Жизнеописание Женьки Шкаратова

1

Мама Нина, Нинулька - Женькина родительница, прости Господи, - миниатюрная курносая толстушка шестнадцати лет от роду, носившая русую косу до пояса, а в остальном - незамужняя и недоучившаяся студентка профессионально-технического училища еще год назад ничего не знала о таинствах любви и причинах беременности. Нина полнокровно жила-была в самом центре запойного сообщества. Ухажорила с сельскими пацанами, чистила глызы из-под коровы, убирала по субботам горницу.

Её родители угорели в бане, куда моложавой парой ходили дважды в неделю, справляя на независимой территории свои интимные надобности, а заодно - и помыться. Угорели бесстыдно-нелепо, ославив себя и своих близких на недолгие сорок дней. Ославились, осудились, да и ушли в Лету, как герои эпизода.

Бабушка, на руках которой осталась неприкаянная малютка, протянула недолго и прибралась аккурат в тот день, когда внучке исполнилось шестнадцать. Похоронили миром. А про внучку Нину, казалось, тем миром ненароком и навсегда забыли. А она в кромешном одиночестве выживала - на госпособие, на кормежку с грядок да на податки сердобольных соседей. Скоро привыкла. Смирилась. Вжилась в свою роль как умела. И не было никаких признаков судьбоносных перемен в её жизни, в селе или в целом мире.

...Приближались осенние праздники. Общественное торжество! Нина прибирала горницу. Сидела на лавочке близ избушки. Ворковала с подружками и пацанами.

- Девчонки, а у меня бражка подошла... - сболтнула ненароком Фрося, Нинкина подружка. - Эй, ухажеры, кто со мной сбегает до погреба?..

Нина залетела на теплой майской неделе с первой же страстной встречи. И случилось это мимоходом и мимолетом, когда выпитая бражка ударила в голову.

Мама Нина вынашивала нечаянный плод скрытно и обыденно, точно капусту в огороде. Не делилась тайной ни с кем. Да и не с кем было.

Не было у Женьки отца - в прямом смысле слова. А в переносном - не повезло на пап. Папы - все как один - не состоялись: Вадим с лодочной станции, любитель пивка и загородных заплывов; Гриша, Юрок и Витёк, спустя рукава воспитывавшие Женьку на втором, третьем и пятом году жизни; и главный папа - Саша Шкаратин, усыновивший и давший свою фамилию отчим. Не состоялись в высоком своем предназначении.Так и не признал ни в одном из них Женька своего родителя. Сердцем не чуял.

Папа Вадим бесцеремонно вошел в Женькину жизнь, потеснив её желтым чемоданом с приданным, но Женьку, не посчитав ценным приобретением, так и не различил среди суеты повседневного житья. Ну, разве что отодвинет небрежным движением пацана, вертящегося под ногами. Ну, иногда хмыкнет в ответ на просьбу завязать шнурок. Ну, сотрет сопли с обиженного лица...

Папа Гоша, напротив, не давал жить своей активностью: он не говорил, а покрикивал, не просил, а требовал, не слушал, а сам отвечал на собственные вопросы, придавая им значение приговоров. Правда, ужас, с которым Женька переживал присутствие этого папы, длился лишь до первой затрещины, которую Гоша беспричинно закатил «сынку» и которую захватила мама Нина.

С другими папами повезло больше. Они, в меру собственной состоятельности, пытались соответствовать понятию «отец», поучая-нравоучая, делая подарки, признавая семейные узы и даже гордясь обращением «папа».

...Из школы Женьку, ставшего Шкаликом, едва не вышвырнули за пьянку...

Женька Шкаратин на экзамен по литературе за полный курс неполной средней школы притащил шкалик шмурдяка, брагульки, то бишь, точнехонько пол-литра. Не пить, конечно! Просто по привычке умыкнул у мамы Нины бутылку с похмельной бражкой. И, сунув ее в школьную сумку, забыв выбросить по дороге, принес на экзамен.

Загадочная жидкость отвратительного запаха и сладко-паточного вкуса делала маму Нину бесконечно доброй и щедрой на оплеухи и сдержанной на похвалу и материнскую ласку. Страдал Женька от шмурдяка и - безвинно страдал. А однажды - спер!.. И - пошло! Умыкнет бутылку, бросит в школьный сортир, глядишь, на завтра мать как мать. А не рискнет - не дает мамашка покоя наставлениями да тычками. А когда появлялись очередные «папы», и мама Нина начинала новую жизнь, Женька особенно рисковал, выкрадывая в день по две-три бутылки. И особенно изощряясь накануне великих праздников: дней конституции, Пасхи, химика или медика, последней пятницы на этой неделе...

Рискнул и теперь. Мама Нина выходила из запоя по системе «нельзя бросать резко». Приближался выпускной вечер, и выпускник Шкаратин хотел позвать родную мать на это торжество, на его первый великий праздник за всю прожитую жизнь. И решив, как и прежде, избежать семейных драм, спер эту вонючую бутылку шмурдяка. И притащил ее в класс за полчаса до экзамена.

- Жень! - восхитилась Лидка Полещук. - Ты чё, пить будешь?!

- А чё?.. - призадумался он. - У тя закусон есть?

- Ой, девочки, - завизжала Лидка. - Шкаратин притащил... шкалик... опупел! Хочет напиться и на больничный сесть, чтобы не сдавать...

- Женька... шкалик, - завизжали все вокруг, - ты чё, опупел, чтобы не сдавать?!

- Да я... Да пошли вы... Да это... Лирику на опохмелку притартал! - нашелся наконец Женька и тут же открыл пластмассовую пробку. - Чуешь, а? Шмурдяк - закачаешься!..

- Ты что, псих! Заткни! Лирику принес... Да он тебя твоей бутылкой промеж рогов...

- Сам ты ш-ш-ши-шизик... Хочешь з-знать: Лирик вчера в клубе п-пиво с ф-ф-физиком дул! А-а-а-?.. Понял?.. Давай по граммульке, а, Ш-Ш-Шкаратин? - ободрил друга Витька Та-танк.

- Шкалики... Несчастные... - осуждали правильно воспитанные одноклассники.

- Попадешься, Женька...- не то предупреждали, не то сочувствовали другие.

- Да пошли вы все...

За выскобленными и вымытыми по случаю праздника выпускных экзаменов школьными окнами благоухала размалеванная, самовлюбленная, веселая пора. Наряду с сексапильной возбужденностью пестрого пернатого населения, чирикали, взбудораженные грядущей ответственностью и тайным вниманием недозревших пацанов, прехорошенькие вчерашние школьницы, будущие выпускницы. Всеобщий вселенский гомон сливался в слаженный, жизнеутверждающий, ровный гул жизни. Так и хотелось вскочить на свежевымытый подоконник, распахнуть с треском оконные створки и, набрав в легкие шибающего весеннего аромата, изо всей мочи закричать в равнодушную природную ширь: «Иттит-твою мать! Как прекрасна жизнь!». Да так, чтобы взвились в небеса гулькающие пришкольные голуби, а вспугнутое сельское эхо, отраженное от заречных гор, привычно бы вторило: «...бись...бись...бись...»

Женька напряженно затыкал большим пальцем принесенную в школу бутылку. Характерный бражный запах мгновенно заполнил помещение восьмого «б» класса, удушая запах луговых цветов и извести...

- Фу, Шкаратин, нафунял, - морщились одноклассники. - Сейчас придут и найдут...

- Ты ее вылей, - советовали другие. - В фикус...

- Сургучом залить надо, - вспоминали самые опытные.

- Уксусом нейтрализовать!

- Хлоркой.

- Да просто выпить, и - дело в ш-ш-шляпе, - подначивал Та-танк.

- Да он же умрет! - протестовала все та же Лидка Полещук, растопыренной ладошкой хлопая себя по лбу.

- Конечно, выпить... Только на-на-на всех... Не-не-не одному же Ш-Ш-Шкаратину отдуваться! - волновался Та-танк.

- Сам виноват...

- Да замолчи ты, ударница несчастная!

- Наш-ш-ш-шли стрелочника, Ш-Ш-Шка..!

- Ну что вы резину тянете! Сейчас придут!.. Они, кажется, уже идут!..

- Братцы, я придумал! Эврика!..- вскочил Витька Яковлев.- Братцы! В этом сосуде находится пятьсот миллилитров этой... В нашем классесколько человек? Если пятьсот миллилитров разделить на двадцать пять...

- Я не буду, - заявила Зинка.

- И я...

- И я - хоть убейте меня.

- Предатели...

- Враги народа!

- ... то, значит, на каждого получится всего лишь по... сколько-то миллилитров?.. Слону - дробина! -Закончил Витька.

- Ура! Да здравствует великий математик...

-Профессор Бутылкин!

- Эй, профессор, а сколько это будет в литрах?

- Ой, мальчики! Они сейчас придут, - ворвалась в дверь Валька Донская, шпионившая под учительской дверью.

- Стаканы давай...

- Здесь только реторты...

- Давай реторты! Женька, разливай! Шкалик... несчастный.

- Реторты кончились...

- В пробирки наливай!

- Не проливай, балда!

- Женечка, давай, пожалуйста, быстрее...- трясло Валю Машнину - Они, наверно, уже идут.

-А всем не хватает...

- Я же сказал - не буду! И не буду!

- Кто против нас, тот... получит в глаз. Иди, на стрёме постой.

- Ну, Шкаратин, если я сейчас умру, я твоей мамке все расскажу. Какой ты гад, бутылки воруешь! - Неожиданно открылся Володька Соловей, друг называется...

- Пей, кляузник.

- Стоп! Чокнуться надо...

- И так чокнулись с этим Шка...ликом.

- «Они» уже...идут!

В цейтноте предэкзаменационного банкета банкующий Шкалик за отсутствием опыта и мерной тары опорожнилтри четверти сосуда, когда разведчица Донская истошно завопила: «Иду-у-у-у-т!!!»

- Братцы, открывай окна!

-Дверь держите!

- Ой, что сейчас будет!.. что будет...- повизгивали самые пугливые.

 2

- На... тебе...на!.. Будешь знать, как у матери вино воровать. А это за школу тебе, безотцовщина ты пакостная... Ишь, что удумал: у матери последний... глоток... со стола таскать! На тебе... на!

Мама Нина замызганным кухонным полотенцем лупцевала Женьку. Потная, растрепанная, в расстроенных чувствах, где досада намертво объединилась с жалостью к себе и своему незадачливому сыну, где беспросветная мысль подсознательно искала форму разрешения конфликта со школой, а уязвленное чувство замышляло страшную месть всему белому свету, - она не жалела руки.

- Это надо же!.. Додуматься... Исключить из школы, с экзаменов, ни за что! За дурачество с недозрелой бражкой... Они что там... белены объелись?

И она снова принималась мутузить Женьку.

- На... тебе... За вино...За маму...За горе мое горькое... А это тебе - за отца твоего...сгинувшего! За... долю...шку-у-у... мою горемычную...- И скисла, и залилась слезами, неловко, неумело, непривычно поймав Женьку в охапку, и обвисая на его тщедушной фигуре.- Женька!.. Дурак ты ...чокнутый, что же ты наделал...

На столе копошились первые летние мухи.

«...руки в стороны... вместе... в стороны... вместе... Не забывайте про дыхание... Следующее упражнение...»

Черная тарелка радио, казалось, испуганно-приглушенно комментировала происходящее. И только из красного угла, не обметенного от изящной паутинки, из голубоглазой, проницательной глубины взора, обрамленного жесткой трагичной морщинкой, струился бесстрастный и одновременно всепостижимый и всепрощающий взгляд запыленного божьего лика. «Люди...- казалось, говорил он безмолвно, - ...люди сирые, не ведаете, что творите...» И неуютно ему было в углу этом, как бывает истовому праведнику среди богохульства.

- Нинка!.. Нинель Батьковна дома?.. - Громовой голос Пономаря, покрывающий цокот лошадиных подков, прервал причитания. - Выходи, твою мать!..

- Ой, Сенька приехал... На работу, видать...

Нина встрепенулась, тем же кухонным орудием наказания спешно смахнула с глаз похмельные слезы и метнулась к калитке.

- Спишь поди?.. Не одна?.. Женька на покос пойдет?

Колхозный управляющий, верхом на Лютом, оседланном жеребчике, гарцевал у ворот, поднимая пыль.

- Ой, пойдет, Семен Александрович, ой, спасибо-то... А с чем ему приходить-то?

- Волокуши возить... С чем? Так собери сумку... молоко... квас...Чё у тебя есть?

- Так уж соберу, поди...

- Вот завтра и гони на вторую бригаду. Сама-то куда ходишь? Или дома баклуши бьешь?

- Да на табаке я...

- Тпру-у, Лютый!.. На табаке, говоришь... Так я заеду завтра... как Женька-то уйдет?..

- Куда?.. Как это - заеду? Ты про что это, Семен?.. Ну, у всех жеребцов одно на уме!

Нина внезапно зарделась и смущенно замахнулась на всадника. Лошадь шарахнулась, но Пономарь круто осадил её и, нагнувшись в седле, поманил Нину жестом.

- А что это ты краснеешь, как матрешка? Говорят, появлялся этот... твой... узкоглазый-то? Или брешут?.. Чё молчишь?

Не краснотой, а пламенным жаром зарделась. Напоминание о самом святом в самый неожиданный момент, да от человека, который пошаливал интимными потемками женских сердец, то пугая до слез, то волнуя до сладкого пота, ошарашило Нину. Она отшатнулась и резко, совсем как девочка, пошла к калитке. И этот ее естественный порыв и внезапное смешение чувств озадачили бывалого сельского сердцееда.

- Так посылай... завтра, - только и добавил он. И понужнул жеребца.

Нина, не глядя ему вслед, затворила за собой калитку и, молча обойдя Женьку, остолбеневшего от новости о завтрашней работе, прошла в огород, к колодцу. Она опустила ворот с бадьей, слушала грохот цепи, вращала ручку, доставая воду. Долго стояла над полной бадьей. И, спохватившись, не обнаружила ведра возле колодца. Очнулась. И сквозь внезапно пробившиеся слезы - не то смеха, не то истерики - закричала громко и вызывающе:

- Женька! Жень... Неси ведро. На работу завтра пойдешь... на покос... волокуши возить...

3

…Мама Нина взяла на постой учительшу - навязали. Явился председатель сельсовета и директор школы. Возьми, мол, временно... Говорили по переменке и настойчиво. Нина не посмела отказать. Хотя с языка так и рвалось обидное слово. За что сына выгнали? А теперь приткнулись! Однако проглотила свое слово. А заодно и горечь обиды. Только и молвила: «Пусть живет...».

Учительша явилась на завтра. С аккуратным чемоданчиком и связкой книг. Вежливая. Оглядела свой угол и тут же спросила: не надо ли чего помочь. Дел было много и вскоре учительша - звали её Анной Михайловной (можно Аней) мыла полы в избе и рассказывала про подруг из педучилища. Одну завербовали на север, в Игарку, другая попала в хакасскую деревню, а третья - в соседнем селе, недалеко тут...

- Давай-ка обедать, Аня. Потом уж на огород пойдем.

- Ой, а у меня ничего нет. Мне еще подъемные не выдали.

- Как обидно-то! А я так на дармовщинку рассчитывала! Ну, думаю, по-городскому отведаю... Держи карман шире!

- Правда? Вы шутите?

- А как же! Да и обмыть бы не помешало...Ну, давай - чем бог послал, садись, не робей.

- А вы веселая... Вы мне нравитесь. Одна живете?

- Сын у меня... Женька. На покосе трудится. Со школы выгнали, работать пошел.

- А почему выгнали?

Мама Нина нахмурилась и лениво ковыряла вилкой в жареном картофеле. Есть не хотелось. «А учительша, видать, ничего, - думала она мимолетно. - А пусть живет. Все хоть живой человек»...

Вскоре Анна Михайловна все знала про Женьку и про его школьную историю. Вначале стеснялся Женька и уходил от вопросов. Но учительша, рассказывая по утрам и вечерам о своем былом житье-бытье, как-то ненавязчиво выспрашивала сельские подробности.

Как-то, за одним из ужинов, Анна Михайловна неожиданно предложила Женьке: «А давай заниматься? Я подготовлю тебя к экзаменам... А там посмотрим, что можно сделать...». И была в её предложении законченность и решимость, против которых Женька ничего не мог возразить. Хоть и взбунтовался... молча.

...Покос закончился. Женька Шкаратин, не допущенный к другим колхозным трудодням, день проводил на реке, ныряя в малахитовую зелень вод с длинной греби плота и даже под плот. А с ранних сумерек и почти по самое утро сидел на кухне с одержимой учительницей, в добыче упущенных знаний. Анна Михайловна не церемонилась с подопечным. Вызнала его слабину и кое-какие сильные стороны и умело вплела их в практику только что полученного педагогического образования. Некоторые параграфы Женька зубрил в полный голос на кухне, а с другими «уходил с головой» в письменные и устные размышления.

- ...теорема Пифагора - это же так просто! Квадрат гипотенузы... Ты про гипотенузу, Евгений, слышал? Ну хоть что-нибудь? Только не молчи.

- Слышал.

Женька уже зевал. Третий час они учили геометрию. Перевалило заполночь. Учительша была вне себя от негодования. И уже плохо сдерживала себя. А Женька зевал отчаянно.

- Хорошо! А что именно?

- Гипотенуза... ну... бегала по углам...

- Зачем?.. Быстрее рожай... думай...

- ...делила угол...

- ...пополам! Как интересно! Только это сказочка про биссектрису! Это такая крыса, которая бегает по углам и делит угол... пополам. А гипотенуза...

- ...равна квадратам... катетам...

- Вот! Можешь, когда захочешь!.. Но Пифагор бы просто пожурил тебя за неточность. Квадрат гипотенузы равен сумме... сум-ме! квадратов катетов...

- Анна Михална, а нам говорили, что пифагоровы штаны на все стороны равны... Брешут, да?

- Кто эту дрянь вам говорил?!

- Николай Иваныч...

- Сейчас же выброси из головы эту... дрянь! Бедный Пифагор! О, санта симпликитас!..

- Анна Михална, а по какому это вы?

- Не отвлекайся. Итак, пифагор-ровы... какие штаны... какие штаны?!. Ой, Женечка! Ты подал мне замечательную мысль. Слушай, а давай договоримся: пусть это действительно будут штаны! Здорово! Гениально! Ваш Николай Иванович - гений! Он придумал теорему Пифагора представить в виде твоих штанов. Почему этого я не придумала раньше? Итак, Женька, скидовай свои шаровары! Да не стесняйся ты... Смотри: эта гача... если её вот здесь оборвать - первый катет. Эта - второй! Где здесь гипотенуза? А?! Ну конечно! Вот эта третья дырень, куда ты вталкиваешь по утрам свои ноги, и есть наша дорогая гипа-а-тенуза! Как сформулировал Пифагор? Какой он, кстати, гений! «Квадрат дырени-гипотенузы равен... сумме... квадратов...» Ну, чё молчишь?

- Ну... гачам.

- Катетов... гач. Сумме квадратов катетов! Евгений... Неужели у тебя, Женя, гордости нет? А?.. Тебя из школы турнули ... Тебе же доказать надо!.. Реабилитироваться!.. Я бы на твоем месте... Они бы у меня рты разинули от удивления.

Она обреченно села, глядя в темную ночь через кухонную занавеску.

- Ложитесь уж спать, полуношники... - подала голос мама Нинуська.

Видать, тоже не спала. И мучилась, не зная, как остановить это обучение... И надо ли оно...

Женька, воспользовавшись мамкиной репликой, тут же подался из избы к себе на крышу. Аня продолжала наблюдать за движением ночного мрака. Она досадовала. Не могла пересилить себя и отойти от урока так же внезапно, как её ученик. Негодование и досада не отпускали сердца, как, вероятно, сердца полководцев не отпускают образы проигранных сражений. Но пора и честь знать. И, щелкнув выключателем, она впустила ночной мрак в жилище.

«Шкаратин-ные штаны...- с улыбкой думал Женька, стягивая в кромешной темноте под теплой тесовой крышей свои сатиновые шаровары...- во все стороны драны. Учительша... забавная. Завтра нарву ей желтого ландыша на озерке и положу на этажерку»...

Он блаженно разулыбался, представив, как учительша изумится, увидев свежий ворох ароматных цветов. «А я не признаюсь! Неловко как-то...» - и с этой мыслью Женька провалился в сон...

 4

- Евгения Ивановна!.. Ну Евгения Ива-а-нна, поставьте «Летку-еньку»!... Ну, пожалуйста…

Евгения Ивановна дрожащей рукой заносит иголку над пластинкой и в который уж раз за вечер звучит: «…как тебе не стыдно спать! Милая, добрая, смешная Йенька нас приглашает танцевать!».

Из всех танцевальных ритмов «Йенька» очаровала выпускников возможностью снова и снова браться за руки, непринужденно касаться друг друга и сообща весело заклинать: «Раз, два, туфли надень-ка…». Не отдышавшись от прежнего танца, они снова бросаются в круг, увлекая каждого… Евгению Иванну… Анну Михайловну, спотыкающегося Ивана Павловича… Мальчишки - девчонок, девчонки, естественно, мальчишек. Коридорная пыль струится вниз по лестнице, выжатая прыжками и шарканьем двух десятков ног.

Школьный выпускной десятиклассников закатился заполночь. И ни брезжущий рассвет, ни зациклившееся танцевальное действо не прерывали веселье. И лишь старенькая радиола умолкала, как девчонки хором заводили своё: «Евгения Ива-а-нна, поставьте «Летку-еньку»! Пожалуйста!». Уже ушел Иван Палыч, на прощанье смешно оттопырив уши, засобирались учительницы, не решаясь остановить танцевальный марафон и побаиваясь оставить выпускников без надзора.

- Белый танец! - объявляет Евгения Ивановна, вспомнив ловкий прием усмирения буйства своих подопечных.

И ставит пластинку с грустной Тамарой Миансаровой.

- У-у-у!.. - негодуют «буйные», но охотно идут приглашать партнеров.

И вот уже тихое танго смиряет пыл, и неловкие руки неумело ложатся на талию, и взгляды упираются от смущения в пол.

- И последний танец, - опережает события учительница,  - а потом идем встречать рассвет.

И никто уже не перечит. Танцевальная эйфория растекается, как пыль по закоулочкам, и все обнаруживают наличие ночи, сумеречного рассвета, доли приятной усталости.

Прощай, школа!

…Её колеблющийся стан, облаченный в облегающее платье цвета морской волны, внезапно зацепил Женькин взгляд и… повлек неведомой силой за собой. Он шел за Шурочкой, не в силах отстать или поравняться, понимая её волнение и не справляясь с собственным. Шел в неведомом ему восхищении, растерянности и отчаянности одновременно. Девичий стан упруго качался перед ним, увлекал нежным ритмом и напряженностью. Мысленно Женька отыскивал в себе слова восторга и благодарности к девушке, умолял не прогонять и страшился кажущейся поспешности её. Она не торопилась. Она ни разу не оглянулась на него, не обнаружила раздражения или заинтересованности. За переулком - её дом. Что сказать ей? Что она думает и почему так равнодушно-бесчувственна? Женька решился, опередил Шуру и молча загородил вход в калитку.

-Давай постоим, а? - только и сумел вымолвить.

- Счас! - неласково отозвалась она. - Чего тебе? Что ты за мной… прешься?

Женька ошеломленно выслушал её вопросы и нерешительно отступил в сторону. Шура прошла в калитку и захлопнула её за собой.

Свидание закончилось.

5

- Шурочка, айда ещё до той сосны. Я хочу тебя возле сосны поцеловать.

- Да ты меня, Женька, и так уж замуслил всю. Давай возвращаться…

- Ну Шурочка, шанежка моя… Токо до той сосны…

- Да та сосна приметная… как на ладони… Что люди подумают?

- А и пусть увидят! Я ж свататься буду.

- Ты?.. Свататься!.. Ой, держите меня…

- …А чего?

- Надо говорить: «сватать буду»… Что делать? Сватать… Вот выучишь как следует грамматику, тогда и…

- …что же тогда?

- А ничего! Пошли домой, мне ещё грядки полоть…

- Шурочка… побудем полчасика, а?

- Какой ты прилипчивый, Женька… Да ладно, поцелуй меня… Да не наступай на туфельку!

Впервые поцеловавшиеся после выпускного вечера, млеющие от первого чувства, словно случайно встречаясь, они бродили по опушкам хвойного бора и за околицей. Смутная тяга влекла их то в тенистые кустарники, то на кладбищенские пески. Но и там, и тут они не могли остановиться и осознать свое чувство - и робкое, и осторожное, и волнующее.

Она - не желающая расставаться с привычными школьными бантиками, в домашнем сарафанчике и с маминой сумочкой для безделушек задавала темп движению - и порывистый, и меланхолический. Он, светловолосый невысокий крепыш в коричневом трико и желтой маечке, никак не мог попасть в её ритм и оттого неуклюже натыкался и еще более неуклюже извинялся.

Но за последние дни, наполненные встречами, а ещё более - ожиданиями новых встреч, они узнали друг о друге гораздо больше, чем за все школьные годы. Но в этом знании оказалось так много новых тайн и неожиданных открытий, что каждая новая встреча таила в себе и смутную опасность, и неистребимую жажду познания, и волнение.

- Шурочка! А что папка твой скажет, когда я сватов зашлю?

- Ты что, Женя, совсем с ума сбрендил?.. Нам же учиться надо, а не жениться. И не пойду я замуж, и не мечтай.

Она прибавила шаг и лихо замахала сумочкой.

- Я же… полюбил тебя… мочи нет. Я замуж… жениться хочу!

- Ещё чего выдумал! Мы так не договаривались. Не вздумай дома сказать.

- Шу-ур, а ты меня любишь?

- Вот ещё!

