Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(63)
Павел Чхартишвили
 Непридуманное переживание

Что было самым далёким и первым в Мишиной па­мяти?

Два дождя. Сначала дрожащие ручейки ползли по оконному стеклу купе, а потом Миша стоял с мамой в подъезде, и по булыжной мостовой неслись потоки.

На двухэтажном троллейбусе, мимо строившихся высотных домов мама возила сына в детский сад. На утреннике Миша читал:

Наш товарищ Сталин

Лучше всех на свете.

Крепко любят Сталина

Маленькие дети.

Воспитательница говорила:

- Не шумите, дедушка Сталин болен.

И дети ходили на цыпочках.

А однажды утром мама плакала, и, когда шли к троллейбусу, на домах висели красные флаги с чёрной полосой. Потом бабушка собралась пойти к Дому союзов и хотела взять внука. Дочь отговорила её брать Мишу, и бабушка пошла одна.

Маму звали Роза Самуиловна. Она работала учительницей в вечерней школе, Миша тихонько рисовал за последней партой, а дома она читала ему книжки.

Дома был ёжик, который стучал по ночам и разлил банку с чернилами.

И ещё был сосед Валера - толстый мальчик, которого одевали в косовороточку. Однажды в игре возник конфликт, и Валера пригрозил:

- Как брошу на тебя атомную бомбу!

- А я на тебя водородную, - предупредил Миша.

Потом Мишу стал отвозить в детский сад офицер Гурам, который интересно рассказывал про войну, а воспитательнице сказал:

- Не будет у вас больше Миши Тиссенбойма.

- Забираете? - спросила она.

- Будет Миша Тавадзе.

Появился двухколёсный велосипед, и офицер бегал с мальчиком по двору, пока тот не перестал падать.

А ещё мама, Миша и Гурам ходили на огромный стадион смотреть игру «Динамо» (Москва) - «Динамо» (Тбилиси). Мама умела здорово свистеть, но не хотела этого делать.

Потом поезд повёз их в Грузию. Он остановился на самом берегу Чёрного моря. Гурам выскочил из вагона, скинул китель, сапоги, галифе. Оставшись в трусах, бросился в набегавшие волны и поплыл от берега. Поезд медленно-медленно тронулся, мама кричала мужу:

- Гурам! Гурам!

А отчим ещё плыл в ту сторону. Но успел благополучно вернуться, вскочил в вагон.

А вот и родная деревня Гурама. Чайные кусты, висячий мост. Ерти, ори, саме, отхи. Гамарджёба, бичо!

Женщина-грузинка спросила:

- Почему говоришь Гурам? Говори папа.

Гурам учил пасынка плавать. Рассказал, как однажды, под бомбёжкой, прыгнул в колодец, но там не заткнул уши. Бомба разорвалась вблизи, он стал хуже слышать.

Миша пошёл в первый класс, класс буйный, неуправляемый старенькой учительницей, и, как владелец резинового мяча, возглавил компанию мальчишек, говоривших на грузинском и на ломаном русском языке. На грузинский Миша перейти не мог, но быстро, к ужасу Розы Самуиловны, освоил русский ломаный.

Это был пятьдесят шестой год. Миша запомнил слова отчима:

- Если бы мою сестру штыком в живот…

Грузинскую дивизию, в которой замполитом полка служил Гурам, вывели из города на учения, окружили и разоружили.

Снова купе. За окном вспаханная пограничная полоса, за ней река Аракс, а вдали двуглавый Арарат.

Нахичевань.

Роза Самуиловна работала диктором на радио.

Октябрьская жара, арыки, военный городок, орудия, кино в части «Под небом Сицилии», беззубый закадычный приятель Колька не боится драки с азербайджанскими мальчишками.

Новость: у Миши брат!

Миша с криком «ура!» катался по дивану и болтал ногами. Но новорождённый брат Сергей оказался голубоглазым и белобрысым, и это Мише было неприятно.

Потом самолёт перенёс в Казахстан.

Немцы в телогрейках и валенках, говорят по-русски, а зовут их Карл и Марта.

Из Петропавловска в магазин привозили сахар в больших кусках или белый хлеб, и тогда посёлок выстраивался в очередь. Нужно было много хлеба, потому что почти все держали свиней.

Гурам ездил с Мишей в санях на охоту, на катке у клуба дорогие Мишины коньки вызывали зависть ребят, а дома в саманной избе ветер наметал сугробик в углу комнаты; весной в погребе и во всём посёлке начиналось наводнение, а знойным летом в роще за озером собирали землянику.

Роза Самуиловна поставила с десятиклассниками отрывок из «Любови Яровой». Шинелями и винтовками артистов обеспечил райвоенком Гурам Тавадзе. Мише очень понравилось представление, особенно Швандя. Вскоре Гурам с возмущением рассказал жене, что в некоторые части можно направлять призывников только русской, украинской и белорусской национальности.

Военкоматовский конюх Голомаздин учил Мишу ездить верхом на Жемчуге.

У Мишиного друга Асана была собака, они втроём носились по посёлку, потом придумали рыть землянку, вырыли её на краю огорода, сидели в ней во время дождя и читали про бомбардировки Порт-Саида, после чего Асан сообщил учительнице их третьего класса, что Суэцкий канал выведен из строя.

Она писала на доске «зема» вместо «зима», но не раз говорила, что ей всё равно: сын пастуха или сын военкома.

Когда класс приняли в пионеры, то председателем совета отряда выбрали Ванечку Микулина - хорошего мальчика в очках, а одним из трёх звеньевых массы выдвинули Мишу. Тот был счастлив. Но через неделю истинная учительница вкатила сынку подполковника две двойки подряд и, игнорируя результат народного волеизъявления, заявила:

- Нам таких командиров не надо!

