1

Жили-были… Искали свою «правду жизни». Пусть босоногую. Но непременно боевитую, скроенную по росту и без обмана. Под стать пиратскому символу, выцарапанному ножичком на сырой стене нашего подвала. Ни ушей, ни носа. Голова - череп с пропалинами вместо глаз. В руке абордажная сабля, за поясом пистолет, над Кащеевыми костьми-плечами вскинута бурка Чапая.

Эх, и хороша была правда жизни! Кто устоит - не сдрейфит, в особень если вражиной попрет в наши пределы? Никто! Как встанем против! Как двинем по мозгам! И беги от нас - драпай, не оглядываясь! Били мы рыжих, били мы чумазых, били тех, кто в крапинку. И верховодили в Старой Риге, на территории от Главного универмага - «Асопторга» - до набережной.

Хорошо-то как! А когда хорошо, ищешь чего-то еще. Чего? Того, чего не хватает.

У нас было все. Офицерские погоны и самокаты. Ножи, рогатки, динамитные шашки. Невосприимчивость к боли, бесстрашие и драчливые кулаки в придачу.

Все у нас было. Не хватало только славы. Газеты о нас не писали. Радиоточки о нас помалкивали.

Стыдно подумать, какой-то сопливый шалопай, с рожей, что фингала просит, остановил поезд на подъезде к лопнувшей пополам рельсе. И вот - пожалуйста! - растекся по плакатам, в журнале о нем пропечатали: «Так поступают советские люди!. А мы - что? Не советские? Мы бы тоже поезд остановили. Только бракованных рельсов на всех не напасешься. А подпиливать их боязно, да и во «вредители» можно невзначай записаться.

Как же быть?

Мы собрались на совет в нашем штабе. И стали соображать на пятерых.

Первым сообразил Жорка.

- А если гайку сбоку от рельсы отвинтить?

- Было! У Чехова! - вспомнил самый образованный из нас Гриша Гросман, старший брат Леньки. Это он после читки романа «Петр Первый» присвоил себе звание «бомбардир», а потом, закончив начальную школу - четыре класса, перестал с нами водиться и передал «бомбардира», как титул по наследству, Эдику Сумасшедшему.

Эдик Сумасшедший «артиллерийским отличием»очень гордился, хотя Алексея Толстого не читал. Он и Чехова не читал. Он вообще никого не читал. Но разве от этого меньше будешь гордиться, когда тебя величают на царский манер «бомбардиром»? Поэтому, преисполненный великой гордости, он подумал и сказал.

- Мы живем не на том свете! - подумал и сказал в нашем подвале Эдик Сумасшедший.

Гриша Гросман, перешедший в пятый класс как раз сейчас, в пору разоблачения «врачей-отравителей», тоже подумал и тоже сказал:

- Ребята, живите себе дальше. Где хотите, там и живите. А я двину к бабушке. Есть у нас еще дома дела.

И, удивительно, таки ушел.

Ленька, его младший брат, пояснил:

- Бабушка Ида просила мусор сегодня выбросить.

Мусор - не мусор, но теперь нам пришлось соображать на четверых, без самого образованного и башковитого - выпускника начальной школы Гриши Гросмана, который запоем глотал книжки, одну за другой, чтобы поумнеть к старости.

Мы вновь уставились на Эдика Сумасшедшего. Эдик Сумасшедший вновь раскрыл рот и сказал:

- Мы живем не на том свете! На том свете, как мне говорила мама, полный порядок. Там всем хорошо. И у всех, значит, слава. Божья слава, - поправился он.- А здесь - советская власть. Значит, Бога нет, и Божьей славы нет тоже. Как же нам здесь добыть немножко славы для себя, если Бога нет?

- У меня предложение, - сказал Жорка.

- Ну?

- Рыбу мы глушим?

- Ну?

- Предлагаю расщедриться на одну шашку динамита и…

- Ну?

- И подложить под этот барахольный примус-паровоз, чтобы о нас уже один раз написали в газете.

- В какой? - психанул я. - Какая выходит в детской колонии, да?

Жорка смущенно пожал плечами.

- Нет, нет, нет! Нам такой подвиг не нужен! - заволновался Эдик Сумасшедший.

- Подвиги на улице не валяются. Придумай другой, - пробормотал Жорка.

- А чего придумывать? Чего? Сдадим нашу типографию в музей - и всех делов! В этой типографии и напечатают про нас в газету! - завелся Эдик Сумасшедший.

- Эдик! Да ты чокнулся! - взвыл я от душевной боли. - Куда нам без типографии? А если завтра война, если завтра в поход и нас опять оккупируют? Кто будет за нас печатать прокламации, если отдадим типографию в музей? Рыжие? Чумазые? Те, кто в крапинку?

- Рыжие не будут, - сказал (не подумал) Эдик Сумасшедший.

- И чумазые не будут, - уныло согласился Жорка.

- А те, кто в крапинку…

Про них и слышать никто не желал.

- Сдаем типографию! - вздохнул я. - Слава дороже.

Типография не упала к нам с неба. Типографию мы отыскали в земле. Вернее, под землей, когда подле нашего дома, во дворе, у заднего входа в булочную, хлебный фургон провалился колесом в какое-то безвоздушное пространство. Фургон счастливо избежал поломки, уехал себе подобру-поздорову. А мы сунулись в пролом, и - о, чудо!  - там типография, точнее сказать, небольшой по размеру печатный станок, набор шрифтов и вразброс листовки на латышском языке. Кому принадлежало все это богатство? Мы посовещались и решили: разумеется, главному в Риге борцу с фашистами - подпольщику и Герою Советского Союза Иманту Судмалису. Кому же еще? Вот, оказывается, чью, так и не разысканную гестаповскими ищейками типографию, отыскали мы прямо у себя под боком, в собственном дворе, на Аудею, 10. Вот, оказывается, что предстояло сдать по инициативе Эдика Сумасшедшего государству - на добровольных началах, когда вольному воля, но под расписку о неразглашении нашей тайны.

В чем же тайна? Тайна, понятно и мухе, отныне уже не в типографии, раз мы сдаем ее государству, а в дырке от колес автофургона. Ведь там, на дне секретной дырки, кроме печатного станка и шрифтов мы изыскали еще кое-что. Что? Не скажу. Лишь намекну. Подумайте сами, что можно найти там, где подпольщики штамповали свои листовки? Догадались? Вот и оставайтесь со своими догадками, скажем, об одном пистолете системы «Вальтер», пяти динамитных шашках и двух русских гранат РПГ, которыми тоже сподручно глушить рыбу.Отдавать все это заодно с типографией? Не слишком ли жирно будет музею? Музею это было бы слишком жирно, нам - самое то! И мы, не привлекая ничьего внимания, аккуратно замаскировали дырку от автомобильного колеса, чтобы взрослые не обнаружили наш клад. Но как быть с печатным станком? Как сдать его в музей, чтобы вышло без подозрений по нашу душу? И я догадался, как.

- Давайте, - говорю пацанам, - придумаем обходной путь.

- Какой?

- Обходной. В обход музея. И зашуруем нашу типографию сначала в лавку утильсырья. Металл? Металл! Потянет на полный карман денег.

- А что скажем?

- Скажем, нашли в подвале.

- А утильщик?

- Утильщик - не лох. Сразу увидит: ценная вещь, и потащит нас в музей. А оттуда уже и до газеты рукой подать.

План всем понравился. Леньке и Жорке во второй своей части, когда я упомянул о газете. Эдику Сумасшедшему - в первой, когда я сказал: «потянет на полный карман денег». Он и взвалил печатный станок на загривок, загрузил холщовый мешочек с шрифтом и поволокся на улицу Малая Калею, к утильщику на прием.

Утильщик принял его, как и положено, с полным уважением.

- Здравствуй, если не шутишь.

- И мы к вам с приветствием.

 Эдика Сумасшедшего утильщик знал и ценил за старательность и физическую силу, а также за то, что попусту глаза человеку он не мозолил - всегда приходил с «товаром на продажу».

- Что принес? - спросил и на сей раз. - Ого! - восхитился.  - Клади на весы.

Утильщик взвесил печатный станок, взвесил мешочек со шрифтом. Взял карандашик, почиркал им в блокнотике, умножая килограммы на копейки. И вывел умопомрачительную цифру - в пятнадцать рубчиков.

- Довольный? - поинтересовался у Эдика Сумасшедшего, который был, несомненно, довольным.

Но довольным не полностью. Почему - не полностью? Потому что смотрел в проем двери и видел наши насупленные физиономии.

- В чем дело? - снова поинтересовался утильщик, но теперь не только у Эдика Сумасшедшего, а у нас всех вместе.

- А музей? - сказал я от дверей.

- Какой музей? - удивился утильщик.

- Типография! - пояснил я. - Подпольная - не хухры-мухры!

- Ишь ты!

- Да там листовка имеется!

Эту листовку, одну из тех, что валялисьу кассы со шрифтами, мы специально вложили в печатный станок, чтобы утильщик обратил на нее внимание. Вот он по моей наводке и обратил на нее внимание. Взял в руки, поелозил пальцем по строчкам и вдруг как-то странно стал озираться по сторонам: не подсматривает ли кто-то, не подслушивает?

- А вы, ребятки, по-латышски кумекаете?

- Еще нет. У нас латышский с третьего класса.

- А у меня всю жизнь, - сказал утильщик.

- Так что там написано? - наседали мы в нетерпении.

Утильщик поскреб себя по затылку.

- Я вам прочитаю. После этого, конечно, надо идти в музей. Но не вам. Если вы пойдете с этой листовкой в музей, за вами придут из музея с милицией.

Утильщик посмотрел на нас, будто мы все сумасшедшие, хотя превосходно помнил: сумасшедших много не бывает - достаточно и одного на всю честную компанию.

- Слушайте и запоминайте!

И он начал читать вслух, сначала по-латышски, потом в переводе, по-русски.

«Братья, латыши! - читал он, близоруко щурясь. - Все, как один, на борьбу с оккупантами! Кто расстреливает нас по ночам? Оккупанты! Кто превращает нас в рабов? Оккупанты! Смерти - смерть! Вставай на борьбу, латышский народ! Мы победим! Латвия будет свободной!»

Сквозняк героических слов потянул Эдика Сумасшедшего наружу.

- Годи! Годи! - придержал его за рукав утильщик. - Твой папа, сказывают, сидел, а?

- Мабуть, сидел…

- По какой статье?

- Ни по какой статье он не сидел. Он вообще никуда не пишет. Даже жалоб прокурору. Он вор. За воровство и сидел.

- А тебя - будешь выступать - потянут по пятьдесят восьмой. Знаешь такую?

- Я ничего не знаю! Я Эдик! Я Сумасшедший! Спросите у каждого. У меня даже справка есть.

- И у меня справка есть.

- И вы? - удивился Эдик.

- Спроси у каждого, - усмехнулся утильщик. - Так ты хочешь еще в музей?

- Не пугайте меня тюрьмой! - взвизгнул Эдик Сумасшедший и рванул сквозь нас, прижимая к сердцу пятнадцать честно заработанных рублей.

Мы переглянулись: не пора ли и нам делать ноги?

- Идите-идите, мальчики, - сказал утильщик, складывая бумажку пополам и пряча ее в боковой карман пиджака. - Вам лучше не ходить в музей с этой подозрительной полиграфией, иначе за вами придет милиция и спросит: а где остальное? Я сам схожу в музей, объясню им… принесли, мол, сдали, салаги… и на свободу убегли с чистой, так сказать, совестью. А кто, что? Не знаю. Мое дело - сторона. Я утильщик. У меня и справка есть…

И остались мы без славы и публикаций в газете, хотя наша типография и попала в музей. Зато милиция за нами из музея не пришла, и Эдика Сумасшедшего не посадили в тюрьму, куда передачи носить не самое большое удовольствие, ибо в магазинах ничего нет, кроме очереди. В тюрьму же малолеток без паспорта не пускают на променад, а если и пускают, то сразу на три года за «хулиганку» или «поножовщину».

