Я женился в девятнадцать лет, а в армию пошёл двадцатисемилетним: военной кафедры в нашем институте не было, вот и пришлось «отдавать долг» рядовым в компании с восемнадцатилетними пацанами. Трудновато было вписываться в молодую стаю двадцать четыре часа в сутки - всё хорошо в своё время.

После окончания института в 1971 году сразу в армию меня не взяли, не знаю уж почему. Затем я не без успеха некоторое время скрывался от военкомата, уезжая в командировки, теряя повестки и укладываясь в больницу. Продержался так два года, но буквально накануне спасительного двадцать седьмого дня рождения всё-таки оказался на сборном пункте.

И, перешагнув порог этого заведения, из разряда «допризывник» (человек вольный и живущий своей жизнью) попал в разряд «призывник», утратив на время гражданские права и не приобретя пока воинских. Каждый «мужчина» (каковыми они себя считали) в военной форме мог унизить и оскорбить, насколько позволяли его совесть и воспитание призывника. Это называлось «чтобы знали, суки, куда попали!».

В воинской части к солдату с высшим образованием относились двояко. B отношении к нам рядового состава, особенно старослужащих и младших офицеров, доминировало легкое пренебрежение - «С понтом грамотный? Много соображаешь?» - но старшие офицеры, особенно командиры частей, в образованных подчиненных были заинтересованы. Даже высылали «покупщиков» на сборные пункты выбирать по списку необходимых в части специалистов.     

Таким вот образом я с двумя другими «соратниками» через пару часов, почему-то в милицейском уазике, был доставлен в воинскую часть родного города. Часть называлась «Отдельный батальон МВД СССР» (я и не знал, что такой существует). Некоторые офицеры батальона носили милицейскую форму, другие - общевойсковую, рядовых облачали в непонятную, серую робу, но со знаками отличия внутренних войск.

Первую ночь мы спали в казарме на голых кроватях не раздеваясь, подушки, правда, выдали, а утром, после того как старослужащие экспроприировали у нас приглянувшуюся им гражданскую одежду, переодели в военную робу, не учитывая размеры. Старшина пояснил: «В учебке времени до хрена - поменяетесь или перешьёте». Оставшуюся часть этого дня мы сооружали себе палаточный лагерь, где до принятия присяги должны были в течении двух месяцев проходить обучение.

На наше счастье, наступал июнь с нормальной температурой. Изматывали лишь непрерывные дожди, после которых в проходах стояли лужи (палатки протекали), а влажная одежда не успевала просохнуть за ночь. Bдобавок среди ночи то и дело раздавалось: «Подъём! Учебная тревога!» И мы судорожно совали грязные ноги в сырые сапоги, чтобы «вокруг плаца бегом марш!».

Бывали упражнения и покруче, например, когда сержанты, покуривая и любезничая с неизвестно как проникшими на территорию девицами, заставляли задыхающихся солдат в ОЗК из резины и противогазах, натыкаясь друг на друга, падать на землю под весёлые крики: «Вспышка справа! Вспышка слева!». B первые дни это доводило до бешенства, но надо признать, что через месяц и одышка исчезла, и летняя жара уже не заливала нас столь обильным потом.

B процессе начального обучения преследовались две цели - подавление самостоятельной воли (за солдата думает командир) и воспитание физической выносливости. Другой вопрос, какими методами эти цели достигались.

Из новеньких «учебку» не проходил лишь один - Саша Трелин, занимавший до службы должность начальника строительного управления в тресте «Отделстрой». Командир - подполковник Харитонов - считал непозволительной роскошью заставлять бегать в противогазе столь ценного солдата. Сашу сразу зачислили в группу «особ, приближённых к императору» - у командира были проблемы с перепланировкой и отделкой квартиры и строительством загородного дома.