Дети, в том числе Ванечка, молчали. Они не понимали, что учительница совершила переворот.

Миша поплакал и спорол нашивку.

Роза Самуиловна поехала на поезде в Петропавловск, там села в самолёт, полетела в Москву, проголосовала, чтобы не лишиться московской прописки, и тут же полетела обратно, потому что утром надо было на работу. Они с Гурамом подписались на полное собрание сочинений Шекспира в восьми томах. Пришёл только третий том.

Для крыши сарая нужен был камыш. Серым ноябрьским утром Миша и отчим поехали на военкоматовской подводе за двенадцать километров. Гурам рассказывал, как во второй день войны увидел фашистский самолёт. Все попрятались, куда могли, а он залез под трактор и стрелял в самолёт из пистолета. Стреляли не только из пистолетов, короче, лётчика сбили, взяли в плен, отвели в буфет, угостили пирожными, он сказал «данке».

А в камышах случилось вот что: Жемчуг отвязался. Отчим начал его ловить: он уговаривал коня, пытался к нему медленно приблизиться, тот отскакивал. Они удалялись и вскоре исчезли. Стемнело. Миша не подумал о том, что будет с Гурамом, когда тот вернётся и не найдёт его у телеги. Он пошёл в поле, огляделся. Огней нигде не было видно, но в одной стороне небо у горизонта слегка светлело. И он пошёл туда. Идти было страшно. Ветки кустов цеплялись за пальто, казалось, что за скирдами кто-то прячется. Кто? Волки? Показались огни, наконец Миша, сам того не ожидая, пришёл в свой посёлок. Он был уверен, что шёл в противоположном направлении. Мама спросила:

- Где папа?

- Не знаю.

Роза Самуиловна накинула пальто и побежала будить офицеров. Водитель долго заливал бак бензином, и мальчик думал: «Скорее, скорее, ну сколько можно!». Наконец, двинулись. Когда фары высветили развилку, капитан спросил Мишу:

- Эта дорога?

- Эта.

- А может быть, эта?

- Эта.

Долго колесили по ночной степи. Кричали в темноту. Лейтенант стрелял в воздух из автомата. Вернулись. Рассвело. Офицеры уже смотрели на Розу Самуиловну, как на вдову.

Тем временем отчим вернулся к подводе. Пасынка не было. Гурам решил: не найду - не приду домой.

Через несколько часов телефонный звонок отыскал военкома. Приехав домой, он сказал Мише невесело:

- Герой.

Потом семья ехала из Казахстана в Москву. На станции Курган в тамбуре повздорили два мужика. Миша запомнил их перепалку:

- Я немцев бил и тебя убью!

- Все немцев били.

Миша стал ходить в московскую школу, приносил пятёрки и двойки, похвальные листы и замечания в дневнике и играл со своим маленьким братишкой, в котором текла кровь Мишиной мамы и чужого Мише человека. Миша то любил Серёжу, то обижал его в игре, тот начинал орать, тогда подходила Роза Самуиловна и трескала по затылку обоих, поскольку была женщиной умной и по профессии педагогом.

Соседи по коммуналке - Карташёвы - были, как почему-то принято говорить, «простыми» людьми: бабушка Надежда Григорьевна, пенсионерка; её дочь и зять, - оба маляры; их дочка Инна и сын Валера. Отношения с этой семьёй были обычными, без особой любви, но слова «жиды» от них не слышали. Инна уже работала кассиром в продовольственном магазине, и подарила Мише хоккейную клюшку. Надежда Григорьевна иногда покупала живую рыбу и звала Валеру или, если его не было дома, Мишу на помощь: отрезать рыбью голову. Сама не могла.

- Я режу, - говорила Надежда Григорьевна, - а она смотрит!

Миша резал, и ему было жалко несчастную рыбу.

Мишин классный руководитель потерял на войне зрение. Однажды Миша отвечал ему, стоя за партой, а на парте лежал открытый учебник, и Миша подглядывал. Учитель всё понял и спросил:

- У тебя открыта книга?

Признаться было очень стыдно и страшно, и мальчик соврал:

- Закрыта.

Учитель кивнул и велел старосте поставить пятёрку. В конце урока он что-то попросил у Миши, и, если бы мальчик слышал, то, конечно, выполнил бы просьбу. Очнувшись от мечтаний, Миша подумал, что просьба исходит от толкающей его соседки. А ходил он в школу не с портфелем, а с чемоданчиком, который ужасно гремел, и извлекать его из парты во время уроков было немыслимо, тем более на тишайших уроках классного руководителя. Миша сказал девочке:

- Неохота лезть в чемодан.

И тут учитель произнёс:

- Нутро у тебя гнилое.

Мальчик тогда ещё не знал, что в нём много плохого, считал себя вполне хорошим, и было неожиданно больно...

В летние месяцы братьев возили к морю, а когда Миша стал постарше, его потянуло в пионерлагерь, и лето он стал проводить там.

И в классе, и во дворе, и в лагере между ребятами случались ссоры, выливавшиеся в поединки, на которых Миша был зрителем. Он не любил драки и боялся их, поэтому записался в секцию бокса. Ему купили перчатки и боксёрские бинты, бинты наматывались на кисти рук, перчатки надевались на бинты, и надо было выходить на ринг, защищаться и бить. Защищаться приходилось волей-неволей, но бить не хотелось совершенно. Тренер, призёр Олимпийских Игр, со сбитым на сторону носом, из которого врачи изъяли кость, оставив только мясо, кричал Мише:

- Почему ты не бьёшь?!

