдевший Фока залпом опрокинул спиртное и вылупился на областного начальника.
- Сейчас тебя переоденут и отвезут в Москву, - прервал молчание седовласый губернатор, удивленно рассматривая полупьяного мужика.
- Куда? - икнул от испуга Фока.
- В Кремль к президенту.
- Зачем? - у Фоки подкосились ноги.
- Понятия не имею, - развел руками губернатор.
...Два полетных часа Фокино сердце билось в пятках, весь хмель как рукой сняло. Фока готовился к самому худшему - к расстрелу.
В Кремле его встретил президент.
- Ну что, понимаешь ли, допелся, скотина! - испепелял он взглядом бедного Фоку. - Ты хоть понимаешь, пьяная ты морда, что вчера натворил?
- А что? - ноги от страха отказали Фоке, и он сполз по стенке на пол.
- Американцы нам сегодня ночью Аляску назад вернули, идиот!
- Аляску? - прошептал, заикаясь, Фока.
- Аляску, - зло подтвердил президент. - К вечеру документы на все западное побережье передадут. Расстрелять тебя мало, дубина деревенская! У нас, понимаешь ли, свою землю не знаешь, куда девать, а тут, на тебе, подарочек, еще пол-Европы подвалило. Литва, Польша, венгры там, финны всякие, понимаешь ли, назад вернулись.
- Ий-и-ий, - закатил глаза Фока.
- Тварь безмозглая! Мы тут, понимаешь ли, бьемся, думаем, мыслим над тем, как бы Курилы с Сахалином и Камчаткой японцам сплавить, Дальний Восток - китаёзам, Калининград - немчуре. Север, на фиг, прикрываем, с индусами об аренде договорились. Татарам, якутам, ненцам и чукчам суверенитета по самые уши отдали, лишь бы ушли, а ты, засранец, всех запугал. Тебя кто уполномочивал?
- Я песню… «Любэ»… видит бог… и в мыслях… - заплакал Фока.
- Видит бог, и в мыслях! - передразнил его президент. - Ермак чертов! Ты хоть понимаешь, что произошло? Пока ты летел сюда, кроме Америки пришли государственные послания из Израиля, Австралии, Турции, Эфиопии и еще черт знает откуда с просьбой включить их в состав России. Что скажешь?
- У-у-у, - завыл Фока, заваливаясь на бок.
- Вот-вот, понимаешь ли, - злорадно усмехнулся президент. - Полчаса назад я точно так же выл и по полу катался. Ну, дошло до тебя, наконец-то, гад?
- Убейте меня, - жалобно простонал Фока.
- Я бы с удовольствием, собственными руками, понимаешь ли, - протянул кулаки к Фокиной физиономии президент, - но поздно, не могу.
- Почему?
- Герой ты нового Советского Союза, - доносилось до него уже издалека. - В Иерусалиме, Ватикане и Кабуле тебе уже памятники поставили, Япония переименовала Токио в Фокио, а Аргентина стала Фокинтиной.
Последних слов Фока уже не слышал, он стремительно летел в какую-то пропасть.
...- Сынок, сынок, очнись, - трясла за плечи потного, орущего Фоку старуха-мать.
- А? Чего? - сидя на кровати, ошалело хлопал выпученными глазами Фока. - Я где? В аду? Я убит?
- Бог с тобой, Витенька, - успокаивающе гладила по голове сына мать. - Дома ты, дома.
- Мамань, это ты? - окончательно очнулся Фока.
- Я, я, кто ж еще.
- Фу, мамань, - облегченно вздохнул великовозрастный сынок. - Давно меня привезли?
- Не привезли, а принесли. С вечера. Опился ты совсем, на дороге подобрали без чувств.
- А как же Клинтон, Ельцин? - прошептал Фока, почесывая затылок.
- Кто-кто? - не расслышала мать.
- Да так, ничего, - тяжело вздохнул Фока и вдруг резко схватил мать за руку. - Мамань, слушай, мамань, давай корову продадим.
- Да ты что! - в ужасе отшатнулась от сына старушка.
- Мамань, я закодируюсь, работать начну. Заработаю - новую купим.
- Витенька, это ты серьезно? - ахнула мать.
- Серьезней некуда, - нахмурился Фока. - Я или сдохну скоро, или с ума сойду. Закодируй меня, мамань.
Старуха вскочила на ноги и опрометью бросилась из комнаты.
Через минуту она вернулась, держа перед собой маленькую иконку. Подойдя к сыну, строго потребовала:
- Поклянись перед образом, что если обманешь, то помрешь лютой смертью и вечно гореть будешь в геенне огненной.
