Писатель, как он сам себя определял, вольного стиля Ромуальд Евстигнеевич Пятёркин кушал кефир с булочкой и смотрел из окна своей квартиры вниз. Квартира была на девятом этаже, а внизу были люди. Не сказать, чтобы много, но всё-таки были. Кто-то шёл, кто-то стоял, кто-то сидел на скамейке. Кто-то был один, кто-то - в компании. Интересно, сколько среди них жидомасонов, неожиданно спросил сам себя Ромуальд Евстигнеевич и почему-то испугался. Всё жара, подумал он. Это из-за неё лезет в голову всякая хрень... Или от кефира. Кефир тоже влияет на мыслительный процесс. Мозги разжижает. И вообще.

Если уж говорить начистоту, жидомасонство как некое кастовое явление уже много лет Пятёркина интересовало, но, одновременно, и пугало. Это было состояние сродни состоянию человека, склонного к алкоголизму: выпить хочется всегда и постоянно, но человек понимает, что если он себе позволит, то уже не остановится. Хотя такое сравнение было, конечно, совершенно условным и совершенно приблизительным, тем более, что Ромуальда Евстигнеевича никто в жидомасоны не звал и даже не пытался. Да и какой от него этой тайно-могущественной организации толк? Подумаешь, писатель! У нас сейчас этих писателей… В том числе и среди жидомасонов. А какой от них, писателей, практический смысл? Какая практическая польза?

Он докушал кефир, тщательно оскрёб стенки кружки, после чего встал и пошёл в прихожую. Ромуальд Евстигнеевич хотел сходить на рынок, купить свинины. Интересно, жидомасоны кушают свинину? Их устав им свинину позволяет? Или только баранину? Или мясо вообще не едят? А чего едят?

Свининой на рынке торговал знакомый Пятёркина Сундуков. Там были и другие продавцы, но Пятёркин по дружбе всегда именно у Сундукова. Познакомились они года три назад, в городской бане номер восемь. Познакомились совершенно случайно, но, как оказалось, довольно прочно.

Сундуков его вопрос о жидомасонах выслушал очень внимательно. Ромуальд Евстигнеевич даже не ожидал от него такого внимания. Поневоле закралась мысль, что такое внимание - неспроста. Может, Сундуков сам имеет отношение к этому тайному обществу. А чего ему? Вон какая морда! Стопроцентно жидомасонская! Типичный вольный каменщик!

Сундуков задумчиво пожевал губами.

- У нас в армии один прапор был. Жил с замполитом.

- С кем?

- С замполитом, - повторил Сундуков.

- А замполит был кто?

- Как кто... - Сундуков даже растерялся от нелепости вопроса. - Замполит - заместитель командира по политической части.

- А при чём тут замполит? - Не понял в свою очередь Пятёркин. -Я тебе о жидомасонах говорю.

- А я чего? - напрягся Сундуков.

- А ты мне - о замполитах!

- Так они же гомосеки были! - попытался объяснить Сундуков и непонятно чему обрадовался. - Самые настоящие!

- Но не жидомасоны, - возразил Пятёркин.

- Да, - вынужден был согласиться Сундуков. - Если бы они были, то их из армии наверняка бы попёрли.

- Ты меня не хочешь понять, - нетерпеливо перебил его Пятёркин. - Я тебя спросил: жидомасоны едят свинину?

Сундуков опять задумался. Выражением своего могучего лица он сейчас походил на древнегреческого бога.

- У меня есть один знакомый еврей, - наконец, сказал он. - Так он ничего.

- В смысле? - напрягся Пятёркин.

- Жрёт. Точнее, закусывает.

- В смысле «закусывает»?

- Когда вместе выпиваем, - пояснил Сундуков.

- То есть, ты с ним вместе употребляешь алкоголь? - догадался Пятёркин.

- Ага, - не стал возражать Сундуков. - Регулярно. Нормальный мужик. Он слесарем на картонажке работает.

- На картонажке? - опять не понял Пятёркин.

- Ну да. На картонажной фабрике, - пояснил Сундуков.

- Еврей - и слесарем? - не поверил Пятёркин.

- Слесарем, - как эхо, откликнулся Сундуков и непонимающе посмотрел на собеседника: а в чём, собственно проблема? Что, еврей не может работать слесарем?

По пути с рынка Пятёркин повстречал Зинку Котлетову. Впрочем, Зинкой она была для него и ещё очень и очень немногих. Для всех прочих - Зинаидой Артуровной. Женщиной очень серьёзной, никогда не разменивавшейся на пустяки, глупости и прочие вольности, бывшей активисткой-комсомолкой, бывшей кандидатшей в членши партии, бывшей членшей бюро горкома, а ныне - активной общественницей, опять же активной членшей всевозможных президиумов, заседаний и комиссий, никогда не уходившей с этих пленумов-заседаний-комиссий без пафосных выступлений, в которых обязательно обличала, пригвождала и призывала.

Чуть ли не столкнувшись с ней в переулке, Пятёркин замер как боевой конь, учуявший классового врага или долгожданную добычу. Котлетова, увидев его, тоже замерла. Замерев, они с минуту стояли друг напротив друга и молча друг на друга смотрели.

- Здорово, - наконец сказал Пятёркин запросто.

Котлетова затравленно кивнула.

- Как жизнь-то? - последовал новый вопрос.

Она опять кивнула: нормально.

- Ну, чего? - произнёс писатель совершенно загадочную для непосвящённых фразу.

- Чего «чего»? - напряглась активистка и общественница.

- Пойдём? - продолжил интриговать и наседать Пятёркин.

Котлетова вспыхнула как маков цвет.

- Куда?

Писатель с шумом втянул ноздрями воздух и повёл головой в сторону своего дома.

- Ты чего... - прошипела Котлетова, - совсем, что ли?

- А чего?

- Ничего… Люди же кругом.

- А чего люди? - не понял Пятёркин. - При чём тут люди?

- При том, - не сдавалась Котлетова . - Меня, между прочим, многие знают.

- Ну, и пусть знают, - великодушно разрешил писатель и игриво подмигнул. - Я-то всё равно тебя знаю лучше, - продолжил он, и в тоне, которым это было произнесено, явно прочитывались самоуверенность, нахальство и бахвальство на грани хамства.

- Прекрати! - опять прошипела Котлетова.

Пятёркину вдруг стало скучно.

- Чего ломаешься? - беззлобно спросил он. - Тоже мне, девочка нецелованная... - и не удержался, съязвил: - В президиум, что ли, опаздываешь?

- Не твоё собачье дело, - последовал ясный и конкретный ответ.

