Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 5
Людмила Кошкина
 ГРЕХИ НАШИ...

Федоровна передвинулась на лавочке, подставляя солнечному теплу спину. Миром и упокоением, предтечей вечного вселенского движения, веяло от могильных холмиков, от разросшейся буйной зелени. Прижала к груди матерчатую сумку, поджидая, пока отрыдает на свежей могиле скорбящая женщина. Плакать-то чего? Богу радоваться надо. Терпеть. «Там успокоимся», - философствовала она, потирая больную поясницу.

Подошла кладбищенская сторожиха Раиса, присела рядом.

- Что ж она так убивается? - повела блесткими, уже опохмеленными глазами.

- За батьком. Нашего начальника шахты дочка.

- А-а-а... - протянула Раиса. - Вспоминаю его, еще в старые, советские времена помню. Видный мужчина был, первый человек в поселке, главный. На трибунах по праздникам красиво говорил. А там же...

- От земли нихто не открутится. Уси туды пийдэмо. Гарный був старик. Последние годы у магазина малину продавав. На баночки. На жизнь заробляв - зарабатывав.

- Не воровал, видать, как эти. - Раиса махнула рукой в сторону сторожки, от которой тоненькими веточками молодых деревьев тянулась аллейка к главному монументу кладбища.

Аккуратно выложенная плиткой, подводила она к площадке из отполированного черного и красного гранита, обрамленного гранитным же бордюром, с живыми цветами, посаженными вокруг. Над зеркальным блеском гранита возвышался мраморный постамент, поддерживающий полулежащую фигурку мальчика лет девяти-десяти. Беломраморные ручонки вцепились в беломраморное сиденье автомобиля, взмывающего вверх. Скульптор уловил смышленый взгляд, восторг и радость в лице ребенка. Его глазенки, казалось, искрились от счастья, устремленные вдаль. От подсвеченного солнцем мрамора веяло теплотой живого тела, возносящегося в застывшем движении над кладбищенскими крестами и стелами.

- Из Италии хлопчика самолетом доставили, - проследив за взглядом Федоровны, поделилась Раиса. - У нас, говорят, нет ни такого мрамора, ни таких мастеров. На поселке кто болтает, миллион гривен стоит надгробие, кто - сто тысяч.

- Зато тоби работа объявилась. Есть кого охоронять. Нэ було б памятника, то ни поста тоби нэ бачить, ни сторожки, ни ста гривен у месяц окладу, - подковырнула сторожиху Федоровна.

- Старается наш мэр, старается Калючка для сынишки. - Раиса миролюбиво пропустила мимо ушей тираду. - Что же она так рыдает? - и заторопилась вдоль могил.

Федоровна, оторвав от лавочки дряблое, не разгибающееся в позвоночнике тело, поковыляла следом.

За открытой металлической оградой было еще довольно просторно, - могилы на две пустого места. На лавочке у заваленного венками, цветами холмика с простым деревянным крестом неутешно плакала немолодая уже женщина в черном. Увидев пришлых, подняла распухшее от слез лицо с синими кругами под глазами. Потянулась к сумочке на столике, достала две горсти дорогих шоколадных конфет.

- Помяните, пожалуйста, - захлебнулась в слезах. - Петра... Папу моего...

- Царство небесное, - смиренно, с готовностью выговорили обе.

Раиса, развернув одну из конфет, быстро засунула ее себе в рот. Федоровна бережно сложила свои в сумку. Подсели на лавочку. Каждая на свой краешек. Женщина перестала всхлипывать, ненадолго притихла. Что ненадолго - Федоровна почувствовала и поспешила, пожалев, «разговорить» ее, уводя от слез.

- А цэ жинка ему будэ?

- Жена.

- А это вторая жена? - вступила в разговор Раиса, указывая на третью могилу в ограде, вслух выговорила дату смерти: - Тысяча девятьсот шестьдесят девятый год...

- Нет, это сестра папы, Паша, Прасковья Ивановна.

- А-а-а... - протянули обе.

- А меня зовут Федоровна, - произнесла старуха, жалеючи и отвлекая собеседницу от слез и скорбных дум ее. - Это мы, з моим батьком, Озерку начинали. И первая могилка нашею тут була.

- Как это?

