Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(71)
Владимир Вещунов
 Беглец

Кухню, ванную, туалет (двадцать пять квадратов!) плиточка к плиточке - за шесть с минутами! С таким кафелем работать - одно удовольствие. Чешский, цвета студёной зорьки, режется как сыр.

Плиточник опёрся на журчливый унитаз, осторожно поднялся, пошевелил одеревенелые суставы... Сколько испластал комбинезонов!.. Вот начали пощёлкивать косточки. Годы… Шейный позвонок раз так стрельнул, что неделю косошеим телепался. Теперь ноженька занемела.. Протез протезом. Размял её. Хрустко потянулся и набрал номер мобильника хозяина.

- Алё, всё в ажуре, хозяин! Приезжай, принимай работу!.. Быстро, говоришь? Ничего особенного. Дело мастера боится.

Раскинулся устало в кресле. До жил изъеденные работой пальцы с трудом отвинтили колпачок термоса. Шибануло в нос крутым парком. Обжигаясь, отхлебнул кофе…

Высотка метрах в ста от моря. Шум прилива с шипением пены слышался так близко, словно прямо под окнами море вздыхало. Казалось, совсем недавно оно само побывало в квартире и оставило после себя художественный беспорядок. Развесило на стенах чёрный панцирь морской черепахи; штурвал, окованный медью; кусок рыбацкой сети с пенопластовым оранжевым поплавком. Разбросало на подоконниках, на полках и шкафах засушенных ежей, клоунистых звёзд; дракончиков с раздутыми, точно крылья, жабрами; ракушечки, похожие на крапчатых букашек; известковые спирали раковин с розовыми раструбами; «заиндевелые» кустики кораллов. Расставило по углам деревянных папуасских пузанчиков-божков с копьями.

Кафельщик заметил на этажерке вещицу, резко выделявшуюся среди морских диковинок. Палехская шкатулка. Художник вдохновенно расписал русскую тройку. Лаковая чернь ночи. Подсвеченная золотой луной, выглядывающей из-за барашковых облачков. Вихрь златогривых коней: красного, белого, пшеничного. Цветочные травы стелются волнами под летучей тройкой. Лёгкая повозка. Кучер, подпоясанный кушаком, кнутом посвистывает, погоняет ретивых. Дух захватывает. А сзади влюблённая парочка, молодец с девицей, воркует. Живая картинка русской старины. Невольно дотронулся до неё заскорузлым пальцем плиточник. Словно полной грудью вдохнул вольный ветер…

Оглядел комнату. Морячил, видать, парень. Но на одной из стен рекламные плакаты «Строй-Экспресса» с фотографиями цветастых двадцатиэтажек: «Пусть вспыхнет радугой Ваша жизнь!», «Ваш дом ждёт встречу с Вами!», «Жилой комплекс «Акварели» - Ваш семейный талисман. Видовые квартиры. Отделка под ключ». На одной из реклам коромысло радуги - в руках лидера группы «Медовый месяц» Пита Болотникова. Козлетончик. «Любви ликёр - небес шатёр…» Попса, обречённая на успех у юнчих.

Кафельщик взял пультик «домашнего кинотеатра». И там, на экране, лидер рейтинга. Что ни включи, куда ни глянь - везде он. «Мы не можем ждать милостей от экономики…» Вырубил «мичуринца». Глянул на себя в зеркало. Лепная рама - как венок олимпийского чемпиона. И в ней - его физиомордия. Крупно не повезло. Один к одному - тот, с экрана. Глубоко гнездящиеся глаза в авоськах морщин; брови козырьком, посунутые к переносью. Залысины, влажно причёсанные на низкий пробор волосёшки…

А вот и хозяин. Крутой мажор! Под попсового короля Пита шпарит. Ошармил американо-болотниковой улыбкой. Как мячиком, поиграл банкой геля:

- Ну жизня! Двадцать колов это удовольствие на толчке.

Скинул клёвое шмутьё: бейсболку, косуху со значком «Беру!», пятисотдолларовые ботинки «Доктор Мартин». С пиратской серьгой в ухе, с китайской косичкой. Бес! И джины «Бес».

Плиточник невольно потрогал свою самопальную вельветку и, точно ожёгшись, просипел:

- Плавал?

- То лесом, то тайгой - все мои шторма были.

Зелёный и борзой. И когда успел?..

Восклицая: «О ́кей! Фантастика!..» - хиппан погладил ладонями кафель:

- Клянусь мамой, я такого рабочего маэстро не встречал!

Расплатившись за работу, он налил в перламутровые чашечки чёрно-красный, как марганцовка, чай. Горький, терпкий. Со стебцом в рыскучих глазах уставился на «маэстро»:

- Слушай, френд, ну и как тебе твоя пахота?

- Мантулить приходится, зато сам себе хозяин.

- Ха, средневековье! Глянь на наши «Акварели»! - мажор вскинул руку к рекламам. - На сегодня тыща заявок, чтобы стать счастливыми обладателями наших квартир и наслаждаться видами на море. Многие с нетерпением ждут открытия продаж. Ассортиментная линейка пополнится как просторными трёхкомнатными квартирами, так и удобными студиями. И тебе, френд, доступна возможность принять участие в стройке века. Благодаря лояльной ценовой политике и большому количеству программ кредитования от надёжных банков-партнёров, твоя мечта срубить как можно больше бабок становится реальностью. Все эти факторы обеспечивают стабильный высокий заработок. При такой масштабности проекта я хочу обеспечить качество декоративной отделки под ключ на уровне мировых стандартов. И мне нужны такие профи, как ты! От такой выгодной работы отказаться невозможно. Возражения не принимаются!

- Без меня меня женил.

- А что тут думать? Дело бабловое. Кури бамбук, стриги купоны! Не прогадаешь, френд, клянусь мамой! Надеюсь, ты всё понял?

- Понял, дурак бы не понял.

- Ну и ладушки! Вот телефон и адрес, - мажор засунул плиточнику визитку в нагрудный карман пиджака. - Завтра встречаемся в офисе. И за работу!..

Ничего не сказал кафельщик. Лишь усмехнулся про себя: «Речист - на руку не чист. Строитель, а с унитазом не дружит. Журчит тот, в ржавых потёках. А ведь «унитаз» переводится как «союз».

***

Он ещё был жив. Он был жив как никогда. Но клубок жизни скатался из его кричащих нервов.

За стенкой наслаждалась детективным сериалом жена. А может, привела кого? Какие-то подозрительные крики… Его слуховая галлюцинация изощрила их до эротических. И они бритвенно начали полосовать его на ремни. Сейчас он из них свяжет себе петлю…

Он лежал пластом уже целую вечность. Уже почти умер…

Такой невыносимой боли ещё не испытывал. Труп, доска доской - и такое страдание! А ведь готовился к нему, как и к смерти...

Что же она там делает?.. Мог бы уже умереть, а тут!..

Вскинулся в постели, грохнулся на пол, пополз, умер…

Не умер. Лишь сознание потерял…

...Ластится виновато; глаза, как у побитой собачонки.

Он ненавидит её, но не в силах оттолкнуть.

Ах уж этот нескучный сериализм! Ну нравится ей! Так она отдыхает. А ему волноваться нельзя. И он благодарен ей за её пристрастие к «Тайнам следствия» с Машей Швецовой. На эту героиню она и внешне походила и дотошностью в своих поисках. Сериалка уголовные дела расследовала, а микробиологиня исследовала плесневые грибки. После всяких облучений и химий он три месяца трупом лежит - без пролежней. Она ворочает его, постельное через день меняет, кормит с ложечки. Лекарство из плесени создала - похлеще пенициллина. С надеждой на его выздоровление. Святая!..

Прежде мечтал, как бы поскорей умереть. А этот рывок бешеный и ползок придали ему силы. Боль - в сознании; и болезни тоже - в сознании, вычитал он в одной восточной книжице. Рыба гниёт с головы. А он с ноги начал, вывихнутой ещё в малолетстве. Землистой стала. Начал по книжке той представлять всякое. Там, где темечко, родничок, - дыра Брамы. В неё впустил космическую энергию и направил к ноге. Вроде как полегче стало. Ещё и ещё вбирал целительную силу Космоса. А что ещё оставалось делать? Времени с избытком. Потом вообразил себя трубой. Вобрал колоссальную энергию и воспламенил её. Загудел огонь в нём, в трубе, облизал жадным языком всю трубу изнутри, как бы очистил от всякой заразы. Раз очистил, два… тыщу, миллион… Уже не помнит сколько. Да и какая разница. Но не только ноженька темнела, но и душа. Для неё никакие терапии не годятся. Ноет, болит - спасу нет! Будто каких-то нечистот нахватался по этим восточным трубопроводам из чёрных космических дыр. Сознание… А где же в нём Тот, Кто его вдохнул?..

Вредоносны эти замысловатые востоки для русского человека. Необычное, экзотику обывателю подавай! Не зная броду, не суйся в воду. Да и не вода это вовсе, а заглатывающая муть. Боженька - бабушкины сказки. Стало быть, безродные прощелыги, которых заносит в недосягаемые космосы, мудрее русских бабушек, праведнее наших святых и правовернее православной веры?.. «Болезнь, - наставляла родная бабка, - это грехи». Сама она чуток до ста не дожила. Старая, дряхлая - а доброта в ней так и светилась. И никого не осуждала. «Грешник - это больной; его не судить надобно, а помочь излечиться. А ему же необходимо разобраться в себе самом: где напакостил?..»

Следуя заветам бабушки, он, казнясь, в полосатой жизнёнке своей перебрал только чёрные штрихи…

...Заметённая сугробами глухая сибирская деревня. Смеркается рано. Подоены бурёнки; налито пойло в долб­лёные корыта в хлевах. Потрескивает язычок фителя керосинки в занятной избе. В ней малышок пяти годков важно читает собравшимся газетное сообщение ТАСС. Галдёж: как может что-то сообщать таз?!.. И ещё забава. Грамотею тычут на фронтовика. У того вместо ноги деревяшка. А ну-ка, пройдись, как он!.. И ковыляет ребятёнок, морщится якобы от боли… А вон агрономша на сносях, арбуз проглотила… Надувается артист, выпячивает пузёшку. Ну и выкамаривает малец!.. Гонит бабка это хульное представление, издевательство над героем войны, над мамашей с утробным младенчиком, над копирующим ребёнком!..

Оглушительно аукнулись эти выкамаривания в его судьбе…

Галок на скотном дворе зорил с деревенской ребятнёй. Провалился сквозь худую кровлю коровника. Вывих щиколотки, лодыжки. Вправил косточки коновал. Но стопа при ребячьих играх порой подворачивалась, разбухала. Приходилось неделю парить ноженьку в травных настоях.

Родители с места сорвались в поисках лучшей доли. При частых переездах понятие родины размылось. Первый класс закончил в милой сердцу деревне. Второй - в барачном посёлке. С третьего по седьмой класс учился в железнодорожной школе. Десятилетку закончил в ШРМ. В армию ушёл из деревни… Радости школьного детства и дружества юности не испытал. И всякий раз при звуках «Школьного вальса» щемило сердце. Ощущал какую-то обездоленность. Не на Бога роптал, а упрекал родителей за их неосёдлость. И лишь гораздо позже начал осознавать неслучайность многих напастей в своей жизни. Мрачные отзвуки и отсветы в судьбе… Комедничанье над беременной женщиной - бездетность в его семье из двух человек. Разорение птичьих гнёзд - разор родового гнезда; жизнь - перекати-поле. Кривляние над инвалидом - сам чуть ноги не лишился. Да услышал Господь молитвенные покаяния и слёзные мольбы о прощении грехов. Вот такое воздаяние и милость Божия!..

Через полгода сам до унитаза дополз. Часа два угрохал. Обнимал унитазик как горячо любимую девушку. Когда же скопил силёнок, жена ушла. К вожделенной научной работе, к возлюбленной своей плесени. Выполнила свой милосердный долг. Разошлись. Квартиру двухкомнатную разменяли. Спасибо великое со слезами выразил терпеливице. Да, теперь он не будет обузой. И так вон сколько для него сделала! Намучилась, сердешная…

Погнали их при Андропове устраивать облавы на граждан, ворующих у государства рабочее время. Он, сержант, тогда в УВД служил.

