Владимир Петрович встал раньше обычного.

Позавтракал, не дожидаясь жены. Принял отложенные с вечера таблетки - целую горсть. Таблетки жена для наглядности укладывала в пластмассовый контейнер с ячейками «утро», «день», «вечер». Так делают в больницах, и воспоминание о больнице заставило Владимира Петровича поморщиться.

Он пригладил волосы рукой. Надо будет перед выходом причесаться. Не помешало бы и побриться, но в одиночку управиться с бритвой ему теперь было сложно, а будить жену не хотелось.

Владимир Петрович зашаркал в прихожую. Открыл гардероб, стал на ощупь перебирать костюмы.

- Володя? - в дверях появилась жена. - Ты что тут роешься?

Владимир Петрович на мгновение замер, потом сказал:

- Галочка, ложись, поспи ещё.

Ему никак не удавалось нащупать нужный костюм. Пальцы помнили: фланель, прохладная, мягкая. А вот зрение давно отказало. Окружающий мир с каждым годом терял прежнюю чёткость, расплывался серым колышущимся туманом.

Галина Антоновна не уходила.

- Что ты затеял?

- В Институт надо, - произнёс Владимир Петрович.

- Куда? Что ты там забыл, Володя?!

- Учёный совет сегодня.

- Какой учёный совет? Ты что?

- Звонил же вчера... как его? Ну? Подскажи!

Галина Антоновна всплеснула руками.

- Господи... Сейчас начнётся опять...

- Ну? Галочка? Напомни! - голос Владимира Петровича просительно дрогнул.

Просьба, граничащая с беспомощностью. В прежние годы такого не было. Когда он был начальником отдела в Институте материаловедения, и позже, когда стал заместителем директора, и в совсем поздние годы, когда, по возрасту, ему оставили только должность завсектором, - в ту пору его просьбы звучали иначе. Был в них и строгий начальственный рокот, и снисходительное добродушие, присущее Владимиру Петровичу во все времена, и даже что-то аристократическое звучало тогда в его голосе.

Владимир Петрович никогда не опускался до грубого слова. С подчинёнными, что бы ни случилось, держался всегда уважительно. Перед вышестоящими не заискивал. Это было редкостью, и Владимира Петровича действительно любили все - от аспирантов и референтов до убелённых сединами академиков и администраторов из дирекции.

За шесть десятилетий в Институте сменилось немало директоров. Но Владимир Петрович оставался незыблем. Шутили, что он с двумя другими старожилами-профессорами - словно троица атлантов-хранителей, которые держат на своих плечах Институтскую твердь.

Никто из «атлантов» не вышел на пенсию. Они не мыслили себя вне работы. Других провожали в шестьдесят, в семьдесят, многие сотрудники уволились сами в лихие девяностые, когда зарплаты съёжились до предела, а Институт, некогда престижное по советским меркам учреждение, вступил в эпоху упадка. Многие ушли в мир иной. Но Владимир Петрович держался.

Как-то на «пересменке» между двумя директорами (министерского назначенца отверг коллектив, а новую кандидатуру министерство придерживало, вероятно, в отместку) директорские обязанности временно возложили на Владимира Петровича. Но он дал понять функционерам-чиновникам, что такая карьерная перспектива его не интересует. Бюрократическая возня, согласование разных бумажек отвлекали Владимира Петровича от науки, а наука была для него важнее регалий.

Так шло время... Под началом Владимира Петровича защищались кандидаты и доктора наук. Сам он старался не уступать давлению времени. Хотя было трудно, копились болезни, понемногу сдавала память. В семьдесят восемь освоил мобильник, на девятом десятке - скайп.

Когда стало сложно ходить, взбираться по лестницам, и даже парадные ступеньки у входа в Институт превратились в едва одолимую преграду, дирекция разрешила Владимиру Петровичу работать на дому. Но он рвался в Институт: своя «Лада» давно была продана, но Владимир Петрович ловил машину и ехал, как он говорил, «в родные пенаты».

А уж там, в стенах Института, он был в своей стихии. Проверял ход работ в лаборатории, наставлял аспирантов, ходил не спеша по отделам. И как ни шалило иной раз самочувствие, Владимир Петрович не пропустил ни единого заседания учёного совета…

- Галочка, напомни, будь добра. Вчера звонил - как его фамилия? А? - требовательно повторил Владимир Пет­рович.

И Галина Антоновна, покорившись, принялась перебирать имена.

- Мельниченко?

- Нет.

- Соболев?

- Что за Соболев? - Владимир Петрович нахмурился.