- Послухай, дочка! Малэнькою дивчинкою я була. До села нашего, до Гродовки, голод прыйшов. Тридцать третий год був. Батько мий до шахты и подався. Он там, - Федоровна кивнула на ближний конец кладбища, - хату саманну мы збудувалы, построили, значит. А тут поле було, и озерцэ вон там, за посадкою, - протянула дрожащую, старую, исковерканную полиартритом руку в другую сторону, где за лесополосой под ярким солнцем золотилось поле пшеницы. - Озеркою цэ мистцэ и прозвали. Шахта подработала. Нэма тэпэр того озера. Батько з шахты выйдэ, чорный вид вугилля, одни очи блыщат, сверкают, значит. Очи и тэпэр у шахтеров, як не видмывайся в бани, а всэ ж мов бы чорным, як у женщин очи подведены. Вугилля розкрашуе. А ранише, до вийны, бани на шахти нэ було, то як чорни чорты по улицам смена идет. Батько мой, до Озерки дийдэ, в озерко нырь. Мыло дэсь там дэржав схованэ. До дому вин чистый повэртався, одни очи блыщат.

Рокив пять мэни було. Одного разу батько мэнэ спозаранок разбудил: «Пидэм со мною, доньку». «Куды пидэм, тату?» Вин мовча лопату з собою взяв. Выйшлы мы до Озерки. Повыше батько мистэчко знайшов и принялся копать: «Зробымо домик для Ларисочки нашей, другый домик», - кажэ. Сестричка моя, Ларисочка, як раз в тот день помэрла, два годика було. «Не плачь, донько. У кожной людыны другый, второй значит, домик должен быть. От и Ларисочке домик построили. Будет ей спокойно лежать. Як время прийдет, то и мэни щоб тут домик збудувала. Нэ плачь за мною. Бо так Бог сотворил. У кожной людыны - два домика должны быть».

За Ларисою нашею пошли заселять и другие цэ мистцэ. Поглянь, до горизонта скоро дийдэ. - Федоровна махнула рукой к далекой границе кладбища, на пустырь у самой железной дороги. - Ранише тут одну-дви могилы у дэнь копали, а тэпэр до десятка людей хоронят.

- Несколько лет не была в Донбассе. Дома разрушенные, квартиры брошенные стоят. Словно мор прошел. Уезжают?

- Помирают, да и поразъезжалися, - соглашается Федоровна.

- Спрашивала. Шахта угля двести пятьдесят тонн в сутки дает. При папе моем столько один только участок вырабатывал. За пять тысяч тонн в сутки план выполняли. Девчонкой была, а помню, каким трудом план этот людям доставался. Родители мои - оба горняки, мама - маркшейдер, дома между собой дела производственные всегда обсуждали. А я - ушки на макушке! Тоже в курсе всех шахтерских их дел была. Так и жили. План выполняли, - люди много зарабатывали, квартиры не пустовали, школы на кирпичи за некомплектом детей не разбирали.

- Да, тогда веселее было, - подтвердила Раиса.

Федоровна молча кивнула.

- Потому и вымираем, что ни на пропитание не хватает, ни врачу на взятку денег недостает, кто не помер и помирать не собирается, - те по Европам поразбежались, кто в проститутках, кто в домработницах. Умирает Донбасс.

- Як ранише говорили: «Донбасс - кузница пятилетки!» Накувалы!

- У нас в России, на Ставрополье, домов не бросают. Но тоже людей умирает больше, чем рождается. Однако город растет, беженцами пополняется: армяне, даргинцы, чеченцы, - все стараются у нас осесть.

- И из Донбассу до москалив бегут-тикают, бо так дале жить нэ можно. Одни мы, старики, скоро тут останемся, свои други домики караулить. Тоби повезло. Ты до своего батька як захочешь, то прийдешь. Я николы уже до свого отца не прыйду. Не дождався, не дочекався мий батько другого домика. А казав мэни: «Обещай, доньку, на Озерке мэни домик збудуешь». И брату в далэку землю лечь довелось.

- Почему ж так?

- Вийна, доньку. А маме моей збудувала я другий домик. Нэдалэчко. Пийдэм, покажу.

Женщина неохотно оторвалась от лавочки, и все трое не спеша пошли по песчаной аллейке. Радуясь вниманию к себе, Федоровна, перемешивая русский с украинским, живописала жизненные похождения и коллизии «обитателей» обжитых кварталов мертвого города: кто кому брат был, кому сват, изменял кто кому и ревновал, любил и прелюбодействовал, «висел» на Доске почета или в шахте в завале погиб. А теперь, праведные и грешные, все они, примиренные смертью, успокоились навеки. Все и обо всех хранила в памяти Федоровна...