- В лавку зайдём, винца купим, - решил он зайти с другого боку. - В «тридцатый» как раз кагор завезли. Твой любимый.

Котлетова фыркнула. Фырк означал: даже не надейся. Меня так дёшево не купишь. И вообще, при чём тут кагор? Ты же сам запросто всю бутылку в одну свою ненасытную харю выжрешь!

- Кстати, Зинк! - вдруг осенило Пятёркина. - Ты ж всю жизнь по президиумам ошиваешься. Так что можешь знать. Много у нас в городе жидомасонов?

- Кого? - удивилась та.

Пятёркин повторил.

На круглой физиономии Котлетовой появилось смешанное выражение подозрительности, сомнения и недоумения.

- Это с какого?.. - спросила она после долгого раз­думья.

- С такого, - неожиданно обиделся «милый друг». - Они - везде. «На земле, в небесах и на море!». А вы сидите в этих своих президиумах и не знаете ни ху... - и он произнёс грубое матерное слово.

Котлетова опять вспыхнула. Она очень любила это занятие - вспыхивать. Каждый вспых демонстрировал её преданность идеям, а возмущённо трепетавшая высокая грудь - верность раз и навсегда выбранному пути к всеобщему светлому будущему и сексуальную неудовлетворённость.

- Потому что знаешь чего? - продолжил Пятёркин и, придвинувшись к ней вплотную и загадочно глядя ей даже не в глаза, а прямо в зрачки, произнёс совершенно загадочную фразу. - Потому что каждой твари - по паре. Поняла?

Котлетова не поняла, но на всякий случай снова вспыхнула… На всякий. Мало ли что.

…Пятёркин пришёл домой, включил плиту и достал из холодильника пельмени. Неожиданная постановка вопроса «может ли еврей работать слесарем?» снова возникла в его уме. Еврей, допустим, может, решил он. А жидомасон? Представить его с напильником и плоскогубцами - это было уже не просто что-то экзотическое, но вообще запредельное.

А вообще, совершенно правильно сделали, что исключили из анкет пятый пункт, подумал он. Это несомненная победа демократии. Надо было ещё и бутылку взять. Это всё Зинка виновата, что не взял.

Дожрав пельмени и дохлебав пельменную воду, Пятёркин сыто рыгнул, посмотрел на часы (было пять минут пятого) и пошёл в комнату. Можно было пару часов поспать перед ночной сменой. Пятёркин работал сторожем (извиняюсь, охранником. Сейчас сторожей нет) на лесоскладе, потому что писательство денег не приносило, а хлебать кефир, жрать пельмени и вообще жить было на что-то надо.

/Курортный роман, или Какие наши годы…

В время отдыха в санатории «Горный орёл» полковник в отставке Экибастузов Рудольф Апполинарьевич сошёлся с бывшей председательницей Н-ского областного комитета профсоюзов работников треста столовых и закусочных Почечуевой Ираидой Макаровной. Ираида Макаровна лечила в «Горном орле» почки и придатки, Рудольф Апполинарьевич - предстательную железу и язву желудка (санаторий был многопрофильным, а смена была специализированная, для ветеранов труда и войны).

Экибастузов восемь лет назад похоронил супругу, Ираида Макаровна тоже десять лет как вдовствовала, так что никаких моральных принципов они не нарушили и своим схождением никого не оскорбили. Как поётся в песне, «просто встретились два одиночества, развели у дороги костёр…». Да и ради Бога! Разводите! Только пожаров не устраивайте! С печальными последствиями.

Познакомились они в очереди на гидромассаж. Эта супермодная лечебная процедура изумительно помогает при остеохондрозах, а товарищ полковник, равно как товарищ профсоюзница, как раз им страдали: Рудольф Апполинарьевич - пояснично-грудного отдела позвоночника, а Ираида Макаровна - шейного. Какая прелесть! То есть никакой прелести в заболевании нет и быть не может. Я имею в виду, что познакомились - и это был уже не просто остеохондроз. Это была СУДЬБА!

- У вас в ухо отдаёт? - спросил Рудольф Апполинарьевич, галантно откашлявшись. Ираида Макаровна смутилась, но тут же взяла себя в руки.

- В плечо, - уточнила она и улыбнулась. - В правое. А у вас?

- А у меня в рёбра, - признался полковник и непроизвольно выпятил некогда могучую грудь. - Но я превозмогаю. Как говорится, не стареют душой ветераны! Рудольф Апполинарьевич, - представился он и лихо, по-гусарски щёлкнул каблуками.

- Ираида Макаровна, - очаровательно улыбнулась Ираида Макаровна. - Очень приятно.

…Вечером гуляли по территории. Ветерок с гор не холодил, но бодрил. В небе что-то то ли вздыхало, то ли клекотало, но из-за низко сидящих облаков не было видно что. Может быть, это был самолёт. Может, вертолёт. А может, орёл.

- Я к тебе сегодня приду, - неожиданно сказал Рудольф Апполинарьевич, этим решительным переходом на «ты» моментально расставив все точки над «и».

Ираида Макаровна в ответ молчала.

- А? - спросил он, так и не дождавшись ответа.

- Чего? - встрепенулась бывшая профсоюзная деятельница.

- Приду, - повторил бравый полковник и, наклонив голову, посмотрел на спутницу внимательным, то ли полководческим, то ли демоническим взглядом. - Чего молчишь-то?

Ираида Макаровна растерялась.

И растеряешься: можно сказать, только познакомились, всего только один раз на массаж сходили, который гидро, - и уже на тебе! «Приду»! Ду-ду! С какой стати? Массаж делать? Который уже совсем не гидро? И хочется, и колется… Чего делать-то?

- Чего молчишь-то?

- А чего мне? - прорвало Ираиду Макаровну. - Мычать, что ли?

Она ожидала, что полковник на такой её совершенно грубый ответ рассердится и уйдёт, но Рудольф Апполинарьевич сначала усмехнулся, а потом раскатисто захохотал. Клёкот в небе прекратился. Орёл понял, что добычи он здесь не дождётся. Или, наоборот, уже дождался и даже схватил. Пора быстрее улетать. От греха подальше.

…К приятному удивлению Ираиды Макаровны Рудольф Апполинарьевич оказался тем ещё резвым буланчиком. И это в шестьдесят-то лет, довольно сопя и поправляя разорванную в пылу любовной страсти бретельку лифчика (производство - Франция. Тыщу двести за него отвалила), подумала она. Видно, не очень-то он и уездился в этой своей «непобедимой и легендарной».

- Рудольф Апполинарьевич, а вы в каких войсках служили? - спросила она, всё ещё обращаясь к нему на «вы».

- На Байконуре, - услышала в ответ.