После «учебки» личную гвардию командира пополнили и мы, «грамотные блатные». Я и ещё один солдат из моего призыва - Юра Ченский, оказались радиоспециалистами и еще на «учебке» привлекались для помощи в радиомастерской, где в дальнейшем и обосновались постоянно. Я написал «обосновались постоянно» не случайно - наше пребывание там было именно постоянным: я не спал в казарме практически ни одного дня, предпочитая для сна полку с радиоаппаратурой, Юра ночевал в радиоузле.

В казарме спать очень тяжело. Старослужащие издевались над «молодыми». Мытьё пола зубной щёткой, ночные концерты для ублажения «дедов», ночные походы в город за самогоном для них - изнуряли. Командованию происходящее было известно, но практически не пресекалось, это входило в понятие: «Пусть знают, суки, куда попали». Когда уж «деды» совсем переходили грань, то некоторых из них отправляли в штрафбат, но им на смену тут же «подрастали» новые.

Помимо «с понтом грамотных блатных» привилегией иметь свой отдельный угол пользовались и просто блатные: сапожник, хлеборез, художник, портной (по кличке «швея-мотористка Анфиса»), который занимался мелким ремонтом обмундирования, в основном офицерского, а кроме того шил офицерам и гражданскую одежду, совершенно бесплатно, разумеется.

Разница в возрасте и интеллекте отражалась и на наших коммуникативных предпочтениях. Мы трое с высшим образованием и ещё несколько таких же солдат из других призывов предпочитали общаться в основном между собой. И не по причине неприязни к рядовой молодежи и младшим офицерам, а просто из-за отсутствия общих тем.

Наш отдельный батальон внутренних войск, по сути, выполнял функции патрульно-постовой службы - нёс охрану во время праздников, футбольных матчей, митингов, участвовал в ночном патрулировании города. Мы имели право задерживать нарушителей общественного порядка и доставлять их в городские отделы милиции, так что качество нашей службы определялось количеством задержанных.

Перед отбоем зачастую сам командир лично особо хвалил тех кто имел их максимальное число, не вдаваясь в рассуждение, нужно ли подряд всех доставлять в отделения. Зато в самой оскорбительной форме осуждались мои соратники-слюнтяи за ненужный либерализм. Вообще необузданное хамство вышестоящих по званию считалось в нашем батальоне нормой.

До службы в армии я иногда общался с офицерами, имевшими два просвета на погонах, которые производили впечатление эрудированных и интеллигентных людей. Воспитанный на фильме «Офицеры», я не мог себе и представить того, что увидел в реальной воинской части. Может быть наш батальон был в этом плане специфический, а может верно, что рыба гниёт с головы? Кстати, фильм «Офицеры» неоднократно демонстрировался в нашей части, и, я уверен, что мои командиры ощущали себя именно такими, как главные герои фильма. Только в чьих глазах? Уж явно не в наших.

У подполковника Харитонова, например, любимое развлечение - объявить в три часа ночи учебную тревогу. После того как все построены, он напускал на себя устрашающий вид, багровел и начинал самозабвенно орать (каждое второе слово - матерное) примерно следующее:     

- Так, скоты, дебилы! Это вы так оперативно строитесь по тревоге? Второй взвод вообще отличился. Чё лыбишься, придурок, - обращаясь он ко взводному, - я тебе устрою очередное звание, сволочь. Посмеёшься ещё у меня.

Затем его внимание привлёк солдат из первой шеренги.

- А ну, скотина, твою мать, выйди из строя!

Солдат вышел чётким строевым шагом, доложил:

- Товарищ подполковник! Рядовой такой-то, такого-то взвода, по «вашему приказанию прибыл!»

- Прибыл он. Харя, твою мать, неумытая. Почему сапоги не почищены?

- Виноват!     

- Три наряда вне очереди. Стань в строй! Виноват он - мудак!

По солдатским рядам прокатился одобрительный смешок, а командир сел в персональный автомобиль и сделал водителю, широко разинувшему рот в подобострастно-одобрительной улыбке, барственный жест «Поехали!».

Дежурный по части, в зависимости от настроения, мог продолжить начатое командиром развлечение, но мог и скомандовать: «Вольно! Отбой!».

