Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(58)
Роман Воликов
 Жизнь Якова Эстермана

Всю свою жизнь Яков Исаакович Эстерман противился тому, что ему было на роду написано: быть добропорядочным местечковым евреем. Нельзя сказать, что он противился сознательно, во всяком случае в юности. Просто треклятые парки упрямо плели его судьбу по своему плану, не оставляя ни малейшего шанса соответствовать фамилии, имени и отчеству.

Окончив школу, он, сын провинциальных учителей, поехал в Москву - поступать в архитектурный, но провалился на вступительных экзаменах. Вернувшись не солоно хлебавши в родной Саратов, за неимением какой бы то ни было специальности, устроился чернорабочим на стройку. Мысли перекантоваться до следующего года в теплом родительском гнездышке не возникло, семья жила небогато, да и отец, бессменный школьный завуч по воспитательной работе, был непримирим к тунеядцам.

Впрочем, до следующего года дотянуть не удалось, его загребли в армию, и, надо же, служил он не писарем и не кладовщиком, а в стройбат. Размахивая лопатой в удмуртской глуши на свежем воздухе, он впервые задумался, что, возможно, все это неспроста. Гуманитарные науки в школе не являлись его стихией, и потому он не стал утруждаться поиском философских мотиваций и формулировать сверхзадачу своей жизни. Он просто решил не возвращаться домой.

В коротком письме родителям он сообщил, что ему предложили стать прапорщиком с хорошей зарплатой и, по завершении контракта, обещают предоставить квартиру в городе, который он выберет. Но, к сожалению, к новому месту службы надо отправляться сразу после срочной, поэтому домой он приехать не сможет. По прибытии на место назначения он сразу напишет, а в первом же отпуске обязательно навестит родной дом.

Оставалось выбрать место. Яков положил недописанное письмо в тумбочку и пошел в комнату политзанятий посмотреть карту Советского Союза.

Страна была огромная. Это озадачило его. Дома не любили политических разговоров, тем более национальных. И дед, и прадед, и, наверное, прапрадед, всегда были миролюбивыми горожанами, вполне лояльными к любой власти, поскольку искренне считали, что настоящую ценность в жизни составляет не власть, религия или народ, а только семья. Отец полагал себя русским человеком по образу мыслей и по поведению, вялые попытки матери напомнить о еврейских праздниках были невинным развлечением в долгие холодные зимы. Яков помнил, что когда учился в классе пятом-шестом, какие-то люди пришли вечером к отцу убеждать эмигрировать в Израиль. Их беседа продолжалась довольно долго, часа полтора, приглушенные кухонной дверью голоса периодически взрывались раздражительным фальцетом. Вдруг дверь распахнулась, отец вышел и произнес слова, которые Эстерман-младший запомнил на всю жизнь и впоследствии часто использовал, чтобы подчеркнуть свою абсолютную космополитичность: «Среди евреев не встречал ни одного умного мужчины и ни одной красивой женщины. Моя жена - исключение!..»

...Яков взял указку, зажмурил глаза и ткнул ею в карту.

- Отец яблок. Так примерно звучит в переводе. Хороший город. Народ хлебосольный…

Яков повернулся. В дверях стоял замкомбата капитан Никонов.

- Я говорю - хороший город Алма-Ата. После дембеля туда собираешься? - спросил капитан.

Капитан Никонов был странный человек. Уже одно наименование его должности - заместитель командира строительного батальона по вооружению - вызывало смех. «И где же боезапас к кирке? А лопату с какого конца заряжать?» - были любимые шуточки. Ему было лет тридцать пять, так что в капитанах он явно засиделся. Говорили, что капитан то ли из-за женщины, то ли по пьяни застрелил в далеком гарнизоне большого начальника. И что его спас от суда и спрятал в стройбате генерал из Москвы, с которым они когда-то вместе защищали Родину в Анголе или в Лаосе. Капитан был сухонький, невысокого роста, но Яков лично наблюдал, как в станционной пивной он разметал пятерых бугаев, не выпуская из правой руки кружку.

- Азиаточки там - чудо, - сказал капитан. - Зимой малахаи свои надвинут на самые брови, а глаза-бусинки так и сверкают. Поезжай, не пожалеешь…

...Ответ от отца пришел через месяц. Сухая выжимка из письма была такова: «Прапорщик-еврей - это примерно то же, что негр - Папа Римский, хотя и не запрещено. Но ты уже человек взрослый, так что решай сам. При первой же возможности приезжай домой, поскольку мать все-таки обиделась. P.S. Если очень будут нужны деньги, вышлю».

...Поезд прибывал на Казанский, а уезжать в Алма-Ату надо было с Курского. В дороге Яков и два его сослуживца выпивали умеренно, штатская жизнь после двухлетнего сидения в лесу показалась непривычной, едва ли не пугающей. Да и в плацкартном вагоне ехали в основном бабки с внучатами, по этим всем причинам и не напились. На перроне попрощались и обменялись, как водится, адресами.

На привокзальной площади Яков спросил милиционера, далеко ли пешком до Курского. Милиционер скользнул беглым взглядом по его шинели, сказал бодро: «Двадцать минут маршевым шагом!» - и показал направление.

Яков шагал по Садовому кольцу, присыпанному декабрьским снегом. Москвичи проносились мимо него. Яков улыбался им, отчаянная радость свободы переполняла его. Он потрогал во внутреннем кармане кителя аккуратно завернутые в тряпочку деньги. На дембель в стройбате выдали хорошую премию, да и из получки все последние месяцы службы он откладывал. Яков был скуповат и не стыдился этого. «Когда еще в этой Алма-Ате работу найду. И где там жить придется…» - деловито подумал он и еще раз потрогал тряпочку с деньгами.

В кассе на Курском внимательно изучил расписание. До ближайшего поезда в Алма-Ату надо ждать почти семь часов. «В баню, что ли, сходить или на Красную площадь?» - подумал он. В принципе, в Москве жила двоюродная тетка отца, у которой он останавливался во время своего двухлетней давности фиаско в архитектурном. Но тетка была надменная фурия, давно схоронившая мужа и так и не нашедшая ему замены. «Ну ее к черту! - решил Яков. - И Красную площадь туда же. Пожевать чего и в баню».

Он взял в вокзальном буфете два бутерброда с сайрой и стакан красного вина.

- Здорово, служивый! - приветствовал его кургузый мужичонка за соседним столиком. - Дембельнулся?!

- Так точно! - ответил Яков. - Вторые сутки в гражданской жизни.

- Где служил? - спросил мужичонка.

- В стройбате.

- Гвардейские войска, - сказал мужичонка. - Я хоть и танкист был, но стройбатовских уважаю. Эти ребята любого гада-супостата лопатами заметелят. Водку будешь?

- А можно? - спросил Яков.

- Своим можно, - сказал мужичонка, нагнулся под стол к сумке «Спортлото» и достал газетный сверток. - Давай бокал!

От водки, разбавленной вином, похорошело, кровь прилилась к щекам.

- Добротный коктейль, - сказал мужичонка. - Национальный напиток крымских татар. «Слеза Гюльчетай» называется. Почему, правда, слеза, хрен его знает. Говорят, Сталин уважал.

- Веничка! - раздался голос буфетчицы из-за стойки. - Смотри, лепестричку не пропей!

- Да, помню я, помню, - отмахнулся Веничка.

- Сам же просил через каждые полчаса напоминать, - обиженно произнесла буфетчица.

- А вы тут часто бываете? - спросил Яков.

- Часто. Да можешь на «ты» обращаться. Меня тут все Веничкой называют. У меня в Петушках баба живет. Я к ней на каждые выходные езжу.

- Здорово! - сказал Яков и замолчал, не зная, как, собственно, продолжить знакомство. Веничке, впрочем, собеседник и не требовался. Его быстрая речь разворачивала перед Яковом цветные картинки Веничкиной жизни, в которой причудливо переплелись ангелы, случайные пассажиры и бутылки с портвейном.

- А вообще, я тебе завидую, парень! - вдруг сказал Веничка, несколько замедлив темп изложения. - Хорошо вот так, в двадцать лет, куда глаза глядят… Как молодой Вертер!..

- Я не Вертер! - сказал Яков. - Я - Эстерман.

- Да хоть хрен моржовый! - сказал Веничка. - Важно, что не домой, а колесить по миру, бросая якоря, где понравится. В беге, как писал писатель Булгаков, главное - это сам бег.

- Откуда вы знаете, что я не домой? - удивился Яков.

- По глазам вижу, - с пьяноватой лукавостью сказал Веничка.

- Веничка!.. - вновь раздался из-за горизонта стойки голос буфетчицы.

- Ты не бзди, парень! - сказал Веничка. - Весь мир перед тобой.

Он забросил на плечо сумку «Спортлото» и неверной походкой зашагал на выход.

...В Алма-Ате было раннее зимнее сумеречное утро. Яков потыркался по быстро обезлюдевшему вокзалу. Всю долгую, трехдневную дорогу он пытался разработать план своих действий, но, честно говоря, ничего путного в голову не пришло. Тогда он махнул рукой и стал рассматривать с верхней полки пейзажи, плавно меняющиеся с лесных на степные. В бане, в Москве, ему посоветовали обязательно подняться на Чимбулак. «Он нависает над долиной как исполин, - сказал ему здоровяк с окладистой бородой. - Стоишь на смотровой площадке, туман под ногами стелется, и «Медео» кажется букашкой. Вершина!»

Яков попрыгал немного на месте, стряхивая остатки сна: «Холодно, зараза! С него, пожалуй, и начну».

- Далеко до Чимбулака? - спросил он у продавщицы пирожков, клевавшей носом над кастрюлями.

Та очнулась и посмотрела на него с любопытством.

- К вечеру дойдешь. - Она кокетливо поправила головной платок. - Милок! Смотри, по дороге не потеряйся!..

Он первый раз был в Азии. Он вообще мало где был к своим двадцати годам: несколько раз в Москве, один раз с родителями в Сочи. Море ему тогда не понравилось. Возможно, потому, что всю эту каникулярную неделю моросил дождик и море было свинцовым и тусклым. Родная Волга была нежная, бархатистая, жаркая, от родительского дома до реки ехать всего минут десять на троллейбусе.

...Город неуверенно просыпался. Облезлые старики в байковых халатах неуклюже семенили с ведрами к водокачке, обмениваясь непривычными для его уха гортанными приветствиями. Домишки на ближайших к вокзалу улицах были допотопные, приземистые, запах горящего кизяка стелился над плоскими крышами. Он шел, шел и шел, все сильнее влюбляясь в этот архаичный город, где широкие проспекты почему-то ускальзывали в узкие кривые улочки, из которых неторопливо выезжал на ишаке на широкий проспект наперерез потоку машин какой-то чумной Насреддин, весело скалящий в улыбке белоснежные зубы.

Вечерело, когда он выбрался на дорогу, ведущую к «Медео» и дальше к Чимбулаку. И, самое неприятное, завьюжило. Яков развязал тесемки на шапке-ушанке и поглубже натянул ее на голову. Дорога шла вверх под неуклонно нарастающим острым углом. Не было ни души. Он пристально смотрел в неприступную темноту гор, в белую полосу дороги, пригнувшись под порывами ветра.

Свет фар рассек темноту. Из окна «газика» выглянула девушка и звонко крикнула: «Залезай живо! Замерзнешь к черту!»

Яков залез в машину.

- Ну, ты шальной, солдатик! - сказала девчонка и переключила скорость. Машина по-черепашьи поползла вверх по дороге.

Через час с небольшим они сидели в егерской сторожке, пили чай с кизиловым вареньем, и отогревшийся Яков рассказывал небольшой компании, состоящей из девчушки и пожилого угрюмого казаха, что он в Алма-Ату поехал, потому что название понравилось и один хороший человек посоветовал, сам-то он из Саратова, а в Алма-Ате у него никого нет, и он решил первым делом посетить Чимбулак, потому что это главная достопримечательность.

- Чудной ты, еврейчик! - повторяла девчонка, качала головой и подливала ему чая.

- Ладно, спать пора, - наконец сказал казах. - Завтра на свету Жемка тебе Чимбулак покажет.

...На следующий день они гуляли по ослепительной белизны снегу. Казалось, что Жемка знала все про эти горы. Про озеро Иссык-Куль, которое, оказывается, совсем рядом, если, конечно, перелететь через перевал. Про это озеро Яков смотрел кино, там еще красные маки были, много-много.

Жемка засмеялась:

- Там красиво! И людей совсем нет! В мае можно поехать. Если останешься, конечно. - И она задумчиво посмотрела на него. - Я тут выросла. Родители альпинистами-спасателями работали, а когда погибли десять лет назад, меня дядя забрал, он тут егерь. Я летом в Москву ездила поступать в театральный, но не получилось. Теперь вот следующего года дожидаюсь, дяде по хозяйству помогаю.

- А я тоже в архитектурный поступал, - сказал Яков. - Но чего-то больше не хочется.

- Нет, я буду знаменитая артистка, - сказала Жемка. - Знаешь, почему?

- Почему?

- Потому что мое полное имя - Жэтэм.

- Какой поэтичный казахский язык! - искренне восхитился Яков.