Всё понятно. Почти космонавт. Значит, питался по усиленному пайку. Отсюда и мужчинская сила, и постельная неугомонность. Она чуть было не ляпнула «у вас там, небось, радиация была», но вовремя сообразила, что такая реплика может содержать в себе обидный смысл и лукавую двусмысленность. Поэтому не сказала.

- Мы там сайгачатину жрали, - сказал Рудольф Апполинарьевич и пояснил: сайгачатина это мясо сайгака. Сайгак это такая казахская антилопа. Похожа на нашу козу. Только крупнее. И очень вкусная. Особенно у ляжек.

- Вы их что же, сами ловили? - спросила Ираида Макаровна.

- Стреляли, - уточнил Рудольф Апполинарьевич. - С вертолёта. Их там, в степях, тучи!

Полежали молча. Ираида Макаровна натянула одеяло под подбородок. Она стеснялась своего фривольного вида. Опять же подмышки не успела побрить.

- Вас там что же, централизованно продуктами не снабжали? - задала она очередной злободневный вопрос.

Вообще, какая-то идиотская складывалась ситуация: лежат в постели, а о чём разговаривают? Какое мясо и откуда отрезано. Ещё бы обсудили, как щи варить. Из казахской козы. Которая мельче тюленя.

- Почему не снабжали? - не согласился Рудольф Апполинарьевич (ему были чужды условности. И ему было всё равно, о чём говорить). - Снабжали по первой категории. Как Москву. Сейгачатина это так, для развлечения.

- Для развлечения животных убивать? - не поняла Ираида Макаровна.

- О-хо-та! - по складам произнёс неувядающий красавец. - Намудоха… отставить, устанешь там с этими космонавтами и ихними бескрайними космическими далями, захочешь отдохнуть, отвлечься от службы - вот и летишь пострелять.

- У вас там, наверно, и женщины были? - спросила Ираида Макаровна. Вопрос прозвучал вкрадчиво и с совершенно непонятной интонацией.

- Какие женщины! - возмутился Рудольф Апполинарьевич. - Кругом на сотни вёрст - степь. Голая как коленка. И казахи. «Женщины...» - передразнил он её, впрочем, совершенно беззлобно.

Опять полежали. Опять помолчали. Ну, не лезло ни ей, ни ему в головы ничего любовного, ничего приличествующего моменту! Не лезло! Хоть плачь!

- А казахи какого полу? - спросила Ираида Мака­ровна.

- Казахи? - переспросил Рудольф Апполинарьевич и задумался. Думал долго, даже шевелил губами.

- А кто его знает, - ответил, как показалось Ираиде Макаровне, честно и горестно. - Они же все на конях. Конь - их национальная лошадь. Скачут даже быстрее сайгаков.

- Которые козы? - уточнила Ираида Макаровна.

- Ага, - согласился Рудольф Апполинарьевич, и выпростав руку из-под одеяла, вытянул её ладонью вниз где-то на метр над полом.

- Во такие, - и уточнил: - В холке.

После чего вернул руку под одеяло и яростно почесал.

- Опять, что ли? - вкрадчиво спросила Ираида Макаровна. Нет, он не буланчик, подумала восхищённо. Настоящий жеребец! И напряглась в ожидании ответа.

Рудольф Апполинарьевич подумал.

- Не. Хватит, - сказал он. - Хорошего, как говорится, понемножку. Да и на гидромассаж сегодня опять итить, - добавил он, вроде бы оправдываясь, но совсем уж невпопад.

Время пролетело не то, чтобы незаметно, но заметно быстро. Пришла пора расставаться.

- Мы ещё встретимся? - спросила она, как ей показалось, совершенно нейтральным тоном, но нейтральности в тоне было ни на грош, а была одна безнадёжность. Потому что артисткой Ираида Макаровна была никакой, хотя и более трёх десятков лет возглавляла областной профсоюз.

- А как же! - преувеличенно оптимистично ответил Рудольф Апполинарьевич и даже распахнул руки, что в данной конкретной ситуации было совсем не обязательно и выглядело даже комично. - А чего нам? Ты - не замужем, я - холостой. Какие наши годы! Помнишь, как Ладынина пела? - и пропел: - «Прощайте, прощайте, до радостной встречи в шесть вечера после войны!»

- Кто пропел? - спросила Ираида Макаровна.

- Ладынина! Марина! В фильме «В шесть часов вечера после войны»! Неужели не смотрели? - Он опять перешёл на «вы».

Дурак ты дурак, подумала Ираида Макаровна. А ещё полковник. Космонавтов учил. Козлятину ел. С казахами на конях.

Но ничего этого она, конечно, не сказала. Лишь улыбнулась ему совсем не казённо-профсоюзной улыбкой, какой привыкла улыбаться на разных пленумах и заседаниях…

Больше они друг друга никогда не увидели.

Да и зачем?

Да и на кой?

Да и вообще…

/Мои замечательные соседи

/На улице

Я вышел на улицу. Накрапывал дождь. Нужно было вернуться в квартиру, взять зонтик и надеть галоши. Но возвращаться не хотелось.

От трамвайной остановки шла женщина. Звали её Нюша Кругляшова. Когда-то давно, ещё в девятом классе, у нас был бурный роман. С тех пор прошло сорок лет. За это время Нюша успела три раза выйти замуж (один раз даже за сына председателя нашего местного Совета народных депутатов), три раза развестись, родить двоих детей, несколько раз съездить по туристическим путёвкам в зарубежные страны и побывать под следствием по подозрению в крупной растрате. Сейчас Нюша заведовала общепомывочной баней номер восемь. В бане было два отделения - мужское и женское. Нюша заведовала обоими. Это было ей под силу.

- Здравствуй, - сказал я ей, подходя. - Хорошо выглядишь.

- Спасибо, ответила она. - Иду из трикотажного. Хотела купить себе летнее платье для отпуска, но так ничего и не выбрала.

- Собираешься куда-то поехать? - спросил я.

- Собираюсь, - ответила она. - В Анталию.

- Там разве не тревожно, - спросил я.

- Туристов не стреляют, - успокоительно произнесла она. - У них от туристов самый доход. И ещё от фруктов. А ты куда идёшь?

- Да так, - ответил я неопределённо. - Вышел прогуляться. Может, в пивную зайду.

- В «Василёк» или к Римке, - уточнила она. - если в «Василёк», то скажи Толику, чтобы срочно шёл домой. Я купила ему его любимой колбасы.

