Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(67)
Владимир Маляров
 Моя степь

1

О широкой, раздольной степи, и не только ставропольской, всегда вспоминаю с теплотой и нежностью. Далеко не вся моя жизнь была связана со степными просторами. Были в ней и «морской», и «лесной», и даже «горный» периоды, но лучшие из них - степные, от ребячества и до старости.

Нет, я говорю не о проживании в степных краях. Можно прожить всю жизнь, но так и не узнать, не увидеть степь весеннюю, половодную, когда в ней пробуждается вся живность и дивная растительность, степь летнюю, выжженную нещадным солнцем, окутанную призрачным полотном марева, печальную - осеннюю, с увяданием и прощальным приветом неутомимого жаворонка, и пронизанную непогодью - зимнюю, с ветрами, снежными буранами, а то и холодными затяжными дождями.

Впервые ставропольскую степь я увидел летом пятьдесят четвёртого, когда моя семья переезжала с родной Саратовщины, на Ставрополье - родину отчима Константина Андреевича Малярова.

От станции Кавказской до места назначения села Казгулак, тогда Петровского района, мы со всеми своими пожитками ехали на грузовике. Мы - это мама Прасковья Захаровна, отчим, мои братья Фёдор и Александр, которым не было и по году, и ваш покорный слуга, восьмилетний пацан.

Какую-то часть пути ехали степью, не просто чистым полем с пашнями и огородами, а именно первозданной степью с волнами ковылей, с одинокими, каждый сам по себе, курганами, орлами, нехотя взлетавшими с их маковок, плавно набиравшими высоту и оттуда, распластавшись широкими крыльями, они парили, зорко оглядывая свои земные владения.

А вдоль проселочной дороги, там и тут столбиками возникали у своих нор забавные зверьки - суслики. Некоторые при нашем приближении тут же ныряли в свои укрытия, но были и отчаянные или без меры любопытные, которые во все свои чёрные глазёнки смотрели на вонючее чудовище - машину.

Удивляло многое. Огромные сёла, каких я не видывал на своей малой родине, сады, виноградники и бескрайние, уже сжатые, но ещё заставленные многочисленными копнами соломы, поля. Таких полей я не видывал на своей Саратовщине. Тогда я ещё мало что вообще видывал.

И родное село отчима, раскинувшееся в низине, удивило своим размахом. А окружала село все та же первозданная степь. Позже, в конце шестидесятых, в начале семидесятых, когда появилась могучая тракторно-машинная техника, возделанные земли подступили, что называется, к порогам сельчан. А в те, пятидесятые, вольных земель хватало.

2

Наверное, моё знакомство со степью произошло не сразу и то были не самостоятельные выходы. Нашими соседями была большая семья Винниковых, кроме родителей, состоявшая из четырёх сестёр и трёх братьев. Братья Витька и Жорка были уже подростками, а Вовка мой тёзка и мой ровесник. С Вовкой мы дружили, а вот его братья мне и ныне поминаются недобрым словом. Много я от них натерпелся в детстве.

Братья Винниковы водили тучу голубей. Если они поднимали в небо всю свою огромную стаю, то к ней обязательно прибивались чужаки. Голубей в селе водили и болели ими не только пацаны, но и взрослые дядьки. Многие занимались голубями не для забавы. Винниковы кушали их едва ли не каждый день. А прибившихся, за редким исключением, обязательно ожидал большой семейный котёл.

Надо ли говорить, что голубями на свою беду заболел и я. Развести собственную стаю была моя так и несбывшаяся мечта. Чего я только не проделывал, чтобы заполучить пару-другую голубей. Голуби стоили денег. Денег не было. Откуда, если колхозникам-родителям платили по трудодням только в конце года. Жили, в основном, своим натуральным хозяйством и если появлялась какая копейка, то опять же, с продажи домашней продукции. Мы, пацаны той поры, выкручивались - воровали дома куриные яйца благо, кур водили помногу, они вольно гуляли и неслись славно. Сдавали их большому безрукому Куценке, инвалиду-фронтовику, разъезжавшему по селу в маленькой повозке на ишачке. И тем самым приобретали у него пятаки и папиросы «Огонёк»-гвоздики, самые дешёвые, стоившие пару яиц за пачку.

Ка-то меня угораздило забраться в древний сундук бабушки Гашки - матери отца. В сундуке я обнаружил изрядную стопу ассигнаций. Не знаю, были то царские деньги или ранние советские. Помню, бумажки были большие и ярко раскрашенные. Позже Константин Андреевич в юморных тонах рассказывал приятелям, что я отхватил у бабушки без малого миллион. Но не говорил, как жестоко отодрал меня за те бумажки. За тот миллион я купил у кого-то из польстившихся на картинки голубятников пару сизарей. Как водится, повязал голубям крылья, чтобы они не летали и пустил в сарай. Для привыкания птицам нужно время, и чем моложе голубь, тем он скорее привязывается к новому месту. Но если тебе подсунули старых голубей, то, освободив им крылья от пут, только ты их и видел.

Конечно, мне не терпелось поднять собственных голубей на крыло, но едва они взлетели, как тут же оказались на крыше соседей, среди чужих голубей. Просил Жорку, наиболее жестокого из братьев Винниковых, отдать моих голубей. Куда там! Более того, вечером, когда голуби усаживались на насест, Жорка позвал меня к каменной изгороди, разделявшей наши дворы.

- Гляди, Малярчонок, - смеясь, Жорка достал из-за пазухи мою голубку, заложил головку птицы между пальцами, резкое движение рукой и у Жорки между пальцами осталась головка, а тело уже трепыхалось на земле. Та же участь постигла и голубя.- Хорошая лапша нынче будет, - издевался Жорка.

Наревелся вдоволь в огороде под старой грушей, да и оставил в сердце свои печали. Не пожалуешься, тем более, что мои домашние были против моего увлечения голубями, в особенности, бабка Гашка. Она, конечно, обнаружила пропажу своего миллиона, слёзно пожаловалась своему Костюше. Последовала жестокая порка, тогда дело обычное...

Ещё одной доходной статьей пацанов была охота на сусликов. Их выливали из нор водой, но чаще добывали капканами, которые можно было приобрести в заготконторе. Старшим пацанам капканы давали даже в кредит. Ловля сусликов поощрялась колхозным руководством. Зверьки наносили ощутимый урон зерновым полям.

Я начинал охоту на сусликов в подсобниках у тех же братьев Винниковых. Их отец, дядя Антон, работал в колхозе ездовым на паре лошадей Во дворе соседей стояла одноконная повозка с железной бочкой. Иногда братья запрягали одну из отцовских лошадей, заполняли бочку водой и отправлялись в степь «по суслики», так говаривали старожилы. И я увязывался с ними.

Работы хватало. Мы с Вовкой таскали вёдра с водой, находили новые норки, били колотушками по мокрым головам ошалевших от потопа сусликов. Витька и Жорка тут же ловко снимали со зверьков шкурки. Помнится, платили в заготконторе за шкурки не много, ну, а если шкурок набиралось много…

Несколько капканов мне подарил отец. Против охоты на сусликов он ничего не имел. И первой же весной, когда я учился в классе третьем-четвёртом, мы ватагой - человек пять, отправились в степь «по суслики».

3

И сейчас помнится то необъяснимое чувство восторга, наслаждение волей в совместном походе пацанов. Степь кругом! Не надо прятать в рукав окурок папиросы, сколько угодно ругайся матом и никто из взрослых тебя не услышит, не увидит и не поймает за ухо. И это чувство свободы переполняло каждого из нас.

Отойдя от околицы села несколько километров, мы принимались искать укромное место стана. Обычно находили небольшую балочку, в которой сбивался по осени курай-перекати поле, в ней и располагались.

Первым делом натаскивали курая для подстилки - земля ещё изрядно холодила, и для костра. Потом каждый начинал заниматься своим делом. Разбредались со связками капканов по степи в разные стороны в поисках суслиных нор. Кому удавалось загнать суслика в нору, что называется, живьём, считай почти сто процентов - есть шкурка!

Капканы ставились без приманки. У норки ножом или руками разрывалось углубление, в него ставился снаряженный капкан, бывало для верности над норкой с одной стороны накладывался козырёк, чтобы суслик вылазил из норки именно в сторону капкана, а не от него.

Спустя час-полтора вновь собирались на стан. Разжигали костёр. Курая надо было много. Сухой, он сгорал быстро, но давал щедрый жар. На палочках, прутиках поджаривали сало. Без сала и краюхи хлеба в степь - ни ногой. Когда нагорало изрядно золы, закладывали в неё картохи.

Занимался день - яркий, солнечный. Насытившись, лежали на тёплой подстилке, покуривали, бездумно глядели в голубые небеса и слушали степного глашатая, неприметную птаху - жаворонка, с его долгой, никогда не надоедающей однообразной песней. Кто-то незаметно задрёмывал; подниматься «по суслики» приходилось до восхода солнца.

Потом наставал самый волнующий момент - проверка капканов. Кому повезёт? Можно было ещё на подходе к норке, обозначенной горкой земли, увидеть трепыхание зверька в капкане. Попадался чаще всего за лапку, а то и головой - не мучительная мгновенная смерть. Случалось, не закреплённый колышком капкан зверёк оттаскивал далеко от норы.

Вновь сходились на стан. Кто-то хвалился богатыми трофеями, кто-то, менее удачливый, помалкивал. Снимали шкурки, тушки выбрасывали хищникам, коих в степи хватало и пернатых, и бескрылых.

Иногда поджаривали на прутиках филейные части зверьков, но домашнее сало вкуснее.

Ставили капканы на тушканчиков, этих местных кенгуру. Тушканчик более крупный зверёк с длинными зад­ними конечностями, чаще ловился в ночное время. Летом бывало оставались промышлять с ночёвкой.

И верхом добычи, но редкой, случалась поимка хорька. Красивого и очень свирепого зверька. Палец может отхватить запросто. Шкурка хорька стоила дорого. Поймать хоря - мечта каждого пацана-добытчика, мне посчастливилось лишь однажды.

4

В конце мая в школу наведывался кто-либо из колхозных правленцев, а то и сам председатель. Каждый раз говорилось одно и то же, как трудно приходится нашим отцам и матерям колхозникам. Мы и сами о том знали не понаслышке. Старшие ребята приглашались в полевые бригады прицепщиками, девочки в женские бригады на прополку полевых и огородных культур.

Чуть позже была создана ученическая бригада с землёй и техникой. Мне в ней поработать не довелось. Отец считал, что в ученической бригаде баловство, а не работа. Там соблюдали дисциплину, много отдыхали, занимались спортом и вообще жили по удобному распорядку.