- Дурак ты! - засмеялась Жемка. - Какой казахский?! Жэтэм - по-французски «я тебя люблю». Мои родители, когда только познакомились, поехали по обмену на стажировку в Альпы. Там меня и зачали. Понятно? Пойдешь на турбазу работать?

- Пойду, - согласился Яков.

Так и полетели зимние дни. Утром он убирал насыпавший за ночь снег, потом они с Жемкой обедали, потом он починял что-нибудь по мелочи в помещении турбазы. Горнолыжный сезон наступал только в начале, а то и середине марта, так что туристов почти не было, и по вечерам они коротали время у камина в охотничьей гостиной, и Жемка, принарядившись каждый раз по-новому, разыгрывала перед ним сценки из своих будущих спектаклей. Она выступала то грозной Марией Стюарт, то придурочной суфражисткой из революционной пьесы, то таинственной незнакомкой из стихов Блока. Иногда она смешно надувала щеки и, скривив ноги и выпятив миниатюрную грудь, расхаживала по гостиной, повторяя: «Я - Лейла! Я - Лейла! Жена бакинского бабуина».

По субботам на дядином «газике» они ездили в город на базар. Жемка в коротком узорчатом тулупчике отчаянно торговалась, и черные, как смоль, косички, торчащие из-под тюбетейки, летали, как молнии, в такт ее речам. Яков молча хлопал глазами и в восхищении загружал в машину богатства этого восточного мира. Ему было очень хорошо вместе с Жемкой.

Наступил март, горное солнце было таким ярким, что Яков по утрам, убирая снег, раздевался до пояса и загорал. На турбазе заметно прибавилось народу, шумные компании лыжников, укатавшись за день по склонам, по вечерам жарили шашлыки и горлопанили веселые, скабрезные песни. В один из таких солнечных дней приехал Ян.

- Янчик, приехал! - завизжала Жемка, как оглашенная, и кинулась на шею вышедшему из автобуса высокому человеку, одетому в модную куртку «аляску» и светло-коричневые вельветовые джинсы.

- Здравствуй, здравствуй, звезда балета! - сказал человек. - Коршуны еще не утащили тебя в небеса обетованные?! - он внимательно посмотрел на Якова.

Пока готовили обед, Жемка рассказала, что Ян из семьи поляков, сосланных в Казахстан, большой умница, преподает в университете. «Только колючий и меня все время дразнит, - сказала Жемка. - Он дружил с моими родителями, когда я еще пешком под стол ходила. Он мне совсем как старший брат».

После обеда сидели на солнышке и пили дивный коньяк «Алатау», привезенный Яном.

- Давно ты здесь? - спросил он у Якова.

- С декабря.

- Не надоела созерцательная жизнь?

- Мне нравится, - Яков беспомощно посмотрел на Жемку. - Я первый раз в горах.

Та показала ему язык.

- Да вы, батенька, дзен-буддист! - непонятно, то ли в шутку, то ли всерьез, сказал Ян. - Еще немного послушником побудешь, а потом Суржен тебя мантрам обучит.

Дядя Жемки улыбнулся самыми краешками губ, что в его исполнении означало бурное веселье.

- На работе плохо? - спросил он.

- Нет, - сказал Ян. - На работе не плохо и не хорошо. На работе никак. Чего-то меня в последнее время хандра гныдит. Мне тридцать два года, я самый молодой профессор политэкономии в Средней Азии, а то и во всем Союзе, а что, не при Жемке будет сказано … толку?! Читаю юным балбесам Карла Маркса, разбавляя анекдотами из Адама Смита. Ни денег, ни славы…

- Жениться тебе надо, - по-взрослому сказала Жемка.

- Кровь шляхтича не позволяет венчаться с простолюдинкой, - сказал Ян. - Кроме того, я бабник.

- Ой, я сейчас умру!..- захохотала Жемка и, схватившись за живот, принялась кататься по ковру. - Бабник он. Дон Жуан из Поднебесья. Видала я твоих пассий. Чувырла на чувырле очкастой.

- Это сливки алма-атинской интеллигенции, - сказал Ян. - В отличие от тебя, горнолыжная циркачка, грамоте обучены и манерам.

- Зато я красивая! - Жемка наконец угомонилась и села по-турецки на ковре.

- Умолкни, газель! - сказал Ян. - Джигиты разговаривают. Подсказывает мне почему-то моя интуиция, что грядут серьезные перемены. Вот сейчас какой год на дворе?

- Восьмидесятый, - сказал Яков.

- А что было сто лет назад? - спросил Ян.

Яков и Жемка молчали.

- Дети мои, не напрягайте младенческую память! - смилостивился Ян. - Сто лет назад, а точнее в 1881 году, последнего русского царя-преобразователя, императора Александра II благополучно разбомбили народовольцы, что привело к резкому ужесточению реакции, окончательному разрыву общества и государства, возникновению рабочего движения и, как следствие, трем революциям, гражданской войне и победе социализма на одной шестой части земного шара.

- Лихо, - сказала Жемка. - А разве Брежнев умер?

- Дорогая моя будущая Алиса Коонен, - сказал Ян. - Даже сидя на вершине гор, нельзя быть такой политически не осведомленной. Лукич жив, нельзя сказать, что здоров, потихоньку дряхлеет в своем старческом маразме. Так что явно не он автор этой грандиозной идеи.

- Какой идеи? - спросил Яков.

- Ввести войска в Афганистан, - сказал Ян.

Яков вспомнил, что в поезде по дороге в Алма-Ату пассажиры живо обсуждали эту новость. Но его как-то не взволновало. «Я уже отслужил» - все, что, собственно, он тогда подумал.

- Всего делов! - сказал Яков. - Надерут шишку басмачам и вернутся.

- Не все так просто, - сказал Ян. - Во-первых, как вы выразились, потомок Моисеева племени, забредший в туркестанские горы, не надерут. В Афганистане терпели поражение все завоеватели: от Александра Македонского до англичан в девятнадцатом столетии. Наша доблестная и непобедимая вряд ли станет исключением. Там нет ни государства, ни общества, одни кочевые племена, воровать да грабить - любимое занятие, поэтому и детей сызмальства учат из допотопных кремниевых ружей в глаз сайгака с пятисот метров попадать. Одним словом, прирожденные воины.

- У нас тоже есть, - сказал Яков. - Вот у нас в стройбате капитан Никонов был…

- Один воин, даже самый лучший, не решает исход войны. Таковы азы современной военной науки, которой обучались все наши генералы. Раньше было проще: вы­шли два рыцаря, подубасили друг дружку мечами, кто на лопатки упал, тот и дурак. В общем, все вполне гуманно. Современная война требует установления идеологических порядков. Вот и предложим товарищам кочевникам строить фабрики, шахты, хлопок выращивать или картошку мотыгой ковырять.

- Зачем им мотыгой ковырять? - сказала Жемка. - Они же вольные птицы!..

- Вольному воля, а спасенным рай! - сказал Ян. - Если исходить из того, что коммунизм - это закамуфлированная мечта человечества о рае, то социализм - его предтеча. Но сдается мне, что спасенных окажется совсем мало и будут они, как обычно, ублюдки, а вольные запрут наших солдатушек в немногочисленных городах и будут отрезать им бошки, когда те выйдут до витру.

- Дикость какая! - сказала Жемка. - Просто мракобесие какое-то…

- Таково несовершенство существующего мира, - сказал Ян. - Есть такие места, куда цивилизованному человеку соваться не следует. Впрочем, у наших правителей всегда было плохо с пониманием цивилизованности. Так вот, сдается мне, что это начало конца.

- Ты таких разговоров в университете не ведешь? - спросил дядя Жемки.

- У меня все в порядке с головой, Суржен, - сказал Ян. - Генетический опыт пяти поколений ссыльных позволяет четко дозировать извлекаемые звуки по месту и по аудитории.

- Нас Америка завоюет? - с иронией спросил Яков.

- Никто нас не завоюет, - сказал Ян. - Если только инопланетяне на голову не свалятся. Страна и так рассыпается, говорю тебе как специалист, экономика не может быть ни экономной, ни, тем более, плановой. А эти покалеченные, которые вернутся с войны, будут шоковым зарядом. В Америке был «вьетнамский синдром». А у нас, поверь, будет афганский. И в какой-то миг все наше социалистическое благополучие полетит вверх тормашками.

- Жаль, что Америка нас не завоюет, - сказала Жемка. - Я бы тогда на Бродвей поехала. И еще в Париж.

- Ленин сразу после Гражданской войны объявил НЭП - новую экономическую политику, - сказал Ян. - Суть новизны заключалась, как ни парадоксально, в возврате к старым добрым мелкобуржуазным формам: лавкам, артелям, харчевням. И очень быстро стало не то что хорошо, но вполне сносно жить, особенно по сравнению с революционной голодухой. Почему он это сделал - вопрос, конечно, творческий. С одной стороны, он был человек не злой, любил комфортную жизнь, в эмиграции жил в Женеве в основном, там не самый плохой климат, за питанием следил и за здоровьем. С другой стороны, не был таким амбициозным, как Лев Давидович. Его вполне устраивало поцарствовать до конца дней своих в мирной, благополучной России.

- Лев Давидович - это кто? - спросил Яков.

- Твой соплеменник, - сказал Ян. - Лейба Давидович Бронштейн, он же Троцкий. Создатель Красной Армии, живодер страшный был.

- Не слышал о таком, - сказал Яков.

- Это понятно, - сказал Ян. - В школьном учебнике истории о нем скромно умалчивают. Так вот, эти двое, Лев Давидович и дядюшка Джо, кто такой, знаете, надеюсь?

- Знаем, - сказала Жемка. - Так англичане Сталина называли.

- Умница, - сказал Ян. - Эти двое, обуреваемые страстью владеть миром, быстренько отправили Вольдемара к праотцам. Потом передрались за власть, Троцкого выперли, шлепнуть сразу как-то не задалось, он долго бегал по заграницам, пока в сорок третьем его насмерть не забил ледорубом знойный мексиканский парень Меркардер. Сталин перевернул страну, заставил крестьян в зипунах не таращиться на гром небесный, а учиться летать на самолетах и танки водить, войну выиграл, перекрестившись, но после сорок пятого выдохся. Да и мир очень быстро сообразил, что не стоит менять Гитлера на Сталина, и отгородился железным занавесом. Но мы-то так и живем по-прежнему, словно завтра опять в поход. Автоматы лучшие в мире, а башмаки - надеть стыдно. Короче, все фигня, главное, чтобы не было войны.

Яков, насупившись, сказал:

- Войну народ выиграл. Она же Отечественная была. У меня дед фронтовик. Он, правда, про войну не любит рассказывать. Только если сильно выпьет, и то больше матом ругается.

- Люди на войне совершают чудеса, - сказал Ян. - Но только в двух случаях. Если за спиной Родина и вдохновляет Бог. Родину никто не отменил, а дядюшка Джо сумел стать богом. Прискорбно, но факт. Даже мой покойный отец рвался в Войско польское, драться с нацистами. Но не взяли по анкетным соображениям. Честно зарабатывал свой туберкулез на оборонном заводе. Правда, после Победы в братскую Польшу переехать не захотел. Он мне, конечно, ничего по этому поводу не говорил, но, как я понимаю, не захотел менять шило на мыло. А может, просто эти горы любил.

- Хороший был человек, - сказал дядя Жемки. - Порядочный. Аллах, наверняка, его сразу в рай определил. Помянем!

- В общем, грядут перемены, - сказал Ян. - Насколько я наблюдаю, самой номенклатуре осточертела вся эта распределиловка, вечное братание с гегемоном под недреманным оком старых товарищей. У нас тут случай недавно был, и смех и грех. Образовалась вакансия послать двух третьекурсников с юридического факультета на полугодовую стажировку в Пражский университет. Боже ж мой, задрипанная социалистическая Прага! Половина руководящего состава аппаратов солнечных республик слетелась своих сынков пристраивать. Чуть на кинжалах не подрались…

- И кто поехал в результате? - спросил Яков.

- А-а! Военная тайна, - сказал Ян. - Какая разница?! Тот, кто поехал, постарается не вернуться. А если вернется, дурак будет.

- А мы в мае на Иссык-Куль собираемся. Поехали с нами, Ян, - сказала Жемка.

- Я постараюсь, ласточка, - сказал Ян. - Мать хворать стала, подозрение на онкологию. Хочу ее в Новосибирск на обследование свозить, там достойная профессура…

 

 ...До наступления лета они увиделись с Яном всего один раз. Мать его на самом деле сильно разболелась, поездка на Иссык-Куль тоже сорвалась, в связи с Олимпиадой в Москве экзамены в театральный сместили на начало июня, так что Жемка была вся в хлопотах и подготовке к скорому отъезду.

Ян пригласил их в закрытый ресторанчик при киностудии. «Посторонних не бывает, - сказал он, тихо сообщив заветное слово швейцару, и проводил в уютный зал. - Исключительно богема местного разлива. Но кормят хорошо, и у музыкантов все западные новинки, в рамках цензуры, разумеется».

Яков с любопытством посматривал по сторонам. Богема была вся сплошь незнакомая, только пару лиц, кажется, он видел по телевизору. Но в телевизоре они были свежее. Заиграла музыка, и Жемка пошла танцевать.