С «оригинальным» отношением к солдату я столкнулся чуть ли не в первый день пребывания в части. Встреченный на плацу майор, на вид лет пятьдесят, несколько грузноват, поманил меня пальцем к себе. Я подошёл и сказал:

- Здравствуйте, слушаю вас.     

- Так командиру не докладывают, - ответил он дружелюбно, - да что с тебя возьмешь - новобранец. У меня к тебе просьба, канцелярия знаешь, где?

- Нет.

- Спустись в подвальное помещение, - он показал пальцем на вход, - вторая дверь справа, на ней надпись «Замполит майор Мозговой». Там за дверью шкаф, а в нём сапоги. Будь другом, приведи их в порядок. Выполнишь - доложишь.

Я был уязвлён, но поручение исполнил. После того как доложил майору об исполнении, он похвалил: «Хорошо. Спасибо, сынок».

И добавил:

- После института? Какая специальность?

- Радиоинженер,- ответил я.     

- Ясно. Свободен.

Позже оказалось, что Мозговой самый воспитанный и спокойный из старших офицеров, к тому же парторг части. Матом практически не ругался, ни на кого не орал.

Он проводил с нами политзанятия, в свете постановлений пленумов ЦК и высказываний В.И. Ленина, читал лекции о международной обстановке и объяснял структуру армий вероятного противника.

При Мозговом состоял один из «наших» - Валера Ливенко, как и я, выпускник радиотехнического института. Валера был членом КПСС и комсоргом батальона, по долгу службы выпускал стенгазету, рисовал плакаты, проводил комсомольские собрания. Свободное же время проводил у нас в радиомастерской: ему нравился запах канифоли, и мы разрешали ему паять. Хотя он был «салагой» по призыву, все его уважали - идеологическое начальство все-таки.

Помимо Мозгового в нашем батальоне служил ещё один майор - Поляруш, второе лицо батальона, начальник штаба. Самый старший по возрасту офицер (говорили, что он участник войны), кряжистый, с крупными чертами лица Поляруш был жёстким, даже грубым командиром, но не хамом. Он считал своей святой обязанностью сделать из вверенных ему срочников, независимо от их ведомственной подчиненности, настоящих мужчин.

И занимался этим неукоснительно: каждые две недели мы бежали в полной выкладке шесть километров до полигона на учебные стрельбы, причём полпути - в противогазах. При этом Поляруш не только следил, чтобы все блатные прошли полный курс строевой подготовки, но бегал с нами и сам, правда, без противогаза. Строго требовал также, чтобы блатные регулярно выходили на патрульную службу, не делая исключения даже для Саши Трелина.

Единственное, что ему не удалось, это расселить блатных по казармам на общих основаниях, хотя приказы такого рода он время от времени издавал. Я стал однажды свидетелем разговора майора с его замом капитаном Соколовым, который так убеждал непосредственное начальство:

- Петрович, ну что ты делаешь? У связистов работы завал, так останемся без раций! Как же без блатных? У меня скоро большой праздник, Банных с Ченским ремонтируют мне два магнитофона и телевизор к празднику, а «Ан-фиска» шьёт жене праздничное платье.

Петрович поскрипывал зубами на подобные доводы, но был вынужден делать вид, что ничего не замечает.

Капитан Соколов, щупленький коротышка, всегда со злобным и надменным выражением бледного, с мелкими чертами лица, всегда в галифе и сверкающих сапогах, изредка проводил с составом занятия, излагая нам основы юриспруденции и конституционного права, постоянно проверял, знаем ли мы устав наизусть. Иногда он что-то писал у себя в штабе, но большую часть времени фланировал по плацу. При этом все солдаты и сержанты старались избежать встречи с ним, хотя это мало кому удавалось.

- Военный! - кричал Соколов громко и не без злорадства.  - Ко мне! Как предписывается уставом следовать мимо офицера?

- Виноват, товарищ капитан

- Отставить! Пройдите ещё раз.