- Ну, Рудик, Рудольф Аркадьевич, из семьсот восьмой комнаты. Ты что, забыл?

- А, Рудик... Нет, не он. Этот, ну кто у нас сейчас завотделом?

- Михалычев? - упавшим голосом спросила Галина Антоновна.

- Вот, точно! - обрадовался Владимир Петрович. - Он и звонил. Как ты сказала? Михалычев?

- Да.

- Правильно. Михалычев. Учёный совет в одиннадцать часов. Помоги мне надеть костюм.

- Володь, ну может, не надо? - молила Галина Антоновна. - Пускай без тебя соберутся, ты потом позвонишь, всё узнаешь...

- Как так - не надо? - удивился Владимир Петрович. И добавил строго: - Галочка, это учёный совет, я обязан там быть. И я там буду.

Владимир Петрович сердился. Ему было вредно сердиться. И Галина Антоновна отступила.

Но прошло ещё добрых полчаса, прежде чем сборы закончились. Пришлось искать папку с распечатками диаграмм, отутюжить рубашку, разложить запасы лекарств по карманам. Галина Антоновна настояла, чтобы муж померил давление. Давление было в норме.

Наконец, Владимир Петрович, гладко выбритый, аккуратно причёсанный, облачённый в свой старый костюм, стоял на пороге. На этаж поднялся водитель Олег, оповещённый в срочном порядке и потому недовольный. Одно время Олег был водителем служебного транспорта в Институте, потом подрабатывал частным извозом и, по давней дружбе, подбрасывал Владимира Петровича на работу.

Опираясь на руку Олега, Владимир Петрович спустился на пол-этажа, к лифту. Почему в этих старых домах лифты расположены на площадках между этажами?

Ступеньки, лифт, снова ступеньки... Тяжело отдуваясь, Владимир Петрович открыл дверь подъезда. Переступил порог.

Улица, полная разноголосых шумов... Свежий воздух... Весна...

Владимир Петрович с наслаждением вдохнул пряный аромат. Весной воздух всегда особенный, юный. От него словно сам делаешься моложе.

И уже не придерживаясь за Олега, зашагал к машине.

- Осторожно, Владимир Петрович, здесь асфальт неровный, - предупредил Олег.

- Обойду, - благодушно откликнулся Владимир Пет­рович.

И улыбнулся своим мыслям.

Он знал: и жена, и Олег считают его чудаком, выжившим из ума трудоголиком. Знал и то, что память подводит, и он сам порой пользуется этим, позволяет себе немного схитрить. Ведь на самом деле он не был уверен, что сегодня учёный совет. И что с Михалычевым разговор был вчера. Может быть, позавчера? Или даже в прошлую пятницу? А сегодня, возможно, всего лишь заседание кафедры. Рядовое собрание, где присутствие не обязательно. Или всё же учёный совет?

Нужно было бы перед выходом созвониться с Михалычевым, уточнить... Но Владимир Петрович боялся: вдруг совет не сегодня? И жена по обмолвкам поймёт: необходимости ехать нет. Тогда уж не вырвешься... А ведь работа простаивать не должна.

Олег предупредительно распахнул дверцу, Владимир Петрович уселся в машину.

Под жужжание мотора, под звуки улицы мысли Владимира Петровича текли неспешно, размеренно.

Молодые, им что, думал он... Они этого не понимают. Сегодня здесь, завтра там. Внук Федя сменил уже четыре работы, теперь менеджер в интернет-компании, а ведь ему всего двадцать шесть... Понимают ли они, что это значит - проработать всю жизнь на одном месте? Всего себя посвятить Институту, его нуждам, его трудностям и успехам?

- Владимир Петрович, может, вернёмся? - просительно сказал Олег. - Впереди пробки, вовек не проехать...

Владимир Петрович лишь усмехнулся:

- Прорвёмся!

Он знал: Олег беспокоится за него, хочет отговорить от поездки. Ведь каждому ясно: в таком возрасте, когда за плечами к тому же два давних инфаркта и нарушивший память инсульт, целый день на работе может обернуться бедой. Олег по-своему прав, и Галочка тоже права.

Всё это Владимир Петрович отлично знал.

А не знал он того, что три года уже как уволен.

Что разговор с Михалычевым был в позапрошлом году.

Что минувшей осенью Михалычев умер, а вскоре и сам Институт был закрыт.

Всего этого Владимир Петрович не знал. Он чувствовал себя превосходно. Весенний город мелькал за окнами. Олег, старый друг, сосредоточенно вёл машину вперёд.

Владимир Петрович ехал в Институт.