Ян был нервный и много пил. «От него просто веет антисоветчиной! - подумал Яков. - Эх, добром это не закончится!»

- Что делать собираешься? - спросил Ян.

- Не знаю, - сказал Яков. - Ты про что?

- Жемка поедет в Москву, скорей всего поступит, во всяком случае, там и останется. А ты что будешь делать? Снег убирать на турбазе?

- Не знаю, - сказал Яков. - Мы с ней об этом не гово­рили.

- Достойная молодости инфантильность. Только совершенно не свойственная евреям.

- Среди евреев не встречал ни одного умного мужчины и ни одной красивой женщины, - вдруг сказал Яков.

- Да ну!.. - рассмеялся Ян. - Это ты про себя?! А я встречал. И не одного. Запомните, мой юный друг, лучшие финансисты в мире - это евреи. Барон Ротшильд, например.

- Ну, это там у них… - сказал Яков.

- Там, здесь… - передразнил его Ян. - Эх, веселая компания у нас собралась. Казашка, которая отзывается на французский, я по-польски ругаюсь и польские песни пою, когда пьян, а на родине не был и не тянет, еврей, который не любит деньги. Паноптикум.

- Что такое паноптикум? - спросила Жемка, едва ли не рухнувшая у столика. - Ух, натанцевалась вусмерть!

- Это такая волшебная шкатулка, солнцеликая Будур, где живет веселый джинн, который дарит маленьким девочкам счастье, - сказал Ян.

- Хочу! - сказала Жемка.

- Не получится, - сказал Ян. - Сначала надо заслужить многодневными трудами.

- Тогда неинтересно, - засмеялась Жемка. - Я быстренько в дамскую комнату.

- В общем, так, - сказал Ян, когда Жемка вышла. - Я не знаю, какая у вас там любовь, платоническая или не очень, и ты, конечно, можешь хвостом потащиться вслед за Жемкой в Москву, но вынужден сказать суровые слова: для тебя это бесперспективно. Жемку закрутит вихрь столичной жизни, и ты очень быстро окажешься лишним. Будет больно, обидно и грустно. - Ян помедлил, а затем продолжил: - Сожалею, но ваша романтическая история подошла к логичному завершению. Поэтому предлагаю воспользоваться рекомендацией незабвенного Карла Маркса…

- При чем здесь Карл Маркс? - перебил его Яков. - Чего-то я не понимаю…

- Сейчас объясню, - сказал Ян. - Карл Маркс писал о том, что каждый крупный капитал нажит не вполне честным путем. Я полагаю, он знал, о чем пишет.

- Какой капитал, какой честный путь?! Ян, ты напился, что ли?!

- Мне тут все обрыдло, - сказал Ян. - В этом замечательном городе, в этом дебильном университете. Я хочу уехать, единственное, что удерживает, это мать. Но буду циничен: врачи поставили окончательный диагноз, ей жизни от силы пару месяцев. - Ян посмотрел на Жемку, которая возвращалась к столику. - Отправим нашу красавицу танцевать, а мы с тобой выйдем подышать и поговорим серьезно.

- Вы чего такие загадочные? - спросила Жемка.

Яков наклонился к ней и шепнул на ухо: «Яну нехорошо. Мы выйдем на улицу?!»

- Ладно. Я тогда танцевать, - сказала Жемка и упорхнула.

Во дворике ресторана Ян глубоко вдохнул и сказал:

- Да, гор, пожалуй, мне будет не хватать. Я навел кое-какие справки. Есть такой славный порт Находка, самый крупный на Дальнем Востоке и единственный, где нет закрытого паспортного режима. Зато буржуинские пароходы заходят туда с завидной регулярностью. Понимаешь, куда клоню?

- Нет, - сказал Яков.

Из ресторана донеслась задорная мелодия «В Кейптаунском порту». Ян, пританцовывая, продолжил:

- Буржуинские пароходы, сэр, это импортные шмотки, маги, парфюм, которые меняются на русское бухло и русскую икру. При грамотной организации дела - импортные тачки, от которых тащатся наши загорелые братья с Кавказа. Коммерция не вполне законная, точнее, вообще незаконная, но зато прибыльная, зараза. А к переменам надо готовиться. А готовиться лучше с деньгами в кармане. Вот, вкратце, о чем писал Карл Маркс. Предлагаю стать компаньоном. Это веселее, чем на Чимбулак глазеть с утра до ночи.

Яков сосредоточенно изучал могучую чинару, устилавшую ветвями крышу ресторанчика.

- Понимаю, надо подумать, - сказал Ян. - Думай. Время есть… У того же неиссякаемого Карла Маркса есть стихи…

- Он разве стихи писал?

- Баловался в юности. Настоящий немецкий романтик. Я даже запомнил:«Так давайте в многотрудный и далекий путь пойдем»...Что-то там тра-та-та-та-та-там, «под ярмом постыдной лени», и главное: «В дерзновенье и в стремленье полновластен человек!» Усекаешь?

- Я в поэзии не очень... - сказал Яков. - Мне к родителям надо съездить. Я после службы еще не был.

- Отлично. Съезди, - сказал Ян. - Сменишь обстановку. А по осени и двинемся в дальние края…

...Они стояли с Жемкой на перроне и молчали. Между их поездами интервал был двадцать минут, Жемкин в Москву раньше, его - позже.

- Ты мороженое не хочешь? - спросил Яков.

- Нет, - сказала Жемка. - Ты не уходи, я боюсь одна остаться.

- Я приеду к тебе. Обязательно, - сказал Яков. - Побуду немного у родителей и приеду.

- Где ж я тебя поселю? - сказала Жемка. - В общежитие, наверное, не пустят.

- Придумаю что-нибудь, - сказал Яков. - Попрошу отца тетке написать. У меня же тетка в Москве живет, пусть приютит на время.

- Ладно, - сказала Жемка. - Пошли, наверное, в вагон.

В купе он забросил Жемкин чемодан на верхнюю полку:

- Никого нет. Может, одна до Москвы поедешь.

- Хорошо бы, - сказала Жемка. - Я тогда стихи буду повторять.

Они вместе подобрали для конкурсной программы отрывок из «Облако в штанах» и «Любовь миноносца к миноносице» Маяковского.

- Ну, я пойду, наверное, - сказал Яков. - А то скоро мой поезд.

- Ладно, - сказала Жемка.

- Ты только сразу адрес напиши, чтобы я знал, куда ехать, - напомнил Яков.

- Ладно, - снова сказала Жемка и вздохнула.

На перроне он подошел к вагонному окну. В купе размещала вещи немолодая женщина с двумя детьми.

- Я люблю тебя! - сказал Яков.

Жемка улыбнулась ему и попробовала открыть окно.

- Я люблю тебя! - сказал он громче.

Окно не поддавалось. Жемка смешно приложила ладошки к ушам: не слышу!..

Поезд тронулся, он пошел, а потом побежал рядом с вагоном, крича все громче и громче: «Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя!..»

...Яков проснулся со смутным ощущением тревоги.

Две недели дома пролетели как один миг. Отец встретил на вокзале, посмотрел оценивающим взглядом и сказал: «Выглядишь хорошо!». Такси решили не брать, благо, чемодан у Якова был не тяжелый, и, не торопясь, пошли пешочком.

- Ну и как там, в Советской армии? - спросил отец.

- Ничего, нормально, - сказал Яков. - Служу потихоньку.

- Понятно, - сказал отец. - Курить не начал?

- Нет, - сказал Яков. - Там же горы, воздух свежий.

- Ясно, - сказал отец. - Ты вот что, пока идем, придумай для матери подробности. Понял?

- Понял, - сказал Яков...

...Он прошел на кухню в одних трусах и пожевал без аппетита оставленный матерью завтрак: творог со сметаной и гречишные оладьи. Письма от Жемки не было. «Чертова почта! - разозлился Яков. - Работает через пень колоду!»

Да, две недели дома пролетели как одно мгновение. Яков так до конца и не понял, насколько мать удовлетворил его скупой рассказ об армейских буднях, но, судя по многозначительному помалкиванию отца, все сошло вполне пристойно. Через несколько дней за ужином мать как бы невзначай спросила:

- А девушка у тебя есть?

- Есть, - на сей раз честно ответил Яков. - Жэтэм зовут.

- Нерусская? - спросила мать.

- Казашка, - сказал Яков. - Сейчас в Москве, в театральное училище поступает.

- Артистка, - улыбнулась мать. - Калмыки у нас в роду есть. Твой дядя, мой двоюродный брат Иннокентий, после института поехал в Элисту, там и женился на местной.

Отец нахмурился: он недолюбливал родственников по линии супруги.

- А артистка - это пройдет, - сказала мать. - Мы в молодости все были кто артистка, кто балерина.

- Я, наверное, съезжу в Москву ее проведать, - сказал Яков.

- У тебя такой большой отпуск? - удивилась мать.

- Да я за свой счет договорился, - неуклюже вывернулся Яков и быстро сменил тему: - Как там дед?

- Пить крепко стал, - сказала мать. - Как бабушку схоронили, нет на него управы. Напузырится и матерится на всю улицу, соседи жалуются. Но хозяйство поддерживает, дрова колет потихоньку-помаленьку, воду сам носит.

Дед жил через реку, в Энгельсе, в маленьком частном домике на окраине, почти в степи.

- Ты бы съездил к нему. Он про тебя все время спрашивает…

- Завтра и поеду, - сказал Яков.

...Дед сидел в тени под «грибком» и что-то аккуратно выстругивал финским ножичком.

- Здравствуй, дед! - сказал Яков. - Гостей принимаешь?

Дед подслеповато посмотрел на него и как-то по-стариковски засуетился. Обнял, они пошли было в дом, но передумали, решить посидеть во дворе, дед быстро сорганизовал бутылку «казенки» и какую-то закуску.

- У меня еще баночка тресковой печени есть, - гордо сказал он. - Будешь?

- Да не надо, дед, - сказал Яков. - И так достаточно.

Они выпили, и дед начал успокаиваться.

- Мне сказали, что ты «сапогом» служишь? - спросил дед.

- Нет. Это я для родителей придумал, чтобы не переживали, - сказал Яков. - Я в Алма-Ате в альпинистском лагере работаю.

- Это хорошо, - сказал дед, выпил еще и совсем подобрел. - А то я «сапогов» не люблю. Они на фронте чуть лучше фашиста были. Я одному в сорок шестом в Потсдаме так по челюсти врезал, чуть за измену Родине не загремел. Хорошо, уже всеобщую демобилизацию объявили, а то бы парил кости на строительстве Норильской Днепрогэс.

- Ты как живешь-то, дед? - спросил Яков. - Может, тебе пить поменьше?

- Чего, мать напела, - сказал дед. - Я всю жизнь выпиваю. Я вот думаю, может мне поехать куда. Домишко продам, соберу манатки и двину. Здешние рожи уже видеть не могу.

- Куда тебе ехать? - сказал Яков. - Болячка на болячке. Ты бы лучше в больнице полежал на обследовании, мать говорит, тебя без очереди, как ветерана, примут.

- Не хочу в больнице помирать, - сказал дед. - К этим ветеринарам только попади. Я вообще до девяноста лет жить буду.

Постепенно стемнело.

- Ночевать останешься? - спросил дед.

- Нет, я поеду, - сказал Яков. - Телеграмму жду от девушки.

- Понимаю, - сказал дед. - Приезжай в следующую субботу, к бабушке на кладбище сходим…

...В дверь позвонили. «Наконец, письмо…» Яков в три секунды натянул штаны и рубашку и открыл дверь.

- «Молния» вам, - пожилая почтальонша тяжело вздохнула и протянула бланк. - Распишись здесь…

Яков расписался и развернул телеграмму:

«Срочно позвони тчк Жемкой беда тчк Ян тчк»

В переговорном пункте он посмотрел на настенные часы, перевел время на алма-атинское. Ян еще должен быть в университете. В телеграмме были указаны два телефонных номера, второй, скорее всего, рабочий.

Соединение шло мучительно долго, невыносимо. Наконец женский голос ответил:

- Кафедра политэкономии. Слушаю вас?

- Позовите Яна Александровича, - хриплым голосом сказал Яков, забыв про вежливое «здравствуйте».

- Он на лекции, - ответил женский голос. - А кто его спрашивает? А-а! Секундочку! Он уже подошел.

- Яков?! - сказал Ян.

- Да, - сказал Яков.

- Немедленно мчись в Москву. Найди сорок седьмое отделение милиции. Это где-то в центре…

- Что случилось? - спросил Яков.

- К Суржену приезжали из милиции. В Москве обнаружили труп восемнадцатилетней девушки, при ней паспорт Жемки. Я бы и сам вылетел, но у меня мать совсем плохая. И моли всех богов на свете, - сквозь скрежет и хрипы телефонного соединения донесся голос Яна, - чтобы это была ошибка!

Яков, как и все на этом свете, слышал краем уха о теории относительности, где время расширяется и сжимается, но лично для него оно, это время, не просто сжалось, оно спрессовалось в единую, почти без пауз, цепь событий, состоящую из молниеносных сборов, наскоро написанной отцом записки тетке, слез матери, тамбура в ночном поезде, метаний по центру Москвы в поисках этого сорок седьмого отделения, кабинета следователя, вся скудная обстановка которого состояла из обшарпанного стола, двух стульев и портрета Дзержинского на стене.