- Шура…

Не дождавшись ответа, не пытаясь более удержать её, Женька опустился на колени и повалился в траву. Перевалившись на спину, он грыз травинку и невидящим взглядом всматривался в облачный кавардак. А и небо не видело его, и облака висели безжизненно, и луговая трава, и одинокая сосна, и пролетевшая птица - сосуществовали в пересеченных плоскостях земли и выси, удручая безучастностью.

- Шу-уу-рочка!

- Ну что ты выкобениваешься, а, жених?

Она и не уходила никуда. И сидела тут, совсем рядом, словно испытывая какую-то неизвестную вину, не отпускающую её.

- Шурочка, а я без тебя умру… точно. Ты учись-учись, а я - умру. Мне воздуха не хватит или воды… Ты и есть воздух… Ты… с тобой…

- Женя, ну прекрати… Что ты сопли распустил… Этого еще не хватало! - Она и негодовала, и чем-то терзалась. - Ну, хочешь, я поцелую тебя… сама поцелую, только ты… возьми себя в руки... Ну вот и хорошо, вот я и целую тебя. Вот, мой сладкий… вот… вот… вот… Нет! Перестань… не надо… Прошу тебя… Я закричу! А-а-а! Ма-ма! Ты что… совсем уже спятил?!.

Она резко вырвалась и бросилась бежать…

6

Проводить Женьку пришла Анна Михайловна. Принесла в плетеной авоське большой калач («Сама стряпала!»), новые носки и книгу. Вид у неё был загадочный, словно она должна была произнесли заклинание. Мама Нина суетливо собирала сумку, пытаясь вместить в неё всё сущее. Женька равнодушно-застенчиво протестовал: «Ма... не клади... стоко... не унесу».

Стрелки ходиков неумолимо двигались. Сборы были закончены, и оставшееся время тяготило всех. Нина всматривалась в окно, незаметно смахивая слезу. С каждой минутой она чувствовала себя все хуже, и это бестолковое ожидание могло закончиться слезами. И она, упреждая это, сдерживала себя; стыдилась и учительши. Сорвались гирьки на часах, заставив всех вздрогнуть и очнуться. Пора! Оставалось посидеть на дорожку.

- Же-е-ка! Жень...

Пришел Ленька Бандит, вспомнивший, что сегодня, вроде, уезжает друг.

- Заходи, Леня! - первой откликнулась учительница.

- Не... Я тут подожду.

Ленька прикорнул на кукорках у ворот.

- Заходи уж... раз пришел. - прикрикнула мама Нина, удерживая Женьку. - Надо посидеть перед дорожкой.

Ленька открыл двери и встал у косяка. Он сутулился, переступал ногами, точно жали сапоги, и нервно теребил мочку уха. Женька искоса наблюдал за другом, думая совсем не о нем. И тоже суетливо елозил задницей по табуретке.

- Сядь уж! - строго приказала Нина, указывая Леньке глазами на стул. - Как теперь будете... друг без друга? - совсем некстати заметила она.

Друзья переглянулись. Разом скривили косые рожицы. Женщины тоже посмотрели друг на друга, выказывая свое взрослое: «что с них возьмешь?».

- Жень, я книгу тебе дарю, - вдруг спохватилась Анна Михайловна. - Внима-а-тельно почитай в поезде... Она поможет тебе... в жизни. И вот ещё что: ты мне обязательно напиши. Хоть раз. Ладно?

- Ну, - сконфуженно согласился Женька и стал надевать рюкзак.

Женщины бросились помогать, подхватили вдвоем сумку.

- Жень, а деньги-то!

Мама Нина бросила сумку и сунула руки в карман кофты. Деньги, аккуратно завернутые в носовой платок, она показала Женьке и как-то особенно торжественно передала их ему в руку. Женька небрежно сунул сверток в карман брюк.

- Да ты что! Куда ты их?.. Это ведь деньги! Ну-ка давай их сюда...

Она укоризненно покивала головой и, расстегнув пуговицу нагрудного кармана куртки, тем же торжественно-ритуальным движением поместила туда сверток.

- Так надежнее. Куртку не снимай в дороге, а то... сам знаешь.

...Под брезентовый тент пассажирского ГАЗика он влез, не додумавшись обняться с матерью, сел на свободное место. В открытый проем были видны обшарпанные церковные стены, под которыми сельские пацаны резвились «в чику», поодаль - школьное крыльцо с железным цоколем, улица... И только чуть-чуть голубого неба с летними белёсыми тучками. Стоящие у машины люди коротко перебрасывались незначительными фразами, ожидая момента отъезда. Женькины провожающие стояли тут же. И это казалось ему нелепым и утомительным. Опыт отъезда из дома был ему незнаком. Женька даже не думал о нем, как о чем-то значительном или ответственном. И все же за внешним равнодушием и спокойствием глубоко в душе сидел ржавый гвоздь, саднящий слезливо-трогательным раздражением.

Он, Женька Шкаратин, и не подозревал о том, что с первым рывком ГАЗика его прошлая жизнь внезапно оборвется, точно невидимая паутинка, мгновенно переменится и так же мгновенно начнется другая - и такая же непостижимая. Почти физически он ждал этот ожидаемый толчок и всем сердцем жаждал отъезда.

- Женя!.. Сынок... сыночка мой... - Мама Нина внезапно уцепилась за поручень откидной лестницы ГАЗика и безумными глазами съедала Женьку. - Сыно-о-к... мой... маленький... Всё-всё-всё... Я не буду, ты не плачь... потерпи... - Она укротила свой неожиданный порыв так же внезапно, но не в силах была оторваться от поручня. Глаза её заливало слезами, а все тщедушное тело сотрясало волной внутренней дрожи. - Счас... час... Я уйду... Прости меня, сынок, за всё. Никудышная я мать... твоя. Поезжай... поезжай...

Женька оцепенел. Порыв матери потряс его. И он сидел в кузове, в одно мгновение утратив самообладание. Чего она?! Зачем... Он не понимал, что ему делать теперь и в следующий миг. И только тупо глядел на мать, перехваченную Анной Михайловной за плечи и пятящуюся к церковной ограде. У Женьки перехватило дыхание и свело рот.

Внезапно ГАЗик взревел, качнулся и покатил по улице, быстро набирая скорость.

- Ма-а-а...- промычал скованный Женькин рот.

Но ничего уже нельзя было сделать.Улица быстро покрылась клубами пыли... Вот и последний поворот, последний двор, последняя людская фигура у колхозной заправки. «Ма-мочка! - скорее подумал, чем произнес Женька, понемногу приходя в себя. - Мамочка моя...»

7

...Телеграмма, полученная и доставленная ему однокашником прямо среди лекций, была от Анны Михайловны. Женька так ни разу и не написал ей. И его изредка тяготило чувство вины. Особенно стыдно было за деньги, которые учительша вложила в ту книгу и которые он долго хранил, чтобы вернуть при встрече. Но снова и снова забывал свое обязательство написать ей, и опять уходило время... Мгновенно схваченная глазами её фамилия ужалила его, но текст телеграммы он долго не мог понять. «Немедленно... приезжай... торопись... скоропостижной... болезнью... матери...»

Одолжив деньги у однокашников, он направился к вокзалу. Поезда, участливые пассажиры, лихорадочные мысли и действия. На попутках добрался до села... Бегом мчался по знакомому переулку...

...Мама Нина была ещё жива. Она почти равнодушно встретила его взглядом и обреченно показала глазами «садись». Желто-бледная, истерзанная болезнью, с полузакрытыми от измождения глазами, смотрела мимо него и силилась что-то говорить.

Медсестра, встретившая Женьку, с облегчением вышла из дома. Он остался наедине с матерью и... молчал. Увиденное повергло его в отчаяние. Мама умирала... Ей оставались последние минуты, и Женька почему-то это знал. Он внезапно ощутил в себе жар, потом холодный пот... Подумал встать, но не решился. Подкатилась слабость, сухость во рту...

Пришла медсестра и молча подала ему воду для смачивания губ матери. Но он глотнул из стакана сам...

...Слезы. Ему тут же стало легче. И он снова, не отрывая глаз от матери, попытался встать.

Но в это мгновение она тяжело вздохнула и напряглась. Стала что-то говорить. Женька наклонился к её губам. С трудом слышал слова. «...Найди отца, сынок... Он хороший... не даст пропасть ... не русский, а звали... Борисом. Фамилию не запомнила... Не то Сивкин... Кельсин... Китайская... какая-то фамилия. А вот примета есть... пригодится тебе... У него мизинец на руке маленький... культяпый. Найди отца, сынок...».

Она надолго замолчала. И ещё более побледнела. И только дрожь на виске выдавала муку. Внезапно вполне отчетливо произнесла:

- Прости нас... с отцом, сынок...

 И это были её последние слова.

...Все последующие часы, дни - и трагические приготовления, и поминальные действия, проводимые участливыми соседями, и даже короткие разговоры с Ленькой Бандитом, - Женька Шкаратин находился в странном состоянии: не то равнодушия, не то сомнамбулизма. На попытки Анны Михайловны поучаствовать в его судьбе, на предложения Леньки (по просьбе все той же учительницы) сходить на охоту, рыбалку, поехать, наконец, за соломой для коровы, отмалчивался, не обронив ни единой фразы. Анна Михайловна растерянно просиживала в пустом доме, боясь оставить его наедине с пустотой. Подтапливала печь, готовила еду. Женька тяготился ею. А спустя девять дней вдруг сказал:

- Я поеду... Вы живите тут... навсегда.

Встал и ушел, уехал, не попрощавшись ни с кем.

Так Шкалик надолго оставил родное село.

8

...Женька Шкаратин выпил с первой стипендии. Выпил, внутренне сопротивляясь, с чувством брезгливости, но и с великосветским достоинством, поднеся к носу надкушенный кусок хлеба, точь-в-точь как в питейном ритуале мамы Нинуськи.

Получив стипендию, заработанную удачно сданной сессией, он попросту ошалел от необходимости принимать решения в связи собрушившимся капиталом. В школьные годы Женька ходил в кино, приобретая билеты в обмен на куриные яйца. Такие обмены водились в практике сельского клуба. Подарки одноклассницам делал сам, сливая в новый флакон недопитый папами одеколон и эфир из больничных ампул. Наличные деньги никогда не жгли его ладони. И первые рубли были сущим капиталом, «требующим немедленной... сатисфакции», как говаривали легендарные гусары. Так и случилась первая «обмывка» заслуженной стипендии...

- Фамилия?

- Шкалик...

- Что - шкалик?..

- ...Шкаратин.

- Шкалик, или Шкаратин?..

- Шкалик... Шкаратин Евгений Борисович.

- Евгений Борисович Шкалик-Шкаратин?

- Шкалик - это... псевдоним.

- Понимаю... Вашей фамилии очень не хватает именно этого псевдонима. И давно это у вас?

- Что?

- Фамилия.

- Какая именно?

- Так уж выберите, пожалуйста.

- С детства, кажется.

- Пьете часто?

- Два раза. Да я вообще не пью! Это же случайно...

- ...В месяц?.. В день?..

- Не-е-е... За всю жизнь.

- Понимаю. Первый и последний раз... Кто подал идею обмыть стипендию?

- Никто. Стихийно как-то... возникла.

- А кто предложил бутылку из-под рома... в красном углу... водрузить?

- А-а, да это же в шутку.

- Вы в армии служили?

- А чё я вам сделал?

- Я хотел бы понять мотивы поступков.

- А у меня их нету.

- Мотивов?

- Поступков... плохих. А выпил - случайно.

- Вы мне, Евгений Борисович, ваньку-то не валяйте. Расскажите-ка лучше свою биографию.

- Я... это... родился в тысяча девятьсот...

- Без хроники.

- Я родился... потом пошел в школу... Не закончил ее... Потом получил аттестат. И поступил в институт.

Шкалик истощился. Вдруг впервые для себя он понял, что у него - с ума сойти! - нет и не было никакой биографии. Родился и... А вот Гайдар в пятнадцать лет полком командовал. А Павка Корчагин - узкоколейкой. Что это со временем творится? Как стыдно жить без биографии! Точно голому... перед банщицей.

- Да... Не густо. А кто ваши родители? Национальность? Имеете ли родственников за рубежом? Рабочий стаж? Партийность, наконец...

- Ничего не имею.

- Хм... Я охотно верю, что вы не член нашей партии и, может быть, круглый сирота, ну а... к какой нации вы принадлежите?..

- У меня не записано.

- Неужели?.. Может быть, вы кыргыз, хакас, еврей, и этого стыдитесь? Но ничего постыдного нет. В нашем многонациональном государстве и евреи...

- Я не еврей...

- Может быть, чукча?.. Мордва? Удмурт?

- Да не знаю я. Мамка не успела сказать - умерла. А я отца ищу. Может быть, он китаец по фамилии Кель Син, или... Сив Кин. У меня глаза-то его... узкие. А может, мамка чё попало сосала.

- Что-о-о?.. Что сосала?

- Брагу, одеколон, огнетушитель... этот... ацетон пила.

- Ну вот, видите, Шкалик... Пить - это дурная наследственность. Но вы, надеюсь, не потерянный для общества товарищ. А, извините, ваш папа... он пил?

- Не знаю... Не помню, кажется, все пили.

- Кто - все?

- Папани мои... У меня их много было. Я про всех не знаю.

- Ну вот что, Евгений, я говорю вам, что пили вы в по-следний раз. Усвоили? И прошу это хорошенько запомнить. А сейчас идите на лекции.

- До свидания...

- Идите, идите... Шкалик. Тьфу ты... Шкаратин.

Шкалик ушел, а озадаченный декан ещё некоторое время сидел, бессмысленно изучая карту герцинской эпохи складчатости. Прорва времени, разделившая две эпохи  - герцинскую и социалистическую - ничего не изменила в пользу неустроенного человечества...

Шкалик вышел из деканата не побитым, не до смерти подавленным моралью, если не принимать в учет некоторые гнусные намеки декана. Круглое, мол, сиротство, еврейское, знать, происхождение, многозначительная беспартийность...

Вернувшись в общагу, Шкалик швырком ботинка сшиб бутылку из-под рома, месячишко висевшую в красном углу - скабрезной заменой иконы. Дурачки деревенские придумали и водрузили. Декан замечание сделал. Убрали. Ушел декан - снова водрузили. «Дурачки деревенские»... Хм-м... А парни отличные! И не деревенские даже. Только Шкалик и Санька Пельменев как раз деревенские. Но среди тех и других не было делений по какому-либо ранжиру. Прижились-притерлись в общаге сокомнатными друзьями. В баню вместе, белье стирать... После сессии, сдали-не сдали, ритуально ходили в пельменную: побаловать себя за труды и успехи.

«Дубина стоеросовая... Зачем нарывался? - в одежде упав на кровать, казнился Шкалик осадком неприятной встречи с деканом. - Чё лез на рожон? Умный сильно?..»

В полупустой общаге было тихо. Заканчивалась последняя пара; вот-вот будущие геологи нанесут сюда шуму и гаму.

«Ёшь твою... Я ж дежурный по кухне! - вспомнил Шкалик и резко соскочил. Надо успеть сварганить какую-нибудь еду. - Уху из сайры? Вчера Володька варил. Суп с вермишелью? Андрюшкин деликатес... Если с тушенкой, а не с селедкой, как он иногда готовит. Картошку с тушенкой! - Это все любят: и готовить, и есть...»

Времени не оставалось. Шкалик решил сварить «картофель в мундирах» и, захватив кастрюлю, побежал на кухню. «Декан Шевелев не проболтается о нашем разговоре?»  - саднила досадливая мысль.

9

...Иркутский политехнический институт - величественный вуз Восточной Сибири, выпестованный трудами академиков, профессоров, кандидатов, доцентов, да и множеством иного персонала, без которых «конь не валялся» на ниве технического просвещения и навыка.

- Прошу за кафедру, Евгений Борисович. Сегодня ваш кафедральный... так сказать... час. Захватите конспект...

Лопшаков уступил свое место и встал у широкого, давно не мытого окна, заложив руки за спину.

- ...Итак, вы Спиноза. Или Платон, Диоген Синопский, Парменид... Кто вам больше нравится... Вы - трибун перед аудиторией... На площади разношерстная публика... Торгующий люд, гончары, работорговцы. Очаровательные женщины. Здесь гомон и брань. Поют и пьют... Корякин летописует что-то на английском, а Люся Щеглова, кажется, вяжет нечто на самое себя - или чтобы одарить дремлющего Апполона. Не вертите головами... Все внимание философу Шкаратину... Ваш коллега Шкаратин накануне публичного заявления. Это его кафедральный час... Что же выскажете нам, вашим согражданам, выйдя из бочки?.. Чем просветите? Гневную филиппику? Общетеоретическую риторику? Может быть, призовете на войну за успеваемость? Ваше право... Перевоплощайтесь, Евгений Борисович. Три минуты вам на подготовку, на вхождение в роль. Прошу три минуты тишины...

Так он сказал, загадочный Лопшаков. Лопаясь от идеи и самодовольства. Сам воплощенный Спиноза и Апполон. Умница и красавец. Дмитрий Варламович. Нагуталиненные туфли, галстук в горошек, бордовый костюм-тройка, шарм в виде вузовского значка и брелока на цепочке. Студенты, а, более того, студентки пребывали в восторге от личности и выходок своего философа. Терпели и философию.

...Евгений Борисович пытался думать, заискивающе глядя в глаза однокашникам. Дума не работала. Билась муха. Все устали от посредственности событий.

- Ну что, Шкаратин. Прошли три минуты. Заступите на кафедру и... излагайте ваше кредо. О чем бишь оно!.. Пожалуйте. - И Лопшаков манерно сделал ручкой...

- Я... это, - начал Шкалик, заступив на кафедру, - про вред курения и пагубные привычки... Я всем советую бросить курить и ... эта... пить. И начать жизнь с понедельника. И жить по-новому... Вглядываясь в светлое будущее.

- Браво! Смело и актуально.И довольно-таки близко к общественным проблемам. Но активнее, активнее!

- Товарищи гончары, купцы и... последние нищие, мил сдари... - глубоко вздохнул и выдохнул Шкалик. - Граждане нашего города и из... сельской местности... по имени... Гондурас! Бросайте курить и пить чачу. Это все до добра не доведет! - Женька воспользовался жестом Лопшакова. - От никотина дохнут мухи и лошади... тоже. А от алкоголя - даже люди спиваются.

Шкалик вдруг шагнул с кафедры к столу и коротко, иллюстративно шлепнул ладошкой гадко ползающую муху. Аудитория пискнула. Лопшаков предостерегающе вскинул руку. Шкалика понесло.

- Только вонючая... чернь и последние проститутки курят и пьют вино. Они отравляют себя и своих потомков. А также рожают уродов и детей-алкоголиков.

Сокурсники снова прыснули, сдерживаясь, косясь на предостерегающий жест Лопшакова.

- Господа, - поправился Шкалик, - греки, китайцы и прочие торговые нации... Эй, вы. сидящие в пыли, на голом песке и... на «камчатке», посмотрите на меня...: я курю и пью... Один грамм никотина убивает лошадь, а одна стопка алкоголя тошнит желудок... Посмотрите на меня, господа хорошие, разве можно держать меня за... за... за...

- Хвост! - подсказал Витька Важенин, откровенно хохоча.

- ... хобот, - блеснул другой, из «греков» или «китайцев».

- ...за здоровую лошадь, - не потерял Шкалик красную нить, - или за...

- ...за зайца во хмелю! - сострил Андрюшка Маминов.

- За зайца во хмелю?! - обрадовано подхватил оратор.

 Аудитория упала на столы.

Дмитрий Варламович оторвался от окна и возмущенно замахал руками, точно хотел подняться над аудиторией. Смех слегка угас.

- Продолжайте, Шкаратин. Развивайте тему. И следите... следите за полетом мысли. И - за речью. Вы же философ. Ораторство - ваш хлеб, вода... ваше море. Купайтесь! Поднимите эти падшие души, ведите их... за собой, - не совсем уверенно закончил он и поправился. - К светлому будущему!

Шкалик глубоко вздохнул. Напрягся и... вдруг резко оторвался от кафедры и выбежал в широкий проход перед аудиторными столами. Быстро забегал по нему, углубляясь в тему. Зал замер, напряженно притих...

- Да что - курение? И что есть - питие?!. - Шкалик судорожно зацепился мыслью за что-то близкое. - Куреваны! Пропойцы! Разве у вас нет других пагубных привычек? Например, греки лживы и хитры, как троянские кони - и сверх меры воинственны. Кто спровоцировал падение Афин?! Кто затеял эту войну? Внедрил троянского коня, нафаршированного пьяными греками. Китайцы, что ли? А-а-а?!! Китайцы - непорочная нация? Зачем же тогда они воздвигли Великую китайскую стену? Скрытность - вот порок! Глупость - вот причина! А вы, евреи, армяне и чукчи?.. Что притихли? А-а-а?! Не зря про вас сочиняют анекдоты на все случаи жизни! У вас вообще нет положительных привычек, только пагубные. Вы и глупые, и жадные, и алчные, и похотливые.Человеческие подонки!.. - Кинул Шкалик в затихший зал недавно прочитанную, хлесткую фразу. И это было слишком... слишком опрометчиво. Шкалик точно напоролся на копье. И завис. И осекся.

Аудитория посерела.

Лопшаков слегка растерялся. Возникла театральная пауза...

...Дмитрий Варламович Лопшаков ушел с половины семинара, оставив Шкалика Шкаратина на площади, наедине с разношерстной публикой и в обрушившемся недоумении - до конца занятий. Разношерстная публика, преодолевая недоумение, как физическую неловкость, собирала портфели и утекала... на улицы.

Позднее Шкалик Шкаратин так и не мог взять в толк: а что это было?

Цывкин

1

Цывкин шоферил на стройке трассы «Абакан-Тайшет» последние дни («...усталый раб замыслил свой побег»).

Он выстоял тут свою тысячу вахт и чертову дюжину приключений.

Прошел космогонический путь от подсобного рабочего до шофера.

Едва не сгорел в МАЗе, на биваке ночующей автоколонны, чудом «катапультировавшись» со спального места в сентябрьскую Бирюсу.

Когда выпадали вахтовые пересменки, не ездил, как многие, домой, на свиданку, зато много часов провел в засаде на таежного зверя и осенью, и зимой, уступая лавры славы лишь бывалым загонщикам.

Ходил на гольцы за золотым корнем, мечтая разбогатеть в одночасье.

Если можно было бы посчитать кровь, выпитую здесь кровососущими насекомыми, очевидно, он стал бы дважды почетным донором.

Да и часы, проведенные за баранкой, в колее таежной трассы, называемой «дорогой» только веселым маркшейдером Вырвой, запечатлелись в памяти на всю жизнь.

Он, не раб, не герой и не беглец, уходил со стройки не первым. Не со щемящей совестью. Но и не с чувством выполненного долга. Еще можно было повременить, потянуть лямку, подождать каких-то симптоматических знаков, подводящих жирную черту под этим этапом жизни, но....Но таков уж Цывкин.

«Решительный, как Буратино» - как определил веселый маркшейдер Вырва.

Никто не пробовал отговаривать. Но заговаривать и говорить многие стали без обычного дружелюбия. И одна лишь повариха Фроська, полная и «компактная» деваха с обворожительной улыбкой в темных томных глазах, откровенно объявила презрительный бойкот. «Ты чего хамишь?» - пробовал урезонить Борька. Но Фроська, покрываясь алой краской, небрежно плескала щи в чашку и еще более борзела. «Фрося, так я ведь... всей душой...» - намекал Цывкин, но повариха досадливо поводила полным плечом и не поддавалась на провокации.

На днях должны были привезти аванс - и это был отправной момент бывшего «абакантайшетовца» Цывкина. Забыли уточнить: на какой именно неделе... Дни тянулись, как шпалы. Ждать было невтерпеж. Несбывшиеся ожидания вносили в Борькину душу осатанелость. Деньги не везли. Фроська подобрела и по-прежнему напускала туман в глазки.

Сегодня механик подсадил в кабину МАЗа Кешку Шабалина, выпускника ремесленного училища.

- Постажируй. - коротко объяснил Цывкину. - Выращивай себе замену.

- Так я скоро, через два дня... - неопределенно возражал Борька.

- Ну и чё?.. - дал свое согласие щуплый стажер Кешка.  - И те давай сюда.

- Ещё вякнешь - скручу... в баранкин рог... - бесстрастно и грубо осадил Цывкин. И запустил двигатель, заглушая недвусмысленные напутствия механика.

В Решоты за грузами он ходил как к теще на блины: с удовольствием и досадой одновременно. В пути водилой владел какой-то добрый бес, шаловливый и виртуозный. Зеленое марево тайги, как пьянящий океан, накатывало на бойко бегущий грузовик и качало его в своей колыбели. Сердце шофера готово было нырнуть в зеленый туман, раствориться в нем и навсегда забыть трассу и всю её черно-белую реальность. Он млел от тихой радости путевых впечатлений и мысленно улыбался. Дорожное одиночество было мило и дорого, надолго избавляя от суеты, успокаивало нервы.

Ходил в Тайшет, в Решоты, в леспромхозы-колхозы-совхозы или по обустроенным трассам пройденной ветки. Плутая среди решотовских бараков, находил магазин или товарную базу и затаривался по заготовленному списку. Перепадал и дефицит: индийский чай, болгарские сигареты или соленые огурчики в банках... И только мрачные изгороди колючих заборов, которым не было конца, портили настроение и навевали душевную смуту.

Цывкин не понимал, почему эти колючие километры цепляли его за сердце, за живое... Он не отождествлял себя с зоной. Какого черта! И все-таки на душе было смурно и стыдно.

...Сегодня он не собрал списки на дефицит... И не поймал зеленого беса. Не улыбался мысленно. Стажер, как гвоздь в табуретке, портил все удовольствия. Раздраженный Цывкин выжимал из МАЗа все лошадиные силы. Раздражение было беспричинным и никак не отпускало. Напротив: на каждой рытвине, полной сине-зеленой тины, МАЗ все более грохотал своею мощью и шарахался по сторонам. Стажер вжимался в угол и, уставившись в налетающую колею, обреченно молчал. И тем еще более раздражал Борьку Цывкина. Вековечная влажная тайга угрожающе кренилась к окнам кабины и тут же испуганно металась в сторону: океан разбушевался. Куда девалось веселое таежное бесовство?