Не оставались без внимания и младшие классы - четвёртый, пятый, шестой. Наиболее крепкие пацаны приглашались на стрижку овец, а их в колхозе были тысячи. Маточные отары находились на колхозных угодьях, при кошарах вокруг села. А вот валушиные отары - валух - кастрированный в младенчестве баранчик - за десятки вёрст от села, в калмыцких степях, на, так называемых, Чёрных землях, где ставропольским колхозам были нарезаны участки под отгонные пастбища. Почему Черные земли не знаю, земля в тех краях вовсе не чёрная, а сплошной песчаник. Там случались песчаные бури и зимние бураны, и бывало многие чабаны гибли вместе с овцами, оттого, может, и прозвали те печальные земли - Чёрными.

Туда каждую весну формировалось звено водоносов из четырёх-пяти пацанов. И я там побывал водоносом дважды, а то и трижды.Ехали на свой участок долго - целый день. И всё степью. Ехали на грузовом, а то и двух ГАЗ-51 - мужики-стригали, механики, прессовщики, электрики, женщины-руноносицы, и мы, пацаны-водоносы. В каждом селе следовала остановка с перекуром. Мужики спешили в чайную попить пивка или в магазин за водкой. Женщины разбредались по магазинам. Запомнились остановки в Летней Ставке, Владимировке, Арзгире и последняя, перед «гольной» степью с редкими кошарами, в Турксаде.

У нашего колхоза на отгонных пастбищах стояли свои глинобитные кошары, крытые камышом, было и своё Центральное - несколько мазанок под склады и жильё представителю колхоза и его помощникам. На отгонных пастбищах постоянно рос и креп колхозный табун молодых лошадей для пополнения и ремонта тягловой силы колхоза. Лошадями и волами тогда ещё делалось много работы. Считай, у каждого чабана было по три-четыре лошади да пара-две волов. Нередко вместо волов трудились верблюды. Особо сильные животные чабанам нужны были при переездах с точки на точку, волы таскали огромные водопойные деревянные бочки, арбу - чабанский домик на колёсах.

Калмыцкая степь заметно отличалась от ставропольской. Ковыля здесь колыхалось безбрежное море, а вот земли были скудны. Наши машины тонули в песке. Со стороны казалось, что по глубоко просевшей дороге движутся одни кузова без колёс.

Кое-как доползали до своего Центрального. Здесь нас ждали. Понаехало народу с чабанских точек, верхами прискакали табунщики. Как водится, началась гульба, трясли кладовщика, копались в собственных сидорах, доставая сало и водку.

5

Под стрижку была оборудована одна из просторных кошар. Тут же находился дом из нескольких комнат под жильё. Нас, пацанов, поднимали рано - на востоке едва начинал брезжить рассветный жарок. С вечера заливали воду в огромный котёл. Посудина была подвешена на крепкой жердине над кострищем. Ломая старые огорожные щиты, отслужившие чабанам свой век, жгли под котлом костёр, доводя воду до кипения.

После скорого завтрака, часов в шесть, стригали принимались за дело. Чабаны к тому времени с ночи подгоняли со степи отару и набивали в оцарки-базки овец к стрижке. Внутри вдоль кошары тянулись низкие деревянные настилы, над ними висели стригальные электромашинки. Машинкам того времени было далеко до совершенства. Их приходилось время от времени промывать горячей водой. Вот и разносилось по кошаре со всех сторон: «Водон-о-ос!». И ты мчишься с ведром горячей воды на зов. За остывшую воду стригали бранили. Так же слышалось громкое: «Тяга-аль!». Тягалям приходилось труднее нашего. Им надо было поймать в оцарке овцу за заднюю ногу и потом тащить к стригалю на настил. А валух, если упитанный, - овца крупная, сильная. Бывало особенно рьяные стригали, ставившие рекорды, не дожидались тягалей, бросались к оцаркам сами.

Нелегко приходилось и женщинам-руноносицам. Они относили на классировочный стол руна, снятые с овец после стрижки. Со стола шерсть попадала к прессовщикам и потом в тюках увозилась на шерстомойку, в тогдашнюю Невинку - город Невинномысск.

Приезжали лекторы, читали во время обеда лекции на политические темы. Комсомольцы-стригали выпускали рукописные «молнии»-стенгазеты, в которых сообщали об ударниках каждого дня и вообще о передовиках, коих в конце стрижки ждали награды и премии. Песочили нерадивых работников, а однажды в стенгазете нарисовали карикатуру на нас, водоносов, с именами: туалет - камышовая загорожка поодаль от кошары и мы, выглядывающие из-за неё с огромными цигарками в зубах, а над нами дым столбом.

Из села приезжала художественная самодеятельность. Силён был наш колхозный ансамбль. Брали призы на краевых смотрах, в особенности, прославился даже по России, духовой оркестр под управлением Живницкого.

6

Через десять-пятнадцать дней стрижка завершалась весёлым байрамом. Чабаны резали овец, женщины варили в котлах мясо, кто-то по направлению начальника стрижки ехал в Черноземельск - районный центр, за водкой.

Наутро мужики опохмелялись и все ждали машины, чтобы отправиться домой. Больше всего переживали мы - пацаны. Повод тому был - могли взять нас с собой, могли и оставить.

Наконец, приходили грузовики. Стригали и прочие быстро и весело грузились вместе со своими пожитками, а нам, сбившимся в кучку пацанам, бригадир велел погодить с погрузкой. Кто-то из нас пытался самовольно забраться в кузов, но тут на помощь бригадиру спешили угодливые мужики и отдирали руки пацанов от бортов.За нас вступались женщины, но куда там, бригадир их и слышать не хотел:

- Жалеете пацанов? Идите сами пешком до села! - весь сказ.

Топать пешком двести с лишком верст и не по прямой, а зигзагами, охотников не находилось. Дело в том, что после стрижки колхозным отарам предстоял долгий путь домой. И далее в откорм, выбраковку и на мясокомбинат. Так было всегда. Перегон - дело трудное. Повсеместно требовались молодые неутомимые ноги. Штат у каждой отары - пять человек. Старший чабан, подпасок, арбичка - повариха, и два третьяка.

В то время старшими чабанами были сплошь и рядом бывшие фронтовики-инвалиды - безрукие, а то и безногие на скрипучих неуклюжих протезах, но если на плечах была умная голова, то и годится в старшие. Арбичке, как правило, хватало дел на передвижной точке - арбе - деревянном домике на колёсах, в который впрягалась пара волов или верблюдов. Её дело - вовремя накормить людей и собак, у каждой отары - четыре-пять сторожевых волкодавов вместе с сукой, они тоже на штатном довольствии.

Старший чабан с арбичкой ехали на арбе, за которую была прицеплена пароконная бричка, далее подпасок на лошадях тянул водопойную, а то и две порожние бочки и водопойные корыта. Иногда, на привалах, бочки заполняли водой, чтобы в пути не рассохлись. Овец поили, в основном, из попутных водоёмов. Оставалось два погоныча - маловато для тысячного стада. Если на пути по бокам трассы была целина, то ладно, а если засеянные, заманчиво зеленеющие хлебные поля - с ног собьёшься. Вот и давали наиболее слабому звену чабанов в помощь пацанов. И если чабаны как-то менялись в пути, то пацаны были бессменны. Правда, на ночных привалах они были освобождены от всяких ночных бдений. Отсыпались, давали отдохнуть натруженным ногам.

Наконец, прибывали домой. Штатные чабаны спешили к своим домашним хозяйствам, к семьям. Кто-то лечиться, кто-то отдыхать по путевке. Неполные штаты в летнее время сплошь и рядом. Мой родитель и пристраивал меня на лето к кому-либо из друзей-чабанов:

- Зарабатывай, Вовка, колхозные палочки - в жизни пригодится…

Бывало со слезами доставались те «палочки». Одну пузатую стоведерную бочку вспомнишь, так вздрогнешь. Ладно, к колодцу на медлительных волах поспеешь одним из первых - вода близко, но всё равно вручную, так натаскаешься, если и до воронки ещё толком не достаешь. Промедлишь, воду выбрали другие чабаны, а овец поить надо… Надёргаешься тех вёдер до ломоты в плечах, заодно и наплачешься.

Случалось, считанные дни оставались до школы, а старший чабан не отпускал, мол, дадут вместо тебя человека, тогда и беги домой. Дудки! Через бугры и балки бежал домой налегке, ног под собой не чуя. Мать, царство ей небесное, долго потом вспоминала:

- Сколько ты, сынок, подушек да телогреек побросал по отарам?!

Начинались школьные дни. Одноклассники бывало хвалились - тот отдыхал в лагере в Пятигорске, другой на море ездил, а я, с выгоревшей шевелюрой да загаром до черноты, только и всего, что видел - степь да осточертевших овец. Какой там Провал, какое море, если в ушах и ныне стоит овечье блеяние. И на Провале в Пятигорске, и других кавказских городах побывал уже после тридцати, вернувшись из долгих странствий.

7

Лишь однажды мне повезло на летних каникулах, я окончил тогда седьмой класс. Отца направили табунщиком на Чёрные земли. В своей корявой писульке к матери он сообщил, что есть место у табуна. И с очередной машиной на Черные земли я прибыл на наш колхозный участок.

Пожить рядом с лошадьми - моя давняя мечта! У табуна два человека - мой батька и его помощник - Слюнявый Петя, фамилии не помню, а прозвище - Слюнявый, он получил за толстогубый, вечно мокрый рот. Пете за тридцать, но для всех, в том числе и для меня, он просто - Петя.

Петя никогда не женился и к девкам был равнодушен. Когда-то он работал на молочной ферме пастухом, так девки-доярки, повалив дюжего пастуха наземь, из любопытства проверили на месте ли у него в штанах мужские причиндалы. Оказалось, на месте и другой бы им позавидовал, а вот ходу своему достоинству Петя не давал, чем вводил девок в заблуждение. Больной или как? Так же в армии, в самой ГДР, три года отслужил! А тогда, отслуживший в армии - потенциальный жених.Ещё у Пети была видавшая виды гармонь и он любил по вечерам, сидя на завалинке хаты, во всю глотку распевать озорные частушки, вроде: «Пригласила тракториста,/Налила ему грамм триста./Зря поставила вино -/Не завёлся всё равно!»

Было у него одно непривлекательное достоинство - он мог на спор перепить любого, даже моего батьку. В основном, Петя был добродушен, покладист и до самозабвения влюблён в лошадей. Боже упаси при нём ударить лошадь по морде. Он срывался на такую брань!.. Мог подступиться и с увесистыми кулаками:

- Не любишь лошадей - уходи к чёртовой матери в чабаны к верблюдам, тому до морды не достанешь!