- Так ты ей кто будешь, Жэтэм Мансуровне Аблязовой? - спросил следователь.

- Друг, - отрешенно сказал Яков. Он смотрел на следователя преданными глазами собаки в надежде на чудо.

- Друг - это не подойдет, - сказал следователь. - На опознание родственники должны приезжать.

- А это точно она? - спросил Яков.

- Точно не точно, - сказал следователь. - Блин, у меня план горит. Ладно, напишем, что ты жених. Поехали в морг.

В машине следователь спросил:

- У тебя в Москве есть где переночевать?

- Есть, - сказал Яков. - У меня тетка здесь живет.

- Ну и славно, - сказал следователь. - Я подремлю. А то с этой Олимпиадой начальство совсем с ума посходило, работаем в три смены, без обедов и выходных.

Санитар открыл дверь покойницкой, и они подошли к покрытому простыней столу.

- Может спиртику парню, Павел Андреевич? - спросил санитар. - Первый раз, поди, в морге.

- Перед опознанием нельзя, - сказал тот. - Может быть, потом. Начинай.

- Как скажете, - произнес санитар и откинул прос­тыню.

- Это не она, - сказал Яков. - Это не она! - закричал он. - Это не Жемка!

- Уверен? - спросил следователь. - Посмотри внимательно.

- Это не она! - зло повторил Яков. - Это не Жемка.

Следователь расстегнул портфель и достал паспорт.

- Жэтэм Аблязова, шестьдесят второго года рождения. На, посмотри. - Он сунул паспорт в лицо Якову.

- Вы посмотрите сами, лица же разные, - сказал Яков.

Следователь подошел поближе к столу и несколько раз сравнил фотографию в паспорте с лицом покойной.

- Действительно, разные, - сказал он. - С этими восточными вечно путаница. Что-то я устал в последнее время. Мне еще мистики в конце квартала не хватало. Ладно, поехали обратно в отделение, допрос будем проводить.

Из отделения Яков вышел во втором часу ночи. Вместе со следователем они прокрутили, как кинопленку, множество вариаций, одна бредовее другой.

- Тухлое дело, - сказал следователь. - Я, конечно, дам утром ориентировки по вокзалам, больницам и аэропортам, но боюсь, что придется положить под сукно. Сожалею, парень, но я не господь бог. Если хочешь, могу организовать дежурную машину, метро уже закрыто.

- Не надо, - сказал Яков. - Тепло. Подышать хочу. Вы лучше напишите мне адрес общежития театрального училища, я схожу, может, что узнаю.

- Щукинское или ВГИК? - спросил следователь.

- Щукинское, - сказал Яков.

- Это недалеко отсюда, - следователь посмотрел в справочнике адрес и написал на листке. - Внизу мой номер телефона. Что узнаешь, сразу позвони.

- Я не могу этого объяснить! - сказал Яков, прощаясь со следователем. - Но я твердо убежден: Жемка жива! Она просто разыгрывает непонятный спектакль.

- Хорош спектакль! - сказал следователь. - А если серьезно, в таких случаях ходят в церковь. Ты молиться умеешь?

- Нет, - сказал Яков. - Откуда?!

- Попроси какую-нибудь старушку. Пусть помолится во спасение души рабы божьей… - следователь взглянул на бланк допроса. - Жэтэм. Ну и имечко! Чего хоть значит?

- Я тебя люблю! - сказал Яков.

- Имя обязывает! - сказал следователь. - Сходи в церковь, хуже не будет.

...Ночная Москва была тиха. В некоторых окнах домов, выходивших на бульвар, правда, горел свет, но теней за шторами видно не было. Яков ненавидел сейчас этот город, спрятавший от него Жемку, его беспечных жителей, забывших потушить свет на кухне или в коридоре. «Что могло произойти?! - этот горячечный, лихорадочный вопрос звенел у него в голове. - Жемка, конечно, своевольная натура, но одна, в чужом городе, чтобы она пустилась во все тяжкие… Что-то здесь не так…»

Напротив лавочки, где сидел Яков, остановилось такси. Из него вывалилась шумная компания молодежи, крепко навеселе. Компания потопталась некоторое время на месте, и вдруг высокий, атлетического сложения молодец громко задал вопрос, явно адресуя его Якову:

- Прикурить есть, троглодит?

- Не пью! - рассеянно ответил Яков.

- Ты проиграл! Ты проиграл, Олежек! - захлопала в ладоши обалденной внешности девица в короткой юбочке. - Троглодит дал нелогичный ответ.

- Проиграл! - хмуро согласился молодец. - Ты извини, мужик, промашка вышла. Чего грустный и один в ночи?

- Да так, неприятности личного характера, - сказал Яков.

- Жена выгнала? - спросила вторая девица, брюнетка, одетая столь же фривольно, как и первая, и потрогала туфелькой чемодан Якова.

- Не жена, а девушка, - сказал Яков. - И не выгнала, а пропала.

- У девушек такое бывает, - сказала брюнетка. - Покучумает и вернется.

- Не уверен, - сказал Яков. - Но очень надеюсь.

- Что-то ты совсем кислый! - сказал молодец. - Пошли-ка, приятель, с нами. Тоску разгонять…

- Спасибо, конечно, - сказал Яков. - Но я как-нибудь здесь перекантуюсь.

- Тебе ночевать негде? - спросила первая девица.

- Тетка у меня в Москве живет, - сказал Яков. - Только к ней в ночи не попрешься.

- Из каких краев будете? - спросил еще один из компании, очкарик с внешностью стиляги. - Чувствую по говору, что волжский.

- Из Саратова родом, - сказал Яков. - А вообще в Алма-Ате на Чимбулаке работал.

- Чимбулак - это грандиозно, - сказал молодец. - Мне там больше понравилось, чем в Альпах. Пошли, посмотришь, как «золотая молодежь» живет.

Так они и познакомились. Молодец Олег, студент МГИМО и сын замминистра иностранных дел, каратист и любимец женщин, очкастый Сергей, студент того же заведения и сын советского посла в Польше, Вика и Катя, профессорские дочки и по совместительству студентки университетского филфака, и бородатый Петр, скромно обходившийся без постоянной спутницы и имевший профессию, вызывавшую почти религиозный трепет у девушек, - фарцовщик. Под утро девушки разбрелись на ночлег по просторной квартире родителей Олега, а мужчины устроили, как выразился Сергей, «мозговой штурм».

- Милиция - это, конечно, хорошо, - сказал Олег. - Только меньше, чем через три недели начнется Олимпиада, и им не до поиска приезжей казашки.

- Порыскать по общаге - это идея, - сказал Сергей. - Надо довести до ума.

- Я туда как раз и собираюсь, - сказал Яков. - Порасспрашиваю абитуриентов.

- Вас, мой дорогой волгарь, вахтерша на порог не пустит, - сказал Сергей. - Там порядки монастырские. Фотография девушки есть?

- Есть, - сказал Яков и достал из чемодана фотокарточку. Жэмка, снятая на фоне заснеженного Чимбулака, была ослепительно красива.

- Звезда Востока! - одобрительно сказал Олег. - Уважаю! Петруччио, дерни своих. Ну, там валютные бары, гостиницы для интуристов.

- Не понял, - сказал Яков. - При чем тут интуристы?

- Это рабочая версия, - сказал Олег. - На всякий случай. В Москву сейчас много иностранцев приехало.

- Есть идея, - сказал Сергей. - Работает у меня на студии Горького приятель помощником режиссера. Поеду-ка я к нему, попрошу мандат на предмет моих полномочий для подбора актрис в какой-нибудь фильмец. И с сим мандатом и фотографией уважаемой барышни навещу «Щуку». Думаю, что смогу что-нибудь узнать.

- А мне что делать? - сказал Яков. - Не могу же я сложа руки сидеть…

- А тебе выпить водки и постараться заснуть, - сказал Олег. - Напомню, этот город называется Москва. Это мы здесь как рыба в воде.

...Его разбудила Вика. Выдала ему полотенце и отправила в душ.

- Сначала мыться, а потом завтрак, - сказала она. - Может тебе постирать чего?

- Нет, спасибо, - сказал Яков. - Сколько же часов я спал?

- Двое суток, - ответила девушка. - Мы даже проверяли, ты вообще дышишь?

- Ни фига себе! - сказал Яков. - Лихо меня разморило. А где ребята?

- Жду вечером, - сказала Вика. - Ты яичницу с помидорами будешь?

- Буду, - сказал Яков. - Ты не знаешь, они чего-нибудь узнали?

- Мне ничего не говорили. Значит так, завтрак, потом гуляем по Москве, так время до вечера и пролетит.

...Время действительно пролетело быстро. Вика явно была отличницей, и поэтому ее рассказы о московских достопримечательностях были чересчур детализированы, но Яков с удовольствием купался в этом словесном потоке, словно в воздушной вате. После смотровой площадки на Воробьевых горах они зашли в небольшую церковь, притулившуюся на спуске к Москве-реке.

- Это неофициальная церковь университета, - сказала Вика. - Здесь на крестный ход столько народа собирается, в том числе известные люди - художники, писатели…

- Мне бы какую-нибудь старушку, - шепотом сказал Яков, вспомнив совет следователя. - Молитву надо правильно прочитать.

Народа в церкви не было, только у самого амвона священник беседовал с неопрятного вида старушкой, державшей подмышкой большой алюминиевый таз. Старушка была явно чем-то взбудоражена, священник периодически трогал ее за рукав и пытался урезонить.

- Странная она какая-то, - сказала Вика. - Ну её в болото… Ой, мы же в церкви. - Она прикрыла ладошкой рот.

Старушка вдруг резко оттолкнула руку священника, обернулась, стремительно посмотрела на Якова и зло крикнула ему: «На бога надейся, а сам не оплошай!» Она швырнула со всей силой таз на пол и пошла прочь на выход.

Этот гул еще стоял в ушах Якова, когда вечером в квартире Олега он слушал рассказ странной девушки.

- Марьяна Царьградская, - первым делом представилась она всей честной компании. - Я пока еще официально Наташа Нечипоренко, но уже подала документы в паспортный стол на перемену имени и фамилии. Я учусь в театральном.

- Поздравляю, барышня! - сказал Олег. - Царьградская, на мой взгляд, длинновато. Артистический псевдоним должен быть коротким. Почему бы, к примеру, не Марлен Дитрих.

- Где-то я уже слышала эту фамилию, - сказала не вполне официальная Марьяна. - Это фигуристка из ГДР?

- Ваятельница, - сказал Сергей. - Повтори нам, пожалуйста, милая, то, что ты рассказывала мне сегодня днем.

- Про Жемку?.. Да, пожалуйста.

С Жемкой их поселили в одну комнату в общежитии. Первые дни была еще третья, Настя из Кирова, но та быстро свалила на квартиру к родственникам, или не к родственникам, потому что, ей показалось…

- Не отвлекайся! - сказал Сергей.

После первого тура они сидели на лавочке на Тверском бульваре и предавались мечтаниям. Среди мечтаний было и вполне меркантильное желание посетить кафе на втором этаже гостиницы «Националь» или хотя бы коктейль-холл на Пешков-стрит. Вообще, можно было пойти и на свои, но, и это было твердое мнение пока еще Нечипоренко, девушкам в Москве неприлично ходить за свои. Жемка улыбалась, но не возражала.

- Она стеснительная! - сказала все-таки, пожалуй, уже Марьяна. - Ясное дело, только с гор спустилась.

И тут произошла сказка. К ним подошли двое. Один - наш, переводчик. А второй… «Второй был вылитый Ален Делон, - сказала уже окончательно Марьяна. - Высокий, с лицом словно выточенным из бронзы, в сапогах из змеиной кожи. Мексиканец, ни бельмеса по-русски».

Они разговорились через переводчика и тут же были приглашены в ресторан «Сказка».

- Богатый мексиканский буратино, - сказал Олег. - Это самый дорогой загородный ресторан.

- Сын миллионера, кинопродюсер, - сказала Марьяна. - Приехал в Москву снимать город в преддверии Олимпиады. Он так и вцепился в Жемку, сначала глазами, а потом уже и руками. Я не очень понимаю всю эту восточную красоту, но на цвет и вкус товарищей нет.

- А что было потом? - спросил Яков.

- Ничего особенного, - сказала Марьяна. - Мы с переводчиком всю ночь напролет гуляли по Москве, по бульварам, знаете ли…

- Да-да! - сказала Вика. - Любимое занятие всех приезжих девиц гулять по ночным бульварам столицы.

Марьяна оставила колкость без внимания.

- Жемка пришла в комнату общежития следующим вечером, собрала вещи, сказала, что передумала поступать. Больше я ее не видела.

- Больше ничего не сказала? - спросил Яков.

- Сказала, что они поедут с Раулем в Ленинград, а потом в Одессу. И что у нее будет совсем другая жизнь.

- На каком же языке они разговаривают? - спросил Яков.