Кому этого хочется? Ни мне, ни Леньке, ни Жорке этого не хотелось. А Эдику Сумасшедшему - тем более. Папа у него сидел. Брат у него сидел. Зачем же еще сидеть и Эдику? Лучше ходить в сумасшедших, чем сидеть. Тюрьма - не слава! Обойдется и без нее!

2

Ретроспектива.

Полдень двадцатого века.

Мир литературы.

Самая популярная книга в СССР.

И. В. Сталин «Марксизм и вопросы языкознания».

«Ко мне обратилась группа товарищей из молодежи с предложением высказать свое мнение в печати по вопросам языкознания, особенно в части, касающейся марксизма в языкознании. Я не языковед и, конечно, не могу полностью удовлетворить товарищей. Что касается марксизма в языкознании, как и в других общественных науках, то к этому я имею прямое отношение. Поэтому я согласился дать ответ на ряд вопросов, поставленных товарищами».

(«Правда» - М., 1950, 20 июня)

Время трудноватое для пера. Из глубины эпохи слышится сталинское: «Других писателей у меня для вас нет!».

И то!

Одни отправлены в закордонное забытье. Марк Алданов, Константин Бальмонт, Иван Бунин, Зинаида Гиппиус, Евгений Замятин, Дмитрий Мережковский, Владимир Набоков, Игорь Северянин, Марина Цветаева, Саша Чёрный.

Или - на расстрел. Николай Гумилёв, Борис Пильняк, Михаил Кольцов.

Или - в ГУЛАГ. Осип Мандельштам, Александр Солженицын, Варлам Шаламов.

3

В феврале 1992 года, после 13-летнего житья-бытья в Израиле, приехал я в родную Ригу на открытие своей персональной художественной выставки.

Хожу по Старой Риге, где вырос, и на улочке, что ведет от бывшего Дворца пионеров к Пороховой башне - в пятидесятых Нахимовское училище, потом - Музей революции с пулеметом «Максим» под стеклом - у приземистого, в два этажа дома, почти впритык к Пороховой башне, вижу старичка с транспарантом на латышском языке.

«Чего требуете?» - полюбопытствовал.

Интересно все же, что делается в Риге на пути к свободе и демократии?

Он мне отвечает на довольно хорошем русском: «Пенсии от немцев».

Я присмотрелся: на фасаде древнего здания бронзовая табличка немецкого посольства.

«Какая же пенсия от немцев?» - подумал.

Старичок вник в мои думы и поясняет, как заморскому туристу, вполне возможно, из Германии даже: многие рижане нынче живут там. Солдатская, мол, пенсия. В годы войны служил он в составе латышского легиона в немецкой армии, пора теперь бундесверу раскошеливаться - платить ему гроши, как ветерану.

Согласились ли немцы с его требованием или нет? Об этом так и не довелось узнать. Во всяком случае, двери в посольство не открылись, и никто не вышел к старичку, чтобы побеседовать на важную для него тему.

Наверное, потому, что разглядели в окне меня. А на мне было, надо полагать, написано, что я из 1 гвардейской танковой дивизии образца 1965 года, имеющей в сейфе секретный приказ о марш-броске из Калининграда на Берлин в случае войны с Западной Германией. Впрочем, о потаенном приказе у нас ходили только слухи. Было ли, не было - это доподлинно сегодня разве что архивам известно.

4

Столица янтарного края прежде, до второй мировой, называлась Кенигсберг. И немцы, перефразируя Михаила Светлова на свой лад, могли бы петь: «Прусская область в Германии есть». Я же в ноябре 1964 года, ставший по велению военкомата из рижанина калининградцем, пел совсем иные песни: «А для тебя, родная, есть почта полевая».

Был я чемпионом Латвии и Прибалтики по боксу. Служил в калининградской спортроте. В ней числились тогда и некоторые из знаменитыхбаскетболистов рижского СКА  - бессменных обладателей кубка европейских чемпионов. Был приписан к нашей роте и великолепный защитник рижской футбольной команды мастеров «Даугава» Залитис, человек двухметрового роста. Вначале я принял его за баскетболиста. Но, выяснилось, ошибся. Баскетболистом оказался низкорослый Валдманис, младший брат знаменитого игрока из СКА - Рига. Залитис пробыл с нами всего лишь месяц, прошел курс молодого бойца - и был таков. Исчез с наших армейских горизонтов. И как бы чудом материализовался в своей безрукавке и бутсах опять на футбольном поле, чтобы продолжить играть за «Даугаву»  - как будто уже и не советский солдат вовсе.

В Кутузовском военном городке познакомился я и с чемпионом мира по шашкам Андрисом Андрейко, позже убитым при невыясненных обстоятельствах в Риге. Откомандированный из Риги на турнир в Калининград, Андрис Андрейко выглядел в гимнастерке и галифе форменным салажонком. Он сидел в так называемой Ленинской комнате, где мы за газетами и письмами домой проводили свободное время, и играл сам с собой в шашки. Я не подозревал, что этот салажонок на самом деле гений стоклеточных шашек, разгромивший непобедимых прежде голландцев, и поэтому предложил ему сразиться на «масло».

Объясняю - на завтрак советскому солдату полагалось девять грамм масла, которое он аккуратно намазывал на кусок черного хлеба. Свой бутерброд солдат запивал чаем с двумя кусочками сахара. Получалось, как сегодня помню, вкусно. Но не питательно. С голоду не умрешь, но... всегда помнишь: ни на обед, ни на ужин масло тебе уже не положено. Весь суточный рацион защитника Отечества - 97 копеек. Знаю это потому, что когда мы, боксеры, выходили на сборы, нам выплачивали денежное возмещение армейской пайки по 97 копеек за день. Калорий недостаточно. Вот мы и играли в шашки «на масло».

Пусть я играл в шашки неплохо для прочих боксеров, борцов, штангистов и стрелков из пистолета, но против Андриса Андрейко, само собой, не устоял. Поэтому на следующее утро, когда мы рассаживались за длинный стол на десять человек, он имел законное право провозгласить в столовке: «Я ем масло за Гаммера». Не успеешь провозгласить, масло с общей тарелки улетучится - у солдат лишнего куска не бывает.

Командовал спортивной ротой капитан Таранда, по всей видимости, отец ставшего впоследствии знаменитым Гидеониса Таранды, артиста московского балета. Рота под его началом считалась «отличной», в переводе на русский  - лучшей в гвардейской танковой дивизии. В конце 1965 года он получил повышение и стал начальником штаба батальона.

По вечерам, после «ать-два!», тактических занятий и стрельб, я чуть ли не ежедневно с друзьями тащился из Кутузовского военного городка в спортзал общества «Труд», к тренеру Рубову, на тренировки. Помню свое первое впечатление. Мы ехали более тридцати минут на трамвае вдоль бесконечной вереницы разрушенных домов. Ехали с ощущением, что только вчера здесь была бомбежка и руины еще дымятся.

- Почему не отстраиваются? - недоумевали ребята.

Мы все были из Риги, Каунаса, Таллина - прибалтийских городов, мало пострадавших от войны.

Младший сержант Валя Куйк, в то время командир боксерского отделения из эстонского городка Кохле-Ярве, пожимал плечами.

- Наверное, потому, - говорил он, - что еще не знают: будут ли отдавать Калининград назад немцам или не будут.

Сегодня может показаться странным, но в 1965-м, когда мы ездили сквозь разрушенный город на тренировки в спортобщество «Труд», каждый из нас, солдат гвардейской дивизии, доподлинно знал, какой секретный приказ хранится в сейфе командующего армией. Срок давности этого приказа, я полагаю, истек. Пора его и «обнародовать». Звучит он приблизительно так: в случае войны танковой ударной армии надлежит немедленно наступать на Берлин.

Правда, я не задумывался, на какой Берлин наступать  - западный или восточный. Но то, что наступать предстоит, сомнений не вызывало. Не зря ведь в 1965 году на армейских учениях мы совершили тысячекилометровый марш-бросок по лесам и весям Калининградской области и Литвы, о чем я уже в Израиле написал по воспоминаниям роман «ТРЭМБО». Учения прошли успешно. В особенности для меня. Я обнаружил на проселочной дороге потерянную каким-то тягачом пушку и доложил об этом капитану Резниченко, заместителю начальника техчасти полка. Водитель Близнюк прицепил это орудие к нашей «командке» - этакому автофургону. И мы мотались с трофеем по дорогам скрытого передвижения войск в поисках растяпы, проворонившего потерю орудия, из-за чего он мог угодить под трибунал. Когда его нашли, он получил нагоняй от капитана Резниченко, а я - благодарность в виде «тайного» стакана водки. Оповещать о моем «подвиге» официально было нельзя, тем более по командованию - «наверх», ибо потеря пушки - это ЧП вселенского масштаба, и она должна стоить кому-то звездочек.

Спасенные звездочки, обмытые в стакане водки, засияли некоторым послаблением воинских порядков. Из штаба армии командиру спортроты капитану Таранде было направлено распоряжение - отпускать меня из казармы в город. Не только в спортобщество «Труд» на тренировки, но и в Дом офицеров, на занятия литературного объединения. Так как «гвардии рядовой Ефим Гаммер является признанным поэтом, о чем свидетельствуют публикации стихов вышеназванного гвардии рядового в «Калининградском комсомольце», «Калининградской правде», «Советской молодежи», а также в сборнике «Голоса молодых» и в газете «За Родину» - главном печатном органе Прибалтийского военного округа».

У меня до сих пор сохранились «корочки», позволявшие ходить по улицам Калининграда, не опасаясь патрулей. Это продолговатое, мышиного цвета удостоверение с моей фотокарточкой на развороте. В нем написано:

Билет участника

художественной самодеятельности

Дома офицеров

выдан рядовому Гаммер Е.А.

в том, что он действительно

занимается в литературном объединении

гарнизонного Дома офицеров.

Дни занятий - среда,

с 17 час. до 22 час.

Инструктор художественной самодеятельности

Симонова.

Печать. Подпись.

Благодаря Билету участника я мог по средам безбоязненно болтаться по улицам Калининграда, заходить в парк Калинина и по малоприметной тропке, открытой мне Валей Куйком, подниматься к памятнику Иммануилу Канту. А потом, пофилософствовав, скажем так, наедине с ним, я наведывался в малоприметное кафе на узкой улочке, поперечной парку со стадионом «Балтика» и Зоопарку, что на противоположной стороне бульвара. Солдатам не разрешалось заходить в кафе. А мне, рижанину, хотелось. И не вина, а кофе ради, как и положено прибалту. Вот я и ходил, нарушая армейские установки. Однажды я перепил этого кофе. И всю ночь не сомкнул глаз. А наутро - тревога. И пошло-поехало... Так что лишняя чашечка калининградского кофе сыграла со мной скверную шутку. Но я бы и сегодня от него не отказался - вкус у него был какой-то удивительный, памятный, теперь можно добавить: ностальгический.

Столь же ностальгически вспоминается мне и региональное совещание молодых поэтов и прозаиков Северо-Запада России, проведенное в Калининграде. Вел его председатель областного союза писателей Валентин Ерашов, автор популярной книги «Янтарная комната». Из Москвы прибыли писатели и киносценаристы Эмиль Брагинский и Владлен Бахнов. Было это еще до выхода в свет их культовых фильмов «Берегись автомобиля», сценарий Эмиля Брагинского, и «12 стульев», сценарий Владлена Бахнова.Но и тогда они были достаточно известны по картинам «Василий Суриков», сценарий Эмиля Брагинского, и «Штрафной удар», сценарий Владлена Бахнова.

Незадолго до приезда столичных литераторов газета «Калининградский комсомолец» дала мою подборку из трех стихотворений «Глобус», «Выходят замуж девочки» и «Старые боксерские перчатки». Многострадальные «перчатки», почти четыре года ждущие публикации в «Советском спорте», впервые увидели свет и незамедлительно, прямо на семинаре, получили лестные отзывы и Бахнова, и Брагинского. Уже и прежде я замечал, что мое боксерское «я» сразу же привлекает к себе внимание старших литераторов, в особенности тех, кто имел удовольствие родиться евреем. Наверное, это связано с неистребимым желанием дать по морде в ответ на бытовые оскорбления и невозможностью сделать это из-за близорукости или излишней интеллигентности.

