Дядя Вася трудился на крошечном полустанке стрелочником, и жил он, как и положено стрелочнику, в маленьком домике вблизи железной дороги. Подле домика у него сараюшка стояла со всякими запчастями и причиндалами, которые для ухода за стрелкой положены, а в домике жена его обреталась, Анастасия Никитична, необходимая крайне для ухода за самим дядей Васей. Ещё жили там куры, гуси и утки, но они в курятнике находились, к сараюшке прилепленном, и к делу стрелочному никакого отношения не имели, а держали их просто для пропитания и разнообразия унылой стрелочной жизни; находилась вся эта живность в ведении Анастасии Никитичны, а дядю Васю она, пока, конечно, живьём по двору бегала, ну нисколечко не занимала.                        

И было безлюдно вокруг того дома, и безрадостно, а самым близким местом, где когда-никогда душу живую повстречать удавалось, являлось деревенское кладбище. Вот.

Но дядя Вася одиночеством таким особенно не тяготился, притом ведь и Анастасия Никитична, а привык он давным-давно к этому своему положению - это во-первых - а во-вторых, ничего ему такого от людей не надобно было, чтобы он скучал по ним сильно.

И все бы совершенно прекрасно, да только детей у дяди Васи и Анастасии Никитичны не было и не намечалось, и от этого сокрушение в домике часто гостило и отношения между нестарыми ещё супругами сильно портило. Ну, так каждая живая душа к обстоятельствам своей жизни, даже и горестным, привыкает, однако. Вот и дядя Вася с Анастасией Никитичной к своим обстоятельствам тоже привыкли и даже смирились, но время от времени налетала на супругов такая кручина-тоска, что начиналась меж ними, иногда из-за ерунды совершенной (а иногда даже и ерунда была им без надобности) холодная битва; до горячего же сражения, то есть до рукоприкладства, с обеих сторон до времени дело не доходило, и дальше слов всяких, да швыряния тяжёлых и лёгких предметов не шло. Но время такое, по всяким отличительным свойствам, находилось не за горами, и сами они, а особенно дядя Вася, беду эту чуяли. Вот.

Да, так однажды... Из-за живности это вышло. Курятник старый совсем уже стал и начал маленько разваливаться. Вот Анастасия Никитична, что ни день, и грызла супруга нещадно: да когда ж в тебе, трутне, совесть проснется, да поставь, бездельник ты этакой, какой-никакой другой, да чтоб у тебя, ледащего, руки отсохли. Терпел дядя Вася такую пилильню, терпел, да как-то раз и не вынес, кинулся на Анастасию Никитичну с кулаками и прибил её, сильно довольно-таки. И так он прибил ее сильно, что слегла она, горемыка, и он ее травами всякими отмачивал и отпаивал. А после до того ему стыдно стало, что клятвенно он ей и себе обещал никогда больше в ход кулаки не пускать и, надо сказать, в дальнейшем слово свое держал крепко. Вот.

Только гудок в паровозе не единственно для сигнальных надобностей изобретен, сами знаете. И завел себе по той же причине дядя Вася привычку престранную: только чувствовал он, что свара к черте подошла, и что паром его вот-вот напрочь с нарезки сорвет, уносился он во весь дух - в чем был в тот момент, ни на какую погоду не глядя - к ни в чем не повинной стрелке, и переводил ее, куда не положено. Потом летел назад сломя голову и, гремя кулаками по столу, ревел благим матом, что через язык окаянной бабы душ безвинных погибнет немерено, а сам он себя после этого порешит смертью лютою. Вот.

В самый первый раз, увидав такую историю, Анастасия Никитична бухнулась мужу под ноги, орала не своим голосом и просила его о прощении, а пуще всего молила, чтоб не брал он грех на душу, пощадил и себя, и души невинные. В общем, сменил тогда чудной, прости Господи, стрелочник гнев на милость; побежали оба, как скаженные, к стрелке, и дядя Вася ее куда надо опять переустановил. А потом они, после жутких таких переживаний, кинулись друг к дружке в объятия, и тотчас затеялся у них пир горой, и пили они горькую за счастливое избавление душ невинных от смерти лютой, безвременной.

Так у них и повелось: дядя Вася, удила закусив, несется стрелку переводить, за ним Анастасия Никитична мчит, в ноги падает, а потом у них примирение полное и дальше пир горой. Вот.

Долго ли, коротко ли так продолжалось - не знаю, а только дознались люди добрые про ту катавасию и, по обычаю, стукнули. Ну, только стукнули, как началось моментально дознание. Но только дознание то ничего не дало, разумеется. Дядя Вася по всем статьям отпирался, да и Анастасия Никитична супруга своего не сдавала, держалась, как надо. Комиссия все ж таки от греха решила держаться подальше; отыскали у дяди Васи какое-то там расстройство нервное и, на случай всякий, с работы турнули. Пусть еще скажет спасибо, что подлые-то времена миновали, а то б загремел в места не столь отдаленные и пикнуть бы не успел.

