Боинг

1983 год.

- Остальных пассажиров брать будем? - спросил меня пилот.

Я оглянулся: может, другого кого-то спрашивает? Но нет. Кроме нас с Юрой в салоне никого не было.

- А почему мне такой вопрос?

- У меня приказ. Вас назначили старшим.

Вот оно что! Я-то думал - генерал армии Варенников шутил, когда сказал, что начальник генштаба выделил нам самолет.

Глянул в иллюминатор. Генералы, полковники топчутся возле трапа.

- Ну что, Юра? Будем брать пассажиров?

Оператор Юра Прокофьев улыбался блаженно.

- Пусть заходят! Которые с бутылкой...

Пока до Камчатки летели - спали, в основном. Но и пили, конечно. Пробовал разговорить двух генералов: по той же теме летели наверняка. Отмалчиваются, отводят глаза: «Не в курсе пока». А весь мир бушует, клокочет! Объявили: на сбитом южнокорейском «Боинге» летели 269 пассажиров с экипажем. Рейган уже назвал нас «империей зла».

«Поменьше лирики в репортаже! - наставляли в генштабе. - Побольше фактов - достоверных, убедительных. Не надо оправдываться! Все по закону. Нарушил границу - аж на пятьсот километров. Садись! Выполняй приказы!»

Вот эти «приказы» и предстояло запечатлеть на Камчатке.

Мигание бортовых огней истребителей. Помахивание крыльями.

Стрельба трассирующими поперек пути нарушителя.

И, конечно, интервью с пилотом, сбившим «Боинг». Но для этого нужно было еще лететь до Сахалина.

Камчатка, Елизово. Встретил генерал, комдив, наверное.

- Куда идти? - спросил Юра сурово. - В какую кабину грузить аппаратуру?

- Какая кабина! Какая аппаратура! - изумился генерал.  - В столовую идите! Ужин!

- Вам что, из Москвы не поступало приказа? - ужаснулся я.

- Поступало! Встретить, разместить, оказать помощь.

- А истребители подготовить? Оператора в полет допустить?

Он удивился. Развел руками.

И понял я: началась обычная армейская волокита. Хуже гражданской! Потому что под покровом секретности сведений. Уже вечер 5-го сентября. А крайний срок сдачи репортажа - ночь с 9-го на 10-е. И первый показ не в эфире, а в большом зале АПН. Маршал Огарков, начальник Генерального штаба Вооруженных Сил СССР, проведет там пресс-конференцию.

- Ведите в штаб! - твердо сказал я. - Мне нужна связь с генералом армии Варенниковым!

- Ну зачем вы так! - подпрыгнул наш генерал.

Он был маленького роста и на ходу все время подпрыгивал.

- Зачем вы так? Время есть! Сейчас вы успокоитесь!

Он распахнул дверь в торцевой части барака. Там накрыт был стол. Бутылки, тарелки. В середине тазик с красной икрой. И, конечно, соленая кета...

И мы уселись успокаиваться.

Часа два успокаивались.

А комдив угощал, стол расхваливал, исчезал, появлялся, опять исчезал. Выяснял - явно по закрытой связи  - что нам можно, а что нельзя. И допустимо ли отправлять в полет гражданского с аппаратурой, никогда до того не летавшего на истребителе. Потом явился ошеломленный, развел руками:

- Есть добро!

Самолет был, кажется, «СУ-15». «Спарка». Юру разместили во второй кабине, за пилотом. Не слишком хотел лететь - я заметил это.

Долго шарил внутри, ногой, сходя со стремянки. Плюхнулся, еле втиснув на сиденье объемистый зад.

- Камеру подай, начальник...

Эти телекамеры начала 80-х! Цифровые - фотоаппаратики, по сравнению с ними. Наш комплект, «юматик», вроде бы целиком занимал багажник «волги». Генерал охнул, подавая мне камеру на стремянку.

Юра разместил ее на плече, покряхтел. поводил из стороны в сторону объективом...

- Обзора нет совсем! Ни вправо, ни влево! Одни приборы в кадре. И камеру не повернуть внутри фонаря! Бандуру эту! А еще ящик! Дай-ка его сюда...

Мы подали ему видеомагнитофон - тяжеленный ящик в футляре. Пристроил его на коленях - больше некуда было.

- Да вы что! - подпрыгнул генерал. - Ни в коем случае! Если катапультироваться - этой штукой ноги оторвет!

- А без этого нельзя разве? - испугался Юра. - Без этой... катапульты?

- Можно! Но не в этом случае. Обязательно получится «генеральский эффект».

Пока шли обратно, Юра все допытывался - что за «эффект» такой. Потом согласился: в нашем случае действительно все может произойти по закону подлости.

Потом опять «успокаивались».