Старые боксерские перчатки

Перчатки

в проседи соли,

что с потом

впиталась в них,

как память о прошлом,

боксеры

хранят

меж реликвий своих.

Перчатки

лежат устало.

Своей

недовольны судьбой -

их тянет

на ринги спортзалов,

их тянет

в тяжелый бой.

Чтоб снова

с завидным уменьем,

не попадая

впросак,

распутывать

хитросплетенье

встречных

быстрых атак.

Чтоб снова

отвагой лихою

болельщиков

покорить...

Перчатки,

родившись для боя,

не могут.

без боя жить.

Следует заметить, что наибольший успех у всех нас, начинающих, продолжающих и заканчивающих свой творческий путь, несомненно, имели старший лейтенант-ракетчик Юрий Беличенко из Гвардейска и шестнадцатилетняя поэтесса из города Гусева - Валя Соловьева. Валентин Ерашов сказал на итоговом собрании литераторов, что ее книгу стихов «Шаги» будут рекомендовать Калининградскому издательству. Книга и вышла в свет, когда Вале Соловьевой было всего 17 лет. По тем застойным временам редко кому удавалось вытащить столь счастливый лотерейный билет.

Почему-то такой же лотерейный билет не достался Юрию Беличенко. Казалось бы, его поэтические произведения по своей творческой мощи должны были преодолеть все цензурные решетки и прорваться к читателю. Но неведомые писательские начальники поставили на его пути непроходимые заслоны, и стихи, которые мы готовы были рекомендовать в печать, так и не попали к редакторам Калининградского издательства.

Вот одно его стихотворение, запомнившееся тогда мне.

Юрий Беличенко, из книги «Звенья», впервые прочитано на семинаре молодых поэтов в Калининграде - в 1965 году:

У первой памяти моей

остались взорванные танки,

землянки,

первые времянки

полуразрушенных семей.

И та зима, где до весны

ничуть не ближе, чем до неба.

И целый год все те же сны,

в которых было много хлеба.

А хлеба не было пока,

и люди часто умирали.

Там шли тугие облака

и терпеливые бока

о наши крыши обдирали.

До школы было далеко,

 а у единственной коровы

шатались зубы от половы

и не вязалось молоко.

Там раз в неделю шло кино

одно для нескольких селений…

И это было так давно,

что даже сказка современней.

Вдумайтесь, как для нас, родившихся во время войны, звучали это строки:

И целый год все те же сны,

в которых было много хлеба.

Лишь спустя четыре года, в 1969-ом, первая книга Юрия Беличенко «Звенья» увидела свет. И произошло это отнюдь не в Калининграде, а в Риге, после семинара молодых писателей,в котором и я, уже демобилизовавшийся и вернувшийся домой, участвовал опять-таки вместе с ним.

На рижском совещании молодых авторов его стихи произвели такое же сильное впечатление, как в 1965-ом на калиниградском. И когда возник вопрос, чью книгу рекомендовать в издательство «Лиесма», мы - молодые поэты Латвии - проголосовали за Юрия Беличенко.

По тем зыбучим временам нам всем было чрезвычайно важно, чтобы наконец-то молодые поэты и прозаики мало-помалу прорывались к читателю, а то ведь нас издательства не очень-то жаловали и до 35-40 лет не подпускали к редакторским кабинетам.

С этим столкнулся и я. После первой публикации в сборнике «Голоса Молодых» в 1963 году, когда мне было восемнадцать лет, наступил перерыв. Журналы и газеты обещали, но ничего не печатали. И лишь после призыва в армию, по прибытии в Калининград, ситуация изменилась. Никогда прежде я, так сказать, не задействовал на полосе столь сногсшибательного количества печатных знаков. Ранее пробавлялся надеждами, которые юношей питают. И вот они осуществились. Произошло это невероятное событие накануне 1965 года, а подписал стихи в печать заведующий отделом литературы и искусства Алексей Солоницын, человек уникальной судьбы, в чем-то предвосхитивший диссидентов.

До появления в Калининграде он жил в Риге и работал заместителем главного редактора республиканской газеты «Советская молодежь», основанной, к слову, 28 марта 1945 года.

В двадцать пять лет занимать такой пост, согласитесь, не каждому дано. А уж какая карьера наклевывалась - об этом остается только догадываться. Но догадываться поздно, ибо Алексей Солоницын совершил опрометчивый поступок. Как рассказывали коллеги-журналисты, он собственноручно сорвал с шаткого и грязного забора, окружающего какую-то дохлую новостройку у озера Югла, кумачовый транспарант с надписью: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!».

Сам я при этом не присутствовал, но помню, с каким восхищением об этом говорили в Риге.

Потом Алексей объяснял свой пьяный, предположим, поступок тем, что забор был уродливый и старый, весь покосившийся, как забулдыга в похмельном бреду. Вешать на него транспарант - это не что иное, как унижение достоинства того самого советского человека, который собирается жить при коммунизме.

Но никакая словесная эквилибристика не могла спасти Алексея Солоницына. Правда, из журналистики увольнять не стали. И он оказался в «Калининградском комсомольце», где, возможно, и не были в курсе этой исключительной по тем временам истории, которую я пересказал со слов бывших коллег из латвийской «молодежки». Может, не все в ней правда. Но звучит она красиво. А Леша Солоницын мне таким и запомнился - молодым и красивым. И была еще в нем одна приятная для меня черта - он охотно печатал Ефима Гаммера на страницах «Калининградского комсомольца», одну подборку за другой, а потом и в «Калининградской правде».

Все в ту пору раскрутились настолько весело и плодотворно, что мне даже высветилось на горизонте приглашение в Москву на всесоюзное совещание молодых писателей  - юмористов и сатириков. А это для солдата, так сказать, «невыездного» из-за постоянной приписки к военному городку было в настоящий кайф. И что для этого нужно? Всего лишь публикация в центральной прессе. А она у меня как раз и наклевывалась. Причем не в первый раз...

О, этот памятный 1965-й год! Калининград. Военный городок. Боевые стрельбы. Изнурительные марш-броски.

Но мне двадцать лет! И все нипочем! Спортрота - нечто вроде армейской элиты, слабаков и на ружейный выстрел не подпускает.

Который раз я уже чемпион по боксу!

И... который раз я также кандидат на публикацию в молодежном журнале с миллионным тиражом - «Смена».

В нем уже третий год подряд НЕ ПЕЧАТАЮТ цикл моих юмористических стихов, хотя обещают. Заведующий отделом юмора и сатиры Михаил Андраша из раза в раз - каждый календарный год - надеется дать мою подборку на полосу, а то и на разворот. Но все ему что-то мешает.

По наивности я не понимал - что именно. Еще не учился в университете, не работал журналистом в газете, не знал о требованиях цензуры и мало разбирался в вопросах партийно-советской печати. А ведь впереди Первое всесоюзное совещание молодых юмористов и сатириков, куда я могу попасть после публикации в «Смене».

Но как оказаться на форуме, если Москва не печатает меня даже в солдатской форме защитника Родины?

И вдруг письмо. Заветное. Из редакции «Смены». И когда? В декабре 1965-го... За полгода до…

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

«СМЕНА»

Литературно-художественный и общественно-политический журнал ЦК ВЛКСМ. Издательство «Правда». Москва, 47, 1-я ул. Ямского поля 28. Телефон 3-34-24.

Далее - от руки:

Дорогой Ефим!

С каждой вещью я вижу, что Вы талантливый автор. Несмотря на то, что мне не удалось ничего напечатать из присланного. Хорош и последний присыл. В Новом Году желаю Вам удачи. Постараюсь что-нибудь опубликовать.

Сейчас пока - нет.

С приветом (подпись) М. Андраша

P.S. В вашей фамилии маловато букв для фамилии Гамеров. Ефим Гомеров, а?

Пусть советский вариант русского алфавита оказался маловат для Гаммера, я все же был благодарен Михаилу Андраше за моральную поддержку, за слова «Вы талантливый автор», за все то, что открылось мне в письме, как говорится, между строк - и в этом, и в предыдущих, 1963  - 1964 годов.

Я отказался от предложения изменить на русский лад свою фамилию. Не стал ни Гамеров, ни Гомеров.

И не беда, что так и не напечатался в «Смене», не попал на всесоюзное совещание молодых юмористов и сатириков, позволяющее гвардии рядовому Ефиму Гаммеру выйти в генералы, скорей всего, свадебные, от официальной литературы героической эпохи застоя.

В генералы не вышел. Но не пропал. И что удивительно, с того момента как я переехал в Израиль, фамилии моей не тесно в русском алфавите. Чувствую себя так, будто этот алфавит сшит точно по мне. И продолжаю к нему относиться с тем же пиететом, что и прежде.

5

После демобилизации, имея в запасе изрядное количество публикаций в различных изданиях, я стал с 1967 года примеряться к Литературному институту. На творческий конкурс отправлял стихи. Из Москвы мне присылали в Ригу анкету. Заполни, и... Но вызов на экзамены так и не поступал. Видимо, достаточно и простого ознакомления с моими анкетными данными, чтобы приемная комиссия из специалистовв области советско-партийной печати определяла: «не годен!». Выходило, двойку я получал по «национальности» - был такой негласный предмет в эпоху Брежневского застоя.

Думаете, я преувеличиваю? Что ж, тогда поведаю, как пришел к такому предположению.

Догадываясь, что Гаммеру не попасть в Литературный институт, но при таком раскладе не желая чувствовать себя «битым» - боксеру это невпротык! - я стал посылать на творческий конкурс две подборки своих произведений. Одну под собственной фамилией. Вторую под псевдонимом, образованном из моего имени.

Г. Ефимов, в отличие от Е. Гаммера, успешно преодолевал творческое соревнование, как будто мои же стихи писал лучше меня. Правильнее сказать, конкурс, проводимый мастерами пера из отдела кадров советской литературы, преодолевала его анкета. В ней он значился русским, только и всего. Вот и вся разница! Остальное то же самое: год рождения, домашний адрес, образование. Обычно в один и тот же день приходило ко мне в Ригу на улицу Янки Купалы два пакета из Литературного института.

Гаммеру: вы не прошли творческий конрурс.

Ефимову: вы прошли творческий конкурс, приезжайте на экзамены.

На вступительные экзамены в Москву я, конечно, не ездил, не желая раскрываться в этой далеко не безопасной игре с радетелями моих талантов. Но несколько лет потерял: технический ВУЗ забросил, а поступление в Латвийский госуниверситет откладывал до 1970 года, надеясь. Ведь написал уже кое-что стоящее.

Посему не чурался печатного станка, и когда открывалась возможность, публиковал свои ранние вещи.

Роман «Один на все четыре родины» - первый вариант написан в 1973 году - удостоен Бунинской премии в Москве в 2008-ом. Повесть-сказка «Принцесса Сахарного королевства» (1973 г.) напечатана в 1986 году в американско-французском литературном журнале «Стрелец». Там же увидела свет и моя повесть «Уйти, чтобы вернуться», написана в 1971 году, первое название «Комбо». Из того же 1971 года шагнула во вторую половину девяностых повесть «Осужденный на жизнь скончался», с которой, не подозревая о столь долгой лежке этой прозы в запасниках, познакомился читатель израильского русскоязычного еженедельника «Калейдоскоп».

В 1975-ом Рижская киностудия готова была направить меня на Высшие двухгодичные курсы сценаристов и кинорежиссеров. Рукопись моей повести «Комбо» - той, что впоследствии я напечатал в США - о джазовых музыкантах, журналистах и боксерах, о любви, вероломстве и мужестве, оказалась лучшей на республиканском двуязычном конкурсе молодых кинематографистов. И, несмотря на то, что Латвия должна была бы, по идее, рекомендовать в Москву латыша, она, повесть эта, убедила команду жюри сделать ставку на меня.

Непременным условием для поступления было высшее образование. Я же учился в то время на пятом курсе Латвийского государственного университета, отделение журналистики. Однако не прошло и трех месяцев, как я сдал все экзамены и зачеты за два последних курса, пятый и шестой: настолько сильно было желание стать кинематографистом.