/Длинная дорога

- У памятника сегодня странный дядька ходил, - сказал вдруг Сурен. - Такой... даже слов не подберу, какой.

Вачик с любопытством взглянул на Сурена: не бывало ещё, чтобы Сурен не мог подобрать слов.

Втроём они сидели на скамейке у фонтана - Вачик, Сурен и Айко. Ждали, пока Айко доест мороженое - тот, как всегда, отставал.

- Что же в нём было странного? - спросил Вачик.

- А ты представь: ходит и смотрит вот так, - тут Сурен вскочил, картинно зашатался и состроил такую гримасу, будто хотел загипнотизировать мохнатого Шуника, блаженно развалившегося в тени под скамейкой напротив.

- Пьяный, что ли? - спросил Айко, вытирая белые «усы» ладошкой. - Или паралитик?

- Сам ты паралитик, - махнул рукой Сурен. - Что я, паралитиков не видел? Этот совсем другой был. Будто нездешний.

- В смысле, приезжий? - уточнил Вачик. - Может, иностранец?

К заезжим туристам у Вачика был особый интерес. Французы, грузины, испанцы казались ему героями нечитанной книжки, полной приключений и волшебства. Незнакомая речь, другая одежда, по-иному звучащий смех... Ещё было у иностранцев особое, почти колдовское свойство: они смотрели на привычный Вачику город с непривычным восторгом, и сам город под их взглядами делался будто бы совсем юным, по-весеннему свежим - и очень древним одновременно. Хотя он и так древний.

А ещё Вачик собирал монеты из разных стран. Правда, половину коллекции составляли монеты русские, и это казалось не так интересно: Вачик до сих пор не решил, считать русских настоящими иностранцами или нет.

- Шпион, - уверенно сказал Айко.

У Айко к иностранцам интерес был другой: он мечтал поймать шпиона и прославиться. Прадедушка Айко много рассказывал ему о ловле шпионов, и Айко слушал его, раскрыв рот. Для прадедушки разговоры с Айко были отдушиной: остальные домашние недолюбливали старика, в том числе за рассказы из времён его молодости.

- Да нет, - отозвался Сурен задумчиво. - На приезжего не похож. Просто взгляд у него был нездешний. Словно не из нашего мира. Словно он вообще среди людей чужак. И, может быть, даже не замечает, что вокруг него - люди. Мы на скейтах катаемся, носимся, кричим, а он будто смотрит сквозь нас и не слышит. Как если бы нас там не было. Я даже подумал: может, я один его вижу? Может, мне причудился этот самый... мираж? Но тут Шуник к нему так подходит, об ногу трётся, и я понял - не мерещится, значит.

- А он что? - спросил Вачик.

- Ничего. Потрепал за ухом не глядя. И пошёл себе дальше. Не спеша, с расстановкой так, еле-еле. Я думал, военные так не ходят. Они всегда собранные, энергичные.

- А он разве военный? - удивился Вачик.

- Ну да. Я не сказал? Форма у него военная, весь такой в камуфляже. И орден привинчен.

- Какой орден? - живо заинтересовался Вачик.

Помимо монет у него была страсть к орденам и медалям - увы, совершенно неудовлетворённая. Потускневшие награды минувших эпох продавались на лотках вернисажа, но стоили дорого. Куда дороже старых монет. Так что Вачику оставалось только мечтать. И он мечтал: вот добудет когда-нибудь орден, прицепит к своей футболке, так чтоб блестело, переливаясь на солнце, - и пройдёт по улицам гордо, как настоящий герой.

Дешевле других продавал ордена дядя Манвел, пожилой, сухощавый, с хитринкой в глазах. Его столик, крайний в третьем ряду, прислонённый вплотную к лоткам с деревянными бусами и магнитами на холодильник, появлялся на вернисаже лишь по субботам. До магнитов и бус Вачику дела не было, а вот у столика дяди Манвела он, бывало, простаивал долго. Перебирал монеты, рассматривал значки и горящим взором пожирал недоступные ордена, не решаясь даже коснуться.

Монеты всех стран Вачик знал наизусть: знакомые армянские, орластые русские, болгарские стотинки с боксёрского вида львом, сантимы с Сеятельницей, арабские с непонятными закорючками, немецкие с дубовыми листьями и другие немецкие - с циркулем.

- Смотришь, смотришь, ничего не берёшь, - беззлобно журил Вачика дядя Манвел.

- А я выбираю, - отвечал Вачик, вздёрнув нос. - Вот выберу и куплю.

- Ну выбирай, выбирай, - вздыхал дядя Манвел.