- Клянусь! - перекрестился Фока.
- Витенька, - улыбнулась заплаканная старушка, - сегодня к врачу и пойдем, чтоб не откладывать.
- Пойдем, пойдём, мамань, а то так-то всю Россию продадут, пока мужики пьянствуют.
/Поздняя месть
Научное судно «Моноцит» уже целый день стояло у причала, вернувшись из полугодовой экспедиции по северным морям. Радость встречи экипажа со своими родными осталась позади, и на борту шла обыкновенная работа по приведению судна в относительный порядок. Часть «научников» выгружала образцы грунта для дальнейшего изучения в лабораториях института, другие писали всеразличные отчеты о проделанной работе, кто-то занимался уборкой кают, а кто-то валял дурака в кают-компании, играя в карты.
- Мужики, - в дверях кают-компании показалась голова боцмана, - вас там авансировать собираются в каюте старпома.
Карты тут же полетели на стол, средний и младший научный состав устремился к старпомовской каюте. Шутки, подначки, подковырки зазвучали в толпе ожидающих. Приятная процедура выдачи денег постепенно подходила к концу, когда к столу подошел техник научной группы Костик Ребров.
- Распишись вот тут, - второй штурман протянул ему ведомость.
Костик посмотрел на сумму, указанную на бумаге, и просиял. Таких денег он не держал в руках ни разу в своей двадцатитрехлетней жизни.
- Получи, - отсчитал указанную сумму второй штурман и улыбнулся Костику: - С почином.
- С тебя причитается, - похлопал Костика по плечу старпом, пряча в бороде улыбку.
- Обязательно, конечно, а как же, - смутившийся Костик сгреб деньги и рванул к двери.
- А пересчитать? Вдруг обманули? - раздалось вслед.
- Не, всё верно, я доверяю, - прозвучало из коридора.
Костик быстро прошагал в свою каюту и заперся. Разложив на столе деньги, он минут пять рассматривал их, а потом начал раскладывать по кучкам и рассовывать по карманам.
«Эти - маме, - рассуждал Костик, - эти - себе на обновки, эти - Наташке на подарки, эти - на проставку ребятам, а эти - на поход в ресторан с Григорием Моисеевичем».
Для него этот поход был очень важен, решалась судьба: или Юнерман берет его к себе в институт, или забыть о науке, экспедициях, новых друзьях и романтике.
Распределив деньги по карманам, Костик с опаской подошел к каюте Григория Моисеевича. Юнермана он побаивался - и в силу разницы в возрасте, и в силу некоторой строгости начальника экспедиции. Юнерман всегда был хмур, сосредоточен, неразговорчив, и только глаза выдавали в нем незлобливого человека - высвечивалась в них какая-то озорная искорка, не позволяющая собеседнику оробеть перед всемогущим доктором наук.
Костик осторожно постучал в каюту Юнермана.
- Можно? - открыл он дверь.
- Входи, - поднял голову из-за стола Григорий Моисеевич. - Чем могу служить?
- Григорий Моисеевич, я вот тут, понимаете… - замялся Костик, теребя непослушный вихор.
- Ну смелее, смелее, - ободряюще улыбнулся Юнерман.
- Я приглашаю вас сегодня поужинать в ресторане, - выпалил Костик и покраснел.
- Ого! - сделал удивленное лицо Юнерман. - Вы меня приглашаете? А где же цветы?
- Я… нет, вы не так меня поняли. Я не приглашаю вас, то есть… нет, я приглашаю, но никак… а по-другому, - Костик умолк, окончательно смутившись.
- Ну, это понятно, что по-другому, а никак, - заиграли озорные искорки в глазах Юнермана. - А то и говорить не о чем, потому что в нашей стране это совсем не так, а всё гораздо хуже, если не сказать, что совсем капут.
Костик стоя умирал от стыда и злости на самого себя. Но Юнерман не был бы Юнерманом, если бы продолжал шутить и дальше. Понимая состояние Костика, Григорий Моисеевич серьезно произнес:
- Ладно, Константин, пошутили и хватит. Я согласен посетить с тобой это заведение, но с условием - обедаем каждый за свои. А спиртное за мой счет. И не отрицай, тебе деньги самому нужны. А сейчас иди занимайся своими делами. В час встречаемся у «Меридиана», знаешь такое кафе?
Костик кивнул.
- Ну, до встречи.
Костик, все еще смущенный, быстро выскочил из каюты начальника экспедиции.
...Ровно в час Костя с Григорием Моисеевичем входили в кафе. Расположившись за столиком, Юнерман стал внимательно изучать меню.