Ну, окрестных сел жители языки почесали маленько, да про стрелочника с женой и забыли, тем более новый стрелочник появился, и народу про новую личность-то куда интереснее разговаривалось. Вот.        

А дядя Вася перебрался с супругой в места дальние, устроился сторожем на сахарный склад и стали они с Анастасией Никитичной дальше жить. Только и тоска на новое место подалась вместе с ними, нападала, зараза, по-старому, и войны их потому так и не прекратились; да только стрелки-мирительницы теперь рядом не было, и доходить оттого у них уже стало до мелкого рукоприкладства, да с обеих сторон, и еще до чего дойти могло - Бог его знает.

Так что ж дядя Вася, стрелочник бывший, удумал! Не стал он того дожидаться, когда все у них с Анастасией Никитичной снова края достигнет. Однажды достал из загашника все свое стрелочное хозяйство, которое, как на новое место перебираться стали, каким-то манером из сараюшки повывез, прикупил где-то по случаю рельсы списаные и на краю огорода, под лесом, соорудил персональную стрелку. Во как!

С того дня, чуть только скандал у супругов до красной черты доходить станет, мчится стрелочник бывший опрометью на свой огород и стрелку-спасительницу-то и переводит. А Анастасия Никитична потакать мужику своему в этой, прости Господи, дурости стала: во весь дух неслась она за ним следом, бухалась окаянному в ноги и дурным голосом выла все в точности, что в подобном случае выть надлежало. Потом у них это дело, как было заведено, примирением бурным и пиром заканчивалось, и тост свой главный, за невинные души, безвременной гибели избежавшие, непременно первым произносился, как и положено.

Такие дела.

/Побег

1

В одном маленьком, неотличимом от великого множества захолустных собратьев своих городишке жил в одно время доктор.

Был доктор не старый еще мужчина, годов сорока, нормального роста, приятной, интеллигентной внешности, в общем, самый обыкновенный. Приехал он в городок в ранней юности сразу как учебу закончил, да так и остался.

Характером мягкий, любезный, к пациентам, да и ко всем прочим людям внимательный и спокойный, пришелся он местным жителям очень даже по вкусу. Врач из него неплохой со временем вышел, так что и в этом качестве он горожан даже более чем устраивал. Вот только хоть и жил доктор вроде бы у всех на виду, но в личной жизни вел себя как-то уж чересчур замкнуто и нелюдимо: за дамами местными не ухаживал, ни с кем из мужчин не приятельствовал, а уж дружбу не водил и подавно. Даже общество местной интеллигенции навещал крайне редко; тогда только, когда от приглашения уж совсем никак нельзя было отказаться.

В таком поведении не замечалось с его стороны ни малейшего неуважения, фанаберии или презрения к окружающим, потому местный люд к такой его манере держаться постепенно привык, и на отношении к доктору, как к человеку, это никак не сказывалось.

Тем не менее, хоть его в городишке заштатном все знали и уважали, находили местные жители, что он, как бы это помягче сказать, не в себе малость. А чтоб хоть каким-то образом поведение эксцентрическое для себя объяснить, строили всякие плоские провинциальные домыслы. Ну там, например, про любовь несчастную, про друга предавшего… И дальше все в том же духе и роде. Но только доктор на домыслы эти никак совершенно не реагировал, и они потому долго на длинных языках не удерживались.

А поначалу, пока в диковинку доктору на новом месте все было, вроде бы ладно жизнь складывалась, нормально все выходило. Но только чем дальше шло время, тем все больше и больше захватывало его отчаяние. Потому что там, откуда доктор приехал, ничего ему в будущем не светило. Здесь же, как оказалось, не только будущего не существовало, но и прошлое постепенно куда-то без остатка из жизни повыветрилось. Так хотелось иногда кого-нибудь встретить. Кого-нибудь, с кем тыщу лет, например, с самой школы, не виделся. Чтоб обрадоваться ему, как родному, обняться, за несвязным вспоминальческим разговором просидеть долго-долго… Невозможно! Оставалось навсегда и во всем одно только косное, мерзкое, осточертевшее настоящее. Была в этом какая-то отвратительная окончательность и бесповоротность. Просто дико, неизменимо все складывалось, и чем дальше, тем хуже.

Из-за всех этих мыслей и настроений он сам все больше и больше в беспросветный вакуум погружался, а в глазах местного люда превращался постепенно в нелепого провинциального чудака - полезного и безобидного.

