/Из страны далече

Человек на земле,

как блудный сын из притчи Господней, пришелец и странник в стране далече, ищущий Отца Своего,

чтобы назвал Он его Своим,

усыновил и ввёл в Дом Свой.

Святые отцы

- Шиповник цвёл.

- Его при холоде привезли, на Вторую Речку.

- Да шиповник, говорю, цвёл! Не в июне, а в ноябре, при холоде. Ещё уши у зэков отмораживались.

- Это когда на пересылке их мариновали. Значит, не в Баневурове, бывшем Партизане твоём, выгрузились?

- У нас не выгружали, просто на сутки остановились.

- В июне, значит?.. Да-а, Зиновьич, хоть и сочинил, зато всё правдоподобно, увлекательно.

- Да меня даже корреспондентша спрашивала, с его памятником сфоткала. Я в кожанке. Это в прошлом году в «Дальневосточных ведомостях»...

В шестой  палате Константин Зиновьевич Коворушко складно излагал о своей встрече в далёком 1937 году со ссыльным поэтом. С четвёртым поселенцем трое старожилов лишь перекинулись приветствиями, и Коворушко зачастил, перескакивая, сокрушаясь и сетуя:

- Когда мне было десять, двенадцать, пятнадцать и сорок лет, хорошо помню, а вот что было в позапрошлом году?.. Помню, как пошёл в первый класс, как учился, как рос... Был я небольшим мальчишкой, понимал, что должен вырасти, надо специальность приобретать. Всё соображал! Сейчас нашкодничают пятнадцатилетние, они, дескать, не понимают, переходный возраст. Каждый ребёнок с пяти лет всё понимает. И не надо этим прикрываться, что не понимает. Всё это ерунда! Избили девчонку - не понимали, что делали…

Его «педагогику» направил в поэтическое русло докучливый маловер Василий Петрович Рвекин:

- Ну, состав остановился…

- Товарняк. Окошки зарешёченные. Охранники воду разносили. Машинисты тоже брали воду. И сейчас колодец есть. Попьёшь из него, здоровым чувствуешь… Ну, значит, окошки на вагонах: сорок на шестьдесят…

- Как он выглядел?

- Худощавый такой мужчина. К составу подходить не разрешали, охрана бегала. Я на бугорке стоял. До поезда метра четыре. Он меня в окошко увидел. Записку свернул и бросил через решётку. «Мальчик, - говорит, - сохрани эту записку». На серой бумаге, в какую селёдку заворачивают. «Имя моё, - говорит, - скоро узнают во всём мире». А там стишок:

Такой судьбою жребий дан -

Меня поглотит Магадан.

- Сколько тебе лет было, Зиновьич?

- Девять. Я первого января двадцать восьмого года родился… Иду мимо магазина, дядьку Павла встретил. Он участвовал в 1914 году в германской войне. Вся родня из Черниговской губернии по морям сюда добиралась. Камни везли с собой для закладки, потом в воду выбросили. Ходоки выбрали село Городечное Надеждинского уезда… У дядьки Ильи у жены интересное имя было - Зинаида. И отцу моему дали - Зиновий. И дядька Фёдор, у него жена Акулина, тоже в германскую воевал…

- Отменная у тебя память, Зиновьич!.. Ну, забрал у тебя дядька записку…

- Пришёл я домой, отцу рассказал, а он спросил у брата. «Зиновий, - говорит дядька Павел, - порвал я бумажку. Её зэк выбросил. Попади она кому-нибудь на глаза, посодят ещё. И ты, Костька, чтоб никому об этом, чтоб твоего батьку не арестовали!..» На магазинной обёрточной бумаге карандашом нацарапано. Грубая бумага, в такую мыло заворачивали. А карандаш не чернильный, не муслякают который. Простым накарябано, неразмоченным…

   Подробности Коворушки прервал третий старожил, доселе молчавший, Юрий Степанович  Капитонов:

- Поставили возле кинотеатра памятник поэту. Пооббивали. У нас же, знаете как…

- Вандалы!.. Я там мензульную съёмку для монтажа памятника производил, - оживился новосёл. - Геодезист я, Ентальцев Виктор Сергеевич, - упрочил он знакомство.