Толик был младшим Нюшиным сыном. Довольно развитый подросток с бритым затылком и глуповатым взглядом. Я слышал, что он собирается учиться на артиста, но пока вынужден работать то ли мерчендрайзером, то ли маркетологом, то ли уборщиком в нашем ЖЭКе. Я и не знал, что маркетологи и мерчендрайзеры великолепно годятся для дворницкой работы. Оказывается, они умеют вполне профессионально мести и грести, загребать и огребать.

- Хорошо, скажу, - пообещал я. - Будь здорова.

- И тебе не кашлять, - услышал в ответ…

С третьего этажа слышались противные клацкающие звуки. Там творил Григорий Ефимович Осипов. Он считался писателем и пользовался известностью в местных интеллигентных кругах, но полагал, что известен гораздо шире и глубже.

- Все давно уже на компьютеры перешли, а этот м... всё на машинке долбит, - говорила его соседка, пенсионерка Непомнящая.

Осипов предпочитал работать в большой прозе, сочиняя романы и повести в невиданных количествах. Названия предпочитал лапидарные - «Буря», « Обыватель», «Спуск», «Натиск». От таких названий веяло прогрессом.

- А почему «Спуск», - как-то спросил я его. - Это что-то из жизни шахтёров?

Осипов внимательно посмотрел на меня и задумчиво пожевал губами. Взгляд его застыл на подлетавшей к помойке жирной вороне.

- Почему шахтёры? - спросил он.

- Потому что они спускаются в шахту, - ответил я.

Осипов опять пожевал губами. Этим неторопливым пожёвыванием он напоминал старую флегматичную корову, которой все шахтёры с их шахтами были по барабану.

- Может быть, может быть, - ответил он туманно.

- А что вы сейчас творите? - спросил я.

- Историческое полотно.

- Полотно? - удивился я.

- А что такого? - вдруг всполошился он.

Я пожал плечами.

- Да ничего… Просто я всегда считал, что полотна творят художники.

- А я и есть художник, - в его голосе послышалось горделивое раздражение. - Художник слова.

Этим выражением - «художник слова» - он хотел подчеркнуть собственную литературную значимость и, одновременно, моё ничтожество.

- Тогда понятно, - кивнул я. - Творческих вам ус­пехов.

- И вам, - проявил он снисхождение, но по его взгляду было понятно, что никаких успехов и вообще ничего он мне не желает. Больно надо.

Из кустов справа выглянула симпатичная детская мордашка. Это был Шурик, сынишка моих знакомых, Прохоровых. Шурику в июне исполнилось семь лет, и он прославился тем, что месяца два назад мелом написал на приподъездной доске объявлений - «ТЁТЯ МАША ПЕСТА!». Все буквы были заглавными и бросались в глаза своей жирной прописанностью. Вечером, когда Прохоров-папа драл Шурика ремнём, истошный мальчиков визг, периодически переходящий в вой, доносился аж до памятника жертвам первой русской революции. А это не меньше, чем в полукилометре от подъезда.

- Ну, написал и написал, - высказала своё снисходительное мнение всё та же пенсионерка Непомнящая. - Ребёнок же. Можно сказать, дитя. Хотя это, конечно, безобразие.

- Что безобразие? - не понял я.

- Не знать, как правильно пишется такое популярное старинное русское слово, - охотно пояснила она, - а родители куда смотрят? А ещё оба с высшим образованием! Могли бы и подсказать.

Я знал, что до пенсии Непомнящая работала учительницей русского языка и литературы, поэтому знала, что говорила.

- А что, ЭТО действительно старинное слово? - удивился я.

- Из глубины веков! - со знанием дела подтвердила бывшая училка.

По-моему, её слишком рано отправили на пенсию. С такими обширными познаниями по предмету она представляла из себя очень ценный учительский кадр.

Я повернул в переулок и зашёл в гастроном. Купил булку и пакет кефира. Идти в пивную расхотелось. Пиво в жару создаёт лишь видимость физического облегчения. И вообще, это очень коварный напиток.

/Главное - красивость!

Иду сегодня с работы, навстречу - Дуська Огурцова. Губки - бантиком, платьице - в обтяжечку, сиськи - колом, туфельки - на каблучках. Натуральная царица окружающих унылых окрестностей! Принцесса наших ароматно невыразимых уличных помоек!

- Здорово! - поприветствовал я её радостно. - Куда собралась-то, задрыга бесполезная? Случаем, не на свиданье с вечным и прекрасным?

- На свиданье, - подтвердила она. - А что?

- Ничего, - отвечаю, - рад. Это кому же такое гигантское счастье привалило? Что за счастливый молодой человек проникся осознанием?

- Да уж привалило, - не стала отрицать очевидного девица-краса. - Да, молодой. Между прочим, женским стилистом работает. Не то что некоторые, которые на своём грёбаном заводе с утра до ночи по самые свои куккендроны в пыли, грязи и мазуте с цементом.

- Твоя правда, Дусьена, - вынужден был признать я такую железобетонную констатацию факта. - Завод это последнее пристанище пролетариата. Никакого романтизьму. Одна скука. Одна тоска. А что это за профессия такая - стилист?

- Она раньше парикмахером называлася, - услышал я расшифровку. - А сегодня парикмахеров нету. Сегодня все стилисты. Или дизайнеры по причёскам.

- И опять ты, Дусяра, права! - опять согласился я. - Всё меняется, все переименовывается! Прогресс ошеломительный и просто-таки налицо! Вот раньше вас, задрыг, так прямо задрыгами и называли - а сейчас, извините, миль пардон! Путаны. Жрицы любви. Ночные бабочки. Девицы для эскорта. И прочие высококультурные названия. Даже и не подумаешь, что это всё те же прошлогодние задрыги.

- Да, времена меняются, - согласилась Дуська. - Потому что главное сейчас в жизни что? Главное в жизни это красивость! Вот раньше племянник мой, Севка, как назывался? Сторож овощного магазина. Кошмар! Настоящее унижение человеческой личности! Дискриминация и оскорбление! Но пришли в нашу жизнь современные люди, указали нам, бестолковым, путь в наше светлое красивое будущее - и вот он уже никакой не сторож. Он уже секьюритя!

- Да, - кивнул я. - Правда, водку жрёт по-прежнему. Как прошлый сторож. Стаканами и даже без закуски. И матерится так же.

- … а двоюродный братик, - продолжила она увлечённо, - Ну, Вадик! Ты его знаешь! Лопоухий такой. Вечно в носу пальцем ковырялся. Он раньше спекулянтом назывался, а сегодня - успешным бизнесменом. Или эффектным меньжиром. Это уж кому как нравится. Успешно закупает по деревням огурцы, и потом так же успешно перепродаёт их в Москве, на рынке. Уже вторую машину себе купил и с третьей женой развёлся! И пальцем по ноздрям теперь не лазит, нет! И козюльки, оттуда выковыренные, тоже уже при всех не жрёт. Уже соображает, что это публичное пожирание козюлек может повредить его нынешнему имиджу статуса солидного человека.