«Военный» старательно выполнял требуемый ритуал - за пять метров, четким строевым шагом, равнение на офицера, удар сапога, громкий, параллельно земле, рука у виска.

- Отставить! Локоть выше, носок тянуть. Что, сдыхаешь? Я заставлю замкомвзвода провести с тобой индивидуальные занятия, строевой. Охренели совсем!

После нескольких таких попыток обычно следовали команды «Два наряда вне очереди! Свободен!» или «Три круга вокруг плаца бегом марш!». Затем, любуясь собой, капитан делал «кругом», лихо щёлкнув каблуками, и набрасывался на следующую жертву: «Военный! Ко мне!».

…Хочется рассказать ещё об одном офицере - старшем лейтенанте Гракило, начальнике связи батальона. В радиомастерской всегда толпились люди: у рядовых с высшим образованием здесь был своего рода клуб, да и многие офицеры постарше охотно заходили к нам поговорить.

Но сам Гракило был косноязычен и разговаривал мало, слабо разбираясь как в технике, так и в жизни вообще. В его возрасте пора было бы иметь звание повыше, но нет - не везло Гракило: начальство его недооценивало, да и подчиненных всего пять человек. Поэтому, как только ему выпадало дежурство по части, он тешил своё самолюбие, показывая, по его выражению, «всем сукам, кто есть кто».

Сценарии показательных выступлений Гракило, понятно, оригинальностью не отличались. Например, поздней осенью, когда уже холодало, а приказа перейти на зимнюю форму одежды ещё не было, дождавшись ухода старших офицеров по домам, он строил батальон на ужин. Сам лейтенант, в шинели и шапке, с демонстративно надетыми перчатками и красной повязкой дежурного, возвышался на ступеньках, солдатики в летней форме подрагивали внизу.

- Батальон смир-р-р-рна! - начинал он громовым голосом. - Командиры подразделений доложить о присутствии личного состава.

И когда последний замкомвзвода заканчивал «…взвод построен, отсутствующих нет», бдительный Гракило снова гремел со своего пьедестала: «Отставить! Что?! За дурака меня держите? А где «Анфиса»? Разойдись! Блатных в строй!».

Срочно находили «Анфису», который был не в курсе, кто сегодня дежурный по части, и вся церемония повторялась заново. Но тут Гракило обнаруживал отсутствие хлебореза, который всегда готовил себе ужин сам и в строй не становился…

Наконец кто-нибудь из старослужащих набирался храбрости: «Товарищ старший лейтенант, холодно же».

- Отставить разговоры в строю! Команда была «смирно». Ладно,- ухмылялся командир, - справа по-одному, в столовую шагом марш.

Какой там по-одному, если все замерзли. Но когда последние двое заходили одновременно, следовал новый окрик дежурного:

- Отставить! Команда была «по-одному». Становись!

Наконец все в столовой.

- Первый сто-о-ол - сесть! - следовала команда.

Все должны сесть дружно, с одновременным хлопком.

Да и это не финал представления. Дежурный по части кто? Это главный командир, в отсутствие настоящего. И вот Гракило вызывает заместителя командира автовзвода:

- Ключи от всех гаражей мне на стол.

- Но, товарищ старший лейтенант, опять же скандал будет.

- Отставить! Выполняйте.

Наутро все старшие офицеры опаздывают на работу. В канцелярии нет продыху от их мата, но его перекрывает громкий голос Гракило

- Что, давно на трамвае не ездили? Обнаглели вообще. Я каждый день езжу, и ничего - живой!

Несмотря на подобные выходки Гракило по графику, в свой черед, снова заступал дежурным по части. Потому, наверное, что начальник штаба жил рядом и на службу ходил пешком, а машину командира Гракило осмотрительно не трогал.

Каждый раз после «разборки» в канцелярии наш бравый старший лейтенант возвращался в радиомастерскую радостно-возбуждённый, вышагивал по центру комнаты, гордо посматривал на нас и подробно, в лицах, как своим близким друзьям рассказывал о реакции своих противников, а главное - как он мудро парировал их нападки. На что кто-нибудь из нас говорил: «Ну это уж.. вы зря так с ними», а он отвечал: «Ничего, ничего. Пусть понимают, кто тут служит, а кто совсем зажрался».