В гастрономе гебист в штатском заловил женщину лет сорока. Та вырывается. «Я - коммунистка! - кричит. - Уважаемый человек. Научный сотрудник ДВНЦ». То жена его бывшая попалась в андроповские клещи. Едва отобрал её у неподкупного дзержинца. А сам рапорт на увольнение подал…

С того времени плитку стал класть. Самостоятельная работёнка у кафельщика. От одного зависит - от стопарика. Как телемастера или сантехника привечают заказчики: спиться - дважды два. И чуть было не залетел. Вовремя обломал себя. И на дух этой отравы не надо. Но от душеоткровенных бесед за жизнь и за политику так просто не отделаться.

Благо, когда хозяева доверяют, а сами весь день на работе. Мука мученическая - когда под руку лезут и с трепалогией пристают. Что только не услышишь от доморощенных государственных деятелей!..

Того же Андропова взять. Одни его костерили на чём свет стоит. Другие руки потирали: наконец-то порядок в стране наведёт! Позже то же о гэкачепистах. Как Янаев отбрил журналиста! Тот о его здоровье спрашивает. С подковыркой. Скинул, мол, Горбача по состоянию, а сам-то как? А Янаев по-простецки писаке и рубанул: «Жена не жалуется!» Зато изысканные демократы искорёжились от подобной пошлости. Что, дескать, ждать от такого, с трясущимися руками? Посмотрите на этих путчистов!..

И ещё раньше народное туда-сюда растягивало в разные стороны Хруща. Даже у Лёни отыскали плюс. Любил-де Леонид Ильич быструю езду. Какой русский не любит быстрой езды! А Никитка вообще был свой в доску. В вышитой косоворотке, выпить не любил. Ну, были у кукурузника перегибы, творческую интеллигенцию погнобил малость. Так ведь потом в беседе с сыном своим Серёжей каялся. Перед сыном, не перед скульптором Неизвестным. Да-а, утраченное доверие подобно утраченной жизни - оно невозвратно…

Боря выкрутасничал постоянно. На американское телевидение вылез: не поймёшь, поддатый или не выспался? А уж каким дирижёром показал себя в Германии!.. И потом - что ни указ, то всё с запоздалыми пояснениями…

Следующий руковод выглядел по-европейски цивильно. Но вот первая его вылазка в народ. Простой, доступный. Ну прямо как Ильич Первый. Есть контакт!

- Как тебя звать?

Дальневосточный паренёк тушуется, естественно. Но вопрос ему по силам:

- Стёпа.

По-отцовски, непринуждённо, на весь мир:

- Молодец, Стёпа!

Молодец - потому что Стёпа? Как матушка, Царство ей Небесное, говаривала: «Нечего сказать - и «да» хорошо».

И всё ясно.

...Старикашка один, профессорский полубезумный видок, долго косился на кафельщика, приглядывался:

- Да-а, похож! Вылитый товарищ господин рейтингист. Да-а… Осанистее, нежели другие правители, выглядел Брежнев. Да и фамилия у него благозвучная. Он и царствовал подольше многих. И благополучно завершил царствование. Не считая срыва гробовой верёвки, когда могильщик не удержал её и гроб едва не грохнулся. Но это уже карма. Сколько злых анекдотов окружало имя Брежнева. Но при жизни он не испытал позора. Хрущёв получил своё. Косыгин растворился в тени. Когда Горбачёв согнал с трибуны первого депутатского съезда Сахарова, я предрёк этому правителю бесславный конец. Соответствующий его фамилии. Фортуна многое даёт во временное пользование - навечно ничего. Сбылось моё предсказание, как видите. Шмонов, стрелявший в него, был обречён на провал. С такой-то фамилией! Собчак ведь тоже потерпел фиаско. Так что моя фамилиалогия сбывается, - старикан диковато закатил глаза и расхохотался: - Да, слава надменных быстро становится бесславием! В разум правителей я никогда не верил. Ничтожества правят миром. Пока они через дворцовые лабиринты, зачастую по трупам, доберутся до трона, - вырождаются до нелюдей. Весь ум их уходит в хитрость и коварство. Всё, что не касается власти, их раздражает.

Не такой уж придуркулёзный оказался профессор. Похлеще Макиавелли с его трактатами о власти. Беспощадный вывод: «Ничтожества правят миром», - у кафельщика сомнений не вызвал. А вот фамилиалогия показалась занятной:

- Как корабль назовёшь… - не договорил он замусоленную «мудрость». - Как я вас понял, профессор, фамилия - это судьба.

- Прямо-таки отточенный афоризм. Не перенапрягся ли ваш интеллект, сударь? Павел Таран. Дважды Герой Советского Союза. Триста восемьдесят шесть боевых вылетов. Успешно применял таран против вражеских самолётов. Кровопусков - чемпион по фехтованию. Медвидь - борец. Соловьяненко - восхитительный тенор. Людмила Семеняка - балерина. Валуев… Несть числа подобным соответствиям… И ещё я обнаружил интересное явление. Пугачёва Алла, достигшая в своё время небывалой популярности как певица, ныне лидер в организации всех шоу-мероприятий. Разин Андрей - кумир молодёжи и мещан в возрасте. Крупный деятель в продюсерстве. А у нас вот Болотников… Однофамилец Ивана Исаевича Болотникова, не раз громившего с холопами войска царя Василия Шуйского. Любопытная тенденция, не правда ли? В ХVI - XVII веках Пугачёв, Разин, Болотников - народные вожаки. В начале XXI века однофамильцы их - популярные певцы с деловым уклоном… с уклоном… с ук… А вы-ы!.. Вы - рейтингист!..

С дико вывороченными глазами профессор зашёлся в старческом кашле и обессиленно плюхнулся в обшарпанное кресло…

О двойнике своём, господине рейтингисте, плиточник наслышался всякого. Среди заказчиков частенько - в тридевятой окраине! - попадались люди, которые служили якобы охранниками, лифтёршами, кухарками у прави­телей.

- С Горбачом много мороки было. Такой уж ценный для народа кадр, а за самоценностью боязливость крылась. Забылася я, поставила второе сначала ему. А Райка кричит: «Вы уволены!» - «Помилуйте, - грю, - за что? Михал Сергеич - первый в государстве человек». А она: «Это ещё надо посмотреть, кто в стране первый. А вот дома - уж точно я!»

- А вот Борис, как щас помню, тот, напротив, по пьяни на рожон лез, потому и с моста бухнулся. С ним всякие безо­бразия приключались. Хлопотный был объект.

- А вот нынешний такой обходительный, завсегда поздоровкается, входя в лифт…

Коммунальный фольклор лжечеляди, пикантные подробности ушлой журналистской братии, хула и грязь опальных сановников; святочная сусальность законных (и внебрачных) дочерей; скорбная ностальгия законных (и внебрачных) сыновей, зятьёв; мемуарно-гонорарные самовосхваления, написанные якобы самими руково­дами…

Размышляй об услышанном, верь увиденному. А поскольку и телевизионщики кадрировали свои «дожди», эстээсы, тээсэны, «вести» с определённым политуклоном, то веры телевидению у кафельщика не было. А зачастую от телеящика воротило: как ни включит, там все из кожи лезут, только бы выпялиться покруче остальных. И более всего телеместа достаётся актёришкам. Они - это всё! Если в стране самыми значительными персонами становятся лицедеи-подражатели - страна тяжко больна. На всякий актёрский чих она взрывается и взахлёб обсуждает, обмозговывает это знаменательное событие. Подчас исполнитель такого потрясающего чиха и двух слов связать не может. Не складываются они у него в подражательном мозгу, кроме ролевых. Не зря Тарковский писал в своём дневнике, что актёры самовлюблённы и глупы и что он в жизни не встречал умного актёра.

И плиточник, завязавший с выпивкой, трезво рассуждал так. Каждый пьяница - павлин. И зачастую артисты - те же пьяные павлины. Самовлюблённые, красуются, тщеславятся, упиваются сладострастно своим лицедейством. И чтобы завлечь демос, ублажить публику, потакают ей похабщиной, непотребством. Шуты выдают свои гадости за новаторство и всячески уродуют Шекспира. Гамлет - с гитарой. Дон-Жуан, куршавельский олигарх, утром был в плохом настроении: встал не с той любовницы. Ха-ха!.. Прогрессист-постановщик Мих. Левитин состряпал «Лира-короля»: на фоне кубика Рубика блатные дерутся на нунчаках и комкают портрет Л. Толстого. Вау! Круто! Супер!.. Лопахин - топ-менеджер ООО «Вишнёвый сад». Другой новатор создал «шедевр» из стерв: три сестры растелешились и фигуряют нагишом. Гламур! Глумление. Осталось ли что от умного чеховского театра?.. «В былые времена и блеск чулка шокировал, теперь же всё сойдёт!» - пел Фрэнк Синатра… Мат на мате! Главарь «Сатирикона» называет это правдой народной жизни. Это Костя-то Райкин - русский народ?!.. «Свобода творчества…» Разнузданная самовыражаловка. В «Руслане и Людмиле» - тайский массаж. В «Сне в летнюю ночь» - омерзительное гейство с хором мальчиков. Растлители, преступники!.. А ведь от скверного слова даже узор снежинки хрупается. Галками намазанными называл Серафим Саровский актрисочек. Жалкое зрелище, когда здоровенный детина или седовласый муж кривляется, гримасничает с обезьяньими ужимками. Смех без причины - признак дурачины. «Никогда не позволь себе смеха до обнажения зубов, - учили старцы, - до конского ржанья скалозубов, до разъятия багровой, слюнобрызжущей гортани». Потому и звали в старину «обезьяньи» представления - позорищами.

«Хлеба и зрелищ!» - требовали иудеи от Христа. И предали Его на распятие. И Иерусалим пал.

«Хлеба и зрелищ!» - требовал римский плебс. И Рим пал.

А ещё полторы тысячи лет назад мудрый китайский правитель поприжал скоморошество и балаганство. И в стране наступил порядок!..

В нынешней рыночной федерации нехватка солдат в армии, рабочих рук на производстве, зато разгул комедиантов; шутов - пруд пруди!.. 29 ноября 2001 года умер Виктор Петрович Астафьев. В конце декабря телеканал «Россия» сподобился составить мартиролог. В печальном списке значились артисты, политики, спортсмены, артисты… Скорбную строчку памяти всемирно известного русского писателя канал «Россия» не удосужился выделить. Канал…

На феерии сочинской Олимпиады её автор-составитель Эрнст представил всему миру «цвет» русского искусства: Малевич, Кандинский, Шагал. Народ же наш почитает Руб­лёва, Иванова, Сурикова, Шишкина, Левитана, Репина. И Шолохова. Назвав русских писателей-нобелевцев, среди коих, конечно, и российско-американского Бродского, режиссёр-олимпиец, кавээнщик Эрнст запамятовал имя великого писателя земли русской…

Не страна - шутовство и театр абсурда. Артист, который играет в кино врача, получает в тыщу раз больше, чем врач, спасающий людей. Подлинную же ценность актёрничанья показали уссурийские чиновники. Нищий городской бюджет они вынуждены были пополнить за счёт представления на сцене местного театра. Сами сыграли пьесу Островского «Бесприданница». И услышали не только гром оваций, но и искренние пожелания зрителей сменить кабинеты на сцену.

Зато всякая заезжая столичность - вся из себя. А ежели ещё и в политике величествует, то высокопарно жить лузеров учит - и гонорары лупит астрономические. Как язвил французский писатель-моралист XVII века Ларошфуко, величавость - это непостижимая уловка тела, чтобы скрыть недостаток ума. Чем он скуднее - тем весомее барыши. Наперебой зазывают богатеи комедиантов покривляться на знатных корпоративах и великих юбилеях. Такса - умонепостижима для плебса. Гонорарнее прочих - пародисты. Хазанов с придурошного «учащегося калинарного техникума» заматерел до владетеля смехачового театра, до общественного деятеля и бессменного члена всех и всяческих жюри. Винокур со своей «тёщенькой» размножился до театра пародий. Ярмольник с «цыплёнка табака» возбух и до члена жюри, и до политического лидера уровня Майдана. А ещё и Петросян со своей кривозеркальной свитой. И выводок «Шланга» с мамочкой Дубовицкой… И все заслуженные - и народные: то бишь любимцы «народа», которому пальчик покажи, и он захлебнётся в рыдательном смехе. Смех без причины… Песковы, аскаровы, лукинские, галкины, гальцевые воробьи, «Один в один», «Точь-в-точь», «Повтори!»… Пипл всё схавает!..