Мы с Петей поладили с первого дня моего пребывания возле табуна. Ему нравилось, что я, как и он, любил лошадей и мог днями не сходить с седла. В табуне вместе с жеребятами находилось около сотни голов. Весь табун самопроизвольно разбивался на несколько косяков. Жеребцы не могли ладить друг с другом. В летнее время лошади находились в степи круглосуточно, за исключением ветеринарных обработок.Постоянно на стане находились три лошади - старая низкорослая, мышастой масти кобыла Вера, с «мягким» аллюром скорой рыси. Ещё недавно обученный Петей ходить под седлом молодой гнедой конёк Буян. Его вылегчили, но он всё еще иногда проявлял свой жеребячий норов. И вороной пятилеток Гарус, что называется, «Вася, не зевай», держи коня всё время в поводу, а ухо востро. Гарус мог в любой момент взбрыкнуть и сбросить наземь зазевавшегося седока, зато в ходу ему не было равных. Гарус уже дважды участвовал в праздничных первомайских скачках, которые в колхозе проводились ежегодно.

Работа табунщика заключалась в нахождении косячков - жеребца с кобылами и жеребятами, пересчете, выявлении больных и ослабевших, при надобности тот или иной косячок подгонялся к стану.

На первых порах моя деятельность табунщика претерпела несколько трагикомических случаев.

На всей обширной территории тут и там попадались обширные, так называемые, саги, то есть озерные ложа, сплошь покрытые белым или серым налётом соли. Поверхность некоторых, что твой асфальт, промчишься верхом - не запылишься. А некоторые саги - истинные ловушки для лохов, вроде меня. В сезон дождей или таяния снега такое ложе может временно заполняться водой, а потом вновь пересыхать до корки над топью. В одну из таких саг я и влетел, пытаясь пересечь путь жеребцу-вожаку Хаму, уводившему косяк. Перелетел через голову Буяна и тут же окунулся головой в грязь. Буян, ошалевший не меньше меня, у самого моего носа бил копытами. Один удар и он бы мне размозжил голову или снёс лицо. Благо, грязь оказалась жидкой и мы с конём у самого берега. Но Буян продолжал преследовать меня и бить передними копытами в опасной близости - нас разделяло расстояние вытянутой руки. Наверное, я, подгоняемый конём, проявил тогда необыкновенную прыть и выбрался первым на сухой берег.На счастье, рядом оказался артезианский колодец и мы с Буяном быстро отмылись. В противном случае, высохшая на наших телах грязь под палящим солнцем доставила бы дополнительные мучения к пережитому.

Другой раз уже на Гарусе заехал чёрт знает куда в поисках жеребца Фрица с его кобылами. Завидев чабанскую кошару, решил напиться воды. Ещё на подъезде понял, что дал маху. Меня встретили три свирепых чабанских волкодава, а Гарус, в таких случаях, - конёк ненадёжный. Удирать было уже поздно. Пожалел, что я не на Вере. Волкодавы со всех сторон нападали на Гаруса, тот, вертясь подо мной, отбивался задними копытами. Я уцепившись коню в гриву, лежал на нем, боясь свалиться наземь. Благо, что у чабана стояла лошадь под седлом. У меня уже не было сил держаться. Подскочил по виду карачаевец, а может чеченец, разогнал собак, попенял мне на неосторожность. Я ему, мол, мог бы днём собак держать на привязи.

- Муха, понимаешь, злой как шайтан, покой собакам не даёт…

Напоил меня и коня, предложил отдохнуть, по­пить чаю.

Как-то узнал от Пети, что у артезианской трубы можно поджечь выходящий вместе с водой газ.

- Хрен, Вовка, ты за всю свою жизнь такое слышал, - сказал мне Петя. - Как-нибудь покажу…

Чего мне показывать - сами с усами. Подъехал как-то к артезианскому колодцу напоить Веру. В озерке нагретая вода сильно солёная, но холодная в непрерывном водостоке на вкус приемлемая.

Пока Вера разнузданная и с ослабленными подпругами неспешно пила, я чиркнул спичкой и бросил её к самой трубе. Мгновение спустя у меня под ногами, кажется, задрожала земля и раздался подспудный, ни с чем не сравнимый гул.

Веру словно ветром сдуло. Она бешеным галопом понеслась в сторону конефермы и мне ничего другого не оставалось как пешком последовать за кобылой, кляня себя за глупое, может быть, опасное любопытство.

Навстречу мне во весь опор мчался Петя всё на той же Вере.

- Ты чего же, салажонок, небось подпруги не подтянул и кувырнулся с Веры!? - заорал, увидев меня живым и невредимым.

- Подпруги я сам отпустил, - нехотя ответил Пете. - Поил…

- И что же? - тот с недоумением уставился на меня. - Кобыла галопом примчалась на стан, седло под брюхом…

- Газ на артезиане поджёг…

- Ах, вот в чём дело! - расхохотался Петя. - Испугал кобылу, а сам в штаны не наложил?

- Да пошёл бы ты…

Больше я не жёг газ на артезианских колодцах, да и горел он не на каждом из них.

8

Были на конеферме и развлечения. Одно из них - охота на сайгаков. Тогда не было строжайшего запрета охоты на этих животных. У ближнего артезиана кем-то и когда-то был отрыт окоп на берегу озерка, в которое сбегала вода из водостока. К самой трубе осторожные животные не подходили. Убивать на водопое животину, конечно, последнее дело, но я тогда о том не задумывался. Батька и Петя и вовсе, когда захотелось свежего мяса, кто-нибудь из них и шёл в «засидку», так называли тот окоп. Лишнего не брали - холодильника да и электричества не было.

Работая у чабанов, приходилось не раз дорезать больных овец прямо на пасу, свежевать, а то и тащить на себе тушу на стан, чтобы собаки по степи не растащили. Туши, на предмет болезни, обследовались ветеринаром, так что крови я не боялся. К охоте был равнодушен, но любопытство пересилило.

Наиболее удачливым охотником на конеферме славился Слюнявый Петя. Редкий раз он возвращался без добычи. Сайгаков было много. И когда бы не поехал к табуну, всегда увидишь в степном мареве их бегучие косячки, иногда попадались и целые стада. Старожилы рассказывали, что ещё после войны тысячные стада сайгаков доходили до самого нашего села Казгулака. Только бить их было некому.

Иногда в ночи, на отдалении от конефермы, можно было слышать частые выстрелы, видеть мечущиеся далеко в степи лучи света. То браконьеры нападали на косяк и гнали его, расстреливая в свете фар. Некоторые из этих горе-охотников в азарте нередко влетали на скорости в траншейные дороги - примечательность этой местности.В спешке всех убитых сайгаков они не подбирали. Не раз приходилось и мне натыкаться на падаль, над которой кружили пернатые хищники.

Сходив пару раз на стажировку с Петей на «засидку», я решил, что достаточно для самостоятельной охоты. И Петя был рад избавиться от ученика. Дело в том, что со мной охота у него не ладилась. Сайгаки маячили в далёком-далеке, но к воде не подходили. В окопчике двоим было тесно и постоянно затекали то руки, то ноги. Не обходилось и без разговоров, курения…

Повезло мне лишь с третьего захода. Небольшое сайгачье стадо долго кружило в отдалении, то показываясь, то вновь скрываясь в призрачном мареве под раскалённым солнцем. Ужасное пекло наводило на мысль - бросить к чёрту всякую охоту, окунуть голову в холодную проточную воду и не солоно хлебавши идти на стан. Но и азарт удерживал - как-никак, а добыча-то на виду маячила.

Стадо, то выплывало из марева, то вновь скрывалось, словно призрачное. И совсем неожиданно я увидел сайгаков у самой воды. Метрах в тридцати от меня стоял молодой самец-подросток. Он пил, раз от разу сторожко вскидывая свою горбоносую голову.Моя одностволка шестнадцатого калибра была заряжена картечью. Петя бил зверя жаканом, этаким самодельным свинцовым шариком. Я же не надеялся на свои стрелковые способности. Целился, помню, сайгаку в левый бок. Грохнул выстрел и стадо, словно испарилось. Но моя жертва, сделав от воды прыжок, тут же и пала. Скажу, радости не было, а напротив - раскаяние после уже сделанного.

...Так уже было. Лет восьми я смастерил свою первую рогатку. Получил сполна за это грозное оружие подавляющего большинства деревенских пацанов того времени.Во-первых, я отрезал язык у одного из батькиных единственных выходных ботинок. Он нужен был, собственно, для закладки снаряда. Во-вторых, размолотил в прах молотком бабкин старый чугунок, в котором она запаривала травы для лечения своего ревматизма. Чугунок мне понадобился для увесистых снарядов. Резиной обошёлся от старой велосипедной камеры. Рогатульку вырезал из молодой акации. Надо сказать, пристрелялся я быстро - кот Братка обожрался воробьями и больше их не ел - воротил морду. Воробьёв было не жалко. Они налетали стаями, отнимали у кур корм, всюду шныряли, в общем, надоедливая птица. В сарае давно жили ласточки в своих лепных гнёздышках. Стрельнул разок по вёрткой птичке - не попал и меня забрало. Попал! Свалилась птичка к ногам. На клювике капля крови. И тут я до слёз раскаялся в содеянном. Ласточек не принято обижать, хотя они и лепят свои гнёзда где попало, а то и над головой хозяина, и нередко благословляют его, капая на макушку.

Ласточку я похоронил в огороде, оплакал свой грех и больше никогда не обижал эту безобидную, хлопотливую пташку...

Несколько картечин пробили сайгаку шею у самого уха, хотя целил я зверю в бок. Освежевал, всё ненужное оставил степным мясоедам, тушу и шкуру сложил в мешок и отправился на стан. С тех пор охотой никогда не занимался.

9

Когда появлялось свежее мясо, батьке и Пете всегда хотелось выпить. Гонцом до Черноземельска, километров за двадцать, был я. И эту, так сказать, миссию, выполнял всегда с удовольствием. На конеферме была пароконная бричка, эдакий деревянный короб, на котором зимой подвозили с Центрального лошадям фураж. Но была ещё тачанка - все четыре колеса, на мягких рессорах. Колхозные старожилы говорили, что на тачанке в тридцатые годы ездил первый председатель колхоза, потом его преемники. Ездили и после войны, до самой той поры, когда председатель пересел на «козлика». Нынешний уже ездил на «Победе».