- ...постажируй... ё-п-р-с-т! Напарника посадил... Я постажирую! - И давил на газ. МАЗ податливо ускорял ход.

- Стажер, говоришь... - Кричал в угарном азарте Цывкин. - Твою... мать... Рано списали... Стаж-ж-жируйся! Пока я цел... Как зовут-то? Кешка?! А меня... Борька! Держи краба, Кешка!.. - И продолжал крутить рулевое колесо левой рукой. - Не бойся... бог не фраер... А ну давай за руль... стажер! - И он на полном ходу стал вылезать из-за баранки.

- Не-а! Не... Не надо... - запротестовал тот, нелепо отмахиваясь от предложения.

Но Цывкин не отступал:

- ...За руль! Кому говорю! Держи баранку, стаж-жер... хренов!

МАЗ месил колею и шелестел шинами на коротких отрезках сухой гравийной отсыпки. Лихо взлетал на пригорки и без тормозов устремлялся в темные распадки. Цывкин, как циркач в цирке, готовился к трюку. Встал-таки на сиденье ногами и, согнувшись в три погибели, затаскивал стажера Кешку на свое место. Перепуганный парень вцепился в руль руками. Кепка его съехала на лоб и закрыла видимость. Локти уперлись в сигнал МАЗа...

Цывкин просто осатанел. Он больше не контролировал себя. Накопившаяся многодневная усталость нашла долгожданный выход. Злоба обрушилась на ни в чем не повинного паренька, волею судьбы оказавшегося на этом месте...

Тайга гудела хриплым ревом МАЗа и равнодушно смотрела, как мощная многотонная машина, выдернутая из дорожной колеи сильной рукой Цывкина, внезапно завалившегося в кабине, в долю мгновения пролетела узкую бровку дороги и всей своей тяжестью, усиленной инерцией движения, ударилась о стоящий в низинке кедровый ствол. «О-о-ох!.. ты...барахты-ы-ы!..» - покатился по тайге стонущий гул.

2

В Решоты Цывкин все же попал. С той стороны колючки. В ту зону, куда глаз не косил и видеть не хотел. А с трассы она казалась заброшенным потусторонним миром, где жизни, вероятно, не существует. Бараки, одинокие сутулые фигурки доходяк, вышки по углам колючих изгородей... Ан-нет, Решоты существуют и с оборотной стороны. С открывшейся ему оживленно и чувственно.

Но случилось это не в тот злополучный день, когда «стажировал» напарника. И не на своем, обжитом до последней гайки, МАзе. И не в привычном статусе шофера великой стройки.

Его обвинили за разбитый МАз «с отягчающими...», в которых неожиданно стали числиться «кражи социалистического имущества», конфликты с побоями, и, чтоб другим неповадно было, другие статьи УК. Подтверждаемые справками, актами, протоколами, в которых он фигурировал как подозреваемый. Судили и приговорили к четырем годам колонии. При «смягчающих обстоятельствах», вытекающих из тех же актов и протоколов, с виной, не доказанной следственной бригадой.

Как выяснилось в судебном следствии, Борька Цывкин состоял во всесоюзном розыске как малолетний крестьянин, ушедший из дома в неизвестном направлении. На стройке работал по подложной справке сельсовета как доброволец-комсомолец, хотя на учете ВЛКСМ никогда не состоял. Водительских прав у него не было. И автомашину ему доверили на страх и риск начальника автоколонны, по причине жестокой нужды в водителях. И по всем тем же обстоятельствам начальство не спешило отпускать его с трассы. А он - конфликтовал...

Случай с разбитым МАзом и покалеченным напарником всех вывел на чистую воду. Но судили и упекли в Решоты только его, Борьку Цывкина. Да и то исключительно по его очевидной «вине»: сдался с повинной.

...Уже в бараке, за колючей проволокой, загородившей его от мира с той стороны, которую наблюдал много раз из кабины с каким-то досадным чувством, он пытался понять произошедшее. Слегка обвыкнув, втянувшись в лагерный режим, освоив лесопилку, он нет-нет, да и вспоминал свою «таежную эпопею». Напарника, с его порванной щекой и выставленным коленом, изможденного болью и трехдневным ковыляньем по дорожной колее. Ногу ему он зафиксировал осиновой корой и прутами краснотала. Щеку от гнуса и грязи смачивал мочой и оклеивал подорожником. Тащил его на горбушке световой день, уже не веря в благополучный исход. Бил по спине, пинал по заду, заставляя снова и снова громоздиться на горб. Как-то дошли.

На суде зачли не это. И не особенно выясняли драматургию тех таежных часов. И со слов напарника, месяц спустя приходившего на свидание в КПЗ, свидетельствовал он лишь о причине ДТП с МАзом. Правда, напарник-стажер навязчиво благодарил за спасенную жизнь. Много раз повторял, что «пытался забрать заявление, а менты уперлись...» Мелочь, а подкупает.

Потом уже Кешка, отстажировавшись-таки на его же МАзе, стал делать ходки в Решоты, каждый раз посещая Цывкина в дозволенные сроки. Приносил чай, курево, годившееся здесь для товарного обмена, да последние новости на воле... Потом мехколонну перебросили. Кешка пропал из вида. Писем не писал.

Борька Цывкин «откинулся» по УДО на полгода раньше срока, когда лагерное начальство потеряло над ним всякий контроль. Дерзкий и неуправляемый, он мешал привычным порядкам зоны. Харизматичность натуры, вкупе с обретенным влиянием на зеков, досаждало. Били, ломали, правили карцерами... Им тяготились, как неизбежным злом. И, расписавшись в бессилии «исправить мерами внутреннего применения», освободили.

Из-за колючей проволоки вышел другой Цывкин. Нетерпимый к фальши и косности. Немногословный, но и не умеющий замалчивать очевидную ложь. Словом, неудобный.

...Он не один раз менял места работы, куда его брали с условным сроком, учитывая справку УДО.

...Менял географию поселений.

...Менял профессии.

Уволили шофера Борьку Цывкина и с целлюлозного комбината. Здесь он процитировал председателя Общества охраны природы: «Целлюлоза нужна. Но не такой же ценой!..»; «...Каждый рабочий комбината, не вступивший в ряды Общества защиты природы - не достоин звания настоящего человека!...».

Выступил и на торжественном собрании в честь Дня легкой промышленности. Здесь процитировал пару расхожих афоризмов. Да как некстати! Присутствовавший на собрании директор ЦБК недоуменно, поверх очков посмотрел на начальника отдела кадров. Женщина ответила ему взглядом, полным исполнительского рвения. Директор перевел взгляд на оратора Цывкина. Женщина посмотрела туда же, и этот ее взгляд мог бы испепелить самозванного трибуна вместе с трибуной...

Утром Борьку уволили. С согласия профкома, парткома и Общества охраны природы. Председатель общества негодовала больше других. В её реплике: «Заставь мужика богу молиться, он и лоб разобьет» - секретарь парткома подметил аполитичность, а другие только двурушность.

Борьку уволили «по собственному желанию», а устно - за пьянство на рабочем месте. Без отработки и выходного пособия.

...Сейчас он крутил руль леспромхозовского лесовоза. Работа привычная и - без политики. Правда, леспромхоз обслуживал Иркутскую ГЭС и здесь была своя коллизия взаимоотношений. Но Борька после поражения Движения в защиту Байкала и собственного фиаско более не цитировал крамольные слухи. Платили и здесь хорошо, и Цывкин не отказывался от сверхнормативных рейсов.

Этот рейс был последним перед отпуском. Уже давно созрела мечта закатиться на юг, к морю. Заработанные в последний год деньги тратить было не на что, да и не с кем. Цывкин так и не приглядел среди леспромхозовских дев достойную. И, собираясь к самому синему Черному морю, думал: не везти же дрова в лес! Однако на разгрузке леса ему не раз приписывала кубометры чернявенькая Анечка, демонстративно носившая соблазнительную грудь и умеющая откровенно-долго не отводить глаза. Цывкина подкупала ее предпочтительность, соединимая с премиальностью. Но общения у шоферов с приемщицами были лишены романтики и амурных возможностей.

Подъезжая к лесопильному комбинату, Борька все же вспомнил Анечкин образ и невольно прибавил газу.

Анечка должна была работать в ночную смену. Цывкин подвернул в ближайший гастроном. Перед самым закрытием полки были полупусты и не впечатляли выбором. Вино-водочный отдел, однако, как всегда, соблазнял этикетками и формами. Он выбрал неказистую бутылку «Черноморского рислинга» и, на всякий случай, водки... Вместо цветов - голубую косынку на шею.

3

…Лесопильная фабрика, смутно напоминающая в своих основных очертаниях жизнедействующего дракона, завораживала. Непостижимая загадочная конструкция, тайной и магией, беспрерывным процессом и масштабностью дела с первыхчасов работы покорила студентов. Пришли подзаработать, а попали в театр! Действующими актерами! Потрясающей импровизацией и связным механическим действием!

Круглый лес, захваченный извне, точно коровьим языком, брошенный в зубатую улыбающуюся пасть, торжественно дефилировал по транспортным цехам, делясь и дробясь на доску и плаху, на горбыль, шпалу и лафет. Неумолимо, точно в водопаде молевого сплава, низвергался разваленный пиломатериал к сортиментным штабелям. Хватай-бросай! В том числе новички-студенты, в том числе беспаспортные поденщики, в том числе женщины «безполые», а потому и бесплодные, шумно дыша, сморкаясь и матерясь, складировали чуть дымящиеся, приятно пахнущие доски, брус и бруски в штабеля.

Кранбалка хватала упакованные пачки и выносила за пределы внутренней освещенности, в холодную и промозглую весеннюю тьму. Доковский челюстник по-щучьи смачно зажимал горбыль и вывозил его в ночь.

Есть особенная красота в тяжелом физическом труде - красота осознанной необходимости.

К первому перерыву студенты были в мыле, но не пали духом. Хлопали друг друга по спинам и взашей, сбивая опилки и стрессовую атмосферу.

- Чё, Шкалик, натянул кепку? Это тебе не у Верки в пуговочках ковыряться!

- А ты чё, бугай, что-ли?А ну покажи ручки!

- А ручки-то вот оне...

- Дрож-жат!..

- А у Важенина, ты глянь, волосы седые... из носа... Посед-дел человек!..

- Не ссы, Омельча. Родина тебя не забудет.

- А ей это надо? Я думаю, братцы, это не практика, а прием такой... методический. Курс молодого трудяги. Чтобы жизнь медом не казалась. Помните, мы на первом вагоны разгружали? У меня ноги ватные два дня были. А после сегодняшней потогонки?..

- Во-о! Точно, пацаны. Это же потогонная система... мистера Тейлора! Только - в сэсэсэр. Баб жалко.

- Заныли, зануды...- хорохорится Андрюшка Маминов, бугай и борец.

- Тебе бы, Маминов, бурлаком где устроиться...

- ...на Ангаре.

- Парни, предлагаю дать деру. Кто за?! - неожиданно заявил Шкалик.

Все замолчали. Это был вызов. Откровенная провокация. И следующее слово должно стать довеском на чаше весов. Весы колебались, все молчали. В проеме дока неожиданно появился голубь - среди ночи - и загулькал.

- Чего это он? Не спит.

- Бдит!

- Это же вестник богов, братцы! Зовет нас за собой, - переиначил свой вызов Шкалик.

- Зовут орлы. Или буревестники...- философски заметил Денисюк.

- Соколы...

- А голубь - символ мира.

- .. мол, мирно продолжайте рыть себе могилу?

- Ну ты, бля, не каркай... Ты, Женька, не ссы и не каркай, понял?

- А ты, Рыбный, не воняй. Ты - не жила. К полночи из тебя весь вонизм выйдет, и ты по-другому запоешь.

- Кто - я ?!

- Шкалик, кончай нагнетать! - серьезно закипел Важенин.

Остальные тоже обрушились на Шкалика и в шутку, и всерьез.

Голубь внезапно сорвался из небесного проема и спланировал к навесу, где дневная смена обычно поедала свой «тормозок», курила, «забивала козла». Сейчас здесь было пусто и темно. Хотя хлебное крошево и среди окурков можно собирать.

- А, проголодался, проглот!..

- Он, как Ванька Карякин, по ночам под стрехой жует.

- У Ваньки, может, диабет, а ты что делаешь по ночам под стрехой?..

- ...с Катюшкой Сидоровой? А-а-а?..

- ...да под одеялом?!. А ну посмотри, у тебя шерсть есть на правой ладошке?..

- Да пошли вы в пень дырявый...

- Ха-ха-ха!.. - загрохотал всей мощью лесопильный цех.

Вспорхнул в испуге голубь.

...Контингент занял свои места. Пошло-поехало.

Шкалик, однако, не сразу встал к конвейеру. Он долго переобувал сапоги, натягивал верхонки.

Первая подхваченная им плаха внезапно уперлась в ограждение, напряглась и с треском лопнула. Ее обломленную часть бросило на Женьку Шкаратина, точно огромную руку, отвешивающую пощечину. Женька упал на конвейер, и его тут же сбросило на пол...

В шуме лесопилки никто не слышал треска и хлопка - и никто ничего не понял в первое мгновение. Первым завопил и замахал руками Важенин. Крановщица выключила конвейер.

Мгновение или целую вечность  продолжалось оцепенение. Конвейер встал. Шкалик лежал... Остальные не могли пошевелиться...

- Человека убило! - закричал кто-то из темноты.

- Не мог пригнуться, - укоризненно-растерянно произнес Андрюшка Маминов. - Что делать-то?

- Тащить его надо... куда-то. Где тут врачи есть?

- Какие тут врачи, дурень, в час ночи...

- Не стоять же тут до утра?

- Давайте искусственное дыхание делать... как учили.

- Ну и как это?

- Рот в рот... кажется.

- Ну что стоите-то? Надо же что-то делать!.. - Рыбный, точно параноик, запрыгал на месте, сотрясая воздух растопыренными ладонями.

- Он как чувствовал, свалить предлагал, а мы не поддержали! Надо посмотреть... зеркальце бы... Может, живой?

Ванька Карякин первым приходил в себя. Он подошел и наклонился к лежащему навзничь Шкалику, попытался заглянуть ему в лицо. Рыбный подошел следом. Вдвоем они осторожно приподняли тело, не решаясь перевернуть его. Остальные сгрудились вокруг.

- Парни, надо нести его на дорогу! Может, кто поедет...  - предложил Омельчук.

Из темноты выбежала женщина, в начале смены объяснявшая студентам технологический процесс. Она трясла головой и тихо бормотала: «...ой, убило, убило, ой-ёй, убило человека... ой, боже ты мой...».

Внезапно в слабо-фиолетовом свете цеха разлился ярко-розовый оттенок извне, а может быть, голубовато-бирюзовый отсвет лунного неба смешался со светом фар въехавшего на территорию лесовоза. Не божий ли промысел...

Под стрехой снова объявился давешний голубь, «вестник богов», затмивший небесный проем и дружелюбно загулькавший свою голубиную песню.

- Братцы!.. Там машина... - судорожно выговорил Омельчук и первым кинулся на улицу.

Остальные, не раздумывая, устремились за ним. Осталась только стонущая или скулящая женщина-технолог. Она словно ничего не замечала и не чувствовала, кроме чужой беды и боли...

4

...Борька Цывкин долго недоумевал и негодовал перед ажиотажной группой студентов, пока из темноты, как с того света, на него не вышла чернявенькая приемщица Анечка. «Человека убило...» - тихо сказала она Борьке. И Цывкин мгновенно все понял.

Он круто развернул лесовоз, едва не захлестнув хлыстами и студентов, и Анечку, бросил машину и побежал в цех. Бесцеремонно схватил Шкалика на руки и бегом устремился обратно...

На трассе Цывкин гнал так, как никогда не ездил с лесом. Анечка тихо стонала, придерживая голову Шкалика на своих руках. Важенин, примостившийся рядом, пытался объяснить дорогу до травмпункта.

- Ты, парень... как тебя?... Возьми водку в бардачке. Нашел?.. Там она! Открой и потри виски... Да не мне! Ему...  - Цывкин всматривался в несущуюся навстречу ночь. - Еще губы смочи... Ну чего ты пальцем?! Плесни на губы!

Внезапно Шкалик закашлялся и зашевелился.

«Жи-фой!» - с каким-то идиотским акцентом выкрикнул Важенин.

-А как же! - весело подтвердил Цывкин. - Водка свое дело знает. Так ведь, Анюта? Ничего, сынок, жить будешь... - с азартом говорил Цывкин, не подозревая о точности сказанного слова.

В травмпункт Цывкин внес Шкалика с осторожностью первородной матери. Неуклюжую помощь Важенина досадливо отвел плечом. В приемном покое поднял невообразимый шум... Потом успокаивал слегка пришедшую в себя Анечку. На прощанье сказал Важенину:

- Ты, паря, здесь останешься? Правильно! Хвалю...Скажи, как товарища-то кличут?

- Шкаликом, - рассеянно ответил Важенин.

Примечательная фамилия... - уже на ходу усмехнулся Цывкин.

Приобняв Анечку, он уходил по длинному коридору приемного покоя. И даже не оглянулся.

5

Из института Шкалик ушел по неосмысленным обстоятельствам. Пара неудов на весенней сессии, пьянки в общаге, на которые занимал рубли у однокурсников... Полное семейное одиночество - как подспудная тяжесть утраты мамы и внезапно нахлынувшее чувство беззащитности. Очередные последние предупреждения деканата.

Не понимал, что тут довлело больше. Да и не пытался этого понимать. Иной день-деньской тупо просиживал в библиотеке, где никто не приставал с общением. Книги не читал. Не мыслил. Просто сидел над страницей в странном состоянии.

Иной день налетала бесшабашность, словно крылья за спиной возносили к непостижимому счастью. От общаги до института - в гору - сухое его тело подстегивало волной. По коридорам и аудиториям, несмотря на многолюдность студенческого потока, он реял чайкой. И была в таких минутах какая-то сладкая загадка. Тайна, которой Шкалик не мог овладеть...

- Ну понесло... потащило, - констатировал в такие деньки Коля Омельчук.

- Видать, влюбился... - бесстрастно резюмировал Денисюк.

Он сам частенько был грешен этим состоянием - и не всегда окрылялся взаимностью. Другие сокомнатные сокурсники ещё более равнодушно наблюдали шкаликов полет.

И, возможно, скрытно завидовали.

Девчонки, разномастные инопланетянки, существа фантастические и непостижимые, кажется, играли в состояниях полета и обреченности Шкалика некую магическую роль. Он не умел и не смел всматриваться в их лики, вслушиваться в музыку бессодержательной болтовни и уж тем более пытаться заводить беседы. Он терялся и темнел своей смуглостью, когда иная пыталась захватить его внимание, и обреченно улыбался. И каждая находила в этой улыбчивости его сумасшедшую привлекательность - и сама терялась и робела от вспыхивающего чувства. Это спасало Шкалика.

И лишь одна из них - Люся, зеленоглазая статуэтка, утонченно-чувственная, беззащитная в смешливой иронии  - проникала в шкаликов мир незаметно и сокрушительно. Она, как и Шкалик, носила светлый вязаный свитер, точно пьедестал для обворожительно-милой головки, лучившей нежный и загадочный свет глаз. Руки скрещивала под грудью, то ли защищаясь, то ли подчеркивая бюст. Передвигалась сдержанно и порывисто. Шкалик же, как и она, улыбался глазами, и не мог надолго задержать на ней взгляд. Ходил за ней, словно тень маятника.

На производственной практике случилось необъяснимое. Люся замкнулась. Смешливый глаз все так же лучился теплом. Губы играли незаметной улыбкой. А только она больше не преследовала Шкалика. Отпустила его. Не вызывала внезапной дрожи.

Они, как и раньше, крутились вместе возле теодолита, садились в столовой на противоположных «насиженных» местах, разговаривали по делу и попусту, а только всё не так... Что с ней случилось?

Готовился прощальный костер. Собрались студенты летней практики всех профильных факультетов: горняки, металлурги, строители, геологи. В эйфории прощания и радости перемен они, как сумасшедшие, топтали сосняк и пугали лесную птицу. Подпитые, взвинченные, гендерно-неразличимые в наваливающихся сумерках, они собирались и растекались вкруг огромного конуса будущего костра - непостижимо, с какой задачей.

В поселке безумолчно перелаивались собаки, гуляла тихая, почти штилевая сарма, и в тон ей шумел сосновый бор. На западе багровел закат.

Одногруппники Шкалика, перешептываясь, замышляли какую-то «жуткую месть»... И уже костер, вот-вот готовый воспалиться на поляне, не занимал их воображения. И уже не шатались в пустопорожней праздности, а выстроились внутренне. Кто-то что-то где-то сказал... Кого-то чем-то обидел... И сотоварищи-однокашники в гневливом экстазе готовились пойти-найти и отомстить.

Шкалик отстранился. Наблюдал суматоху с чувством досады. Наконец пацаны, разогретые бутылкой «огнетушителя», исчезли в полутьме поселка.

Внезапно на пороге барака возникла она, Люся. Качнула по-привычке милую головку, опережая собственный вопрос:

- Едем в Иркутск? Утром автобус строителей повезет. У них места свободные.

И он, точно загипнотизированный фантастическим видением, молча качнул головой: «Едем».

…В «Икарусе» укачивало. Они сидели рядом, близко, касаясь плечами, даже коленями, и уже не испытывали прежней неловкости. Он предлагал отметить возвращение с практики, она не возражала и не отшучивалась как раньше. Грустным своим полушепотом говорила о пустой общаге. На поворотах трассы клонилась к нему и, приникнув, замирала. «Синильга... моя» - трепетало его сердце нежностью. Разговор не клеился; её точеная головка, увенчанная ситцевой косынкой, маячком свечи клонилась к его плечу, пока не упала совсем. И его сомнения обрушивались под шум шин и накатывались радостные слезы...

Экспедиция

1

Человек открыл дверь отдела кадров и посторонился, пропуская Шкалика перед собой. Уселся за свой стол и указал Шкалику на стул.

- Что у вас?

- Мне бы на работу.

Кадровик поднял глаза на посетителя.

- Ну-ну… И на какую работу вы бы хотели?

- Не знаю. Мне все равно.

- Документы?

Шкалик положил перед ним паспорт и трудовую книжку, выданную в Институте геохимии после полевой практики на Кольском. Кадровик мельком прочел записи: «Принят коллектором… уволен…» Полистал паспорт. Ещё раз произнес загадочное «ну-ну» и переспросил:

- На что вы рассчитываете?

- Я бы мог коллектором… помбуром…

- А геологом?

Вопрос ошеломил Шкалика.

- Геологом? Так не закончил… Но я в шахте работал… геологом.

- Где именно?

- В Горном Зерентуе, на практике.

- На полиметаллах? - уточнил кадровик, не отрываясь от бумаг.

- Да. У Зашихина… - Зачем-то вспомнил фамилию главного геолога рудника.

- Почему же - помбуром? Не уверены в полученных знаниях? Научим! У нас, знаете ли, школа… А знания дополучите, восстановим вас в вузе через год-два. Какие у вас соображения о собственном будущем? - Кадровик отодвинул папку и встал из-за стола. - Вы подумайте. Приходите через… - Внезапно он замолчал на полуслове, присел на стул, переменившимся тоном переспросил:

- Так как же поступим? - И тут же перешел в решительное наступление. - Будете работать, дадим жильё, подъемные. Вы женаты? Нет? Женим! Какие у нас девушки! Если дадите согласие, я сегодня же вас... Вы где проживаете?

- Я? В общаге… нелегально.

- Жить негде? А ваше имущество, личные вещи?

- А… нету.

- А родители?

- А тоже нету. Сирота я… неприкаянная, - припомнил материнскую обмолвку. И в образовавшейся паузе, пытаясь сгладить неловкость, добавил: - Отец у меня хороший был. Ищу его…

- Стало быть - нету, - эхом повторил человек и совсем уже строгим тоном приказал: - Пишите заявление! - Но тут же замахал руками. - Нет-нет, не сейчас, не здесь! Знаете, что, молодой человек, кажется, Евгений Борисович?.. Если вы приняли решение, то у меня к вам предложение: сейчас же вы едете со мной к месту своей работы, там мы всё оформляем, получаете комнату для проживания и завтра же выходите на работу! Вы согласны?

Шкалик быстро закивал головой. Странная суетливость кадровика не озадачивала его. Напротив - обрадовала! А внезапность собственных грядущих перемен взволновала.

- В шахматы играете? - спросил кадровик.

- Я… без поражений… Противники слабые, - помедлив, ответил Шкалик, не понимая ход его мысли.

- Вот и замечательно! Едемте! Идите во двор, там нас ждет белая «Волга», а я пока закрою кабинет и… Да, вот ещё что: с нами поедет… Точнее, это мы поедем с начальником экспедиции Миркиным. На его «Волге» …Ждите у машины, Евгений…

...Белая «Волга» начальника экспедиции «Востсибуглеразведка» Миркина, маленького человечка в черном суконном пальто, в черной же каракулевой папахе, надвинутой на глаза, пронзившие Шкалика, вышла на трассу и набрала ход. В машине молчали. Шофер и кадровик - в силу субординации, Шкалик - как человек, пораженный в правах. Миркин…

Его появление возле «Волги», цепкий взгляд, привычная посадка в машину в глазах Шкалика возвеличили фигуру начальника до памятника. Папаху тот в салон машины внес с ювелирной точностью, ноги - словно в балетном па - легко и грациозно… Что-то распорядительное говорил шоферу, не глядя на него, но озирая окрестности.