- На правах старшего заказ делаю я, возражений не принимаю.
Костик согласно кивнул.
- Так, - обратился Юнерман к подошедшему официанту, - два оливье, два салата из кальмаров, два борща, две отбивные, бутылочку армянского коньяка и минералку. Попозже - кофе.
- Сделаем, - записав заказ, официант ушел.
Костик, поникший, молчал, не решаясь начать важный для себя разговор.
- Ну, как тебе экспедиция? - спросил Григорий Моисеевич. - Понравилась?
- О, это такой кайф, такой адреналин! - оживился Костик. Глаза его загорелись, спина выпрямилась. - Я ничего подобного не испытывал никогда. Жалко, что пролетело все очень быстро, как один день, даже нет - как один миг. И так не хочется верить, что больше этого не повторится!
- О, да он у тебя поэт, - вдруг раздался за спиной Костика насмешливый голос.
Костик покраснел и быстро повернулся назад.
- Всё, всё, сдаюсь, сдаюсь, - притворно вскинул руки вверх полноватый мужичок небольшого роста, одетый в потертые джинсы и не заправленную линялую тельняшку. - Гриша, скажи своему юному другу, что я пошутил, а то он меня сейчас съест.
Григорий Моисеевич поморщился.
- Знакомься, это местная знаменитость, поэт Леонид Лямкин, - представил он своего знакомого. - А это Константин, наш младший научный сотрудник, - обратился Юнерман к Лямкину. - Кстати, тоже пишет стихи.
Лицо Кости из красного сделалось пунцовым.
- Любопытно, любопытно, - несколько поскучнел Лямкин, подсаживаясь за столик. - Многие сейчас себя считают поэтами, но о поэзии потом. Гриша, ты, я вижу, с морей и, конечно же, при деньгах. Угощаешь старого друга и поэта?
- Ну, а куда от тебя деться, - натянуто улыбнулся Юнерман. - Тем более ты уже уселся.
- Вот и хорошо, вот и ладушки, - потер ладони Лямкин и прокричал в зал: - Официант, добавь сюда бутылку армянского и парочку салатиков для начала!
Вскоре на столе появились салаты, коньяк, минералка и борщ.
- За встречу, - поднял свой фужер Лямкин. - Гриша, за тебя, - и, не дождавшись остальных, опрокинул в себя содержимое. Тут же налил снова. - За поэзию! - выпил и второй фужер.
Костя молча поглощал борщ, украдкой поглядывая на Леонида Лямкина. Первый раз в своей жизни Косте довелось встретиться с настоящим поэтом. Веселый, раскованный, компанейский. Вот бы еще его стихи послушать, а может, рассказы о встречах со знаменитостями. Ведь такой наверняка знаком с поэтами и писателями.
- Гриша, - налил себе третий фужер коньяка захмелевший Лямкин, - а давай за музу, за такую музу, которая всегда с нами, с истинными любителями искусства!
- Лёня, - укоризненно покачал головой Юнерман, - третий тост поднимают не за музу, а за…
- Да брось ты, Гриша, банальности разводить, - скорчил недовольную гримасу Лямкин и залпом выпил коньяк. - За тех, кто в море, за тех, кто не с нами… Фигня всё это. Пить надо за себя любимых, а не за кого-то там вдали.
Григорий Моисеевич сморщился, но спорить не стал.
- Слушай, Лёня, ты что-нибудь новенькое написал? - перевел он разговор на другую тему.
- Не уважаешь, Гриша, ты меня, - обиженно вытянул нижнюю губу Лямкин. - У меня ни дня без строчки, как сказал один известный мудак. Кстати, и на вашу морскую тему есть немало. Счас, только выпью чуток и выдам. - Лямкин выпил очередной фужер, крякнул, закусил и повернулся к Костику.
- Слушайте, молодой человек, оценивайте и запоминайте, как сидели за одним столом с гением русской словесности, потом внукам похваляться будете.
Поэт встал, покачнулся, одной рукой схватился за спинку стула, другую вытянул вперед и начал с пафосом:
Корабли уходили в ночь,
Далеко от родного берега,
И волна убегала прочь
За кормой к берегам Америки.
Спи, родная, в тиши ночной,
Приплыву я к тебе сквозь туманище,
Охраняю я твой покой,
Ведь я главный в морях капитанище.
И когда мы вернемся домой,
Ты на шею мою облокотишься.
Я поверю, что берег мой
Не Америка, а родных скопище.
- Браво, Лямкин, браво! - ухмыляясь, захлопал Григорий Моисеевич.