А время шло, выстреливали часы... Летим на «АН-24», с пропеллером. Юра с камерой глядит сквозь блистер в темноту. Он в наушниках, с микрофоном. Связь с истребителем выведена в салон.

- Ну что? Видели, как я мигаю? - сквозь треск раздается голос пилота истребителя.

- Нет, не читаю! - отвечает Юра. - Ты где? Давай еще раз!

Мы с генералом тоже не видели - хоть и прилепились к иллюминаторам.

- А теперь? Видели?

- Нет! Не читаю!

Я углядел вдруг: где-то вверху, параллельно нашему курсу, помелькало. Миг! И исчезло. Сказывается несовпадение скоростей. Мы быстрее не можем, он - медленнее. Камера точно не в состоянии такое рассмотреть...

- А теперь? Увидели, наконец?

В голосе пилота ощущается раздражение.

- Нет, - вздыхает Юра, - не читается!

- А как я трассирующими стрелял? Читается?

- Когда?! - всполошился Юра.

- Только что. Весь запас расстрелял.

Пауза. Треск в эфире: видно, микрофон прикрыл рукой, матюкнулся.

- В школе надо было лучше учиться! Чтоб читать! Сажусь. Топливо на нуле.

Может, «ИЛ-62» поднять? На котором мы прилетели? На нем скорости можно сравнять.

- Раньше надо было думать, - посетовал генерал, - он уже во Владивосток летит.

На больших самолетах, оказалось, в те дни на Сахалин не летали. В Хомутово шел ремонт полосы.

- Поспи, - сказал мне Юра грустно, - а я пойду перебивки поснимаю.

- Мы пойдем! - поправил его генерал. - Не дело штатским ходить по военному аэродрому. Еще и фотографировать.

Вылет на Сахалин чуть не проспали - в караулке, на нарах. «Лохмоту» (так именовалось телеоборудование) еле пристроили на двух свободных креслах. Все места в «АН-24» заняты «пассажирами», попутчиками, летевшими с нами из Москвы.

Я тут уже не начальник.

Устроились в хвосте, уселись. Потом улеглись на пол. На воздушных ямах нас подкидывало, передвигало... Старался не обдумывать, выкинуть из головы камчатскую неудачу.

Вспоминал, как летал уже по этому маршруту лет десять назад. Был собкором ЦТ и радио по Сахалинской области. Придумал новогодний репортаж для программы «Время» - сброс праздничного груза на курильский остров Матуа, недоступный зимой. Пилота одели Дедом Морозом.

На бреющем сбросили мешки с пряниками, конфетами - метеорологам. И главное - елку! Хорошо получилось. Из Москвы звонили, хвалили... Хотел остановиться в мыслях на этом, приятном. Не смог.

Выдвигалось из памяти продолжение - тягостное.

Оператором, работавшим со мной в корпункте тогда, тоже был Юра. Не Прокофьев только, а Кудрин. Я уехал потом в Москву, а он остался. И решил, года два спустя, вновь снять репортаж. На другой, правда, остров скинуть елку...

И самолет разбился. При возвращении в Хомутово. Чиркнул крылом о сопку - при заходе в Сусунайскую долину.

Прилетел я на похороны - а их еще не сняли с этой сопки: четыре дня бушевала пурга. Снегом занесло обломки.

Юру нашли возле левого отвалившегося движка. Из-под снега торчала рука, зажавшая кинокамеру «СП».

Так и несли его, по очереди, с сопки, в мешке, замерзшего, с этой выставленной рукой. И согнуть ее нельзя было. Можно было лишь отломить...

Тогда в живых остался только один из одиннадцати: был в туалете, в хвосте. Выбросило вместе с кабинкой.

В «Боинге» уцелеть не смог бы никто. Самолет развалился в километрах над морем.

- Ты чего стонешь? - толкнул меня в бок Юра Прокофьев.  - Не переживай. Снял я твое «баражирование огнями»!

- Как?! - изумился я. - Покажи!

Потом, в Москве уже, когда монтировал репортаж, долго сомневался: вставлять это или нет?

«СУ-15» качает крыльями, мигает огнями. То близко он в кадре, то удаляется. Правда, снята лишь верхняя часть самолета. Но скорость полета ощущается! Пространство разрезает нос истребителя!

- Ветер над бетонкой несло - со снежной крупой, - пояснил Юра, довольный.

- А покачивание откуда?

- Мужики раскачивали за крыло - с той стороны.

Посопел и признался:

- Генерал организовал. Только стрелять не разрешил на аэродроме.

Эти кадры я вклеил все же. Боялся: догадаются. Но даже на пресс-конференции никто из тысячи журналистов не усомнился. Впрочем, для всех важнее было интервью с пилотом, сбившим Боинг...

Он ждал нас, мне показалось, давно. Быть может, уже не первый день. В таком же бараке, как на Камчатке, с торца, в помещении дежурных сил.