Внезапно он обернулся в сторону кадровика и укоризненно-резко произнес:

- Ведь можешь, Тюфеич, когда захочешь! Нашел специалиста в мгновение ока, стоило тебя по матушке приголубить. И не обижайся: у меня тоже нервы… Подай им кадры - словно пирожки из печи. А у тебя - внеплановая текучесть! Ты мне статистику не порть! Работай! Кстати, откуда геолога-то взял? Что молчишь, студент? Откуда он тебя переманил? - И теперь уж полуобернулся к Шкалику.

Шкалик растерянно молчал. Кадровик выручил:

- Наш он, Яков Моисеевич. С политеха. Эти статистику не портят. Вот приедем, обустроим, с девушками познакомим. У меня на него большие надежды… В шахматы играет неплохо… Так, Евгений Карпович?

Шкалик смутился, но вида не подал и кадровика поправил:

- Борисович я…

- Ах да, Борисович...

- Евгений, значит? А по фамилии?

- Шкаратин.

- Ну-ну, надеюсь ты не из тех, кто… - Тут Миркин замолчал.

И все молчали. Излишне взволнованно посапывал кадровик, вспоминая свой утренний разговор с Миркиным...

- Настоящий кадровик - это отец родной, наставник. Он берёт кадр молодым спецом - парня, девицу, амбициозную женщину… - и выращивает их до профи, - назидательно говорил тогда Миркин. - К примеру тот же Щадов Михаил Иванович: паренек из глуши, из провинции, а в столицах не последний человек! Замминистра! Так его ведь кто-то вырастил... Хорошие наставники потрудились! Сейчас плоды пожинают. Ручки от удовольствия потирают. Нарадоваться не могут… У тебя есть такие в резерве? Так лепи из них щадовых! Холь, лелей, пропесочивай!.. Но чтобы не стыдно было в людях показывать. Отдача будет на старости лет. - Он уперся тяжелым взглядом в переносицу кадровика и продолжил, словно заколачивая гвозди: - У тебя кадры должны быть как… янтарные бусы, пусть даже из говёшек.

- Из говёшек не получится, - успел вставить Тюфеич.

- Это у говённого кадровика не получится! Говёшки, конфетки - всё органика. Как те же уголь, графит и алмаз.

- А если всё же не получится?

Лучше бы Тюфеич этого не говорил. Миркин побагровел своим смуглым лицом до огородного буряка, набычился и - снизу-вверх - буром стал наскакивать на кадровика, оттесняя его к двери.

- Уйди с глаз долой! Пропади пропадом! Ты что мне свою профнепригодность демонстрируешь? Расписался в собственном бессилии?! Тогда пошёл вон! Не получится у него. Ты для начала поработай с материалом-то, с гумусом или с карбоном. В печь его посади, в воду куряй, об столб телеграфный выколоти и присматривайся, присматривайся… что получается! И нечего мне тут руки хэнде хох раньше времени... - Своими руками он наглядно продемонстрировал гневный пыл и, круто развернувшись, вернулся в кресло. - А не получится - сотри в порошок и распыли в огороде. Всё польза будет. Иди. Готовься в Черемхово… Да работай с кадрами как следует, иначе я тебя сам в порошок сотру. И скажи спасибо, что у меня сегодня благодушное настроение!

Пропесоченный Тюфеич молча покинул кабинет Миркина. Таким и встретился со Шкаликом…

Шины колес шелестели по мокрому асфальту. Скорость на пустынной трассе шофер держал предельную.

- Дорога долгая… - внезапно вновь оживился Миркин.  - А не расписать ли нам пулечку, мужички? Американку, на троих. Надеюсь, нынешние геологи политеха освоили преферанс?

- Нам запрещают. А я всегда… выигрываю, - отреагировал Шкалик, преодолевая прежнюю зажатость.

- Вот и отлично! - воодушевился Миркин. - Но для начала позвольте предложить вам по мерзавчику, а? Нет возражений?

Он извлек из бардачка набор хрустальных стопок. И следом за ними - плоскую бутылочку коньяка «Плиска». Свинтил пробку с бутылки и стал плескать коньяк в рюмки. Протянул Шкалику, кадровику. Налил себе. 

- За знакомство!

Шкалик пребывал в странно-смятенном состоянии духа. Утром он покинул общагу, твердо решившись прервать свою студенческую жизнь, и направился в «Востсибуглеразведку», подогревая себя мыслью о расширении диапазона поисков отца: прорва новых людей, мест. Встреча с кадровиком, а чуть позднее - с начальником экспедиции, эта ошеломительная езда в «Волге» в сторону неведомых миров - теперь потрясали его переменами, от которых заходился дух. «Памятник» Миркин на глазах изумленного Шкалика обращался в свойского человека, не чуждого человеческим слабостям: шуточки, преферанс, коньяк…

Из бардачка «Волги» Миркин достал колоду карт. Быстро стасовал и стал подавать карты в руки. Уютная капсула салона, алкогольные градусы, те же карты преобразили изначальную картину замкнутого мира. В следующие полчаса выяснилось, что они ехали «в Черемховскую геологоразведочную партию по производственной надобности». Миркин - на вручение наград в честь грядущего праздника Великого Октября, а прихваченный им кадровик, который утром схлопотал нагоняй по вопросу текучести кадров, - на ревизию работы кадровички ГРП. Шкалик же, внезапно появившийся и представленный Миркину как «специалист с опытом», попал в машину лишь по стечению обстоятельств. То есть разом решивший своим явлением утренние разногласия Миркина и Тюфеича. Спасающий ситуацию «нехватки кадров» самым чудесным образом. И ставший вдруг краеугольным камнем потайного замысла кадровика, сидящего рядом.

После третьего «плискания» коньяка Миркин бросил карты на пол-игры и велел водителю сворачивать в сторону Свирска...

Последняя поездка в Москву, встреча с замминистра Михаилом Ивановичем Щадовым, как выяснялось, и спровоцировала надобность сегодняшней поездки у Миркина. Михаил Иванович, государственный человек, заместитель министра угольной промышленности СССР, земляк, когда-то учившийся в Черемховском горном техникуме, вознесшийся по службе в первопрестольную столицу, не мог найти более эффективного способа решить небольшую семейную проблему. Миркин, в подчинении которого работала Черемховская партия, был как нельзя кстати командирован в столицу. И теперь ему предстояло свернуть с трассы в районе Свирска, паромом переплыть на ту сторону Ангары, где лежала деревня Каменка, и далее - несколько домишек деревушки Бохан. В этих забытых богом селеньицах проживали родная мама Щадова Мария Ефимовна и сестра Тамара.

Миркин снова сдал карты на руки. Но в машине, на колдобистой грунтовке, теперь трясло, и игра не клеилась.

Шкалик втянулся в езду, освоился в машине настолько, что уже называл кадровика Петром Тимофеевичем и Миркина - Яковом Моисеевичем. Да и у шофера узнал имя  - Саша.

До Свирска домчали махом. На причале повезло: паром уже готовился к отплытию; загрузились, не покидая «Волгу», и причалили вблизи самой Каменки. Переспросили дорогу на Бохан и покатили дальше...

На дворе стояла поздняя осень, явившаяся первыми холодами. Иней тянувшихся вдоль трассы линий ЛЭП и окрестных кустарников лесостепи здесь сменился на искристо-сверкающие куржаки на заборах, на кронах одиночных берез. Да и те обильно осыпались и таяли под натиском полуденного солнца.

...Марии Ефимовны не оказалось дома - приболела: увезли в больницу. Матюкнувшись и досадливо сплюнув перед соседями матери замминистра, Миркин угрюмо молчал в машине до Каменки. Здесь, слава богу, нашли Тамару Ивановну, судачившую с соседкой… Миркин обнял сестру замминистра, радушно улыбаясь, скороговоркой справляясь о здоровье и житье-бытье. Посочувствовал по поводу болезни мамы, вручил с помпой столичные подарки. Тамара Ивановна, высокая, костистая женщина с обветренным лицом и теплыми глазами, настойчиво приглашавшая в дом на обед и свежевыгнанную «кафтановку», и, в конечном итоге расстроившаяся, обматерила чинов, дары приносящих, и обиделась до слез. Искренне обиделась. Но Миркин выдержал все поползновения сестры замминистра. Непреклонно откланялся!

- Это ж надо: побрезговали… - гневливо шипела обиженная женщина, не стесняясь Шкалика. - Вот ведь как зарвались! Людёв вокруг не видят, проволочники падлючие.

- Чё ты их так? - изумилась соседка.

- А… Поисточили всю землю, как проволочник картошку. Все им мало. Страну все богатюют. А сами от народа-то оторвались, как… Да пошли оне!

- Дак твой братик тоже там, средь первых ходит, - едко подметила соседка.

- А я о чем? И тот мать родную проведать брезговает! Правители… из грязи в князи… Надоть снова, как в семнадцатом, страну эту на куски порвать, чтобы повывести шваль эту. С энтими не знамо как век доживать, хоть петлю на себя накладывай…

Соседка перевела глаза на Шкалика.

- А ты чё тут рот разинул, тоже, небось, проволочник. Иди уж, не то тут останешься с бабами век вековать… Али останешься? Так мы тебя тут приласкаем!

Шкалик вспомнил о теплой общаге. Почему-то - о шахматах. О Люсе. Студенческая жизнь вдруг вспенилась и промелькнула во всей её благости и устроенности. А маячащее будущее все же томило неизведанной тревогой. Он уже боялся новой внезапности, которая вдруг да обрушит всю эту череду непреходящего счастья, словно оборвавшийся сон.

...Впечатленный женским змеиным шипом, Шкалик сидел в машине, осмысливая услышанное: «Какие злые… Страну порвать… Это как же обидеться надо? Чего им тут не хватает? Свой дом, огород, куры квохчут… Может, без отца выросли?».

Езда по колдобистой дороге не давала сосредоточиться на одной мысли.

2

В геологоразведочной партии Миркина ждали. Предупрежденные звонком из экспедиции, начальники и спецы ГРП, подглядывая в окно конторы, с утра накрыли стол в кабинете начальника Храмцова. Готовили торжественное собрание в актовом зале: трибуну со стаканом воды, цветы, дежурные плакаты и вывески.

Завидев «Волгу», Юрий Михайлович Храмцов вышел навстречу Миркину. С широченной улыбкой, в неподдельном благодушии крепко пожимал руки всем приехавшим. Пожал и Шкалику - и вопросительно посмотрел на Петра Тимофеевича…

- Это ваш новый геолог, зовут Евгений Борисович, - представил кадровик.

- Очень-очень… ждали, - отозвался Храмцов, - будем рады сотрудничать.

Обнаружив в кабинете полный ажур в виде накрытого стола, Миркин деланно удивился. Однако тут же принялся ругать Храмцова по накопившимся поводам. Тот, краснея и теряясь в присутствии подчиненных, благодушно помахивал головой в ответ.

- Работаем, стараемся… Справимся, исправим, перевыполним…

...После торжественного собрания в актовом зале, где произнесли недлинные речи и вручили нехитрые подарки и грамоты, Шкалик оказался в числе приглашенных в кабинете Храмцова, где его сытно кормили, пытались выяснить биографические нюансы, но в конечном итоге забыли о нем.

Отобедав, Миркин с кадровиком сели в «Волгу» и отчалили восвояси. Специалисты вскоре разошлись по домам. Оставшиеся в тесной компании за изрядно объеденным столом продолжали обсуждать визит высокого начальства.

- В кабинетах виднее, - бурчал изрядно подвыпивший буровой мастер Петя Гандзюк, - поднажать пятьдесят метров на месяц! Ручкой легко рисовать. А ты бы хоть верхонок на это подбросил. На смену не хватает…

- А чё не просил, Петр Иванович? Близко же сидел… - подначил татарин и тоже буровой мастер Ахмадеев.

- А ты чо молчал?.. Или тебе, как партейному секретарю, по блату подкинут?

- Товарищи буровые мастера! А я предлагаю тост за… - Храмцов поднялся и, держа рюмку в правой руке, левой поправлял галстук, - за тех, кто в поле. То есть за ваших… и наших бурильщиков, которые эти пятьдесят метров с честью выполнят! Подсуетятся, значит! А верхонок под это общее дело… и тушенки по ящику, и… коронки сверх нормы… я выхлопочу. Это моя забота. Но план выполнять надо! Это государственное задание. За срыв нас всех по головке не погладят. Правильно я говорю, товарищ Кадыров? Вот за это и выпьем.

- Правильно, Юрий Михалыч… Тушенку надо бы поднять буровикам, - не упустил своего Кадыров, тоже татарин и буровой мастер.

- Да и геологам… не помешает… - поддержал тост Сергей Кацияев, как всегда с легкой иронией.

Старший геолог камеральной группы, ас и автор множества геологических проектов и отчетов, Сергей Карпович радел о своих подчиненных: не полевикам тушенку выдавали по великим праздникам. Мол, им тут не мерзнуть, в конторах-то…

Вспомнили о том, какие были времена в прошлом: и про спецуру, которую «внуки донашивают», и про поставки трофейной тушенки, которую «после войны ещё не доели», и про прежних «эспедишников, достигавших светлое будущее через твою мать…».

Шкалик вышел во двор, поискал туалет. Случайно забрел в дробильный цех. Познакомился со Светой Старцевой, застенчивой дробильщицей. Быстро обвыкся здесь и   попросился переночевать на Светкином топчане, в теплом углу. Света не возражала. Разговорившись с нескладной «золушкой», несмело поднимающей глаза, измученной рутинной и пыльной работой, да и нелепо складывающейся жизнью, Шкалик словоохотливо рассказал ей о поисках своего отца и министровой матери.

- Чё ж он не заберет её в Москву? - Света задала Шкалику его собственный вопрос о судьбе матери замминистра, висевший на его языке ещё с Каменки.

Шкалик вспомнил о проволочниках, которых порвать надо, чтобы страну спасти. Отвечать дробильщице было нечего.

Света заторопилась домой, в садик за дочкой.

Шкалик тщательно подмел пол дробилки, не метённый, наверно, со среды до нашей эры, выстелил лавку новыми пробными мешочками и прикорнул до утра...

Весь последующий день Шкалик оформлялся в отделе кадров, знакомился с геологами, с рабочим местом и своими должностными обязанностями. Его приняли участковым геологом. В какой-то момент кадровичка Волчкова замялась, рассматривая справку из политеха и трудовую книжку. Сходила к Храмцову, затем в бухгалтерию. Геолог Шкаратин оказался без опыта и, более того,  без законченного вузовского образования. Впрочем, справка поясняла, что он «окончил четыре курса ИПИ по специальности «поиски и разведка месторождений» и «может замещать должности младшего геологического персонала», наравне с выпускниками геологических техникумов. А вчерашние комментарии Тюфеича, подготавливающие Волчкову к этим неожиданностям, убеждали и убедили-таки её и Храмцова «о полном соответствии, но с минимальным окладом в вилке». Но более всего кадровичку обеспокоил вкрадчивый намек вышестоящего начальника, отлитый в странную фразу: «за этого геолога я постою…».

Волчкова подметила «непартийный подход» такого заявления, о чем не преминула поделиться с парторгом Ахмадеевым. Ахмадеев головой кивал согласно, но супротив вышестоящего начальства не высказывался. Всех нюансов переговоров Шкалик не слышал и назначенную ставку принял как дар божий.

Потом он бродил по территории, осматривая все, вплоть до гаражей. В одном из них обнаружил цех с геофизической каротажной станцией. Здесь познакомился с Ротей, разнорабочим, прыщавым флегматиком с удивительно-богатой шевелюрой черных волос. И тут же - с Женей Константинычем, хитроглазым мужичком возраста «засорокслихуем». И чуть позже - с Алексеем Осколковым, толстогубым доброхотом и неимоверно любопытным человеком, геофизиком, закончившим тот же политех, работающим в ГРП командированным специалистом…

В зарядной мастерской шпуровочного цеха тоже оказался топчан. Однако в более теплом и цивильном помещении. Здесь Шкалик с согласия начальника цеха договорился было на второй ночлег. И лишь недоуменно-настойчивым вмешательством того в его судьбу о Шкалике вспомнили, как о богом дарованном геологе, который нуждался в жилье и в обустройстве своего быта. Его поселили в общежитии партии, стоявшем на территории, в комнате среди других молодых специалистов.

Так началась его служба в Черемховской ГРП.

 3

Танюшка Нарва сама себе удивлялась: что произошло в природе девичьей? Прежняя, застенчивая, запуганная, как кошка, прожившая детство в конуре с собачатами, угнетенная ли прошлой жизнью, куда подевалась? Растворилась или вознеслась? А эта, тоже кошка, но хитрая, как рысь, вкрадчивая охотница, выпускница вузовская, внезапно наполнилась счастьем и необъяснимой радостью. И распирали эти чувства её обновленное существо. Всего-то причин неожиданной радости, подозревала, две: дали комнату в общежитии, да паренек этот, Шкалик, пропевший, почудилось, вместо  «здравствуйте» - «как зовут тебя, фея?..». Не ответила ему, смутилась. Хоть и не выказала робость. Ушла в свою комнату, где и захватила её волна счастья-радости, украсившая щёчки алостью, а глазки - заблестевшей слёзкой… Притаилась на кровати, зажав ноги руками, и долго-долго пыталась вернуться в свое первобытное состояние. Ан никак… Что-то сделалось в природе девичьей.

Шкалик этот… как его зовут на самом деле?.. Весь день не появлялся на люди. На профиль приехал Леша Бо. Длиннопетельный и заносчивый, болтливый… Расстроенная Танюшка мучилась, не зная, как спросить о Шкалике. Так и не насмелилась. Явные потуги ухаживаний от Леши её раздражали, но - терпела. И тон не тот, и повадка наглющая, и запах… не её.

Шкалик пах как надо.

...Утром Леха Гуран, шофер каротажки смуглый крепыш среднего роста и возраста из местных парней, нанятый на сезон, развозил десантный отряд на точки объекта. Топограф Танюшка Нарва выходила со Шкаликом или с Лешей Бо первой. Оператора с разносчиками косы Ротей и Мишаней Леха Гуран вез до точки, на которой завершился вчерашний день. Только оператору был известен ход его действий. Только он мог приказывать и что-то менять в графике работ и в расположении профилей…

Каждое утро, как мама школьнику, геофизик Синицын повторял Митричу одно и то же:

- Сторожи оператора! Глаз не спускай… - И для пущей угрозы тряс большим пальцем. - У тебя главная миссия не косы таскать, а чтоб он, кровопивец наш, рюмку не надыбал. Иначе, сам понимаешь, всё рухнет. Особенно за Гураном следи, как за поставщиком…

- Свинья грязи найдет, - обмолвился Митрич на всякий случай.

- Тогда сам рыть будешь! - вспылил, по обыкновению, Синицын.

Леха Гуран прозвание по паспорту имел другое. Правда, так же был Алексеем, но фамилию его никто не знал и привыкли между собой называть Гураном - по этническому признаку. Он и правда был гуран - этакий русский бурят или монгол… забайкалец… Добродушный и улыбчивый парень, немного «себе на уме». И безотказный. Все причуды Сергей Сидорыча исполнял беспрекословно. Так ему наказал Синицын, авторитет экспедиционного масштаба. Да и каротажка была привязана к оператору, словно блиндаж к пулеметчику. Здесь хранился весь его скарб: косы, прибор и запасные батареи.

Проект, который нужно было выполнить за летний сезон, был рассчитан на три года. Однако, в связи с непредвиденными пертурбациями сроки были упущены. В «Востсибуглеразведке», кроме Синицына, не имелось своей геофизической службы. И на свой страх и риск Синицын с Храмцовым, с негласного согласия Миркина, принял решение выполнить работы хозспособом. Как уж пойдет, черт его знает. Главное, чтобы «освоить деньги». То есть сделать стопроцентную халтуру. Желательно по высшему разряду. И будь что будет - победителей не судят. Впрочем, судят: на стадии защиты отчета.

Оператора Синицын нашел по наводке знающих людей  - в Иркутском лечебно-трудовом профилактории. Когда-то классный специалист одной из иркутских экспедиций, он напрочь спился и с тех пор всегда попадал сюда по завершению полевого сезона, потому как - более некуда было деваться. Ни кола, ни двора у него не было. А была сильная алкогольная зависимость, прицепившаяся, вероятно, от ослабленной воли. Но по-прежнему его в нужное время находили знающие люди, вербовали на сезон туда, где нужно было «быстро и качественно…».

Геологи - Леша Болотников, он же Бо, и Женька Шкаратин написали заявления и были приняты инкогнито: «топорабочими под харанорскими фамилиями». Которых, по соображениям полной конспирации, в конторе Черемховской ГРП не знали до поры-до времени. Конспирация велась для ОБХСС, бдительное око которой не дремало. Митрич стал Потехиным, Леша Бо - Наливайкиным, Родя и Мишаня перевоплотились в Тяпкина и Позняка. Синицын - Круглов. Правда, на этот сезон он официально пошел в отпуск, оставив вместо себя Сашу Хисамова. На всякий случай. Хисамов проходил «мертвой душой» под фамилией Багмытов. Отдельно, но в общую копилку работали магниторазведчики и две смазливые девчонки с Ленинградского геологического института, студентки на преддипломной практике. Эти проходили без конспирации.

…Оператор работал лихорадочно. И, можно сказать, филигранно. За прибором у него не было лишних движений. Годами отточенная практика сделала его «законченным эргономом», как выразился Митрич. Оператор немного фасонил: гонял обслуживающий персонал как сидоровых коз. За день он выполнял две-три нормы. И все вращалось вокруг него. Синицын с Митричем ежедневно наматывали километры геофизических профилей, прокладываемых ими же. Топографиня Танюшка Нарва с Лешой и Шкаликом гнали следом теодолитные ходы. Обеды и перекусы были краткими. Ужины поздними.

Оператор блюл себя. Работал, как проклятый. Неистовствовал на профиле, восхищая и раздражая подсобный персонал. Разве это алкаш? Его глаза блестели, пялясь на показания приборов - в пикетажку, на показания приборов  - в пикетажку… До лихорадочных сборов и перемещений на новый профиль. Тут он тоже никого не видел: покрикивал, командуя, как на театре боевых действий.

Про рюмку, казалось, забыл…

Казалось, все забылись в лихорадочной гонке рабочих будней…

 ...На кривду всегда наезжает правда. Кто-то из полевиков - бурильщики или техники-геологи - в конторе ГРП проболтался о халтуре. Проконтролировать процесс в работе приехал Сашок Михайлов, старший геолог, рыхлый и добродушный увалень. Сашок был дошлым в геологической службе, но на карьеру смотрел как на великую обузу.

Не зная, каким боком приступить к служебному расследованию, Сашок пригласил старшего геолога Лешу Бо к откровенному разговору. Что ходить вокруг да около?

- Тут такое дело… - несколько смущаясь, начал он. - Пошел я сейчас в туалет, сижу и вдруг вижу - глазам своим не верю - в яме лежит одной бумажкой четвертинка… Схватываешь? Двадцать пять рубликов! Я палочки нашел, ловко подцепил и вот, видишь, купил на халяву. - В руках его появилась плосконькая бутылочка коньяка «Плиска». - Давай за встречу по маленькой?

Леша Бо ошалел. Старший по званию, по должности, по положению, Сашок Михайлов предлагал среди бела дня нарушить режим… И происхождение «Плиски» выглядело пикантным моментом. Да и Шкалик в поле ожидал смены как избавления от кандальной топографической рейки. С матерками поди.

- С ранья самого?

- Да ты не тушуйся. Я всё на себя возьму. Скажу, мол, день рождения, кто знает…

- Меня Шкаратин ждет, и девчонкам надо помочь пробы отобрать.

- Успеем, я тоже помогу.

Стал разливать коньяк в заранее заготовленные стаканы.

- За день рождения? - переспросил Леха. - А у тебя когда?

- У меня в ноябре…

- Давай за встречу.

Чокнулись и выпили. Поковырялись вилкой в капустном салате. Сашок следом налил вторые полстакана.

- А давай за тех, кто в поле?

- За нас, то есть? Как сказал один поэт: «За тех, кто занят много лет работой чёрной. За тех, кто ходит по земле тропой неторной».

- Ну да…

Чокнулись и выпили. В пустом зале местного кафе, где геологи столовались, внезапно из ниоткуда заиграла тихая музыка. На стене проявилось полотно местного мастера под названием «Харанор на восходе». Красное солнце залило степной поселок пожаром.

- Ты представляешь в туалете-то… Смотрю и глазам своим не верю… Лежит новая четвертинка. Я достал. Пошел в гастроном, купил вот эту… А когда сдачу в кошелек складывал, смотрю, а у меня как раз одной новой четвертной не хватает! Во фокус! Представляешь?

Леша поперхнулся. Икнул… и не выдержал, закатился хохотом…

Сашок Михайлов замолчал. Потом разлил остальной коньяк.

- Давай, за…

- …за что?

- За успех предприятия! - решительно предложил Сашок.

- Давай… А какого предприятия?

- А за вашу халтурку.

Леша подавил в себе смех, словно поперхнулся. Посидел, не решаясь на обдуманное действие.

- За халтурку, говоришь… Ух-ты! На что намекаешь?

- Какие намеки? Говорю, как есть… Выпьем за удачное решение проблем с геофизикой.

- А прозвучало ядовито. Будто мы, итээры, с Синицыным приворовываем.

- Я такого не говорил.

- А выпить предлагал…

- Так за успех.

- А давай за Павлика Морозова, если не за что больше? Впрочем, тот ещё герой… Ладно, мне работать надо. Извини… за компанию.

Встал и ушел.

Сашок Михайлов посмотрел ему вслед, слил оставшуюся «Плиску» в один стакан и допил.