Летом я уже защитил диплом и, готовенький для поступления на Высшие двухгодичные курсы, предстал перед начальницей отдела кадров Рижской киностудии, строгой, волевой женщиной, одетой в столь же строгий и волевой костюм. Она протянула мне для заполнения анкету и твердо, с заметным латышским акцентом, сказала:

- При заполнении анкеты вы можете сделать две ошибки.

«Какие ошибки? - подумалось мне. - Чай, грамотный».

Странная поначалу фраза разъяснилась сама собой, когда я начал заполнять опросной лист.

Фамилия - Гаммер. (Для Латвии фамилия подходящая, хотя и с подвохом. Для русского уха вроде вся как у национального кадра, для латышского, однако, с основательным немецким корнем. Может, из бывших Курляндских баронов, правивших некогда в матушке-России, наподобие Бирона).

Имя - Ефим. (Сойдет… К тому же намекает на то, что русский язык - родной язык, семейный, не позаимствованный из школы).

Отчество... (Стоп! Вот где хранится ошибка моя. Первая, стало быть. Начерти Арнольдович - и все сойдет с рук. Но нет! Всю жизнь - в школе, университете, на ринге и в армии, провел под отчеством Аронович. Не искушай меня, опросной лист! Остаюсь самим собой!)

Отчество - Аронович.

Национальность... (Тут и вынырнула вторая «ошибка». Пиши «латыш» - и покупай билет на самолет в Москву.)

Национальность - еврей.

В Москве мою анкету покрутили-повертели вместе с рукописью «Комбо». Покрутили-повертели, прихлопнули прикорнувшего на краю стола комарика и попросили прислать на Высшие курсы национальный кадр - латыша по паспорту, имени и фамилии, и пусть он не очень будет в ладах с русским, не обидят: научат и говорить, и писать, и петь «Шумел камыш, деревья гнулись»...

Тогда, в 1977-ом, летом, вышел у меня разговор с широко популярным в ту пору советским писателем Юрием Яковлевым. Он приехал в Ригу на Десятый Всесоюзный кинофестиваль, на котором блистала Лариса Шепитько, хотя ГРАН-ПРИ получила не она, а Не-Помню-Кто, снявший документальную ленту «Повесть о коммунисте» о Л. И. Брежневе.

Вот такая непредсказуемая метаморфоза произошла на фестивале художественного фильма. И провозгласить это на весь зал был вынужден не какой-нибудь партийный функционер из Союза кинематографистов, а признанный мастер, маэстро экрана С. Ростоцкий, впоследствии лауреат Ленинской премии.

Я брал интервью у Юрия Яковлева, члена жюри конкурса по детским фильмам. И в процессе нашего общения автор престижных советских журналов дал мне понять, что мы с ним одной крови, он такой же Яковлев, как я Ефимов. Однако русский писатель, говорил он, должен все-таки носить русскую фамилию, иначе русские читатели будут воспринимать его произведения с некоторым недоверием, как чужеродные.

Может, он прав. А может, не совсем, если вспомнить Фонвизина, Лермонтова, Фета, Гоголя, Герцена, Блока, Мандельштама, Бабеля, Грина (Гриневский), Зощенко, Ильфа, Ахматову (Горенко), Пастернака, Бродского...

В подверстку к сказанному хотелось бы добавить информацию, прежде известную понаслышке и передаваемую негласно, а сегодня звучащую с экрана телевизора. 28 октября 2003 г. в передаче «Кумиры» российского телевидения Нина Еремина, известная в прошлом баскетболистка и первая в Союзе женщина - спортивный радио- и телекомментатор (работала в радиопередаче «Маяк» и в телевизионной вечерней программе новостей «Время» в 1980-е гг.), привела наглядный пример русификации средств массовой информации в последние советские десятилетия. Лапин, который курировал теле-радиовещание (а также кино), потребовал, чтобы срочно нашли и поставили в программу «Время» спортивного комментатора с русской фамилией.

- Маслаченко и Рашмаджан не подходят, - сказала с экрана Еремина, цитируя Лапина.

Тогда разыскали ее и сходу ввели в передачу. Потом Лапин делал ей замечания, что она быстро говорит, а это нельзя делать, так как не все жители СССР хорошо понимают по-русски.Говорила же Нина Еремина быстро по той простой причине, что стремилась уложить в отведенные спорту несколько минут как можно больше спортивной информации.

6

Ретроспектива семидесятых.

Мир литературы.

Самое популярное в Советском Союзе произведение.

Леонид Брежнев «Малая земля. Возрождение. Целина»  - трилогия.

Каждая книга издана тиражом в 15 миллионов экземпляров.

А время опять-таки трудноватое для пера. Куда ни повернись, выявляются карательные психушки для диссидентов и неподконтрольных власти покорителей Парнаса. А не хочешь подсесть на лекарства, выпрямляющие мозговые извилины в правильную сторону, уходи в эмиграцию.

И уходили, надеясь, что это не изгнание, а послание. Василий Аксёнов, Иосиф Бродский, Владимир Войнович, Александр Солженицын.

Их книги и сегодня широко востребованы в России.

А где же главный литератор семидесятых Леонид Брежнев, удостоенный членского билета Союза писателей СССР нового образца №1?

Справка из «Википедии» - «Летом 1987 года книги трилогии были изъяты из книжных магазинов и списаны в макулатуру».

7

В Риге я временами писал об эстраде, брал интервью у известных советских певцов. Однажды Эдуард Хиль рассказал такую историю.

Концертную бригаду, в которую само собой входил и он, пригласили на «Малую землю». А затем, после выступления на стадионе, организовали для них банкет.

Понятно, не за тем, чтобы пить и кушать, а по прямой своей обязанности - петь и плясать перед товарищем Брежневым и прочими, приближёнными к его телу хозяевами жизни, многие из которых были при лампасах и боевых орденах.

Как обычно, с очень большим успехом выступила народная артистка Клавдия Шульженко.

Закончив петь, она поклонилась откормленной компании партийных чиновников и высокопоставленных военных. При этом, не сгибая колен, достала кончиками пальцев до пола, будто позвоночник у нее резиновый.

Аплодисменты - оглушительные, это понятно. Но совсем непонятно, почему вдруг товарищу Брежневу вздумалось открыть рот. Итак, он открыл рот и сказал присутствующим в его свите советским генералам и адмиралам:

- Учитесь кланяться у Клавдии Николаевны Шульженко.

8

На скамеечке в рижском парке, где в пятидесятые годы минувшего века старушки выгуливали в колясках писклявых внучат, тётя Регина говорила, смеясь:

- Больше всего меня при устройстве на работу раздражала в анкете такая графа: была ли замечена в сношениях с врагом?

- Ну?

- «Замечена не была», - писала я твёрдо, - и, поворачивая лицо к моей бабушке, поясняла: - Возраст

учит скрытности.

Я в ту пору чуть ли не ежедневно играл в войну с пацанами из нашего двора. Так что сообщение тёти Регины упало на благодатную почву. И в моём воображении выросла раскидистая клюква об отважной разведчице, которая, подобно легендарному Николаю Кузнецову, творила что-то исключительно опасное в немецком тылу. Что? Так и оставалось неизвестным до ноября 1978 года, до той поры, когда её сын Волдемар оказался со мной в одном поезде Брест  - Варшава - Вена.

Я ехал в Израиль, а он в Австрию.

И оба ехали во имя воссоединения семей: я с родителями, он с отцом, бывшим офицером Вермахта.

9

В декабре 1978 года, вскоре после прибытия в Иерусалим, я пришел на литературный вечер недавно открывшегося журнала «22».

Какая-то женщина заунывно читала стихи.

Какой-то юморист скучным голосом озвучивал юмореску о том, как он случайно пообедал на свадьбе, где распорядители не знали в лицо многих из приглашенных гостей и потому каждый халявщик имел возможность угоститься на шару.

Какой-то человек демонстрировал рукописную газету собственного изготовления, полагая, что она по своему литературному уровню должна затмить на русской улице отпечатанный в типографии журнал «22».

А русской улицы, по сути, ещё не было в наличии.

В год приезжало в Израиль примерно по 20 000 репатриантов из СССР.

Родной речи, впитанной с молоком матери, нигде, кроме поэтических посиделок, не слыхать.

Говорили на иврите, вернее, пробовали говорить.

Зато теперь…

Как показывает статистика, в США русский язык входит в десятку самых используемых языков.

Как показывает практика, в Израиле каждый третий из встречных на улице готов пообщаться на твоём родном. Не то что внуки. Ради них приходится вновь садиться за парту и осваивать язык предков и потомков.

10

Талантливые люди начинаются с незнания.

«А что там дальше?» - думают они - и появляются на свет.

В глазах вопрос, в сердце ожидание, над головой - ореолом надежда.

«Будем жить!»

И они живут, не расставаясь: талантливый человек и надежда, верная спутница и жена: «по-некрасовски» посмотрит - рублем одарит, либо подкинет идею, а с ней и адресок - куда податься за финансовой подкормкой.

Так было в России, так стало в Израиле. Ничего, в сущности, не изменилось, кроме названия денег. Какая разница, рубли или лиры, если того и другого нет в наличии. Вернее, есть, но в таком мизерном количестве, что на издание книги не хватает.

Что же делать? Идти за ссудой.

Куда? К доктору Ладошицу. (Фамилия несколько изменена).

Поговаривали, он был спонсором журнала «22» и бабки давал новым репатриантам на всякие нужды. Причем на довольно выгодных условиях.

- Ссуду на что просите? - спросил доктор Ладошиц, когда я вошел в его кабинет.

- На издание книги.

- Да? На издание книги? - он испытующе посмотрел на меня, будто хотел убедиться, что я не разыгрываю его.  

- Знаете, Ефим, вы первый человек на моей памяти… Первый из тех, кто, не стесняясь, просит спонсировать выход в свет его сочинений. Все придумывают себе куда как более веские причины, чтобы не отказал. То срочный ремонт квартиры - иначе затопит. То операция жены, а без жены ему не жить. А вы - книга… Книга хоть приличная?

- Скажем так, Иван Петрович Белкин на израильской сцене.

- Конкуренция Пушкину?

- Не совсем. И братьям Жемчужниковым с Алексеем Толстым, если вспомнить о Козьме Пруткове. Там, в Союзе, где все мы были «товарищи», еврею зачастую приходилось прятаться за русский псевдоним, чтобы попасть на страницы печати. И мне предлагали… В одном, другом журнале, допустим, в «Смене», но я отказывался.

- Выходит, вы решили проверить, как обстоят дела здесь.

- В какой-то степени. Поэтому мой герой, зовут его Васька Брыкин, русский по паспорту, еврей по Галахе, то бишь по матушке с бабушкой, и решил пробиваться в русскоязычную литературу Израиля.

- Уложитесь в две тысячи долларов? - доктор Ладошиц раскрыл чековую книжку.

- Жизнь еще ценится, покуда пиво пенится, - отозвался я своим афоризмом и кивнул.

***

Сегодня, глядя из Иерусалима в далекое прошлое, я публикую совершенно не секретную переписку моего литературного героя Васьки Брыкина, проживающего в книге «Круговерть комаров над стоячим болотом», с главным редактором - в тот исторический момент - израильского литературного журнала «22» Рафаилом Нудельманом.

Васька Брыкин появился на свет в 1979 году после разговора с Яшей Цигельманом, когда он, член редколлегии журнала «22», сказал мне, что их «элитарное издание» обладает якобы «правом первой ночи». В переводе с языка крепостных литераторов это значило, что авторы как бы обязаны предоставлять журналу каждую новую вещь. Этакая рабская зависимость, согласитесь, закрывала перед ними двери иных, не менее уважаемых изданий. К тому же, опять-таки согласитесь, не очень приятно предлагать в другое уважаемое издание произведение, уже забракованное кем-то, не менее умным и авторитетным.

