Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(72)
Валерий Корниенко
 Игнатова банька

Я очень люблю ходить в баню париться. Не мыться, а именно париться. И не млеть в суперсовременной кафельной хоромине с массажистами женского пола, а париться в баньке рубленой, с закопчённой каменкой, с полком и деревянными шайками.

Своей страстью я обязан деду Игнату Зенкову, жившему когда-то по соседству. Сразу скажу, что дед был парильщиком неподражаемым и непревзойдённым. Как-то раз, когда я учился в классе третьем-четвёртом, обратился он к моему отцу с необычайной просьбой:

- Илья, разреши своему Валерке помогать мне париться.

Отец удивился и спросил:

- А что, твоя бабка уже не годится в парильщики?

На что дед с присущей ему категоричностью ответил:

- Женщин надо беречь. Они и так каждый день у печки парятся.

Отец посмеялся и согласился:

- Пусть парит - здоровье будет.

И стал я ходить в баню вместе с дедом Игнатом. Быстро освоив незнакомое дело, был им окрещён заряжающим. Поясню почему. Дед Зенков на войне был заряжающим в танке. И привёз с войны шлем танкиста, несколько медалей и алюминиевую кружку, которую называл военным трофеем. Привёз и страшный багровый шрам на шее - горел в танке. И вот, поддавая ковшиком в каменку, я напоминал деду о его армейской специальности, поэтому и был назван заряжающим.

Дед Зенков срубил собственными руками баню без предбанника, только как парилку. Строго запретил своей жене, для меня бабушке (пусть простит она меня на том свете: напрочь забыл её имя), в ней стирать: «Свои ландухи стирай в лохани». Это сейчас сельчане превратили бани в моечные и прачечные, извратив истинное предназначение бани - чистилища души и тела.

Банный процесс у деда, выражаясь по-современному, был поставлен высокопрофессионально. Топилась баня только берёзовыми дровами, специально заготовленными и сложенными в отдельную поленницу. Веники он готовил дубовые, не признавая берёзовые, считая пригодными только для глажения по известному мягкому месту. Заготавливал в первой половине сентября, определяя момент заготовки своеобразно: «Пришло время бульбу копать - надо и веники заготовлять».

Для веников дед сламывал ветки не все подряд и не с деревьев. Срывал тонкие гибкие прутики с крупными листьями, выросшие у пней спиленных дубов. Тщательно перебирая их, формируя даже не веник, а самый настоящий веер с распущенной метёлкой. Делал веники разных размеров: небольшой - для первого пара, побольше - для второго, большой, напоминающий метлу - для опрыска ледяной водой.

Был у него, как ни странно это звучит, и костюм парильщика. Состоял он из танкистского шлема, рукавиц из специальной непромокаемой ткани и вязаного шарфа, которым дед завязывал шрам на шее. Была ещё одна деталь костюма, которую я назову гульфиком. Хотя сам парильщик называл её иначе. Гульфик предохранял от палящего жара мужские признаки деда Игната.

Протопленную баню бабушка специальным самодельным ножом - скребком - почти добела выскабливала. Скоблила полок, лавки, шайки и даже пол. Настаивала в крутом кипятке мяту, душицу и другие травы, названия которых неведомы мне и до сих пор. Этим настоем обливала стены бани. Ковшик плескала и на раскалённые камни. Банька вмиг заполнялась непередаваемым словами ароматом.

Самую ответственную операцию - запаривание веников - дед совершал сам. Это не было убогим замачиванием в тазике, после которого веник превращается в нечто похожее на мочалку. Это было самое настоящее священнодействие. Дед веники именно запаривал. Для этого он плескал несколько ковшиков крутого кипятка на камни и подставлял веники под струю пара, крутил их до тех пор, пока засохшие листья не размокали. В клубах пара, раздетый до пояса, с красным потным лицом и с веником в руках дед напоминал язычника, совершающего магический ритуал.

Подготовленные веники он раскладывал по своим местам: небольшой клал на полок, средний - на лавку у полка, большой - у бочонка с ледяной водой...