4

Шкалик нашел Танюшку по вешке - треноге теодолита, закрепленного на точке, вблизи неглубокого ложка: пряталась от холодного сквозняка. Высокая, плотная, медлительная и застенчивая топографиня, разогревавшаяся каждый вечер на волейбольной площадке, с первой встречи понравилась Шкалику. В её облике - стройном, сдержанно-порывистом топольке - Женька Шкаратин увидел Люсю. Они обе, Люся и Танюшка, словно статуэтки, изящные, холодные, как-то непостижимо тесно объединились, вызывая в нем удвоенное влечение. Люся - когда молча, одними глазами, улыбалась. Танюшка - когда на секунду взвивалась над волейбольной сеткой, напрягаясь изящным телом. Люся - Танюшка… А он и не пытался делить их в памяти! Напротив, видел одну, лукаво-усмехающуюся над его неуклюжей любовью.

С первого взгляда он принял её собственной душой за родственную душу - и с охотой ходил за нею по Харанору, даже здесь, с рейкой. Отсчитывал шаги, бросал под ноги голыш-пятку, пытался, преодолевая порывы сквозняка, держать рейку строго вертикально. Танюшка работала не спеша: теодолит не терпит суеты. Брать отсчеты мешала противная дрожь в окуляре - ветер… И она подолгу льнула к окулярам, подозрительно долго.

...Заждавшись, она не шевельнулась на шум явившегося Шкалика. Словно заждавшись там, на кровати в общежитии, - как в тот первый порыв Шкалика подкатиться под бочок. В тот вечер, влекомый сладкой тягой, будто бы полетом в фантастическом сне, уйдя с волейбольной площадки, он протиснулся следом за ней в девичью комнату, и оттеснил от двери, и пылал стыдом, и так же молчал на её каменное безмолвие. И так же попытался примоститься в кровати, куда она, тяготясь его присутствием, легла. Таня, казалось, не удивилась. Возможно, не нашла слов возмущения. Может быть, ожидала продолжения его наглости… На второй-третий вечер сцены их встреч в её комнате не грешили поисками новых мизансцен. Протискивался за нею, пожирал глазами, и - оба молчали...

Найдя Танюшку в ложбинке, Шкалик совсем как в общежитии подкатился под её бочок со спины, приобнял топографиню… Не шелохнулась.

Извечный даурский сквознячок не задувало в ложбинку. Пригревало полуденное солнышко. Неподалеку, словно, нестройное скрипичное соло, подыгрывающее степному шелесту ковылей, попискивали хомячки-пищуги.

Медленно, настойчиво и прилагая повышенные усилия, Шкалик пытался развернуть Танюшку к себе: точно как в кровати… Живая и жаркая, совершенно непостижимая, она не реагировала. И не упиралась. Под силой его руки повернулась - колода-колодой - и продолжала безстрастно, с закрытыми глазами и крепко сцепленными губами безмолвствовать. Шкалика потрясывало. Наглея, он стал копаться в пуговицах её фуфайки… Проник рукою к телу… Танюшка едва заметно напряглась. Эта едва заметная её девичья реакция возбудила Шкалика совершенно. Он резко повернул её на спину и лег сверху… Она отвернула лицо.Но Женька жадно впился в губы, пытаясь вызвать в ней ответное чувство… Таня не отвечала… Расстегнутая фуфайка ничего не решала… Его рука опустилась вдоль тела, загребая в ладонь рубашку, проникая под резинку...

Сквозь нескончаемую музыку степи молодые любовники услышали шум приближающейся каротажки. Леха Гуран вез горячий чай к обеду.

Шкалик резко отвалился и пополз вдоль долинки. Через десяток метров он неожиданно наткнулся на… овцу. Бедное животное провалилось в одну из брошенных буровиками скважин. Погрузившись в забой наполовину, бессильно побарахтавшись несколько дней, очевидно, ожидала своей худшей участи.

Шкалик вскочил, вышел на бортик долинки и замахал руками Лешке Гурану.

- Геолухи… проклятые… - пробормотал Гуран, увидев этакую картинку. - Ну чо вы везде лезете…

- Вроде живая, - отреагировал Шкалик.

Из каротажки попрыгали Родя с Митричем и девчонки-магниторазведчицы. Они обступили яму с овцой. К ним молча присоединилась Танюшка Нарва.

- Ой, ну что вы стоите… - возмутилась Люда Ходырева. - Она ещё живая, спасать надо…

Шкалик с Гураном схватили овцу за шерсть и легко вынули из забоя. Затем Лешка Гуран верхонкой сбил глину с её шерсти и унес несчастную овечку в салон каротажки.

- Так, Леша… Выходишь, выкормишь… А на завершение сезона привезешь нам ребрышек на шашлычки. Договорились? - Леша Бо не спрашивал, но приказал.

Лешка Гуран молча ушел в кабину. По его ропоту, внутреннему негодованию и ещё черт знает по каким приметам Леша Бо понял, что, завершив сезон, празднуя отвальную, геологи не дождутся от Гурана ни бараньих ребрышек, ни курдючного сала, ни даже рогов овечьих…

Девчонки разложили сумку с продуктами.

- Кто чай пить будет?

- Я не буду, - Леха Гуран и тут неожиданно забастовал.

Он, сидя спиной к колесу каротажки, ковырял самодельным ножом степной дерн и всем своим видом выражал обиду и неудовольствие. За что только? За овцу, едва не отдавшую богу душу в скважине? За нужду якшаться с геологическими пришельцами, к которым сам пришел наниматься на работу? За поруганную землю, за испуганную степь, за нарушенный вековой покой его милой вотчины?.. Сам, наверное, не знал и не мог осознать - за что ему выражать свой тихий протест понаехавшим в харанорскую долину человекам. Коричнево-смуглое его лицо и без солнечного загара темнело в тени каротажки гневом вскипающей крови.

Он не знал будущего, не мог увидеть свой край в картинах мира, которые вот-вот, в ближайшую четверть века, да и во весь век проявятся антропогенно-индустриальными образами перемен. Железо, стекло, бетон и химические конструкции встанут здесь, в антураже бесконечной живой степи мертвящими монстрами. Высосут озеро и реки-ручьи, вспашут зыбкий супесчаный целик, а самые голубые небеса заслонят арматурно-архитектурным хаосом…

И хорошо, что не знал. Ибо не батыр Леха, не батыр… Видать, стекает с него гуранская кровь и впитывается в угольные пласты… Зря читал в школе улигеры про бедного Улунтуя и сопливого Нюргая, выросших и побеждавших фантастических чудовищ.

Неужто и живет - зря?

...Напились чаю, разъехались, разошлись… Работать надо.

5

Тоненькими пальчиками она вертела кусочек парафиновой свечи, формируя из него кубик. Полулежа на кровати, ноги в резиновых сапожках - на стуле. Хмурые глазки, обиженные губки…

В день приезда Леша Бо, как старший геолог, отправился посвящать Валю в харанорскую геологию. В головку её нужно было втемяшить геологическую легенду региона, нормы и правила описания и отбора проб угольного керна, то да сё… Маломальские навыки, без которых нельзя документировать керн скважин. Валя - молодая специалистка, ей наставник позарез нужен. Не то напорет в пикетажке что-нибудь лишнее.

Застав девушку за скульптурным рукоделием в позе натурщицы, Леша Бо смутился, но вида не подал. Не особенно устыдилась и Валя. Однако ножки со стула сняла, села в кровати.

Валю Фролову созидали не родители - боги. Отшлифовали её формы до скульптурной изящности, выписали голубизну глаз и алость щек, пугая окружающих излишне нежной хрупкостью и беззащитностью конституции.

Валя выбрала для жизни геологический хлеб, вероятно, как и многие прельстившись лишь романтикой профессии и ничего не подозревая о её изнанке.

Девчонки-геологини, толстушки или худосочные, бойкущие или скромняги, обреченно привыкали к мысли о избранной судьбе. Одних замануло призвание. Другие - жертвы династий. И те и другие, притираясь к камералке и полевым условиям, привыкали, воодушевлялись или угнетались в пылу каждодневной суеты, не избавленной от малых прелестей и неизбежных тягот. Вокруг толпились мужики, зачастую не рыцари и галантные кавалеры, но грубоватые мужланы, а то и хамовитые снобы, инфантильные недоросли, неуклюжие пацаны… К каждому приходилось приноравливаться - коллеги. Приноровиться приходилось к ветру и солнцу, к буровому балку, керновым ящикам и прокуренной вахтовке, к стеганной робе и тяжелым прахарям. К неизбежному, как соль земли, мату-перемату…

Мужикам приходилось приноравливаться к девчонкам.

...Леша смутился, попятился. Наставлять лучше на буровой, у кернового ящика, но можно начать из конторы.

- Извини… ворвался к тебе. А где девчонки?

- В Борзю уехали… Люсиного мужа провожать. Его в Букачачу командировали на месяц.

- Мужа в Букачачу, а жена… хм…

- Вчера плакала.

- А ты что загрустила? Буду тебя развлекать… по долгу службы.

Леша Бо, долговязый и «стрункий», жил, казалось, «в потустороннем мире собственных стихов и не реализованных замыслов. Как сие подметила Люся Ходырева, общаясь с ним лукавой полуулыбкой на смазливой рожице. Леша впечатлился. Впрочем, замыслы его едва ли до конца были осознанными, осмысленными. Потому и представлялся Леша людскому окружению неким романтиком на беспочвенном основании. Поэтишкой местным… Тем и интриговал женское окружение. Люсю, успевшую выскочить замуж за однокашника - тоже…

Камералка - закуток в общежитии. Здесь ютились только столы-стулья, пустая, плетенная из проволоки корзина под мусор. На стене карта-схема месторождения. Вид из окна - на столовую, украшенную горделивой вывеской «Каф», с облупившейся буковкой е...

- Мы сейчас здесь, буровые стоят тут… - Лёша без церемоний приступил к посвящению в легенду.

- А где север-юг? Тут? - перебила Валя, потянувшись рукой к карте, неожиданно близко пригнувшись и обдав наставника приятным запахом.

- …угли бурые марки бэ два... Форма месторождения… имеет форму мульды… Север - там… - Наставник от чего-то необъяснимого вновь смутился, и его менторский пыл угас.  - А ты… угольную геологию изучала?.. Ну, что я буду распинаться… В процессе освоишь… Пойдем на улицу?

- Нам угольную Чернов читал. У меня отлично по всем предметам. А экзамен будет?

- Какой экзамен, ты что? Пикетажка все проявит... Тут осваиваться будем или… по поселку прогуляемся?

- А как же легенда региона?

- С Шерловой горы хорошо видно. Хочешь - покажу?

- А бэ два это дюрен или кларен?

- Куда тебя занесло… Угли бурые, да, но… если хочешь, бурые угли этого месторождения витринитовые, то есть гумусовые, матовые и полуматовые, полублестящие… Там ещё зольность, сернистость, крепкость… Это тебе ни к чему. Ты у Шкаратина пикетажку попроси и изучи её, как… библию, то есть азбуку...

- Значит, витрен? А пласты азимутально куда падают: сюда… сюда?

Она снова потянулась к карте, отстраняя Леху грудью. И порывистый её натиск, и тепло тела, и невинный взгляд, и девичье очарование - взбудоражили и взорвали Лешу. Он отшатнулся и ощутил внезапный жар лица… Поспешно отошел к окну.

- По разному. Они почти горизонтальные. Градусов пять-семь есть… По мощности - этакие пластики черного шоколада в песочном тортике. Наиболее жирные - третий и четвёртый. На разрезе покажу. Пошли… на Шерловую.

- Можно я переоденусь?

- Валяй. На улице подожду.

Леша Бо выдохнул воздух, ощущая краску лица точно жар от углей костра. Вышел, зацепив ногой пустую корзину и чертыхнувшись.

Валя вслед коротко хохотнула.

...Шерловая гора - горняцкий поселок, приютившийся в степи, у подножья небольшой горушки. Больше, чем Харанор, облесен и защищен от вековечных ветров. Но так же казенно-неуютен и прямолинеен. Из архитектурных изысков - поселковый ДК с круглыми колоннами у входа.

- Рассказывают, основал поселок нерчинский казак Иван Гурков, нашедший здесь цветные камни - топаз и аквамарин. «За сие открытие велено выдать ему в вознагражденье пять рублей». Пять рублей казак пропил за одно лето, но дом и нехитрые постройки успел сделать… Поселок рос как на дрожжах на оловянной руде. Потому и имя получил - Шерл, черный турмалин, то есть - руда на олово, ну, ты знаешь…

- Обижаешь. Я вообще-то не на уголь специализировалась, а на цветные камни.

- Во как. Не на тот поезд посадку сделала?

-Все банально: Миркин меня на деньги раскатал. Мол, жилье будет собственное и оклад, как…

- …у техрука.

- Тебе тоже обещали?

- Мне-то ладно: я на тройки учился. А как ты… такая… повелась на такие условия?

- Какая?

- Хрупкая…

- Ещё?

- Нежная…

- Ещё?

- …как хрустальная…

- …туфелька? Меня родные по блату пристроили.

- Ни фига себе… А говоришь - Миркин.

- В том числе.

- Постой… Значит, Миркин - твой…

- ...Мой-мой… плюс ещё один… Тюфеич.

- Кадровик из экспедиции?!.

- В Шерловой горе магазин хозтоваров есть?

- Есть книжный. Тебе зачем хозторг? Мыло выдадут…

- У меня в поезде кружку украли.

Путь до первых взгорок преодолели лихо. В короткие передышки Лёша показывал рукой: ось мульды, границы Харанорских копей и Кукульбейского разреза, векторы буровых профилей и площадей, на которых им предстоит выполнить работы. Валя переспрашивала, сама тянула руку, уточняя то да сё. Лицо её источало розовый цвет и удовольствие. Леша украдкой любовался...

В книжном магазине, перерыв весь выставленный фонд, Леша неожиданно обнаружил любопытный фолиант: двухтомник «Киевская псалтирь 1397 года”»- красочное фотовоспроизведение рукописи и исследование её, сделанное Г. Вздорновым, очевидно, историком и искусствоведом. «Книга о Киевской Псалтири написана мной в 1969-1972 года» - нашел строчку во втором томе. Два тома, обернутые в суперобложки, упакованные в картонный блок, общим весом почти в пять килограмм. Цена была: шестьдесят рублей. Были и деньги, но лишь месячный бюджет. Как бывало не раз, решение о покупке было сильнее рассуждений и сомнений: не оставлять же такой фолиант здесь, в богом забытой дыре…

Под недоуменным взглядом Вали, Леша заплатил за книгу.

- Тяжелая? - участливо спросила девушка.

- Своя ноша…

- Давай в хозторге авоську купим?

- Идея.

- А почему у вас хребет зовут Кукульбейский? Что это означает? - спросила Валя у посетительницы магазина, роющейся в книжках.

- Тамарочка! Тут по твою душу. Почему хребет Кукульбейский… спрашивают.

Из-за прилавка с улыбкой выкатилась округлая моложавая дама с узким разрезом бурятских глаз и окатила геологов добротой сине-голубых зрачков, глубоко посаженных в округлое же лицо.

- Кукульбейский… вы спрашиваете? Звучит это по-нашему, по бурятски, - хуху, то есть синий или, точнее, сивый… А означает «Синеющая гора». Возле озера Хуранор есть седловина, называется тоже хуху… Хухучелотуй. А вы, наверное, геологи? Из Иркутска?

- А не скажешь, что он синий, скорее уж сивый… А Харанор - что означает?

- Кара - это черный, а нур - озеро… Получается Черное озеро…

- Это куда ни шло… Спасибо. - резюмировала Валя и повернулась к книжным полкам.

Продавщица вернулась за прилавок.

- Мы геологи из Черемхово, - сгладил Леша бесцеремонность коллеги. - У нас там тоже кара… уголь…

Вероятно, дурной пример заразителен. Валя, кроме эмалированой кружки, обнаружила в хозторге вещь, от которой не могла оторвать взгляд. Это был бронзовый бюст опального барда Владимира Высоцкого, весом в полтора килограмма. Отлит, вероятно, местным умельцем.

- Тебе зачем? - спросил Леша, щелкнув пальцем по голове бронзового барда.

- Ты что, это же сумасшедшая знаменитость! - капризно возмутилась Валя. - Бюстики мама собирает. У нас коллекция из тридцати трех знаменитостей. Такого нет. Мама умрет от счастья! Но… у меня, кажется, денег не хватит.

- Ладно, бери, я добавлю.

Из поселка они шли воодушевленными, близкими по духу друзьями. Обоим улыбнулась сумасшедшая удача: отоварились раритетами. Солнце катилось к закату, и синеющий сумрак от Кукульбейского хребта подгонял в затылки.

- Давай полетим! Мне ещё в баню успеть надо, - закинув фолиант псалтыри за спину, Леша Бо торопил спутницу.

- Давай кто вперед до того распадка? - Валя вдруг сорвалась на бег.

У распадка, на кривом поворотике, перешли на шаг, похохатывая, успокаивая дыхание. Бронзовый бард, прижатый к груди, оттягивал девичьи руки. Она тоже перекинула авоську на спину, но при ходьбе бюстик надоедливо болтался.

- Отдышалась? Давай спортивной ходьбой… до березняков?

- Ага… Покажи, как?

Они затрусили по дороге, но вскоре прекратили это издевательство над собой, снова заходясь хохотом.

- Давай твою болванку… Мне для равновесия пойдет.

- Какую… болванку? Это же наш битл! Болванку нашел! Да ты сам…

Валя мигом сменила смех на праведный гнев. Но авоську с бюстом всунула в Лешину руку.

- Ты красивая, когда сердишься, - смущенно обронил Леша, примирительно заглаживая молчаливую паузу и размолвку.

Но сердитые губки спутницы ещё дулись, а личико розовело не то от закатного солнца, не то от ветра. Но, скорее всего, от неуклюжей лести наставника, отставшего на шаг, сутулящегося под авоськами с ношей.

- А ты дундук, - снова запалила Валя огонь раздора, - Высоцкого обидел. Ты хоть слушаешь его? А сам так можешь?!

- Подержи авоськи, камешек в кед попал.

- Ладно, догонишь…

Она припустилась с пригорка, но внезапно упала. Громко вскрикнула, явно от боли.

- Ты чо делаешь, ёш т-тывою маму, куда ты гонишь… - Леша, кандыляя босой ногой, размахивая кедом, добежал до нее. - Что с тобой?

Искаженное Валино лицо всерьез напугало его. Она тихонько стонала, явно превозмогая боль.

- Лёш, что-то нога занемела…

- Какая нога?

Он мысленно-радостно отметил это её первое «Лёш».

- Левая, подвернулась.

- Здесь? Что чувствуешь?

Он пальцами поверх трико,ощупывал её лодышку и сустав ступни.

- Колено занемело… Ой, мамочка моя… Да пусти ты… - Она попыталась подняться, опираясь на его руку, но тут же оставила эту затею. - Что ты стоишь, дай руку!

Он подхватил её за талию, рывком поставил на ноги. Валя, кривясь лицом и скуля, попыталась опереться на ногу. Боль была сносной. Неожиданно улыбнулась и нервно хохотнула. Зажав в руке рукав его куртки, попробовала сделать шаг, но тут же присела и завалилась на дорогу. Леша не успел подхватить.

- Ну чо ты меня роняешь… Я что тебе… чурка?!

- Резкая боль, или саднит?

- Болит. Колено ноет.

- Перевязать надо - по-любому. Чем только? Идти сможешь?

- Сам иди… Я тут умру.

- Мне за машиной идти, или как?

- Нет! Я здесь одна не останусь, и не мечтай.

Они замолчали. Сумрак степного вечера висел внизу, над Харанором, но поселковые огни ещё не горели. Слабый ветер приносил снизу шум и сухую прохладу. Затянувшееся молчание оба не решались прервать. Думали об одном.

- Это… Я донесу тебя. Возьмешь в руки авоськи? Или тут бросим?

- Ты чо, амбал? Я голая сорок пять весю.

- В общем, так. Бери меня за шею левой. Правой - авоськи. Одну перекинь через мою шею и придержи левой же… Но сначала надо колено чем-то перетянуть.

- Чем конкретно? Трусами чо ль?.. Или бюзиком?

- Идея, бюзик-то крепкий?

Снова замолчали. Слушали тишину и посвисты ветра в шелестящих листьях березняка. На станции прогремел товарняк. Над головами в синеющем небе кружили два ворона. Возможно, сапсаны… Совершая парные виражи по замысловатому лекалу, словно в схватке или в любовной игре, птицы завораживали поймавший их взгляд.

Валя решилась.

- А… ладно, запусти сюда руку, там две пуговки, - оттянула воротники штормовки и водолазки. - Давай, не тяни резину, не впервой, поди…

- Тебе?

- Ах ты, гад! Тебе… счас как врежу… Отстегивай давай…

- Ну, отстегну. А дальше?

- Дальше - не твоего ума дело…

Леша Бо запустил руку под девичий воротник. Во рту стало сладко и противно, так, точно блудливое чувство, стыд и совесть всколыхнули единую сумасшедшую взвесь в его теле. Пальцы не могли быстро справиться с пуговицами, но Валя понимающе молчала. Наконец он одолел пуговицы и быстро высвободил руку.Бюстгальтер взвился в её руке и тут же повис на коленке.

- Давай, вяжи.

- Хорошо бы ещё резиночкой перетянуть.

- От трусов, чо ли? На вот, платок носовой.

Связав авоськи, Леха повесил их на шею. Левой рукой перехватил Валю за талию и легонько поставил на землю. Попробовали сделать пару шагов. Им удалось идти - на трех ногах. Но вскоре Валя уже приступала на левую.

- По долинам… и по взгорьям… - пропел Леша, - а вон там - выход первого пласта на поверхность…

- Да пошел ты…

- Токо с тобой…

- Не зли меня, получишь…

- А я о чем?

- Ах ты, гад…

Так они кондыляли по Харанорской долине, зубоскаля и переругиваясь. Его спину и шею давило авоськами, а на руках гирей подвисала драгоценная ноша. Ей, «ноше», было жарко и временами особенно больно. Она сдержанно стонала, и стон этот он бесстыдно воспринимал, как постельное томление. Иногда его ошеломляла сиюсекундная мысль, что это может скоро закончиться - к сожалению. И замедлял шаг, и незаметно прижимал её тело к себе больше, чем было нужно. И она не роптала. Лишь иногда всхлипывала: не то от досады на себя, не то от боли. «Вот так выносили раненых с поля боя» - подумал и хотел вновь пошутить Леша Бо.

Уже совсем стемнело, когда докандыляли до поселка. У подъезда ближайшего дома Леша попытался опустить свою ношу на лавку. Валя крепко вцепилась в него, повернулась в его руках и приникла - губами к губам… Её мокрое от слез лицо горело жаром. Она тихонько стонала, и он уже не понимал, что с нею. И что с ним. Губами не решался ответить. Руки не мог отпустить. Вдруг она глубоко вздохнула, словно захватила запас воздуха и с силой впилась в его губы. И всю её колотило нервной дрожью так, что Леша не на шутку испугался. Он осторожно опустил её на скамью, не отнимая губ. Опустился перед ней на колени. Авоськи душили шею. Но более того его душила Валя - объятиями. Леша с ужасом подумал о том, что рано или поздно это закончится и - уже навсегда. И это её кратковременное сумасшествие уже нельзя будет испытать снова. Она одумается, застыдится, возможно, просто проклянет его, свидетеля и очевидца… Шальная эта мысль побудила внезапно новый приступ страсти, теперь уже от него. Он оторвался от губ и стал целовать её мокрое лицо. Она обвяла. Плакала, не освобождаясь из его рук, беззвучно и бессильно.

…В общежитии их потеряли. Поматерили для профилактики. Но никто не пытал что и как было. Вернулись и спасибо.

Валя прихрамывала ещё день. Мениск на коленке сдюжил, а потянутое сухожилие к её первой поездке на скважину восстановилось. Между нею и Лешей Бо никаких безумств более не происходило.

 6

- Мой ход? Я ладью жертвую. Как говорится, за ладьей не постоим…

Сашок Михайлов исподлобья смотрел на Шкалика, не снимая пальцы с шахматной фигуры.

- Туру то бишь… - Шкалик ответил взглядом на взгляд.

- Нет, ладью. Меня так учили. Тура у турков, кажется…

- Ходить будешь?

- Думаю…

Шахматный блиц затянулся. Митрич, Леша Бо и оператор, быстро «сделанные» Шкаликом в своих партиях, стояли за спинами, ожидая турнирной развязки. Сашок Михайлов проигрывал. Скрывая нервную дрожь, он не решался на жертву, но и выхода из цейтнота не видел.

- А ты правда отца ищешь? Мне кадровик все уши прожужжал, просил путем узнать.

Сашок все-таки снял пальцы с ладьи и откинулся на спинку стула.

Шкалик от неожиданного вопроса смутился. Геологи переглянулись. Митрич почесал лысину. Преодолевая растерянность, Шкалик потянулся за фигурой, но ход не сделал и взял в руку стакан с чаем. Отпил. Неопределенно повел плечами.

- Ну, ищу… Кадровик при чем? Предлагаю ничью…

- Согласен… - эхом откликнулся Сашок.

Смешал фигуры на доске и встал из-за стола.

Шкалик встал следом…

- Э, коллега… А моя партия? - Оператор присел за стол.

Но Шкалик со стаканом в руке вышел в коридор. Долго не появлялся. Митрич, поверженный Шкаликом, но выигравший у Лёши, выигравшему у оператора, сел за партию с последним, нарушая уговор: играть на вылет. Сашок Михайлов из состязания вышел. Чуял, что тут его за своего не приняли. Наверное, Леша Бо проболтался и его секретная миссия провалилась.

- А ты не знал, что он отца ищет? В душу полез, кадровика приплел, сикось-накось…

- Все чего-то ищут! Отца, сына, славу… алые паруса… А зачем? Зачем он его ищет? Дурдом какой-то. Что изменится, если повезет и найдет, допустим, этого батяню? Вдруг он министром окажется или знаменитым артистом? А если алкашом?.. Он хоть раз задумывался о цели своих поисков? Или о возможных результатах? Петр Тимофеевич  - не отец, но солидная кандидатура…

- При чем здесь кадровик?