Дотла драконил кафельщик всю эту мутотень. Да одёргивал себя за критиканство. Сам-то почти родоначальник смехачества - деревенский молокосос-пародист. Вон как выкаблучивал!.. И жестоко поплатился, забавник, за то кривляние. Да Бог милостив - простил. А он, беспамятный, забыл милость Его. Облицовкой в погоне за денежкой как бы отгородился от Бога. Похоже, Господь напоминает о Себе, посылает испытание. Наверняка заерепенится мажор, оскорбится: я, мол, тебе такое предложение клёвое преподнёс, а ты, неблагодарный!..

Изо всех щелей, казалось, несло удушливым компотным «благовонием». Сейчас начнут шлёпаться на подоконник раскисшие ошмётки компота и окно будет забрызгано этой «благоуханной» жижей. И семья с виду вроде культурная, а валят и валят своё червие. Якобы голубей подкармливают.

Отбился от смрада хлёстким горячим душем. Мылся до скрипа волос и ушей. В комнате защёлкала, затараторила супружеская чета амадинок:

- Президент, президент, президент!..

- Президент! - передразнил хозяин пташек, отламывая облупок шпона у шкафчика. - Президент, застрявший в эре фанерованной мебели, провонявшей соседским компотом.

Вдруг будто малость окривел, словно правый глаз по­дёрнулся бельмом. Снял с ресницы дымчатую пушинку. Две пичужечки, а пуху за день - на перину...

Снег точно тлеет, от него валит пар. Тепло, весна, дружить хочется. На дальневосточный лад сдвинулось время любви у австралийских воробушков.

- Жизнь течёт! Жизнь течёт!.. - восклицает напомаженный Гусарчик.

- Течёт, течёт! - отзывается невзрачная Дамочка.

Защебетали слаженно, самозабвенно. Забарахтались… Домовитый супруг яростно теребит, рвёт для гнезда газетную подстилку. Пух столбом, в разные стороны клочки газеты, просо с чумизой.

- Цыть! - постучал пальцем по клетке хозяин.

Слетелись на жёрдочку поближе к нему, навострились - сплошное внимание. Поцокал дружески на их языке, пощёлкал.

- Президент, президент!.. - польстили дуэтом: добрый у них хозяин - достоин стать президентом.

Телефонный звонок. Зачирикали, вопрошая:

- Чей звонок? Чей звонок?..

Взял трубку. Услышал вкрадчиво-зловещий голос:

- Ну как оно ничего, френд? Как живётся-можется?.. А я тебя в офисе целый день прождал. Ты, крендель, крепко унизил меня и даже оскорбил!.. Молчишь, с-с!.. В глухой телефон играешь? Ну ты чо, в натуре?!.. Шкатулку спёр и молчишь! Да это же Палех! Работа заслуженного мастера. Лично для меня расписал. Эксклюзив! Знаешь ты, чмо, сколько это стоит? А ты грязными, вонючими лапами… Такое произведение искусства! А ещё в ней были редкие фамильные драгоценности. Ха, а пальчики-то оставил. Ну ты и попал, козёл! Ну погоди! С огнём играешь! Короче, гони монету или своей квартирой за всё заплатишь! Не то мы тебя уроем, нудак, и тебе кранты! П-понял, с-с?!..

Плиточник до хруста сжал трубку. Гробовая тишина. Даже птицы замолчали… Вот и напомнил Господь о Себе, послал испытание… Глаза рыскучие у этого мажора. Речист - на руку не чист. Про шкатулку наплёл, про пальчики на ней, которой якобы нет… Алчный тусовщик. Что его своре какой-то пентюх? Квартиру им подавай! Да такие за один косой взгляд могут убить. А тут - взбрыкнул!.. Унизил, оскорбил.

- Да-а!.. У страха глаза велики! Вон куда тебя, Кафель, занесло!.. - съязвил над собой облицовщик и успокоил себя: - Господь, однако, даёт каждому испытание по его силам, чтобы выдержал и не отчаивался…

Амадинки снова начали обзывать его президентом, забрасывая пухом и клочками газеты.

- И не отчаивайся… - пробормотал он, мотая головой, как от нокдауна: крепок удар, нанесённый диким звонком.

Как бы затаился на кухне, тупо уставившись в холодильник. Там, словно сквозь дверцу, маячила давнишняя бутылка коньяка…

Оглушённый невыносимым птичьим ором, с клеткой спустился во двор и повесил её на ветке ясеня. Почки уже набухают. Тепло. Не замёрзнут птички. Не успеют замёрзнуть. Кто-нибудь да заберёт экзотику. А ему наверняка придётся скрываться.

Холодильник так и не открыл. Теперь, как никогда, нужна трезвая голова. Позвонил бывшей супруге, выяснил, что на даче она не была три года.

Косить, дерёвня, уже разучился. Из литовки смастерил тесак наподобие мачете и в самоотверженном порыве, точно кубинский мачетеро, ринулся рубиться с травостоем выше его роста. «Шша-ах! Шша-ах!..» - пластами укладывал «тростниковые» стволы застарелой полыни, иван-чая, крапивы, дудочника…

Однако спохватился. Его же могут заметить соседи. Заброшенная, заросшая бурьяном дача - более надёжный схрон, нежели обжитая, с прокошенным участком. В запущи, в одичании придётся хорониться, не попадаться на глаза людские. Верно, что с электрички пошёл не по большаку, а углубился в низину. С пяток бабок-говорушек потопотили поверху. Спустились же, кроме него, парень со старухой…

Звонок мажора, как молотом, по башке долбанул. И ноженьку болезную точно пламенем хватануло после приговора: «С огнём играешь!» Затем занемела малость, приходится подтаскивать с помощью палочки.

С сожалением отбросил в сторону горячее мачете, взбуровил для беспорядка кошенину. Пластаться пришлось бы неделю - чем же теперь заняться? Полез обустраивать лежбище на чердаке. Сколько отпущено ему судьбой здесь куковать?..

Не чердак, а почти второй этаж: высокий, обклеенный обоями; кушетка, два стула, столик у застеклённой дверцы. Через неё с крыши веранды проникал хозяин в свои хоромы. Попивая пивко, а то и ёршик, умилялся ненаглядными далями. Пронзительная синь горизонта. Гряда сопок, парящая в туманной дымке. Асфальтно сверкающая трасса, неумолчно гудящая днём и ночью. Раздольно раскинувшаяся деревня. Посадки питомника - фазаньи угодья. Бурливая речка с мостом, опушённая тальником, впадающая в озеро, латунно отсвечивающее. Искры мелькающих вагонных окон дальних поездов и электричек…

Хоть нога и побаливала, взобрался, точно и не было долгой отвычки. А вселенский окоём, захватывающий дух, и вовсе как бы исцелил болезную.

Запустением не пахло, ни пылью, ни мышвой. Черканул пальцем автограф на столике - едва различился. Постель незатхлая, заправленная байковым одеялом, словно ждала хозяина для отдохновения.

Что ж, жить можно! Конспиративно задёрнул шторку на дверце-оконце. Хорошо, что не прорубил лаз из кухни сюда, наверх. «Мне так сподручнее! Ты понял меня!» - требовала жёнушка. «Сподножнее, - отшучивался он. - Завтра займусь…» - «Обещалкин, завтраками кормишь!.. - по-детски дулась. А вообще-то чаще пилила и шпыняла. Было за что…

После «андроповского» позора она в партии разуверилась, а затем обратилась к другой вере, к православной, воцерковилась. Её молитвами и с вытяжкой из плесневых грибков здровьишко его и вовсе поправилось. Тянула дачный воз одна. Помогал редко. И хотел бы совместно вести это хозяйство, да она всё пыталась наставить его на путь истинный. А он, раздолбай, при нравоучениях топорщился: покушение на свободу! И стремился к вольности, наверх, в свою светёлку… А теперь люк на кухонном потолке и вовсе был бы опасен…

Раскинулся с блаженством на постели. Нет худа без добра. Даже здесь, на чердаке, воздух гораздо свежее городского. Долина, распах земли, во все лёгкие апрелем дышит.

Во всё горло, будто совсем рядом, петух дачного председателя весну-красну славит. Подворье же его в самом конце улочки у прудка. Ни собаки не слышно, ни коз, лишь петюня раззоряется. Председательская семья приросла к земле по-крестьянски основательно: добротная усадьба, грузовичок, живность. Председатель - мужик работящий, но коли остограммится, его шибко заносит. Мужички начинают подтрунивать: «Заяц трепаться не любит». А он в драку лезет: «На кого, козёл, мля, бочку котишь? Замажь хайло одеколоном!..»

Прогорланил петюнчик, и всё стихло. Лишь волны долинного ветра доносят порой гортанные крики поездов да натужный, трудовой стон трассы.

Под кровом дома своего отмахнулся от тревожности, вызывающей порой внутреннюю недужную дрожь. А под Небесным покровом и прибежище его и он пребудут в сохранении…

***

Ручьём зажурчал его воробей. Будит запевала в своё чёткое время - без пяти восемь… Ворохнулся в постели. Да он же не в квартире своей! На даче. На чердаке. Загнанный… Сумерки ещё. Как болезненно сбивается человеческое время при смещении пространства, при смене часовых поясов. Но он-то не преодолевал никакие пояса. Преодолевал! Вчерашние тревоги придавили его, усталость от загнанности. Тяжкие сумерки. Пора между волком и собакой. Волк. За ним крадётся воровка смерть… Бьёт, бьёт её воробей! Заливается жаворонком. И откуда он взялся такой - отчаянный и ранний. Как будто тот, «будильник» городской. Журчание его, как звёздная жизненная нить, связующая со Светом…    

Потянулся к столику, глянул на ручные часы. 4 апреля. 6. 34. Одна-ако!.. Отключил мобильник. Вот почему наяривает утренний певец: с днём рождения поздравляет. Вовлёк к поздравлению и всю певчую братию. Жемчужная россыпь солистов, слаженность ансамблей… В каком городском сквере насладишься такими божественными трелями: журчание, хрусталь синичек-теньковок, флейтовые переливы щура, кастаньеты дятла, свирелечки, щебет, воркование, скрипки, трещотки, дудки… Гимн восходящему светилу, весне, Творцу. Человеку, рождённому в это утро жизнь назад…

Славно!.. Никто не докучает. И в прежние дни рождения избегал пустых славословий - дежурные, избитые фразы, а то и стишки-нескладушки: «С днём рожденья поздравляем, любви, счастья желаем!» В позапрошлом году 4 апреля, поздним вечером, когда уже расслабился, не страшась никаких пожеланий, нагрянул приятель. Ну, думал, сейчас начнутся излияния… Однако другу скучновато стало смотреть футбол в равнодушном семейном кругу. Вот и проболели два часа за пивком, поругивая дона Фабио, надеясь на его тренерский опыт и на попадание России на чемпионат мира…

Это был самый лучший день рождения!

Забыл друг-болельщик о нём…

А он из-за этого футбола транзистор на даче не выключал. А между спортивными репортажами «маяки» песенки лялякали. Уж тогда жёнушка не выдерживала: «Это выморочное безголосье божественное пение птиц заглушает, угробит их вокальные данные, мастерство и высокое искусство. И тоже начнут сипеть, гнусавить; блеять козлетоном, как пресные орбакайте-варумы-лепсы; мяучить, как мумии троллей… А футбол твой международного уровня никогда не достигнет. Ты меня понял?! Россия - духовная страна. Футбол же долларами просмердил и безбожием. Сто тысяч на трибуне с ума сходят и побоища учиняют. Но помаленьку православные храмы наполняются…» Мычал что-то, пытаясь возразить. Да что тут скажешь?..

Доставалось ему, непутёвому, от сударушки своей. Он, рачительный хозяин, со тщанием и усердием собирал помидоры, каждую упавшую помидоринку… Друзья охотно разбирали банки с калиновым вареньем для понижения давления. К рясной раскидистой калине подставлял лестницу и старался обобрать её до ягодки. Пернатые же соседи - сороки, сойки, скворцы, синицы, горихвостки, - нахохлившись, недовольно смотрели со штакетника на его рвение: до чего же прижимистый мужик, да когда же закончит, скупердяй!.. И у помидорной грядки, и у калины жена, к удивлению соседей-слухачей, просила его шибко не усердствовать: «Оставляй птицам немного. Ты меня понял?!..» И всякий раз с благоговением напоминала мужу наставление из Священного Писания: «Когда будешь жать жатву на земле твоей, не дожинай до края поля твоего и оставшееся от жатвы твоей не подбирай, оставь бедному и пришельцу»…

Верно, и люди поселковые в его отроческое время следовали этому библейскому завету. Папаня по путейским делам отбыл в длительную отлучку. И тоже в апреле туговато пришлось им с матерью: деньжата кончились. Побрели они с нею на прибарачные огороды, увязая в раскисших грядках. А земля, отошедшая от снега, словно народила картофелинок. Прошлогодние, они зазывно белели, будто просились в руки. Вот так и набрали ведёрко крахмальных плодов. Матушка же из них напекла целую миску оладушек.