...В субботу ровно в семь часов (постоянно намеченное время) входил я в дом Зенковых. Заставал деда с густо намыленными щеками, с опасной бритвой в руке. По его словам, он «скоблился». Бабушка суетилась возле печки. В доме пахло тестом, кипячёным молоком, свежестиранным, занесённым с мороза бельём. Я скидывал фуфайчонку, другую верхнюю одежду, оставаясь только в майке и трусах. Хватал вязаную не по моему размеру лыжную шапочку, полотенце, набрасывал на голые плечи фуфайку, обувал на босу ногу валенки и по узкой утоптанной тропинке мчался в баню. Вваливался, скидывал одежду, ощущая каждой клеточкой тела палящее и благоухающее дыхание бани. Нагревался, впитывая в озябшее тело прокалённое, дурманящее пахнущее тепло, пододвигал поближе к каменке бадейку с хлебным квасом.

Хлопала входная дверь. В клубах пара появлялся дед Игнат в танкистском шлеме, в драной шубейке на голом теле, в кальсонах и валенках. Довольно крякнув, неторопливо скидывал одежду. Надевал недостающие детали костюма парильщика, заматывал на боку тесёмку гульфика, в последнюю очередь, погрев руки над каменкой, натягивал рукавицы. Поправив на голове шлем, укладывался на полок, блаженно растягивался.

- Валерка, заряжай!

Я заряжал: набрав в ковшик кваса, плескал на камни. Струя пара с шумом вылетала и обволакивала растянувшегося на полке бывшего танкиста. Он постанывал.

- Валерка, заряжай!

Я опять заряжал и, согнувшись на лавочке, снизу поглядывал на деда. Тот лениво помахивал веником, раздувая ноздри, дышал носом.

- Заряжающий, поддай!

Ещё один ковш кваса плескался в каменку. С полка раздавался блаженный стон. Я натягивал по самые глаза лыжную шапочку и скрючивался на лавочке почти у самого пола. С полка доносились размеренные удары веника.

- Валерка, ещё поддай капелюшку! - раздавался уже требовательный вскрик деда Игната.

Капелюшка - значит, полковшика. После капелюшки веник начинал стучать неистово, дедов стон переходил в рёв. Парильщик начинал выкрикивать какие-то дикие слова. Затем опять:

- Валерка, капелюшку - и попарь старика.

Я забирался на лавку, поглубже натягивал на уши шапочку, брал дедовы рукавицы и, согнувшись, еле перенося жар, начинал неумело хлопать по дедовой спине.

- Валерка, с потягом, с потягом!

И я выполнял его волю, хлопал с потягом. Дед извивался красным телом на полке, как только что выкопанный дождевой червяк. Бывший танкист вдруг начинал что-то мычать, а потом принимался петь:

- По берлинской мостовой едут, едут казаки. Ка-за-ки, ка-за-ки. Едут, едут по Берлину наши казаки… Ух, хватит!

Затем дед слезал с полка и, уронив голову на сложенные руки, отдыхал на лавочке. Затем опять:

- Поддай!

Я поддавал и удирал к обледеневшей снизу двери, где было прохладнее. На полке дед Игнат неистовствовал, удары веником по телу наносил в бешеном ритме. С самоистязанием великого грешника он избивал своё тело.

- У, Валерка, охолодь!

Я брал веник - метлу, окунал её в бочку со стукающими о бока льдинками, опрыскивал парильщика ледяной водой. Дед ревел быком:

- Заряжай!

Опять заряжал, и дикое самобичевание продолжалось.

Постепенно веник успокаивался. Парильщик на полке замирал, затем сползал и, скинув шлем, пошатываясь, выплывал на улицу купаться в сугробах. Я быстренько наводил прохладной воды в шайке, обливался. Появлялся дед. На его красном теле вода ручьями стекала на пол. Он торопливо натягивал шлем, опять запрыгивал на полок:

- Заряжай!

Я в который уже раз заряжал. И, не вытираясь, натягивал раскалённые трусы, запрыгивал в валенки и выскакивал на улицу. Дымясь на морозе распаренным, почти голым телом, вбегал в дом Зенковых. Что ещё выделывал дед после моего побега - не знаю. Бабушка отпаивала меня квасом, заботливо вытирая полотенцем, помогала одеться. Усадив за стол, наливала свежезаваренного, забеленного кипячёным молоком солёного чая. Да, солёного, бабушка была гуранкой. Гураны (кто не знает) - это потомки смешанных браков пришедших на Амур русских людей и местных народностей: маньчжуров, эвенков, гольдов и других. Гураны (и я) обожают солёный, забеленный молоком чай. К чаю бабушка подавала пирожки с творогом, черемшой, ватрушки, булочки с маком, медовые пряники.