- Язык любви не требует слов! - со слащавостью опереточной примадонны сказала Марьяна. - Особенно с сыном миллионера…

- Ну что ж, замечательная моя фигуристка, как и обещал, предлагаю уединиться в моей комнате и посмотреть новейшие журналы моды, - сказал Олег. - Нашим друзьям надо переварить информацию.

- Я с удовольствием! - сказала Марьяна и, взяв под руку Олега, удалилась.

- Коньяка налить? - спросил Петруччио.

- Нет, спасибо, - сказал Яков.- Я к алкоголю равно­душен.

- Я бы на твоем месте выпил, - сказал Сергей. - Есть еще кое-что. Излагай, Петруччио.

- В Москве, как ты, наверное, слышал, за иностранцами присматривают, - сказал тот. - А я знаю кое-кого из тех, кто присматривает. Барышня твоя заметная, так что вычислить парочку не составило большого труда. Мексиканский фей, конечно, не сын миллионера и уж точно никакой не продюсер, но балбес довольно обеспеченный. Классический плейбой на выпасе в экзотической Москве.

- Что значит плейбой? - спросил Яков.

- Дон Жуан в современной интерпретации, - сказала Вика. - Только шпага у него картонная и душа гнойная.

- Мне намекнули, что он связан с тамошней черножопой компартией и отчасти с торговлей наркотиками, - сказал Петруччио. - То есть лучше нос не совать.

- А Жемка-то им зачем? Она с наркотиками никак…

- Я думаю, что здесь возник интерес личного характера, - сказал Сергей. - Видимо, паренек первый раз в жизни встретил казашку. Romantik, едрена вошь!

- Ее надо спасать! - сказал Яков.

- А ты уверен, что ее надо спасать? - сказала Вика. - Возможно, для нее это шанс выйти в иную жизнь.

- Ни малейшего! - сказал Петруччио. - Я таких гавриков в валютных барах насмотрелся. Известное дело, поматросит и бросит.

- Я ее найду и буду разговаривать с ней, - сказал Яков. - Ты можешь узнать, где она сейчас?

- Уже узнал, - сказал Петруччио. - В Одессе. В какой гостинице - не сказали, но не думаю, что там много гостиниц для иностранцев.

- Я поехал на вокзал, - сказал Яков. - Спасибо огромное за все, что сделали.

- Подожди! - Олег вернулся в гостиную один. - Мы с ребятами предполагали такое развитие событий и вот скинулись. Возьми. Здесь четыреста рублей, помогут для быстроты поисков.

- Я не смогу отдать, - сказал Яков. - Во всяком случае, быстро.

- Мы не торопимся, - сказал Сергей. - Ты не поверишь, мы придерживаемся того мнения, что живем в великой стране и негоже нашим девчонкам служить подстилками всяким аборигенам….

...Вспоминая впоследствии те несколько дней, которые он провел в приморском городе, Яков Исаакович рассказывал о них даже с некоторой долей юмора. В первую же ночевку на пляже его избили и отобрали все деньги. Но, чрезмерно удивившись звериной стойкости щуплого в общем-то паренька, потребовали объясниться. Рассказ об иностранце, который обманом увел у нашего человека девушку, разлетелся по городу, вдохновив молодую поросль разбойного мира предпринять активные поиски. Певичка одного из ресторанов Лола, начинавшая тогда свою карьеру, тут же сочинила незамысловатые стишки про мальчугана Яшу, которые с необыкновенным фурором исполняла на мотив всем хорошо известный, но по требованию высокого начальства переименованный в «без двадцати восемь».

Между тем, ни в одной гостинице, ни в одном пансионате Жемки и ее возлюбленного не было. В городе глазастые карманники парочку тоже не наблюдали. Яков уже начал сомневаться в верности сведений, полученных Петруччио. В такой вот безрадостный день сорока и принесла на хвосте сообщение, что на прибрежной фазенде некоего румына, четыре остановки на трамвае за «Аркадией», который на самом деле не румын, а испанец, переехавший в Союз после гражданской войны на родине, мутный перец, уж больно безнаказанно занимается контрабандой, а значит тесно связан с этими, остановилась парочка, чрезвычайно похожая на разыскиваемую. Парочка никуда не выходит, целыми днями купаются в море и трахаются. «Сорока» задумался и сказал: «Насчет последнего не уверен. Лично не видел!»

Нагрянули внезапно, в лучших традициях кинофильмов про налетчиков. Ни румына, ни Жемки с плейбоем не было. Лишь старуха Изергиль тупо сидела на берегу и чистила картошку. «Нэма! - монотонно сказала она, не обратив никакого внимания на загорелые наглые рожи. - Ту-ту! Уплыла китаяночка в далекие края!»

С той же стремительностью они ломанулись в порт. За границу уходил один лайнер.

- Через час отход, - сказал свой человек в таможне. - Пассажиры уже на борту. Прошли погранконтроль.

- Мне всего на полчаса! - сказал Яков. - Умоляю, сделайте что-нибудь.

- Ага! - сказал свой человек. - Тебе на полчаса, а мне потом десять лет в магаданском порту треску взвешивать.

- Миша! - сказал предводитель налетчиков. - Ты же грамотный человек. Чему ты только обучался в институте? Нужно проявить научный подход. У человека вопрос жизни или смерти.

- Хорошо, - сказал Миша. - Через десять минут пойдет состав на угольный причал. Его не проверяют. Клиент подцепляется снизу соединения между вагонами, на территории порта спрыгивает. Если не раздавит, дальше пробирается к лайнеру. Недалеко, метров триста. Как проникнет на теплоход, я не знаю. Но на месте молодого человека я бы не экспериментировал, а сразу утопился. Я понимаю, что это малоинтересно, но, на секундочку, это нелегальный переход границы.

- Где состав? - спросил Яков.

- Пошли, Александр Матросов, - сказал Миша.

Яков пролез под вагон и вцепился руками в балку.

- Крещеный хоть? - крикнул вдогонку Миша. - Свечку за упокой души за кого ставить?

- Я живучий! - только и успел пробормотать Яков, когда состав тронулся.

В какой-то миг ему показалось, что все это происходит не с ним, что на самом деле он благополучно поступил и закончил пединститут в родном и любимом Саратове, и вечером они сидят с отцом на кухоньке, обмениваясь репликами о выдающихся школьных дебоширах, мать готовит ужин, потихоньку размышляя, что сыну пора бы жениться, а ей выйти на пенсию и заниматься внуком или внучкой. Они поедят, посмотрят немного телевизор, он почитает на сон грядущий и заснет, задумавшись о том, как же попроще объяснить ученикам, что такое пифагоровы штаны.

...Весь измазавшись в угольной пыли, Яков пробирался по портовой территории. Белоснежный лайнер стоял у причала во всей своей океанской красе, заполненный голосами пассажиров, отрывистыми командами вахтовых офицеров, всеми последними знаками скорого прощания с земной твердью. Трап еще не был поднят. До лайнера оставалось метров пятьдесят. По причалу, ровно вдоль бортовой стенки, шли два пограничника. Яков резко дернулся в сторону, увидел приоткрытую дверцу контейнера, ввалился туда, споткнулся, ударился о что-то твердое и потерял сознание…

...Ставрогин пьянствовал, не покидая каюты, с самого отхода из Одессы. Пьянство его было незатейливое и потому особенно противное. Он наливал полный стакан виски, выпивал залпом, съедал два орешка, закуривал сигарету и ложился на койку. Забыться не удавалось. «Яблочко от яблоньки недалеко падает!» - тоскливо думал он. Папа Василакис по жизни был большой буян, злые языки утверждали, что началом звездного пути будущей легенды торгового флота было скромное кораблекрушение дряхлого твиндекера вместе с пятнадцатью членами экипажа. Экипаж пошел на дно, а шустрый грек получил приличную страховку, на которую купил сухогруз поновее. Времена были тревожные, предвоенные, никто особо дознаваться не стал. А уж в войну папа Василакис и вовсе превратился в героя, проводя конвои с нефтепродуктами в сражающуюся Британию. Британия платила не торгуясь, так что барышей, на которые закладывались на мирных аргентинских верфях косяки новых пароходов, было достаточно.

Жен и наперсниц папа Василакис менял примерно с той же частотой, что и строил корабли. Среди них было немало достойных женщин. Но любил по-настоящему он, прожженный барыга и авантюрист, наверное, только одно существо женского пола: свою единственную дочь Афину, плод его второго брака, завершившегося прилично лишь потому, что мать Афины трагически погибла в авиационной катастрофе.

Ставрогин как раз и увидел Афину первый раз вблизи на похоронах папы Василакиса. Развод с последней супругой, знаменитой оперной певицей, доконал этого еще не очень старого человека. Инфаркт случился ранним утром, пока «скорая» мчалась в загородный дворец короля фрахта, тот уже принимал командование небесным флотом.

Делегации советского торгпредства выделили почетное место на процедуре прощания, Ставрогин возвышался среди других сотрудников - высокий, худощавый блондин, чистая «рязанская морда», как сказали бы на Родине, но здесь, на земле Эллады, он вызывал неподдельный интерес у местных красавиц. Впрочем, с красавицами было тяжко: все они, как на подбор, были коренастые, широкобедрые и кривоногие, будто самой природой им было назначено лишь одно: плодить и плодить пахарей, виноделов и рыбаков. В этом смысле Афина была не совсем похожа на гречанку. Стройная и худенькая, вся исполненная той самой неуловимой аристократической стати, к которой так стремился всю жизнь простой крестьянский пиндос папа Василакис.

Афина повернула голову, устав от очередного нудного соболезнования, и встретилась взглядом со Ставрогиным. Ему вдруг померещилось, что она оказалась внутри его и взяла влажной рукой его сердце. Он стряхнул наваждение: «Колдовские глаза!..»

После церемонии прощания они засиделись с сослуживцами в ресторанчике, рассуждая уже изрядно захмелевшими голосами, как же эта хрупкая двадцатичетырехлетняя девчушка будет теперь управлять огромной империей, состоящей из без малого тысячи теплоходов всех мастей и калибров, бесчисленного количества складов и сотен клерков во всех крупных портах мира, которые неутомимо трудятся во славу союза Посейдона и Гермеса.

Поздно ночью он наконец добрался до своей холостяцкой квартиры. Вообще, в капстраны было запрещено выезжать без жены, но Ставрогин заслужил безупречную репутацию, оттрубив четыре года в порту Хайфон, едва не повесившись от беспросветной вьетнамской духоты. Да и нравы в министерстве внешней торговли были мягче и демократичнее, чем в том же МИДе.

Перед дверью его квартиры прямо на половичке сидела женщина в черном плаще с наброшенным на голову капюшоном. От неожиданности Ставрогин замер.

Афина отбросила капюшон и сказала на вполне сносном русском:

- Привет! Одной из причуд моего папы было обучить меня русскому языку. В детстве мне приглашали учителей из числа эмигрантов. Я даже читала Шохолова. «Дихий тон».

- Шолохова, - сказал Ставрогин. - «Тихий Дон»?

- Извини! - сказала Афина. - Мне редко удается говорить по-русски. Я пришла к тебе. Я тебя люблю…

Утром Афина сказала ему:

- Мы поженимся. И ты станешь свободным и богатым человеком в свободном мире.

- Я не раб! - сказал Ставрогин. - И меня вполне устраивает моя страна.

- Хорошо, - сказала Афина. - Тогда поеду с тобой в Москву и буду, как Роза Люксембург, работать на швейной фабрике.

- У тебя изъяны великосветского образования, - сказал Ставрогин. - Роза Люксембург не работала на швейной фабрике. Ее растерзали фашисты в далеком Гамбурге.

Тем не менее, что-то надо было предпринимать. Как нормальный советский человек, Ставрогин не очень любил проявлять инициативу. Они позавтракали с Афиной, он вызвал такси, отвез ее в Γλυφάδα, Афина сказала, что хочет купить ему подарки, и отправился на службу. В конторе он заперся в своем кабинетике, сварил крепчайшего кофе и начал мучительно думать над сложившейся ситуацией. Ближе к полудню его вызвали к послу.

Посол, Арнольд Иванович, в целом добрейшей души человек, был мрачнее грозовой тучи.

- Прелестно! - сказал посол. - Конгениально. Сотрудник советского торгпредства спит с владелицей крупнейшей судоходной империи в мире. Нарочно не придумаешь. Девушка во сне не храпит?

Ставрогин дипломатично промолчал.

- Да, Илюша, попал ты в историю, - сказал Арнольд Иванович. - Мне уже позвонили из Москвы.

- Быстро узнали, - сказал Ставрогин.

- Они не дремлют, - сказал посол. - Я имею в виду средства враждебной печати. Жизнь твоей возлюбленной под микроскопом. И твоя, похоже, уже тоже. Нотации читать не буду в связи с бездарностью этого занятия. Завтра прилетает высокий чин, из этих, - Арнольд Иванович поднял вверх брови. - Специально для беседы с тобой. Так что готовься к разговору и к поступкам. Домой не ходи. Переночуешь в посольстве.

- Каким поступкам? - хрипло спросил Ставрогин.

Посол широко улыбнулся:

- В твоем положении, мой дорогой, порядочный человек просто обязан жениться. Хотя бы для того, чтобы не посрамить честь великой Родины...