И мальчик начинал махать кулаками.

Как-то вечером Миша возвращался из секции с товарищем, и в одном из тёмных дворов к ним подошли четверо ребят, незнакомых Мише. Один из них улыбнулся:

- Здорово, Виталик!

Другой взял Виталика за пуговицу и сказал:

- Слабак ты.

Миша потихонечку пошёл вперёд. Товарищ вскоре догнал его, и два боксёра поплелись дальше.

Во дворе и лагере царил футбол, на почве которого Миша легко сходился с мальчиками, жившими в деревянных бараках между школой и Мишиным домом. Многие из них курили, ругались и дрались, а Миша не курил, не ругался и не дрался, у них не было сшитого в ателье зимнего пальто с дорогим воротником, а у Миши было, и ему было приятно, что он богаче их, но футбол был выше всего, и радостью для всех было отобрать мяч, обвести защитника, забить гол в «девятку». А о том, как Миша в лагере закрутил мяч в ворота прямо с углового (он не собирался этого делать, просто хотел навесить на вратарскую), помнили всегда. В лагере Миша был в сборной отрядов, а перед игрой с гостями из другого лагеря ребята выбрали его капитаном. Матч складывался неудачно, они проигрывали, и у Миши не клеилось. Вдруг противник нарушил правила вблизи своей штрафной площадки, и кто-то предложил:

- Пусть пробьёт Улан.

Уланов, мальчик с хорошим ударом, бежал с другой половины поля, а гости выстраивали стенку, но ещё можно было попасть в ворота, и мяч лежал возле Миши, который, в конце концов, был капитаном. Миша ударил, промазал и услышал:

- Поставили дурака капитаном.

В тот же миг Миша сорвал с рукава красную повязку, бросил её на траву и крикнул:

- На, возьми её себе!

Судья свистнул и показал рукой:

- Тавадзе, с поля!

Нужно было бежать, чтоб никто не увидел слёз, а на Мише была футболка с пришитой эмблемой пионерлагеря «Ленинец». Он успел подумать, что его заменят, а лишней футболки нет, и на бегу сбросил её у кромки поля, но потом, уже в лесу, вспомнил общеизвестное: удалённых не заменяют, а весь лагерь видел, как он швырнул футболку и как он швырнул повязку, которая была для него лишь символом власти в команде и престижа в лагере, для вожатого же, судившего игру, она была чем-то ещё.

...Отчим, демобилизовавшись, работал сначала снабженцем. Но подполковнику было противно поить нужных людей коньяком, и он устроился в крупный музей завхозом. Однажды обедал в буфете музея с Ираклием Луарсабовичем Андрониковым, они славно поболтали по-грузински. В конце концов отчима взяли на завод заведующим парткабинетом. Боевой офицер расставлял брошюрки. Но Гурам Северьянович попал в номенклатуру райкома. Когда Миша впервые пришёл на приём в закрытую поликлинику, он был поражён: больных нет, пустые коридоры, скучающие врачи. Роза Самуиловна тогда сказала мужу: «Устроили себе коммунизм: магазины свои, поликлиники свои, санатории свои, ателье свои». Старший сын слышал.

К четырнадцати годам Миша знал, что в его стране быть евреем некомфортно, но на себе этого не чувствовал. Его бабушки и дедушки были евреями, но он не знал ни слова на этом древнем языке, не слышал об иудаизме. По воскресеньям, гоняя во дворе мяч, впитывал русский мат, а, придя домой, слушал, как еврейская мама и грузинский отчим обсуждают по-русски судьбу русского мужика Ивана Денисовича.

Однажды, вернувшись из пионерлагеря, Миша узнал от мамы, что Гурам Северьянович с ними больше жить не будет. И она, и отчим пытались объяснить Мише развод, но он слушал не очень внимательно. Его не интересовал второй брак матери, хотелось, чтоб вместо хорошего человека Гурама Тавадзе был плохой человек Наум Тиссенбойм, и чтоб Серёжа был чёрненьким. И казалось Мише, что бабушка с ним согласна. Миша видел, что бабушка любит его больше, чем Серёжу, про которого она сказала дочери:

- Этот грузин тебе покажет!

Когда бабушке было семнадцать лет, она служила у купца, еврея, на которого работали заключённые, и ей приходилось бывать в остроге. Однажды красивый молодой заключённый попросил её пронести на улицу конверт и опустить в почтовый ящик. Бабушка согласилась и делала это не раз, и ей было ужасно интересно, о чём письма. Потом наступил Март, и бабушка не вышла на работу (зачем, раз свобода?), а пришла на митинг. На столе стоял тот заключённый и говорил близкие сердцу бабушки слова о равенстве, эксплуатации, буржуях. После митинга люди разошлись, а бабушка осталась, подошла к оратору, и он сразу узнал её. В Гражданскую войну они вместе пошли на фронт, сидели в Уральской осаде, и Эсфирь получила от казаков осколок в левый локоть на всю жизнь, а Самуила все осколки облетали. В июле 1919 года осаду ликвидировала одна из частей красной 5-й армии. Вызволенные из кольца красноармейцы качали, целовали, обнимали Фрунзе. Был дан двухнедельный отдых. Вскоре Самуил и Эсфирь поженились в Саратове, её рука ещё была на перевязи. Потом их направили на южный фронт. Муж стал начальником особого отдела дивизии, а она - его подчинённой, начальницей особого отдела бригады. Был жаркий день, и воду пить было опасно, а лица особистов и расстреливаемых из пулемёта заложников были чёрными, когда начальница села на лошадь и поехала в город. Там она вскоре родила дочку. Тогда начальник тоже сел на лошадь, но близ города дорога спустилась в балку, и раздались выстрелы.