Раиса споткнулась о старое железное надгробие.

- Чье это? - спросила их попутчица, пытаясь разглядеть на нем знак какой об умершем.

- Цэ мое, донько. - Уже бывшая в употреблении поржавелая гробничка была выкрашена свежей голубой краской. - Цэ мий другий домик будет тут. Деточек у мэнэ нэма, от сама для сэбэ и постаралась. Рядом з мамою моею, - указала на надгробье.

В свете угасающего дня камень памятника похож был то ли на коричнево-розоватый, хорошо отполированный туф, то ли на кремень. С портретов на нем смотрела седовласая старуха с добрыми карими глазами, контурами со старых снимков просматривались обличья худощавого мужчины и юного еще паренька.

- Что за камень такой?

- Цэ не камень. Пластмасса.

Это действительно была пластмасса, что-то вроде тефлона, а, может быть, фторопласта, с коричневым наполнителем.

- В кооперативе памятник заказывали?

- В кооперативе. Дэ ж ще? - с готовностью подтвердила Федоровна, назвала цену и год.

«Прилично и дешево, будто из камня», - подумала женщина, уже начиная размышлять над формой и материалом для дорогой ей могилы. В лепешку разобьется, на вторую работу устроится, а отцу приличный памятник через год поставит.

Федоровна засуетилась:

- Ты поглянь, доньку, - погладила портреты, аккуратно укрепленные на пластике.

Дочка начальника шахты тихонько, с уважением к старухе, прочитала:

- Петренко Елизавета Никитична, 1905 - 1989, Петренко Федор Иванович, 1903 - 1945, Петренко Виктор Федорович, 1924 - 1943, - внимательно взглянула на Федоровну. - Вы же говорили, что не здесь похоронен ваш отец?

- То так. Батька мого убили в конце войны в Германии, где-то там его тело и закопали, нэ знаю где. Нэ знаю, где и мий братик голову сложил, хто мэни розкажэ? Добровольно до фронту подався з немцами воевать, а броня була. Комсомолец. «Не могу отсиживаться в тылу, пока фашистам хребет ломают», - казав. От я тут як бы домик и «зробыла» для батька и брата, биля мамы, - фотографии повесила. А тела их? Один Бог про то ведает...

Постояли. Помолчали, погоревали. Повздыхали. В сумерках таяли надгробные плиты. Женщина засобиралась, торопясь уходить. Раисе она приглянулась, не захотелось так рано отпускать, - дежурить-то до утра.

- А я помню папу твоего, - начала она. - Помню, как он в шестьдесят третьем году делегацию немцев привозил.

- На немецкое кладбище? - догадалась женщина, блеснув глазами на широкую полосу зеленой травы, протянувшуюся от края и до края и разрезавшую Озерку на «старую» и «новую».

- Девчонкой я еще была. Мы с мамой пришли дедушке могилку подправить. Вижу - на «волгах» много народа подъезжает, с фотоаппаратами, кинокамерой, по-немецки что-то лопотят, и все наше шахтное начальство с ними. Протиснулась я сквозь толпу взрослых. Смотрю, впереди всех пожилая немка, шикарно одетая, на высоких каблучках, с красивой прической. По траве она странно так петляет от кочки до кочки. То на коленки упадет, плакать начинает, то руками в траве что-то ищет, разгребает, вроде как откапывать собралась. На землю падает в слезах, ее поднимают, а она что-то по-немецки гневно так, с ненавистью кричит. «Где он?» - Петру Ивановичу молодой мужчина негромко переводит. Отец твой начальником шахты был. Несколько тысяч человек на шахте тогда работало, почти все мужчины поселка. Главным Петр Иванович среди народа считался, потому сам и немецкую делегацию принимал. В те годы мы все злые на немцев были. Нам едино было, что немец, что фашист. Из каждого дома война людей унесла, - осиротила, овдовила. Отец твой тоже фронтовик, на фронте был израненный. Побледнел весь, но спокойный с виду. А немка по его груди уже кулачками стучит, будто пыль выбивает, кричит в лицо что-то. Он ее руки в свои взял, отвел от себя, ей твердо так отвечает: «А разве мы вашего сына к нам в гости звали? Не сам ли в сапогах и с автоматом пришел?»