Потому и спасаются заблудшие в охотничьих избушках не только от околень-смерти, но и от голодной. Хранят люди добрый завет. Всё бережёт для жизни таёжная спасительница избушка: бересту, дровишки, спички, соль, крупу, консервы.

Да, всё - Божие. Права жёнушка. И в противоборстве справедливом с его пагубным пристрастием права была. Зря он её иногда Ругачкиной называл. О нём же заботилась, оберегая от собутыльников. Потому и не якшалась с любительницами посидеть с настойками после трудов праведных, песельницами народными. Кончались наливки, гонец ночь-в-полночь на перрон к ларьку мчался сломя голову. Слёзно молил разбуженного, матерного сторожа облагодетельствовать. Только-де разохотились, песняка даванули - и сушь! Выдавал милостиво, доброхот, за двойную плату литру-другую палёнки.

Его из-за профессии и в честь теннисиста Евгения Кафельникова дачное мужское содружество величало Кафелем. Теснее всего он дружковался с местным электриком. Тот суровой супружницы Кафеля побаивался и придумал сигнализацию для потайного общения. Якобы для отпугивания воронья цеплял к огородной жердине красную тряпицу. И якобы для очистки лопаты от комьев земли бабахал ею по бочке. Стало быть, дорогой соседушка Кафель, всё готово к столу!..

«Отцвели уж давно хризантемы в саду…» Отцвели благодатные денёчки…

И председатель, и электрик круглый год обитали на дачах. И сейчас от их подворий тянулись манящие запахи жареной картошки и курицы, борща. Трудяги, у них заведено завтракать плотно: впереди работ невпроворот!

Заявиться к кому-нибудь на гостевание?.. Даже в свой дом спуститься не смел: бряканье висячим замком, скрип двери… А в чистом воздухе каждый шорох гулко отдаётся… Дожил! Докатился! Жан Вальжан, едри ж! Монте Кристо граф… Так и докукуется, чердачник, до пролежней-просидней. Эх, зря не прихватил коньячок! Принимать алкоголь гораздо безопаснее для здоровья, чем принимать всё близко к сердцу.

Поёжился от холодка. А всё-таки студёно ещё в начале апреля по ночам и утром. Печь чугунная Сущевского с полешками внизу напрасно его ждёт. Вот бы повозиться с ней. Как она стреляет, салютует! Он и зимой бывало к ней наведывался: так город остоЧёртеет! Затопит, а она загудит благодарно. Пламя в утробушке её полощется, отблески его на стене мечутся. А в утробушке хозяина ласково водочка сугревная перекатывается. Метельный февраль завывает за окном, и от того ещё благостнее на душе…

А теперь у него на чердаке, как в иглу эскимосов. Удобную одёжку придумали они. Аляска - будто спальный мешок. И печь топить не надо… Дома, едва с постели поднимался, ладонью по щетине проводил. «Хорошо вам, женщинам, бриться не надо!» - как бы завидовал жене ещё при совместной жизни. И сразу же брился. Иначе чувствовал себя недужно… С сего же дня надобность в бритье отпала. Вынужден бороду отращивать. Ох, и начнёт зудиться недельная стерня!..

Сгодилось ведро из-под обойного клея. Надо как-то исхитриться плюхнуть свежее удобрение на грядки.

Раздвинул шторку на дверце-оконце. В тающей дымке трасса с круглосуточным магазином. Недосягаемая. Мираж…

Дребезжание на веранде стеколок ячеистого окна во всю стену. Скрип двери в соседнюю с верандой кухню. Кряхтенье, сухой кашель. Кто-то ворочается на кровати в спальне… Но замок не гремел, дверь в дом никто не открывал. И такое мерещится в самом начале пряталок! А что дальше приблазнится?..

Едва дождался сумерек. При обвальном грохоте товарняка, заглушающем все звуки, быстро спустился с рюкзаком и пахучим ведром. Удобрил огуречную грядку, заросшую пыреем и овсюгом. И споро пошкандыбал к магазину. Но скоро темень непроглядная поглотила всё вокруг. И лишь в дали кромешной то пропадал, то слышался смутно гул бессонной трассы. Но вначале направляла к себе речка с кипучим бурлением под мостом. Даже по тёмному селу не решился идти, раздражать собачьё. Добирался околицей, огородами, пока не воссиял ему в кромешности заветный неон «24».

Три легковушки возле «замка» с башенкой. Отовариваются водители на весь дальний путь, хлопочут, запасаются и водой в пятилитровых канистрах. И он, изгнанник, загрузился, как перед долгой дорогой. Не за рулём - потому и «топливо» самое ходовое. И водица - для ерша подходящая. Закусь отменная! Хлеб разный: калач, лаваш, кирпич чёрного. Шмат сала, палка копчёной; дюжина плавленых сырков - н/з. Набил рюкзак под завязку - пуда полтора. Водители, подтрунивая над ним, помогли взвалить груз на плечи и подтянуть ремни. Подхватился и с палкой, страждущий, бойко пошаркал из доброго магазина. Но споткнулся у порога о мешок мусорный и чуть не свалился. Как будто тот живой, сам его за ноги схватил. Едва устоял, сгорбленно опираясь на палку. А из полиэтилена, отливающего смолью, рука замаячила. Растолкал он эту ожившую тушу. Из «спального» мешка в картонках, в клочьях бумаги выползло некое существо. С карачек, кряхтя, бормоча, с трудом поднялся дикобраз. Отряхнулся от мусора - типичный, «классический» бомж. Такие, пыльно-похожие, вылезшие из подвалов, бродят двойками-тройками по городу в поисках «пушнины» или железяк, роются в мусорных баках. Заросший, со слезящимися глазами, мятый-перемятый, в истлевающих отрепьях - писаный красавец предстал перед отоварившимся, сказочно богатым хромцом.

- Ну как жизнь? - насмешливо спросил «богач» бродяжку.

- Вполне… Удалась! - просипел тот и снисходительно смерил с ног до головы ковыляку: - А у тебя?

- Бьёт ключом - и всё по голове!

- Ну тогда посидим где-нибудь!

- Извини, спешу!.. Хоть и удалась у тебя жизнь, на вот тебе на пиво! - протянул полусотку и, усадливо встряхнув звякающую бутылками поклажу на спине, заутюжил к уснувшей деревне.

Однако услышал сопение за спиной: бомж увязался за ним.

- Что ты пристал, как банный лист? - отдуваясь под тяжестью рюкзака, начал злиться Кафель. - Гуляй, Ваня!

Он попытался оторваться от прилипчивого бомжа, кляня себя за то, что связался с ним на свою голову. Но тот, обогнав его, заканючил:

- Давай помогу! Давай, а?!..

- Да ты сам как младенец на роликовых коньках.

- Это от спанья. Отлежал. Уже не сводит. Сам-то ты еле плетёшься. Я покрепче тебя буду, грузчиком подраба­тываю.

Хромец и впрямь подустал. Помощник стащил с него рюкзак, навьючил на себя:

- Пойдём к озеру, на бережку посидим.

Уютное озеро, километр на полтора, притягивало к себе туристов со всего Дальнего Востока: рядом океан, портовый город. С мая до октября на берегах его кипела палаточная жизнь. Двое неприкаянных как бы открывали сезон уже в первой седмице апреля.

- Всё своё ношу с собой! - запасливый Кафель достал из рюкзака зажигалку и складешок.

Знакомец его догадливо собрал сухой камышник и хворост. Запетлился весёлым хвостиком дымок, и уже костёр радостно затрещал, заполыхал, запуская горстями в небесную чернь стайки искр. Отблески его заиграли на таинственной водной глади. Озёрный пресный дух с горьковатой прелью полежалого камыша усладил до слёзного молчания две одинокие души.

После сердечного созерцания и вдыхания полуночной свежей озёрности прихлынула человеческая душевность с возлиянием водочки. И подивился Кафель двум пластиковым стаканчикам, до кучи сунутым в пакет продавчихой. А ведь пригодились.

Как с голодного края, уплетали после сотки краюху за краюхой с салом, колбасой, сырками. Почти не разговаривали. Зверский аппетит!

Отдышались. Бомж крючковатым ногтем чпокнул крышечкой пивной бутылки:

- Водка без пива - деньги на ветер!

После знатного ерша он заплёл дивные словеса:

- Хорошо пошло! Освобождение от физиологического и эмоционально-психологического груза.

Кафель пьяненько мотнул головой:

- Фрейд Зигмунд, в точку попал! Принимать ерша безо­пасней для здоровья, чем принимать всё близко к сердцу. Это точно - освобождение от груза… - Он широко раскинул руки, вдыхая всей грудью озёрную и застольную благость, и неожиданно у него вырвалось: - А у меня день рождения!

- Брешешь!

Именинник аж потерял дар речи, однако мысленно ругнув себя за неуместное признание, согласно кивнул. Его «враньё» раззадорило поперёшного собутыльника, и он приступил к политике:

- А ты за Путина или за Зюганова?!

Кафель не хотел ввязываться в пьяную свару.

- Не финти!

Кафель малодушно промолчал.

- «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утёсах», - зловеще процедил «политик». Нашарил в траве опорожненную бутылку, сжал её за горло: вот-вот размозжит голову брехуну и «пингвину». Но тут при слабом свете догорающего костра к застолью припрыгал отогревшийся лягушонок и вылупил глазёнки на пьяных мужиков. Бомж, тыча в него пальцем, расхохотался, хлопнул собутыльника ладонью по плечу - накренился и свалился, захрапев. Словно гипноз крошечного миротворца уложил сдуревшего оборванца.

- Индюк думал - и в суп попал! - заключил Кафель: таковы бесславные потуги мудрования бича - видимо, бывшего интеллигентного человека. - Посади свинью за стол, она и ноги на стол. Теперь вон валяется, хрюкает… Попробовал бы только тронуть гвардии старшину!.. Да-а, сделай добро - и оно тебя достанет…

Лягушонок попрыгал к тлеющим углям костра. Подле этого тепла Кафель вырыл ямку в песке, залил её озёрной водой, поселил в ней изумрудного жильца и накрыл его одеялком из мокрого мха и ила на сон грядущий.

На востоке забрезжило. Засветло надо быть в своём прибежище. Собрал остатки пиршества и пустые бутылки. Рюкзак чуток полегчал. Залил костёр. Навёл девственный порядок. Глянул презрительно на лежавшего кулём бомжа. Быстро вырубился. Слабак слабаком, а волосы шпыном, густющие, как смоль. У самого же Кафеля уже поблёскивали залысины. И он махнул рукой на лежебоку: такому ничего не сделается, не замёрзнет, отлежится. Да устыдился своей чёрствости. Подволок сопитника к шипящему от влаги костру. Напластал охапку камыша и укрыл храпуна шуршащим «одеялом»:

- Шумел камыш!.. - Под кустом тальника поставил похмельный бутылёк с остатками водки, надев на него белый опознавательный стаканчик: - Не поминай лихом, если лягушва выпьет!

Завершив благотворительную деятельность, со спокойной совестью поковылял домой. Домой… Бездомный он. Скиталец…

Однако же тоска бездомности развеялась, когда на своей верхотуре закатил пир горой. Невыразимая радость бытия. Пир духа! В гордом одиночестве - день рождения! Хотя уже не его день. Всё равно курорт!..

Дни стёрлись. Сколько их прошмыгнуло - он и знать не хотел. Убийца времени. Съершит опохмелку - и на боковую. Ёрш валил махом. И лишь в короткие пробуждения всем жалким, дрожащим существом своим ощущал апрельское потепление. Зов рыбного озера тревожил. Скоро, скоро он не будет ныкаться позорно на чердаке, а станет достойно проводить время с удочкой, вдыхая озёрную свежесть… Раздвигал шторку на дверце-окне и с пьяной слезой глядел и не мог наглядеться на живое, манящее озеро. С теплом в утренние часы над ним планетно шевелилось марево, словно некий фантастический солярис…

Одно из таких созерцаний прервали крики:

- Ты что же, голубушка, участок запустила? Всё заросло, одуваны, ромашки, лебеда всякая к нам прутся; устали с ними бороться! Не хотите содержать дачу, продавайте, а то мы сами на торги выставим!..