Миша перечитывал «Историю Гражданской войны», на титульном листе которой бабушка в тридцать седьмом году замазала синими чернилами фамилии членов редколлегии, а потом рисовал на контурных картах положение на фронтах в 1918 году и в 1919 году, и Роза Самуиловна показывала эти карты в учительской вечерней школы рабочей молодёжи на Красной Пресне.

Из Мавзолея вынесли тело Сталина, переименовали города, и это интересовало Мишу, правда, собеседников среди товарищей он не находил, а девочка Наташа в лагере назвала его в насмешку политиком, но продолжала танцевать с ним. В дождливые вечера не танцевали, дети играли в почту, Миша писал на конверте с Гагариным и Титовым «от № 4 к № 10», и почтальон уносил сокровенное послание в палату девочек. Иногда дождь лил целый день, не было ни футбола, ни танцев, мальчики, лёжа на койках, пели народные песни:

 

Лагерь познакомил, милка, нас с тобой.

Суд нам преподнёс букет разлуки.

Прокурор на счастье и покой, о Боже мой,

Поднял окровавленные руки.

Миша думал, что лагерь в песне - это пионерлагерь, а про руки прокурора вообще не мог понять, и про букет разлуки тоже.

Идут на север. Срока огромные.

Кого не спросишь - у всех указ.

А ты взгляни в глаза мои суровые,

Взгляни, быть может, в последний раз.

Что значит указ? Но песня нравилась. А в это время за стенкой вожатый, прикрыв дверь плотнее, чтоб не мешали, составлял план пионерской работы во втором отряде.

В восьмилетке после выпускных экзаменов был вечер, с родителей собрали деньги, и дети объелись эклерами и упились лимонадом. Потом была июньская ночь, мальчики и девочки пошли на Ленинские горы, шумели, играли в платочек и целовались, смотрели сверху на Москву, и если на Северном полюсе, куда ни ступи, пойдёшь на юг, то дорога с гор в любой из переулков предрассветного лабиринта представлялась им дорогой в опьяняющую, загадочную, не прожитую ещё жизнь. Потом над Москвой-рекой вставало красное солнце, а город спал, и Миша пришёл домой к зав­траку.

Вскоре он сочинил рассказ о том, как он встретил в магазине девочку и пошёл за ней, в нескольких шагах позади. Иногда толпа закрывала её, но он знал, что она идёт рядом, и ему было хорошо. Она была рядом, и он мог видеть, видеть, видеть её, и ему ничего не надо было от жизни, лишь идти за ней и видеть её. Они спустились в метро. Она вошла в вагон, повернулась к нему лицом, и он остановился. Он не вошёл за ней. Двери закрылись. Он успел увидеть, как она красивым жестом поправила волосы.

Миша показал рассказ маме - учительнице литературы. Вот её отзыв: «Сказать ты можешь. Но сказать тебе нечего. Но настроение передано. А главное - запомни: основа творчества - непридуманное переживание».

Мама без конца проверяла тетради. Она настроила Мишу поступать в техникум, пока, а там видно будет. А если после техникума ничего не будет, говорила она, то останется техникум, конкретное и нужное ремесло, не то что её филология. Всё лучше, чем лишних три года торчать в школе. Выбрала сыну самый модный и современный техникум. А Мише было всё равно, и с сентября он уже получал стипендию - двадцать рублей. Половину отдавал маме, так она велела. Бабушка премировала внука: купила ему в ГУМе велосипед «Тула».

Началась новая жизнь. Правда, поначалу курить не хотелось, пиво казалось невкусным, но нравилось слушать битлов и танцевать с девчонками из техникумовской группы. Чаще всего это происходило у Сударикова - Мишиного друга и соседа по парте. Андрей имел по электронике только пятёрки, получал повышенную стипендию, позволял Мише списывать, помогал ему на экзаменах. Без Андрея Миша бы пропал. Мише было невыносимо тоскливо на занятиях по радиотехнике, импульсной, вычислительной технике. Он порой не мог подготовиться к опросу и, чтобы не получить двойку, пропускал урок и бродил по окрестным улочкам. Рядом находился речной техникум, учившиеся в нём ребята носили белые фуражки, и Миша завидовал.

Исполнилось шестнадцать, и Миша пришёл в отделение милиции. В кабинете майор, держа в руках авторучку и новенький Мишин паспорт, спросил:

- Какую национальность выбираете?

Потом, когда Миша подходил к дому с книжицей в руках, навстречу шёл Валерка Карташёв.

- Покажь, сосед.

Миша с удовольствием предъявил паспорт, в котором значилось грузин.

Ему ни разу не пришлось пожалеть о своём выборе...

В Москву прилетела сборная Бразилии. В Лужниках на Большой спортивной арене посмотреть бесплатно тренировку гостей собрались тысячи москвичей. Бразильцы разделились на зелёных и оранжевых и играли. Что они выделывали с мячом! Потом зрители собрались у выхода из раздевалки. Милиционеры с трудом проделали проход от двери. Миша протырился к самому проходу. Появился тренер Висенте Феола, полный человек, стал протискиваться к автобусу. Милиционеры сдерживали натиск болельщиков. Затем показались игроки. Им кричали:

- Где Пеле?

Бразильцы показывали большим пальцем назад. И вот в дверях возник он, Эдсон Арантис ду Насименту. Что тут началось! Его хлопали по плечу. Пеле сиял: такая популярность где-то на краю света, в России. Он поравнялся с Мишей, и Миша тоже мог хлопнуть по плечу, но, во-первых, он оробел, а, во-вторых, подумал: всё равно ведь никто не поверит.