Тут меня и осенило: вам нужны творческие личности  - безличности, знающие только один адрес? Пожалуйста, получите. И, согласуясь с расписанным по учебникам примером из отечественной литературы, я создал среди родных олив израильского Ивана Петровича Белкина. Поселил его в провинциальном Кирьят-Гате, где жили мои родители, бабушка, тетя Софа с мужем и детьми, усадил за пишущую машинку «Москва» и сказал: «дерзай!».Так появился на свет писатель Васька Брыкин, большой любитель белоголовочки и женского пола. Был он по профессии моряк, по призванию - литературный мистификатор, но при этом желал прослыть еще и признанным мастером слова в обеих израильских столицах разом - в Тель-Авиве и Иерусалиме. А чтобы прослыть им, необходимо было появиться во всей красе своего неисчерпаемого таланта на страницах журнала под забойным названием «22», престижного, прежде всего, по версии самих 22-х его верных авторов и столь же верных читателей, коих в то запойное время приходилось минимум по одному (читай: муж, жена) на брата-писателя.

Рожденный экспромтом, «верный человек и живой роман» Васька Брыкин начал с 1979 года регулярно посылать из Кирьят-Гата по почте свои новые произведения в журнал «22». И не кому-нибудь, а лично главному редактору Рафаилу Нудельману.

 В результате творческого соревнования с братьями Жемчужниковыми и графом Толстым, породителями Козьмы Пруткова, а заодно и с Александром Сергеевичем Пушкиным, отцом Ивана Петровича Белкина, под моим пером возник первый на русскоязычной улице Израиля диссидентский роман в эпистолярном стиле.

В редакции «22» терялись в догадках: кто это так настойчиво стучится с улицы в их наглухо закрытую для посторонних дверь?

Не располагая возможностью самостоятельно разобраться в литературных достоинствах Васьки Брыкина, рискнувшего без маститого «рекомендателя» штурмовать неприступный Парнас, уважаемые редакторы не печатали ни строчки из его творений, превращая себя в его глазах во все менее и менее уважаемых.

 Как же они были ошарашены, когда Васькин «самотек» внезапно преобразился в книгу. Это трудно воспроизвести, но легко вспомнить.

В 1982 году с выходом в свет произведений Васьки Брыкина, но уже под обложкой моей книги «Круговерть комаров над стоячим болотом», литературная мистификация раскрылась.

Книга, естественно, была отправлена с дарственной - Рафаилу Нудельману от Васьки Брыкина. Из провинциального Кирьят-Гата - в столицу средиземно-морских литераторов Тель-Авив.

Рафаил Нудельман был несколько смущен, заодно и огорошен превращением никому не ведомого Васьки Брыкина в Ефима Гаммера.

И тут же откликнулся поэтическим посланием:

«Вася Брыкин - это гений

Выше всех определений!

Как Эйнштейн во время оно

Ниспроверг он все каноны,

Создал новый тип романа,

И за то ему осанна!».

***

В 1979-ом я не подозревал, что мои мытарства с устройством на работу по специальности, полученной в университете на журфаке, продолжатся еще год, и только с 1 ноября 1980-го я наконец-то официально превращусь в израильского журналиста, оформленного на ставку редактора радио «Голос Израиля». И не завтра-послезавтра, а спустя почти три года, в 1982-ом, выпущу в свет «Круговерть комаров над стоячим болотом», книгу, ставшую в одночасье сенсацией всего русскоязычного зарубежья - от Израиля до Франции, Германии, США. В Америке ее без уведомления автора издали в виде серии тонких книжек под названием «Литературные приключения Васьки Брыкина». А сейчас всего лишь осень 1979 года, и у меня на повестке дня срочная ездка в Кирьят-Гат.

Оттуда, из провинциального тихого города, я отправлю первое послание - «засыл», как пишет Васька Брыкин, в журнал «22».

***

Алкоголикам - раздолье, язвенникам и трезвенникам  - беда. Пей вдоволь, хоть залейся водкой, коньяком, вином. Ходи враскачку, ходи на карачках, хоть по-собачьи, перебирая лапами: никакой полицейский в Израиле не остановит, в каталажку не потащит, штраф не выпишет.

Пурим!

В ночь со второго на третье марта 1980 года пошел валить снег. Первый снег на моей памяти в Иерусалиме, небывалая радость в самый карнавальный праздник, когда евреи всего мира отмечают с бокалом и стопкой свое чудесное спасение от всеобщего уничтожения. Было это 2400 лет назад в персидском царстве-государстве, которым правил Ахашверош - царь, не имеющий, пожалуй, семи пядей во лбу. По его глупости и благодаря проискам придворного злодея Амана еврейская община страны была обречена на смерть, но спасение пришло от мудреца Мордехая и его воспитанницы - царицы Эстер.

«В Пурим, - сказано в Талмуде, - надо обязательно напиться так, чтобы не отличать проклятий Амана от благословений Мордехая».

В этот момент, когда мы и наши гости готовы были напиться до предписанных в Талмуде требований, моя жена внезапно надумала рожать.

- Ой, Фима! Приспело! - сказала как-то растерянно.

Я за руль. И - скорей! Скорей!

На четвертом этаже больницы волосатые руки акушера  - роста он был выдающегося, два метра, не меньше! - подхватили Свету прямо в коридоре - и в родильное отделение.

Не прошло и пяти минут, как я услышал младенческий крик. И понял: так ликующе способен кричать только мой сын Рон Гаммер.

Человек родился! Первый «сабра» - коренной израильтянин - родился в нашем очень многочисленном семействе.

Тогда я и решил: если мне доведется учреждать литературную премию, то назову ее…

И назвал - «Премия Рона».

Премия Рона

Редакция журнала «Фаршированные крылья Пегаса», где главный редактор Васька Брыкин, учредила международную литературную премию имени Рона. Этой - отныне и навсегда! - по-настоящему престижной премии смогут удостоиться только те из кандидатов на бессмертие, кто не столько думает о бессмертии, сколько работает пером и мозгами. Первое и единственное условие: кандидаты принимают участие в конкурсе на общих основаниях. Общих оснований не так уж много - всего одно: необходимо прислать в редакцию свое произведение, не важно - в стихах или прозе. Важно, чтобы оно соответствовало уровню дарования автора. На конкурс принимаются как изданные, так и неизданные произведения. Первые выигрывают! Вторые не проигрывают! А третьих в наличии нет! Итак, седлайте Пегаса, и вперед на Парнас. Славой поделимся - не жадные!

***

Вскоре после издания «Круговерти комаров над стоячим болотом» - книги о Ваське Брыкине, «верном человеке и живом романе», русском по паспорту в России и еврее по Галахе в Израиле, я получил напечатанное на официальном бланке стихотворное послание главного редактора журнала «22» Рафаила Нудельмана, стилизованное под штиль моего литературного героя.

Публикуется впервые - библиографическая редкость!

Друг Вася

Получивши опус твой,

Спешу поздравить, дорогой!

Выпустить такую книгу -

Не властям в кармане фигу

Показать, как все мы «там»

Норовили «тем» властям.

Полагаю, что пророк

Все же прав был, что изрек.

Хоть и вычеркнул ты, Вася,

Я с Игнатием согласен:

Быть тебе лауреатом,

Знаменитым и богатым,

И тебя прославит хором

Весь писательский наш форум.

(Даже те, кто по злобе

Позавидует тебе.

Есть еще такие, Вася,

В эмигрантской нашей массе).

И врагам твоим назло

Потечет к тебе в Гило

Полноводною рекой

Чек на опус новый твой.

Шаг свершил ты эпохальный,

Хоть кому-то и нахальным

Показаться может он.

- Как? - вскричит он, уязвлен.

Ты на эти злопыханья,

Вась, не обращай вниманья:

Хоть и нету чувства ниже -

Зависть, Вася, миром движет!

Так что, может, и завистник

Что-нибудь в отместку тиснет,

А ему в ответ другой

Клеветон напишет свой -

И начнется литпроцесс:

«Кто кого сильней уест!».

Я ж, от зависти свободен,

Говорю при всем народе:

Вася Брыкин - это гений,

Выше всех определений!

Как Эйнштейн во время оно,

Ниспроверг он все каноны,

Создал новый тип романа,

И за то ему - осанна!

Вот он, грянул, наш Мессия -

Брыкин-Гаммер из России!

Вася, остаюсь в надежде,

Что напишешь мне, как прежде,

Невзирая на роман.

Остаюся, Нудельман.

Добившись полного признания, «верный человек и живой роман» Васька Брыкин тут же откликнулся литературной премией Рона, названной в честь моего сына, которой на равных были удостоены личный его оппонент Рафаил Нудельман и личный его автор Ефим Гаммер, то бишь я.

В денежном эквиваленте премия составляла всего пятьдесят долларов. Вся эта сумма и была переслана по почте Рафаилу Нудельману. Больше Васька, даже после сдачи бутылок в ларек, не смог раздобыть: «оле-хадаш» - новый репатриант. Одно удовольствие, что и пятьдесят долларов - тоже деньги, в особенности, если вручены с Почетным Дипломом лауреата. В сопровождении Васькиных стихов на случай:

Раз осанна, так осанна!

Петь и я умею то ж.

Рафаилу Нудельману

отдаю последний грош,

ибо он своей осанной

очень в сердце Васьки вхож.

По-простецки, рад я, Рафа,

что добился ныне права

быть отмеченным тобой.

Руку жму, как прежде, правой,

и готов, как прежде, славой

поделиться, я - такой!

И редакторское кресло,

если станет мне в нем тесно,

мог бы, Рафа, уступить.

Но ведь ты, заметь-ка честно,

на мое не сел бы место.

Так что... Так тому и быть -

на Парнас тропой болезной

будем вместе восходить.

Ты условие исполнил.

Стих прислал. При свете молний

я его читал. Уверен,

ты достоин всяких премий.

Но учти, во время оно,

лучше нет, чем... точно... Рона!

Международная литературная премия Рона

лауреаты (по алфавиту):

Е. Гаммер

Р. Нудельман

        3 марта 1983 года

Эта премия была вручена Рафаилу Нудельману точно в указанный срок.

В день рождения - трехлетие - моего сына Рона, первого коренного израильтянина - «сабры» в нашей семье, который появился на свет в заснеженном по-российски Иерусалиме 3 марта 1980 года.

11

В 1981-ом, готовя к изданию юмористическую книгу «Круговерть комаров над стоячим болотом», я дал на 314-ой странице свои предсказания на начинающееся десятилетие. Родились они спонтанно, когда я сел за пишущую машинку, подхватив предварительно воспаление легких. И при температуре сорок градусов стал стучать по клавишам, не подозревая, что сочиняемое якобы в шутку от имени героя моего романа пророка Игнатия начнет сбываться год за годом.

Вот что я написал тогда и поместил в книгу:

- Смерть Л. Брежнева состоится 10. 11. 1982 г.

(Сбылось в срок.)

- Преемником Л. Брежнева изберут Ю. Андропова.

(Сбылось в срок.)

- Начало смертного мора в рядах Политбюро.

(Сбылось в срок.)

- 1983-й - уход с политарены М. Бегина.

(Сбылось в срок и, мало того, с моей формулировкой, дурацкой по отношению к М. Бегину, главе правительства Израиля. Казалось бы, он должен был им оставаться и в 1983-м без всяких перевыборов. В ту пору специалисты в израильской политике и русскоязычной литературе говорили мне, что я сморозил глупость, написав про уход с политарены Бегина. Глупость состояла в том, что он может лишиться занимаемого поста, но отнюдь не уйдет с политарены. Однако получилось по-моему: как написал от имени пророка Игнатия, так и вышло. Менахем Бегин полностью ушел из политики, заперся дома и жил отшельником.)

Далее в моих предсказаниях:

- Освобождение А. Щаранского, И. Нудель и др.

(Сбылось в срок.)

- Третья мировая война не начнется. Не начнется она и в 1984-м году.

(Сбылось и это. Казалось бы, сегодня смешно читать это «сбылось» по отношению к Третьей мировой войне в 1984-м году. Но посмотрите газеты той поры - и на каждой странице увидите прогнозы всемирно известных предсказателей и астрологов. И все они о том, что в 1984-м Земле нашей грозит ядерная катастрофа. Масло в огонь подливало и то, что на иврите год 1984-й складывался в буковки страшенного слова «Ташмад» - «Уничтожение», что оптимизма не прибавляло. Будем полагать для душевного равновесия, что мое успокоительное «Третья мировая не начнется» позволило некоторым невротикам не покончить жизнь самоубийством посредством пистолета или веревки, не выброситься в окно с небоскреба и не промотать все сбережения в казино.)