Кадр был выстроен полностью. Подумал: политработники старались. Они наверняка были здесь, среди тех, с кем мы летели. Генералы с полковниками стояли вдоль стены, спинами к ней прижимаясь, чтобы не попасть в кадр.

Пилот сидел в кресле - умытый, причесанный, в сером летном комбинезоне. Откинулся величаво. На правом колене придерживал рукой пластмассовый летный шлем.

Пока Юра прилаживал камеру на штатив, устанавливал фонари - Осипович молчал. И все молчали. Я ощутил даже торжественность момента, будто снимаем в Кремле.

- Расскажите, - попросил я, - как это было?

Он уставился в объектив и пересказал сообщение ТАСС, озвученное и опубликованное три дня назад.

- Ну хорошо. Мы это знаем уже, - сказал я, стараясь как можно мягче, - а вот вы расскажите о своих действиях, ощущениях....

Он откашлялся - и повторил все то же самое, из слова в слово. При этом, я заметил - покосился на тех, кто стоял вдоль стены.

Я осознал: все так и будет - в присутствии наблюдателей. Слишком тщательно, видно, проводили с ним инструктаж. Наша цель, в конце концов, оправдывала средства. Чуть что - сошлюсь на Варенникова.

- Товарищи! - строго сказал я. - Вы все попадаете в кадр. Для кого допустимо - оставайтесь, остальных - прошу!

Они тут же все вышли, до одного.

- Замучили вас? - посочувствовал я пилоту.

Он лишь тяжко вздохнул и покосился на дверь.

- Может, взбодримся немного? Юра, доставай!

Юра, достал из баула банку, стаканы. Прямо на полу налил, по половинке, и сунул нам два соленых огурца.

- Только не здесь, - прохрипел пилот.

Поднялся из кресла, положив на него шлем. И я увидел дырку на комбинезоне, под правым бедром.

И мелькнула мысль, потаенно: вот удивился бы мир, клокочущий, возмущенный, если б увидел и эту дырку, и дощатый барак наших грозных дежурных сил, и бачок, подтекающий, в туалете...

Встал в углу, спиной к окнам, двери - и выпил.

- Ну, так как все было? Вспоминайте! Начиная со взлета.

Он помолчал тоскливо - и вновь пересказал сообщение ТАСС. Несколько другими словами. «Никакой лирики»  - вспомнил я наставления в генштабе. Разозлился: что он дурака валяет?

Слушай, мужик! Ты 269 человек угробил! Они тебе по ночам, случайно, не снятся?

- Не знаю - снятся или не снятся! - разгневался он. - Я еще ни разу не спал!

- Почему?

- Приезжают все время мудаки, как ты - и мучают, мучают!

Потом молчал. Долго, сосредоточенно.

И стал выговариваться:

- Вот летит он. Над домом моим! Кто такой? Непонятно. Да, и не вижу я его! Не разберешь в темноте. Моему пацану утром в школу идти: первое сентября! А вдруг он бомбу сбросит? А потом мне приказ пришел - сбить! Да, кнопку нажал. Дважды! Выполнил приказ! Я на защите. Это мой долг. Грош бы мне цена была как защитнику - если б не выполнил.

Интервью складывалось.

Так всегда бывает: о себе говорят, о своих чувствах - и все ясным становится. Причины, поступки, следствия... Поставил себя на его место. Я бы тоже нажал. В тот момент. И потом мучился бы всю жизнь - как он. Когда вскрылись подробности.

Он и тогда уже фантазировал, пытался найти оправдание.

Выключили камеру. Вернулись к стаканам, банке, огурцам.

- Это не я сбил. Когда первую ракету пустил - она впереди, перед ним взорвалась. Осветила. Ё-моё! Увидел - какой громадный. Потом он закрылки выпустил, все. Тормозить стал на дикой скорости. И от этого развалился. До того, как я вторую пустил...

Через три дня на пресс-конференции маршал Огарков обрисовал ситуацию. Подробно, убедительно, ярко. Все свидетельствовало: это был самолет-шпион. Пролетев над Камчаткой, над базой наших атомных подводных лодок, взбудоражил все средства ПВО. А спутник-разведчик США фиксировал все сигналы. К тому же водолазы не нашли ни одного тела пассажиров возле острова Монерон, где рухнул самолет. А там вода прозрачнее, чем в любом аквариуме. Нашли лишь оторванную руку пилота.

Публикаций по теме сотни. В том числе в интернете... Написал то, чего не было ни в одной. Подробности нашей репортерской работы.

Юры Прокофьева нет уже. И пилота нет. И генерала, отдавшего команду на уничтожение «Боинга».

И редко кто вспоминает уже этот страшный эпизод.