- Он его усыновить хочет. Сам в детдоме вырос. Хочет на старость лет задел сделать… Как думаешь, Шкалик пойдет на это?

- Он тебя в шахматы сделал? Чё тупой… такой… Шкалику его отец нужен, личный, слышь ты… Мамка завещала найти. Завещание - это бриллиант такой… Семейная реликвия… Он хочет батю найти, как… не знаю… опору в жизни, что ли… Ты Тюфеичу скажи: пусть оператора усыновит. Этому точно батя нужен. Ну, или какое-нибудь шефство.

- Вничью партия была. Ты-то тоже Шкалику продул.

Блиц быстро закончился. Оператор выиграл у Митрича повторно. Больше никто за стол не сел. Геологи повалились в кровати, с книгами в руках. Леша бормотал несуразные слова:

«Хара-нор… кара-пуз… за-бор… пара-шют…».

Шепот его, точно шаманское заклинание, склонял геологов ко сну… Дремали. Слушали шамана…

«Про-щай, Хара-нор… зна-ешь… за-будешь… дос-танешь… чек-лага… Тур-га… Кукуль-бейка…».

Сашок Михайлов, завернувшись в одеяло, несмотря на ранний час, уже посапывал. Митрич вышел поискать Шкалика, который, впрочем, не потерялся: сидел на ступенях крыльца.

- Продул я оператору, - признался Митрич Шкалику, присаживаясь рядом. - Это что теперь получается? Сашок на контору работает? Про халтуру вынюхивает, Тюфеичу досье поставляет… Ты знаешь, что Валя Фролова родственница Тюфеича? Да и Миркина, вроде…

Шкалик неопределенно передернул плечами. Не нашел что ответить.

- Слушай, значит, не зря диссиденты за рубеж бегут?.. Там за халяву, наверное, не преследуют? Капитализм же.

- И нам не заплатят?

- Между нами говоря, я вообще против халтуры.

- В смысле?

- Почему я, техническая интеллигенция, должен рабочим тут прирабатывать? Западло мне… Даже за лишние бабки… Сидят там, в конторах, чаи гоняют. О договоре раньше думать надо было!

- Это ты о Миркине?

- И о нем тоже…

- Значит, не в деньгах счастье?

- Да ты не тушуйся. Пробьемся. За нами Храмцов стоит, Синицын. Да и сам Миркин, вроде, в курсе. А кадровик Петр Тимофеевич, говорят, тебя в экспедицию перетаскивает, там Буянова менять надо: стареет старичок…

- Не… У меня не законченное, - вяло отозвался Шкалик.

- Закончишь, какие твои годы. А там и отца отыщешь. В экспедиции шансов больше. Ну, я пойду. А ты по бабам?

Митрич хитро улыбнулся и ушел. Шкалик остался сидеть, уронив голову в колени. Что творилось в его душе - бог знает...

Митрича, вернувшегося в комнату барака, обуревали слухи. Главный на сегодня слух - контора ГРП взбунтовалась против «халтуры». Вот и Сашка прислали - для расследования преступного сговора.

- Виталий Константинович, зачем Хисамов-то приезжал? - не удержался Митрич от законного вопроса.

- Водку пожрать.

Синицын, ртуть белобрысая, на ответы быстр, как и на прочую работу. Немного заполошный, заплетающийся даже в языке, но добряк, каких свет не видывал, обо всем судил наотмашь. Эту его смесь - искристость и мягкотелость - знали все и пользовались.

- На Сашку где сядешь, там и слезешь. Лучше бы магниторазведку нам сделал, а то девахи питерские до зимы не справятся. То Лешку им дай, то Женьку…

- Лешку-то они для другой надобности просят.

- Он чо им, бык племенной? А как же этот… с Букачачи? Не обеспечивает? Мужики хохочут.

Леша уже взгромоздился на подоконник, в пикетажке пишет: «Малыш играет гибель Трои… Лошадку из папье-маше меж гаражей тайком устроив, - чужую, чьих-то малышей… И что-то там, внутри коня?...». Подумав, дописывает посвящение: «Л. Ходыревой». Допишет - подарит Люсе, почему-то, не Вале. О которой думает беспрестанно, смущаясь до алых щёк.

Митрич на все это смотрит с иронией и нежностью. Его стихия, человеческая… Он и сам, Митрич - Алексей Дмитриевич Осколков - неимоверный человечище: плотный, сбитенький, солидный, с головой, лысой до зеркального блеска, напичканной легендами, слухами, байками и просто словцами, которые ни на миг не сходят с его острого язычка…

Девчонки-геологини, все как одна, прообразы для полотна живописца. Горделиво-независимые и беззащитно-ранимые. И такие же неизвестные всему белому свету. Покуривают, заразы! Леша у них поставщиком сигарет заделался. Курят самое крепкое. Лишь когда заканчиваются терпкие, с фильтром, - переходят на болгарскую «Шипку». И снова Леша в поездках на Шерловую Гору или в Борзю покупает им по блоку. Работают на одни сигареты! Хорошо, что в кафе их кормят «под зарплату»...

...На волейбольной площадке Митрич застал всех за исключением оператора - этот спортом не интересовался.

- Товарищи геологи, а где оператор?.. Вы мне за него головой отвечаете!

- Они с Сашком в шахматы играют, под окном, на лавочке, - обмолвилась Люда Жданова.

- Успокоила чуток, а то я уж холодным потом покрылся. - Митрич блаженно поглаживает живот. - Кстати, я придумал… Напишу роман под названием «Мертвые души Харанора». Это будет второй том, который Гоголь сжег. А мертвые души - это будете вы все. Каждому дам свое имя… собственное. Казимир Светкин… Ждан Людкин… И тот, кто оператора прозевает или водку ему притартает, будет в веках так разукрашен, что… свинья позавидует. Предупреждаю, черт побери…

- Э-э-э, Дмитрич, ты что нас пугаешь? Сам-то кто в романе будете, Чичиков, наверное?

- А оператор - это кто будет? - Фабула будущего романа Лешу Бо заинтересовала. - Наверное, Хлестаков?

- Ты романы спутал… Хлестаков - из «Ревизора», - уточнил Митрич.

- Ой, все Гоголи! - восхитилась Люда Ходырева.

- Хлестакова, наверное, с Михайлова списывать будешь?  - стоял на своей фабуле Леша Бо.

- Алексей Дмитрич, а ты напиши лучше продолжение «Идиота», - внес свою лепту Шкалик. - Чур, мне главную роль…

Митрич озадаченно пожал плечами. Посмотрел в сторону лавочки, где должен был находиться оператор. Разговор внезапно погас. Все разошлись с площадки домой.

...«Митрич умный… - думал Шкалик, вспоминая вечер на площадке. - Лысый интеллигент, возможно, будущий писатель, которого заставили торчать с этой дыре и делать черную работу. И все мы тут халявщики, даже Синицын. И все согласились… за деньги. Как чичиковы… Продажные твари… Почему так устроен мир?»

Отца в Тунгиро-Харанорской впадине не было. Женька почувствовал это вчера, сидя на крыльце харанорского барака. Сердцем почувствовал - или просто душой знал. Здесь ему делать нечего. Все попытки поисков были ошибочными и тщетными. Зря остался в Иркутии. Зря устроился в теплом местечке Черемховской провинции, зря болтался по командировкам - городам и весям Забайкалья. Нужно возвращаться в родные места.

Глубокой уже ночью, когда Шкалик открывал Танюшкину дверь, он почти до стона понимал, что идет прощаться. Прижаться к ней, полежать на ней, не испытывая ни страсти, ни вожделения. Запомнить её… Как Люсю… Впитать, как озон послегрозовой ночи. А когда она неожиданно и податливо ответила ему и вцепилась ногтями в спину, больно, жадно, расцарапывая кожу и закусывая жадными губами его губы, Шкалик потерял разум и контроль над собой...

Очнувшись под утро, слушая её сонное дыхание, он осторожно оделся, притворил за собой дверь и ушел на трассу в сторону Борзи. Ушел, порывая все нитки едва образовавшихся связей, ни о чем не думая, ничего не ожидая. В предутренней тьме, под посвист долинного ветра, налегке, в теплой фуфайке идти было легко и блаженно...

7

После суточной отсидки в КПЗ в Иркутске, Женька Шкаратин был отпущен и, по настоянию милиции, возвратился в «Востсибуглеразведку», в уже знакомый ему кабинет Тюфеича. На дворе стояла глубокая осень. Все как в первый заход Шкалика в коридор экспедиции. Нет, пожалуй, два года назад было много теплее. Может, от «Плиски» тогда показалось? Шкалик пересидел на захламленном бережке реки в обеденное время, пытаясь выдумать слова оправдания, сто раз проговаривая просьбу: «пошлите на канские угли».

«Был отпущен - пришел» - дистанция огромного размера. Утром, покинув милицейскую КПЗ, Шкалик проехал «зайцем» до родного общежития, взбаламутил знакомые рожи фантастическими картинами геологических былей, веря в свои байки не меньше младших - таки отысканных здесь - сокурсников.

- Ну ты, Шкалик, и Конан-дойл!

- Ты не дерзи мне - получишь…

-А ты не ври. Про зелененьких… зеленю-ю-сеньких… человечков.

- Не человечки они… Значит, иду ночью в сторону Борзи. Дымом воняет. Думал, это от труб. Вдруг со стороны холмика на меня шквал искр обрушился! А за веером искр к дороге покатилась волна огня… Огонь - как волна воды. Только оранжевая и жаркая… Я, идиот, побежал от неё вперед. А навстречу мне вообще пал огня высотой в пол меня… Бегу по грунтовке, огонь по обе стороны дороги, так и лижет. Тело, чувствую, накаляется, штормовка и волосы. Уже и назад хода нет, и впереди - неизвестность… Ночь, темень, дым и огонь… Задыхаться стал. Уже не бегу, а трусцой. Всё, думаю, сгорю сейчас заживо… И, понимаешь, Люся мне на ум пришла… Ведь когда-то узнает, что я сгорел заживо. Как она переживет?.. Во рту у меня сухота, горло першит, хриплю… Потом я задом пошел, упал, пополз, внизу не так жарко, а дорога-то го-ря-чая, как сковородка… Я соскочил… И вдруг новый веер искр, и вместе с ним холодом меня обдало: это ветер в лицо задул, да такой силы, что весь пал отнесло от меня. Только не ветер это был, а зеленое что-то… прохладное и… хвоей пахло... Ну чо ты ржешь?..

- Сочиняешь, Шкалик. Врешь, как по-писаному…

- Ладно, вру… Посмотри на мои брови, волосы… Займи трояк… до получки?

Занял пару рублей под залог шарфа, пересек Ангару на пассажирском катере, как когда-то с Люсей в романтическом путешествии; пешком добрался до экспедиции…

Разговор с Петром Тимофеевичем не получился. Тюфеич не был готов к встрече. Он неожиданно для Шкалика сорвался со стула, наорал, мол, сотру в порошок и распылю в огороде, а потом долго жумкал «пропажу» в объятиях, извиняясь, скрывая прорвавшиеся слезы и чувства, бормотал, бормотал, бормотал… Наконец справился с собой, спросил про паленые волосы, достал бутерброды, заварил чай… Всех входящих просил - «потерпите», и на телефонные звонки отвечал кратким приподниманием трубки.

Пока пили чай, Шкалик успел понять, что он был в командировке в Гусиноозерске, приболел, выздоровел, вышел на работу, что вернется пока - до нового штатного расписания - в Черемховскую ГРП, а далее видно будет.

- Сейчас Саша отвезет тебя на электричку. Вот деньги на первое время, до аванса… И вот ещё что… - Тюфеич заметно волновался. Он тщательно подбирал слова, пытаясь не выдать волнение и быть весомо-убедительным. - Ты же отца ищешь. Это все знают… Тебе нелегко одному. Я уже подключил к твоим поискам свои возможности: эмвэдэ, горком партии… Нет-нет, не возражай! Это не должно быть личным делом одного гражданина, это наша общая миссия… И пока родной отец не отыщется я хочу… Я смею предложить… Я готов принять участие в твоей судьбе, ну, типа отцом… дядькой… Ты не будешь против? Стоп! Не говори сейчас ничего. Поезжай домой, работай, Храмцов в курсе и ничего не спросит. Выходи завтра на работу и… и постарайся справиться. Ну-ну, не благодари. Иди.

- Спасибо, - все же выдавил из себя Шкалик.

И пошел к машине.

8

…Гусенков привез в барак почту для геологов. И лопаточки для конопатки щелей барака. Сутуловатый, медлительный, в новой желтой дубленке, вероятно, положенной ему по штату, щерясь в белесые усы, он лыбился девчонкам-геологиням, выкладывая наземь привезенную поклажу.

- Э-гей, геолухи… Спасение утопающих, как говорится… Вот пакля. Первично затыкаете вручную, потом можно подбить киянками… Будет теплый день - замажем глиной. Завтра привезу вторые рамы и плотника. Сколько метров керна сделали и сколько получилось проб? Храмцов интересуется. Чо сказать-то?

- А почему мы… затыкивать должны? Меня лично этому не обучали.- Нина Ковальчук, играя голосом возмущение, видом своим играет обиженную деву.

- По кочану, - осаживает её наигранный пыл начальник Гусенков.

Ему Нину убеждать некогда: у него - план.

Керновые ящики заснеженными строками в хаосе хранения разметались за жилым бараком геологов. Лишь последний их привоз в затоптанном снегу чернел трубами свежего керна.

- Ну, с почином, братцы?! - деланно возгласил Крестовников. 

- Тут костьми ляжешь, - омрачился Веня Смолькин, окинув мрачным взглядом окрест. - Планы… у них, т-твыю м-маму!

- Не парься, ссыкун! Члены разогреешь!

Андрюшка Жила реагировал намного оптимистичнее, в своем репертуаре. Он шагнул к рубильнику и коротким рывком запустил дробилку. Столб черной пыли выплеснулся в изморозь воздуха. Шкалик покрутил пальцем у виска. Узкие глаза его заулыбались, словно заблистали стеклянные бусинки.

- Кончай ночевать, начинай приседания! - сквозь шум дробилки прокричал Андрюха и стал рукавом разметать снег с ближайшей стопки ящиков.

Смолькин нехотя присоединился.

Им предстояло дробить и паковать в мешки керновые интервалы с углем. За неполный прошлый месяц их здесь скопилось несколько сот метров.

- Давай, не зевай, шевели лаптёй, - самозабвенно кричал Андрюха, рывками сдергивая полупустые ящики из стопки.

- Чё орёшь, д-дура… - лениво оборонялся Смолькин.

Морозное утро высветилось лучистым солнцем. Снежная целина окрест засверкала жемчужным блеском. Слепило глаза и тешило угнетенную душу.

- У меня реванш, Шкалик. Я тебя вечером точно обую. Береги ухи.

- Со мной не садись, Жила. С Нинкой - в чапаева - лучше.

- Э-ей, гроссмейстер, не дерзи. Точно обую. Я понял твои фишки.

- Я без поражений, говорил же…

- Ты, говорят, Миркина сделал? Врут? - приступил к допросу Крестовников.

- Миркин на ничью согласился. Гусенкова сделал. Теперь он мне полушубок не выписывает…

- Так ты это… Храмцову накапай. Гусь нам ещё за шпаклевку сарая должен. И за аврал этот пусть ставит…

- …А какие у меня фишки?

Жила хмыкнул.

- Давайте план гнать…

Геологи молча, сноровисто-сосредоточенно совершали свою миссию. Отбор кернового интервала в ведро, засыпка в сопло дробилки, этикетка, мешок… Очередной интервал… Следующий ящик.

...Через несколько часов пыль забила глаза, носы, уши. Лежала на плечах и спине, слоилась на коленях брюк. Короткие смешки Жилы угасли, Смолькин подавил в себе вынужденную безысходность. Глаз Шкаликов потускнел.

…За бараком геологов, на берегу Солонцов стояли несколько покосившихся изб. Бани. Пополудни одна из них задымилась во все окна и двери.

- Баню… топит по-черному. Иди, Шкалик, договорись, а?

Жила хоть и утратил боевой дух, но ещё мыслил и вымолвил первое, что пришло на ум. Знал: Шкалику не откажут. У него фантастическая везуха! Чем он берет?

Шкалик отошел от дробилки и принялся колотить шапку, затем фуфайку, и трясти штаны. Смотреть на это было смешно, но коллеги лишь ухмыльнулись друг другу. И долго хохотали, представляя, как Шкалик будет проситься на баню.

- Зря смеетесь! - прокричал Жила. - Осколков по секрету сказал, что Шкалик скоро помыкать нами будет: пикетажки браковать, премии лишать… Труханов его на место Буянова ставит.

- Не бреши. Шкалик - д-д-а помыкать? - изумился Веня.

- Почему не тебя, Жила? - вставил вопрос Крестик. - Ты-то нас бы по-свойски премировал! Я тебя через Гуся двину, хочешь?

- Да иди ты! - отмахнулся Жила. - Я про другое… Почему у нас можно с незаконченным… должность получить?

- Да потому как… перпендикуляр! - прокричал Крестик.  - И пусть он будет! Он ненормальный, но правильный, как… как Иванушка-дурачок, в общем… - Махнул рукой вслед Шкалику, тщедушная фигура которого уже скрылась в предбаннике.

- Правильные дурачки, слышь, ты, умник, только в сказках выигрывают. Да и то за счет какого-нибудь волка.

- Тебе виднее, - уклонился Крестик от препирательств.  - Давай дробить.

Они ещё минутку наблюдали, как из бани вышли две фигуры, трудно различимые в лучах заходящего солнца. Желание дробить керн пропало. Образ возвращающегося Шкалика в глазах у всех внезапно преобразился: у каждого - по-своему.

- Замётано. Бабка пробдела и нам, бедолагам, затопила… По-черному! И даже банку самогонки обещала!

- Ну ты и… - удивился Крестовников.

- А он ей тоже пообещал, - ухмыльнулся Жила. - Смотри, Шкалик, не подведи геологию. На тя вся деревня смотрит.

- Этикетку не оставил, брак будет, - заметил Саня Крестик.

И они снова включились в ритм своей работенки. Выполняли план опробования угольных интервалов керновых метров.

Половина керновых ящиков еще ожидала своей участи…

Банька пахла копченым салом. Возможно, это сало, нарезанное в предбаннике, забило нос. Но запах и парной дух, перехватывающий дыхание, обжигающий уши и голые - без верхонок - руки, не останавливали парней: парились от души! Плескали кипяток на горячие камни, бугрившиеся в чугунной чаше, колотили друг друга березовыми вениками, матерились, кричали, хохотали. После первого пара выскочили на снег, попадали в его пышную белизну, повизгивая и покряхтывая. В предбаннике снова приняли по полстакана терпкой самогонки и - на полок! И снова полоснули камни кипятком, и снова схватились за веники… И  - нагнав жару в голое тело - снова кинулись в снег.

Баня ли брала свое, самогонка ли расслабила, только на полке почувствовали усталость, вышли в предбанник.

- Предлагаю вмазать за бабу Маню, затопившую нам баню. - Крестик наливает в стаканы.

- А давайте за рывок?! Труфанов нам премию выдаст.

- …Ты губу-то зашей. Никто и не вспомнит.

- Не, так не честно. Мы им за того парня… план перевыполнили… а они?

- План, хм-м… По зарплате тоже план? Хоть бы раз перевыполнили! В газетах пишут: «за того парня…». Мы тут тоже за… тех парней? - снова ехидничает Саня Крестик.

- За тех… пусть генсеки и сексоты вкалывают. Ну, которые этих парней-то изобрели. Мне семью кормить надо,  - чертыхается Веня Смолькин.

- А Павка Корчагин за что жилы драл? За премию, скажешь?.. - ерничает Андрей Жила.

- А вот за Павку я бы в-выпил. - Веня тянется к кружке.

- А давайте за нашего Иванушку-дурачка! - предложил Андрей Жила, хлопая по плечу Шкалика.

- Лучше - за бабу Маню! - нашел что ответить Саня Крестик. - И за её баню… с самогонкой!

И они снова пошли париться и оттирать въевшийся в кожу уголь.

9

Перегородка из свежеструганных сосновых досок высохла в первую же неделю. Хвойный её дух быстро улетучился. А потеки смолы подсохли и желтели на белом, словно огородные гусеницы. Подсохли и коричневые сучки. Один из них Людка Ильченко вышибла геологическим молотком. Как раз напротив кровати Андрея Жилы. Подумав, вышибла и другие. Скоро сучками, точнее, дырками от вышибленных пятаков заинтересовались все обитатели барака.

«…Осточертело от накала

Пустопорожней болтовни.

О, Саня Крестик, черт лукавый,

Возьми гитару и - шумни…» -

Нина монотонно цитировала стихи Леши Бо, шурша в полутьме листьями тетрадки… Крестик не реагировал.

- Нинель, кинь ластик…

Ластик, перелетев перегородку, закатился под кровать Шкалика.

- Тьфу ты, мать, едрена-вошь… Не могла в сучок сунуть?

- Чем она тебе с-с-сунет… - меланхолически заметил Смолькин.

- Пальчиками… пальчиками работать надо.

- Ага, головой работать надо.

- Голова не пролезет, - засомневался Шкалик.

Последняя реплика вызвала за перегородкой смешок.

В сучок Людка просунула рукоятку молотка и повращала её, как автоматное дуло.

Хохот взорвал теперь уже мужскую секцию. Женская не заставила себя ждать. И, переигрывая друг друга, обе половины закатились в легкой истерике.

Смех стих. В сучок напротив Венькиной кровати влетела тонкая лучинка от полена и едва не вонзилась Смолькину в щеку…

- Т-ты чё, д-д-дура, глаз выткнешь! Заигрываешь? Тут больниц нет, только аптека… - Порывисто соскочив с кровати, Венька запустил лучину в обратную сторону…

Гы-гы-гы с обеих сторон снова потрясло атмосферу.

- Евгений Борисович, а я фюзен от кларена отличить не могу… Колупаю ножичком, даже бритвочкой, а все никак… Что мне делать?

- Ильченка, а ты пиши везде «дюрен» и морду ботинком делай,- вставил Жила. - Да и никто их не отличает, даже… сам Бо, даже… Шкалик. Скажи, шеф?

- Отличаю. И Бо отличает. Он меня и обучал. А тебе, Людмила Даниловна, назначаю наставника в лице геолога Ковальчук. Она тебя на раз-два натаскает.

- Она отказывается, головой вон машет… А ещё, Евгений Борисович, меня буровики не слушаются. Я им и «шипку», и «боргес» покупаю, а как ящики керновые… сама таскаю… И вообще, я домой хочу. - Ильченко деланно всхлипнула.

- Ира, уйми там свою з-землячку, - мирно попросил Венька, - чуть поленом не заколола.

- А я-то шо?! - по-хохлацки бойко отозвалась Людка Ильченко. - Я ничо не сувала…

- Так у тебя нету… ничо... - подхватил Санька Крестовников, - ну хоть молотком поверти…

Люда Ильченко взвилась на кровати и тут же упала на другой бок. Глубоко задышала. Её деланный всхлип грозил и впрямь перейти в рёв. Стройная, складная и порывистая, она пугала окружающих скорой переменой настроений. В сумасбродной её головке ещё не уместились нормы и правила оптимального поведения…

- Кончайте вы там… с намеками.

Нина Ковальчук, старшая среди девчонок, взрывчато-смешливая и с беременностью неизвестного происхождения, строго следила за нравами барака. Выпускница свердловского ВУЗа, она, по невероятному стечению обстоятельств или непостижимой логикой поведения оказалась в Черемховской ГРП, быстро освоилась, прижилась в общежитии, поднаторела в работе. Не шибко вдумчивое начальство её, в очевидном интересном положении и незаменимости, направило в очередную командировку. Женщину на сносях - в щелясто-сквозящий балок, выстывающий к утру, - на мартовский ветродуй и каждодневную битву с тяжелючими керновыми ящиками…

- Ильченка, та не бери в голову… Это они сдуру бесятся. Ты же знаешь…

- Мы ни на чо не намекаем… Без намеков ясно, зачем вы сучки вышибли… Пойду, однако, з-заделаю…

- Кому заделаешь?.. - пробормотал, не сдержался Крестик.

- Не кому, а что… Сучки, б-б-блин! А то глаза выткнут.

Смолькин и впрямь встал, сгреб с подоконника гвозди и принялся забивать их над каждым глазком сучка. Повесил на гвозди полевые сумки.

- Смолькин! Весь сон перебил… - пожаловалась Ира Шепель. - Ну, я те завтра дам!

- А мне… - невнятно пробормотал Крестик. И подхватился: - Кстати, про аптеку… Кто со мной в библиотеку хотел? Заодно и в аптеку заглянем…

Саня Крестовников, как всегда тихо, заразительно и ехидно хихикая, стал быстро одеваться. Секунды раздумывал Венька. Встал с кровати и Шкалик, обмозговывая внезапную мысль. Жила не реагировал. Ластиком он тёр-тёр пикетажку, уничтожая следы временных записей.

- А шо, в Солонечной театра нет случайно? - это среагировала уже оправившаяся Людка. Вероятно, Санькина затея её зацепила. - А планетария? Я б со всей душой…

- ...Пурга!.. Как зверь она завоет... Приятен рокот хрипотцы... Пуржит мелодия гобоя.

По декам взвизгивают псы, - снова принялась за свое Нина.

- Токо баня… без душа, - притушил Людкины страсти Шкалик.

Он тоже оделся и всматривался в зеркало у рукомойника.

- Молоток брать будем? - заразительно хохотнув, вспомнил Крестовский.

И вынул из баула сувенир, подаренный на 50-летие ГРП, который по традиции геологи полевой группы возили с собой.

Парни ушли.

Жила, затерев пикетажку до глянцевого лоска, улегся спать. Библиотекарши и аптекарши его не интересовали.