- Ждать ее надо в 1989-м! - сказано на 314-ой странице моей книги.

(Сбылось в срок. Ждали ее, то есть настоящую, в огненных сполохах Третью мировую. Ждали и еще как в 1989-м! Ждали и тряслись со страху. Ждали и надеялись: а вдруг пронесет. Вспомните ситуацию: рухнула Берлинская стена, в Румынии вспыхнуло восстание, расстреляли Чаушеску и его жену, соцлагерь клокочет, Советский Союз трещит по швам. Так что... ждали. И дождались путча, развала соцлагеря, уничтожения СССР. Результат почище, чем дала бы Третья мировая. Но это уже другая история, которая трудновата для пера, хотя с легкостью читается в мыслях на свободную тему: Третья мировая прошла, так сказать, мирным путем, без применения ядерного оружия, и теперь, после развала социалистического лагеря, географическая карта выглядит несколько по иному.)

12

В Израиле проблема с русским языком. Нет, в нас, кто родился и жил в России, он живёт-поживает и не теряет вкусовых качеств. Но в детях, родившихся тут, находит такие забавные лазейки, что диву даёшься, как видоизменяется смысл, когда они раскрывают рот.

Допустим, я говорю о человеке, который постоянно проигрывает в жизни. А малолетняя дочка тут же называет его по имени: «Проигрыватель».

Я рассказываю о своем знакомом и утверждаю: «Это поверхностный человек».

Дочка спрашивает: «Это тот, кто лежит сверху?»

Так и возникла забавная для филолога игра.

Я по-русски:

- Представь себе, в небе летит «Боинг». У штурвала мужчина - пилот. А если женщина?

И дочка по-русски, но в своём понимании слова:

- Пилотка!

- А теперь обратись в слух. Слышишь? Это молотом по наковальне стучит кузнец. Предположим, что на смену отцу приходит сынок и берет в руки его рабочий инструмент. Как назовёшь сынка?

- Кузнечик.

- Что ж, на очереди театр. К нам приехала знаменитая московская труппа. Как будем величать, на твой взгляд, каждого артиста по отдельности?

- Труп.

Бррр! Впрочем, может, она и права, если говорить о настоящем творчестве, а не о стремлении к чёсу наивных бывших соотечественников.

13

В 1985-м году свое сорокалетие я встречал в городе Шхеме,на службе резервистов. При захвате террориста поранил руку, и это действовало мне на нервы, так как, попробовав снова тренироваться, я понял, что с поврежденной рукой о боксе следует забыть.

Что оставалось делать? Ничего другого, как разрабатывать руку.

- Если не можешь боксировать, рисуй, - послышалось мне.

Я выпил сто грамм коньяка и трезво подумал:«Почему бы и нет?». И рисовать стал сразу же, без промедления, на том же листе бумаги, на котором до этого писал стихи.

Вскоре прошли две мои выставки. Да не где-нибудь, а в израильском парламенте Кнессете - коллективная, среди лучших художников-репатриантов семидесятых годов, прибывших из СССР, и в престижной Иерусалимской галерее «Нора» - персональная.

Меня приняли в израильский и международный, при ЮНЕСКО, союзы художников, затем в американский и австралийский. Я стал лауреатом ведущего конкурса профессиональных художников в Нью-Йорке, проведенного фирмой «Арт Горизонт», потом еще семнадцать раз в разных странах - в США, Австралии, Франции и России. Мои работы многократно удостаивались медалей различного достоинства на международных выставках. Если быть точным, на моем счету четыре гранд-при и 13 золотых и серебряных медалей международных конкурсов художников во Франции, США, Австралии.

В «Лексиконе» современных израильских художников, изданном в Тель-Авиве на иврите и английском мой художественный стиль получил свое искусствоведческое название - «Гаммеризм».

Вот что пишет по этому поводу доктор искусствоведения Григорий Островский в «Иерусалимском журнале» №7: «И в графике, и в поэзии Ефима Гаммера слышится эхо «серебряного века» русского искусства, в изысканную метафоричность властно вторгаются космизм Велимира Хлебникова и хаотичные ритмы дадаизма. Общим остаются универсальные качества искусства Гаммера: профессионализм в работе с материалом, графическая культура, опосредованная, а нередко зашифрованная ассоциативность образных структур, развитая фантазия, густо настоянная не столько на букве иудаизма, сколько на мистике каббалы».

14

В 1987 году в израильском парламенте Кнессете состоялась первая в истории страны коллективная выставка художников-репатриантов, одним из организаторов которой был я.

Взяв в напарники, чтобы не ошибиться в отборе картин, великолепного мастера кисти Сашу Окуня, я ездил по мастерским и квартирам наших художников.

Особенно запомнилась мне встреча с Анатолием Викторовичем Шнитке, дядей известного композитора Альфреда Гарриевича Шнитке. Он жил недалеко от меня в иерусалимском квартале Гило. В ту пору это уже был известный живописец, тонкий колорист, рисовальщик, обладающий своим художественным почерком. И обо всем этом красноречиво говорили его картины, которые мы с Сашей Окунем отбирали для выставки.

В завязавшемся непринужденном разговоре за чашкой чая выяснилось, что его предки из Латвии. Для меня это было приятным сюрпризом, так как я оказался его земляком. Он родился в еврейской семье, перебравшейся в Германию из Либавы в 1910 году. Через 17 лет все они - родители, он и его братья Гарри и Эдуард - приехали в Советский Союз. Здесь Анатолий Викторович стал художником и архитектором, работал в редакции газеты «Neues Leben», а в 1974 году репатриировался с женой в Израиль.

Еще мне запомнилась встреча с художником Эдуардом Левиным, его картинами, и… неординарной судьбой. Раннее его детство прошло в белорусском гетто, огороженном колючей проволокой. Единственной мечтой Эдика в ту пору было наесться хоть раз досыта. И он тайком выбирался за колючую проволоку на заброшенный огород и объедался там мороженой капустой, зная, что, если его заметят, убьют на месте.

Наши картины и скульптуры были выставлены в просторном зале рядом с работами знаменитого Марка Шагала, его панно, гобеленами, мозаиками. И казалось, он тоже принимает участие в нашей коллективной выставке.

15

Зорная полоса света подкрашивает подошедшие к гробнице Иосифа автобусы. Их желтые номера отливают цветом нашей крови. Я не оговорился, из сотен шхемских жителей, садящихся сейчас в кожаные кресла, можно выискать и террористов-самоубийц, направленных на задание. Выискать можно, но как?

 Неиссякаемой колонной идут они по грунтовой дороге, большинство с разрешением на работу. Перед посадкой просматривают их документы. Юнцов, не перешагнувших возрастной барьер, отгоняют в сторону. Нас когда-то не пускали на фильмы «до шестнадцати лет». Их - до определенного возраста - не пускают в Израиль. По версии специалистов, это «взрывоопасный» контингент. Но израильские специалисты - канцеляристы-кабинетчики. Постоять бы им на нашем посту, понаблюдать за шествием работного люда в Израиль, увидеть вблизи эти злые глаза, эти грозящие нам, охранникам древней могилы, кулаки или раздвоенные в знак победы-виктории пальцы. Насмотришься такого, всех запишешь в террористы, не исключая и себя самого. Но с самим собой, пожалуй, разберешься. Знаешь себя с детства - и все свои побуждения знаешь. А поди разберись с этим пацаном - Мухаммедом из деревни Аль-Фара. Мать у него, по жалостливому сказу, смертельно больна. Разрешения на работу нет. Но быть ему в Тель-Авиве надо непременно. Там в аптеке он приобретет нужные лекарства, здесь в Шхеме их не сыскать. А если он не спасет свою мать, то за себя не отвечает. Но при чем тут мой сослуживец Мишаня? Не Мишане решать, кому ехать в Тель-Авив, кому оставаться в Шхеме. Он, Мишаня, стоит у входа в Кевер Йосеф - Гробницу Иосифа, интеллигентным видом привлекает обиженных да недовольных. Вот и Мухаммеда этого притянул, вертит в руках его удостоверение личности, ходатайствует перед командиром автобусного маршрута.

- Шломо, возьми парня. Чего тебе? Глядишь, жизнь человеку спасешь.

- Не морочь мне голову, Моше! Не покупайся на их штучки. Он тебе показывал больничный лист своей матери?

- Рецепт.

- Ты врач, Моше?

- Я искусствовед.

- Ну и разбирайся в своих картинах. А в их воровскую науку не лезь. Голову оторвут.

- Я же помочь хочу.

- Им это невдомек. Для них ты засветился этим своим человечьим расположением. Ты им запомнился. И если что не так, претензии к тебе. За участие. У него ломка, не сечешь? Ему уколоться пора, а не маму спасать. Понятно?

- Нет, Шломо, эта математика не по моему разуму.

- Тогда успокойся и отойди на свою территорию, за ворота.

Мишаня, пожав плечами, передал Мухаммеду его удостоверение и вернулся ко мне за ограждение.

А Шломо, крикнув арабу: «Не положено!», отогнал его от автобуса.

Чтобы предотвратить бессмысленные разборки с Мухаммедом из деревни Аль-Фара, я замкнул ворота на ключ и повлек Мишаню к приземистому зданию Гробницы. Мы спустились по ступенькам и уселись на каменный пол у дверного проема, прислоняясь спиной к холодному и гладкому камню стены.

Отсюда, снизу Шхем просматривался по касательной множеством светлячков. Они взбирались в темени как бы на ощупь. И все выше и выше, по неразличимому взгорью и оттого таинственному. На самой верхотуре, где небо сливалось с островерхой антенной, попыхивал маячок аэрослужбы. Там располагалась наша военная база, с которой, как поговаривали, просматривался весь ближневосточный регион, со всеми его взлетными и посадочными полосами, с взмывающими в высь и садящимися на землю самолетами.

Мишаня недовольно бубнил что-то себе под нос, без выплеска наружу душевного расстройства. Не то чтобы он искренне скорбел за изгнанного из автобуса палестинца, но по его представлениям все это обставлять следует как-то иначе, человечнее что ли, без криков и ожесточенного пиханья.

- От нас ведь зависит, как они относятся к Израилю, - вырвалось из него, когда он разжег в ковшике ладоней спичку и закурил сигарету.

- От нас ничего не зависит, - сказал я угрюмо.

- Получается, они запрограммированы, да? На ненависть?

- Эх, Мишаня... Ты никогда не жил в национальной республике. Как ни изображай себя хорошим, но если ты с оружием к ним пришел и при этом рядишься в благодетели с пряником, быть тебе...

 - Врагом?

 - Оккупантом... А детям твоим - эмигрантами.

 - Меня умиляют, - сказал Мишаня, стряхивая пепел на плитку пола, - умиляют бывшие советские люди. С извечными их ссылками на Господа. В синагогу их силком не вытащить. А как о приоритетах, кому принадлежит эта земля, так сразу к заветам Всевышнего, будто присутствовали при даровании Торы.

- Евреи присутствовали.

- Да какие мы евреи? Кипу не носим. Субботу не соблюдаем. Израильтяне, скорее, мы, как и арабы, живущие здесь. А не евреи. Евреи - это понятие религиозное.

- И генетическое, Мишаня. Допустим, мы евреи генетические. Это даже более надежно, чем «хазер ба чува»  - новообращенный. Им может стать любой, и русский, и китаец, и француз. Было бы желание. А не желание, так приказ. Представь себе, арабы по секретной наводке муфтия хором повалили в евреи. Надели ермолки, цицот, лапсердаки. И без всяких военных действий, просто интенсивным размножением, вытеснят нас из страны. А кого нас? По их представлениям, неверных. Мы ведь не евреи, если не ходим в синагогу.

- К тому времени мы выпадем уже в осадок истории, - грустно усмехнулся Мишаня.

- Никуда мы не выпадем! - загорячился я. - В Галуте выжили. Выживем и здесь. Главное, чтобы арабы не пошли в евреи.

- Выходит, нам надо опередить арабов. И пока они не додумались, самим идти в евреи.

- Самим.

- Культурка нас заела. Нет чтобы бить поклоны на сон грядущий, сидим у мольберта, молимся на палитру.