Она - опять в истерике биться. Тогда отец твой и говорит ей: «Где могилы тех, кого ваши соотечественники сожгли в Дахау, Освенциме? Мы не тронули немецкого кладбища. Как тут было, когда последнего умершего военнопленного закопали в сорок седьмом году, так и осталось. Я приказал на этом участке земли новых захоронений не производить. И до меня никто эту землю не раскапывал, - дальше, в поле хороним».

Немка та была матерью кого-то из тех военнопленных, которые после освобождения поселок восстанавливали, двух-этажные дома строили. До сих пор немецкими те дома в нашем квартале называют. Нашла ведь, приехала. Мать! Место захоронения увидела, а там ни могилы нет, ни свидетельства какого, что ее сына здесь закопали.

- Так что, Федоровна, вся эта полоса травы - немецкое кладбище?

- Так самэ. Так воно и було. В ночи машина НКВДэшников привозила мэртвых немцев. Колы одного, а колы и з десяток трупов було там. У яму кидали тых немцев. Яму ту з зэмлэю ровнялы. З весною усэ травой и зарастало. Хто их там знав по именам и фамилиям, где кого поховалы? Що ж ще батько твий той немецкой женщине мог сказать? Где ее сын, то одни НКВДэшники зналы, где кого ховалы.

- Жалко мне немцев. Тоже ведь жертвы тоталитаризма. И мать того парня немецкого жаль.

- То кожный тэпэр пожалеет. А тоди мы немцев ненавидели. А от бачишь, кладбище немецкое все годы советские нихто нэ тронув, нэ поруйнував. Нэ то, як тэпэр. - Федоровна махнула головой на мраморный памятник мальчику в самом начале широкой зеленой аллеи.

Женщина в черном встрепенулась, быстрыми шагами подошла и застыла, долгим взглядом окидывая скульптуру.

- На немецких костях ребенка положили?

- А на каких же еще? Это чтобы поближе к поселку. Чтобы не украли мрамор. Вот и меня наш мэр Калючка поставил памятник охранять.

- Что же случилось с мальчиком?

- Дело известное... - Раиса, достав тряпочку, принялась протирать гранит и мрамор. - Денег у нашего Калючки и лопатой грести - не перегрести, не перемерить, не пересчитать. Воровал уголь на шахтах эшелонами, другую собственность государства, «накупил» полей, прудов, домов себе понастроил, а все девать деньги некуда. У себя машины - иномарки роскошные, у жены, а все деньги не растрачиваются и не растрачиваются. Вот он и сынишке новый «жигуленок» купил, а к нему в исполкоме ставку шофера установил, для ублажения сынишки, а по бумагам-то вроде как для общественных потребностей. Тот только по телефону номер наберет, а уже собственный автомобиль с собственным шофером под домом его ждет покататься.

Надоело мальцу рядом с шофером ездить, вот и просит, капризничает, мол, дай руль. Поначалу у них в поле тренировки проходили. Мальчик учился, капризничал, грозил отцу на шофера нажаловаться. А разве сейчас найдешь работу хорошую? Вот тот парень и побоялся семью свою оголодить. Двое малышей у него, жена без работы дома сидела. К тому же милиция, «даишники» наши, машину Калючки не смеют остановить.

На трассе мальчишка разогнался, с рулем не совладал, влетели они в дерево на обочине. Мальчик сразу... А шофер еще пару дней прожил. Успел все рассказать, как было...

- Нэ було б грошей машину купувать, то и не поехав бы смэрть добувать. Вид хибарства, жадности то усэ. Батько крав - воровав, а хлопчик за батька розплату понес, - рассуждала Федоровна, присев на гранитное зеркальце оградки памятника, поближе к скульптуре, туда, где из полированного камня, в круглом окошке земли, зацветали яркие июльские цветы.

Черный шарфик сбился с головы женщины. В одной и той же позе стояла она около монумента, нервно смахивая руками слезы и губами перебирая слова молитв, в которые вплетались едва различимые фразы:

- Бедный! Бедный ребенок! Бог пусть примет тебя, бедный мальчик! На этом свете сполна расплатился ты за грехи отца, так тебе и на том покоя не дали. На чужих костях уложили! Бедный мальчик...

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.