Девчонки тоже погасили свет. Сумрак подступающей ночи окутал геологический барак, пробиваясь в него через решетки оконных проемов и пару не заколоченных Венькой сучков - в девичий будуар...

...В аптеке геологов не ждали. Аптекарши, толстенькая и худенькая, Тамарка и Ирма, две лаборантки на практике, одна из которых поселилась, как требовалось по договору, прямо на рабочем месте, пили чай. Больше дел не было. Сюда и днем-то мало кто заглядывал. Аптечный дом, пропитавшийся специфическим запахом и ничем не отличавшийся от других построек, стоял в центре деревни, словно специально для удобства жителей и заезжих посетителей. Калитка, крылечко, на котором висела выцветшая вывеска, крепкая дверь со щеколдой. Парни стояли перед ней, не решаясь войти, подталкивая друг друга.

- Чё просить-то будем?

- Как чё?.. Спирт, конечно… Литра три…

Дверь внезапно распахнулась. Под ноги им кинулась ухоженная дворняжка, незлобиво тявкающая на непрошеных гостей. Её отодвинули девичьей ногой. Тамарка, внезапно смутившись, молча глядела на остолбеневших парней.

- Здрасьте… Мы за йодом…

- Ага, нам бы литра три…

Тамарка молча растворилась в проеме. Парни, помедлив, вошли следом, обходя собаку. Очутились у прилавка. Девчонки стояли рядом, на изготовку.

Шкалик неожиданно широко улыбнулся. Девчонки слегка оттаяли.

- Ну, чё вам надо-то, говорите? - спросила Ирма.

В свете лампочки щеки её рдели фиолетовым румянцем, а во рту блистала металлическая фикса.

- Нам бы йоду, - заявил Шкалик.

- И горчичников пачки… шесть… - нашелся Крестик.- Это срочно. Радикулит что-то шалит. Извините, что разбудили.

- Да мы и не спали. У нас рабочий день до десяти вечера. И я вообще не здесь живу.

Ирма отошла к стеллажу с препаратами, а Тамарка обиженно оправдывалась.

- А йоду вам сколько? У нас тара разная.

- Можно… литра т-три? - внезапно обозначился Смолькин. - Меня Веня зовут. А вас как?

- Что?!. Три… банку целую, что ли?.. У нас же в пузырьках по пятьдесят грамм.

- Слить надо…

Ирма принесла упаковки горчичников. И вернулась к стеллажу, вероятно, за пузырьками.

- Вы скорее выбирайте, мы закрываемся уже. Томе ещё домой идти…

Женька, краснея и заикаясь, заговорщическим шепотом начал:

- Девушка, у вас есть… ну, эти…?

- Какие эти?

- Ну, такие, в пакетиках… по четыре копейки?

- Презервативы, что ли? - ничуть не смущаясь, на всю аптеку. - Сколько? - И выдвинула ящичек-поднос.

- Нам нужно тысячи три или хотя бы две, если можно, - внезапно зардевшись, пролепетал Шкалик.

Глаза у аптекарши округлились, лицо вытянулось. Казалось, на мгновение она лишилась дара речи, разглядывая Шкалика с головы до…

- А вы знаете, где это применяется? Умеете этим пользоваться? Они могут утратить срок годности.

- Знаю в общих чертах, - скромно признался Шкалик. - Если у вас есть, то попрошу отоварить.

Девушка высыпала содержимое ящичка на прилавок и принялась пересчитывать пакетики.

- Ой, девушка… Вы простите его… он шутит. Он шутник у нас неимоверный!

Выжидательно и гневно замерла у прилавка, в белом халатике, чепчике. Да и обе они, не от мира сего изящные созданьица, несмотря на некоторую угловатость, вдруг взбудоражили воображение геологов. Явно не деревенские. Работали вдвоем, ночевали тут по очереди, словно посменные сторожихи, согласившись с навязанными условиями. В охрану, вероятно, привлекли-прикормили собачонку.

- Это Веня. А меня Александром зовут. А его - Шкалик… А вашу собачку как кличут?

- Я Женя Шкаратин. А Шкалик - это они так… привыкли, - попробовал реабилитироваться Шкалик. - Я отца ищу. У вас, в деревне, случайно, нет таких… по фамилии Сивкин или Кельсин?

Девчонки переглянулись и внезапно прыснули.

- Это Джульетта у нас, - призналась, засмущавшись, Ирма.

- Так вам йод нужен?.. Или презервативы? - переспросила Тамарка, проницательная аптекарша, засомневавшаяся в клиентах.

О геологах они были наслышаны. И уже давно поджидали их визита с целью отоварить, но главное, познакомиться. Геологи - это как космические пришельцы. Легенда нарисовала их обаятельный образ: кучерявая бородка, загорелая физиономия, что там ещё… Говорят, зарплата, как у главбуха продснаба. Но главное - то, что стояло в центре образа: романтика профессии!

- У нас в Свердловске был один Ельцин, из начальства… - первой отозвалась и растаяла Ирма. - То есть и сейчас есть… А в деревне мы мало кого знаем. Мы же на практике. Вы в библиотеке спросите. Там всех знают… А вы чаю не хотите?

- Ага, чаю, - подхватилась и Тамарка, - мы заварили, а выпить не успели. Не выбрасывать же добро.

- Нам бы ещё спирту… молотки протирать…

Крестик показал молоток. Его блеск - сверкающий никелем, с гравировкой - сразил аптекарш наповал.

- У нас медицинский, - робко сообщила все ещё сомневающаяся Тамарка.

- Само то. Медицинским даже солиднее будет, - согласился Крестик и поднырнул в проем под прилавок. - А где чай?

- Ой, да, конечно! Сюда проходите…

Тамарка откинула крышку прилавка и пропустила задержавшихся, менее решительных.

Они присели за круглый стол, где уже чуток остыл чай в эмалированном чайнике и лежали печенья. Девчонки засуетились, переглядываясь и смущенно прыская. Собака обескураженно отошла в угол, где у неё было логово из большой картонной коробки.

…Так они сидели посреди заснеженной Сибири, пили чай, изучая друг друга. Солонечная - малая деревушка среди березняков и пахотных полей - приютила их, молодых специалистов, заброшенных сюда отцами-управленцами в несусветную глушь и на временное прозябание. Приютила, как водится здесь, по праву и душевной щедрости склонная - способная или нет - делиться всем, что бог на душу положил, и обзавестись, чему поспешествовал: житьём, бытьём и прочими кренделями. И был её приют вдали от благ мира простым и естественным благом...

В дверь громко постучали. Собака вскинулась и затявкала. Девчонки сникли и замолчали. Ситуация была пикантной: это же деревня…

- Я выйду, - решил Шкалик. - Скажу, мол, закрыто.

В дверях он громко спросил:

- Кто здесь? Аптека после десяти часов закрыта.

- Э-эй, ты кто такой? Где аптекарши? Нам их надо…

- Сказано - закрыто. Приходите завтра.

- Я счас дверь вынесу! Позови Тамарку… Жульетта, цыц, это мы тут… Собака послушно смолкла.

- Это медучреждение. Охраняется государством. Тронешь - сидеть будешь… - строго погрозил Крестик.

- От ка-а-зёл!.. На Тамарку запал… Ну, ты у меня схлопочешь… Мы тебя тут покараулим, выйдешь, куда ты денешься…

- Мы чо, их ждать будем… Давай выкурим?

- Соломы надо...

- Можно и сена. Погоним на ферму…

За дверью стихло.

Шкалик вернулся в аптеку.

- Слышали? Какие-то местные нас пристукали… Ножом пугают…

- Это Зуй, верзила местный, с друганом Яшкой, измучили нас тут…

- Отобьемся, - заразительно хихикая, успокоил Крестик. - Девчонки, не дрейфь… Может, у вас переночуем? Места вроде хватает?

Перепуганные аптекарши молчали. Все так хорошо сложившееся внезапно рухнуло.

Шкалик демонстративно поставил чайник на печь-голландку.

- Эх, жаль, гитарку не прихватил, попели бы… - огорчился Крестик.

- Меня хозяйка дома ждет. Волноваться будет. Мне идти уже надо, - обмолвилась Тамарка, но продолжала сидеть.

- Я тебя п-провожу, - внезапно решился Веня Смолькин.  - Собирайся, чаю только попьем…

Тамарка продолжала сидеть, словно не в силах принять решение. Навернувшиеся на её ресницы слезы Венька аккуратно смахнул ладонью.

 - Ну чего ты, дуреха, да я этого Зуя… У меня же разряд… Мы пошли… - Последнее он сказал решительно и настойчиво, для всех.

Пара оделась и направилась в дверь.

- Мне, однако, в библиотеку надо, - внезапно засобирался Шкалик.

Он давно уже понял, что девчонок только две. И он, Шкалик, - третий лишний… И как-то неправильно получается, если Смолькина в деревне одного оставлять…

Девчонки умолчали, что библиотека давно закрыта.

- Пошли, - скомандовал Шкалик, накинул полушубок, и они втроем вышли.

- Молоток возьмите?

Но никто не обернулся. Санька закрючил за ними дверь.

Оставшись одни, долго молчали. Джульетта громко сопела, даже не прислушиваясь к ночи, в которой брехала ещё одна одинокая собака. Тикал аптечный будильник.

- Библиотека… да и почта давно закрыты. А как он отца потерял? Может, на войне? Чтобы найти - читать много надо. И писать. Письма, например. Запросы.

- Глубокая мысль…

- А ты как думаешь? Как найти иголку в стоге сена?

- Запросто. Сено перебрать по соломинке… Чем Шкалик и занимается.

- Мне хочется ему помочь. Кто-нибудь ему помогает?

- Он никого не допускает. Надо заслужить, видимо… А ты порывистая… Тебя как зовут-то, фея?..

- Ирма, - она даже не улыбнулась. Лишь тяжело выдохнула.

Саня Крестик аккуратно снял с неё чепчик. Поправил прядь волос, скатившуюся на щеку.

- Красивая…

- Правда?

- …и нежная…

- А хочешь… я тебя от радикулита полечу? - внезапно вымолвила Ирма.

Санька заразительно хихикнул и посмотрел ей прямо в зрачки… Там стоял страх…

- Очень… я об этом с детства мечтал.

Ирма покрыла всю Санькину грудь горчичниками, а он её в отместку - горячими поцелуями.

10

- А где Бо? Ему тут телеграмма. Здрас-сьте…

На буровой Гусенков появился в полдень, когда скважина была добурена и ожидала каротажных работ. Буровики отъехали в Бородино на водовозке, а геологи кочегарили печь.

- Вы тут заканчивайте в темпе. Вот-вот должны подъехать Леша Осколков с Ротей.

- Дык нет его… Шо ему тут дилать… - Бойкущая Людка Ильченко резковато ответила на вопрос и закрыла дверь в буровую прямо перед носом начальника. Девчонки документировали последние метры керна и отбирали пробы.

Гусенков отъехал, вскочив в УАЗ.

Девчонки прочли телеграмму и зашушукались.

- Давайте, как вернемся, быстренько стол накроем. Картошки сварим, килька есть… Наши подъедут, и мы его поздравим. Ой, ему же, наверное, ехать надо? А кто за старшего останется? Опять тюкнутый Шкалик? Задолбал со своим отцом… Может, Жила?

День скатился к закату. Девчонки, закончив документацию, не дождавшись каротажников, подались пешком в Солонечную. Каротажников не было и здесь.

- Андрюшка, ты у нас останешься за старшего?

- Не-е-е! Да какая разница! А что случилось? - Жила прочел поданную ему телеграмм. - Хо! Это ж обмыть надо! Я в магазин, пока не закрыли… У меня, кстати, тоже отца нет. Я - не ищу.

- И у меня… кстати… - подхватила тему Ира Шепель. - А правда, что Шкалика сам Миркин усыновить хочет?

- Не-е, кажется, кадровик Петр Тюфеич. Ты чо, наивная, думаешь усыновить пацана в нашем возрасте - это нормально? - с хохотком спросил Жила, напяливая на плечи пуховик.

- Да. А шо таки?

- Ладно. Я пошел. Усыновители поганые… - Последнее он пробормотал под нос, заглушив скрипом двери.

- Будь осторожнее, там Зуй с корешом все время ошиваются. Они хорошие, но дураки… - в след упредила Ильченко.

И откуда она знает?

Вечернее солнце уже не справлялось с пуржистыми ветрами. Ивняки вкруг Солонцов гибко и слаженно кренились и гнулись, трепеща последней листвой и голыми ветками. Продувало и барак. Его топили привозимым углем, тепла от которого не хватало до утра. В щели оконных рам дуло. Дверь открывали, отрывая лед примороженной створки и отгребая наметенный снег. Кутались в свитера и штормовки.

Отложив камеральные дела, геологи засуетились. Ира Шепель мыла пол, Люда Ильченко чистила полведра картошки. Жила, вернувшись с тремя бутылками водки, затопил печь. Вскоре котелок с картошкой и двухлитровый чайник закипели. Печное тепло расползлось по бараку, как небесная благодать. Вот-вот должны были вернуться Леша с Ниной, Саня Крестик со Шкаликом, Венька с Людой...

У крыльца кучкой валялись лопаточки и киянки.

- Как у вас тепло!.. - Вернувшиеся с буровых вышек обступили печь… - Гля, у них стол накрыт. У кого день рождения? …Или Брежневу новый орден дали? Обмоем, блин…

- Э-эй, не раздевайтесь. Кто может, пош-шлите щели конопатить. - Веня Смолькин снова оделся и первым вышел на улицу.

- А где Крест со Шкаликом? Они же на водовозке до развилки ехать могут.

- Ириша, забудь про водовозку! Это не Харанор. Там нас то на вахте, то на каротажке, то на той же водовозке возили… Кстати, пора заказывать завтра каротаж и на третьей скважине. Она на нашем профиле, судя по керну, прошила зону какого-то разлома. Как бы стволы не завалило...

Это Нина Ковальчук. Она такая. Ей ответственность сердце щемит. Наблюдательная и требовательная, она терпит-терпит всяческое разгильдяйство до некой черты, а дальше взрывается негодованием.

- Каротажники не готовы. Родя шпуры по ночам заряжает. Оператор болеет. Осколков собирается на той неделе, вроде… Не, а что за гулянка у нас?

- Только после шпатлевки стен… Пошли, а то перед Смолькиным неловко… Слышь, он как дятел… Задолбал уж…

- Счас Ильченка придет, она к Карповне метнулась за солеными огурчиками, - уклончиво отвечала Ира, обметая снег с валенок.

Девчонки натянули рукавички и вышли из барака.

Работы им было как раз до темна. И не закончили, не хватило пакли. Вернулись в тепло.

- Лёша, есть повод выпить… На солененькое п-потянуло, - внес свою лепту Смолькин.

- …и, похоже, на горькенькое. А что за повод, если не военная тайна?

Леша Бо сполз по стене на пол, пытался стянуть валенки с ног. Распаренные долгой ходьбой обутки не поддавались. Всплеснув руками, он упал на бок и затих. Через него переступила Люда Ильченко, шествуя с банками соленых огурцов и груздей.

- Ой, ему плохо стало… Зачем вы сказали, телеграмма-то у меня… в пикетажке…

- Да кого там… Стяни ему катанки, жмут под мышками… - посоветовал Жила, вскрывая банку кильки. - Лёх, тебе телеграмма.

- Хорошая? Или плохая? - Леша мгновенно вскочил на ноги. - Производственная или домашняя?

 - Давай я стяну, - предложил Смолькин. - Наверное, на ковер вызывают. Кстати, на вторую скважину, завтра, наверное, на сутки пойдем: угольный интервал приближается. Если не сидеть, эти б-бурилы опять могут угля из шарабана в керн подсыпать. Свой-то выход никакой, р-размалывается коронкой и р-размывается…

- Ну так сидите! И хватит, на ночь глядя, про работу… Я про телеграмму спрашиваю!

- Хорошая. Даже отличная! Где я её дела? - Люда похлопывала себя по бокам. - Да под клеенкой же!

Телеграмма была, на её взгляд, хорошей. Нужно было в полной мере вознаградить ею адресата. Удивить его, несказанно обрадовать и ещё более вознаградить проявлением всеобщей и сокрушительной любви - до апофеоза. Момент близился. Все складывалось удачно. Натопленный и зашпаклеванный дом, сервированный - блюдце, ложка-вилка, стакан и салфетка из аккуратно порезанной «Правды», завезенной Гусенковым - праздничный стол… Не хватало изюминки: не все знали суть телеграммы.

- Грамота без конвертика - как водка без закуси: не полное удовольствие, - решил Леша Бо. - Где всё же Шкалик с Крестиком, темно уже… За Солонцами, в прогонистых увалах, могут волки водиться… Во, легки на помине.

В барак ввалились парни. Снежный налип с ветровок и валенок, не до конца обтрясенный за дверью, девчонки бросились обметать веником. Те в шутку попытались приобнять. Получили вениками отпор.

- Вы где пропали, пацаны? Поди в аптеку завернули?

- Во-во, в точку. С Зуем поздоровались… разик. Сколько шкварок… сколько шкварок!.. - Крестовников потер руки над столом.

Шкалик присоединился, отбросив планшетку на кровать.

- Что за пирушка? А какие груздочки!

- Люда, что за телеграмма, скажешь, наконец?! - Леша Бо сорвался на крик.

Люся медленным движением вынула телеграмму из-под клеенки…

…Леша хохотал. Едва поднимал глаза на коллег, обступивших его и даже облапивших объятиями, наперебой выкрикивающих поздравления, снова взрывался приступом смеха и пытался что-то бормотать…

- Да чо вы… Да вы чо… Да не то… это… - но спазмы смеха не давали ему объясниться.

Уже налили в стаканы, чокались, пили… И тут же снова поздравляли и повторно кричали тосты:

- За новорожденного… папу!.. маму!

- Долгих лет!

- За мальчика и девочку!

Особенно их окрылил Венькин тост «З-за д-д-двойняшек!»

Жила закатился в короткой истерике, спровоцировав такую же у Ильченки. Прыснули и сдержанные по натуре Нина с Людой.

Наконец общая эйфория радости, подпитанная третьим  - традиционным - тостом «за тех, кто в поле», уточненным «то бишь за нас» и вновь добавленным каким-то остряком «ни разу ни рожавших» распоясала всех до без удержи. Далее пили, говорили без тостов, пели… Препирались по любому поводу и хохотали без повода…

Леша Бо, посаженный в центре стола, немного успокоившись от сдавленного хохота, пытался заговорить, но ему снова не давали… Осоловевшими глазами смотрел на коллег и глупо усмехался… Лишь он, среди угарного уюта внезапной вечеринки, знал, что телеграмма пришла от однокашника Андрюхи Маминова, который в ответ на Лехино письмо с признанием «ждем мальчика или девочку», поторопился с поздравлением «с мальчиком-девочкой!». Леха смирился: «Пусть радуются. Раньше, или позже…» - И совсем уж философски подумал: «Ещё один божий день завершился праздником. Авось, не пропадем».

11

На второй день к вечеру приехала каротажка. Митрич привез для Леши Бо новость: Валюшка в роддоме, и Леше нужно срочно выезжать домой.

- Я с тобой диаграммы скважин отправлю. Береги как зеницу, в поезде шаромыг много ошивается.

- Спать не буду… Дороже только партбилет.

- А зачем ты его с собой таскаешь? - изумился Митрич.

- Увязался… вместе с паспортом.

На расставанье «хорошо посидели за встречу и до встречи».

- Кстати, Виталька Синицын по секрету… по большо-ому секрету… сказал, что тебя подозревают в поджоге Борзи,  - шепнул Митрич Шкалику. - Там ночью пал огня на станцию прикатился, едва бараки не загорелись. Ты… это… не говори, что с Борзи уезжал. Никому, кроме меня, не проболтался? Я-то знаю, что ты не куришь и у тебя спичек никогда нет. В общем, я тебе ничего не говорил. Ты мне тоже. И про Борзю забудь. Как про страшный сон.

На прощание ещё выпили. Лешу Бо с командировочным Гарифулиным, ученым, побывавшим здесь для геолого-экономической оценки месторождения, посадили в каротажку. За руль сел немного не трезвый Родя. «И не таким ездил», - успокоил Митрич. Машина сорвалась с места.

- Скоро здесь будет голо, - философствовал ученый Гарифулин, обозревая окрестность из окна каротажки, - карьер поглотит всю эту красоту. Ландшафт будет как на Луне.

- А вы на Луне бывали? - съязвил Родя.

- Ты на дорогу зырь, а то сам на Луне окажешься, - отбрил тот.

- А Солонечная как же?

- Перенесут.

- А кладбище? После последнего покойника только через четверть века закрыть можно, - проявил Леша осведомленность.

- Кой-чей прах перенесут, а остальных - в отвалы.

- Да, прогресс не остановишь.

- Иногда не грех лаптей притормозить.

Леша внезапно вспомнил сон прошлой ночи. Складывал в узел огромный махровый халат цвета багрового заката: собирался в дорогу. Посредине узла стоял унитаз.  «Как же я с ним в поезде толкаться буду?» - саднила досада. Копошился, тщательно, но бестолково скручивая полы в жгуты, будто свивая веревки. Так и не завершив сборы, сидел на унитазе, пока тот не превратился в рюкзак, набитый новыми книгами. Над головой привычно колотился невидимый вертлюг буровой установки, убаюкивающий и досадливый.

- Как у нас, у русских, все не по-людски, - внезапно зло обронил Леша.

Гарифулин бросил на него взгляд. Хмыкнул. Зачем-то потер переносицу. Выбирая слова, медленно заговорил.

- Вы, русские, как прилагательные. Неизвестно к чему. Татарин, армянин, француз, грек - существительные. Как это у вас получилось: великим русским языком обозначить себя прилагательными?

- А вы разве не русский? - снова вставил Родя.

- Я казанский татарин. Чем горжусь. Весь мир знает... Вы, русские, как существительные, вписались в собственную историю - в том числе художественную, философскую, социальную - архетипами, типажами до сих пор непонятными, загадочными. Ох и нагородили здесь! Ох и накуролесили. Впрочем, стоит ли сожалеть о степени оторванности от мира, в котором развивается все прогрессивное человечество? Есть и положительный аспект. Россия  - третий Рим, иной мир. Все прогрессивное человечество, возможно, зашло в тупик в своем развитии. Русские до сего дня ищут брод в реке времени…

Замолчали. Внезапное откровение ученого геолога, пролитое, словно из уст киношного героя, расстроило доверительную атмосферу. Русские бы сказали: «как в воду пернул». Но и они молчали. Впрочем, Родя уже подвернул каротажку к столовой в центре Бородино. Здесь им предстояло расстаться. Гарифулину ехать на запад, Леше Бо -  на восток. Родя, сделав ручкой прощальный финт, уехал.

- Пообедаем напоследок? - спросил Гарифулин, указывая на столовую.

- Я сыт со вчерашнего, - уклонился Леша.

- У тебя дочь родилась, а я не поздравил. Давай по рюмочке?

- Время есть… - согласился Бо, цепляя на плечо рюкзак.

В столовой выпили: «за дочь, и пусть она геологом станет», «за тех, кто в поле», «за науку…»

- За какую науку? - уточнил Лёша.

- За всю. За геологию, географию, научный коммунизм.

- За Кырлы-мырлы и Анчихриста? - ещё раз уточнил Леша. - А давай!

Новый хмель на старую закваску быстро смягчил атмосферу.

Вскоре Леша Бо вполголоса, но напористо объяснял Гарифулину азы русской души. О том, что не все русские  - «существительные», но среди них большинство считает, что «всякие варяжские гости не хуже татарина», и не надо им «лезть свинячим рылом в калашный ряд»…

И было непонятно им, обоим, о ком и о чем ведет речь изрядно заплетающийся язык. Гарифулин добродушно улыбался, не пытаясь оспорить Лехины убеждения, подливая в стаканы. В полупустынной столовой их вполуха слушали и вполглаза обозревали редкие посетители и посудомойки. А с картины в дешевой багетной раме взором к ним обращались перовские «Охотники на привале». И никто, и ничто в мире не предвещало необратимых перемен.

Леша Бо уже обратился в Леху. Ученый Гарифулин больше не тер переносицу и с трудом ворочал языком, пытаясь умничать. Оба геолога, словно персоны нон грата, высланные из отечества в малообетованные пределы, уже с трудом осознавали свои миссии. Уже не преследуя честолюбивых намерений, они, как Андрей Болконский на Бородинском поле, обнаружили себя рядовыми бойцами на безграничном пространстве обыкновенно-драматической жизни. И подвиг их вчерашних дней - уже не подвиг, а обыкновенная круговерть суеты и гонора. И нынешняя награда за всю вчерашнюю жизнь - не доблесть, а всё та же пустышка сиюминутной радости...

А под ними - спрессованный миллионами лет бородинский уголь, как вселенский архив, готовый поглотить на хранение секунды их судеб...

…Затянуть Лехин рюкзак и его самого под брезентовый полог попутной машины помогли чьи-то грубые руки. На скамейках он различил несколько рож в одинаковых шапках, фуфайках. «Рожи» про Леху тут же забыли и продолжали, видимо, нескончаемую перебранку корешей и закадык. Машину изрядно трясло, пассажиров клонило на поворотах. Особенно Леху - сутулого, хмурого и расслабленного хмелем. Дальше - больше. Он впадал в дремоту, не в силах преодолеть качку и тряску. Те же грубые руки будили его толчками.

Сквозь дремоту Леха Бо все же думал о поезде. Стало казаться, что поездка затянулась. И продолжалась она в странной темноте, словно в тени мрачной скалы, беспросветной и холодной. Он забеспокоился и попытался спросить - куда попутчики едут. Никто не реагировал на его пьяные бормотанья. Напротив, его резко и грубо осаживали. Леха внезапно понял: не туда он едет. И, загребая лямки рюкзака, пополз из-под тента…

Последнее, что он помнил: резкий удар в переносицу, вызвавший сноп искр в глазах. Грубые руки попутчиков перевалили его через борт остановившейся машины, выбросили… Соскочившие следом рожи попинали в ребра, подбрюшье и лицо. Вырвали из руки лямки рюкзака. Через мгновение его осветило светом фар, словно наехало на глаза тихим поездом. И - тишина, проникающая в сознание ужасом: раздавило на рельсах.