Разговор этот повторялся каждые выходные. Но Вачик всё не мог выбрать. А однажды дядя Манвел подарил ему монету с дырочкой - просто за так.

- Датская! - восхитился Вачик.

И, от восторга со смущением вместе, забыл даже поблагодарить дядю Манвела.

Монета была истёртая, медная, но года не очень старого. Впрочем, всё равно старше Вачика. Так что он, продев сквозь дырку шнурок, носил её, как медальон.

- Я Гамлет, принц Датский, - говорил Вачик Сурену, отставив ногу и приняв величественную позу. - А ты кто? Неужто мой бедный Йорик? Протяни-ка сюда свой череп, он тебе уже не понадобится.

Сурен только хмыкал и советовал Вачику беспокоиться о собственном черепе, не то мало ли что...

Позже, на излёте весны, Вачик из денег на мороженое купил у дяди Манвела значок молодёжного фестиваля. Значок был красивый - цветок с пятью лепестками: жёлтым, красным, зелёным, лиловым и голубым. А в середине летящая птица. Очень понравился Вачику этот значок: сияющий, весёлый и одновременно с грустинкой. Вачик поначалу не мог понять, откуда эта грустинка. А потом понял. Значок был похож на эмблему геноцида армян.

Впрочем, дядя Манвел, протягивая Вачику значок, вздыхал не о том.

- Сам когда-то такой носил, - сказал дядя Манвел. - Для нас делалось. Мы и были та молодёжь. «Фестивал, Катюша», - добавил он по-русски, словно передразнивая кого-то. - А теперь восемьсот драмов - и носи на здоровье кто хочет.

- Скинул бы сотню мальчонке, - бросила через плечо проходившая мимо тётя Ануш, соседка дяди Манвела.

- Восемьсот, - повторил дядя Манвел и с усмешкой добавил. - Свою молодость продаю. Разве молодость дешевеет?

Вачика же поразило открытие: оказывается, дядя Манвел, старый, с морщинами на лбу и на впалых щеках, тоже когда-то был «молодёжью». И птица, которая на значке, стремилась ввысь - для него.

Этот значок Вачик носил недолго. Как-то раз подрался с ребятами из седьмого подъезда - те дразнили Айко. Драка - так, ничего серьёзного, не первый раз. Зубы целы, нос на месте, даже синяков не осталось. Но пришёл домой - нет значка. Сколько ни искал - не нашёл.

Вечером Сурен притащил яркий фонарь, и они искали втроём: Сурен, Вачик и Айко. Сурен нашёл пуговицу (уверял, что серебряная), Айко - бутылочную крышку с узорчатой буквой «S», а вот Вачику не повезло. Показалось было: блестит! Но, увы, это был лишь осколок стекла.

На вернисаже, наверное, можно было добыть другой такой же значок. Однако Вачик как истый коллекционер не любил повторений. К тому же ему не хотелось, чтобы кто-то, как дядя Манвел, торговал своей молодостью.

«Покупая чужую молодость, сам становишься стариком», - изрёк на сей счёт Сурен.

А вскоре уже и значки забылись: Сурену родители купили скейт, и они теперь часами напролёт катались у памятника, выписывая лихие виражи.

Иногда на мальчишек поглядывала кудрявая Изабель из 6 «А», возвращавшаяся с танцев домой, и тогда ветер обжигал Вачику щёки, колкие мурашки пробегали вдоль шеи, а в голове разом делалось пусто и невесомо. Однажды невесомость чуть затянулась - мир завертелся перед глазами, и Вачик обнаружил, что лежит на земле. Боль в колене, ссадина на руке, но сильнее всего - захлёстывающий страх: сейчас Изабель засмеётся! Вот же стыд!

Но она не засмеялась. Подбежала - в глазах не то испуг, не то удивление. Протянула руку:

- Вставай?

Хотя раньше не разговаривали.

Но ответить Вачик не успел: его уже подхватил за плечи Сурен, помог сесть.

- А ты иди, - строго сказал Сурен, покосившись на Изабель. - Нам тут не надо...

Она исчезла мгновенно, словно и не бывало. Вачик же, закусив от боли губу, поднялся на ноги, подхватил скейт и, не глядя на Сурена, поехал на новый круг.

...И вот теперь середина лета. Площадь, большой фонтан, беззаботные люди снуют по своим делам, а кто-то вовсе без дела. Здесь когда-то была революция, и людей было больше, стояли целые толпы: Вачик бегал смотреть, не спросясь у родителей. А сейчас всё как прежде. Но что-то всё-таки изменилось. И Вачик посматривает по сторонам, пытаясь найти отличия.