…Обломок ячеистого алюминия, кусочек от переборки сбитого «Боинга», поднятый со дна. Натыкаюсь на него среди коробочек со значками, медальками.

Как мы хоронили Шолохова

1984-й, 27 февраля.

Вспоминал, что знаю о Шолохове, пока летели в Вешенскую. Ну, «Тихий Дон», «Поднятая целина». Фильм «Судьба человека» с Бондарчуком! «После первой не закусываю». И еще, где Шукшин на съемках умер: «Они сражались за Родину». Что еще? Ну да - слухи! Мол, парень в двадцать с небольшим не мог создать столь зрелое произведение. Это белогвардеец, что жил у Шолохова в подвале, написал ему «Тихий Дон». Занятно.

Но не это же вспоминать в день похорон! Сумбур в голове. А до девяти вечера нужно снять, доставить в Москву, написать текст, смонтировать и еще поправки внести, если в чем-то усомнится главный на выпуске!

Не угадывалось что-то важное в этом событии...

Во-первых, почему я? В редакции были свои «похоронщики» Володя Степанюк и Коля Миронкин, к примеру. Знатоки официального протокола - даже на уровне Кремля! После похорон очередного из вождей, помню, пришел Миронкин, удовлетворенный. «Вот, - вздохнул, - и этого проводили». Потом глянул на плакат с членами Политбюро: «А на будущий-то год сколько еще!».

Или Нинель Шахову могли послать. Ее «лужайкой» была литература, писатели. И с Шолоховым она не раз встречалась... Но именно мне звонит зам главного Жора Акопян (вечером! часов в десять!): «Группа будет ждать тебя в пять утра, возле подъезда! Вылет спецрейсом, из Чкаловской - в семь!».

И еще странность, непонятная мне до сих пор. Тишина в эфире после официального извещения о смерти Шолохова. И в газетах - тоже. И то еще, что председателем похоронной комиссии был назначен Зимянин, далеко не первый в верхушке ЦК...

Когда запустили нас в холл Дома культуры в Вешенской, показалось, что понял все. Гроб поставили необычно: левой стороной к стене. Зашли с той стороны, с оператором, и увидели: на левом виске у Шолохова круглый пластырь телесного цвета. Вот оно что... Но почему слева стрелялся? Или он был левшой?

Подтверждения этой догадки так и не получил. Не только в интервью с его друзьями-писателями, но и в разговорах за кадром. Ни намеков не было, ни многозначительного молчания. То, что пил крепко - никто не скрывал. Но и только...

Люди вокруг были, в основном, знакомые. По московским литературным сходкам, по ресторану в ЦДЛ. Сергей Михалков, Юрий Бондарев, Анатолий Калинин... Чувство мое было такое: да, скорбное, но мероприятие. Комок к горлу не подкатывал. Некогда скорбеть. А вот текст выдумывать надо. Я все пытался вдохновение получить, вглядываясь в его застывшее лицо, нос с горбинкой, выглядывающий из гроба. Вот-вот что-то зашевелится в душе...

Потом гроб вынесли и поставили на артиллерийский лафет.

Грянул марш, и кремлевские курсанты стали маршировать впереди и за лафетом. Процессия двигалась по улицам станицы - узким! Я отслеживал на ходу операторов: удается ли им протиснуться, двигаться в толпе.

Шли и шли - показалось, долго. Довольно нелепая, думал, складывается картина. Одно дело - на Красной площади строй и лафет. А здесь - деревня, снежное месиво под ногами.

 Потом был прощальный митинг у могилы, в саду усадьбы Шолохова.

Потом - поминки во Дворце культуры. Осетра помню на столе - из угла в угол. Пили шумно. Искренне поминали казака.

Мы бы тоже помянули, но обратно предстояло лететь вместе с Зимяниным, на правительственном ЯК-42. И команда была раньше всех загрузиться и ждать.

Загрузились. Операторы тут же уснули. Я, во втором ряду, у иллюминатора, стал писать, вымучивать слова. Через час примерно подъехали важные пассажиры.

Вошел генерал армии Епишев, начальник Главного политического управления. Рухнул в кресло рядом со мной. Ему положено было, по рангу, лететь в правительственном салоне, с Зимяниным. Но не дошел, сил не хватило. Поглядел сурово и голову уронил на мое плечо.

А мне писать надо! Я его отодвинул локтем. Посопел  - и опять улегся. Те, что сзади сидели, перешептывались, смеялись.

Время - 16.30. А под крылом в обнимку ходят Зимянин и Бондарев. Друг другу клянутся в чем-то, пожимают руки. Когда же закончится их прощание?

Оказалось, это не прощание вовсе. Вместе вошли, наконец, в самолет. Трап откатился. Стюардесса сказала: «Товарищи, пристегните ремни!».