- На пол-литра! - добавил я.

- И на пол-литра, - согласился Мишаня. Вдруг он остановился, задумчиво посмотрел по сторонам и тихо произнес: - А знаешь что... - Затем, кряхтя, поднялся на ноги. Шагнул к двери в усыпальницу. - Пойдем... посмотрим... долг отдадим. А то прискачут туристы, и опять не поглядим - не пощупаем.

По отглаженным паломниками ступенькам мы спустились в залу, прохладную в любое время суток.

Невольно представляется, там, за толщью могильного камня, на дне массивного гроба, нетленная оболочка Иосифа Прекрасного, повелителя, по сути возможностей, древнего Египта, а, следовательно, и всего сопредельного с ним мира. И вот сегодня, бездну лет спустя, когда ученые научились клонировать живые организмы, мы можем стать свидетелями восстановления прижизненного облика нашего патриарха. Не надо патетики, пусть не его самого, пусть некого человеческого создания, внешне от него не отличного.Наверное, когда-нибудь это произойдет. И поднимутся в прямом смысле из праха наши предки. В пещере Махпела Авраам и Сара, Ицхак, Яков с женами. А также похороненный рядом с ними плотник Иосиф, муж Марии, матери Иисуса Христа. В Хевроне, напротив Махпелы, у тоннельного входа в Касбу, Иошуа бен Нун. Здесь, в Шхеме, Иосиф. Поднимутся, но нет, не затем, чтобы вновь пророчествовать, бунтовать, клясть отступников веры и повести народ вместо Мессии от победы к победе. Их устроит, полагаю, и более скромная роль. На бескрайней нашей ниве сплошной безработицы. Чем неплохо быть просто наглядным пособием в музее еврейской истории? Оскорбительно? О, нет! Это Истинным Патриархам оскорбительно даже подумать о таком надругательстве над их иссохшими костями. Но что Истинным тошно, то нашим современникам, детям лихой девальвации шекеля, доллара, рубля  - прибыльная халява. Кто - укажите пальцем - откажется от приятной и оплачиваемой работы, весь смысл которой - ничего не делать и при этом никогда не бояться увольнения. Изображай из себя предка, ходи по музею, раздавай автографы. И не забывай в нужный день заглядывать в банк. За зарплатой. Никто тебя дармоедом не назовет. Никто не тронет. Даже ради сувенира. Будешь ты в реестрах значиться «оберегаемый государством одушевленный экспонат».

Внезапно мои размышления продуло речитативом молитвы. Кто это? - повернул я голову. Мишаня? У саркофага, размеренно покачиваясь взад-вперед и прикрывая глаза правой (по предписанию) ладонью, обращался он к Всевышнему: «Шма Исраэль! - Слушай Израиль!».

- Будем пить? - послышалось сзади на русском с иноземным акцентом.

«Это Махмуд», - определил я в уме, различив летучие шаги по ступенькам сына арабского смотрителя Гробницы, заразившегося у «русских солдат» пристрастием к сорокаградусным напиткам,

- Не здесь! - махнул рукой Мишаня назойливому собутыльнику.

- Будем? - повторил тот по-русски, вытаскивая из кармана бутылку. Подмигнул по-приятельски, щелкнул себя по горлу: мол, свой в доску. Открутил металлический колпачок, разлил по пластиковым стопарям, чокнулся со мной и, опрокинув свою порцию, поспешно, но с налетом артистизма понюхал рукав пиджака.

Вот подлец, перенял повадки у каких-то динозавров, обучающих его этикету дворового бомонда.И горд собой, полиглот-самородок, преуспел!

- Ступай к воротам, - сказал я Махмуду. - Туристы приехали.

Бело-голубой автобус фирмы «Вольво» подрулил к гробнице Иосифа. Водитель нетерпеливо надавил на клаксон. Створки дверей разъехались гармошкой. Американские туристы - мужчины и женщины среднего и пожилого возраста, некоторые с магендовидами или позолоченными крестиками на груди, спускались на землю, выстраивались в очередь. И все это с настороженностью рисковых людей, готовых к внезапному нападению. Было нечто умильно-трогательное в их опасливых взглядах, напряженных позах, подергиваниях головы при резком движении кого-либо из соседей. Судя по всему, они спрогнозированы на любой поворот событий. Но как бы ни сложился расклад судьбы, свыше их сил было попрощаться со Святой Землей, не посетив могилу одного из самых прославленных патриархов еврейского народа.

По-одному, не толкаясь, входили они на огороженную штыковым забором территорию захоронения, без напоминания, предупрежденные заранее, предъявляли бывшему рижанину Левке Ецису сумки и целофановые мешки на досмотр.

- Проходи, проходи, драугс (друг), - серьезно проговаривал он, дурачась в душе, русско-латышские слова в тесной компании с ивритскими: - Лехи-лехи, по ло киркас, аваль... Иди-иди, здесь не цирк, но...

- Тистом эта пэ! (Закрой свой рот!) - прикрикнул на него Мишаня, выйдя из усыпальницы, весь еще во власти молитвы. - Маком кодеш! (Святое место!)

- Так тошно! - откликнулся, не обретая внутренней ответственности, поддатый с утра бывший рижский брадобрей Левка Ецис.

Иностранные гости вежливо улыбались. Они воспринимали заморскую речь с уважением, как возрожденный из небытия иврит, родной по звучанию и сокровенному смыслу для пророков и царей древнего иудейского царства. При разгуле фантазии им могло представиться, что такими необъяснимо красивыми словами «тистом эта пэ!», «по ло киркас», «лехи-лехи...» - «закрой свой рот!», «здесь не цирк», «иди-иди..» Соломон-мудрый обольщал юную Суламифь.

Представиться в воображении им могло что угодно. А в обыденной суете жизни, у спуска в подземное прибежище Иосифа, им представлялся... с протянутой рукой...Махмуд, дальний потомок заегипетского Сфинкса. По его лицу, отмеченному косоглазием и похмельным синдромом, блуждало загадочное выражение, свойственное швейцарам: «не дашь в лапу - не пропущу!». И в лапу ему давали, не осмеливаясь противостоять магнетизму смотрителя гробницы. В правую лапу давали... Доллар за долларом... А из левой лапы брали... Свечку за свечкой... И спускались к саркофагу.

16

1 июля 1998 года мой сын Рони был призван в Израильскую армию. Зная об армейской службе не понаслышке и представляя, какой трудный курс молодого бойца предстоитмоему сыну в бригаде Гивати, я решил не «отставать» от него, как бы это выразиться,«по части боевой и физической подготовки», чтобы в случае чего прийти к нему на подмогу.

С 1 июля я устроил себе голодовку и, так сказать, безалкогольную диету. В одночасье распростился с дурными привычками и отнюдь не дурной по вкусу и калорийности пищей. Голодовка так голодовка. Не ел. Не пил, исключая воду. И через месяц был в легчайшей категории, скинув с семидесяти 16 лишних для меня кг. И пошёл в бой...

23 ноября 2007 года по первому каналу израильского телевидения демонстрировали репортаж об открытом первенстве Иерусалима по боксу, посвященном памяти израильского сапера Стива Хильмса, погибшего у Могилы Рахели, возле Бейт Лехема - Вифлеема при разминировании взрывного устройства, подложенного террористами. Показывали и мой бой. Вот что об этом писала израильская пресса:

Элиягу бен Мордехай

из статьи:

Турнир памяти Стива Хильмса

(об открытом первенстве Иерусалима по боксу)

еженедельник «Новости недели».

            29 ноября 2007 года

            Израиль

«В финале Ефим Гаммер встретился со своим одноклубником Никой Доуэлем. Оба - воспитанники тренера Гершона Люксембурга, оба знают слабые и сильные стороны друг друга. Все три раунда прошли в беспрерывных атаках. Но Ефим был быстрее, разнообразнее, в очередной раз стал чемпионом Иерусалима и получил золотую медаль и кубок «за самый красивый бой».

Согласитесь, это ведь тоже израильское чудо - получить боксерский кубок «за самый красивый бой» в возрасте, когда исполняется пятьдесят лет с момента моего первого выхода на ринг.

Но продолжим…

Итак, в возрасте 53 лет я вернулся в бокс и побеждал ровесников моего сына год за годом на открытом первенстве Иерусалима и в других израильских турнирах. Тем самым как бы примерялся, готов ли я соответствовать им не только на соревнованиях по боксу, но и в бою. Таким образом, став в 70 лет в тридцатый раз чемпионом нашего Вечного города, я могу утверждать, что прошел весь срок солдатской службы, можно сказать, плечом к плечу со своим сыном, а затем и продолжил боксерский марафон. И лишь после 70-ти решил повесить свои старые бойцовские перчатки на гвоздик, хотя тренироваться продолжаю.

17

11 сентября 2001 года в дворике, примыкающем к моей квартире, я фотографировал свои картины, предназначенные для выставки в Иерусалимском Доме художника. Засняв всю пленку, я сдал ее на проявку в фотоателье «Клик», что на улице Яффо. И отправился в редакцию «Голоса Израиля», в студию радиостанции «РЭКА», чтобы произвести запланированные записи.

В 17.00 по израильскому времени наши звукооператоры позвали меня в комнату отдыха к телевизору, чтобы я увидел Нечто Невероятное. И я увидел, как американские «Боинги» с террористами за штурвалом атаковали в Нью-Йорке международный торговый центр, как над высотным зданием взметнулось облако дыма и пыли, принявшее внезапно очертания какого-то неземного лица.

Через час, несмотря на ЧП вселенского масштаба, я пошел в фотоателье «Клик» за снимками своих картин. И то, что я увидел на одном из отпечатков, поразило меня. Каким-то образом негатив кадра, где был запечатлен нарисованный мной в кровавых тонахгород, оказался засвеченным. Причем так, что создавалось впечатление парящего над этим городом дымчатого лица, почти такого же, какое появилось над высотным зданием в Нью-Йорке. Выходит, 11 сентября утром при фотосъемке солнечный луч каким-то неведомым образом просквозил мой «Зенит» и эскизно предвосхитил произошедшую через несколько часов трагедию. И если бы я проявил пленку раньше, то... То ничего ровным счетом не уяснил бы в ситуации и не спас бы человечество. Я не догадался бы о том, ЧТО и, главное, ГДЕ должно рвануть. Когда же рвануло... тогда... Тогда я и опубликовал эту картину на обложке еженедельника «Калейдоскоп»... Тогда... В 2001 году.

18

30 ноября 2013 года в «Фейсбуке» прочел я эти строки поэта Марины Кудимовой: «Умерла Наталья Горбаневская. Самая важная и полная ее книга называлась словами Псалма 118:25: «Прильпе земли душа моя. Далее у Псалмопевца: живи мя по словеси Твоему. Это значит: по обетованию Твоему говорит блаженный Августин.

Какой путь!

Царствие небесное!».

Мне хочется добавить: светлая память!

В начале 80-х годов я печатался в парижской газете «Русская мысль» на соседних страницах с Натальей Горбаневской. Той самой легендарной Натальей Горбаневской, которая вместе с Ларисой Богораз, Павлом Литвиновым, Константином Бабицким, Вадимом Делоне, Виктором Файнбергом и Татьяной Баевой вышла в Москве на демонстрацию протеста против вторжения советских войск в Чехословакию. Они подняли над собой плакаты с лозунгами «За вашу и нашу свободу!», «Руки прочь от ЧССР», «Долой оккупантов!». Демонстрантов арестовали, и они заплатили годами тюремного заключения и ссылок за те несколько минут свободы, которые испытали на Красной площади. Лишь 25 августа 1990 года приговор отменили, а судебное дело было прекращено «за отсутствием состава преступления».

Сегодня, вспоминая, я думаю и о том, что один и тот же псалом №118 каким-то образом опять свел нас, как некогда эмигрантская газета «Русская мысль». Наталью Горбаневскую вывел на название книги, а меня на создание графической картины - иллюстрации к этому тексту знаменитого Псалмопевца.

«Псалмы царя Давида»- вот слова, которые сопровождают каждого верующего или просто культурного человека по жизни, с детских лет до почтенного возраста, так как никогда не устаревает для него, допустим, такое: «Дай мне уразуметь путь повелений Твоих, и буду размышлять о чудесах твоих». Псалом 118. Стих 27.