Заброшенную тачанку каким-то образом переправили на наш черноземельский участок и потом она оказалась на конеферме. Рачительный хозяин и ревностный лошадник, старый табунщик Пантелеев, царство ему небесное, привел тачанку в полный порядок. Она и теперь как новенькая стояла в тамбуре кошары. На тачанке, запряжённой Гарусом и Буяном, езда - одно удовольствие.

Ранним утром я заезжал на озеро к нашему другу-рыбаку Семёну Ивановичу, круглый год жившему в халупе при озере. Каждую весну табунщики, очищая кошару, резали для рыбака на топливо плотно спрессованный копытами лошадей кизяк. В благодарность рыбак выручал табунщиков рыбкой. Иваныч, молчаливый, одинокий человек неопределённого возраста, но крепко в годах, укладывал в зад тачанки мокрый сноп осоки, потом из садка притаскивал десятка три живых крупных сазанов, накрывал сверху той же мокрой осокой и говорил:

- Ну, с богом, хлопчик!

Иногда он, спустив с цепи лютого кобеля Радая, ехал со мной по надобности «в лавку». Завидев тачанку, шумливые калмычки сбегались к магазину. Продавщица за одного или пару сазанов давала мне заржавленные весы и килограммовую гирю. Галдя, женщины ту же расхватывали мой товар. В магазине, кроме четырёх-пяти бутылок водки, я брал курево на всех и полкило халвы, которую съедал по дороге. На конеферме меня уже ждали. Пахло жареным мясом и кизячным дымом. Бывало и рыбак ехал со мной со своей водкой. За хатой под навесом начиналась гульба. Слюнявый Петя брал в руки свою потрёпанную гармонь: «В ставропольскую тюрьму/Залетели гуленьки./Залететь-то залетели,/А обратно х…»

Вечером я отвозил Иваныча домой. Он никогда не напивался до риз.

Петя мне говорил, что у Семёна Ивановича давно померла любимая жена. Второй раз жениться не пожелал. Захотел остаток лет прожить в одиночестве, так и поселился на арендованной рыбацкой тоне.

А тачанку утром закатывали в тамбур до следующего раза.

10

С тех пор минуло много лет. Я учился в Астраханской мореходной школе, работал матросом на Каспии, служил на Балтике, вновь вернулся в Астрахань, на неводах рыбачил на Нижней Волге, добывал кильку на юге Каспия. Наконец, женился на северянке Любови Васильевне и она меня соблазнила Севером.

Три года, проведенные в Пинежском крае Архангельской области не прошли даром. Там я написал свои первые зрелые рассказы, заочно поступил в Московский Литературный институт им. А.М. Горького и успел поработать корреспондентом в районной газете «Пинежская правда».

Север не пришёлся мне по душе и я, теперь уже с семьёй, вернулся на милый Северный Кавказ к родителям.

- Что, Вовка, - грустно констатировал мой постаревший батька, - отчего ушёл, к тому и пришел? А я-то думал…

Да, батя, ты прав, - согласился я. Мой теперешний душевный мир ему было не понять. Стоило мне согласиться на работу в убогой газетёнке, у которой наставников больше, чем штатных работников, и мой батька превознёс бы меня до небес. А-а, мол, мой Вовка с мальства был грамотюкой!

Меня приглашали в местную районную газету, но я совсем недавно бежал от «районки», как чёрт от ладана.Долго работу искать не пришлось, потому что в колхозе-совхозе выбор не велик, тем более, что и все мои специальности для села не были подходящи.

Пошёл чабановать в соседний совхоз на овцеводческий комплекс, так сказать, вспомнить старое. Но на комплексе мне не понравилось - не было простора, воли… И когда предложили принять отару овцематок, согласился с радостью.

Кошара стояла за несколько километров от посёлка, в степи, хоть и зажатой со всех сторон давно распаханными полями. Чабановать во второй половине семидесятых стало гораздо легче, чем в далёкие пятидесятые и даже шестидесятые. Не было и Чёрных земель, и утомительных прогонов туда и обратно. Вернули калмыкам их земли.

Просторная кошара под шиферной кровлей, поодаль настоящий дом из нескольких комнат, правда, отопление печное, но есть газ из привозных баллонов. Поубавилось штатное расписание до трех человек. Много чего поубавилось. За ненадобностью не стало ни волов, ни верблюдов. Воду привозил ежедневно «газон»-водовоз. Не стало и штатных собак, то есть держи хоть свору, но корми сам. Была пара лошадок, так сказать, для всякой хозяйской надобности.

Привезли меня на кошару поздней осенью. Был приятно удивлён, увидев знакомое лицо пожилой односельчанки тётки Нины. Нина Сергеевна, почти соседка, жила через овраг от моих родителей. Когда-то тётка Нина была красавицей, но сколько мне помнилось, у неё никогда не было мужа. Была у неё дочь на год младше меня и тоже красавица. В старших классах пытался за ней ухаживать, но безуспешно. Тогда за нашими самыми красивыми девочками ухаживали уже не мальчики, а парни, вернувшиеся из армии, и нам, пацанам-молокососам, нередко попадало от них, если путались у них под ногами, то есть пытались соперничать.

Вторым чабаном был Яшка-татарин, пожилой, низкорослый крепыш, с недобрым взглядом сквозь узенькие щёлочки. С ним мы так и не нашли общего языка до конца моего недолгого пребывания в старших чабанах.

Позже мне Сергеевна сказала, что Яшка сам метил в старшие, но руководство решило по-своему.

При пересчёте отары отметил, что наследство мне досталось незавидное. В зимовку овцематка шла тощевата, а то и вовсе худа. Впереди же окот.

Незаметно, в хлопотах, подступил Новый Год. Перед самым праздником сделал широкий жест - отпустил на сутки своих помощников праздновать по домам. Погодка выдалась совсем не новогодняя - слякотно и хмуро. С вечера расставил двух псов так, чтобы можно было услышать их лай от стоявшей поодаль кошары. Зарядил Яшкину одностволку шестнадцатого калибра «заячьей» дробью, поставил в угол у входной двери. Степь есть степь и в ней можно ожидать всяких неожиданностей в глухую зимнюю ночь. После ужина уселся за стол у окошка с книжками и тетрадками - учился на третьем курсе Литинститута.

Стук в окно невольно подбросил меня на табуретке. Гляжу и вижу в окошке улыбающуюся мордашку жены Любы.

- С ума сошла! - вместо приветствия выговаривал ей, не скрывая радости. - А если бы собаки…

- Но обошлось же, - и от усталости повалилась на кровать. - Я кошары обходила стороной.

Пешком от посёлка километров семь да с тяжеленной неудобной сумкой, набитой домашней снедью, да по такой погоде… Словом, всякие институтские уроки полетели к чёрту!

11

В конце февраля установили ночные дежурства в кошаре. В начале марта должен начаться окот. Уже было видно, что в отаре много яловок. Овцематки староваты - не со вторым и даже не с третьим окотом, потом с осени не докормлены, наверное, и осеменение провели спустя рукава. На время окота овец за каждой отарой закреплялись так называемые сакманщики. Ближние точки, овцекомплекс на шесть тысяч голов, в том числе, обслуживали поселковые женщины. А вот дальние точки, вроде моей, предполагалось обеспечить сакмащиками извне, то есть горожанами. И помогали, - приезжала молодёжь из Ставрополя. Люди разных профессий, командированные по разнарядке - помощь города селу. Чаще всего это были строители, рабочие заводов, служащие.

Когда в оцарках уже жалобно блеяли первые новорожденные ягнята, привезли и мне пятерых сакманщиков - двух красивых девушек и троих парней. Как тут было не порадоваться - помощники нужны были до зарезу! Но каково же было моё удивление, когда узнал, что обе девушки - стюардессы из Ставропольского аэропорта, а парни - вертолётчики.

- Вот это удружили!.. - удивилась и Нина Сергеевна.

Девушкам - Лизе и Оксане - было лет по двадцать. Обе были не только красивы, но изящны и ухожены. Словом, стюардессы! Брюнетка Оксана, так просто красавица с точёной фигуркой и огромными чёрными глазищами. Лиза подороднее, не крашеная голубоглазая блондинка. Парни до тридцати лет - симпатичные, крепкие и весёлые хлопцы. Иван, наверное, самый старший и самый серьёзный - его слушались. Стёпа - высокий, добродушный, могучего сложения богатырь. Предположил, что ему, наверное, нелегко, при такой комплекции, втискиваться в кабинку вертолёта. Позже узнал, что Стёпа наземный вертолётный механик. И самый младший Толик, смешливый, похожий на подростка мальчик, но и ему было за двадцать, и у него уже подрастал сынишка. Впрочем, все парни были женаты. А вот девушки не замужем. В сакманщицы сами напросились.

К приезду шефов готовились. Поселковые женщины обновили побелкой большую комнату, вымыли полы, печник поправил печку и полуразрушенную трубу на крыше, поставили несколько железных коек. Но ожидался однородный состав сакманщиков, а прислали - смешанный. Меня успокоил тот же Иван:

- Ты, старшой, не беспокойся. Девчата нам не чужие и сами они не робкие. Отгородим им угол…

Парни тут же из куска брезента, который им выдал, соорудили ширму, отгородив ею две девичьих кровати. Зарезал яловую овцу - от управляющего было распоряжение: «Для сакманщиков мяса не жалеть». И нам неплохо. После обеда пошли знакомиться с хозяйством. Главное дело сакманщиков - кормление овец с новорожденными. Сено, силос, зерно надо было разносить три раза в день по десяткам оцарков и клетей, ещё поить и смотреть за новорожденными. Бывало, что матери не давали сосать молоко собственным детям, а бывало, что у той же матери вообще не было молока, тогда подкармливать искусственным из бутылочки - много чего надо было уметь сакманщику. Девушки поначалу крепко зажимали носы, но вскоре принюхались и в дело вникли без всякого каприза.

Беда меня подстерегала с другой стороны. В километре стояла кошара двух братьев Караевых, кажется, дагестанцев. Годом раньше они приняли тысячную отару валухов.Парни - Ахмет, старший, и Магомед - хорошие, не конфликтные и всегда готовые помочь соседу. У них был свой колёсный трактор, и мне приходилось иногда обращаться к ним. В слякотную пору мои лошадёнки не могли выдернуть бричку с силосом из траншеи, а трактором - запросто. Вот эти ребята и повадились ко мне на кошару, якобы по делам разным. Я-то сразу распознал их дела сердечные, проще - кобелиные. И мои девки, гляжу, повеселели. Как-то вечером, смотрю, принарядились и целиной потопали к соседям.