Догадался чердачник: жена наведалась, а супружницы председателя и электрика на неё напустились. И муженьки рядом с ними:

- А где твой?

- Куда подевала?..

А он лишь пьяно мотал головой, икая и бормоча:

- Что вы к ней пристали?.. Тут я, тут!..

И чуть было не взвыл затравленным волком - да осёкся: и повыть-то нельзя в своём логове!

Жёнино чутьё не обманулось…

Хоть они и не жили вместе, он по-прежнему чтил её женой. При редких же встречах несносно ёрничал: «И жили они долго и счастливо. Когда разошлись». В научном сообществе партнёра для совместной жизни она даже и не искала. Одиночествовать ей было недосуг. Поглощённая исследованиями, не удосужилась и кандидатскую защитить. А ведь открыла новый вид плесени, о коей не подозревал даже сам Александр Флеминг, создатель пенициллина… На ёрничанье она сердилась, и он заглаживал свою вину подхалимажем: жёнушка, сударушка, лапушка, ладушка… Хотя и не льстил вовсе. На что и она, обольщённая, с доброй усмешкой навеличивала его благоверным. А он с печалью воздыхал: «Так они и жили: дом продали - ворота купили».

И вот теперь, переживая за него, она поспешила к нему. Покорно выслушала справедливые обвинения соседей; сняла висячий замок, с трудом отворила осевшую дверь.

Да, её научные исследования сродни детективным расследованиям. Насмотревшись сериалов, она будто сыщицкие навыки приобрела. За особую приметливость благоверный называл её миссис Марпл, хотя и признавался, что по симпатичности она смахивает на Машу Швецову из «Тайн следствия»… Конечно же, «сыщица» заприметила и смятую задергушку на чердачном дверном окошке, и кошенину с шашкой-мачете, сделанной из косы, и учуяла запашок «удобрения» на огуречной грядке.

Постучала шашкой по потолку, откуда, как в стародавние времена, несло застарелой попойкой. Ответа не услышала. Засунула мачете под печку. Встала на табуретку и полушёпотом заговорила в потолок:

- Запил! Стыдно, да?.. Они звонили мне. Тебя ищут. Во что ты вляпался?!.. Не пей! Я тебе палатку привезла, рыболовные причиндалы и немного денег. Как стемнеет, отправляйся на озеро. Сиди там. Но шакальё и туда может нагрянуть… Не пей больше! Всё, что сверх меры, то от дьявола. Ты меня понял?!.. Молчишь… Ну пока! А шторку задёрни!..

Слёзный комок в горле застрял, и покаянец лишь что-то жалко просипел. Он бы и разрыдался вовсе, если бы не вечное её командирское: «Ты меня понял?!» И всё-таки запруду прорвало - зашвыркал носом, и потёк ручей…

Слёзы благодарения и покаяния освежили его затхлость. А тут сопереживатель заныл: комар! Анекдотец вспомнился. Укусил комар пьяного рыбачка и два часа жаловался ему на свою тяжёлую жизнь…

Вечерами по воскресеньям дачная округа пустела: с понедельника рабочая неделя. В один из таких вечеров, после уловного счастья, свернул палатку и в сумерки уже, по-воровски прокрался к себе на дачу. Замок висел на месте; верно, никто не появлялся.

Пропахший вольным костром и ухой, безмятежно раскинулся на тихой чердачной постели: палаточники гомонились и по ночам.

Но в безлюдный почти понедельник (оставались лишь председатель и электрик с семьями) до рассвета забренчал замок. Кто-то со скрежетом, вместе с петлями выламывал его. Открыв дверь, парочка грабителей тарарам не учинила, не стала переворчивать всё вверх дном, а принялась тихо шмонать по полкам и шкафам. Ничего не нашли, но не матерились, а остались довольны и чайным кипятильничком, найденным в ящичке кухонного стола. С этим безобидным вещдоком их и застукали ещё одни ранние посетители заманчивой дачи.

- Мы к другу приехали, а вы кто такие?! - грозно подступился к перепуганным воришкам мажор.

- Нету тута никого, - промямлил один из них.

- М-м… Мы с-со-соседи, - зазаикался другой. - В-вона на-наша да-дача, рядом. С-с ф-флю-флюгером. С-сос-седи-деди мы…

- Деди… Друга моего грабите! Я вам покажу деди! Клянусь мамой! - мажор рассвирипел.

- Бомжары! Синявки!.. - два качка пинками вышибли «соседей» в бурьян у крыльца.

- Спокуха, братаны! - осадил их Пит. - Прокатимся к озеру. Там палаточный лагерь. А вдруг наш друг лагерником заделался? - Он расхохотался. - Клянусь мамой!..

Подкатили на внедорожнике тихо, отъехали же с мощным рёвом, оглушая окрестную тишь. Даже не удосужились дом осмотреть, на чердак заглянуть: бомжи ведь только по пустым дачам шастают. А дорогие «соседушки» и впрямь частенько навещали ближнюю дачу. Она выглядела тоже заброшенной, лишь флюгерный скрипучий петушок на коньке напоминал о былой домовитости хозяев. Из них осталась в живых одна старуха, которая звала себя баушкой. Приезжала два-три раза за лето. Топталась ягодница вокруг сохранившихся кое-где кустов смородины; ахала, охала, стонала и плюхалась с превысоким давлением. Чуткие соседи волокли её в тенёчек, отпаивали холодным чаем с калиной. Несмотря на милосердие, баушка совершала тайные поползновения на их участки: то огурчиков позаимствует, то картофельные клубни подроет. Пойманная же с поличным, огорошивала хозяев:

- Воровала и буду воровать! Не могу сдержаться.

Потерпевшие удручённо, а иные и с чувством необъяснимой вины отворачивались от неё: что взять с больной старушенции; пусть берёт, что хочет; много не съест…

Если она обнаруживала в своей развалюхе ошмётки бомжатника, оставляла записку: «Дорогие гости, спасибо конечно, что выбрали мои хоромы для гостевания! Имейте совесть, убирайте за собой и помогите баушке вскопать грядки».

Когда она была покрепче и наезжала почаще, привозила на всё лето сибирского кота. Придя с электрички, всходила на крыльцо и громко объявляла:

- Вот и я, Барсик! Баушка твоя приехала!.. - Он задерживался, и она пискляво кричала: - Ба-арсик! Ба-арсик!..

После невольного бродяжничества, лохматый, весь в репье, одичавший почти, котяра нёсся стремглав, ломая рослый травостой. Однажды он не вернулся. Она искала его повсюду; звала, пока не потеряла голос; всех расспрашивала, даже ходила в деревню. После потери любимого Барсика она подобрала бездомного котёнка. Тот с грохотом таскал обувь из комнаты на кухню, а из кухни тащил совок с веником. При этом громко урчал, за что хозяйка прозвала его Трактором. Оставила на даче. Приезжает и зовёт:

- Трактор! Трактор ко мне! Ну где же ты, Трактор?!..

Соседи, зная про её странную болезнь, подумали, что бабка совсем рехнулась, и попытались вызвать психовозку. Да неотложка плутать в дачных закоулках не рискнула…

В приезды свои хозяйка Трактора продолжала приворовывать:

- Воровала и буду воровать! Клептомания - это мой критерий.

- Ну и бабка! - удивлялись её учёности потерпевшие. - Надо же, критерий у неё! Тяжёлый случай!..

В день изгнания бомжей петушок-флюгер покосился, перестал вертеться и поскрипывать. Счастливая когда-то дача, оглашаемая весёлыми детскими голосами, похоже, не приютит уже больше никого. И это умирание, словно живого существа, почему-то взбодрило Кафеля: он-то ещё поживёт, и дачка их с сударушкой поживут, и всё у них будет ладненько!.. Вовремя смотал удочки… А-а, плевать хотел на все страхи! Спустился из своего укрытия ещё до сумерек. В траве у крыльца нашёл замок с вырванными петлями. И только стал прилаживать на место, как сверху раздался адский визг. Кровь застыла в жилах. На крыше в чёрное колесо сцепились два чёрта - два тощих, бесшёрстных почти, кошака. Чёртово колесо с остервенелым верещаньем сплелось в клубок. Адство это с шиферным грохотом свалилось в куст розы. В шипы. Но ни звука не издало… В зловещей тишине хозяин заледенел недвижно. Поёжился, выдавливая из себя мелкую внутреннюю дрожь: похмельную - и трусливую. При дальнейшем безвольном питии проверку на бесстрашие не выдержит. Права жёнушка: всё, что сверх меры, - от дьявола.

Прислушался: не всполошила ли дикость кошаков председателя и электрика? Тихо. Природный шум привычен. Приладил на шурупы к косяку и к двери петли. Присел на лавочку у крыльца. И налетел на него какой-то пёс. Лизнул в лицо - и умчался. Даже страху не нагнал. И как-то отрадно стало на душе у Кафеля после «поцелуя». Провёл ладонью по лицу. Кто это был? Овчарище председателев? Широкогрудый, глазища жёлтые - как у волка. У одного здешнего хуторянина, что держал пасеку в липовой роще, с сибирскими лайками жила раненая волчица. Потом ушла в родную тайгу. И похоже, оставила пасечнику, вылечившему её, своего потомка… Верно, он успокоил бедолагу после несусветной Чёртовщины. Ночной зверь - ночного зверя…

Был он нескладным; руки то сцепит по-стариковски за спиной, то сунет в карманы, то сложит на груди. Начинал говорить - белел, краснел, конопатины пестрели. Он смирился с тем, что не нравился девчатам. Но перед призывом в армию помрачнел. И не из-за того, что на два года покидал родительский дом, а потому, что было стыдно перед роднёй. У всех парней на проводинах были любимые девушки. Весь вечер они не отходили от своих женихов, а в районе на призывном пункте вешались на них и голосили.

Проводины его справили по-людски. Все остались довольны. Ему здорово повезло. Провожали-то в пятницу, когда из города на выходные понаехала деревенская молодёжь. А некоторые прихватили с собой погостить городских. Почти все гамузом и заявились на проводины. Он надел свой парадно-выходной чёрный костюм с белой рубашкой. Переступая с ноги на ногу и нелепо размахивая руками, басил в сенках, приглашая гостей. Парни степенно здоровались с ним за руку, а девчата одобрительно оглядывали его:

- А ты ни-че-го-о!

- Ты сегодня просто маковка!

«Маковка» смущался, сутулился и вытирал потные ладони о пиджак.

Городские парни подолгу курили с ним и выискивали знакомых:

- Ты Графа знаешь? А Ваню Железного?..

Так что после курёжки у него появилось почти полгорода корешей и корефанов.

Женщины со столом замешкались, и он с заговорщицким видом стал по одному, чтобы не видели другие, заводить парней в чулан и потчевать стопкой первача. Многие знали: так заведено, и никаких особых почестей в тайной стопке нет. Но всё же каждому было приятно, что и его не обошёл хозяин, что чокнулся с ним наедине, как с самым близким другом.

Напросилась на закуточный стопарик и его бойкая соседка, учившаяся в ПТУ на штукатура. Да не одна, а с городской подружкой. Та была невысокая, вихлеватая модница в пышной кофточке на резинках, в кремовой восьмиклинке и в чёрных лакированных туфлях на высоких толстых каблуках. Фигуристая, а лицо длинное, угреватое - на него она беспрестанно набрасывала текучие льняные волосы.

Он со всеми чокался, а пить не пил. Моднице трезвость его не поглянулась, и она пристала к нему:

- Ну за меня-то! Ну давай хоть пополам. Тебе половина, и мне половина.

Он допил из её стопки, будто первый раз в жизни поцеловал девушку. Сначала «поцелуй» показался ему неприятным. Но после того, как сладко прожгло внутри и уютно притуманило голову, он уже ощущался ласковым и светлым, как и девичьи волосы.

Потом он танцевал и целовался со своей девушкой. Она не отходила от него ни на шаг, называла его родителей папой и мамой. У райвоенкомата целовала своего однодневку-жениха, висла на нём и долго бежала за «Уралом» с новобранцами.

Словом, всё обошлось для него как нельзя лучше, и он не забывал свою первую любовь. Из армии попросил у соседки-пэтэушницы её адрес и всю зиму и весну писал «своей девушке», но она ни на одно письмо не ответила. Так и прослужил два года, ни разу не получив девичьего письма…

Демобилизованный гвардии старшина выскочил из попутного молоковоза в своей деревне и увидел девушку с тетрадями. Она ровно выстукивала сапожками по заиндевелому деревянному тротуару. И он сразу же влюбился в неё.