Во «Внуково-2» наш телевизионный «рафик» не пустили. Все тут же уехали на красивых машинах, а мы, с камерами, со штативами, тащились к воротам пешком.

Я все писал по дороге в Останкино. «Гаишники» остановили на Ленинском, а я все писал. В редакцию попал в двадцать с минутами. Репортаж склеивали частями, в трех монтажных одновременно. Успел только объяснить, какой эпизод за каким следует. Озвучить не успел. В прямом эфире пришлось из студии начитывать текст.

Прочел с выражением все, что сочинил. Замолчал. Теперь кадры митинга и интервью с друзьями-писателями должны быть на экране. А их нет. По улице станицы все движется и движется процессия...

Кремлевские курсанты тянут ногу до уровня плеч. Куры кудахчут, вылетая из-под лакированных сапог. Лица станичников над заборами, за стеклами окон проплывают мимо. И, главное, даже оркестр не слышен временами. Лишь чавканье шагов, вздохи, обрывки фраз, бормотание, детский крик...

Шлеп! Шлеп! Шлеп! Минута, две, три! И я молчу. Больше нечего мне сказать. И прервать репортаж нельзя: впереди митинг, прощальные интервью.

Я вышел из студии. Пошел курить. Шагал по коридору, а в ушах все звучало: шлеп! шлеп! шлеп! Таких ляпов у меня не было давно...

- Зайди на выпуск! - крикнули мне, когда загасил третью сигарету.

- Лапин звонил! - сказал ответственный выпускающий, оглядывая меня с восхищением.

- Ну? - я готов был уже ко всему.

- Сказал, что ты талантливо молчал.

Я понял так: это издевка. Он умел зло шутить - председатель Гостелерадио.

- И что еще?

- Сказал, чтоб сохранили твой репортаж в этом виде - для истории!

- А еще что сказал?

- Сказал спасибо.

...Я потом еще раз отсмотрел этот материал. Хронометраж шесть минут. В середине три минуты без единого слова текста.

Это Бог попустил - из любви к великому человеку.

Старухи в окнах, слезы на глазах. Старики, горбоносые, как Мелехов, их седые головы над заборами. Молодухи, красивые, как Аксинья, вот-вот готовые разреветься. Мужики, с тоской во взгляде, прячущие окурки в рукаве. И куры, вылетающие из-под сапог...

Как удачно я тогда промолчал!

Как мы “МИГ- 25” Индии продавали

            (Памяти Славы Ефимова)

- Вы только не думайте, что это сам Устинов вас затребовал, - сказал мне Сергей Георгиевич Лапин, - вы, наверное, кому-то из его помощников нравитесь.

Смотрел испытующе, с неприязнью. Ненавидел, когда через его голову вопросы решались. Приказ о командировке все-таки подписал.

А в бухгалтерии Гостелерадио, когда выдавали чек на валюту, сказали:

- Рупии обратно лучше не привозить. Они неконвертируемые.

Приятно удивлен был, когда через окошко банка в Дели стали выкладывать толстые пачки, прошитые проволокой - одну, две, три, четыре! Полный портфель денег набили!

- Я буду носить, - важно сказал Слава Ефимов, оператор.

- Ты потеряешь, - зная его, сказал я, - камеру лучше носи.

- Не потеряю!

И в тот же день забыл портфель в одном из магазинчиков. Слава Богу - быстро спохватились...

Он вообще отключался от реального мира - с камерой на плече. Жил только тем, что оживало в кадре. На учениях «Запад-81» на глазах у генералов его чуть не раздавило «бэтээром», сброшенным на парашюте. Увлекся! Увидел вдруг: что десант подобен белым тюльпанам, расцветающим в небе. Это было под Алитусом, в Литве. Оказалось, гимн этого города - про тюльпаны! Я потом этим гимном озвучил весь эпизод.

...Три дня ожидали мы в Дели министра обороны СССР и его свиту. И вдруг сообщение: Андропов умер! Устинов, естественно, отложил визит. Ему не до Индии. А нам что делать? Звоню на ЦТ - никто решить не может. Вышел опять на Лапина: «Нам возвращаться?». «Зачем возвращаться? - отвечает раздраженно. - Работайте пока по своему плану». И бросил трубку.

- Ну, - говорю, - мужики, давайте разрабатывать план.

У меня лишь один пункт этого плана обозначился сразу: лететь в Бангалор, в национальный космический центр. Хоть что-то поснимать. В скором времени намечался советско-индийский пилотируемый полет.

Остальное предложил Дима Бирюков, собкор Гостелерадио в Индии. Он и Катя (Екатерина Рождественская) были тогда молодоженами. Вспоминаю, что пол в корпункте, где они жили, был покрыт плитками из нефрита. Катя была совсем девочкой. Глаза огромные и почему-то печальные. А Дима - ну выпускник Оксфорда, не иначе. На чистейшем английском отругал как-то их прислужника - непальца Гупту. Он овсянку сварил на молоке, а не на воде - как положено.