- Как же вы отпустили девчат? - спрашиваю вертолётчиков. - Там ребята - палец в рот не клади…

Улыбаются ребята, а за всех ответил Иван:

- Девчата самостоятельные - сами знают, что делают. Им тоже палец в рот не клади - по локоть отхватят! Но коль захотели…

- Володь, не парься, вот если бы их обидел кто… - басом прогудел Стёпа.

Кто-то из братьев уже утром привёз девчат на машине и тут же умчался обратно. И пошло-поехало, как вечер, мои стюардессы, принарядившись, даже без ужина, устремлялись к соседям.

- Ты бы, старшой, поговорил с девками, - обратилась ко мне Сергеевна. - Ходят как варёные - на ходу засыпают, а парни за них вкалывают…

Набрался храбрости - Оксана мне казалась попроще. Задержал девушку в тамбуре, куда мы завозили корма.

- Оксан, с такой жизнью и надорваться можно…

- С какой-такой?

- Считай, круглые сутки в работе…

- А мы там отдыхаем, - расхохоталась Оксана, - у парней телевизор, магнитофон…

У нас, как на грех, телевизор к приезду сакманщиков сломался.

- После отдыха на ходу не засыпают…

- Ах, вот ты о чём! - Оксана вскинула голову, и этак нахально посмотрела на меня своими бездонными черными глазищами. - А ты, Володь, бери меня на свои ночные дежурства, я и не пойду никуда. Сам видишь - по вечерам скукота…

Вот и поговорили. Правда, после нашего разговора, девушек стали привозить к полуночи и Сергеевна отметила, что они, не в пример прошлым дням, приободрились в работе.

Уже мартовское солнышко слизнуло со степи остатки снега и с каждым днём становилось теплее и теплее. Старшеньких ягнят выпускали вместе с матками из душной кошары погреться и порезвиться на воле.

В конце апреля мои сакманщики уезжали домой. Жаль было с ними расставаться. Наверное, и мы им чем-то пришлись по душе. Девушки и Сергеевна даже всплакнули. А Оксана, целуя меня в небритую щеку, прошептала:

- Эх, ты, так ни разу и не позвал на дежурство…

А вскоре и я сдал отару и засобирался на жительство в Ставрополь. Учиться в Литинституте и жить в глухой степи на кошаре - не сходилось по всем статьям.

12

Я окончил Литинститут, вместе с женой Любовью Васильевной построили дом в пяти километрах от Ставрополя, большом селе Шпаковском, одну за другой издал в Ставрополе и в Москве по книжке, и в 1984 году был принят в СП СССР. Писал и выпускал книжки, где-то работал, потом вместе со своими братьями по перу переживал очередной российский кризис девяностых. Ставропольское укрупнённое книжное издательство, сокращенно - СУКИ, возвращало нам уже отредактированные плановые рукописи. Вернули и мне рукопись романа «Пожелай им благо, Господи». Теперь книжки издавались за свой счёт или за счёт спонсора. Я считал, что искать в частном порядке того, кто за тебя заплатит деньги - и немалые - всё равно, что попрошайничать. Один мой знакомый писатель, царство ему небесное, чтобы издать солидную по объёму книгу, заручился поддержкой… сорока спонсоров! Это сколько же, бедный, обил порогов!? Но, наверное, запасся терпением и решил правильно: «С миру по нитке - голому рубашка».

Писал в стол, а чтобы выжить, работал. Занимал выборную должность, то есть возглавлял краевую писательскую организацию, работал на стройке, что называется, пахал арендатором на выращивании лука, по найму рыл траншеи и выгребные ямы частникам, хаживал в ночных сторожах на свиноферме, в общем, перебивался случайными заработками.

С некоторых пор на нашей улице поселился у моей хорошей знакомой Петровны примак Пётр Михайлович, недавний пациент ЛТП - лечебно-трудового профилактория. Были такие заведения для конченых алкашей. В чудодейственную силу ЛТП никто не верил, но был повод для анекдотов и баек. Михалыч, освободившись, покуролесил, как тот солдат после дембеля, и завязал.

Мы с ним были «шапошно» знакомы, а ближе познакомиться мешала его трезвая жизнь. Гляжу, Михалыч исчез. Бывало и раньше, что сожители бесследно исчезали с горизонта Петровны, но и она исчезла, оставив хату на взрослого сына Василия. Потом стали появляться, то она налегке, то он на рыжей паре лошадок. В масть лошадкам Михалыч отрастил рыжую окладистую бороду и выглядел вполне уверенным в нынешнем жизненном бардаке.

Меня разобрало любопытство, а к лошадям я и вовсе неравнодушен. Куда же он пристроился? На этой почве мы как-то и разговорились с Михалычем, в очередной его приезд на рыжей паре.

- Ты в крупно-рогатых животных хоть что-нибудь соображаешь? - спросил он.

- На уровне колхозного детства и в мелко-рогатых тоже.

- Н-у! - протянул Михалыч. - Ты, Володька, почти профессор. Я вовсе был неуком, а теперь, вот, хозяйную…

Я был заинтригован словом: «хозяйную». Где же он мог «хозяйнувать» при нынешнем бедламе?

- Хочешь разбогатеть? - неожиданно задал вопрос Михалыч.

- Это как!? - опешил я.

- А, вот, садись со мной на бричку и увидишь…

- Подробнее можно?

- Километров за семьдесят отсюда, в степи, есть опытное хозяйство - Ново-Бешпагирское. Там мы с Петровной чабановали, а теперь нам предлагают принять гурт нетелей, но нужен ещё один человек… надёжный!

Предложение было заманчиво, тем более, что я устал мозолить глаза своим близким. Все в семье были заняты работой, кроме меня. Даже внук Женечка и тот ходил в садик.

Подумал, а вдруг всем нос утру, если стану «хозяйнувать», как Михалыч.

- Смотри, Володька, - продолжал тот, - у нас с Матвеевной сейчас две коровы, тёлка и телёнок, пара лошадок, стадо коз и пернатой живности не считано - корма-то дармовые…

Без кур, поросёнка и кроликов и я не жил, но масштабы, конечно, не те, что предлагал Михалыч. Я дал согласие, но попросил несколько дней отсрочки. Было бы несерьёзно, побросав в бричку манатки, тут же отправиться с мужиком в неведомую мне степь.

Объявил домашним о своём решении, они восторга не выказали, давно привыкнув к моему сумасбродству. Не убедил их, что скоро стану обладателем коров, телят, не считая «пернатой живности». Но они и не возражали, по принципу - авось хуже не будет.

Где-то там, в космосе, загорелась моя счастливая звезда. Позвонил из нашей писательской организации тогдашний ответственный секретарь, царство ему небесное, Ваня Белоусов:

- Володя, тащи свой роман - издавать будем…

- На какие шиши?!

- Приезжай.

Двадцать минут езды на маршрутке и я в Ставрополе, вместе со своим «бесценным», но до сей поры никому не нужным грузом. Оказалось, губернатор Александр Леонидович Черногоров отвалил краевой писательской организации сразу на несколько книг. Подобной акции не припомню ни до ни после Александра Леонидовича. Мало того, весь тираж - тысяча экземпляров романа губернатор дарил автору. Маловероятно, что Александр Леонидович ублажил авторов из своего кармана. Но дорого внимание - помнится с благодарностью и по сей день. Забегая вперёд: я получил на руки тысячу экземпляров своего романа «Пожелай им благо, Господи» и в следующем году получил за него только что учреждённую губернатором премию.

13

Солнечным августовским днём мы вместе с Василием, сыном Петровны, отправились на автобусе из Ставрополя в Новый Бешпагир. Отправились налегке. Все мои пожитки предполагалось переправить со Степанычем, в первый же его приезд домой. Васька, друг моих сыновей Вовки и Женьки, худощавый, чернявый и немногословный паренёк, был похож на подростка, но за его плечами уже два года армейской службы.

Выйдя из невзрачного крошечного посёлка, мы сразу оказались в степи. Степь меня всегда радовала и здесь она была прекрасна - вся в холмах и лощинах, куртинах лоха и дикого терновника. Топали довольно долго. Километрах в трёх от посёлка, взойдя на один из холмов, увидел П-образую кошару под шиферной кровлей, жилой дом, поодаль слюдяным обломком блестел на солнце прудик с «пернатой живностью». У кошары мирно паслись знакомые рыжие кони. На подходе нас встретила Петровна с белым стадом коз и козлят. Петровна, маленькая женщинка неопределённого возраста. Сын очень похож на мать, и у неё та же подростковость в фигурке.

Вместе мы направились к дому. И всё стадо, с шутым, то есть безрогим козлом во главе, последовало за хозяйкой. Несмотря на коварность, козы очень преданные хозяину животные.

На входе в дом нас встретил всклокоченный, заспанный Михалыч. Наверное, послеобеденный сон входил в его распорядок. Он всего на год-два старше меня, но благодаря запущенной бороде, лохматым рыжим бровям и давно нестриженной голове выглядел плешивым дедом.

За нехитрым обедом - сало, вареные яйца, редиска, зелёный лук, выпили прихваченную мною по такому случаю, бутылку водки. Петровна - стопочку, Васька - две, остальное досталось мне. Степаныч ни-ни. Зато его чай, что плеснул мне в кружку из закопчённого ковшика, смутил мой организм. Такой чай постоянно пил мой сосед - Федя Прохорской, царство ему небесное. Так Федя сделал три ходки в места не столь отдалённые, а за плечами Михалыча всего лишь лечебное заведение - ЛТП.

Пошли смотреть хозяйство, заодно выпускать скот на пастбище после полуденного отдыха. Гурт нетелей из семидесяти голов Михалыч принимал без меня, опасаясь, как бы кто-нибудь из местных безработных не перехватил «доходную» работу. Да и тягловых мужиков в посёлке - по пальцам перечесть. В основном старики да старухи. Молодёжь поразбежалась в поисках лучшей доли. Красотами родного уголка сыт не будешь. В посёлке пили, считай, все, кроме больных и немощных. Вконец негодящихся пьяниц-лодырей было с десяток. Но и те, если бы побрить, умыть и причесать, а потом недельку выдержать на хлебе и воде, стали бы обыкновенными мужиками-работниками - возраст позволял.

ОПХ - опытное хозяйство, значилось лишь на бумаге да облупившейся вывеске на входе в контору. Собственно, хозяйства как бы уже и не существовало. Шёл 1996 год. За немногие годы «дикого российского капитализма» в ОПХ «Ново-Бешпагирское» словно испарились отары овец, свиноферма, мехпарк. Зато директоров ОПХ не успевали менять. Один даже «безвинно» угодил в тюрьму. Безвинно, если по принципу: «Другие вон чо! А я чо? Я ни чо…»

Нынешний директор - Горбачёв, имя отчество запамятовал, но фамилию запомнил. Так вот директор Горбачёв предпочитал остатки от богатого былого хозяйства доверять «варягам». Они помалкивают себе в тряпочку и не треплют языками. А свои, местные, злословят, мол, те разворовали хозяйство и этот не лучше - добирает… Да какие они ему - свои! Директор и сам привозной, где-то небось проштрафился - вот в наказание и отправили в разоренное хозяйство.