- Да, кипит жизнь, - согласился я и пошёл домой, щец похлебать.

После тяжёлого трудового дня (я в кузнечном цеху работаю, на кузнечном прессе) щец похлебать - святое дело! А эта современная колбаса, звонко цокая модными металлическими копытами, к своему очередному парикмахеру отправилась. Совет им, как говорится, и любовь. И ухи мыть. И стрыться почаще.

/«А у неё такая маленькая грудь…»

Только вышел на улицу - слышу:

- А у неё такая маленькая грудь,

И губы, губы алые, как маки.

Уходит капитан в далекий путь,

И любит девушку из Нагасаки.

Это Федька Пряхин, мой сосед. Поёт свою любимую песню. Он её часто поёт. Каждый день, и по нескольку раз.

Вообще-то это песня не совсем про грудь, а все больше про капитана из французского города Марсель и про японскую девушку, которая в японских припортовых кабаках танцует танец с непонятным названием «джига». И влюблённый в девушку капитан плывёт к ней тысячу миль, а когда, наконец, приплывает, то узнаёт, что «господин во фраке сегодня ночью, накурившись гашиша, зарезал девушку из Нагасаки». Хорошая песня! Да что там хорошая - великолепная! Молодец Федька! Знает чего петь!

А вот у него самого грудь, наоборот, здоровенная. Широкая и волосатая. Он тоже капитан, на барже-самоходке работает, таскает по Оке и её притокам песок и щебёнку. У Федьки этого добра на барже целые горы. Если пару тонн налево сплавит - ни один учётчик и не заметит. А даже и заметит - какая беда! Больно ему надо с Федькой связываться, нервы себе портить из-за каких-то дурацких двух тонн! Это даже смешно! Взрослые же люди! Как говорится, не нагребёшь - не проживёшь!

И баба у Федьки тоже хорошая. Елизаветой звать, Лизкой то есть. Лизка-Лизавета трудится по торговой части. В универсаме торгует трусами, лифчиками, книжками по лечебному голоданию, привороту женихов и энергичному сексу во всём его удивительном многообразии. Вот у неё-то грудь в размерах действительно подкачала. В одном кулаке обе титьки запросто умещаются. Чего не скажешь о лизкиной сиделке. Сиделка у неё - да! Настоящее произведение искусства! Внушает уважение и священный трепет. В такую захочешь - не промажешь.

Федька и не промахивается: двоих они с Лизкой настрогали, Вовку и Дуську. Вовка ещё школьник, но уже в каждые летние каникулы с отцом по местным водным гладям рассекает. А Дуська не рассекает. Она на танцы ходит в Дом культуры. Жениха там себе приглядывает, потому что практически взрослая, и груди у неё заметно ширше мамкиных. Да и сиделка мамкиной в габаритах ничуть не уступает. Дуська в пединституте учится на третьем курсе и ей уже замуж пора выходить, желательно за какого-нибудь с волосатой грудью. А в воскресенье её видели с одним брюнетом, долговязым и бородатым. Может, даже матросом, и может, даже из Нагасаки (хотя какие в наших краях нагасаки! Это даже смешно!)…

А Вовка на танцы не ходит, нет! Видал, говорит, я все эти энергичные телодвижения на одном мужском интимном месте. Матершинник, чёрт, весь в батю! Тоже, наверно, капитаном будет. Хотя сейчас многие выражаются. Даже эта Дусьена, сестрёнка его ненаглядная и пока ещё вроде бы никем не огуленная (хотя кто её знает!), эта будущая педагогическая работница может так послать, что о-го-го. Как говорится, не проходите мимо, не затыкая уши! Будешь долго стоять и растерянно хлопать глазками и ротиком! Её, может, потому и замуж-то никто не берёт, что она выражается. Опасаются, несмотря на выраженное половое развитие и аппетитные формы сформировавшейся фигуры.

В общем, хорошие у меня соседи! Дружная семья. Мужики работают, бабы тоже не скучают. Смотришь на них и радуешься. Всем бы быть такими цветущими и крупногабаритными!

А вчера иду из магазина, прохожу мимо их забора, и вдруг из уборной (она у них прямо здесь, в палисаде стоит, впритык к штакетнику) слышу сначала довольные кряхтение и сопение (понимаю: блаженствует кто-то из благородного семейства), а потом вдруг кы-ы-к:

- Он капитан, и родина его - Марсель!

Он обожает пьянки, шум и драки!

Он курит трубку, пьет крепчайший эль!

И любит девушку из Нагасаки!

- Федька! - кричу, - чёрт кудрявый! Ты нарочно, что ли? У меня селёдка из сумки чуть не выпрыгнула от твоего оглушительного исполнения!

- Не бэ, Николаич! - слышу из «скворечника» бодрый голос. - Ничего твоей селёдке не сделается! И вообще, главное, чтобы в жизни был нормальный стул и видимость в фарватере под десять баллов! И чтобы девушка была из Нагасаки! А остальное или купим, или украдём! Согласен?

- Ага, - согласился я. - И чтобы жила страна родная, и не было других забот!

- Это само собой. Куда ж мы без Родины, нашей матери, твою мать!

Сказал и снова закряхтел. Это он так самоутверждается. Чего и говорить - удивительно цельная натура!

…А зачем я вам про их семейство рассказал? Сам не знаю. Просто так. И про маленькую грудь просто так, для расширения кругозора. Чтобы знали. А то смотрите по телевизору всякую дребедень и думаете, что все вокруг - совершенно безликие, не внушающие никакого оптимизма унылые существа, не обладающие никакими вторичными половичными признаками. Формируете внутри себя такое устойчиво ошибочное общественное мнение. А это не так. Иногда встречаются в нашей жизни и нормально развитые экземпляры. Нечасто, но попадаются. Такие, например, как мои выше представленные соседи. Чего и вам желаю. Вот.

/День Большого Попугая

- Ты меня любишь?

- Я тебя люблю.

- А как ты меня любишь?

- Я люблю тебя крепко.

- А теперь спроси меня, как я тебя люблю.

- Как ты меня любишь?

- Я тебя люблю сильно. А что лучше - сильно или крепко?

- Один хрен.

- Ты меня совсем не любишь…

- Да иди ты со своей любовью!