...Ставрогин налил себе очередной стакан виски. А произошло-то всего чуть меньше года назад. Господи, как жизнь закрутилась!

...Свадьбу сыграли в Москве, на Арбате, в ресторане «Прага». Народу было много, но с половиной приглашенных Ставрогин вообще не был знаком. И, как ему показалось, Афина тоже. Родители сидели на торжестве унылые и, не дождавшись окончания, ушли, сославшись на плохое самочувствие. Больше других веселились звезды эстрады, которых было немереное количество и которым, по всей видимости, хорошо заплатили. Уже совсем в ночи приехал Магомаев, спел «А свадьба пела и гуляла…» и подсел к молодым.

- Я позавчера был у Леонида Ильича, - сказал певец. - Он лично просил передать поздравления.

- Спасибо! - сказал Ставрогин и чуть было не добавил: «Служу Советскому Союзу!»

Тогда на свадьбе Ставрогин впервые всерьез обратил внимание на некую странность в поведении Афины. Собственно, эту синусоиду резких перемен настроения он наблюдал и раньше, в первые недели их бурного романа, закрутившегося с благословения Москвы. Но, не слишком знакомый с основами психоанализа, делал поправку на трудное безмамино детство с отцом-вертопрахом и общую безнравственность, царившую в мире дочек и сыновей нуворишей. Последнее явно подчеркивали дико дорогие и столь же откровенные картинки снова входившей в моду знаменитой лесбиянки двадцатых Тамары Лемпицки, которые украшали стены той части загородного дворца короля фрахта, которую Ставрогин окрестил «девичьи покои».

Во время свадьбы Афина, почти впав в забытье, уходила в туалет и возвращалась оттуда взбудораженная и веселая, принималась танцевать и обниматься со всеми подряд. Так повторилось несколько раз. В путешествиях в туалет ее всегда сопровождала ее наперсница. («Тетя, моя двоюродная тетя, - представила ее Афина буквально на третий день после их близкого знакомства. - Она заменила мне мать».) Тетя практически не вылезала из жизни Афины и, по мнению Ставрогина, больше походила на тюремщицу.

Ставрогин, впрочем, тоже ей не очень понравился.

Cтаврогин чувствовал себя не просто посаженным, а загнанным в «золотую клетку». Ему было двадцать девять лет, он делал вполне успешную карьеру в сфере внешней торговли, он исходил из наивного представления, что жениться надо по любви, поэтому и был еще холостяком, и оказаться в одночасье мужем дочки миллиардера, у которой явно не все в порядке с головой, несомненно, было перебором. Он не ожидал такого поворота судьбы и, наверное, не заслуживал его. Когда курили перед входом в центральный Дворец бракосочетаний, Ставрогину показалось, что отец хочет ему что-то сказать. Но вокруг было слишком много людей, отец отвернулся в сторону, и разговора не получилось.

Перед вылетом в Грецию его пригласил на «дружеский обед» министр морского флота.

- Привыкайте, Илья Ефимович! - сказал министр. - На Западе это в норме вещей: обсуждать деловые вопросы за обедом.

- У нас есть деловые вопросы? - спросил Ставрогин.

- Вы же не собираетесь бездельничать, - улыбнулся министр. - Во всяком случае, мы на это очень надеемся. В папочке, - он достал из портфеля и положил на стол объемистую кожаную папку, - проект устава и план мероприятий организации под названием «Советский коммерческий флот». Согласен, название сущая абракадабра, даже отдает нэпманством, но лучшего не придумали. В сокращении звучит симпатичнее - «Совкомфлот». Это совместное предприятие с империей вашей жены. Вы, само собой, генеральный директор.

- А если Афина будет возражать? - сказал Ставрогин.

- Афина гречанка. А Греция - страна православная, - сказал министр. - А в православной традиции жена прячется за мужем. Так что это ваш тяжкий крест.

- Что вы имеете в виду? - спросил Ставрогин.

- Я думал, что вы знаете, - сказал министр. - Афина наркоманка, причем с раннего возраста, лет с четырнадцати. Покойный папа Василакис пытался ее лечить, но безуспешно. Эта самая неразлучная с ней тетя никакая не тетя, а дальняя родственница, врач-психиатр по профессии. В определенном смысле, мои соболезнования. В любом случае, ваш брак - большое благо для нашей многострадальной родины.

- А я, следовательно, Прометей? - сказал Ставрогин.

- Обойдемся без аллегорий, - сказал министр. - Вы гражданин Советского Союза, товарищ Ставрогин. Не забывайте об этом никогда. Фамилия у вас замечательная. Среди предков никто с великим классиком не пересекался?

- Не знаю, - сказал Ставрогин. - Я об этом никогда не слышал…

...Ставрогин умыл лицо холодной водой, пригладил одежду и вышел на палубу.

- Πόσο αφήνεται στον Πειραιά? - спросил он у проходившего мимо дежурного офицера.

- In about eight hours, Sir! - ответил тот.

Ставрогин вялой походкой прогулялся на корму. Там стояло несколько контейнеров, не поместившихся в трюм и выглядевших наподобие артиллерийской башни эсминца. Ставрогин подставил лицо теплому ветерку. Вдруг до него донеслись стоны. Он тряхнул головой: «Допился до ручки!» Снова кто-то застонал. Нет, это явно не плод больной фантазии. Ставрогин пошел на звук к одному из контейнеров.

- Есть здесь кто? - спросил он для начала по-русски.

- Есть, - раздался слабый голос.

Ставрогин дернул дверцу контейнера. Та, естественно, была наглухо запломбирована.

- Подожди. На помощь позову! - крикнул он и побежал в боцманскую.

Когда вскрыли дверь контейнера и оттуда выбрался грязный, изможденный парень с кровоподтеком на голове, Ставрогин не сдержался:

- Это еще что за Маугли?!

- Я не Маугли! - тяжело дыша, сказал парень. - Я - Эстерман!

И боком сполз на палубу.

- Τι κάνουν οι άνθρωποι να πάρει στο Ισραήλ. - сказал косматый грек, боцман Комадидис. - Ο γιατρός, γρήγορη! Αλλά κάτι άλλο θα πεθάνουν!

...Яков лежал в светлой комнате на широкой уютной кровати. Ему грезилось, что они с Жемкой плывут на лодочке по разлившейся Волге, а с дальнего берега им приветливо машет рукой дед.

Женщина в белом халате измерила Якову пульс и сказала что-то на незнакомом языке стоявшему рядом мужчине.

- Το έχω! - сказал мужчина и обратился к Якову: - Ну, давай знакомиться, изменник Родины. Я - Илья Ефимович Ставрогин, ты у меня дома.

- А почему я изменник? - спросил Яков.

- Потому что ты умудрился без спроса перейти государственную границу, - сказал Ставрогин. - Эстерман, как тебя дальше…

- Яков Исаакович, - сказал Яков. - Мне с девушкой очень нужно было увидеться.

- Αν είμαι σωστή τονισμός, έπιασε μια γυναίκα μίλησε επάνω, - сказала женщина в белом халате. - Έτσι, όλα είναι καλά. Καλό φαγητό και ξεκούραση. Την επόμενη εβδομάδα θα είναι τόσο καλή όσο και νέα.

- Νέος ισχυρός φορέας, - сказал Ставрогин. - Μην ανησυχείτε, γιατρός, το κάνουμε με τον καλύτερο δυνατό τρόπο!

- А где моя одежда? - спросил Яков. - Мне идти надо.

- Далеко собрался? - спросил Ставрогин.

- Мне Жемку найти надо, - сказал Яков. - Спасибо за помощь, я пойду.

- Жемка - это, я так понимаю, девушка, - сказал Ставрогин. - Тяжелый случай. Организм тебе поправят быстро, а вот с головой будет труднее. Яков Исаакович, вы в Греции, в Афинах, без паспорта, на нелегальном положении. Ничего не настораживает?

- А где Жемка? - спросил Яков.

- Мне, пожалуй, стоит выпить. - сказал Ставрогин. - Γιατρό, να του δώσει ένα χάπι ύπνου. Δεν είναι αρκετό!

...Так Яков спал и ел, ел и спал, спал и ел. Через несколько дней его посетила высокая красивая девушка с несколько шальными глазами.

- Привет! - сказала она. - Я - Афина.

- Смешно, - сказал Яков. - В Афинах ко мне пришла Афина.

- Да ты почти поэт, - рассмеялась девушка. - Рассказывай, кого ты так неистово ищешь.

...Примерно через три недели Ставрогин и Афина повезли его показывать город. Они поднялись на Парфенон, Яков смотрел на прозрачные воды залива, где греки когда-то насмерть сцепились с персами. Он уже не видел в каждом встречном образе лица Жемки, лекарства и время сделали свое дело. В его жизни начинался новый поворот, и Ставрогину просто предстояло озвучить его, лаконично и без эмоций, как полагается настоящему миллионеру.

- Тебя подняли на ноги, - сказал Ставрогин. - Теперь только два варианта. Либо отвезти тебя в советское посольство, оттуда отправят в Москву, будут долго допрашивать о подробностях перехода границы и посадят лет на десять. Незаслуженно, но кого это волнует в эпоху «холодной войны».

- А второй вариант? - спросил Яков.

- Второй вариант тоже не идеален, - сказал Ставрогин. - Твоя фамилия и твоя внешность позволяют получить израильский паспорт. Я поговорил с нужными людьми, лишних вопросов задавать не будут. Репатриантов из Союза сейчас много, еврей, говорящий по-русски, никого не удивит. Работать будешь моим помощником, людей, которых навязывают из Москвы, мне, по понятным причинам, не хочется брать.

- Девушку твою будем искать, - сказала Афина, - Хотя я не представляю как. Проще, наверное, найти иголку в стоге навоза.

- Сена, - сказал Ставрогин. - Радость моя, я же подарил тебе сборник русских поговорок.

- Какая разница! - нервно сказала Афина. У нее начиналось. - Я устала. Поехали.

На обратном пути в машине Яков спросил:

- Я могу написать родителям?

- Слишком рисковано! - ответил Ставрогин, взглянул на быстро мрачневшую жену и скомандовал водителю: «Πάει πιο γρήγορα!» - Тебя вычислят, козлы в контрразведке сочинят невероятную легенду, что ты утащил за кордон военную тайну. Мне придется тебя отдать. Поэтому никаких контактов с тем миром, судьбу не стоит испытывать слишком часто...

 ...Эти десять лет были насыщены кипучей деятельностью, «Совкомфлот» в лучших традициях папы Василакиса, балансировал на грани рискованных операций, провозя оружие повстанцам Сомали и Никарагуа, товары на Кубу в обход блокады и выполняя множество деликатных поручений противоборствующих сторон. Пьяный в дребадан Ставрогин как-то сказал Якову: «Я удобный переходный мостик в океане «холодной войны». Только на моих пароходах заклятые враги могут мирно выпить по чарке и обменяться дарами».

Тяжкий крест Афины невыносимо давил на плечи Ставрогина, и он готов был очертя голову отправляться на встречу с любыми головорезами. А Яков, как верный оруженосец, сопровождал его. Он привык к качке, он полюбил морские просторы, его совсем не удивляла канонада, сопровождавшая чуткий сон на стоянках в забытых богом туземных портах. Он не пристрастился к алкоголю, как Ставрогин, и не запоминал имена портовых шлюх, с которыми его заботливо знакомил шеф. Он жил, сам не понимая, в ожидании чего, и засыпая в объятиях очередной малайки или креолки, бормотал, как заклинание: «Жемка!»

О Жемке не удалось выяснить ничего. Вернее, судьбу ее мексиканского фея, с помощью специалистов из палестинского фронта освобождения, Ставрогин сумел проследить довольно быстро. В то олимпийское лето Рауль Парра прибыл из Одессы в Геную в сопровождении красивой девушки восточной наружности, где спустя два дня был найден в гостиничном номере умершим от передозировки наркотиков. Девушки в номере не было, ее паспортные данные портье не записал, гостиница была дешевенькая, известной репутации, у особ женского пола документов не спрашивали.

Ставрогин лично встретился с начальником местной полиции, но тот развел руками: «Портовый город. Люди часто пропадают!».

В этой маленькой уютной цивилизованной Европе Жемка была где-то рядом, но где?

...Яков остановился в отеле в переулке возле Елисейских полей. Он бывал уже в Париже вместе со Ставрогиным и поэтому город знал неплохо. Принял душ, перелистал «Триумфальную арку». «Завтра пойду гулять по маршрутам доктора Равика, - подумал Яков. - Но сначала надо выполнить поручение Ставрогина».

- В Париже с недавних пор живет мой школьный приятель Паша Клебанов, - сказал ему Ставрогин перед отъездом. - Он художник, возможно, неплохой. Я в этом ничего не понимаю. Четыре месяца назад сбежал из совка от тамошней голодухи и бесперспективности, но в демократическом обществе чего-то у него не складывается. Написал мне, что мыкается без средств к существованию. Я сначала хотел денег послать, но вспомнил, что Паша в молодости крепко выпивал. Встреться с ним, отведи к Кацману, авось тот посодействует.