Входил дед Игнат. Не снимая шубейки, валился на деревянный топчан. Бабушка уходила в баню. Отдышавшись, дед менял в соседней комнате прилипшие к телу кальсоны на сухие и усаживался за стол, на котором красовались «четки» (250-граммовые бутыльки) с водкой. Горлышки их были залиты поверх пробок сургучом. На столе дымилась отваренная картошка, залитая обжаренным с луком салом. На блюде истекала соком в зелени нарезанная селёдка домашнего посола.

Постучав по сургучу, дед открывал бутылку, выливал водку в военный трофей - алюминиевую кружку. Удовлетворённо хмыкал:

- Тютелька в тютельку!

И одним махом выпивал. Занюхав кусочком хлеба, тянул в рот селёдку. Всё это дед проделывал чинно, не спеша.

После жаркой парилки и плотного ужина у меня слипались глаза. Я прощался с дедом Игнатом и уходил домой.

И это повторялось неукоснительно каждую субботу.

Нередко посещение бани было связано с забавными историями. Такая трагикомическая история произошла однажды и с дедом Игнатом. Напарившись, он ринулся на улицу - в сугробы. Когда вернулся после снежного купания, на его теле стали выступать капельки крови, которые собирались в тонкие струйки и стекали с него на пол. Он, ничего не понимая, поглядывал то на меня, то на текущую кровь.

- Откуда это? - спросил он больше у самого себя, чем у меня.

Затем подхватился, натянул кальсоны, валенки и выскочил на улицу. Назад парильщика я не дождался. Зайдя в дом, увидел деда Игната в изрядном подпитии, сидящего за столом в мокрых кальсонах. На столе стояли два пустых «четка». Бабушки дома не было. Дед начал пьяно разглагольствовать:

- Ты знаешь, Валерка, что она уделала? Летом подвязывала малину возле бани колючей проволокой, осенью, когда малину укрыла землёй, проволоку не убрала. Вот в мирное время я и получил ранение - и ткнул пальцем в засохшие капли крови. - Мало я рвал колючки грудью на фронте! - стукнул дед кулаком по столу так, что «четки» попадали. Потом поднял кулак к лицу, разжал пальцы и стал рассматривать ладонь.

- Я её вот этой рукой ударил, и она ушла из дома…

Затем пьяно брякнул:

- Отрублю руку!

- Зачем руку, лучше - голову - услышал я голос бабушки. Она стояла в дверях. Правая щека у неё была припухшей.

Мне было очень жалко бабушку. Дед Игнат после её слов, вытянув шею с багровым шрамом, положил голову на стол:

- Отрубай!

Не поднимая головы, сказал мне:

- Ты знаешь, какая она?

- Знаю, добрая.

Не замечая моих слов, дед продолжал:

- Знаешь, какая она? Она - святая! Да, святая. Когда я чуть не сгорел в танке под Курском и гнил заживо в госпитале в городе Энгельсе, она продала корову и через всю Россию приехала ко мне. Привезла гусиный жир, мази, настойки на травах и выходила. Она меня второй раз родила.

- Не рожала я тебя, - сказала бабушка, проходя в комнату за бельём.

Собрав его, положила возле деда на лавку сухие кальсоны.

- Переодень, рубальщик, - и ушла в баню.    

Дед поднялся, взял кальсоны и, пьяно покачиваясь, подался в комнату переодеваться. Вскоре оттуда донеслось дедово чертыханье и стук упавшего тела. Затем раздался его сопящий голос:

- Надо же угодить двумя ногами в одну гачу! Хорошая примета. Значит, корова двойню принесёт.

Выйдя из комнаты в сухих кальсонах, потирая ушибленный бок, дед предложил:

- Заряжающий, давай почаюем?

- Давай, - согласился я.

Прихлёбывая чай из военного трофея, он изрёк:

- Ты хочешь узнать, почему я так крепко парюсь? Потому что хочу перед ней, святой, чище быть. А я её по лицу рукой… Теперь за всю оставшуюся жизнь не отпарюсь и не отмоюсь, - и принялся опять рассматривать свою ладонь.

…С той поры прошло много лет и зим. В последний раз помыли (не попарили), собрали и проводили в последний путь деда Игната Зенкова. Нет уже и бабушки. Нет и той баньки: разобрали на дрова. А мне по-прежнему слышится стонуще-требующий голос деда Игната:

- Валерка, заряжай! Поддай… капелюшку. Охолодь… охолодь… Попарь… С потягом, с потягом… поддай… Заряжай!..

И я иду в баню попариться.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.