Учителка походила на провожальную его подругу, но лицом была милее и нравом строже. Пеший и на тракторе он выгадывал время и дорогу, чтобы встретить её, но она почти не попадалась на его пути.

В клуб учителя ходили редко, а зайти к ней в гости под каким-либо предлогом он стеснялся. При случае катал на «Беларуси» её четвероклашек и угощал их карамельками. К Восьмому марта сочинил стих, который напечатали в праздничном номере районной газеты «За урожай!» под названием «Вопрос».

Всё само собою станется.

Чему быть - не миновать.

Моё сердце не признается,

И она не догадается

Подойти, за руку взять.

Всё само собою станется.

Чему быть - не миновать.

Как же быть, когда случается

Полюбить? Всё ждать и ждать?..

Он и на самом деле весь извёлся от любви и не знал, что ему делать. Но знал, что она учит ботанике и биологии, значит, любит природу и стихи. Обязательно прочитает стихотворение и обо всём догадается. Ещё он надеялся, что «Вопрос» уменьшит разницу между ним, простым механизатором, и ею, образованной учительницей.

Про стишок ему никто ничего не сказал. Селянам и в головы не могло прийти, что у них в деревне есть свой поэт.

Прошёл месяц, а в его любви ничего не изменилось. Он придумал ходить на свиданки со своей мечтой. Темнело, и он лесом шёл к её избе на краю деревни. Подолгу смотрел из молодого сосняка на окно, где виделся любимый силуэт, склонённый над тетрадками. Всей душой он просил её, чтобы она вышла. Но она не выходила. И он читал ей своё стихотворение…

Так было каждый вечер…

Однажды, когда апрельские сумерки неведомой радостью переполнили парную землю, дрожащий от тугих соков лес и чего-то ждущих людей, он после свиданки пошёл не домой, а в лиственничник.

Если бы не лес, тяжело бы жилось ему, и может быть, давно бы разорвалось его сердце от боли. Но после лесного притяжения и жилось легче, и работалось, и верилось в лучшее…

На верхушке корявой лиственницы чернело воронье гнездо. Из гнезда сучком торчал вороний хвост. Вот он засемафорил, и закачались на ветках свечечки, а от светлых шариков в хвое поднялось мерцающее облачко пыльцы, словно отлетела душа доброго дня.

На опушке - на пустыре! - скрипнула калитка, и кто-то тихо свистнул. Он не обернулся: это не к добру. От лиха, по деревенскому суеверию, есть защитные слова: свистунам завтра праздник. Он их и проговорил. Свист прервался издевательским похохатываньем-кудахтаньем. Пересмешничала сойка. В распадке шумно расселись на лиственницах глухари, загэкали, затэкали. «Гак! Гак!..» - будто затрещали сухие ветки. Заквохтали глухарки, заперелётывали, словно проснулись от тяжкого сна ночные птицы в ведьмовском птичнике. Вздохнула сопка, горбато укладываясь ко сну. Окружил дурманящий запах багульника, обострил и без того обострённые любовью нервы…

Почудилось: кто-то прячется в стогах, затаился кто-то в охотничьем шалаше. Услышалось, как из заброшенного хутора затрусила к глухариному току волчья стая…

Последняя звезда на небе погасла. Чернее ночи зияли лишь кособокие кресты и пирамидки - в трухлявом ельнике. Чёртила мгла кладбищенские знаки. Знаки конца пути человеческого. Выбирай, путник! Скоро и твоей дороге конец!..

Да, путь его без любви был уже почти закончен. Он делал последние шаги. Как убитый на поле боя…

Какой-то большой зверь опалил частым дыханьем лицо его и придавил плечи сильными лапами. В нем будто что-то раздвоилось. Страх ледовитый, смертельный - и безразличие, для которого всё, кроме любви, было зряшным. И это равнодушие удержало на ногах. «Волк», - вяло подумал он, и в памяти его мелькнула почему-то газета, кудахтающей курицей в порыве ветра налетевшая на него в первом увольнении на Алтае. И так же раздвоившая его: ужас - и ожидание девичьего письма…

«Волк» шершавым языком лизнул прямо в губы, легко соскочил и так же бесшумно скрылся в ночи, как и появился…

Дрожащими пальцами провёл по губам - и ему почудился её запах…

Кто бы ни был тот ночной зверь, но он словно явил вскоре ту, которую создал тяжёлый труд любви…

И вот теперь как будто тот же самый, из далёкого далека, поспешил к нему. Ночной зверь - к ночному зверю.

...Так мистически закончилась его первая вылазка, не из чердака, а из дома. Отныне он, с предосторожностями, разумеется, отправлялся и в поездки на электричке за продуктами в ближний городок. Магазин на трассе находился всё же далековато и обычно был битком набит палаточниками. Ларёк на перроне тоже не пустовал, но там кучковались и местные базарные бабки и деревенские со своей сельхозпродукцией и с новостями. Обсуждали они и всякого покупателя. А первая электричка приходила ещё засветло. Полчаса езды до посёлка - через полчаса на городской обратно.

После «продуктовых» поездок на крыльце его поджидало кошачье чудо. Она отзывалась на имя Муся. Беленькая, в «носочках», с «манишкой», смазливое личико, жеманно полуприкрытые глазки. Хозяйская чья-то, но шибко общительная. Гостевала иногда у старухи, которую племянник ещё в апреле привёз. Но как-то раз с разобиженным видом выбежала от бабки и затем нарисовалась у Кафеля. Ох, и выделывала фортеля, подхалимка! Пласталась перед ним, крутилась веретеном, юлой; плела кружева в ногах… Цирк да и только! Но как и всякие побирушки, трусоватая и проказливая, без спроса норовила полазить по всем холостяцким сусекам. А ведь лоснилась. Он разоблачал эту сытую и привередливую попрошайку. Намазывал сметаной хлеб, но она слизывала только сметану, да и то не всякую. И как разбиралась в ней?.. Из выпечки выковыривала сосиску. За привередой внимательно наблюдали скворцы и с гомоном дербанили оставленное ею тесто…

Прибегала иногда рыжая собачонка, похожая на лисичку. Вежливая, вопросительно смотрела на хозяина: можно ли погостить? Он разрешал конечно и потчевал её сосиской в тесте. Кошурка морщилась, когда собака съедала всё. Хозяин же ставил приятную гостью капризуле в пример. Ласково приговаривая, гладил обеих, легонько трепал по загривкам. Лиска от умиления ложилась на спину и сучила лапками, как младенчик ручонками. Муська блаженно жмурилась, пыталась спеть песенку, но выдавливала лишь едва слышный писк. Немурлыка, немтырка - бедненькая кошечка.

Кафель Лиску уважал за то, что она опекала одинокую старуху, полаивая возле её избёнки: жива ли? И выражал ей от лица всего гуманного человечества благодарность. Кошурку же шутливо журил:

- Мусенька, ты на перроне должна была меня встретить, а встретила на полдороге. Ай-яй-яй!..

Та действительно кошачьим своим чутьём ощущала возвращение Кафеля на электричке из городка. И место встречи его с каждым приездом приближалось к перрону.… Верно, за чуткость Господь сотворил из неё знатную певунью. Встречала она Кафеля как-то, уже неподалёку от перрона, у старухиной хибары. Чайка откуда ни возьмись появилась. В сухопутных-то краях! Да по-кошачьи размяукалась. И вот диво - у немтырки голос прорезался! Закатили на пару, птица и кошка, такого песняка - всё урочище содрогнулось!..

И во времени что-то свихнулось. Три часа ночи - и что заставило кукушку начать подсчёт жизней? Сбилась со счёту… Забормотала, кхекнула, набрала воздуха. Дыхание спёрло. Тявкнула - и разнеслось в ночи, по дачной долине величественное кукование…

Лиску-то за попечительство над беспризорной бабушкой благодарил, но сам как бы безучастно проходил мимо её жилья. Ещё в городе при посадке на электричку, когда он уступил бабке дорогу, она фыркнула на него. И в вагоне, когда ехали вместе, бучилась почему-то. Может, его тёмные очки вызывали неприязнь? Проходил как-то мимо, так и вовсе набросилась с издёвками: «Сивер дует - одёжку сдует!..»

Одинокая, заброшенная, таким вот образом пообщаться захотела, голос человеческий услышать. Ему хотя бы огрызнуться, отшутиться - а он мимо, молчком… Один раз только прошмыгнул к ней во двор. Тогда в затяжные дожди монилиоз - серая плодовая гниль - огород её покрыл. Безобидные с виду паутинки, кисейные клочки - а ядовито-гнилостная зараза. У него палка, и он споро, пока бабка не углядела его в дратве дождя, посшибал эту дрянь.

И до монилиоза хотел к ней заглянуть. Тогда мошки, с нежным названием белоножки, напали на дачников, искусали до волдырей. Многие в больницы попали. Даже председатель и электрик семьи свои эвакуировали в город. На неделю дачная округа повымерла, пока мошки-белоножки свирепствовали. А беглецу - благодать! Не надо бдеть, осторожничать. При таком пустынножительстве, понукаемый на угрызения совести, решил навестить бабушку-сиротку. За полкилометра заметил над её двором клубы дыма. Смекнул, что та устроила для кровопийц грандиозную дымовуху. Она и прежде сжигала в бочке ботву, сухую листву и сорняк. И всё же, откашливаясь от першения в горле, подошёл поближе, удостовериться, что пожара нет. Во дворе своём хозяйничала старуха, носила охапками сушняк - топливо для бочки. Крепкая ещё, неподвластная никаким кровопийным нашествиям - и даже времени…

Однако время достало её. Это случилось в ноябре. Племянник тётку не забрал. От безысходности она готова была умереть. Смерть и подоспела. Стая одичавших, голодных собак окружила её во дворе: вот-вот набросится, растерзает!.. Смертница даже не вскрикнула, не шелохнулась: что ж, дождалась-таки смертушку!.. Да забыла, неприкаянная душа, что жизнью и смертью распоряжается Господь. А Он-то уготовил ей иную долю - жизненную. Кафель проходил мимо, разогнал стаю. Накинулась на него старая: помешал, де, принять ей смертушку! Он же напутствовал горемыку: «Кто хочет умереть - не умрёт. Радуйся, мать, тому, что живёшь, и радуйся тому, что умрёшь».

...После буйства мошек дачники навёрстывали упущенные деньки. Тарахтела косилка, чекрыжила выдуревший травостой. Слышалась перекличка соседушек: визжала пила. Резко прервал пилёжку председатель. Электрик молотил по бочке: мужицкий столик в закутке накрыт. Как в старые добрые времена… Будто его звал, Кафеля… Аж слёзы навернулись. Нестерпимо захотелось спуститься к мужичкам, пропустить с ними по стопке-другой, покалякать. И даже гонору пьяненького заносчивого председателя был бы рад… Но вылезал из своего убежища затворник только в безопасные часы. Однако, несмотря на чрезвычайную скрытность его, соседи порой что-то подозревали, осматривали дом, щупали, дёргали висячий замок: закрыт ли? Принюхивались:

- Да, наверно, бабкины бомжи шныряли.

Дабы нюхачи не учуяли его обедов-ужинов, он горячее на кухне не готовил, ел всухомятку. Когда в животе начиналась забастовка, раным рано уходил на хребет, собирал обабки, маслята, подосиновики, опята и вкушал с таёжным дымком грибную жарёху. Славно хлюпал и юшкой окунёвой ушицы после отменного клёва на озёрной зорьке.

Однако мнилось порой, что его скрадывают. Не такие простаки - мажоры. Что-то в их выслеживании не так… А не затеяли ли убойную развлекаловку? Смертельную охоту. Не киллер расправляется с приговорённым на смерть - любители острых ощущений покупают билет, и начинается преследование «зайца»...

Однажды тревожность скрадывания он уже ощутил…

Терпение его Господь вознаградил ответным чувством… Молодая пара перебралась в город: её приняли лаборанткой в биолого-почвенный институт, его - в органы милиции. Отправились они навестить подругу жены - школьную учителку в таёжной деревне. Добрались «на перекладных» до лесовозной трассы. От неё в глухомань вела ухабистая дорога. Смеркалось. Никто в деревушку не шёл, не ехал. А идти километров десять. Через полчаса пути оба почувствовали необъяснимую тревогу, а затем и страшок… Из-за поворота навстречу вылетел мотоцикл с люлькой и резко затормозил возле путников. В коляске сидела женщина, вдруг она закрыла уши ладонями. Мотоциклист, ловко сняв ружьё, висевшее у него за спиной, раза три пальнул в тёмную стену кедрача. Многократное эхо от выстрелов унеслось к ультрамариновым сопкам, и они откликнулись бабаханьем. Оглушённые пальбой и происходящим, они оторопело вытаращились на стрелка.