Первым делом отправились мы в Тадж-Махал - всей съемочной группой.

Любовались, пьяненькие, башнями, куполами. Катались на слоне...

Потом Гоа. Жили  каждый  в своем шале, с вентилято-ром-пропеллером под потолком. Веселились на пляже. Слава Ефимов там опять забыл портфель с деньгами. Еле нашли...

В Хайдерабаде заняли номер в четыре комнаты. Из него только что съехала Жаклин Кеннеди.

Попиваем индийские джин и виски (отвратительные!). Какое-то озеро за огромным окном. Семьи из низших каст живут прямо на берегу. Готовят еду на кострах. Женщины в сари заходят в воду, стирают одежду на себе...

А Слава Ефимов напротив меня тычет цыпленком-карри в тарелку,с чем-то черно-коричневым. И откусывает с аппетитом!

Я тоже так попробовал - и чуть не помер. Глаза чуть не выпрыгнули из орбит. Это, оказалось, подлива из смеси перцев и имбиря.

- А мне нравится, - сказал Слава, - обожаю остренькое.

В ту же ночь нам пришлось лететь в Дели. Велено было возвращаться в Москву: визит Устинова отложен на неопределенное время.

В салоне «боинга» я в уме подсчитывал наши расходы. Курил трубку.

- Что-то у тебя трубка очень воняет! - сказал вдруг Слава и повалился из кресла - уже без сознания.

Я его тормошил: вдруг притворяется! Потом вызвали стюардессу. Потом по радио объявили: если на борту есть доктор, то пусть подойдет к такому-то креслу. Нашелся доктор. С прозрачным кейсом: пузырьки и шприцы видны были, как на витрине. Подержал славино запястье: «Дыс ис атак!». Нет, мы говорим, не может у него быть инфаркта. Никогда на сердце не жаловался... А тут командир объявил, что сядем раньше на полчаса, и уже вызвана скорая помощь.

- Нельзя! - испугался вдруг Дима Бирюков. - Нельзя отдавать их скорой! Мы его потом не найдем!

И как только сели - побежал звонить в посольство.

Слава потом до конца жизни считал, что ему тогда повезло. Я тоже так считаю. Видел их тогдашние больницы: в иных прямо под небом, на газонах койки стоят. А Славу посольский врач Зоткин поместил в частную двухэтажную клинику. На первом этаже наши, на втором - американцы.

Через полчаса - диагноз: прободение язвы желудка. На утро назначили операцию.

- Вещи мои заберите, - сказал Слава, когда прощались,  - зачем они мне теперь?

Мы утешали, а он отворачивался с тоской. Уверен был: больше не увидимся. Увиделись! И на желудок, насколько помню, он никогда больше не жаловался.

Правда, обошлось недешево. За вычетом билетов в Москву портфель перекочевал в клинику. Меня потом вызвал зампред Гостелерадио СССР Максаков. Почему, мол, так дорого? Нельзя было в больницу попроще? Я сказал про койки на улицах. Не поверил, но отпустил с миром.

...Через две недели мы снова в Индии. Прибыли на самолете Минобороны. В том же составе, кроме Ефимова: он, решили, подключится на месте.

...Сразу из аэропорта рванули в клинику. Славы в палате не было. На веранде, что выводила в сад - тоже. Все палаты на этаже проверили - отсутствует. «Может, на втором у америкосов прячется?» - предположил кто-то с беспокойством.

Слава Богу, выяснилось. Он, оказалось, в город повадился уходить. Одежду его мы увезли - так он в кальсонах и ночной рубашке разгуливал! Благо, на улицах там все так и ходят...

Появился веселый, с румянцем, даже поправился чуть-чуть.

- Меня Катя Рождественская навещала! - похвастался. - И еще у меня собственная сиделка была! Вон - видите?

И указал на стройненькую девицу, темнокожую, в белом халате. Она помахала нам и подарила улыбку.

- Как ты с ней общался? - спрашиваем ехидно. - Английского ты не знаешь. Может, на хинди?

- А вот как! - и достает тетрадку. - Хочу в сад выйти - рисую деревце. А она домик - мол, нельзя выходить. Потом кровать - мол, лежать надо. Потом меня нарисовала - человечка. А я ее - видишь, с волосами? Потом зачем-то написала слово «zоо». Это что-то про зоопарк?

- По-моему, это не слово, а цифра, - догадываюсь я.

- Какая цифра? - удивляется он.

- 500.

- Что 500? Какие 500?

И вдруг врубился.

- Долларов?! Или рупий?!

И ошеломленно глядит в конец коридора. Там сиделка машет нам ручкой, дарит улыбку.