На следующий день наши проиграли 0:3.

После техникумовских занятий расставаться не хотелось, часами слонялись по Москве, иногда после распития портвейна в подворотне. Тогда погиб космонавт Владимир Комаров, и один из ребят сказал:

- Одним дармоедом меньше.

Как резанули Мишу эти слова! Он возразил в том духе, что человек не может не завоёвывать пространство, не летать к другим планетам и звёздам, но услышал отповедь: в СССР, особенно в провинции, не хватает всего: жилья, обуви, колбасы, и весь этот космос - за счёт простых людей.

Миша учился всё хуже, его лишили стипендии. Но много ли надо денег, чтобы забиться с гитарами в электричку, высадиться десантом в Берёзках, Фаустове или Тучкове и идти на край земли, или плыть по Клязьме в мае, а вокруг леса да леса, по вечерам нырять в весеннюю воду, потом выпивать кружку водки, лопать горячую картошку с тушёнкой и глядеть в огонь костра.

Всё перекаты да перекаты.

Послать бы их по адресу.

На это место уж нету карты,

И мы идём по абрису.

Выпивший Андрюшка Судариков ворочал веткой дрова в костре, вздымая искры в тёмную высь, и увязывал телепатию с теорией Альберта Эйнштейна:

- Представьте, что установлена связь между телепатами, существующими в мирах с разной скоростью относительных времён. Телепат из медленного мира одновременно связан мыслями с прошлым и будущим телепата из быстрого мира. «Медленный» телепат видит «быстрого» не в единственном экземпляре, а в скольких-то изображениях на оси времени. Если же установить в медленном мире телепата-ретранслятора, то быстрый мир получит возможность из своего прошлого, обгоняя время, послать через ретранслятор посылку в своё будущее и… получить ответ!

Захватывало дух. Все девушки смотрели на Сударикова. Как звучат в семнадцать лет гитарные струны!

Клёны выкрасили город

Колдовским каким-то цветом.

Это омут, это омут -

Бабье лето, бабье лето.

На четвёртом курсе преподаватель, заведующий преддипломной практикой, сказал Мише:

- Плохо учитесь. Не знаю, куда вас и направить.

В НИИ платили зарплату - тридцать четыре рубля пятьдесят копеек. Миша сидел за осциллографом и проверял исправность субблоков. Есть на экране импульс - субблок в шкаф, нет импульса - субблок в ящик. Не перепутать. Заведующий лабораторией сказал ему, что один субблок стоит пятьсот восемьдесят рублей. Никого не было в комнате, когда у Миши из одного субблока повалил дым. Он в ужасе отключил напряжение и сунул субблок в кучу неисправных.

Будучи в электронике дубом, Миша решил компенсировать это исполнительностью и добросовестностью, а в логических схемах начал постепенно разбираться, и однажды завлаб заметил:

- Вырос практикант.

Мише доверили составлять логические схемы, и он исчерчивал миллиметровую бумагу лист за листом, стирал и чертил снова. Не нравилось отрываться от творчества и тащить неисправные субблоки в ремонт. Миша шёл через цех, где простыми рабочими работали его сверстники, и радовался, что он не стоит у станка, а сидит и мыслит, и казалось ему, что он выше их, и они ему завидуют. Выйдя из цеха, он сворачивал на протоптанную между сугробами тропинку. Тускло светило декабрьское солнце, и было скучно.

На одну из вечеринок Андрей привёл свою девушку, Лену, студентку какого-то института. В группе её ещё не видели. Он разрешил ей потанцевать с ребятами. Левой рукой Миша взял её пальцы, а правой коснулся её талии и вдруг ощутил себя так, как не ощущал никогда. Он попытался правой рукой приблизить Лену к себе - и не заметил сопротивления. По-особенному звучала песня битлов: «Оу, гёрл, гёрл!». Когда Миша ехал домой, он улыбался и, когда засыпал, улыбался тоже.

Вскоре группа пошла в турпоход, и Судариков пригласил Лену. На привале она села на рюкзак, и у Миши замерло сердце: Господи, ну ведь надо же… так сидеть! А косынка, а карие глаза!

Андрей возился с костром.

Миша взял два пустых ведра, и Лена сказала Мише:

- Я тебе помогу.

На ней были брюки, и она постеснялась заходить в деревню, осталась во ржи. Миша принёс туда вёдра с водой, поставил их, сел рядом с Леной и увидел, что в её глазах смеётся дьяволёнок. И он обнял её.

Один из ребят сказал другому при Мише, что Лена - девушка Андрюши Сударикова. Но Мише было всё равно, плохо или хорошо Андрею, он не думал об этом. Группа топала километр за километром, и Миша первый и последний раз в жизни, строчку за строчкой складывал стихотворение: о том, как он ночью у открытого окна читает на чёрном небе имя Лены, а на соседнюю крышу вылез старенький месяц, сидит, слушает и разевает сонный рот. Мише расхотелось есть, он питался одной холодной водой, а в груди горело, горело. На ночёвке они пришли вдвоём к остаткам древнего городища, и Миша крикнул:

- Эй, славяне! Не помешаем?

Славяне не возражали. Ночь была тёплой и звёздной. Лёжа на одеяле, Лена говорила Мише, как он ей дорог и нужен, и какое она испытывает блаженство и тоску. Свешивались над глазами травинки, а над травинками молчаливо мерцал бесконечный космос.

Они ездили в Загорск в Лавру, бродили по аллеям Сокольников, катались на речном трамвае. Миша не понимал классической музыки, Лена потащила его на концерт, и там он впервые открыл для себя, о чём Моцарт: о нём и Лене.