Марата Кацмана Яков знал неплохо. Среди немногих знакомых, которыми Яков обзавелся в первые годы жизни в Афинах, антиквар Кацман был самой любопытной личностью. Человек, по большому счету, без рода и племени, исправно посещавший по пятницам мечеть, по субботам синагогу, а по воскресеньям православную церковь («Бога много не бывает!» - так комментировал он свою религиозную полигамность), вечно путавший по мере нарастания опьянения места своего рождения, среди которых, как правило, фигурировали Румыния, Кременчуг и почему-то Омск, мог часами вдохновенно рассказывать о художниках итальянского Возрождения и их творениях. Заметив искренний интерес Якова к живописи, он даже предложил ему работать вместе.

- Работа не пыльная! - сказал Кацман. - Не то что на пароходах по морям болтаться. Будешь общаться с интеллигентными людьми, исключительно твои соплеменники.

Разговор происходил как раз в субботу.

- Среди евреев не встречал ни одного умного мужчины и ни одной красивой женщины, - улыбнулся Яков.

- Впечатляет! - сказал Кацман. - Вы дерзкий юноша, гражданин незалежнего Израиля. Ваш папа стал бы вас ругать. Но не я ваш папа. Качайтесь дальше со своим Ставрогиным на волнах фортуны, пока сирены не утопят вас в Магеллановом проливе.

Дела у антиквара шли отменно, он недавно тоже перебрался в Париж и открыл контору на Boulevard Haussmann.

Яков взглянул на адрес, написанный Ставрогиным. Клебанов явно жил в божедомке в новом районе La Defense, где небоскребы деловых центров неуклюже наступали на пятки полуразрушенным строениям начала двадцатого века, которые служили приютом голытьбе и отщепенцам со всего мира.

Клебанов оказался рослым детиной, больше похожим на грузчика, чем на художника. В крошечной конуре, которую снимал, он постоянно натыкался на углы и смущенно извинялся, запихивая в футляр свои работы.

- Лучшее, к сожалению, осталось в Москве, - сказал он. - Я побоялся везти, вдруг отнимут на границе.

- Ничего страшного, - сказал Яков. - У Кацмана глаз наметанный. И вот что, Павел. Кацман человек сильно выпивающий и потому своеобразный. Вы не принимайте близко к сердцу, если что.

- Да я и сам к бутылочке приложиться рад, - сказал художник. - Интересное дело. Дома, в Москве, мечтал о хорошем французском вине, а здесь все больше на водку тянет.

- Понимаю, ностальгия, - сказал Яков.

- Я так хотел посмотреть этот фильм Андрея Арсеньевича, - сказал Клебанов. - Но удивительно, нигде в Париже не нашел.

- Я подарю вам видеокассету, - сказал Яков. - Поедемте, у меня не очень много времени.

В контору Кацмана стучаться пришлось долго, уже собрались плюнуть и зайти в другой раз. Наконец, дверь открыл негр в африканском одеянии и с прической Боба Марли.

- Katzman maître à la maison ? - спросил Яков.

- L'hôte se repose, - сказал негр. - S'il vous plaît venir une autre fois...

- Мы ненадолго! - произнес Яков, ловко отодвинул негра и, схватив за руку Клебанова, прошел с ним внутрь. Они миновали просторный салон и вошли в кабинет, вход в который украшал чугунный писающий мальчик.

Кацман сидел на ковре в одних просторных семейных трусах.

- Добрейшего вам вечерочка, Марат Абрамович! - сказал Яков.

- А-а-а-а-а! - протянул Кацман и перевел мутный взор на застывшего в изумлении Клебанова. - Ты Сиськин?

- Это художник. Из Москвы, - невозмутимо произнес Яков. - Надо оценить его работы.

- Сиськин!!! - удовлетворенно констатировал Кацман.

- Я тебе щас харю… - взревел опомнившийся Клебанов.

Кацман в одно мгновенье вскочил на ноги, лихо перемахнул через массивный стол и сообщил оттуда, как из укрытия, вполне трезвым и деловым тоном:

- Спокойно! Я имел в виду, что из русских сейчас спрос только на пейзажистов девятнадцатого века, больше всех на Шишкина. Если хорошо копируете, прошу пожаловать на нашу фабрику грез.

В знак ликвидации случившегося конфуза Кацман выставил две бутылки коньяка, Клебанов неожиданно быстро опьянел и заснул, прислонившись головой к парчовой обивке кресла эпохи Людовика XVI.

- Намаялся, бедолага! - сочувственно сказал Кацман. - Сколько я таких насмотрелся. На родине, в среде развитого соцреализма, они едва ли не гуру со своими авангардистскими замашками, а вырвавшись, в лучшем случае становятся ремесленниками, копирующими чужие шедевры, у таких шарлатанов, как я.

- Вы циник, Марат Абрамович! - сказал Яков.

- Искусство требует жертв! - засмеялся Кацман. - Это сказал великий Караваджо, отрезав голову пьяному собутыльнику в ходе дискуссии в таверне и бросив ее в корзину для объедков.

- Я пойду, - сказал Яков. - Вы уж помогите живописцу подняться. Человек он, похоже, неплохой…

После встречи с художником было грустно. Пожалуй, неверно было бы сказать, что Яков тосковал по родному дому. Он понимал, конечно, в какую бездну горя ввергнуты отец, мать и дед, он старался отгонять от себя эти мысли. «Запрети себе об этом думать, - сказал ему Ставрогин тогда в Афинах. - Иначе изведешься от осознания вины. Совет идиотский, но другого выхода у тебя нет».

Он иногда вспоминал Яна, думая о том, что уж чему-чему, а коммерции он научил бы сейчас профессора политэкономии в полной мере. Однажды в Танжере, гуляя по набережной, он заглянул в русскую эмигрантскую лавку, увидел книжку с показавшимся знакомым названием «Москва-Петушки», тут же прочел ее и подумал, что тот чудной с Курского вокзала сослужил автору хорошую службу. Мир действительно лежал перед ним, как и предсказал Веничка в прокуренном буфете, он колесил по нему, бросая якоря в местах, о существовании которых раньше даже не подозревал.

Был ли он доволен своей жизнью? Даже если отложить в сторону вечную боль, связанную с Жемкой, он пребывал в том счастливом возрасте, когда подобными вопросами просто не задаются. Чертополох происшедших да и происходящих событий был чересчур густым, чтобы задумываться о причинно-следственной связи. Хотя слишком часто он ловил себя все на том же неприятном ощущении, что это не его жизнь, что это не он стоит на палубе и контролирует выгрузку ящиков с «калашниковыми» улыбчивым замбезийским бандитам, а на самом деле он просто рядом и подсматривает втихаря за этим космополитичным существом - Яковом Исааковичем Эстерманом.

Ставрогин был стойким прагматиком, и разговаривать с ним на эту тему было бессмысленно. Афина понимала его лучше, и в те несколько недель якобы наступившего исцеления, когда она возвращалась во дворец из психиатрической клиники, она утешала его как могла.

- Двойственность в ощущении мира не такая уж редкая вещь, - говорила она. - Просто большинство людей в суете и страхе борьбы за выживание не обращают на это внимания. Так что постарайся найти радость в том, что ты смотришь на себя со стороны.

В другой раз она говорила:

- То, что произошло с твоей Жемкой, не случайно. Не случайно для тебя. Это твоя путеводная звезда, а звезда недосягаема. Поэтому она с Востока, спустилась с гор, поэтому ее имя переводится: я тебя люблю! Она как Харимушти, упрямая халдейская царевна, полюбившая змея, но не понятая людьми и растерзанная за свою любовь, но подарившая перед смертью и алфавит, и земледелие, и прочие блага.

С этой Харимушти, мифической месопотамской царевны, легенду о которой сочинила сама Афина, полагавшая ее первопричиной человеческой цивилизации, всегда начинался возврат Афины в иную реальность, иную для всех, кроме нее самой. Вскоре ее отвозили в психиатрическую клинику, Ставрогин впадал на несколько дней в запой, после чего соглашался на самое рискованное из деловых предложений.

...Яков совсем промок. Ночные Елисейские поля были безлюдны, редкие машины проносились мимо, развозя загулявших пассажиров. На скамейке недалеко от потухшей витрины магазина «Louis Vuitton» сидела женщина, накрытая от дождя чем-то напоминающим кусок брезента. Яков машинально остановился и посмотрел на нее. Сверх повязки, закрывавшей лицо, на него твердо смотрели черные стремительные глаза.

- Жемка?! - прошептал Яков.

Женщина молчала.

Яков опустился на колени, осторожно взял ее за руку и заговорил: «Жемка! Чего же ты здесь сидишь… Я так тебя искал…»

Женщина вырвала руку и гневно заговорила:

- إذا أنا من الجزائر، وهذا لا يعني أن عليك الإلحاح على لي. نعم، زوجي يضربني. ولكن أنا مريض، نجلس هنا قليلاً، والعودة إلى بلادهم. لدى طفلين...

В Адриатике штормило. Яков, вроде бы давно привыкший к качке, тем не менее чувствовал себя нехорошо. Хотя, наверное, причина лежала в бесконечной бестолковости, сопровождавшей эту поставку. Cудно вторую неделю стояло на рейде, и ожиданию не видать было конца. Ни Яков, ни члены экипажа на берег старались без особой необходимости не сходить. В Югославии, после смерти Тито быстро превращавшейся в бывшую, разгоралась гражданская война. Черногорский порт Котор, знаменитое в средневековье пиратское «гнездо», пока еще сохранял нейтралитет, но уже был переполнен людьми с оружием, готовыми в любую секунду пустить его в ход. С этой поставкой было, прямо скажем, всё не так. Во-первых, Ставрогина попросили прилететь в Москву. Он вернулся злой как собака и за ужином пил больше обычного.

- Комуняки с цепи сорвались, - сказал он. - Не то что Родину - мать родную готовы продать!

Яков мудро ждал разъяснений.

- В общем, мы должны перевезти в Югославию шесть контейнеров с радиоактивным веществом. Об этом меня настоятельно попросили товарищи из Комитета. Там передать неким чучмекам. Все мои попытки объяснить, что мы легальная судоходная компания и за такой фокус, если поймают, в полсекунды вычеркнут из международного регистра «Lloyd’s», понимания не нашли. «В нашем ведомстве, товарищ Ставрогин, - сказал мне их генерал, - дважды предложение не делают». Пидор гнойный, они явно на свой карман работают, без всякой санкции правительства и политбюро.

- Может отказаться?! - сказал Яков.

- Отказываться надо было до рождения, - сердито сказал Ставрогин. - Ладно, пойдем спать. Утром начнем отрабатывать операцию.

Груз приняли в нейтральных водах, в суточном переходе до Стамбула. Яков с интересом рассматривал молоденьких советских морячков, перегружавших контейнеры с небольшого военного сторожевика. Он даже хотел созорничать и сказать что-нибудь по-русски, но Ставрогин, будто догадавшись, посмотрел на него хмуро и выразительно.

- Идиоты! - кричал в кают-компании Ставрогин командиру сторожевика. - Где сопроводительные документы? Было согласовано, что к контейнерам будут приложены документы на партию соляной кислоты.

- На этот счет приказа не было! - хладнокровно отвечал командир.

- Пиздец! - сказал Ставрогин. - Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!

- Удачного пути! - козырнул командир сторожевика и отвалил в сторону дома.

- Только бы добраться до Стамбула! - молился Ставрогин. - Я там таких умельцев знаю, любую индульгенцию слепят.

Когда на траверзе уже блестели огни Золотого Рога, им просемафорил турецкий патрульный корабль.

- Массируй печень! - сказал Ставрогин. - У них рамадан, пить можно только до восхода солнца.

- Им же вообще пить нельзя, - сказал Яков.

- Точно?! - переспросил Ставрогин. - Что-то я не встречал непьющих пограничников.

В общем, что называется, проскочили. Турецкие погранцы напились как поросята, осмотр произвели снисходительно, в Стамбуле Ставрогин, получив свежеизготовленные документы на груз, успокоился.

- Дальше по плану, - сказал он. - Не передумал?

Идея при передаче контейнеров сделать представителем Якова ему самому и принадлежала.

- Я лицо не публичное, - сказал Яков. - Если возьмут за задницу, сошлюсь на поручение «Моссад». Ну, а там вытащите.

- Хлипковатое, конечно, построение, - поморщился Ставрогин. - Но большого выбора у нас все равно нет. Тебя вытащить будет проще, чем мне отмываться. Впрочем, ты парень фартовый.

До Корфу шли спокойно, без приключений. В ночь перед последним прыжком решили «стать на бочке» у побережья, передохнуть и получить точные координаты места передачи. В эту тихую мирную ночь под светом луны, посеребрившей ровную гладь залива, в правый борт их теплохода со всего маху врезался скоростной катер с тремя пьяными итальянцами. Яков велел запереть чудом выживших и вытащенных из воды мореходов в свободной каюте, выслушал доклад капитана: «Пробоина сильная. На ходу починить не получится. Требуется «сухой» док». Затем связался по радио со Ставро­гиным.

- Итальяшек запугать до смерти, - сказал Ставрогин, - чтобы слова лишнего не вякнули, и высадить на берегу подальше от жилых поселений. А сами что есть силы ковыляйте до Эгины.