Сергей Степанович Горбунков, полный, гладковыбритый мужчина средних лет с жирным затылком и грустными бараньими глазами, отвёл взгляд от телевизора, по которому с самого утра передавали ставшую уже привычной любовно-сериальную киномерзость, тяжело поднялся с кресла и вышел на балкон. Была суббота, и в небе висело утреннее, пока ещё сонное солнце. Сергей Степанович хотел посмотреть на него, но вместо солнца увидел пузатого мужика на балконе шестого этажа в доме напротив. Мужик, пыхтя и отдуваясь, с трудом занимался утренней оздоровительной гимнастикой. Даже издалека было видно, как на его лысой голове сверкали капли тяжёлого физкультурного пота. Сергей Степанович вздохнул, отвернулся и плюнул в пролетавшую мимо помоечную ворону. И, конечно, не попал, потому что с самого детства страдал выраженной близорукостью, благодаря которой ему в своё время удалось успешно откосить от исполнения священного гражданского долга в виде прохождения армейской службы. Ворона испуганно шарахнулась в сторону от пролетевших мимо слюней, мерзко каркнула и уселась на крыше «грибка», торчавшего над детской песочницей во дворе.

А ещё говорим, что всё лучшее - детям, подумал Сергей Степанович, неприязненно и даже брезгливо глядя на ворону.

Больше плевать было не в кого, и он опять посмотрел на физкультурного мужика. Тот прекратил махать руками и теперь делал приседательные движения. Его потное темечко мелькало над балконным заграждением как ныряющий поплавок, который собирался утонуть, но снова выныривал, чтобы в каждый следующий раз утонуть уже окончательно и бесповоротно. Да, до этого самоубийцы просто так не доплюнешь, решил Сергей Степанович и досадливо искривил свои толстые губы. Пива, что ли, пойти попить?

Солнце сладко потянулось и неожиданно брызнуло на их микрорайон ярким легкомысленным светом. Гидрометеоцентр вчера в программе новостей пообещал, что с погодой сегодня будет всё о'кей, а вот в Гондурасе пройдут проливные дожди и кого-нибудь обязательно смоет. А как же? Это так положено - при проливании обязательно смывать.

Сергей Степанович вышел в прихожую и надел сандалии прямо на голые ступни, без носков. Пива, честно говоря, не очень-то и хотелось, но пялиться в телевизор на фальшиво-любовные страсти Хуана Барбосы де Пидросы было уже совсем невмоготу.

На выходе из подъезда он повстречал соседа по имени Арнольд. Его фамилии Сергей Степанович не знал, не хотел знать, да это было и не к чему. Арнольд в своё время работал конструктором на местном оборонном заводе, производившем секретные ракеты средней и мелкой дальности, а после сокращения торговал на привокзальном рынке китайскими деревянными ложками и деревянными же половыми членами. Которые - и ложки, и члены - пытался выдавать за самую настоящую хохлому. Одновременно он пытался приторговывать и магазинным луком, про который говорил, что это - элитный мячковский, и ни у кого из рыночных продавцов такого нет. Арнольд наивно и глубоко ошибался: все вокруг тоже торговали только элитным, и только мячковским, и тоже горячо уверяли в этом потенциальных покупателей, в душе считая их легковерными дураками. Из-за такой повальной продавцовой честности никто это элитное дерьмо не покупал, ложки с членами тоже спросом не пользовались, поэтому экс-конструктор Арнольд постоянно злобился и из-за этого постоянно злоупотреблял.

- Сегодня День Парижской Коммуны? - спросил он Сергея Степановича вместо приветствия и с многозначительной надеждой.

- Нет. Сегодня не День Парижской Коммуны, - вежливо ответил ему Сергей Степанович. - Сегодня День Большого Попугая.

- Нет такого праздника! - решительно и почему-то радостно возразил Арнольд. Тренировочные штаны «Адидас» пузырились у него на коленях, и был Арнольд, как всегда, неудовлетворённо нетрезв.

- Есть, - сказал Сергей Степанович сухо. - В Гондурасе.

Он лгал, потому что и сам не знал, существует такой праздник или нет, а про Гондурас вспомнил из-за вчерашней дождливой сводки погоды. - Там сейчас проливные дожди,- добавил со значением.

- Значит, кого-нибудь смоет, - сказал прозорливый Арнольд. - Да, всё всех смывает, смывает… Займи стольник! - круто переменил он тему разговора и, подумав, уточнил. - На хлеб и сырок пониженной жирности.

- Могу дать только пятьдесят, - подумав, согласился Сергей Степанович. - А водкой теперь вроде бы торгуют только с одиннадцати?

- Так я же к Маньке! - оживившись, пояснил Арнольд, и получив просимое, резво побежал в соседний дом, где жительница первого этажа, розовощёкая матершинница Манька круглосуточно торговала самогонным напитком прямо через окно, чтобы не пускать жаждущих в квартиру.

Сергей Степанович не одобрял чрезмерного увлечения Арнольдом алкогольными изделиями, но уважал как бывшего конструктора военных ракет средней и мелкой дальности.

Всё суета, подумал он, выходя на проспект. Кому они нужны, эти ракеты? Впрочем, деревянные ложки с членами тоже не нужны. Ложки сейчас у всех железные, алюминиевые или пластиковые. А члены - из сексуальных озабоченных магазинов.

В рюмочной, где торговали пивом в разлив, Сергей Степанович увидел того физкультурного мужика с балкона напротив. Физкультурник, устало отдуваясь, досасывал уже вторую кружку, потому что одна стояла перед ним совершенно пустая. Экий насос, почему-то с неприязнью подумал Степан Сергеевич, но на мужика посмотрел уважительно. Физкультурник мощным глотком добил эту вторую и, культурно икнув в поднесённую ко рту ладошку, пошёл к пивной стойке за третьей. Серьёзный мужик, сформировалась в голове новая мысль. Вызывает уважение.

Сергей Степанович взял сто грамм, кружку «жигулёвского», бутерброд с селёдкой и луком и подошёл к физкультурному столику.

- Разрешите? - вежливо спросил он.

- Пожалуйста, - радушно разрешил физкультурник. Третью кружку он высасывал уже не спеша. Было понятно - начинает насыщаться.

- Физкультурой занимаетесь? - спросил Сергей Степанович и объяснил: - Я вас на балконе регулярно вижу. С гимнастическими движениями.

- Момон растёт, - вздохнул физкультурник и похлопал себя по выпирающему животу. - Надо лишнее сбросить. Вот и занимаюсь от безвыходного положения.

- А я футболом увлекаюсь, - похвастался Сергей Степанович. - По телевизору. Скоро наши с «Арсеналом» будут играть. В четвертьфинале.

- Опять проиграют, - согласно кивнул физкультурник. - Англичане сильные. Да… У них всё ещё Венгер тренером-то?

- Он, - подтвердил Сергей Степанович. - Скоро на пенсию отправят. Из информированных источников.