А потом было ноябрьское утро, гармошки играли и мокли под дождём и никак не смолкали в душе, когда Мишу и других новобранцев автобус вёз по Москве на Краснопресненскую пересылку. Автобус остановился, лейтенант разрешил сбегать за водкой, ребятам надо было добавить. Они надеялись через два года вернуться домой живыми, с целыми руками и ногами. Так и произошло, им повезло: до Афганистана ещё оставалось несколько лет.

- В радисты? Недосыпать будете.

Эшелон проваливался в ночь, призывники прикасались висками к оконным стёклам, им два года казались вечностью, а восемнадцать улетали в прошлое. Растаяла Литва, переехали по мосту Неман, под колёса ложилась бывшая Восточная Пруссия, забывалось мелкое и глупое, вспоминались нужные слова, которые они потом срочно вышлют, и майор, начальник учебки, странно улыбнётся. Но они ещё не видели его, они только знали, что эшелон идёт на запад, что они будут солдатами и что им будет тоскливо без их девушек и женщин, они не знали, что будут считать дни, не знали, чем хороша учебка: в ней нет «стариков».

Вместе с Мишей ехали двое москвичей постарше. Один мечтал путешествовать и хотел использовать после службы полученную в армии специальность: пройтись по свету морским радистом. Другой сказал, что хорошо иметь средства, чтобы вообще не ходить на работу, где начальник вечно тобой недоволен, где коллеги язвят и где тебя окружают некрасивые женщины, замученные очередями и стиркой. Он увлекался живописью и добавил, что в жизни есть две стоящие вещи: творчество и секс.

- Рота, подъём!

Сапоги-портянки. Шерстяные носки - нельзя. Свитер под гимнастёрку - нельзя. Ушанка ёрзает на стриженой голове. Впереди деревянные мишени. Очередь!

- Молодец, товарищ Тавадзе!

Точки-тире, точки-тире. Семёрка:

- Даай-даай-за-ку-рить.

Дневальный по роте назначается из солдат, он подчиняется дежурному по роте. Шинели равнять табуреткой, по казарме без швабры не перемещаться.

- Строевым, с песней, запевает первый взвод, шагом… марш!

И пусть приёмники всегда настроены, и ключ сжимаем мы рукой, эх, мы, радисты, телеграфисты, морзянку льём в эфир рекой, эх, мы, радисты, телеграфисты, морзянку льём в эфир рекой.

Чёрного - сколько съешь, белого - один кусок.

- Рота, отбой!

Кубковая система: выбывают «отбившиеся» за сорок секунд. Миша-то ещё ничего, дошёл до четвертьфинала - и всё, а его приятель, Славка из-под Брянска, продолжает «отбиваться». Славка на третий день в учебке заслужил благодарность от сержанта и вместо «Служу Советскому Союзу!» рявкнул перед строем: «Рад стараться!». У Славки одна цель: после дембеля заработать на мотоцикл и кататься с девчонкой. Если она его дождётся. Об автомобиле парень не мечтал. А до дембеля, как до Марса. Запрещалось под страхом наряда вне очереди держать в военных билетах «посторонние предметы». Сержант построил взвод, проверил, почти у каждого в военном билете оказалась фотография девушки. .

Попал на Дальний Запад. Зимний лес такой же, как под Москвой, только в нём чуть позже темнеет, да ещё нет в Союзе другого места, чтобы ближе Бреста была Варшава. В семь часов подъём, зарядка, холод, в восемь строевая подготовка. Декабрьская суббота, старшина командует, и рота в баню с песней. Потом будут фотокарточки, а на них сосны в снегу, и Миша, и Слава, но никогда… никогда уже не будет девятнадцать лет…

Миша поначалу переписывался с некоторыми ребятами из техникумовской группы, они учились в институтах или по другим причинам избежали призыва.

Лена писала Мише, что он в письмах искренен, как будто сам с собой разговаривает. Торопила с ответом: «Поговори сам с собой». И военный цензор читал: «Леночек, я сегодня первый раз заступаю в наряд по кухне, а сейчас пишу тебе письмо. Вокруг все тоже, как и я, пишут письма, а устав никто не учит». «Леночек, у меня здесь хороший друг Слава, он шлёт тебе привет. Наша служба проста. Вчера с незаряженным автоматом охранял важный объект - пункт квашения. Без тебя моя жизнь бессмысленна и пуста. Сегодня получил твоё письмо, очень хорошее. Ты меня люби. Кроме этой любви, ничего у меня нет». «Леночек, зачем высокие слова? Я просто тебя люблю. Вспомни, были с тобою вместе, ближе, чем были, уже не бывает. Помню смех твоих тёплых карих глаз. Я весь - чувство к тебе. Ночные часы тянутся, не навевая снов, я лежу, сцепив зубами губы, и одна только мысль: люблю тебя, слышишь?».

Весной Миша и Слава получили третий класс радиотелеграфиста, попали в одну и ту же часть и стали поочерёдно ходить на боевые дежурства. Постепенно росло число делавшихся раз в месяц зарубок на ремне, «дядькой» Миша сдал на второй класс и переехал с верхней койки на нижнюю. По вечерам у казармы зажигался фонарь, после ужина смотрели «А ну-ка, девушки!» или хоккей, затем наступала минута, когда дежурный по части старшина Малючков, сосчитав в темноте ноги на койках, уходил на КПП к авоське с закуской. Тогда на тумбочку влезал «салага» и объявлял с узбекским акцентом:

- «Старики»! До приказа осталось столько-то дней!

Снова набрав воздуха, он взывал:

- День прошёл!

И стены содрогались:

- Ну и … с ним!!!