Не заметив сарказма в голосе Юнермана, поэт гордо продолжал:
- И еще из недавнего:
Люблю себя в своем лице,
И невозможно быть иначе,
Когда на зорьке на крыльце
Коровы мыкают на даче.
Я есть советский гражданин,
Я патриот своих началов,
В стране я Чацкий господин,
Как говорил актер Качалов.
Мы все рождались из полей,
Из жнив, из гумен, из пшеницы.
Ты трогать Родину не смей,
Она - орел, она - жар-птица.
Большой державною рукой
Она карает и лелеет,
И я иду по ней ногой,
И сердце гордостью смелеет.
Костя изумленно уставился на Лямкина. Поэт, заметив это изумление, тут же продолжил:
- А теперь самое что ни на есть самое!
А вот и встал навеки миг
Во славу музе потрясенной,
Нырнул в пучину яркий блик -
Поэта стих завороженный.
Я будто памятник себе,
Еще не есть, но скоро буду.
Пишу поэзию судьбе,
Покуда живы, не забудут!
И пусть гремит во все концы
Известное мое творение.
И пусть читают подлецы
Одно про них стихотворение.
А в нем весь я, с конца в конец,
Мое нутро, моя судьбина.
Своим стихам я сам - отец,
А кто не внемлет мне - дубина.
- Ну, Лёня, вот тут ты весь, вот тут ты себя превзошел, аки Бог, - налил себе коньяка Юнерман. - Вот этим ты меня сразил, убил наповал!
- А, понял, Гришка, понял потаенный смысл, - светился всем лицом Лямкин. - Я знал, знал, что поймешь! На руках за такое носить надо.
- Да-а-а, это точно, на руках выносить, это шедевр на все времена, - криво улыбаясь, согласно кивал головой Григорий Моисеевич. - Много выпил, пока родил это?
- Не знаю, не считал. Еще прочесть?
- Хорош, хорош, - отстранился от поэта руками Юнерман. - Дай это переварить.
- Эх, Гриша, слаб ты на восприятие серьезной поэзии, - пренебрежительно скривил губы Лямкин. - А вот молодой человек хочет послушать настоящую поэзию. Ведь так? - обратился поэт к Костику.
Костик согласно кивнул и застенчиво сказал:
- Да, хотелось бы послушать кого-нибудь.
- В смысле - кого-нибудь? - набычился Лямкин.
- Ну, Вознесенского или Евтушенко, например, - тихо произнес Костик две пришедшие на ум фамилии.
- Дерьмо и дерьмо, - брезгливо вытянул губу Лямкин.
- В смысле? - не понял Костик.
- В смысле - два дерьма, - ответил поэт.
- Ну, может, тогда Ахматову или Цветаеву?
- Дерьмо и дерьмо.
- Ахматова и Цветаева? - недоверчиво посмотрел на Лямкина Костик.
- Ахматова и Цветаева - еще два дерьма.
- Да вы что! Как же так? Ну, а Пастернак, Блок, Есенин?
- Еще те вонючки, одна тошнота, - изобразил отрыжку Лямкин и обратился к кажущемуся безучастным Юнерману. - Гриша, что за идиота ты привел? Он ни черта не понимает в поэзии!
- А Пушкин, Пушкин кто? - Костик приподнялся из-за стола.
- Дерьмо твой Пушкин!
- Всё, - ненавидяще произнес Костик, схватил мускулистой рукой за ворот Лямкина и пинками начал подталкивать к выходу.
- Как ты смеешь! - кричал, вырываясь, Леонид Лямкин. - Ты кого пинаешь? Ты ответишь! Ты пожалеешь! Я отомщу-у-у…
Вышвырнув поэта за порог, Костик вернулся назад к Юнерману, уверенный в том, что поставил своей выходкой крест на собственной карьере. Как же, выставил друга Григория Моисеевича. Каково было удивление Костика, когда он услышал:
- Молодец, Константин, наш человек. Быть тебе в нашей команде...
...Через тридцать лет известный поэт Константин Ребров шел на встречу со своими читателями в областную библиотеку. У центрального входа из салона «Тойоты» пожилая женщина вытаскивала две небольшие упаковки книг.
- Давайте я помогу донести, - предложил свои услуги Ребров.
- Вот спасибо, - обрадовалась женщина. - Тут рядом, на второй этаж, в хранилище.
Поднявшись на второй этаж, Ребров поинтересовался:
- А кого я нес-то, скажите?
- Да этого… Леонида Лямкина.
- Вот черт, - рассмеялся Ребров, хлопнув себя по бокам. - Отомстил все-таки, старый графоман, заставил себя на руках носить! |