- А у португальцев выиграл, - показал свою футбольную осведомлённость собеседник. - Сегодня праздник, что ли, какой? Только что вон там, в углу, драка была. И вообще народу много. Вы не знаете какой?

- Кажется, День Парижской Коммуны, - ответил Сергей Степанович.

- Ну, если Парижской, то конечно! - уважительно отозвался пивосос. - А пиво всё-таки лучше у немцев, чем у англичан. Более качественный продукт.

- Известные мастера! - похвалил немецких пивоваров Сергей Степанович. - Только дорогое.

- На здоровье экономить нельзя! - очень логично возразил физкультурник. - Здоровье ни за какие деньги не купишь. Потому что врут. Да… На днях одну бабку по рекламе показывали. Ей уже восемьдесят восемь, у неё уже ноги не ходят, голова отваливается, и родственники ей уже место на кладбище давно прикупили. А она, дура старая, вдруг весёлая такая стала и вообще ожила! Таблеток, говорит, наглотылась - и пачку показывает, с лекарством - зато теперь скакаю как коза. Может, скоро замуж выйду. Ну не маразм, а? Хоть бы людей постеснялась, дура!

- Замуж это хорошо, - согласился Сергей Степанович и подхалимски хихикнул. - Самое время. А то так в девках и засохнет. В восемьдесят-то восемь лет.

- Да нет, - сказал физкультурник. - У неё, сказала, дети есть. Сын и дочь, уже взрослые. Сын помер, а дочь того и гляди. Потому что тех таблеток не пьёт. Нет, прямо уже внаглую дурят народ с этим своим передовым здравоохранением!

- Медицина сейчас бурно развивается, - констатировал Сергей Степанович. - И разное там здравоохранение. А водочку, значит, не употребляете?

- Нет, - решительно отказался физкультурник. - Но, признаюсь, одно время увлекался. Я тогда на руководящей должности трудился, по продовольственной части. Сами понимаете - услуги, банкеты, подношения разные за оказанную любезность. А как же? Без этого в торговле нельзя, хотя и постоянная беспощадная борьба с коррупцией. Да… А сейчас ушёл. По семейным обстоятельствам. Теперь в школе шахматы преподаю, в младших классах. А с детьми разве выпьешь? С ними нельзя, они пока ещё маленькие. Ничего не понимают в этой жизни. Им только конфетки подавай. С пряниками, - и он почему-то брезгливо поморщился.

- С младшими конечно, - опять согласился Сергей Степанович. - Младших надо беречь. Они наше будущее. Я, пожалуй, ещё соточку возьму. Приятно поговорить с интересным собеседником.

- Михаил Аркадьевич, - сказал физкультурник и протянул руку для пожатия.

- Сергей Степанович, - пожал руку Сергей Степанович. - Вы скажите, чтобы не занимали за столиком. Я сейчас. Вам пива взять?

- Ну, если только со знакомством, - охотно согласился физкультурник и протянул деньги.

- А у меня зять фотографом работает, - сказал Сергей Степанович, вернувшись со своей соточкой и физкультурниковым пивом. - Самая, говорит, нужная профессия. Потому что человек помрёт, а его фотография у родственников останется, - и фыркнул несерьёзно. - Нужна она родственникам, его фотография! А по новым годам Дедом Морозом подрабатывает. В бюро добрых услуг.

- Знал я одного Деда Мороза, - иронично хмыкнул собеседник и сделал очередной мощный засос из кружки. - Тот ещё жулик оказался! Мы его культурно, ничего не подозревая, по телефону внуку заказали. Он пришёл, подарок отдал, спел-сплясал, фужер водки выпил и ушёл. А утром смотрим: книга пропала. О вкусной и здоровой пище. Вот интересно: зачем ему понадобилась эта здоровая пища? У него и так, без всяких книг, морда о-го-го!

- Всё-то у нас перепутано, - скептически хмыкнул Сергей Степанович. - Деды Морозы книги воруют, зятья фотографами работают… Прямо беда!

- Ладно, пойду! - сказал физкультурник и стал выбираться из-за стола. Выбирание было тяжёлым из-за его чрезмерно раздувшегося физкультурного живота. - Пора сыну завтрак готовить. Гречневая крупа опять подорожала. Вот ведь гадство! И чего делают, чего делают! Главное, всё кризисом объясняют! Своего ума-то нету… Да… - физкультурник вздохнул.

- Он гречневую кашу очень любит. С говяжьей тушёнкой. Ещё с детства. Как усядется за стол - и начинает молотить! Я прямо даже удивляюсь, куда в него столько влазит! Да… - физкультурник опять о чём-то задумался, но тут же встрепенулся и кивнул так приветливо, что у Сергея Степановича удивительно потеплело на душе. - Счастливо оставаться! Приятно было познакомиться!

- И мне, - кивнул Сергей Степанович. - Может, встретимся ещё. Я здесь по выходным регулярно бываю.

- Обязательно! - согласился тот. - Как не встретиться! С большим удовольствием! Всего доброго!

…У подъезда Сергей Степанович снова увидел Арнольда. Тот уже успел отметиться у оконной самогонщицы, и теперь сидел на лавочке и вкусно курил дешёвую сигарету. На дорогие у него никогда не хватало денег. - Сегодня праздник, что ли, какой? - спросил он Сергея Степано­вича.

- Праздник, - ответил тот.

- Какой?

- День Большого Попугая.

- А я думал - Парижской Коммуны! - обрадовался неизвестно чему Арнольд. - Тогда надо ещё за хлебом сходить. Обязательно.

- Денег больше нету, - понял наглый намёк Сергей Степанович. - Уже поистратился.

- Ну так домой сходи, а я здесь, на скамейке подожду! - простодушно предложил Арнольд. - А?

- Хорошего - понемножку, - сурово отказал Сергей Степанович. Иногда он был беспощадно крут, но, впрочем, и глубоко справедлив. - Каждому овощу - своя доза.

Арнольд тут же обиделся и надулся. Очень уж он обидчивый! И как он только ракеты конструировал с таким легкоранимым характером?

Сергей Степанович вернулся в квартиру и выглянул в окно. На балконе физкультурника стоял молодой мордастый парень и глубоко затягивался сигаретой. Наверно, тоже физкультурник, уважительно подумал Сергей Степанович. Вон морда-то какая с тушёной гречневой каши! Он прошёл в комнату и включил телевизор.

- Ты меня любишь? - спросил в телевизоре скучным голосом Хуан Барбоса и вытер руки о своё, похожее на колесо от КАМаЗа, сомбреро.

- Я тебя люблю, - ответила донна Хермунда и, кажется, зевнула.