- Ну ничего, - утешает себя Слава, - у меня все равно денег не было, ни копья...

Мы выдали ему одежду и увезли - сразу на съемку.

...К Д.Ф. Устинову я относился по-особому. Не как к другим членам политбюро. Те походили на памятники. «Дядя Дима», как мы звали его меж собой, и выглядел, и вел себя иначе.

Первого мая, в 1976-м он, министр обороны (за два дня до того назначенный), в первый раз появился в военной форме. До парада оставались минуты. Руководство готово было взойти на мавзолей. Ждали Брежнева. И вдруг Устинов в красивой фуражке. Обрадовались. Сняли с него, стали примерять. Один Суслов не стал, лишь головой качал одобрительно.

Трансляция еще не началась. В Останкино, в аппаратной - и только - виден был этот момент. С оператором разбирались потом: почему не отвел камеру...

«Дядя Дима», когда стал маршалом, так и не стал настоящим военным. Мало кто знал, как он, мощь и слабость армии и флота. В тридцать с небольшим стал наркомом вооружений. Сорок лет передвигал пласты оборонки, закрывал, создавал новые направления. Но строевой выправкой не блистал. Не мог, как Огарков или Варенников, щелкнуть каблуками перед строем.

На учениях «Запад-81» дал мне интервью. И не подумал при этом снять заурядную летную куртку, скрывавшую погоны и ордена. Кутался и улыбался смущенно.

В Индии тогда генералы его свиты оделись в белоснежное. Я не знал, что такая форма у нас есть: красные лампасы на белых брюках. А Устинов был в обычной, защитного цвета форме. Да и стал ли для него праздником этот визит? По его лицу читалось: ребята, давайте договоримся и подпишем то, что надо. Берите «МИГ-25»! Хороший! Плохих не делаем...

Лишь изредка проявлял любопытство.

В Мадрасе встали на берегу океана. Красота: пальмы, море, желтый песок впереди...

- Интересно, - оживился вдруг «дядя Дима», - вода в этом море теплая?

 И пошел туда, где шевелился прибой. Генералы - за ним. Наши. А индусы, во главе с Венкатаранамом, президентом Индии, остались стоять. Президент лишь улыбку изображал: белоснежные зубы под сине-черными губами.

Слава Ефимов шел поодаль, снимал. Не остановился даже тогда, когда Устинов стал увязать в желтой жиже, издали казавшейся песком. Он все глубже проваливался. Уже еле вытягивал ноги, но шел. Осознавал: повернуть назад - то же самое, что сдаться. Да еще и Слава рядом фиксировал на камеру каждый шаг...

Думаю, он дошел бы до океана уже по пояс в грязи, если бы порученцы не встрепенулись. Понеслись в белых штанах. Забежали вперед, перед ним, и руками вырыли свое «море» - ямку, заполнившуюся водой.

Теплая! - сказал Устинов, сунув в ямку палец.

И, кряхтя, расстроенный пошел обратно.

Три дня визита, помнится, не отмечены были многолюдными торжествами. Мы это понимали. Какие торжества без единой бутылки спиртного? Хотя бы вина? А в Индии это исключено - в рамках официоза. К тому же тему визита вслух никто не проговаривал. Дружим и дружим! Маршал Устинов и Индира Ганди тет-а-тет улыбались по-родственному.

- Сейчас пойду и приготовлю для вас очень вкусное блюдо! - сказала Индира. - Индийское! Старинное!

И удалилась, оставив за столом Устинова со своим сыном, Радживом Ганди, и переводчиком. О чем они там говорили - мы не слышали. Всей маршальской свитой были на веранде, отделенной от зала витыми колоннами. Слава целился туда, в сторону обеденного стола объективом, но, видимо, света не хватало.

- Идет! Величаво! - сообщил помощник Устинова. - Свет Саввич, по имени-отчеству, по званию - полный адмирал.

Он следил, привставая, на цыпочках.

- В кастрюльке несет! Какую-то розовую парашу...

Мы и сами видели, как «Дядя Дима» зачерпнул из кастрюльки ложкой. Попробовал. Губами почмокал.

- Да, вкусно! - сказал. - Неожиданный вкус.

И вдруг встал и двинулся в нашу сторону, шаркая. И появился из-за колонн, протиснувшись.

- Свет Саввич! У вас найдется что-нибудь спиртное?

Помощник опешил, но тут же вытянул руки по швам.

- Только коньяк, товарищ маршал Советского Союза!

- Ну так налей...те. Чего стоишь...

Адмирал лил в стакан, оглядывался на начальника вопросительно.

Устинов протер очки, проверил стекла на свет и взял стакан - полный почти! И выпил. И, вытерев губы ладонью, подмигнул почему-то мне:

- На всякий случай!

И быстро вернулся за стол.