   Рвекин раздумчиво вздохнул:

- Это его предки мучили Христа и распяли Его. Они долго находились под властью римлян и ждали царя, который давным-давно был напророчен. Но вот узнали, что волхвы поклонились какому-то Младенцу, родившемуся в овечьем загоне. Они же ждали того, кто покорит для них весь мир. Считали себя избранным народом, праведниками, борцами за свободу, а сами погрязли в пороках и сотрудничали с римлянами. Иисус Христос обличал их; надеясь, что они одумаются, послал для исправления апостолов. Но тех побивали камнями… А древние пророки предупреждали: за измену Богу, Его заповедям иудейский народ Господь рассеет по всей земле… Когда Иуда продал своего Учителя за тридцать сребреников, затем бросил их в синагоге первосвященникам и удавился, иудеи повели Иисуса, как самозванца и бунтовщика, к римскому наместнику Пилату. Ни он, ни даже Ирод не увидели за обвиняемым вины. «Помилуйте же Его ради Пасхи!» - просил иудеев Пилат. Но они кричали: «Распни Его, распни!» Тогда Пилат приказал своим воинам избить Иисуса. Избитого, в крови, он вывел Его к толпе, чтобы разжалобить её. Но иудеи  и Пилату стали угрожать римским кесарем. Тогда он умыл руки, говоря, что не виноват в смерти Этого Человека и что они ответят за Его смерть перед Богом. Толпа же, ослеплённая своей  непогрешимостью, орала: «Пусть накажет  Бог и нас, и детей наших, если мы напрасно убиваем Его!»… - Василий Петрович  неопределённо махнул рукой как бы в сторону кинотеатра, где стоял памятник поэту: - Его предки в Египте сначала благоденствовали. Сюда к Иосифу перебрались. Здесь он оказался в рабстве, куда его продали родные братья. Разгадал вещие сны фараона, и Египет спасся от голода. Назначили Иосифа за это управляющим, как бы  премьер-министром. При новом царе израильтянам пришлось туго, гонения начались. Послал им Бог заступника Моисея, который вынудил фараона отпустить их. Прожили они в Египте двести пятнадцать лет. Пришло семьдесят человек - ушло более миллиона.

- Вот это демография! - устал молчать Коворушко. - У нас тоже в Партизане Коворушки, Бровки, Лесовалы, Поддубные переженились… - Он начал загибать пальцы: - Сергей двадцать первого года рождения; Андрей, Пётр, Иван - двадцать четвёртого, двадцать шестого, двадцать восьмого… Нина, дяди Сергея, и Зина - они одногодки. А дети - погодки…

- Зиновьич!.. - приструнил его Рвекин.

- А-а… Я это самое... в транзит вошёл. В транс, по-учёному. Ладно-ладно, молчу! Только Светы, правнучке позвоню. Она на Гагариной улице…

   И Константин Зиновьевич принялся названивать многочисленным внучкам. Не вышел в коридор - а при сопалатниках, по-дедовски заботливо, дабы соседушки видели, какой и он окружён родственной заботой и вниманием, и что это молодит и продлевает годы…

   Общение его было шумным и долгим, но троица мужественно выдержала это испытание, дабы не обидеть старика - ведь он им показывал свою жизненную успешность  и нужность. В свои восемьдесят три года выглядел браво. Навеличивал себя то ластоногим, то человеком-амфибией Ихтиандром, то фельдмаршалом Кутузовым. Из-за паралича икры, атрофии мышц ноги ступня вихляла и шлёпала, как ласт. Глаукома оказалась запущенной: кровянила с болью. Студень, остатки глаза, удалили, глазницу почистили. Теперь лишь досаждала сукровица, и уже сняли мерку для протеза. Всё это он «заработал» движенцем на пронзительных путейских ветрах. И споро шлёпая на бесчисленные процедуры, подбадривал полуслепое старичьё  - основной контингент больницы - своим коронным кличем: «Вперёд! Бояться уже поздно!»