- Стойте тут - и ни с места! - Закинул он ружьё за спину. - Посажу сватью на лесовоз и вернусь.

Минут через десять подкатил к ним:

- Тигр скрадывал вас. Стемнело бы - и напал! Э-эх вы, молодежь городская, отправились на ночь глядя к тигру в гости… Вы, девушка, в люльке устраивайтесь; а ты, защитник, на заднее колесо…

Август отшельник почти весь проспал. И домыслы об охоте изуверской на него угнетали, и августовская аллергия. На цветущую полынь, по его догадкам. Изнуряла она уже четверть века: надрывный чих, из носа нескончаемая течь; в слезящихся глазах «песок», резь, чесотка. Надбровья ломит, голова чугунком гудит - полутруп. Перепробовал всякую всячину целительную: мякоть столетника с мёдом в нос пихал; бурлил ноздрями морскую воду, втягивая в себя. Турундочки скручивал, ватку на спичках, - с дёгтем в ноздрях ковырялся и с прочими диковинными мазями. Даже прищепкой бельевой нос зажимал… Записался к аллергологу. Странноватая девица с нездешним взглядом доконала безутешного страдальца - необходимо сделать не менее пятисот проб, чтобы определить причину болезни: пыль, холод, цветы, духота, сперма, пот, экскременты тараканов, мышей, шерсть, мех, духи, помада, полынь… Да одних только полыней - около двухсот: метельчатая, лимонная, трёхзубчатая, селенгинская, побегоносная… Победоносная!.. Жена к длительному посту подталкивала: пост, мол, да ещё с молитвами к святому великомученику Пантелеимону, избавляет от многих напастей. Попостился неделю, на рыбе сидел - потом пельмешек полкастрюли умял с неизменным ёршиком.

- И сила есть, и воля есть, - театрально сокрушался перед жёнушкой, - а силы воли нет.

- Не в силе воли победа, - приспособила она к злобе дня девиз Александра Невского, - а в правде, в вере.

- Правда хорошо - а счастье лучше, - поперёшничал.

- Счастья без правды нет. Правда - Бог. А без Бога ничего не бывает.

- А почему тогда священники к врачам ходят?

- А зачем им идти к Богу, если могут вылечить люди?

- Ходил я и к врачу, и пост соблюдал… - мытарь зашвыркал носом. - Эх, жизнь полосатая!..

Упёртость его, да ещё с усмешками, разозлила её:

- Ни рыба, ни мясо. Ни Богу свечка, ни чёрту кочерга!

На «кочергу» он разобиделся и заглушил обиду и приступ аллергии крутым ершом…

...И сладостные запахи того уединения словно одурманили. В разбухшем носу раздражение вспыхнуло - едва чихом не взорвался. Успел пальцами защемить носяру. Иначе потом очередь взрывную не остановить. Потужился, сдержал чихательный напор. Нашарил на столике «патронташик» с заветными таблетками. Лишь кетотифен помогал. Но шибко снотворный. Да и к лучшему. При хищном скрадывании залечь в спячку - сбить с толку охотничков. И аллергетику измождённому - врачевание. Сон - лучший лекарь. Месячная летаргия - полное отрешение от маеты выживания. Нет худа без добра...

Укладываясь ко сну, он попытался отмахнуться от заумных размышлизмов: сон, летаргия, временная смерть… Институт мозга Бехтерева не может разобраться в этом запределье. А снится подчас такая белиберда - Дали́ со своим сюром отдыхает. И Гойя - с жутью: «Сон разума рождает чудовищ»… От великих имён впал в разглагольствование. Да, когда разум спит, человек как бы лишается разума. А без него, без ума - безумие. У сумасшедших сон и после сна продолжается. Сон - безумие. Но для нормального человека он - спасение, ибо берёт безумие на себя, и человек просыпается в здравом уме; ум его - чист. Жёнушка объясняет, ссылаясь на Священное Писание, что в миру сумасшедший - это сошедший с прямого пути к Богу и свернувший на кривую греховную дорожку. Греховность - и есть безумие. А люди всё время грешат и грешат, находятся в греховности - в безумии. Потому правдорубы-мудрецы и вывели жестокую формулу: жизнь - есть сон. Сами-то они не шибко грешили, следили за собой, перед каждым своим поступком спрашивали: а угодно ли это Богу? Вот такое любочестие. И сны к ним приходили не грубые, а тонкие, в коих являлись им святые, ангелы, Богородица и даже Сам Господь Бог Иисус Христос. А чем порочней человек, тем грязнее сны, а то и чудовищней. По ним и должен человек судить о себе… Жёнка перед сном усердно молится, просит Господа даровать ей спокойный сон, кается в грехах, кои совершила за день… Да какая она грешница? Святая!.. И спит без сновидений. Может, и видится что-нибудь ей, да по милости Божьей стирается. Ежели мрачноватое что - дабы не тужила. Если благое - чтобы не возомнилась. Вот и просыпается свеженькая, как огурчик. О снах православные батюшки запрещают судачить. К суевериям бесы наущают.

Следуя заветам жёнушки, и муженёк её попросил у Гос­пода сон без сновидений…

После «медвежьей» спячки, с краткими пробуждениями, очухался с беспечным благодушеством. Чреватым. Ибо опять чуткие соседи дёргали замок, что-то вынюхивали… И мнительность его обострилась. А не подкуплены ли?.. Бича-политикана вспомнил: навязчивый и слишком премудрый, да и подкатился как-то странно у магазина…

Осадил себя: так и Муську с Лиской начнёт подозревать, и старуху-одиночку к ищейкам причислит!..

С листопадом бабье лето закончилось. В Покров на дачные окрестности тихо опустился белый покров. Но первый снег - ещё не снег. После благостного света с долины ринулись хлёсткие ветры. Повымели снег, сгребли в распадки палую листву, оголив, заледенив землю. Просвистало насквозь и чердак. Не спасала от холода и «аляска». Спустился «верхолаз» в дом. Ветры повыдули почти всех дачников. Остались лишь председатель с электриком да две тётушки, вынужденные зазимовать в своих летних домиках. Пенсии нищенские, жить не на что. Вот и пустили квартирантов, а сами сюда переселились. Аборигены, электрик с председателем, буржуйки им поставили. Довольнёхонькие обе. Живут по соседству, одна к другой то и дело бегают, чайком балуются. Много ли им надо - перезимуют.

Устыдился «выживатель» своего нытья: загнанный, обречённый, смертник…

- Ну здравствуй! - обратился он к печке. - Дельный Сущевский завод, ишь какую красавицу сотворил!

«Красавица» - полая огромная чугунина о двух конфорках - занимала четверть кухни. При растопке начинала угарно дымить. Асбестовая труба снаружи порой забивалась птичьей извёсткой. И пока засор не прогорал, дым заволакивал весь дом. Приходилось полотенцем выгонять его в распахнутую дверь. Но выкуривала печка не хозяев, а мышву и крысву. Благодаря ей в доме напасть эта не водилась. Зато других грызуны донимали. После дымовухи печь пламенно бушевала, требуя каждые пять-шесть часов угождения своей утробе. Дабы она подольше держала тепло, хозяин положил на плиту кирпичи: накалившись, они долго не остывали. На Сущевской ни варили, ни жарили - она только обогревала. Для усиления её тепловой мощи хозяин и духовку засыпал «фасолинами» керамзита. Но притягательная сила печи была не только в тепле - она обладала певческим даром: щёлкала соловьём, трещала дятлом, выла волчицей. То заголосит разудало, то захнычет ребятёнком, заплачет домовёнком; вопленицей затоскует - аж сердце на разрыв! А то пальбу учинит - вот-вот залпы огня вырвутся… А вообще хозяину она чаще представлялась в виде ласкового домашнего существа, с коим можно по душам потолковать.

Руки его уже тянулись к бересте для растопки. Так хотелось оживить, одушевить Сущевскую!

- Ну!.. - понудил он себя к действу, чиркнув зажи­галкой.

Но та, искранув, не загорелась.

- Ну-загну - каралька выйдет! - съязвил он над собой от лица Сущевской.

- А как задымишь, и дымный хвост трубой всем на загляденье? - заоправдывался. - Ни тпру, ни ну, ни кукареку! - обвинил от её имени в бесхребетности, в безволии, в трусости.

Спасаясь от соблазна затопить печь, он зацепился за междометие «тпру!», вызвавшее забавные воспоми­нания…

В Рыковке лошадей останавливали не тпруканьем… Своей нецивильностью, патриархальностью деревня привлекла однажды учёных-народников. Привезла их из района в бричке местная знаменитость Сентетюриха. И поразила учёный мир. Норовистую кобылку Игруньку она остановила невероятным образом:

- Рр-ры-ы!..

В единственную пореченскую деревню хрущёвской «кукурузинщины» не провели электричество - в Рыковку. Картины в бывшей «кулацкой» избе крутили два раза в год: в майские и октябрьские праздники - заводили движок от трактора. Но в деревне и без картин не тужили. Забубённая головушка Сентетюриха, геройская фронтовичка, после войны пристрастилась к бражке. Склоняла к гулеванию неустойчивых селян и вытворяла «трагедь-комедь». Зачин её застольный прошибал до слёз:

Лягу грудью на ограду,

Позову свою отраду,

Хладный камень отвалю,

Встать на ноженьки велю!..

Боль свою вдовью заглушала кружкой браги с мужицким кряканьем. И залихватской, с картинками, камаринской - «Сентетюрихой»:

Приспустил портки камаринский мужик,

Мухомора съел - вот пузо и тужит!

А он бежит, бежит, попёр-дывает,

В речку мыться улепё-тывает.

А возле взрослых детишки крутились и прыскали в кулачёшки. Тихонравные старушки лишь руками всплёскивали:

- Страмота! Сомустительница!.. - и цыкали на расшалившуюся детву.

Среди пореченских Рыковка отличалась не только «темнотой» и массовицей-затейницей Сентетюрихой. Если по всей Руси великой лошадей останавливали тпруканьем, то здесь рычали: «Рр-ры-ы!..» Собиратели фольклора, уважившие частушечницу Сентетюриху и местных сказительниц столичной водовкой, обнаружили в зычном рычании явное фонетическое превосходство над неудобопроизносимым «тпру!» Научные корифеи язвили над фамилиями из согласных: чех Гтржлка, турок Кстнжглы, индиец Нрсмхрадж, исландец Фонгстфвраллстрём, комик Фрунзик Мкртчян… И всячески превозносили повелительное междометие: «Рр-ры-ы!..»

- Прости! - виновато похлопал Сущевскую хозяин. - В другой раз побалакаем, попоём… Пойду проветрюсь.

От виноватости, от жалости к себе, заключённому, совсем хромо заподволакивал ногу. На хруст снега на крыльце отозвался петух запоздалый.

Встряхнул рюкзачишко за спиной, взялся за палку. Тишь и гладь, и Божья благодать. Отрадно!.. И вдруг хлопанье крыльев - как хлопанье постиранного белья. Жёнушку вспомнил:

- Хватит мне мотаться. Пора нам соединиться… Хватит и глазам моим от света белого таиться! - Он засунул тёмные очки в карман рюкзака.

Бодро, уже почти не подволакивая ногу, зашагал к перрону: решил прикупить пропитания.

Ветротленная бабкина малуха теплилась, поигрывая хвостиком дымка над трубой. Чем жива старая? Надо бы заглянуть к ней на обратном пути…

Взъерошенный ветром клубок рыжих листьев показался Лиской. Он не знал, что собачонку разодрала стая бродячих собак…

Взошёл на просвистываемый ветром перрон. Припорошённые тальниковые купы по берегам живой ещё речушки в новогодних блёстках. Матовое зеркало подмёрзшего озера. Долина в тающей сиреневатой дымке.

Присел на лавку под навесом. Время прибытия электрички уже прошло. Неужто отменили? Никак не могут отремонтировать ж/д пути.