- А как ты меня любишь?

На «фазенду», что ли, завтра съездить, подумал Сергей Степанович. Посадить там какой-нибудь лук. Или щавеля нарвать. Он говорят, в виде щей хорошо помогает от сердца. Всё равно делать нечего.

Выключив телевизор, он задёрнул штору и пошёл поспать. А что такого? Сегодня же суббота. Выходной день. Так что имеет полное право. Не книжки же ему читать, если телевизор имеется. С достопочтенными Барбосой и Хермундом.

/Белые розы

- Психбольница! - громко и торжественно объявила кондукторша, здоровенная баба с железными зубами. Я её первый раз вижу на нашем, пятом маршруте. Наверно, новенькая. - Следующая - туберкулёзный санаторий! Оплачивайте, граждане, за проезд!

Автобус чихнул, пыхнул, выбросил из выхлопной трубы сизое облако ядовитого газа, дёрнулся, и, взревев донельзя изношенным мотором, начал набирать скорость.

- «По приютам я с детства скитался, не имея родного угла…» - послышался с заднего сидения нетрезвый и откровенно дурашливый голос.

Там расположились мужики, которые возвращались в город после трудового дня, проведённого на машиностроительном заводе. Они любили петь, хотя их пение резало слух. Сегодня исполнялась любимая песня нищих и блатных из некогда популярного в народных массах кинофильма «Республика ШКИД». Причём исполнялась соло, высоким, то ли очень светловолосым, то ли просто седым мужиком.

- Разнылся, болезный… - ласково прокомментировала его пение кондукторша. - Как на паперти… Граждане, обилечивайтесь! Не имейте наглость не замечать!

Сзади послышался перезвон стаканов: исполнитель, закончив куплет, получал заслуженный гонорар.

- Алкоголики, - всё так же ласково объяснила кондукторша и довольно шмыгнула своим пупырчатым, уважительных размеров носом. - А ещё рабочий класс! - пристыдила она представителей машиностроительного пролетариата больше для порядка, чем от души. - Совести прям никакой, в автобусе распивать алкоголизм!

- Да ладно, мать! - послышался всё оттуда же, с заду, громкий голос, только что требовавший, чтобы какому-то Ваське наливали в последнюю очередь, «а то его (Ваську, то есть) блюёт от водочного запаха, и поэтому после него выпивать нет никакого выпивательного удовольствия». - Нам сегодня сам Бог велел! Митроху сегодня на Доску Почёта повесили! Герой, б… труда, обороны и капиталистического строительства!

- Выпивайте, выпивайте… - сразу подобрела кондукторша. Ей, конечно, было глубоко чихать на незнакомого Митроху, но само это уважительное обращение - «мать» - она оценила по достоинству. Мать - это звучит гордо и на все времена! Мать - она и есть мать! - Тока не блюйте здеся! - всё же не поленилась показать, кто в доме хозяйка. - А то один третьего дня ехал-ехал, да как начАл! Прямо все кишки у него наизнанку чуть не повывернулися! Я-то сначала подумала, что укачало сердешного. А он когда отдышался, говорит: нет, не укачало. Это, говорит, какая-то Дуська опять в самогонку димедролу насыпала для крепости. И до чего же бессовестные люди, эти самогонщицы! Прямо поубивала бы их всех на месте! Никакой совести прям у людей нету! Никакого прям стыда перед покупателями!

Автобус выкатился из чахлого, отравленного гигантом здешней химической индустрии - заводом азотно-калийных удобрений, ельника на оперативный простор. Красота! Дух захватывает от необоримых просторов здешней гигантской химической свалки, бескрайне и вольготно раскинувшейся по обеим сторонам от дороги! А тут ещё весь автобусный салон пробило-просветило яркое и весёлое, весеннее солнце - и пассажирский народ сразу воспрянул духом и стал просто-таки родным и трогательно близким! И зубы у кондукторши загорелись на солнце! Хорошо! Да что там хорошо! Расчудесно! Я люблю тебя, жизнь!

Работяга с заднего сиденья (наверно, то самый «досочно-почётный» Митроха) больше не пел, поэтому водитель автобуса включил радиоприёмник, который находился у него в кабине.

- «Белые розы, белые розы, беззащитны шипы…» - голосом нищего, собирающего подаяние, пропел-простонал молодой тоскливый голос.

- «Ласковый май» - громко продемонстрировала свою эстрадную эрудицию кондукторша и широко улыбнулась всем своим огромным ртом. - Мой как его услышит, прям рыдать начинает. Очень уж его песня эта разбирает! Прям трясётся весь!

- Да, певун хоть куда… - иронично хмыкнул пожилой, одетый по-дачному дядечка в очках. - Прям как кота тянет за помидоры.

- Культурный! - кондукторша оценила его критику по достоинству. - Из психушки, что ли?

- Почему же именно из психушки? - тут же взвился дядечка и моментально покраснел.

- Ты же там же садился! - удивилась его наивному возражению кондукторша и заботливо поинтересовалась: - Вылечился?

- Я навещать ездил! - всё же попытался взбрыкнуть очкарик.

- Вот я и говорю: из психушки! - радостно согласилась кондукторша. - Не алкаш, случаем? У меня там один знакомый лежал. Говорил - хорошо. Птички поют, медсёстры каждый день уколы в ж..у делают. И ещё в руку. Но это только буйным. Даже гулять разрешают, опять же если смирно себя ведёшь. Не кусаешься, не бросаешься на кого. Во какие! Глаз да глаз за этими хануриками! - Ты случаем не буйный? Смотри! - и погрозила мужику толстым, корявым пальцем. - А то ещё заблюёшь мне всё тут здеся! Убирай потом за тобой! Радость какая!

Очкастый надулся, раскрыл было рот, чтобы сказать что-то резкое, но почему-то ничего не сказав, стух и, бормоча себе под сизый, с прожилками нос нецензурные слова, отвернулся к окну.

- Скажите, уважаемая, а вы по требованию останавливаете? - спросила явно не местная и не по-местному одетая франтоватая старушка в модных затемнённых очках.

- Зачем? - не поняла кондукторша и вдруг непонятно почему всполошилась: - Никаких требований! Никаких требований! Мы не такси, мы - по маршруту! Придумают тоже - требование!

Автобус завернул направо и начал замедлять ход.

- Туберкулёзный! - тут же заорала кондукторша. - Следующая - кладбище! Обилечивайтесь, граждане! Имейте свою совесть!

Автобус проскрипел несмазанными, со стоном закрывающимися дверями, по-припадочному задрожал-затрясся и, фыркнув сизым, отравляющим местную экологию газом, покатил дальше…