Так ли, не так, но выглядело наше стадо убого, словно его всё лето держали взаперти на голодном пайке. Нынче тёлкам было не до спаривания, многие едва волочили ноги.Пастбище начиналось сразу за кошарой и далее. Распаханных земель в округе было немного. И уже когда-то распаханные, зарастали бурьянами и превращались в ту же целину.Так мы и пошли с Михалычем вслед за стадом на закат предвечернего солнца. Спустились в балку, куда уже не доставали солнечные лучи и сгущались сумерки. Поросший ивняком и осокой, по дну балочки протекал ручей.

- Увидишь, весной разольётся, что река, не перепрыгнешь как нынче, - сказал Степаныч. - Весной здесь красота!..

Но мне и теперь уже нравился в преддверии осени Богом забытый степной уголок.

14

Для кормления гурта или откорма каждый день привозили на тракторной телеге фураж - дроблёный зерновой корм. Добрую треть дроблёнки Михалыч пересыпал в отдельный закром для своей живности. Коровам и телятам Петровна делала тёплое пойло. Своих кормили на особицу, в том числе и козье стадо.

Жилой дом при кошаре был большой, каменный, с позеленевшей от мха шиферной кровлей. Делился на две половины капитальной стеной, но сообщался дверью. Также было и два крыльца. Некогда здесь, наверное, жили две семьи животноводов. Судя по огромной П-образной кошаре, и хозяйство здесь было немалое. Наш гурт занимал всего лишь треть помещения.

На половине, на которой мне предстояло жить, до сей поры проживали куры. Так сказать, для удобства хозяев яйца неслись почти у самой сковородки. Изрядно мне пришлось попотеть, чтобы освободить две комнаты от навоза, но запах куриного помёта так и стоял все два года моего проживания в доме. Это даже заметила моя родня, когда я изредка наведывался домой, тем запахом пропиталась и моя выходная одёжка.

Пришлось перекладывать и полуразрушенную печку, из которой некогда выдрали плиту. Позже Степаныч привёз мне плиту из дому. В коридорчике приподнял две доски и обнаружил глубокий подпол. Углубился на три штыка и у меня получился погребок. Пока было жарко, хранил в нём борщи, которые варил сразу на несколько дней, и другие скоропортящиеся продукты.

День начинался с управки. Поднимались часиков в пять. Сигналом служил надсадный кашель Михалыча, значит, закурил первую сигарету, заварил в ковшике «чифирь». Я натощак не курил. Степаныч и Петровна начинали с дойки коров и коз, а я выгонял стадо нетелей на пас. Пока не обзавёлся ни скотом, ни «пернатой живностью».

Рядом с посёлком отдельной усадьбой жил хромой Миша, по поселковому прозвищу Шлёп-Нога, с женой Марьей, деятельной громогласной бабищей, и детьми. Они держали много скота - коров, свиней и овец, не считая птицы. Миша, бывший знатный чабан хозяйства, ещё в детстве заразился от скотины бруцеллёзом, и страдал в болезни. Я его никогда не видел в посёлке пешком. Всегда на рослой паре гнедых, запряжённых в просторную, открытую платформу на резиновом ходу. Когда и как, не знаю, Михалыч и Петровна сдружились с Мишей и его женой. У четы был электрический сепаратор, а главное, рынок сбыта всей молочной и мясной продукции до самого Ставрополя. Себе, на прокорм свиней и телят, оставляли только обрат, то что оставалось после перегонки молока. Остальное сбывали и переводили в деньги. После дойки Михалыч исправно отвозил молоко на усадьбу Миши и Марьи.

Со мной уходил в степь лохматый черный пёс Жук. Пёс, видно, пожилой и очень своенравный. Он был хорошим помощником. Помогал заворачивать стадо в нужном направлении или подгонять отставшую тёлку, но если Жук уставал или его чёрную шубу разогревало жаркое солнышко, то он попросту покидал рабочее место и украдкой сматывался на кошару.

За месяц вольной пастьбы и фуражного довольствия тёлки заметно приободрились и уже не казались заморёнными. Конечно, травы в сентябре были не те, что в весенне-летнюю пору - густые, но сухостойные. Для меня да, пожалуй, и для Михалыча так и осталось секретом - где было весной и летом это стадо, в чьих руках?

Несколько раз к нам на кошару наведывался директор, этакий чернявый, упитанный молодец лет сорока. Поговаривали, мол, до баб очень охоч. Но в крошечном посёлке не разгуляешься - ни ресторанов, ни девок лёгкого поведения, а если и были три-четыре вечно пьяных, немытых шлюхи, то ими пользовались такие же потасканные мужики. Директор жил в посёлке бессемейно, хотя семья и была, но где-то в Ставрополе. Потому застать директора в конторе очень трудно, разве что по утрам, на планёрке. Чего там планировалось - неизвестно, но что хозяйство на грани окончательного развала и ежу было понятно.

Начался сев озимых. В километре от кошары распростёрлось небольшое распаханное поле. В первый же день сева к нам наведался грузовичок, гружёный мешками с ячменём при двух плутоватых на вид, уже немолодых сеятелях. Не мудрствуя лукаво, они предложили по дешёвке ячмень. Михалыч сразу смахнул на землю несколько мешков, шепнул и мне: «Бери впрок, пригодится…»

Деньги у меня были на приобретение какой-никакой живности, иначе жизнь на кошаре становилась бессмысленной. Смахнул и я пару мешков ячменя.

Сеятели не поехали на поле, где их ждал колёсный трактор с сеялкой, а поехали на соседнюю кошару к карачаевцу Осману. Осман то ли выкупил, то ли арендовал пустующую кошару, некогда чабанскую точку хозяйства. С большой семьёй - тремя взрослыми сыновьями, со слов Михалыча, он появился здесь год назад и сразу с гуртом бычков и небольшой отарой, пару сот голов, овцематок. Будто бы хвалился Михалычу, мол, скоро все эти земли будут НАШИ. И бычков, и овец пасли нанятые батраки, а скорее бомжи, за крышу над головой, пропитание и выпивку. Сыновья Османа, бог знает по каким делам, днём и ночью мотались на легковушках мимо нашей кошары. Дорога пролегала между кошарой и домом.

В тот день я пас своих тёлок рядом с полем. Вечером, гляжу, сеятели вновь заправляют сеялку. Ну, думаю, не торопятся домой, допоздна вкалывают. Хрен угадал! Трактор, вместе с сеялкой, выехал на дорогу и помчался в сторону посёлка. И ещё раз к нам наведался тот грузовичок с сеятелями и вновь мы с Михалычем по дешёвке отоварились. А меня просто одолело любопытство - что же вырастет на том поле при таком раскладе?

15

Начал и я обзаводиться хозяйством. Михалыч иногда объезжал соседей, знакомился с чабанами, предполагая здесь «хозяйнувать» долго. И однажды сообщил мне, что чабан-чеченец Али продаёт тёлочку и недорого. Поехали к чеченцу Али.

Тёлочка красной масти родилась этой весной, то есть весной 1996 года. Али и вправду не торговался, что было редкостью. Сам хозяин, улыбчивый малый лет тридцати с небольшим, до самых глаз обросший смоляной щетиной, также то ли выкупил, то ли арендовал кошару и с семьёй держал большую отару хорошо откормленных за лето валухов. Отцу помогали двое шустрых пацанов десяти - двенадцати лет и пожилой батрак с испитым лицом и нездоровой худобой.    

Мы втроём оплели ноги тёлочки верёвками и погрузили на бричку.

- С почином тебя! - поздравил меня Михалыч, и со вздохом добавил: - Жаль не пью, а то бы обмыли…

- А развязать - никак?

- Тогда, считай, кранты всему хозяйству, - криво усмехнулся Палыч.

- Что, совсем без удержу?

- Из-за того и с первой развёлся, и в ЛТП попал, - Михалыч поник головой, словно припоминая прошлое. - Всё выносил из дома, доходило до ейных платьев…

Дальше я не стал расспрашивать Михалыча на неприятную ему, грустную тему.

Своё приобретение я несколько дней подержал на верёвке возле дома, потом, вижу, больше, понурившись, тоскует по воле моя тёлочка, чем пасётся. Пустил её в стадо. Думал, старшие тёлки забодают моё сокровище. Ничего - обошлось. Кстати, тёлочку я назвал Мартой - родилась в марте.

Зарплату нам не платили, а давали натурой - подсолнечное масло, муку, картошку можно было выписать через контору. Правда, обещали выплатить и зарплату, но по­позже…

- Когда это будет - попозже? - первой усомнилась Пет­ровна. - А давайте попросим в счёт зарплаты по тёлке!

Я не возражал - «хозяйнувать» так «хозяйнувать», затем и приехал.

На другой день, с утра пораньше, мы с Михалычем были у директора. Тот оглядел нас внимательно, почесал репу и, вздохнув, подписал наши заявления. Ему крыть было нечем. Мне бы одному, может быть, и не подписал бы, а тут коллективная просьба: «… в счёт зарплаты», которой нет и пока не предвидится.

Я выбрал себе невысокую, но крепкую красную тёлку, наверное, калмыцкой породы. На лбу у неё была белая звёздочка. Так и назвал Звёздочкой.

Пришло время пахать огороды. У Михалыча и Петровны уже не один год был обширный огород. И за их огородом тянулись когда-то паханные прежними хозяйвами земли, но теперь густо поросшие бурьяном. Михалыч пригласил знакомого тракториста из местных - могучего добродушного мужика, у которого на сезон пахоты частных огородов, в кабинке трактора, в гнезде для воды, постоянно торчала бутылка самогона или водки. Тем же расплатились и мы. Теперь я ещё владел и огородом в шесть-семь соток. В огороде я любил копаться и кое-чего смыслил в посадке. Под зиму посадил чеснок.

Сентябрь простоял сухой и солнечный. Ходить с гуртом было не тягостно, но в октябре похужело. Пошли затяжные дождики и степь стала серой и неопрятной. И гурт теперь то жался в балках возле голых деревьев, то шёл куда глаза глядят. Поспевать за ним в брезентовом плаще и сапогах совсем нелегко. И ставить на зимовку рано, если вообще возможно. Гурт заметно окреп. Тёлки даже стали ездить друг на друге, что говорило о скорой их готовности к спариванию или искусственному осеменению. Нам завезли и сено, и солому, но, по прикидке, этого добра хватит едва ли до середины зимы. Теперь ходили на пас вдвоем с Михалычем, иногда он седлал лошадь.