Долинный ветер доносил иногда обрывки гула с далёкой трассы. В вихрях же различались звуки машин, сигналы и даже голоса. И виделись картинки. Клубилось всё… Не стоит искушать судьбу бесполезным сиденьем до посинения. Но и скинуть сладостные объятия дремотной грёзы не хотелось. Возвращаться назад в промёрзлое жилище?..

Усыпляющий гул с трассы внезапно обвально, в разъярённом ветре, содрогнул землю. Рёв!.. Загудел перрон. Задрожал, загрохотал навес. Но неистовство быстро выдох­лось. Влача совковую лопату, скребущую по шпалам и по щебню между ними, к перрону подплёлся путеец в оранжевой безрукавке:

- Не должен подойти электрищка! - «порадовал» он одинокого пассажира.

Труженик РЖД скрылся за поворотом, а лопата будто продолжала скрести рядом. То листья «жестяные» поскрёбывали в ногах Кафеля. И мыши с ними ползали и попискивали. До ознобного страшка передёргивало его при виде малюсенькой мышки. Вот такая фобия. Загадка психики. Однако сейчас даже мураши на спине не высыпали. Всё до лампочки! Истукан. К тому же и не мыши в листве у ног сновали, а пищухи…

Ещё один поскрёбыш. Металлист где-то отхватил трёхметровый швеллер, чтобы сбыть лом в городке. Точь-в-точь как тот бомж, «политический». Все кирюхи, бичи, богодулы, бомжи одинаковы, точно братья: выгоревшее, пыльное тряпьё; слезящиеся кроличьи глазки. Стёртые лица - стёртые личности. Так ведь и у него, Кафеля, видуха такая же. Тоже стёртый - с лица земли.

Металлист устало бросил добычу: железяка издала протяжный звон.

- Электрички не будет! - объявил Кафель.

- А ты как?! - удивился металлист.

- Да я… Никак… - Кафель и впрямь не знал, что ему делать.

Мужик поднял швеллер за конец и со звяком поволок его к лестнице, чтобы идти в посёлок по шпалам. Ковылять за ним хромец не решился - целых десять километров! И торчать одному в этой студёной пустыне - тоска жуткая.

- Постой!.. - Кафель не знал, что сказать, и вдруг его осенило: - Ты же из деревни!.. У вас же там отменную самогонку гонят.

Он суетливо завозился с молнией на рукавном кармашке «аляски». Щёпотью перебрал прожиточный минимум; вслепую, наугад, чтобы не переборщить, выдернул две бумажки - полсотенную и десятку. Конец швеллера выскользнул из рук металлиста:

- Шестьдесят рублей! Да у Кузьминишны это целых полторы бутылки!

- Ну что, сгоняешь?

- Да мы бы и у меня посидели, но… - добытчик пнул лежащий «улов»: - Сдать надо!

Продрогшему скитальцу нестерпимо, до слёзной горечи, захотелось очутиться в тёплой крестьянской избе, ощутить домашний уют, но он сморгнул прихлынувшую слезливость и протянул деньги гонцу:

- До электрички здесь посидим.

Подоткнул под себя полы «аляски», натянул капюшон, завязал шнурки на нём - закуклился. Приготовился ждать. Сколько пробегает марафонец: питомник, мост, пастбище… Ладно, если мастерица Кузьминишна на околице живёт…

Чтобы скоротать ожидание, сгрёб кучёшку из листвы и хворостинок, попытался запалить костерок. Но тот так и не задымил… А тут и посланец подлетел. Прогонистый, поджарый, вернулся через полчаса. Прохиндейская ухмылочка увиделась Кафелю на его лице: слишком скоро обернулся… Да отбросил, недоверчивый, больное подозрение.

- Облака на плечо - и море по колено! - объяснил свою прыть гонец: знать, это был его жизненный девиз. - Раздобрилась Кузьминишна на целую литру и даже закусон впридачу выдала. - Он открутил «винт» на бутылке из-под пива и протянул её с куском хлеба Кафелю: - Посуда - сосуд, отсюда сосут!

Но тот уже подобрал подобную пустую литрашку и вырезал из неё «бокал»:

- Чтоб у нас всё культурненько. И пусть костёр возгорится внутри! - Он кивнул на неудавшийся костерок, плеснул самогонки в «бокал» и протянул «марафонцу»: - Ты заслужил!..

Искусница Кузьминишна блюла свою марку: изделие её при испытании зажигалкой полыхнуло синим пламенем. Да и «бокаловы» дозы оказались внушительными, а тосты яркими и убедительными. Уже кратно провозгласили: «Чтобы не последнюю!..» - хотя пили из «бокала». Уже и про электричку забыли, как металлист проникновенно, со слезой в голосе, произнёс свой болевой тост:

- Забывая заднее - и простираясь вперёд!

Это был его второй девиз, сродни «На свободу с чистой совестью!» Приблатнённая, кривая ухмылочка, печать отсидки на лице - первачок заострил Чёрты.

- Ну ты, в натуре!.. Бан далеко от вокзала? По фене ботаешь?!.. - Как бы раздухарившись, взял на понт собутыльника.

Но тот на его выверт лишь улыбнулся, и бывший зэк исповедально вздохнул:

- С северов я тогда с башлями примотал. Загудел в ресторане… Речка Горячка, мост, двое просят закурить - а сами дымят и пыхают на мой шевиотовый костюм. Я его только что днём из пошивочной забрал. Модный такой. «Скидавай!» - говорят. Я на упреждение ринулся. Одного через перила опрокинул. Этот выплыл потом. А другой в объятьях моих скопытился… Вот так я стал убийцей. Клял потом себя за свою жадность: лучше отдал бы этот долбаный шевиот!.. Со мной на соседней шконке мужик один парился. В сознанку пошёл. Не поделил Рэм Константиныч бизнес с партнёром и заказал его. Завладел фирмой - и весь крутой из себя: телохранители, девочки, куршавели… И как-то раз гнал он на своём «мерсе» в аэропорт, а перед ним «запор» мотылялся. Он его и поддел, чтоб не путался на дороге, да и сам встал из-за какой-то поломки. Из «горбатого» дедок вылез и сказал Рэму, что легче верблюду сквозь игольное ушко пролезть, чем богатому попасть в рай. Константиныч мудрости стариковской не понял и на дыбы: «Я - верблюд?! - кричит. - Да я тебя!..» И тут дедок вдруг пал перед ним на колени: «Прости меня, грешного, мил человек! Не из-за страха перед тобой каюсь, а из-за страха перед Господом. Я, окаянный, невоздержностью своей вызвал в тебе гнев». Оторопел Рэм Константинович: чуть старика не угробил, а тот прощения у него просит. И не из-за боязни, а по вере своей Христовой. Перевернулось у него всё в душе. А каждая душа - христианка. Сдружился он с тем стариком, а тот его к вере православной привёл. И покаялся Рэм Константинович в своих грехах и в убийстве напарника. И в сознанку пошёл… Много историй, похожих на мою, рассказал. Начитался писаний святых отцов. Вот тогда я и понял, что из-за жадности на зону залетел… Однажды батюшка Серафим Саровский дрова заготавливал. Напали на него разбойники. Батюшка обладал недюжинной силой и мог бы порубить грабителей. Но он отбросил топор и смиренно сказал: «Делайте, что вам надобно». Злодеи долго били его, разворотили всё убогое жилище в поисках денег… Старец едва оправился от увечий - с помощью Богородицы. А когда поймали преступников, просил о их помиловании… А в более древние времена в египетской пустыне отшельничал один монах. Пошёл он за водой к далёкому источнику, и разбойники стали грабить его келью. Вернулся отшельник: скит пустой; лишь корзинка, не запримеченная ворами, в углу. Схватил он её, догнал их и подаёт им корзинку: «Вам она нужнее!» Пали они перед старцем на колени, плакали, прощения просили, каялись - и к вере Христовой обратились… Да-а, на зоне я был ближе к Богу. Теперь вот отдалился. Жадность фраера губит. Я ведь чуть не слинял с твоими деньгами… Доливай наше игристое вино! На посошок! Электричка слышна…

Последние бульки созвучали со стукотком приближающейся электрички. Металлист подхватился и не поволок швеллер, а как прыгун с шестом, побежал к последнему вагону: выходить ближе к скупке лома.

- Николай, Совхозная, восемь! - крикнул он на ходу.

Кафель за ним не поспешил. Вошёл в первый вагон. Говорят, чужая душа - потёмки. А у Николая оказалась - светёлка. Память у Кафеля была ущербной. При знакомстве с кем-либо он тотчас, к стыду своему, забывал его имя. Потому обычно и сам не назывался, и у других имя не спрашивал. Имя же нового знакомца и адрес его Кафель запечатлел в памяти и словно очаг отрадный обрёл. И благодарный Богу за доброе это знакомство, предался воображению: как станет искать дом Николая, как они по-дружески встретятся и посидят в деревенском тепле и уюте, запалив «игристым винцом» Кузьминишны костерок душевного разговора…

Давненько узник не выходил в люди. Вышел - и кроме рюкзака за спиной, «отоваренного» в поселковом магазине, не тяготило более ничего. Ощущение необъятной свободы. Неужели не обманывается в своём чувстве? Неужто отлепились от него преследователи?..

Как разнообразен мир!.. Старче в длиннополом монашеском облачении, весь углублённый в Божественное. Пара полицейских с небрежно обвислыми кулакастыми ручищами, скучающая перед вокзальчиком. Дворничиха начальственного вида в морковной жилетке на замызганном халате. Плоские грузовички с квадратными иероглифами на кабинках. Грузчики в фирмовых робах. Будка, названная на французский манер «Bistro», с зазывным щитом: «Хочешь кушать? Подъезжай к окошку!»…

И даже в убожестве своём заброшенная окраина виделась Кафелю обширной, просторной. Сколько воздуха! Не надышишься! Так, верно, чувствуют себя зэки, выйдя на свободу. Забывая заднее - простираясь вперёд!..

И эта необычайная приметливость обострилась в узкости вагона. Знать, из-за нехватки общения. Изгнанник, вернувшийся к людям, - как губка, зрячая, слышащая, вбирал в себя всякую мелочь… Залатанная старушка роется в сморщенном кошельке с шариками-застёжками, достаёт напильничек и «ухаживает» за грязными ногтями. Другая старуха, дородная, суёт внуку вазузелу. Тот дудит.

- Нравится? Ну ты чо молчишь? Нравится?..

- Ну чо пристала?!

- Ата-та тебе по попке! Ата-та!..

Подчас в вагонном шуме различались лишь клочки разговоров о пенсиях, о подорожании, о расписании электричек, о кремлёвских приживалах…

- Ликвидацию политических конкурентов списывают на теракты незаконных бандформирований.

- Как будто есть законные банды?

- Простых пассажиров в метро горазды взрывать, а вот…

- Давай, кроссвордистка, помогу отгадать!

- Без сопливых обойдёмся!

- Ля-ля, тополя!..

- Наши без конца Западу талдычат: непропорциональные, дескать, обстрелы мирных жилых кварталов ...

- Непропорциональные убийства!..

- Я - лошадка! Цок-цок-цок!.. А я ещё на санках умею кататься!.. Папа, кока-коля не открывается!..

- Уважаемые пассажиры, для предотвращения возможных террористических актов!..

- Ломоносов в лаптях в Москву пришёл.

- В Ленинград.

- В Питер.

- Священник, который исповедовал Пушкина перед смертью, вышел от него в слезах: такая была исповедь! Пушкин и каялся, и просил друзей не мстить за него. Гос­подь уберёг его, отвёл руку от Дантеса, не допустил, чтобы Пушкин стал убийцей, и открыл ему путь в жизнь вечную, в Царствие Небесное.

- Мне дали последнее слово. «Товарищи судьи! - говорю. - Мне в тюрьму никак нельзя! Клаустрофобия у меня. Болезнь такая. В четырёх стенах мне нельзя. Только на природе. И судья, мужчина, и заседатели с пониманием отнеслись. Вынесли приговор: на поселение.

- Жисть полосатая!..

Я не хотела расставаться,

Да поезд свёл меня во мглу.

Бардовка, допев жалостную песню, протянула «ковшом» бейсболку старушке, которая рылась в кошельке с шариками-застёжками. Не дождавшись от неё «гонорара», подошла к худощавому парню, протянувшему ей десятку. Кафель облегчённо вздохнул. Он узнал племяша старухи: «Наконец-то! За тёткой приехал!..»

И адская боль вины разорвала его в клочья в миг со взрывом.

Как будто он был виноват в гибели ни в чём не повинных людей…

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.