Высокий, грузный, с выдающимся животом, он был смешон своей нескладностью. У него было округлое лицо, и, чтобы это не бросалось в глаза, он отрастил жёсткую рыжую бородку. Перебегая через привокзальную площадь, он напевал что-то себе под нос. И когда таксисты кричали ему: «Куда ехать, молодой человек?», почему-то начинал смотреть на свои огромные коричневые ботинки с торчащими вперёд хлястиками. В автобусе проталкивался назад, никогда не садился, а продев запястье в петельку под поручнем, другой рукой тянулся к окну - растапливать лёд ладонью. Дорогой всё пригибался, чтобы рассмотреть улицы, и был так похож на человека, который боится пропустить свою остановку, что пассажиры, через головы которых он наклонялся к окну, предлагали подсказать ему, когда выйти.

Впрочем, это он знал.

Перед «ЦУМом» он протискивался к дверям и потом, простояв там три остановки, на «Свердлова» перепрыгивал на бордюр и шёл через площадь, на ходу заматывая шею в колючий клетчатый шарф.

…Входил в цветочный киоск, беспомощно водил головой из стороны в сторону - к толстым стёклам очков от тепла придвигалась вплотную серая стена - и говорил в пустоту:

- Мне бы букетик какой-нибудь не очень дорогой, в районе рублей двести…

Ему предлагали что-то невнятное, вялое в бумаге.

- А вот эти розы у вас почём? - спрашивал он, глядя куда-то мимо.

- По сто пятьдесят, - отвечали ему со сдержанным превосходством.

Он рылся в карманах сначала брюк, потом куртки, и, наконец, расстёгивая её, доставал откуда-то из-за пазухи истрёпанный кошелёк.

- Пять штук, пожалуйста, дайте…

И сквозь туман очков замечая, что продавщица, вынимая из воды розы, нарочно медлит, доставал напоказ мятые сторублёвки:

- У меня есть, - говорил он, как бы оправдываясь.

- Вам далеко нести? - безразлично спрашивали его.

- Наверное, нет… Не очень…

- Если далеко, я заверну вам их в целлофан, - выводила его из замешательства продавщица.

- Наверное заверните.

Он торопливо снимал очки, внутренность киоска обретала краски, но не чёткость, протирал их о низ рубашки, долго застёгивал молнию куртки, промазывая одной половиной мимо другой, и, ожидая цветы, переминался с ноги на ногу перед прозрачной дверью - почему-то ему всегда было здесь неловко.

На площади, влившись в самый поток людей, он вдруг останавливался, торопливо втискивал шелестящий букет за пазуху, и, словно проделав какую-то необходимую, необычайно важную работу, выпускал облачко пара к горошине бледного фонаря, смотрел, как оно быстро тает, разрываемое ветром…

Теперь он мог идти к ней.

II

- А ты когда-то говорил, что женишься на мне, - задумчиво начинала она, размешивая ложечкой несуществующий сахар в чае.

К запотевшему стеклу, накладываясь на отражения тесной кухни, плотно прилегала густая, глубокая темнота, неровно пересыпанная огнями.

- Я и сейчас это говорю.

- А что для этого делаешь?

Он смотрел на неё, но мимо её взгляда, и, как и каждый раз, отмечал: какое правильное лицо. Она, словно стараясь быть ещё красивее, показывая белое тонкое запястье, перебрасывала со лба на затылок русые, с рыжеватым оттенком волосы.

- Ну я же нашёл работу.

Она прикрывала глаза, освобождая его от необходимости выдерживать её взгляд, и снисходительно улыбалась:

- Неужели ты собираешься всю жизнь быть школьным учителем?

- Нет, не всю… но надо же как-то жить, пока я буду искать что-то более подходящее.

Она скептически кивала головой:

- А «более подходящее» - это что?

- Я пока не знаю…

Чтобы избежать дальнейшего разговора, перегибаясь назад, он дотягивался до чайника на плите и вопрошающе подносил его к её чашке.

- У меня полная ещё.

Тогда наливал себе.

- Ну вот скажи… ты вообще думаешь о будущем?

- Конечно, думаю, - кивал головой в такт каждому из слов.

- И что, если не секрет?

Над крышами пятиэтажек, завораживая его, со стены какой-то новостройки мерцала радужная от влаги на стек­ле неоновая вывеска. На неё приятно было смотреть - тем более, что надпись была совершенно не видна и сливалась в сплошной, мигающий, тёплый и бестолковый свет ёлочной гирлянды.