- Меньше усталых лиц, - сказал один прохожий другому.

- И там теперь вход свободный, - кивком указал второй.

- Главное - выход, - фыркнул первый.

Они прошли дальше, а Вачик подумал:

«Вот бы и в нашей школе так сделать: вход-выход свободный, и чтоб без усталых лиц».

...Суббота, площадь. Сурен рассказывает, как странный военный ходил у памятника. Солдат непростой, с орденом.

- Какой орден? - откликается Вачик.

- А я знаю? - удивляется Сурен. - Может, за Талыш. С бело-красной лентой такой... Пойдёмте, что ли, уже? Засиделись. Айко, у тебя нос в мороженом.

Айко послушно трёт нос.

...Домой ведут две дороги - прямая и длинная. Прямая идёт через вернисаж. Вачик любит эту дорогу. На вернисаже всегда найдётся что посмотреть. А сегодня суббота, значит, снова за столиком будет дядя Манвел со значками и орденами.

Сурен порой смеётся:

- Длинной дорогой пойди, небось выйдет короче.

Длинная дорога идёт в обход, тянется параллельной улицей. Но и вправду выходит быстрее: глазеть не на что.

Ребята шагают втроём: Сурен, как всегда, впереди; Айко, по обычаю, отстаёт. Проходят мимо хачкаров, сторонятся больших собак в сквере. У столика со значками Вачик предсказуемо застревает, глаза его разбегаются, и он уже не слышит Сурена, забывает о странном военном, о времени, обо всём...

...И, наверное, тот рассказ так и выветрился бы у Вачика из головы, растаял, не оставив следа, если б через несколько дней Вачик сам не увидел солдата.

Дело было под вечер. У памятника. Ребята со скейтами уже разошлись, лавочки пустовали, и только немногочисленные прохожие спешили мимо. А у памятника стоял он.

Вачик замер. Воззрился на человека в военной форме - высокого, чуть сутулого. Человек стоял к нему спиной, но Вачик сразу понял, что это он. Тот, о ком говорил Сурен.

Не родственник, не какой-то знакомый, и всё же Вачика на миг накрыло чувство странного узнавания. Хотя чем угодно он мог бы поклясться, что никогда этого человека не видел.

Военный не спеша повернулся, двигаясь как-то неестественно, скованно, и Вачик мог теперь разглядеть его лицо. Не старое, но и юным не назовёшь. «Человек без возраста», - вспомнил Вачик расхожую фразу. Ещё шрам на скуле - бледная полоса. Сурен ничего не сказал про шрам.

На куртке камуфляжного цвета был и вправду привинчен орден - золотой, поверх бело-красной ленты.

Вачик уставился на орден во все глаза. А военный посмотрел на Вачика, будто только сейчас заметил его присутствие. Усмешка тронула его губы, и что-то мелькнуло во взгляде такое, что Вачик слегка оробел.

Нет, он не почувствовал ни враждебности, ни угрозы, лишь какую-то смутную неловкость, словно нарушил по незнанию некий важный запрет или попался за подглядыванием в замочную скважину.

Что-то такое было в глазах военного - непонятное, не поддающееся словам. Будто смотрит человек из дальнего далека, из бездны, из пустоты...

Это не был бессмысленный взгляд слепого. Незнакомец видел Вачика, может, даже видел насквозь, со всеми его страхами, тайнами, самыми сокровенными мечтами. Но смотрел на него не отсюда, не от памятника, что высился в десяти шагах, а из безмерно далёкого, непостижимого мира, куда Вачику никогда не попасть, даже если идти туда тысячу лет.

Военный медленно поднял руку, на мгновение заслонив орден, и всё с той же усмешкой кивнул Вачику.

- Спасибо... - прошептал Вачик. А может, просто подумал, потому что голоса своего не услышал. - Спасибо... но я... нет...

Пустота потеплела. Военный чуть тряхнул головой, развернулся и небыстрым шагом пошёл прочь.

А Вачик вдруг ощутил абсолютную невозможность оставаться на месте. Опрометью, во все лопатки, он бросился домой, и бежал, бежал не останавливаясь, до самой двери. Так и влетел без лифта на четвёртый этаж.

- Что с тобой, Вачик-джан? - спросила мама, открывая.

- Я... там... нет... Я не знаю, - пробормотал Вачик, не в силах перевести дух.

И больше о той встрече не сказал ни единого слова. Никому. Ни в тот день, ни на следующий, ни позже. Вообще никогда.

И никто, даже чуткий Сурен, так и не догадался, почему теперь Вачик обходит вернисаж стороной, а домой возвращается только длинной дорогой.