Вначале октября ещё не было заморозков и в сырости пошли обильные грибы - шампиньоны, опята, синий корень… Сушить было негде. Иногда отвозил домой, отварив в подсолёной воде.

Много времени отнимала топка печей. С пароконной брички снимали короб и на одном ходу отправлялись в ближнюю лесопосадку. Пилили, рубили сушняк и везли домой. Благо, у Михалыча в одном крыле кошары стояла электропила. На топку дров уходило много, но в конце октября нам обрезали свет за «нерентабельностью», скорее всего наша «контора» дышала на ладан. В ход пошли керосиновые лампы, свечи и, казалось, допотопные фонари «летучая мышь». Начались настоящие холода, но пока не было снега, гурт ежедневно выгоняли на пас.

16

В эту пору и пришла «лиха беда начало», в лице директорского шофера Гриши. Гриша привёз писульку от директора: «…Срочно зарезать тёлку поупитаннее и погрузить на УАЗ…»

Чего-то  эдакого я ждал, видя, как директор с каждым приездом внимательно оглядывает стадо. А ещё нам, к великой радости Михалыча, вместо прежней половины стали отгружать едва ли не полную телегу фуража.

Самому приходилось резать свиней, овец и даже, однажды, бычка. Но не могу смотреть, когда режут лошадь или корову. Мне почему-то всегда казалось, что лошадь и корова, как и люди, должны умирать своей смертью. Михалыч одним махом умело зарезал почти корову. Выбрал тёлку «поупитаннее» и, привязав верёвкой к столбу, зарезал.

Разделали и погрузили, уложив на заранее приготовленный брезент. Тем дело не кончилось. Не проходило и недели, чтобы Гриша не пожаловал к нам с писулькой - приветом от директора.

Под Новый год, в погожие дни стало совсем легко выгонять на прогулки наше поредевшее стадо. Директор вошёл во вкус. На новогодние праздники зарезали сразу пару тёлок. Я уж начал опасаться, как бы не попали под нож и нами приобретённые животные. У директора аппетит рос, словно у того прожорливого кукушонка.

Зима выдалась холодная - снежная и ветреная. Дороги до редких кошар, остававшихся за нашим ОПХ, иногда чистили, но чаще за продуктами в посёлок пробирались по сугробам верхом на лошади. Автобусное сообщение с посёлком прекратилось, наверное, тоже за «нерентабельностью», и теперь, чтобы уехать в Ставрополь, приходилось добираться от кошары километров за десять до большого села Бешпагир.

Переживали, что нам не хватит кормов на зимовку. Хватило с лихвой. Директор помог. Гриша то и дело заявлялся к нам в гости и стал своим человеком. Наверное имел в этом деле и свой пай.

Трудно бы мне пришлось без моих сыновей Володи и Евгения. Владимир уже отслужил, обзавёлся семьёй, у них с женой Еленой подрастал сынок, мой внук Женечка. Не ладилось у сына с постоянной работой. Тогда у многих не ладилось. Особенно у тех, кто и вовсе ладить не хотел. Вов­чик чаще и подменял меня на работе. Евгений, в качестве грузчика или помощника водителя, разъезжал по России на «КамАЗах» с грузами.

В ставропольском издательстве «ЮРКИТ» готовился к изданию мой многострадальный роман «ПОЖЕЛАЙ ИМ БЛАГО, ГОСПОДИ» и приходилось по разным поводам наведываться в издательство. Тогда книги издавались помедленнее, чем ныне. Однажды, кажется, в феврале, в самые метели, неожиданно заявился Володя:

- Батя, ты нужен в издательстве читать вёрстку книги…

Сын был с ног до головы в снегу, с красным, то ли от холода, то ли распаренным лицом. Благо морозы стояли небольшие, но пуржило изрядно. Мало того, в рюкзаке он привёз мне собачонку-щенка, чёрную, кудрявую сучонку, похоже, одной породы с нашим Жуком.

- Подобрал на улице несколько дней назад, - пояснил мне сын. - больно уж жалкий у неё был вид.

Сын был в меня - жалостливый. К тому же мечтатель. Приобрёл большой иллюстрированный альбом с различными картинками разнопородных собак.

- Вот когда разбогатею, заведу собачий вольер с породистыми собаками, - не раз говаривал он.

Пока же имел французского чёрного бульдожонка с печальными глазами на выкате.

Забегая вперёд: не сбудутся мечты сына ни о вольере, ни о прочем. Жить Владимиру оставалось всего лишь два года...

...До рассвета тронулся я в путь. Надо было поспеть в село Бешпагир на единственный утренний автобус. Как шёл, то и дело проваливаясь в сугробы, одному богу известно. За нашим посёлком дорога хоть как-то обозначалась прежними отвалами снега при чистках. Где-то на середине пути увидел впереди темнеющее пятно, вроде неподвижное. Чёрт знает, что и думать, но шел вперед. В руках у меня была увесистая палка, едва ли не в мой рост. Пятном оказалась полузаметённая легковушка - красная «Нива» нашего директора. Первая мысль: «Неужели замёрз по пьянке!?». Обошёл «Ниву» со всех сторон - двери заперты. Очистил от снега одно-второе окно - никого. Уж грузное тело шефа всяко бы обозначилось. «Пешком ушёл в посёлок, не смог проехать», - предположил и пошёл дальше. В село я вошёл, когда на востоке серенько посветлело. В здании автостанции несколько ожидающих. Билеты не продавали, мол, по приходу автобуса. То боялся опоздать, теперь возникло беспокойство - придёт ли, не придёт машина. Пришел, как Дед Мороз из мрака, заметённый снегом сельский трудяга «пазик». К обеду я уже был дома.     

17

К концу марта мы оказались, считай, у разбитого корыта. От гурта остались, как говорится, рожки да ножки - голов сорок, не более. А травы, после обильных снегов, обещали быть богатыми. Тут можно было откормить не один гурт, не одну отару овец.

Меня искренне удивило, когда я увидел ячменное поле, покрытое дружными всходами. Получается, что сеятелям-мошенникам было отпущено зерна с лихвой, а, может, тоже в «счёт зарплаты». Как бы там ни было, но ячмень с каждым днём пёр в гору.

Теперь на пасу было вольготно собирать грибы и даже почитывать книжки. За мной неотступно ходила Варька - моя верная собачонка. Почему - Варька, уж не помню. Невестка Лена назвала её как-то витиевато, на французский лад, то ли Жозефина, то ли Жаннет. Я, глядя на разбитной вид и плутоватые глаза собачки, назвал Варькой. И Жук не убегал, и ему нравилась весенняя раздольная степь, а особенно, наверное, юная подружка.

В апреле, как и говорил Михалыч, на дне балки разлился ручей, превратившись в бурную речушку, которую не перейдёшь в любом месте. От лохмачей и тюльпанов просто пылали склоны балок. Некому было дарить море цветов, и тёлки их не ели, обходя стороной.

Мы с Петровной занялись посадкой огородов. Удобрения на кошаре - сколько угодно. Рядом высилась гора перепревшего овечьего навоза от прежних чисток помещения. И на той горе иногда высыпали ядрёные шампиньоны. Михалыч к огородничеству был равнодушен. Он теперь частенько на своей рыжей паре срывался в Шпаковку.

В марте-апреле загуляли наши личные тёлки. У соседа Османа был огромный бугай. У меня возникло опасение, как бы он не сломал спину моей, хоть и крепенькой, «девочке» Звёздочке. Нет, обошлось. Как говорят, мышь копны не боится. За зиму повзрослела и моя другая «девочка» - Марта. Всю зиму я их усиленно подкармливал тёплым зерновым пойлом.

В конце апреля Михалыч привез мне из дому заказанных жене Любови Васильевне десяток гусят и десяток уже оперившихся цыплят. Петровна подарила пяток двухнедельных утят. У моих соседей птица лупилась от своих же наседок.

Появилась и у меня «пернатая живность». Почти взрослых цыплят я поместил в одну из клетушек, которых прежние хозяева с полдюжины налепили за домом. Гусят и утят устроил в загородке рядом с печкой. Они на первых порах требовали к себе много внимания, так как были без мамы.

Кроме всего, наконец-то, вышел мой роман «Пожелай им благо, Господи». Уж не помню, на чью долю выпал мой недельный загул дома. Кто из сыновей меня подменил на кошаре - Володя или Женя?

Всё шло своим чередом, но некое беспокойство меня не покидало. Кажется, никогда у меня не шло всё так гладко, как весной 1997 года.

Лето промчалось, словно его и не было. Нам по-прежнему раз в неделю завозили дроблёнку. И даже выписали в «счёт зарплаты» пшеницы. Как-то наведался в бухгалтерию, узнать про платежи за тёлку. Главбухша, Ида Николаевна, сообщила мне радостную новость - за тёлку я уже ничего не должен хозяйству.

Беспокоило отсутствие сена на кошаре. Директор обещал, да видно забывал, и мы с Михалычем принялись косить сено где придётся, потом свозить и сушить за домом. В этом деле я оказался Михалычу плохим помощником. У меня был огород, и неплохой, но требовал постоянного ухода. Михалыч даже принялся мне угрожать, мол, зимой моей скотинке не даст ни клочка сена. Но я думал, что главное, огород, а там у меня был порядок.

Сено нам завезли, не ахти какое, но сено в огромных скатках. Тем временем, Гриша продолжал навещать нас, правда, не так часто как прежде. Оставшиеся полтора десятка тёлок превратились в настоящих коров, давно готовых к оплодотворению, но им явно было дано другое предназначенье.

В октябре пожаловал директор на своей пожарно-красной «Ниве» и поставил жирную точку. Следом за ним подъехал «КамАЗ», с высокими бортами длинной фуры.

- Грузите тёлок на машину! - приказал нам директор. - Вы примете отару овец…

Нашли бугорок поудобнее, маленько подкопали, откинули высокий задний борт машины и сходни готовы. Повозились, пока загоняли остатки гурта в кузов. Наверное, тёлки чувствовали, что отправляются, скорее всего, в последний путь.