Если он смотрел туда слишком долго, в стекле, отсекая от него город, всплывало её движущееся отражение:

- Эй! Я вообще-то здесь!

III

- Давай вместе поставим какую-нибудь цель, - предложила она с привычной снисходительностью.

- Давай, - согласился он.

Свет они погасили, на столе, рядом со сверкающим отполированными боками чайником горела толстая оранжевая свеча.

- Какую ты хочешь цель? - спросил он, нарушая её выжидательное молчание.

- Ну, например, мы можем поехать куда-то вместе.

- Хорошо, а куда ты хочешь?

- А куда ты мне предлагаешь?

В синем мохнатом халатике с капюшоном - красивая какой-то очень правильной, выверенной красотой здесь, в тусклой, тесной кухне, она казалась ему существом какого-то другого, лучшего мира, где его самого, в принципе не может быть - как несовершенства…

- Вот, например, Петуховы на Новый год ездили в Египет, - сказала она как бы невзначай.

- А что там? - удивился он. - Мы же всё это и так видели и знаем.

- Неужели тебе не хочется увидеть всё это самому?

И, пренебрегая его молчанием, она продолжала:

- Ты же хочешь начать жить ярче?

- А ещё создать семью, обеспечивать её, расширять свой круг влияния… - подсказал он.

- Да, и быть мужчиной.

- Вообще-то, я мужчина, - осторожно напомнил он.

- Я имею в виду «мужчина» не в смысле пола. И бороды. Человек может быть мужчиной и иметь женскую психологию. Или наоборот. В моём характере, например, больше мужских качеств.

- Это хорошо или плохо?

- Ни то, ни то. Просто это значит, что рядом со мной нет личности, которая была бы сильнее меня. И сняла бы с меня те мужские функции, которые я сейчас выполняю.

- Это мы сейчас ссоримся?

- Ну вот какие мужские качества, когда ты обижаешься на каждое моё слово? А я просто хочу, чтобы ты стал лучше.

IV

Он уже застегнул куртку, намучившись со сломанной молнией, и теперь вспомнил о том, что нужно обуться - тяжёлая кожаная куртка сковывала движения, но не хотелось снова возиться с застёжкой, и он, сидя на корточках, спешно вправлял развязанные шнурки внутрь ботинок - завяжет уже в метро. Она стояла над ним, опершись спиной о косяк двери и по-наполеоновски сложив руки.

- Ты собираешься работать над своим телом? - спросила она, терпеливо дождавшись его внимания.

- А что, с ним что-то не так?

- А тебя всё в тебе устраивает?

Он как-то вбок кивнул головой и пожал плечами.

Она вздохнула:

- Как ты думаешь, у тебя мужская фигура?

- А какая, по-твоему?

- Просто у тебя плечи покатые. Ты похож - знаешь на кого? Вернее, на что?

- На что? - послушно переспросил он.

- Ты был когда-нибудь в филармонии?

- С тобой.

- Ну вот… помнишь контрабас?.. - Только не обижайся.

Она обняла его, щекоча волосами щёки, а он всё пытался понять, чем пахнет капюшон её халата. Чем-то таким домашним, немного кухней, немного старым шкафом, куда от моли клали кусочки мыла…

- Самый лучший! - Крикнула уже вслед ему, в подъезд, отдавая свой голос эху.

Внутренне она чувствовала некий закон гармонии, следуя которому, нужно было уравновесить всё сказанное раньше чем-то прямо противоположным.

«Как будто, и не мужчину, и контрабас, можно как ластиком стереть - самый лучший…» - бормотал он, сбегая по тёмной лестнице.

Увязая в снегу, перебежал двор по диагонали, нырнул в арку, на накатанных бугорках льда остановился и под рукавом куртки надавил себе на запястье. Дешевые китайские часы мультипликационным голосом назвали время.

Десять минут до двенадцати. На метро уже не успеть. А значит, и домой.

V

Через парк он вышел к набережной, и на него сразу набросился ветер, вырвавшийся с белого пустого пространства замёрзшей Оби. На том берегу в темноте всплывали и лопались точки огней, будто пузырьки в газированном напитке. По левую сторону ровной цепочкой жёлтых фонарей проступал из темноты мост.

Как будто силясь вернуть снегопад, ветер поднимал снег с тротуара, собирал его в облачко, и носился с ним, высвечивая отдельные снежинки в конусах фонарей.