Псалмы царя Давида неоднократно переводилисьна многие языки - на все те, на которых издана Библия. На них писалась музыка, и они исполнялись в концертных залах. А художники разных стран и эпох создавали картины и графические листы к псалмам. Но никогда еще, как мне представляется, не предпринималась попытка добиться полного визуального созвучия с произведениями царя Давида и сопроводить каждый псалом рисунком или картиной современного живописца, который являлся бы отнюдь не иллюстратором, а своего рода соавтором великого поэта всех народов.

Ибо, согласитесь, эти слова не предназначены для иллюстрации: «Размышлял о путях моих, и обращал стопы мои к откровениям Твоим». Псалом 118. Стих 59.

Эти слова надо прочувствовать, и только тогда родитсявизуальное созвучие поэтического образа...

Вот это - выразить свое видение, связанное с прочтением Псалмов царя Давида, и было предложено художникам из разных стран мира.

Помню, как у меня зазвонил телефон.

- Кто на проводе?

- Исраэль Гольдштейн, раввин Иерусалимской религиозной школы «Тфуцот».

- Той, что рядом со Стеной Плача?

- Да.

Он рассказал мне о проекте и о том, что я включен в список из ста пятидесяти живописцев, которым предстоит нарисовать картины к ста пятидесяти псалмам нашего праотца, и, более того, мне выпала чуть ли не самая завидная роль  - это уже по лотерее - дать свои, я бы сказал,«визуальные ассоциации» к самому большому псалму, 118-ому, который, как известно, подарил Наталье Горбаневской название для книги. В нем что ни строчка - бездна размышлений. Что ни строчка - прорыв в непознанные высоты.

Но если вчитаться... Если ухватиться... И прочувствовать...

Тогда из глубин текста всплывает, заслоняя все, нечто невероятное: «Избавь меня от угнетения человеческого, и буду хранить повеления Твои». Псалом, №118. Стих 134.

Этот стих и стал для меня ориентиром при вхождении в лабиринт мыслей и чувств человека, жившего за тысячелетия до меня, являющегося моим предком и передавшим мне Право Выбора - то, пожалуй, что и отличает человека от любого другого живого существа на земле.

Вот она передо мной, моя графическая работа. На одной из страниц книги Псалмов царя Давида, увидевшей свет в двадцать первом веке на языке оригинала - иврите, спустя три тысячи лет после создания. Такое уму непостижимое долгожительство литературного текста.

Уже изначально, с момента сдачи в печать, этой книге, размером в огромный фолиант, 35х50 сантиметров, предстояло стать библиографической редкостью.

Ее издали тиражом всего в 850 экземпляров, 150 из них для художников, участвующих в проекте. Остальные  - тоже по своей сути подарочные. Они предназначены для религиозных храмов, музеев, библиотек.

Иными словами - для дальней дороги в глубины последующих веков, по которой, не старея, идут Псалмы царя Давида.

19

Интуитивно каждый из нас знает: если трещина расколет Земной шар, она пройдет через сердце поэта. При этом мы помним: на древних картах Иерусалим расположен в самом центре Земли. Отсюда и осознание того, что та трещина, которая расколет Земной шар, пройдет по Иерусалиму и, значит, прежде всего, пронзит сердце иерусалимского поэта.

Сегодня со всей очевидностью видно, что в Иерусалиме по-особому воспринимается время, здесь гораздо острее, чем в других местах, чувствуется его дыхание, ритмика жизни и смерти и те преобразования, которые только намечаются. Может быть, это и побудило в далеком 1996 году создать сначала альманах, а затем уже журнал «Литературный Иерусалим». Тем более что после серии моих авторских передач по радио «Голос Израиля» - «РЭКА» об иерусалимских литераторах и многих, чуть ли не еженедельных интервью с Белой Верниковой, Элей Люксембургом, Гришей Люксембургом, Диной Рубиной, Светланой Шенбрунн, Владимиром Френкелем, Евгением Мининым, Асей Векслер, Хаимом Венгером, Александром Перчиковым, Галиной Подольской стало ясно, что в Иерусалиме плодотворно работает большая группа по-настоящему талантливых писателей, заявивших о себе повсеместно: и в Нью-Йорке, и в Париже, и в Москве.

Правда, многие из авторов первого выпуска альманаха были тогда, в 1996 году, еще совсем «свежие» репатрианты, в них еще не проявилась израильская сущность. Но линия обретения собственного писательского «я» в своей стране, особого видения мира через волшебный кристалл Иерусалима уже наметилась. Ведь что ни говори о путях развития литературы, в каждой стране они имеют свои отличия. Нам, русскоязычным писателям, потомкам псалмопевца Давида, царя и величайшего поэта древности, выпал жребий проторять свой путь без всяких дорожно-указательных знаков - самостоятельно, ориентируясь на себя и отталкиваясь от природного «я».

Все это было очевидно уже и тогда, когда в год 3000-летия нашего Вечного города вышел в свет первый номер «Литературного Иерусалима», в ту пору - альманаха. Иерусалимским литераторам представлялось: у них появился шанс подняться из оболганной действительности, правдиво рассказать о себе исовременном Израиле, и это им удалось.

Вообще-то, как это показывает фантастическая реальность жизни, я и мои друзья в Израиле, Франции, Германии, Бельгии, Канаде, Соединенных штатах Америки оказались не в изгнании из русской литературы, а в послании. Непечатные прежде стихи, рассказы и более объемные произведения, увезённые за рубеж, так же, как и написанные сегодня, превратились в книги и теперь возвращаются в Россию, как очевидный фактор становления и развития международной русской литературы.

Это понятие - «Международная русская литература», придуманное мной и звучащее в моих передачах по радио «Голос Израиля» с конца семидесятых годов минувшего века, мало-помалу завоёвывало сознание людей, независимо от того, в какой стране они проживают - в России, Израиле, Франции, Германии, Англии, Бельгии, Соединенных Штатах Америки, Канаде или в бывших советских республиках. Произошло то, о чём я писал еще в начале восьмидесятых годов в книге стихов и прозы «Круговерть комаров над стоячим болотом», совершенно свободной от цензуры. Тогда и помыслить было нельзя, что наша диссидентского толка литература, прежде создаваемая в России, а потом под рефрен «Мы не в изгнании, мы в послании» в Иерусалиме, Париже, Нью-Йорке, спустя годы вернется в Россию и будет себя комфортно чувствовать в своем родном доме. В том отчем доме, из которого мы, теперь уже писатели и поэты разных континентов, некогда вышли в кругосветное путешествие.

Имя этому дому - Русская литература! А мы - международная команда корабля, которая, подняв однажды творческие паруса, не изменила.

Я уехал из Советского Союза в Израиль, когда лидеры государства торжественно провозглашали, что «создана новая общность советских людей - советский народ». Уже тогда было ясно, что народы искусственно не создаются. Но что можно - так это создать творческое содружество людей различных национальностей, объединенных общностью языка и культуры. Для этого достаточно того, что в этом мире есть русский язык. И есть мы.

Словом, стоит не заболеть ностальгией, и приходит осознание: родина всегда с нами.

Поэтому поэму «Мёртвые души» Н. В. Гоголь написал в Риме.

Роман «Идиот» Ф. М. Достоевский создал во Флоренции. В этом городе на площади перед палаццо Питти на стене одного из домов прикреплена табличка, извещающая о том,что именно здесь Ф. М. Достоевский написал «Идиота».

Роман «Отцы и дети» И. С. Тургенев писал, в основном, во Франции - в Париже, хотя замысел произведения ему явился в Англии, когда он отдыхал летом 1860 года в маленьком приморском городке Вентноре.

Роман Владимира Набокова «Лолита» написан в США  на английском языке и опубликован в 1955 году в парижском издательстве «Олимпия Пресс».

Можно продолжить, если внимательно проследить за творчеством наших современников - будущих классиков русской литературы, которая ныне не знает географических границ.

И действительно, русская литература, кроме России, создается сегодня единовременно по всему Земному шару. В Израиле, США, Франции, Бельгии, Канаде, Австралии, Германии, Финляндии, Дании, Латвии, Литве, Украине, Эстонии - везде, где вместе с нами пребывает в эмиграции русский язык.

Что касается Израиля, здесь она почти не имеет ностальгического оттенка, так как евреи не эмигрировали из «страны берёзового ситца», а сознательно ехали на свою историческую родину. При этом считали, что Россия, покидаемая навсегда, уместится в их сердце и будет вывезена в обход таможни, чтобы любовь к ней унаследовали их дети. Недаром я написал в одном из стихотворений: «Где Израиль, там Россия в миллион еврейских душ».

Достаточно четко и предметно видовая отметка «Сделано в Израиле» присутствует как в стихах и в эссеистике, так и в очерковых материалах и прозе. В этой связи, говоря о видовой отметке «Сделано в Израиле», мне хочется обратиться к рассказу Эли Люксембурга «Прогулка в Раму» из пятого выпуска «Литературного Иерусалима» и привести небольшой отрывок.

«Там, в Гивоне, явился Всевышний во сне отроку Шломо, сыну царя Давида и красавицы Бат-Шевы.«Чего бы ты хотел от меня?»

Подумал отрок: спрошу богатства, славы - зачем они мне? Спрошу лучше мудрости. И попросил у Всевышнего мудрости. И получил, все получил… Проснулся, разверз глаза на свет Божий - о, чудо: внятны стали ему и крик осла в поле, и пение жаворонка в голубом небе, и шелест деревьев обрел смысл в его ушах. И не было в мире человека мудрее царя Шломо: за тридевять земель пошла о нем слава - делах великих, уме несравненном. Издалека потянулись владыки иных стран и народов, послушать слово его и суд».

Послушать слово его и суд...

А мы, внуки Соломона Мудрого, наследники его слова, и поэтому испытываем особенную ответственность, становясь израильскими писателями. Мы помним о том, что его слово в нас, а наше слово в волшебном кристалле Иерусалима, теперь уже «Литературного Иерусалима», прежде альманаха, ныне, с 2011 года, журнала.

Белла Верникова:

в садах зеленых насаждений

душный смех

тонизирующие лепестки роз

свет падает прямо в глаза

на окружающее собрание

живых существ, деревьев

приближается к тени

чтобы высокое солнце

не разрушило

не повредило

физически не напоминало

апатии высокие воды

колесные диски автомобилей

Леонид Рудин:

Спотыкается дорога

О холмы Иерусалима -

И взмывает всплеск молитвы

Безграничным«Аллилуйя»

(Знаком боли или неги -

Или признаком бессилья).

Евгений Минин:

Лишь под утро усну,

будет сон мой глубок,

и не требуйте большего от вертопраха.

Пусть, лукаво смеясь, размотает клубок

непоседа-судьба -

добровольная пряха.

Ефим Гаммер:

Когда Бог вывел евреев из Египта, то по малости опыта общения с ними, жестоковыйными, оставил в заспиньи у невольников родину их рабовладельческую - в целости и сохранности. В виде соблазна для маловерных и искушения для слабых духом. А в пищу рабам тем, нагуливающим аппетит в пустыне, дал манну небесную. Но объелся народ на халяву небесной кормежкой и возроптал: мясо ему подавай в котлы да рыбу нильскую. В Египет его возверни, к фараону, пирамидам, кнуту и прянику. Сфинкс, видите ли, ему - народу еврейскому - понадобился. Затосковал он, понимаете ли, по сфинксу с загадочной душой его заегипетской.

Когда Бог вывел нас из Советского Союза, по гематрии, к слову, равнозначному древнему Египту, то опыта общения с нами, жестоковыйными, у Него было уже предостаточно. С присыпочкой, так сказать, из пота и соли. И Он убрал у нас в заспиньи Советский Союз, разрушил его, размолотил в песок. И оглядываться не моги. Нет для нас там ничего-ничегошеньки. Только Мавзолей с загадочной русской душой - средневолжский разлив еврейско-калмыцкого свойства. Остается - не оглядываться и надеяться на манну небесную.

Вот и надеемся... надеемся...

Вот и ждем…