На острове Эгина была маленькая, почти домашняя верфь папы Василакиса, где латали дыры пароходы, побывавшие в самых неприглядных переделках.

- Без буксира сможете дойти?

- Сможем, - сказал Яков.

- Хорошо, - сказал Ставрогин. - Я свяжусь с Москвой по вопросу дальнейших действий.

На Эгине его встретил прилетевший Ставрогин.

- Ох, не лежала у меня душа к этой сделке, - только и сказал он, осмотрев пробоину. - Контейнеры, надеюсь, без повреждений.

- Целехонькие! - сказал Яков. - Вывезти бы их подальше в море да утопить.

- Вместе с собой! - мрачно сказал Ставрогин. - Тебе от Афины привет.

- Как она? - спросил Яков.

- Очередное исцеление, - сказал Ставрогин. - Съездила с тетей на Афон, теперь утверждает, что она девственница. Вот, просила тебе передать. - Он протянул Якову простенький деревянный крестик.

- Я же не крещеный, - сказал Яков.

- Бери, - сказал Ставрогин. - В нашем деле лишний талисман не помешает.

Пятеро суток ремонтировались, потом еще двое ждали внятной инструкции из Москвы. Наконец инструкция поступила, но не слишком внятная: идти к Котору, встать на рейде и ждать. Встречающая сторона сама выйдет на контакт.

В связи с нежелательностью сходить на берег Яков развлекался прослушиванием местных радиоволн. Эфир был заполнен воинствующими декларациями конфликтующих сторон, иногда заглушаемых заунывными боснийскими мелодиями или задорными сербскими танцами. «Чего не поделили, - подумал Яков. - Жили себе тихо-мирно. Эх, братья-славяне!..»

В каюту, постучавшись, вошел капитан.

- It was light signal from the shore. They ask permission to approach and get on board.

- Please give the permission! - сказал Яков и отправился на палубу.

Через полчаса к теплоходу подошел затрапезный рыбацкий траулер, и к ним на палубу перебрались четверо, с оружием и в масках. Главный, в черном плаще, выступил вперед и произнес: «Good evening! I am from ...» Он сообщил кодовое слово и пароль.

- Good evening! - сказал Яков. - It is not allowed to be on board with arms!

- We will not keep you a long. - сказал главный. - Are containers ready for reloading?

- Yes. - сказал Яков.

- Then start! - сказал главный. - Please turn off the general lighting. My people will stand at the aft deck.

- Turn off the light. - сказал Яков капитану. - Go ahead and reload the goods to the trawler.

В кромешной темноте Яков отошел к бортовой стенке и, облокотившись о поручни, стал рассматривать воду.

- Вы русский? - уловил он едва слышный шепот.

Он повернулся и посмотрел на одного из тех, в маске.

- Мне кажется, мы знакомы, - так же еле слышно сказал человек и приспустил маску.

Яков увидел сильно постаревшее лицо капитана Никонова.

- Здрасьте, товарищ капитан! - прошептал Яков. - Как вы здесь оказались?

Капитан махнул рукой:

- Из армии выгнали по сокращению, болтался без денег, теперь вот «солдат удачи». А ты-то что здесь делаешь? Ты же в Алма-Ату собирался?

- Долгая история, - сказал Яков. - Без бутылки не обойдешься.

- Ну ладно, мне пора, - прошептал капитан. - Будешь на родине, поклонись там всем…

В открытом море Яков дал телекс Ставрогину: «Все в порядке!»

Через некоторое время тот вышел на связь.

- Как прошло? - спросил Ставрогин.

- Без эксцессов! - вяло ответил Яков. - Шеф, я устал. Можно, пойду спать.

- Есть интересная новость, - сквозь шумы помех прозвучал голос Ставрогина. - В Москве произошел путч. В результате коммунистов свергли, к власти пришли демократы. Я думаю, буквально через пару месяцев Союзу каюк. Похоже, ты сможешь съездить домой…

...Яков попросил таксиста высадить его на Садовом кольце, не доезжая до Курского вокзала.

- Давно не был, - сказал он. - Хочу пройтись.

- Чего гулять! - сказал таксист. - Грязь, слякоть. Зимы какие-то дурные стали. А где жили-то?

- Где я только не жил! - сказал Яков и пошел пешком по Садовому.

Cвежий декабрьский снег скрипел под ногами, москвичи проносились мимо него. Яков шагал бодрым шагом, в одном кармане его пиджака лежал паспорт израильского гражданина, в другом - портмоне, туго набитое долларовыми купюрами («В Москве с удовольствием принимают иностранную валюту, - прозрачно намекнули ему при оформлении визы. - По поводу обмена на рубли можно не беспокоиться».)

На Курском он зашел в знакомый буфет и попросил стакан коньяка и два бутерброда с сайрой.

- Алкогольные напитки не продаем, - хмуро сказала буфетчица. - Вы что, с луны свалились?! Сайры тоже нет. Могу предложить беляши.

Яков посмотрел на беляши и отказался. Он оглядел пустующий зал.

- Тут один человек часто бывал, - спросил он. - Веничкой зовут. Не слышали о нем ничего?

- Я с посетителями не дружу, - так же хмуро ответила буфетчица. - Заказывать что будете?

...На перроне саратовского вокзала было холодно и ветрено. Яков поднял воротник пальто и пошел домой. Город за эти десять лет не изменился. Но он думал не об этом. Он так и не смог придумать первых слов, которые произнесет, когда ему откроют дверь. Мать откроет? Или отец? Интересно, кто?

Открыла мать. Увидела Якова и упала в обморок. Он затащил ее на диван в комнате и побежал на кухню за стаканом воды и какими-нибудь лекарствами. Когда вернулся, мать лежала с открытыми глазами.

- Ты вернулся… - тихо сказала она.

- Здравствуй, мама! - сказал Яков. - Ты прости, что так вышло…

 - Сядь рядом со мной, - сказала мать.

Он сел рядом, мать взяла его за руку и заплакала.

- Мам, ну не плачь! - стал повторять Яков и гладить ее по голове. - Папа придет, будет тебя ругать.

- Он не придет, - всхлипнув, сказала мать. - Он умер два года назад. И дедушка твой тоже умер, пять лет назад. Я думала, что уж совсем одна на свете осталась.

Потом они сидели на кухне, Яков чистил картошку для ужина, а мать рассказала, что отец все эти годы, после того как Яков пропал, ездил в Москву по разным инстанциям, но все время получал один и тот же ответ: «Меры для розыска принимаются». Потом перестройка началась, забастовки на заводах города, отца, как известного педагога, постоянно просили рабочих увещевать. Больно близко он всё к сердцу принимал. Вот сердце и не выдержало.

- Ты-то как все эти годы жил, сынок?

- По-разному, мама, - сказал Яков. - У нас много времени, я расскажу.

- Тебе тогда, только ты в Москву уехал, письмо пришло, - сказала мать. - Ты извини, я через какое-то время вскрыла и прочитала, вдруг о тебе какая весточка будет. Возьми в верхнем ящике отцовского письменного стола.

Яков отодвинул ящик стола и увидел несколько тетрадных листков, исписанных неровным Жемкиным почерком.

«Милый мой Яша!

Ты, наверное, очень расстроился, если поехал ко мне в Москву и узнал, что я передумала поступать. В двух словах всего не объяснишь, но я встретила человека, которого люблю больше жизни. Он иностранец, из Мексики. Он очень умный, даже умнее, чем Ян, и хочет стать великим кинорежиссером. И обязательно им станет, а я буду его Муза.

Тут, правда, произошла одна нехорошая история. Рауль приехал в Москву не один. У него есть, а точнее была, подруга - китаянка из Гонконга, Ли Шинь. Это поразительно, но мы с ней похожи как сестры-близнецы. В общем, эта китаянка умерла. Я не очень поняла почему, видимо, что-то с сердцем. Рауль предложил в милицию не заявлять, а вывезти тело Ли Шинь на окраину города и подложить ей мой паспорт. А мне - по ее паспорту выехать с Раулем из СССР.

Я, честно говоря, сомневалась и даже хотела позвонить Яну, но Рауль меня убедил, что риска нет никакого. И потом, китаянку все равно не воскресишь. А так я буду и в Лос-Анджелесе, и в Париже, и на Карибах, о чем я и не мечтала…

Я пишу тебе это письмо из Одессы, тетя Маня, жена старого испанца, в доме которого мы с Раулем остановились, обещала отнести его на почту, как только лайнер отчалит из Одессы. Я уплываю в Средиземное море, в новую неведомую жизнь, с любимым человеком.

Милый мой Яша! Не обижайся на меня, не держи зла, не поминай лихом. И почаще ругай. Говорят, это на удачу!..

Жэтэм»

 

***

Я познакомился с Яковом Исааковичем Эстерманом знойным августовским вечером две тысячи двенадцатого года в баре гаванской гостиницы «Kommodor». Мои переговоры с национальной сахарной компанией благополучно продвигались к завершению, можно было слегка расслабиться. У барной стойки методично вливал в себя стаканчик за стаканчиком грузный седой еврей и занюхивал текилу солью, насыпанной на бархатные ручки двух длинноногих мулаток.

«Где он таких точеных нашел?!» - завистливо подумал я.

Кубинские шлюшки, несмотря на существующий во всем мире миф, на деле были все какие-то грязные, неухоженные, вечно голодные, и я, хоть и не был образцом супружеской верности, обычно брезговал. Но в данном случае слюнки у меня потекли.

- Кошерные девки! - подмигнул мне человек и хлопнул одну из мулаток по заднице. - Спецзаказ. Муси и Пуси. Можно наоборот. Какая, на хер, разница? - и он шлепнул по заднице вторую мулатку.

Та что-то защебетала на своем птичьем испанском.

- Вы из Израиля? - спросил я.

- Нет, - сказал человек. - Чего я там забыл? Среди евреев не встречал ни одного умного мужчины и ни одной красивой женщины. Говорю это как урожденный Эстерман Яков Исаакович. Amen!

- Грандиозно звучит, - сказал я. - Даже не знаю, что и ответить.

Он потянулся и сказал:

- Вы к водке как относитесь?

- Да нормально, - сказал я. - Только, мне кажется, в такую жару тяжело будет.

- Самый раз, - сказал он и повернулся к бармену: - Аmigo! Uno «Stolichnaya», por vafor!

- Bottle? - переспросил бармен.

- Хуётл! - сказал он и показал рукой на бутылку. - Пузырь давай, брат-обезьян!

Мы пили водку, мулатки регулярно ходили танцевать свое «латино», а Яков рассказывал.

- Мать я так и не смог уговорить переехать в Грецию. Куда я от могилок поеду, сказала она мне. А я вернулся к Ставрогину. Собственно, «Совкомфлот» и есть моя настоящая родина. Даже в новой России кому бы чего я смог объяснить. К матери я старался приезжать как можно чаще, она так потихоньку и угасла в Саратове.

- Да, невероятная история, - сказал я. - А эту девушку, Жэтэм, неужели так и не нашли? При сегодняшних возможностях Интерпола, при том, что весь мир со спутников просматривается?

- Мир, может, и просматривается, - грустно сказал Яков. - А душа человеческая как была потемками, так и осталась. Я смотрел один фильм, не помню даже где, кажется, в Кейптауне. Там лицо актрисы было похоже на Жемкино. Я бросил все, рванул в Америку, на киностудию, но, увы, девушка оказалась просто похожа. Грим, свет, все эти киношные штучки, сами понимаете. Так что, до сих пор не нашел.

- А этот, профессор политэкономии, может быть, он что-то знает? - спросил я.

- Ян?!.. Я его разыскал. Ян тогда бросил университет, уехал в Находку и к началу девяностых стал одним из самых крупных воротил автомобильного транзита из Японии. Мы созвонились, про Жемку он ничего не знал, мы должны были встретиться в японском порту Вакканай. Я прилетел, прождал его три дня, потом позвонил в его офис во Владивостоке, где мне сообщили, что хозяина уже похоронили. Его застрелили.

- Да, времена тогда были бодрые, - сказал я. - У меня коллега в те годы занимался бизнесом на Дальнем Востоке, рассказывал, что, приходя вечером домой, жене говорил только одно: слава богу, что живой!

- Ну ладно! - сказал Яков. - Водка заканчивается, да и я устал. Давай-ка помянем, сегодня как раз сорок дней.

- Помянем кого?

- Сорок дней назад жена Ставрогина Афина покончила жизнь самоубийством, направив автомобиль в пропасть, - сказал Яков. - Вот ее бессмертную душу и помянем. А заодно и самую крупную судоходную компанию в мире, которую уже начали дербанить все кому не лень…

...Солнечным утром следующего дня я искупался, как обычно, в пригостиничной лагуне и отправился на завтрак. Возле центрального корпуса стояла карета «скорой помощи», рядом с ней полицейский и заплаканные Муси и Пуси.

В корпусе я подошел к reception и спросил у портье:

- Something happened?

- The guest from the apartment has died this night, - сказал портье. - Heart attack. It is not surprising. The Guy was 52 years old and he saddled two such fillies. At this age it is necessary to count the forces...

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.