Словом, моральный фон в нашем батальоне казался мне несколько мрачноватым, хотя мы, «с понтом грамотные блатные», пережив трудности «учебки» максимально пользовались своим положением.

Надо признаться честно, что к нам проявлений откровенного хамства со стороны офицеров практически и не было. Даже наоборот, вспоминаю случаи когда необходимо было наказать, но прощали. Например во время учебных стрельб связисты выставлялись в оцепление, имея при себе рацию и пистолет. Нашей задачей было не допускать случайного передвижения гражданских лиц в зоне за мишенями, куда могли долетать пули.     

Я сидел в одной лесополосе, а Валера в другой, метрах в трёхстах от меня. Время от времени мы по рации переговаривались между собой и с вышкой управления огнём на полигоне. Начало темнеть, пошёл дождь, я безуспешно пытался развести костёр. Зубы от холода стали стучать.

- Валер, как ты там, замёрз? - спросил я.

- Да нет. У меня костёр.

- Завидую, а я не могу разжечь.

- Так иди ко мне.

- Ну как же я брошу пост?

- Ой, господи, да кто об этом узнает. Тем более стрелять перестали. Всё уже.

- «Вышка»,- спросил я,- почему не стреляете?

- Начинаем сворачиваться, кажется.

Но если это и так, то раньше чем через час за нами не приедут, и мы с Валерой решили идти навстречу друг другу, чтобы не заблудиться. Встретились примерно посередине. Вдруг стрельба возобновилась. Над нашими головами время от времени вспыхивали светлячки. О ужас! Мы поняли - стреляют из автоматов трассирующими. Вдавливаясь в грязь и набирая её в сапоги и за шиворот, мы ползли на спасительный свет костра.

Я теперь точно знаю, как себя чувствовал мой отец на войне.

Забравший нас в конце концов старшина пообещал об этом никому не рассказывать, и в части удалось проскочить незамеченными. Однако спустя несколько месяцев вызывает меня майор Поляруш и говорит:

- До меня дошли слухи, что во время стрельб ты покинул пост. Это правда?

- Да, - ответил я и рассказал как было.

- С ума можно сойти. Уж от тебя никак не ожидал, - сказал он удивительно спокойным тоном. - Понимаешь, что за такие вещи отдают под трибунал?

- Я знаю,- ответил я.

- И что предлагаешь?     

- Здесь решения принимаете вы.

- Кругом! - скомандовал начальник штаба и добавил: «Свободен».

…Всю бытовую электронику командиров обслуживали я и Юра Ченский, за что в свои дежурства они отпускали нас по ночам к жёнам, как минимум раз в две недели. А Саша Трелин и Валера Ливенко, пользуясь покровительством своего непосредственного начальства, умудрялись даже выпрашивать увольнительные не только себе, но и своим сослуживцам, то есть нам.

Юре, вдобавок, удалось найти общий язык с капитаном Ивановым, курировавшим нашу часть по линии КГБ. Юра помогал Иванову с приобретением мебели для новой квартиры, снабжал осетровой рыбой, а возможно, их и ещё что-то связывало, не берусь судить. С мнением Иванова, конечно, считались все, включая командира и начальника штаба.

Как-то я, Юра и Валера возвращались утром после суточного увольнения. Мало того, что мы рисковали опоздать, но еще не проветрились после вчерашнего хмеля, так что перспектива попасть под горячую руку Полярушу была вполне реальной. Тогда Юра решился позвонить Иванову и, рассказав правду, попросить о заступничестве. Нам повезло, Иванов отозвался: «Ну паразиты, с ума сошли. Давайте по домам, не позорьте форму. Вечером до восьми, чтобы как стеклышки были в части. Я договорюсь». И действительно договорился.

Bот так мы служили во внутренних войсках 1974 года.