Дневальные подкладывали под входную дверь алюминиевую миску и дремали спокойно, не то, что в дежурство молодого лейтенанта Смелявичуса, помнившего курсантское дневальство и способного влезть в казарму через окно.

Командиру роты, капитану Александру Опанасовичу Костенко, было за сорок, он имел лысину, маленькую квартиру, продуваемую сквозняками, и кличку Шурик. Ещё больной желудок. Боль иногда была такой, что на лице выступал пот. Когда при Шурике матерились офицеры, капитан морщился. Мише он говорил перед политподготовкой:

- Вы ведь разбираетесь.

И посылал попилить дрова или поделать ещё что-нибудь хорошее.

На прибитой в ротной канцелярии описи «Стол - 1, стулья - 2, шкаф - 1, портрет - 1, урна - 1» Слава приписал карандашом: «Шурик - 1». А капитан не стирал. Он не считал ноги и не лазил в окна, но в его дежурства рота не провожала день, и никакие миски под дверью не валялись.

Как-то нужно было что-то сделать, послать куда-то. Увидел человека:

- Воин! Воин!

Славка в ужасе шмыгнул за угол. Шурик сам себе, в раздумье:

- Смылся…

А тем временем военный цензор читал: «Леночек, здесь пустота, знакомая до отвращения. А настоящее - дома, там, где ты… Есть ли в жизни такое, что дороже всего на свете? Может быть, это - то самое, то, что то ли было, то ли не было, то, что хочется перечувствовать заново. Может быть, это я сам и то, что ещё не сказал тебе. Может быть, это - ты, Леночек». Ответа не было, не было, не было. Миша не кричал: «Ответь мне!». Получалось, что ему всё равно, как она живёт, то есть получалась ложь.

Ему как-то приснилось, что День настал, он, отдав долги Родине, вернулся в свой город, скинул сапоги. И увидел постаревшую маму, друзей, немало преуспевших.

Чтобы не приходилось постоянно покручивать ручку настройки своего приёмника, Миша добивался строго одинаковой частоты передатчиков корреспондентов своей радиосети. Чуть ниже… ещё… стоп, чуть выше… хорошо. Следующий.

Дежурный по связи говорил ему:

- Брось, всё равно всех на одну ниточку не посадишь.

- Проверьте, - отвечал Миша.

Хотелось работать красиво.

Лучшей сменой была ночная, когда мало начальства и радиограмм. Давно спят солдаты, спят в Москве Лена, мама, Серёжа, бабушка. Спит весь мир. В радиосети тишина. Миша освобождал одно ухо, надевал вторую пару головных телефонов и включал второй приёмник. В эфире билась жизнь. Перебивая друг друга, женщины и мужчины пели, пели, пели на непонятных языках, и было ясно, что поют они о любви, не умолкая ни на минуту, словно боясь замолчать, словно опасаясь, что в возникшей тишине застучат ключами все военные радисты и утро не наступит. Голоса без акцента сообщали Мише: в его стране плохого столько, что дальше некуда. Голоса очень переживали и советовали внуку жестянщика Самуила Канторовича, как поправить дело. Жестянщик же уже полвека лежал в степной могиле с сердцем, пробитым за мечту о всемирной коммуне и за кровавое насаждение её, и не мог объяснить Мише мудрого Сталина, Чехословакию и Даманский. Скрипки, кларнеты, виолончели и клавесины старались рассказать Мише всё, что пережил композитор, но, слушая свою игру, инструменты сознавали, что у них не получается, и от этого они грустили, и тогда прикасались мелодией к глубине Мишиной души, и чувствовали это, и, ещё продолжая плакать, пробовали улыбаться.

Миша перелистывал прошлогодние письма Лены и находил слова «соскучилась», «жду». Щебетали птицы, и по залитому июньским солнцем лугу, улыбаясь, шёл навстречу юноше и девушке Моцарт в парике, пел и дирижировал правой рукой.

Подходила к концу смена, и Миша, проснувшись, смотрел на холодный осенний рассвет, на сыпавшийся мелкий град, когда Слава пришёл его сменить и принёс ему письмо от любимой. Миша прочитал и узнал, что он хороший парень, и ещё узнал, что Андрей… что Андрей, с которым когда-то так дружили… Андрей, который тоже «стариковал» где-то и ждал с друзьями приказа, будет целовать карие глаза, Андрей, а не он.

Жизнь состоит из потерь. Сначала потерял друга. Андрей, если можешь, прости.

Теперь потерял девушку.

Молодые кленочки ёжились, трясли красными замёрзшими ладошками. Ветер морщинил лужи и метался по городку, не находя выхода, срывал с берёз последнее золото и бросал под колёса машин, под ноги сонным, зябнущим солдатам, и было жаль и этих листьев, и этих ребят, и чёрт знает, чего ещё…

Леночек, Леночек… будь счастлив.

Брызнули по стеклу белые горошинки.

...Миша и Слава дембеля. Миша пришёл домой в полпервого ночи. В шесть встал и, к восхищению бабушки, пошёл в парк бегать. Через день это бросил. Благодаря дип­лому техника-электрика (спасибо маме) в армии окопы не рыл, сидел в тепле. Но с него хватит техники. Влечёт историческая наука - всем наукам наука. Заполнил на дневном отделении анкету. Не еврей, да ещё после армии - как раз то, что нужно Коммунистической партии.