2

Однажды у него уже был дикий срыв, когда бросил он все к чертовой матери, сел внезапно, как был, в случайный скорый состав и… Через два часа ссадили его контролеры, оштрафовали, ночь продержали в кутузке… и назад он, без документов и денег, целые сутки тащился. Называется, сбил оскомину!

Доктор тогда первый раз в своей жизни напился. В одиночку. До потери сознания. Больше воля и собранность никогда его не подводили, не отказывали.

Он задолго еще вдруг отчетливо стал понимать, что снова доходит до ручки. Тогда ринулся доктор в ближайшие выходные на толкучку, купил подержанный велосипед, набрал концентратов полный рюкзак, взвалил его на спину, чтоб ни единого человека - ненароком даже - не встретить, выехал сразу, как только звезды зажглись, и помчал во весь дух - нигде, ни за чем ни на секунду не останавливаясь. Прервал свой путь первый раз, когда солнце серебристый туман утренний позолотило, возле леса, где можно было спокойно поесть-попить и отоспаться. Он спустился в ложбину, разжег большущий костер, наскоро перекусил и потом долго-долго на жар пунцовый смотрел и могучий гул огня слушал. А наслушавшись и насмотревшись, как мертвый уснул; проспал весь остаток дня и всю краткую летнюю ночь, а с рассветом снова в путь-дорогу отправился.

Только на пятый день исчезло у доктора сомнение в том, что сбежал-таки он ото всех, от всего, даже, может быть, от себя. Тогда нервы его понемногу в порядок приходить стали, «ровно камень отлег», и теперь он мчался вперед уже в совершенно другом состоянии - успокоенный и умиротворенный, потому как поверил окончательно и бесповоротно, что побег от обыденной опостылевшей жизни удался, наконец.

3

Море возникло внезапно. Незадолго до вечерней зари открылся простор его с высоченной пепельной кручи, до подножья местами поросшей кустами и разнотравьем.

А море горело золотом и бирюзой, слепило глаза, мятущуюся, неприкаянную душу растревоживало… Еще яхт разноцветные паруса виднелись вдали, а в самом низу тесно зажатых между морем и скалами сгрудилось десятка два маленьких белых домиков с разноцветными - красными, зелеными, синими - трубами, и сети висели кругом, и лодки рыбачьи прибой качал возле берега… Красиво-то как! Будто угол горний отыскался вдруг на земле. Будто вспомнилось что-то чудесное из далекого-предалекого детства.

Доктор отбросил велосипед, свесив ноги, уселся на самый край кручи и застыл оглушенный, ослепленный, пораженный этой непостижимой и немыслимой красотой.

- Меня Оксаной зовут, - невысокая, ладная стояла женщина на самом краю обрыва рядом с доктором. - Я из церквы иду, а вы тут сидите как вкопаный. Я долгонько, еще от поворота гляжу - сидит не шелохнется. Вы не тутошний. Может вдруг занедужали? Может помощь нужна какая? Та што ж вы молчок да молчок? Может, слышите худо?

Говорила женщина быстро, весело. Подвижная, жаркая, вызывала она приязнь мгновенную, острую, непроизвольную. Потому доктор, еще не вполне отошедший от внезапной своей зачарованности, головой покачал, плечами пожал и вдруг расхохотался - да так громко, неудержимо, как в жизни своей никогда не смеялся. А женщина, переждав с улыбкой, когда он насмеется вдосталь, снова стала сыпать словами:

- Я вон там живу, где дом с красной трубою. То пацаны, трясьця в бок, как-то ночью созоровали. Народ утром проснулся - а оно уже так - всё повыкрашено. Поначалу-то хозяева хлопцам уши грозились нарвать, краску напокупали, да так никто по сю пору трубы и не перекрасил. Я тоже краски купила. Только вот как и все сомневаюсь теперь: а может, лучше так? Вы что скажете? Ну вот, вдругорядь замолчали!

А у меня на ужин сегодня сырники со сметаной и чай с душицею. А как звезды выйдут, пойдем вон туда, видите, где маяк? Тамочки камни плоские есть, огромные - страсть. Ну чистая танцплощадка! Люди на тех камнях, после, как повечеряют, собираются: костры палят, беседы ведут, море слухают… Мы тоже костер запалим; станем в огонь глядеть и, если ласка на то ваша будет, любезничать. Та хватит вам молчки на круче сидеть. Пойдемте!

Доктор вдруг поднялся и послушно как маленький стал вслед за щебетуньей радушной спускаться по узкой крутой тропинке к белым прибрежным домикам с разноцветными трубами. А женщина говорила все время что-то, смеялась… Но что говорила, чему смеялась - из-за шума морского расслышать не удавалось никак, да и неважно было это уже  совершенно.

А велосипед так и остался лежать на круче. Может еще кому пригодится.