Вероятно, был обморок. Или сон обмягшего организма...

...Леша Бо очнулся в канаве. Острое ощущение того, что русло реки жизни высохло, а он колодой, сведенной в дугу, возлегал на холодном дне, придавленный незримым тугим пузырем. Пошевелил пальцами, рукой… Согнул ногу в колене. Попытался встать. Пузырь тьмы и невероятной тяжести ворочался над ним. Леха прислушивался к пробивающейся мысли, снова и снова раскачиваясь телом. Настороженная тишина зябкого утра просыпалась вместе с его сознанием: шелестела волглая штормовка. Бухнел в недалеком далеке порожний товарняк, выдавая близость товарной станции. Первая Лешина мысль, сталкиваясь со второй-третьей-пятой, улавливала именно стуки и скрипы рельсов. Пронзило недоумение: поезда идут мимо. И он, некто возникающий из праха, осознает несправедливость этой мимолетности. «Стоп, колеса… Мне с вами…»

Наконец он встал в полный рост. Уловил и первую теплую мысль: «кажется, жив…». Перед глазами стояла холодная стена мрака. Леха вспомнил, как отъехала машина, окатив его светом фар и волной страха. Где-то под ногами есть дорога. Он шагнул вперед, вправо… Ноги упирались в невидимую твердь. Отступил назад и развернулся влево… Пути не было и здесь. Однако глаза различили сумрачный свет белесого неба. Там была жизнь! Он шагнул к ней и тут же упал, покатился с пригорка. Уже более бодрым и дерзким Леха встал и зашагал по камням и рытвинкам, по нащупанному полотну дороги. Вспомнил про рюкзак. Кажется, его забрали в машину. Там каротажные диаграммы, партбилет… Билет на поезд был в кармане ветровки. Он нащупал их под клапаном.

Вскоре Леша Бо шагал в неведомую даль довольно бодро. Лихорадочные мысли о случившейся катастрофе обуревали его до слез. Потерял рюкзак с вещами. Утратил доверие коллег. Жена Валюшка в роддоме. Поезд, вероятно, ушел. Последняя мысль подспудно давила более всего и заставляла убыстрять шаг. Вновь вспомнил сон прошлой ночи, детали долгой упаковки унитаза в полы широкого бордового халата, и почти застонал от мысли: «сон в руку».

Внезапно он понял, что идет вдоль траншеи угольного карьера! И темный его борт давит стеной, которую нужно преодолеть, чтобы выбраться на божий свет! Леша резко повернул под прямым углом и пополз по крутому яру, преодолевая сопротивление осыпающегося угольного камня. И вот счастье! Борт, как курумник таежного хребтика, привычно одолеваемый на подъеме, с одышкой и ватностью ног, через несколько метров сыпучего угля закончился. Перед ним, на горизонте, лежали огни фонарей. Бородино или Заозерск?..

Прилив неожиданного счастья, убивая одышку и слабость, нес его почти на крыльях. Уже скоро он увидел железнодорожные пути и пошел по ним, как оказалось, в сторону станции. Перед входом в вокзал долго отряхивал одежду, чистил сапоги, руки, лицо снежными комками. Узнал у прохожего: поезд будет с минуты на минуту…

Скрывая лицо под капюшоном штормовки, Леша Бо сел в вагон, нашел свое место и упал на лавку, отвернувшись от попутчиков. Уснул быстро и встал только на сообщение проводницы: «Конечная станция Иркутск. При выходе не забывайте своих вещей».

Вещей у него, впервые за всю командировочную жизнь, при себе не было.

…Жена, увидев желто-синюшную маску вместо лица, тихо ахнула.

Леша с внезапной слезой в голосе объяснил:

- Били-били, колотили, морду в жопу превратили.

Последующими днями, в скитаниях по кабинетам, после многочисленных объяснительных, допросов, бесед, встреч с сотрудниками милиции, выяснилось главное: были найдены его рюкзак с вещами, диаграммами, паспорт и партбилет, завернутые в газету, подложенные под клапан. Исчезли только книги и банки с тушенкой, прихваченные на дорогу. Ахмадеев замял в горкоме вопрос с «временной утратой» партбилета. От Храмцова получил устный выговор «за халатные отношения к имуществу ГРП».

Историю расставания с Гарифулиным Леша не запомнил. Только последний тост: - «За Бородино!».

…В этом году что-то треснуло и надломилось в Лешиной жизни. Криминальный случай, который за глаза смаковала вся ГРП, вошел в душу клином. И саднил беспрестанно. Он решился на переезд, о котором - после рождения дочери  - заново заговорила Валюшка. Карьера в угольной геологии, как всё чаще думалось ему, не состоялась и не может быть продолжена нигде: порочащие слухи дойдут и доконают. Но и вырваться из ГРП, где получил квартиру в благоустроенном доме, закрепился в должности с приличным окладом и просто пообвыкся, было не просто. Предстоящий разрыв «дружбы семьями» с Митричем угнетал и тормозил, словно вожжи. Митрич делился строчками из будущего романа «На перекатах реки времени». Откровенные и смешные получались рассказы… Говорил, как завершит, попытается издать. Не получится в Союзе - уйдет в диссиденты, издаст в Америке. «Давай вместе?» - предлагал невозможное. Леша не хотел огорчать друга. Замыслил побег на родину. «Давно, усталый раб…» - смаковал пушкинскую подпитку. И чувствовал себя предателем. Тем более - никого не посвящал в планы. Обнаружилось все же, когда кто-то из коллег прочел в газете объявление об обмене жилья Черемхово на Провинск. Все покатилось нарастающим снежным комом.

Болотниковы уехали из Черемхово в разгар очередного летнего геологического сезона.

Следом за ними оставил Черемховскую ГРП Шкалик Шкаратин. Исчез, даже не забрав документы. Вновь доведя до ступора кадровика экспедиции. Подведя под крах идею карьерного роста его подопечного, а более всего - ощутив предательство Шкалика, как удар от родного человечка, Тюфеич вновь пустился в поиски. Мечта об усыновлении Шкалика, захватившая его воображение, беспрестанно саднила, словно досадливая заноза. Он не отдавал себе отчет о глубинной тайне замысла, не признавался в её интимной сути и немыслимой страсти. Ему казалось, всё устроилось уже при первой встрече, и малый шажок отделяет его… их… от обоюдного счастья. И новая пропажа Шкалика - дьявольская кознь. И вновь толкает в схватку с бесчеловечным злом. И вознамерился не уступать…

/Карьера Шкалика

1

Шкалик приютился в Провинске. Возвращение в лоно деревенской вотчины, брошенной после смерти мамы Нины, как думалось, навсегда, не грело душу. Не возникало даже в мимолетной мысли: серпом отрезало. Снял комнату у бабы Дуси, не бравшей платы за проживание, но уговорившись на колку дров и топку печи, мытье полов, подвоз воды из уличной колонки да на мелкие ремонты ветшающего дома: косяк поправить, раму застеклить, электропроводку чинить… Харч обеспечивала хозяйка, но деньги на продукты все же брала.

Вотчина сама повстречалась ему в городском автобусе в… лице землячки Саши Серединой, школьной подружки, с которой болтал на клубных танцах и посиделках.

- Ой, Женя…А говорили, что ты… погиб… на каком-то пожаре. - Саша как всегда мило и открыто заглядывала в глаза, улыбаясь и неподдельно удивляясь его явлению. - Рада тебя повстречать… правда-правда… Куда едешь?..

- Вернулся вот… Может, временно. Работу ищу.

Геологом? Так приезжай к нам, в Саяногорске есть Изербельская партия…

- В курсе. В Саянской уже был. Приглашали. В Изербельскую… можно попробовать. А ты где работаешь?

- В Черемушках, в школе. Приезжай обязательно. У нас там красота такая, грибы, ягода… Ты женат?

- Не. А ты замужем?

- Почти. Ой, моя остановка… Запомни адрес… Там сестра моя, Вера, живет. Как приедешь, я приду… Ну, пока…  - И она выскользнула в открытую дверь.

Скромный опыт углеразведчика, так и не закрепленный окончанием полного курса альма-матер, имел почти пятилетний стаж. И не оставлял в душе сомнений в его продолжении. Была бы шея… Хомут на неё - не украшение, но достояние кесарево. Однако не исключал возможности и даже надежды пополнить сей опыт в рудных Саянах, Кузнецком Алатау, окружавших Провинскую котловину.

После стихийного побега Шкалик побывал в Кордовской ГРП, подразделениях Провинской экспедиции, где искал-таки новую работу. Хотя и не понимал - какую. Поездка по приглашению Семеновой в Изербельскую партию не была осмысленной целью. Не привлекала ориентированность работ партии преимущественно на нерудные полезные ископаемые. Но почему не узнать подробнее? И он поехал.

- Ну, записался в геологи? - выспрашивала Саша, как всегда заглядывая в глаза и тепло улыбаясь ими. - Нет?.. Здорово было бы…

- Вакансия есть. Пригласили. Пока думаю, - отвечал Шкалик, смущенно отводя глаза от прямого взгляда.

- Давай сейчас сходим на ГЭС? Пускают-пускают… Красотища невероятная… Мне не с кем там бывать. Пошли, а?

- В туфлях можно?..

- Там же лестницы и везде бетон…

Саяно-Шушенская ГЭС строилась. Невероятно сложное сооружение - хаос железобетонных нагромождений, лестничных маршей, кранов, падающих вниз или вознесенных ввысь. Они преодолели множество лестниц, плутая по ним в поисках проходов на верхние горизонты. Иногда попадали в тупик, пугаясь, возвращаясь назад и одолевая новые марши. Присаживались передохнуть и снова устремлялись преодолевать бетонные клетки. Через пару часов, наконец, вышли из лабиринтов плотины…

Шкалик заторопился на автобус. Саша провожала его с грустными глазами.

…Некая неудовлетворенность ожидаемыми перспективами будущей службы в экспедиции, тяготившая Шкалика, тормозила, не торопила принять решение. Не она ли провоцировала пойти в обшарпаное одноэтажное белое здание, в контору, известную ему ещё с подросткового возраста как «Провинская сейсмопартия»? И даже не подозревал, что в сейсмике, геофизической методике, может быть работа для геологоразведчика. Но чувство любопытства, бремя поиска и ожидания новых возможностей, или, черт бы её побрал, интуитивная тяга к совсем уж неожиданным вариантам судьбы - потянули сюда.

Уже в коридоре конторы на пути Шкалика встал высокий, лукаво-улыбающийся худощавый человек, совсем не знакомый, но мгновенно напомнивший облики самых близких коллег - полевиков. С первых слов он расположил непринужденностью: говорил, что думал. И взял в оборот:

- Где работал? - и, узнав о «Востсибуглеразведке», переспросил: - У Игоря Труханова?

Шкалик был поражен осведомленностью. Как все повязано. Пахнуло тонким ароматом таежной пихты. Подумал о каком-либо совпадении. Но, озадаченный, умилился мыслью о том, что это, наверное, наваждение. Имя благоволившего ему на прежней работе шефа, главного геолога «Востсибуглеразведки» Игоря Труханова, могло быть не случайным паролем, но божьим промыслом. Других объяснений не было.

За коротким возбужденным разговором не заметил, как оказались в отделе кадров сейсмопартии.

- Оформляйте геологом, - распорядился новый знакомый инспектору отдела кадров. И представился: - Я Дудкинский Владислав Владимирович, главный геолог. Игорь - мой однокашник по институту. Знаю, он бездарей держать не станет… Как оказался в наших местах? Востсибуглеразведку оставил… - Дудкинский не скрывал радости от «находки». Говорил, словно не мог насытиться разговором. - Родственники сманили? Или о нас что-либо прослышал? В самую тютельку угодил! Повезло, как… никому. Ну, что молчишь?

- Я отца ищу. Мама просила. Из Черемхово уволился по собственному… Точнее, сбежал.

- Так это ты… - Дудкинского внезапно чем-то сбило с мысли. И погасило его пыл. - Озадачил, черт побери. Как мир тесен. Игорь писал, что тебя кадровик, Тюфеич, кажется, разыскивает. Он кто тебе, отчим?

- Нет. Наверное, наказать хочет…

- Во как… Впрочем, что-то я такое слышал от Игоря… Ты в степном поджоге подозреваешься… Подан в розыск. А кто отец? Геолог? Как потерялись?

- Я не знал его. Ищу. В Иркутии-Бурятии нет его. По фамилии Сивкин. А может, Кельсин. Мама точно не знала.

Шкалик снова поразился. Шлейф легенд и слухов волочился за ним.

- У, как запущено… И какие же у тебя… на отца… поисковые признаки? - Глаза геолога лукаво блеснули.

Шкалик остро ощутил доброту и расположенность незнакомого человека. Откровенность так и поперла:

- Хм-м, поисковые признаки… Да никаких! На меня, наверное, похож. В вашем возрасте. Мизинца нет на правой руке. Тюфеич говорит, что с такими признаками я до смерти искать буду.

- До чьей?

- А у вас есть на примете люди с такими… поисковыми данными?

- Ладно. Не серчай. Чем можем - поможем... Тебе поездить придется. Поля у нас мало, зато камералки - по самые… Обустраивайся пока. Где жить притулился?

- На квартире у бабки Даши.

- Ладно, потерпи. Скоро дом сдавать будем.

- Так-то так, - несколько запоздало отреагировала кадровик, - только у вашего геолога нет диплома. Справка о незаконченном высшем. Вероятно, с прежнего места работы освободили от занимаемой должности, так сказать, в связи с несоответствием. Думаю, Глушков не подпишет.

- Как так? - Дудкинский растерялся. Вопрошающе уставился в глаза Шкалика. Лицо его заметно потемнело.  - Тьфу ты ну ты… кобылки-бобылки… А как же Игорь тебя принимал? Взял прямо со студенческой скамьи? Что молчишь? Тебя по этой причине разыскивают?

- Я восстановлюсь. Тюфеич обещал содействовать. Работал же… А степь я не поджигал.

Кадровичка собрала документы в кучку и выжидающе смотрела на Дудкинского. Её выразительно-круглые глаза были пусты. Дудкинский уставился в окно. Шкалик - в пол. Гармония первых минут встречи в несколько секунд обратилась в хаос отчуждения.

- Ладно, оформляйте по справке под мою ответственность, - после долгой паузы решился Дудкинский, скрывая в голосе огорчение или раздражение. - Работал же… - И внезапно приобнял Шкалика за плечи. - Мы тебя в Сибцветмет переведем из ИПИ. Доучим! И отца найдем.

Кадровичка разложила кучку документов Шкалика на столе и принялась оформлять новоявленного специалиста в штат экспедиции.

2

…Контора сейсмопартии в Провинске - утлое, приземистое строение, побеленное известью. Изрядно обшарпанное здание с хоздвором, постройками, со сварными железными воротами, запирающимися со скрипом на ночь. Новоиспеченному геологу Евгению Шкаратину оно стало первым рабочим местом на родине. Оформленный по всем статьям производственной бюрократии специалистом геологического профиля, он первым делом побродил по конторе и двору.

В небольшом каменном помещении из нескольких комнат, имевшем, впрочем, скрытый от глаз первый уровень, подвальный этаж, тесно, но дружно размещался персонал. Как выяснилось, имелись, кроме главного геолога, и главный инженер, и начальники ПТО, ОТИЗ, планового отдела, бухгалтерии; топографы, механики, снабженцы… Был даже… физик с университетским образованием, теоретик, каких свет ни видывал. А директоров обнаружилось, на первый взгляд, даже два: бывший начальник сейсмопартии Геннадий Яковлевич Бутузов и недавно присланный, вновь назначенный Михаил Игнатьевич Глушков… Имели свои места и начальники полевых отрядов, и даже партий, базировавшихся на объектах работ. Сидели по кабинетам профильные специалисты: топографы, геологи, геофизики камеральных работ… Работали в поте, пили бесконечные чаи, совещаясь по бесчисленным поводам. Одного пошиба и промысла люди, словно сделанные на одну колодку. Единственного физика, надежд и примеров не подающего, посадили в подвальное помещение, рядом с импозантненькой библиотекаршей. И физика, кажется, это устраивало…

От физика Шкалик узнал, что есть и ещё один адрес в Провинске, относящийся непосредственно к ним - это деревянное здание на углу улиц, тоже с обширным двором и постройками внутри территории. Здесь базировалась опытно-конструкторская технологическая партия - структурное подразделение экспедиции, предназначенное для разработки проектов конструкторских работ. Среди специалистов этого подразделения - технологи, конструкторы, энергетики, машиностроители…Через пару недель Шкалик многих узнал пофамильно-поименно.

Отца среди них не было.

Дудкинский разместил Шкалика за столом в геологическом отделе, где работали чертежники и Зоя Колбышева, жена Дудкинского. Несколько позднее устроилась на работу геологом Виктория Тарасова. Заняла стол рядом со Шкаликом.

В малиннике разновозрастных, разнохарактерных и по-разному привлекательных особ Шкалик благоухал. Сообща пили чаи, шелестели бумагами - разводили свою бюрократию. И никто ничего ни о ком не знал. Догадывались - каждый о каждом - по-своему. О Шкалике догадывались больше.

- Тетя Даша говорит: он мало и неправильно ест. Зато пьет много, хоть и не пьянеет… - делилась с девчонками чертежница Максимова. - В одежде тоже, как видите, нет культуры. Но в остальном… ну очень-очень порядочный парень. Приглядывайтесь, девчата. Авось поменяете своих пентюхов…

Девчонки возмущаются бурно.

- Ну что вы нас ко всем сватаете! Нас свои устраивают.

- Ладно, ладно, не серчайте. Но Евгению глазки делайте. На всяк случай. Не то я его со своей Катюхой познакомлю.

Шкалик замужними не интересовался. И холостых в конторе хватало. Но главное - упорно втягивался в работу. Сейсморазведка, как и геофизика - не его профиль. Институтский объем знаний был, мягко говоря, в этой области поверхностный. Знал о методиках, методах и… только. А предстояла, как геологу, интерпретация геофизических данных и увязка их с геологическими. Науку пришлось осваивать по ночам и в свободное от сна время. Правда, опыт геолога-угольщика здесь пригодился очень кстати: предметом изучения была геология осадочных пород. Впрочем, не прежде всего…

Как выяснилось, главная задача экспедиции была совсем не геологическая. И даже не геофизическая. Опытно-методическая! Технический прогресс неукротимо внедрялся и в геологическое производство. Экспедицию ориентировали на разработку и внедрение в практику геолого-геофизических работ - поиск и разведка нефте-газовых структур - новых видов источников сейсмических колебаний.

Новоявленная техническая наука стала предлагать отказаться от взрывов вообще. Раз и навсегда. И создавать сейсмическую волну другим видом механического воздействия на толщи пород. Например, механическими кратковременными ударами по земным пластам. Не нарушающими осадочные толщи. Не оставляющими воронок. Так возникла идея создания новых источников сейсмических колебаний. Именно экспедиция стала в Сибири пионером этой методики.

Шкалику казалось в первые месяцы, что ему достался выигрышный вариант карьеры...

В одну из поездок Шкалика отправили с Евгением Петровичем Анкудиновым, с уникальной, по-своему, личностью: остроумцем, безудержным альтруистом и добряком. Биографические даты жизни его таили легенды, поражающие воображение: воевал, награды не перечесть, изобретатель во всех отраслях науки… Сам о себе Анкудинов говорил односложно: «жил-был дед, в каруселю вдет». Они мотались с Анкудиновым по полям и профилям, копошились в фондовых папках, вычерчивая схемки, разрезики, кроки… И снова - по полям! За две недели, казалось, горы свернули. Но Анкудинов был неистов: Шкалику казалось, немолодой уже коллега не ел, не спал, но энергетически подпитывался новыми идеями. И когда они, так и не завершив замысленное, расстались - Шкалик расстроился. Ему долго не хватало этого человека.

Одной из неожиданностей для Шкалика стало избрание-назначение комсоргом - секретарем комсомольской организации экспедиции. Это была не обременительная обязанность, но хлопотно-бестолковая. Основная деятельность сводилась к субботникам-воскресникам… Но была и приятная сторона медали - девчонки. Особ этого возраста, притягательно-спелых, было немало. Но интуитивно, не осознавая того, выделял он москвичку Машу, практикантку из МГРИ.

3

Первая, вторая, третья, четвертая и задняя… Четвертая, третья, вторая, первая, - меланхолично командовал Андрей Иванович, инструктор ДОСААФ, бывший водитель Тувтреста, списанный с работы вчистую «по сердцу», приглашенный сюда для передачи пятидесятилетнего опыта за рулем и под капотом.

Не говорил, а бормотал… Курсанты - Шкалик и Маша, отрабатывали механический навык. Пытались двигать рычагом коробки передач, переключая скорости в такт его командам.

Маша остроумно комментировала процесс обучения. Так и вторили инструктору: Шкалик - рычагами, Маша, реагируя на происходящее с пониманием и юмором, - голосом и глазами.

- Меняемся местами. У девчонки лучше получается. Ты дома потренируйся. Есть агрегат?

- Найду, - пообещал Шкалик, занимая место Маши.

И снова:

- Первая, вторая, третья и… задняя…

Маша, пухленькая, как сдобная шанежка, с неистощимой искринкой в глазах, видимо, и по жизни не комплексует. Ей импонирует похвала инструктора, а Шкалик, тесно прижатый к её бедру и плечу, волнуется. Она и пригласила его на эти курсы с возможностью получить права «за счет экспедиции», убедив, что «геологам нужно позарез». С собственным затаённым умыслом.

Снова меняются местами. Шкалик рвет рычаг передачи, не успевая переключать его в такт менторским командам инструктора. А в минуту передышки нечаянно кладет руку на её колено, туго обтянутое джинсой. Маша «не замечает», но личиком ало рдеет. И нервически похохатывает: не то от его неуклюжести, не то от мужской близости.

После обеда им впервые пришлось сесть за руль. Инструктор решил: пора выехать на улицы города, а далее  - на полигон, где, очевидно, снова будут «первая, вторая, третья…», но теперь уже на ходу автомобиля…

Шкалик, посаженный за руль первым, на удивление инструктора и к собственному изумлению, выехал в дверной проем досаафовских ворот, вписавшись и круто развернувшись на уличной полосе.

Стоп! Тихо… То есть поехали, но без фанатизма. Здесь поворотники включаем, и - по-во-рачиваем… Налево. Ай-да молодца!.. Разгон и вторая скорость…

Проехали мимо ворот экспедиции и тихо покатили. Ещё пара своротков в ближние улицы. Затем остановка и смена водителя.

За руль села Маша. Она несколько раз глушила ГАЗик, не успевая давить на газ и резко опуская педаль сцепления. Наконец тронулись, поехали, переключились на вторую… За последним поворотом - более нагруженная трасса и прямая трасса до своротка на учебный полигон. Пару раз машина глохла. Но Маша похохатывала все громче. Свороток. Здесь инструктор вылез из кабины.

- Далее без меня. Попью чайку у Егорыча, а вы… давайте… учитесь… Меняетесь через два круга. На сложные лекала не заезжать. Только по кругу, один вперед, второй - обратный. На все про все у вас час.

И ушел, оставив курсантов наедине с ГАЗиком и… просто наедине…

- Садись ты. - Маша уступила место за рулем, мельком глянув на себя в зеркало заднего вида.

- Ты видела, как я по городу шуровал?

Шкалик впервые глянул в её зеленые искристые глаза и оторопел: Маша пылала алыми щечками… Застыдилась и смешалась. Ничего не ответила на его шутку.

- Не боись, солдат ребенка не обидит, - подбодрил Шкалик и, включив рычаг передачи, заглушил двигатель…

Спешно схватился за ключ, запуская мотор. Автомобиль не заводился. Шкалик растерянно раз за разом крутил стартером…

- Да ты не спеши. Дай отдохнуть… вулкану.

- Какому… вулкану?

- Это у Козьмы Пруткова есть. Если у тебя есть вулкан - заткни его. Дай отдохнуть вулкану.

- Так чо - он устал?

- Кто?

- Ну этот… Кузьма, что ли?

- Ты шутишь? Или нарочно злишь меня?

- Видишь, не заводится…

- Ты сам не заводись.

- Я-то чо? Я бы… завелся, хоть с полборота. А этот драндулет только ноет.

- Хочешь, я попробую?

- Не. Сиди. Пусть отдохнет пару минут. Заведется - куда он денется.

- А расскажи анекдот! Мне так нравится, когда ты анекдоты шпаришь.

- Ты чо? Мы же на работе. То есть на учебе. Хотя пока не заводится… Вот вчера слышал… Сидят в штабной избе за бутылкой Фурманов, Чапаев и Петька. На дворе народ орет, веселится. Вдруг Фурманов спрашивает: «А вот, Василий Иваныч, сколько будет дважды два?». Петька срывается с места, выскакивает на крыльцо, палит в воздух и орет: «Тихо! Чапай думать будет!».

- Не смешно. Но рассказываешь ты здорово! Расскажи ещё что-нибудь, только не про Чапаева.

- Тебе Чапая жалко?

- У меня мама учительница. Она анекдоты про вождей не советует. Мол, аполитично это.

- Это как?

- Никак. Нельзя и все.

- Ладно, заводить будем…

Шкалик повернул ключ, и автомобиль завелся. Осторожно тронулись с места.

- Молодец! Ты талантливый не только по анекдотам.

- А то, - горделиво ответил Шкалик и бесшабашно крутанул руль. Машину слегка качнуло. Маша приникла к Шкалику. Уцепилась рукой. И на мгновение прижалась телом.

(Окончание в следующем номере)