Проплиопитек, рамапитек, кроманьонец. История первобытного общества. Стадо - не общество. Быть ниже самого себя - не что иное, как невежество, а быть выше самого себя - не что иное, как мудрость. Тираны - незаурядные личности. Тираническая душа несчастна. В деспотическом государстве нет отечества. Все беды Афин от неповиновения властям и отсутствия единодушия. Людовик Кроткий, Карл Простоватый, Карл Плешивый, Генрих Птицелов. Преемники Христа должны быть бедны, как Апостолы. Мюнцер - крайний реалист. Всех господ, дворян и рыцарей следует ниспровергнуть и уничтожить, как неправильно растущие деревья в лесу. Росия - большая страна на севере, там народ простодушный и очень красивый, мужчины и женщины белы и белокуры. Халат, кафтан, сундук, деньга. Семён Гордый. Аввакум: «Не высокомудрствуй, а бойся!». В Америку за счастьем. Без западных земель не понять Америки. Все люди по природе равны. Пётр Великий. Разумейте, языцы, и покоряйтесь, яко с нами Бог. Всё, что лживо и фальшиво, правит всей страной, а что честно и правдиво - давится ногой. Как девятого числа нас нелёгкая несла что ко Зимнему дворцу, к самому Царю-отцу. Ленин хотел заменить Сталина. Троцким? Бухариным? Зиновьевым? Кем? Собственный дом в курортной зоне - капитал?

Девчачий факультет. Сколько красивых девушек! Они веселы, смеются, потому что молоды и состарятся очень нескоро. Одна сказала Мише:

- Нам надо чаще встречаться.

А у него перед глазами другая. Мы с вами, читатель, знаем, кто.

Доцент Мария Климентьевна Истратова, войдя в аудиторию, садилась и закуривала. Начала знакомство так:

- Даю вам курс, через год сдадите его мне обратно. Кто будет болтать - выгоню.

Болтать расхотелось, но не от этого, а от того, что неожиданно, совершенно неожиданно захотелось слушать. Истратова не читала по шпаргалке, а главное - не лгала. Она не несла набившую оскомину бодягу, а разговаривала со студентами на том языке, на котором разговаривали в министерствах и Совмине: о проблемах, о болячках страны. Ходила по рядам и у каждого спрашивала:

- А ваше мнение?

И хуже всего было не наличие ошибочного, а отсутствие собственного мнения. Зачёт Мария Климентьевна начинала с того, что ставила зачёт, а потом подолгу беседовала с каждым. Она знала, что её любят и что кто-то стучит в партком: «Так нельзя вести занятия». Вскоре её сожрала опухоль. На прощании были немногие, остальные не знали: некролог был вывешен только после похорон. Незадолго перед этим, принимая экзамен, она погоняла Мишу по 1905 году и сказала:

- У вас есть задатки. Чем хотите заниматься?

Чем… Он по вечерам сочинял коммунистические листовки против правящей бюрократии, и его влекло их расклеивать. Миша ответил:

- Черносотенцами.

Истратова затянулась сигаретой, помолчала.

- У вас будут проблемы с такой темой. Желаю успеха.

А то Миша не знал, что будут проблемы. Он думал: закон Ома один и тот же в любой стране, при любой власти. Следовательно, физика - это наука. Оценка Наполеона в СССР одна, во Франции другая. Оценка Сталина при Хрущёве одна, при Брежневе другая. Значит, история - это мифология, инструмент пропаганды и патриотического воспитания, всё, что угодно, только не наука.

Как-то он написал письмо и отвёз его на площадь Дзержинского. Сказал дежурному:

- Хочу кое-что сообщить.

В комнате сидели двое в штатском. Одному, за столом, было лет пятьдесят, другому, у окна - лет тридцать. Миша вручил обвинительный акт государству. Старший предложил стул и принялся за чтение. Потом спросил:

- Антисоветские анекдоты распространяете?

- Сам сочиняю, - поправил Миша.

- Поделитесь.

- Перечисляйте центральные газеты, а я буду корректировать их названия.

- Ну… «Правда», «Московская правда».

- «Враньё», «Московское враньё».

Младший посмотрел в пол. Мише почудилась улыбка на его губах.

- «Красная звезда», - хмуро продолжил старший.

- «Голос милитариста».

Гэбэшник дочитывал письмо.

- Довольно сумбурно, - заключил он и прочёл вслух: «Я считаю неотъемлемым правом гражданина говорить всё, что он считает нужным, о политическом строе своей страны. Очень хочется учиться, особенно политической экономии социализма, после чего стать или защитником существующего строя, или его противником, причём неизвестно, в какой форме».

- Как в последнем слове на суде, - обратился гэбэшник к коллеге.

- Нет, - возразил младший, - как перед расстрелом.

Старший повернулся к Мише:

- Дайте паспорт.

Сделал выписки и вернул.

- Мы вас брать не будем. Зачем вы нам нужны? Учитесь, чему хотите, а в дебри не лезьте.

Только и можешь сказать: в дебри не лезьте, - с тоской подумал Миша, выйдя на улицу. Они не приняли его всерьёз. Записали фамилию и адрес. Чёрт с ними. В конце концов, он на свободе. Он вдруг понял, что ему теперь нечем наполнить свою жизнь. Но у него есть Воспоминание. Счастье такое чудное: чем дальше оно, тем видней.

Близился вечер. Люди шли навстречу и обгоняли, у них были другие заботы. Мише было некуда спешить. Ранние клейкие листочки в сквере у Политехнического музея сияли яркой зеленью. Газоны тонули в жёлтых одуванчиках. Сморщенные старички и пацаны в клёшах вылезли из душных квартир и вдыхали божественный воздух весны. На Солянке молодая женщина продавала букетики майского цветка купавки. Вот и закончилась Мишина юность. Он ещё не знает, что боль пройдёт; можно было бы об этом поподробнее. Но лучше мы, как писал Александр Сергеевич Пушкин, здесь нашего героя оставим, надолго… навсегда.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.