Я так его понимал! В тот раз прихватил в Индии «амебу-хисталитика». Еле вылечили в больнице, на Соколиной Горе..

Потом мы были на возвышении, а внизу шевелился народ - на улицах города - уже не помню, какого… Тысячи и тысячи, одетые в белое, обтекали грузовики, раскрашенные, как игрушки. Обходили опасливо разлегшихся на дороге коров. Женщины несли на головах узлы и кувшины...

- Сколько же здесь людей! - сказал Дмитрий Федорович.  - Целый миллиард!

- Уже больше, товарищ маршал Советского Союза! - сообщил Свет Саввич. - За миллиард зашкаливает!

- Когда успевают... - покачал головой Устинов.

Он казался расстроенным.

- А может, и нет, - решил его успокоить адмирал, - статистика ошибается. У них ведь здесь паспортов и прописок нет..

- Как нет? - удивился министр. - Какие же у них удостоверения?

- А никаких! Вон, видите, простынку за сук зацепили? Это они шатер себе сделали - для целой семьи. Отгородились. А завтра снимут - и в другое место уйдут.

- Во как! - еще больше расстроился «Дядя Дима» и замолк надолго.

И все молчали, задумчиво глядя на город, шевелившийся внизу.

- Вот она - свобода так свобода! - восхитился вдруг Слава Ефимов.

Устинов услышал. Глянул строго.

- А ответственность? За землю? За страну?

И махнул рукой:

- Ладно, поехали. У них свое, у нас свое...

И последнее, что мы видели со Славой, пока все усаживались в машины: три женщины, несущие узлы на голове, на краю улицы вдруг присели. Потом встали и двинулись вновь, торжественно оставив три лужицы...

Через десять месяцев Устинова не стало. Печать скорого ухода уже и в Индии видна была на его лице. Лицо землистого цвета... Глубокие морщины от носа к уголкам губ... Бисеринки пота на висках...

Схоронили по-нашему, по-тогдашнему - прах в кремлевской стене.

А Индиру Ганди - по-ихнему: жгли на плоту. И сын ее, Раджив, пробил перед тем ей голову копьем - чтобы высвободилась душа. И Славе Ефимову довелось среди других операторов мира снимать - как он это делал.

Не знаю, как отлетела Славкина душа. Не знаю, когда это будет со мной. Просто там хотелось бы оказаться в той же команде, что была.

Глаза

1988-й.

Это был десятый день после землетрясения… Снег покрыл и развалины, и гробы, тысячами завезенные на стадион. Люди выбирали нужные по размерам, искали подходящие к ним крышки. Некоторые уносили детские гробики подмышкой.

Днем откопали последнего живого. Мальчишку толчок застал в кровати, возле холодильника с едой. Все рухнуло, а потолочная плита выдержала, защитила его. Невозможно было не поверить в чудо.

Еще и другому чуду все дивились. Ужасающему, недоброму.

Древний собор в центре Ленинакана не просто рассыпался, а словно взорвался изнутри. Купола снесло, стены упали по окружности фундамента... Старики-армяне целыми днями толпились там, рыдали, ругались, размахивая руками. Но ни один не решился спуститься в яму, туда, где раньше был алтарь. Не подробности земной трагедии их занимали уже, а ощущение кары небесной...

Мы с Юрой Прокофьевым, оператором, потеряли машину, высланную из Еревана. Адрес, по которому она нас ждет, мы знали. Но не было уже ни улиц, ни домов, ни прохожих. Руины, накрытые снегом, окружали, когда открывалась луна.

И вдруг огонь мелькнул в каком-то окне. И мы ринулись туда греться, подхватив камеру и штатив.

Каменный дом треснул, распался, а деревянная пристройка уцелела. Там печь-буржуйка стояла посредине, раскаленная докрасна. И в дрожащем излучаемом свете не сразу, но увидели мы десятки собачьих морд, тревожно вскинувшихся при нашем появлении. Потом разглядели и кошачьи мордочки, выглядывающие из-за собак. Они лежали вокруг печи, переплетаясь телами, хвостами, обнявшись.

Собакам стыдно стало, что их застали в такой компании: отвернулись, спрятали глаза. А кошки смотрели на нас, не отрываясь. Расширяли, сужали зрачки, гипнотизировали  - чтоб не встряли мы, не нарушили их собачье-кошачьего равновесия.

И мы ушли. Так и не обогревшись. Так и не выяснив - кто растопил буржуйку в мертвом городе. Так и не засняв на пленку событие, с каким не встретимся больше, быть может, никогда.

- Там света мало было! - оправдывался Юра. - Да и пленки мало осталось...

Да, пленка уже заканчивалась. На одни авиакатастрофы потратили столько! Сначала югославский самолет упал. Потом бакинский, со спасателями. Потом - два вертолета. Может, действительно - кара небесная?