Так нас перевели из гуртовщиков в чабаны. Кошара, с которой предстояло перегнать отару, находилась от нашей в десятке километров. Поехали на бричке с Михалычем. На всякий случай, прихватили с собой Жука и Варьку. Михалыч было запротестовал, но я настоял. Нутром чувствовал, что хороших овец не дадут. Увиденное превзошло ожидаемое. Отара - слёзы, а не отара. Сотни три голов старых маток, валухов и ягнят. Явно сюда были согнаны выбракованные животные - хромые-кривые, худые, больные, словом, никчёмные. Без собак это стадо и с места бы не стронуть.

- Хороший отар вам Горбач подкинул, - усмехался пожилой карачаевец, передавая нам овец по счёту. - Совсем замучил меня. Свой отар пасти некогда…

Тучная отара карачаевца паслась поодаль, развернувшись вольным крылом.

Пока мы добрались уже в ночи до дома, бричка была полна немощных овец. Падали - не могли идти. Последнего тощего валушка я донёс на плечах. Едва мы загнали отару в баз, как овцы тут же попадали на землю от усталости.

18

Михалыч поступил мудро за все наши муки. Мы сразу отбили от отары дюжину ягнят, которых ещё можно было выправить, и поселили их в кошаре, отгородив щитами угол. Их-то и поставили на усиленный режим питания.

В начале декабря я принял от «Звёздочки» бычка и назвал его Зёмой, что-то рядом - с зимой.

Наша отара маленько окрепла, но не выправилась. Не проходило и недели, чтобы не сдох тот или иной заморыш. Мясо мы скармливали собакам, а шкуры Палыч отвозил для отчётности в посёлок. Иногда не забывал нас и старый знакомый Гриша. Директор любил и баранинку.

Как-то приятель Палыча, Миша Шлёп-Нога, наверное, по просьбе Михалыча, привёз нам не годящихся десяток овечьих шкур, кои и пошли на погашение якобы сдохших ягнят. А ягнята на откорме выправились, подросли и стали похожими на настоящих овец.

В погожие дни мы выгоняли наших доходяг на прогулки. В марте появились проталины. Вскоре грянула и настоящая весна с молодым разнотравьем, ручьями и неповторимым запахом весенней степи, когда всё вокруг оживает и радуется, на мой взгляд, лучшему времени года - весне.

В двух-трёх километрах от нашей стояла кошара чабанов-чеченцев, на которой ежегодно разворачивали стрижку овец. Поступило распоряжение от директора следовать и нашей отаре на стрижку. Мы призадумались. Что делать с «нашими» овцами - гнать ли их вместе со всеми или оставить на кошаре. Петровна заявила: «Ни в коем случае! Потеряем не только шерсть, но и овец».

Так и поступили - «своих» оставили на кошаре, чему потом радовались. Сразу после стрижки следовал традиционный байрам-пьянка, на который пожаловал и шеф. Он-то и объявил Михалычу, что наша куцая отара за «нерентабельностью» вся идёт под нож и её следует оставить тут же, на кошаре.

- А мы? - задал вопрос огорошенный Михалыч.

- Что-нибудь придумаем, - неопределённо пообещал тот.

Вернулись мы, как говорится, налегке.

- А я вам что говорила, - встретила нас Петровна-пророчица. - Сердцем чуяла…

Настали благодатные дни. С утра до жаркой поры по очереди с Михалычем ходили по степи со своим стадом вперемешку - коровы, овцы, телята, затем, не загоняя в баз, вольно ставили животных на днёвку до вечерней прохлады и занимались своими делами.

Так долго продолжаться не могло. У Михалыча появились какие-то общие дела с приятелем Мишей и вскоре они с Петровной перекочевали со всем своим хозяйством к нему на усадьбу. Перед этим мы честно поделили овец, каждому по четыре головы.

Остались я да Варька, Звёздочка с Зёмой, Марта, овцы, а ещё «пернатая живность». Не так уж и мало, чёрт побери! Но я, признаться, сильно заскучал по дому, по друзьям-приятелям, по своему письменному столу.

Не знаю почему, но, несмотря на массу свободного времени, на кошаре мне писалось очень плохо. За два года моего пребывания здесь уж и не вспомню ничего из написанного. И я подал заявление об уходе.

Директор ничего мне предложить не смог, но уговорил побыть «недельки две» в сторожах на кошаре, мол, без сторожа вмиг растащат двери, окна, а то и весь шифер с кошары снимут. Так позже и случилось. А тогда я согласился - на «недельки две», оставив своё заявление на столе шефа. Надо было и дома как-то подготовиться к приёму не такого уж и маленького моего хозяйства.

В доме я не смог ночевать. Кошара далеко, света нет, из помощников одна Варька, которая от меня - ни шагу. А дорога, рассекающая наше хозяйство, почему-то оживала именно ночью. Куда-то мчались грузовые и легковые автомобили, проскакивали верховые, а время-то было лихое. Открывай ворота база и выгоняй на волю всё моё хозяйство или круши в доме окна-двери.

Выход нашёлся. Весной нам завезли солому на огромной тракторной телеге-байде овцам на подстилку. У самых ворот база у байды отвалилось переднее правое колесо. Тракторист пообещал прислать ремонтников, да, видно, было не до байды. Так она и стояла с соломой, накренившись на один борт. Вечером, загнав скотину в баз и навесив замок на дверь дома, я забирался на байду. Вначале подсаживал Варьку, затем лез сам, прихватив с собой увесистую дубину. На самой верхотуре, в соломе у нас было целое лежбище. Варьку стало опасно оставлять на земле. На бесхозную кошару стали по ночам наведываться не только люди, но и огромные псы с соседних кошар.Бывало, подъезжали к самому дому ночные «гости», стучали в окна и двери. Первой, конечно, подавала свой звонкий голос Варька, чувствуя себя в безопасности на верхотуре. Следом, враз осипшим голосом, объявлялся и я: «Чего надо?» или «В доме никого нет».

Не знаю, применил бы я свою смертоносную дубину в случае нападения на меня. Вполне возможно. Коль полезли бы на мой последний рубеж обороны, значит, с намерением сбросить меня оттуда. Слава Богу - обошлось.

И так прошло полтора месяца. Про меня словно забыли, а может и вправду забыли. Замотались в своих делах. Однажды, в полуденное время, загнав свою скотинку на баз, направился к дому. Гляжу, сын Османа Махмуд мчится на своих «Жигулях» в сторону посёлка. Остановился, поздоровались. Парень хороший, недавно вернулся из армии и сразу женился.

- В посёлок подбросишь?

- Нет проблем!

В конторе тишина. Дверь директорского кабинета на замке. Слышу, в бухгалтерии кто-то неспешно «клюет» на машинке. Иду туда. Сама, грузная, но на лицо приятная главбухша Ида Николаевна за пишущей машинкой. Поздоровались.

- Директор в отъезде до понедельника…

- Заявление на расчёт подавал…

- Знаю…

- Мне что-нибудь причитается?

Порывшись в бумагах, Ида Николаевна сообщила:

- Тебе, Маляров, причитается ровно триста рублей.

- А нельзя бы сейчас…

Ида Николаевна, не дослушав, поворачивается и распахивает зияющую пустоту сейфа:

- Видишь? И когда будут - одному Богу известно.

Из конторы решительно направляюсь к почтовому отделению, даю короткую телеграмму родным: «Переезду готов приезжайте своим транспортом Володя»

Спустя два ли три дня на кошару приехали мои сыновья Володя и Женя. За рулём «КамАЗа» их общий друг Саня. В длиннющий прицеп с высокими бортами погрузили всё моё хозяйство и домашний скарб.

У конторы делаем остановку. Дверь директорского кабинета по-прежнему на замке. Оставляю Иде Николаевне ключи от дома и своё искреннее - до свидания.

Прощай, кошара! Прощай, Новый Бешпагир!

/ЭПИЛОГ

Свои триста рублей я получил. Правда, не в бухгалтерии ОПХ, а в администрации района. Туда каждый понедельник съезжались на планёрку руководители хозяйств. И уже новый директор, не помню фамилии, сполна расплатился со мной по ведомости.

В следующем, 1999 году я стал работником региональной газеты пограничников «НА РУБЕЖАХ РОДИНЫ» по Северному Кавказу и прилегающим к нему областям, что радовало. Передо мной открывались новые перспективы в творческой работе. Предчувствие не обмануло. За восемь лет работы в газете был написан и опубликован ряд повестей и рассказов на пограничную тему.

Тот же девяносто девятый год и опечалил на всю оставшуюся жизнь. В несчастном случае погиб на дорожной трассе мой старший сын Володя.

Но свиданья со степью не прекращались. Правда, теперь, разъезжая по командировкам, видел её чаще из окошка автомобиля - ставропольскую, астраханскую, казахстанскую, калмыцкую…

А что же мои подельники - Михалыч и Петровна? После моего отъезда они ещё некоторое время «хозяйнували» в Новом Бешпагире. И всё же Михалыч сорвался, впал в жесточайшие запои. Пропил резвую пару «рыжиков», но до «ейных» платьев не дошло. Упал и умер от сердечной недостаточности, царство ему небесное.

Петровна, слава Богу, жива-здорова, и, кажется, с тех пор ничуть не изменилась. Живёт по-прежнему на нашей улице. Долго не расставалась со своими козами, но уже который год без них, перевела. Теперь помогает старым и немощным…

Расставшись с газетой, (редакция переехала в город Ростов-на-Дону), и уже будучи на пенсии, я сделал ещё одну попытку подышать вольной степью. Мне предложили поработать гуртовщиком за Сенгилеевским озером, где сохранился кусочек нетронутой степи. Скорее это были неудобья для распашки - камышовые заросли, бугры, распадки и даже топи.

Гурт - это не те смирные нетели. Полста голов не выхолощенных бычков, среди которых уже просматривались будущие бугаи. И многие отличались своим норовом. Таких надо было бы пасти на доброй лошади, но пасли пешком. В первый же месяц я почувствовал свою немощь. За гуртом приходилось буквально бегать. Этот островок со всех сторон был окружён возделанными полями. Бычки не дурачки, издали усматривали зеленя и настойчиво устремлялись именно туда, пренебрегая потугами деда с его палкой. А иногда, набычившись, тот или иной лобастый и рогастый экземпляр принимал боевую стойку. Рядом не было ни дерева, ни кустика. Случись, быку захотелось бы поддеть деда на острые рога, и без проблем.

Последний месяц лета я ещё кое-как отмаялся. Всё-таки в лёгкой одежонке и обуви. Но осенью, когда разверзлись хляби небесные, стало невмоготу. Казалось, вот-вот сердце вырвется наружу в беге за резвым стадом. И всё - я сдался, выдохся на седьмом десятке лет. Теперь мою степь, которую видел такую разную, такую таинственно-прекрасную, храню только в сердце.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.