Солнце поднималось над Японией, страной сакуры и роботов, зажигая зеркальные небоскрёбы, над гостиницами, где одинаковые постояльцы просыпались в ячейках вроде вокзальных камер хранения, над улицами, под которыми специальные люди заталкивали замешкавшихся в дверях пассажиров в вагон метро, над горой Фудзияма, снежная вершина которой невесомо парила в розовой дымке, отделённая от подножия темнотой.

- А скоро и у нас… - бормотал он себе, и, пока утро было в Японии, он стоял, приплясывая от холода, в парке у заснеженных перил, под расЧёртившим белёсое небо звеном железнодорожного моста, с двух сторон тупиковым. Автобусы ещё не ходили. Метро открывалось в шесть. Денег на такси не было.

Снег ложился на его покатые плечи, белел в частых складках шарфа, засыпался за шиворот и там таял. На оправе очков, над бровями, тоже обозначился тонкой белой линией.

…В незнакомом дворе он остановился. Светились два окна. Снег был уже по-утреннему голубым. Сейчас зажжётся ещё одно окно, и можно будет идти к станции метро…

Голова была пустой и тяжёлой, бессонная ночь накрыла собой все мысли, легла на них, будто глубокий и плотный снег. И теперь их существование только смутно угадывалось - как присутствие живой, ещё зелёной травы под снегом. В этом было что-то такое же древнее, как и сам рассвет. Он не оценивал то, что видит, не думал, почему горят эти два окна, кто за ними, почему дрожит от сквозняка клочок обоев на чьём-то потолке, - словно смотрел не он, недавний студент, теперь человек с фигурой контрабаса, как-то незаметно проживший треть жизни - а кто-то другой, вечный, и от мудрости своей уже не говорящий себе ничего в ответ на увиденное.

В 5:45 он был на «Речном вокзале», и, отогреваясь, тёр друг о друга большие белые ладони. Снова запотели очки, и подсвеченные витражи иллюминаторов расплылись в размытые радужные пятна.

В вагоне он стоял напротив двери и смотрел на своё отражение, сквозь которое в черноте тоннеля извивались какие-то провода. «Да, плечи покатые», - в конце концов хмыкнул он.

Веки налились тяжестью, и каким-то неумолимым притяжением стремились друг к другу. Он поддался этому притяжению, провалился на миг в жидкую дремоту и ударился лбом в стекло. Потирая ушиб, шагнул на платформу, его обдуло сквозняком, встрепенув упавшие на лоб волосы.

Утро пересекло границу Японии, накрыло Японское море, и теперь теплилось уже близко, на краю России, где-то над Читой или Улан-Удэ. А он проехал три станции метро.

VI

Гулкими пустыми коридорами он прошёл к лестнице и, пыхтя, начал подниматься. Не было сил переставлять ноги. Бессонная ночь давала о себе знать.

Оставляя мокрые следы, прошёл по вымытому полу к своему классу.

Где-то на нижнем этаже, повторившись объёмным эхом, брякнуло передвигаемое ведро. Под потолком, покрывая штукатурку потолка вытянутыми тенями, тускло светились лампы в тяжёлых спиралевидных плафонах.

Руки одеревенели от холода, ключ не попадал в замочную щель.

Вошёл и, не раздеваясь, тяжело опустился на стул, взвизгнувший пружинами. Над доской, рассекая тишину на ровные доли, тикали часы «Стрела». На сколько кусочков они поделили время с тех пор, как здесь оказались? И когда это было? Двадцать, тридцать лет назад?

За окнами ровной красной полосой обозначился рассвет, вычернил крыши соседних пятиэтажек и прожилки ветвей, протянувшиеся над ними, тонко проЧёртил иероглифы телевизионных антенн, раскалил рваные края тяжёлых клубящихся облаков.

Тепло разморило его, сразу захотелось спать.

«А ведь почти час ещё до урока… Звонок разбудит», - подумал он и поднялся, чтобы запереть дверь.

И вместе с ним поднялось его прозрачное отражение в стекле шкафа на другом конце класса. Близоруко сощурившись и перегнувшись через стол, он долго рассматривал его, а потом вдруг затрясся от хохота. Полный, с плечами, резко идущими вниз, с длинной и тонкой шеей, в коричневой куртке, блестящей от растаявшего снега, он и впрямь похож был на тяжёлый лакированный контрабас.