- Петрович, ну, выручил  Моисей свой народ из плена?..  - возобновил библейскую тему Капитонов.

- Не удержался фараон, погнался за ними. Те запаниковали, стали Бога ругать, забыли, что по Его милости освободились. Отмолил Моисей их ругань. Прошли они по дну морскому, как посуху, спаслись от погони. Пить хотят, но источник невкусный попался. Опять злобятся. Милосерден Господь, простил им злобу, напоил. Голод, недовольство - перепела и манна с неба. Снова питья нет. Грозятся даже убить своего водителя Моисея, Божьего посланника. Вода из скалы… В общем, неблагодарные. Им Сам Господь помогает, а они… Чуть что - и хула на милосердого Господа. Дабы исправить их, Он вручил Моисею на Синае десять заповедей. Спустился тот с горы - а они уже перед идолом пляшут, веселятся, ползают. Бога-атые! Из золотых цепочек, браслетов, серёжек и колец золотого телёнка отлили  - тельца. Дабы в вере своей утвердить, организовал им Господь церковь с ковчегом завета. Но они всё время забывали Его благодеяния и бедствия, которыми Он их наказывал за нарушение заповедей. Так, пресытившись манной, потребовали мяса. Несколько тысяч загнулись от обжорства перепелами. Даже Моисей возопил: «Господи, лучше умереть, чем возиться с этим народом!..»

- Капаться! Капаться!.. - послышался зов на процедуру.

Первым рванулся Зиновьич:

- Вперёд, гусь лапчатый! - поправил марлевую повязку на глазу, прошлёпал в коридор и гаркнул: - Вперёд, старичьё! Бояться уже поздно!

За ним поспешили Рвекин с Капитоновым. Ентальцев потянулся за ними, хотя и понимал, что ему процедуриться ещё рано…

***

Три года назад Виктора Сергеевича припугнули две «аварии» кряду. Репер, чугунную марку с номером геодезического пункта, в стену путейской сторожки на перегоне забивал. Злодейский кусок кирпича отскочил, по виску саданул. Благо, скользом. Ещё рана толком не зарубцевалась, рулетка стальной змеёй в полсотни метров выстрелила и чиркнула по рубцу. И оба «нападения» как бы медленно происходили: и камень будто завис; и лента язык высунула  - и вытянулась… Какое-то своё, спасительное время - успел-таки отдёрнуть голову. Такие вот знаковые напасти. Не зря Варя, жена, уговаривала уйти из геодезической партии. Самой пришлось на себе ещё в молодости таскать буссоли, астролябии и кипрегели ещё царского времени.

«Каменную бабу» лепил на Кидане - геодезический столбовой знак. Рухнула. Стал поднимать - едва не надорвался. И глаза надсада затуманила, да ещё два «покушения» сказались. В общем, ушёл на легкий труд - в гидрологию. И здесь приходится пешнять проруби во льду - порой в метельной, свистящей мгле…

Заканчивалось зимнее гидрологическое полугодие. Виктор Сергеевич в понедельник пополудни неторопко поспешал передать по дочкиной электронной почте в управу ГМС данные своего водомерного поста и ледовый прогноз вскрытия Волчанки.

Гривастая дубравная сопка с трудом оттаивала от зимнего оцепенения. Но у самого берега уже сход снежного покрова - к скорому, недели через две, вскрытию реки. В дубняке же ледяные кружева на снегу и робкие проталинки, где проглядывало сквозь оконце в гуще окостенелых ветвей солнышко. И вот на меже  света и тени  из-под снежной шапочки словно брызнула в глаза Виктору Сергеевичу изумрудь. Растеребил листвяную прель, и выглянул из талого снега пятачок мха. Вот чудо природы! Зима, суровая, ледовитая, стиснула погибельно старый дубняк, но он, толстокорый, выдюжил. Бельё на верёвке во дворе в стужу быстро сохнет. И молоденькая берёзонька с тонкой корочкой высохла в лютый морозище - водицы в ней не осталось. А мох пьёт воду из воздуха. Ежели теряет её, то истончается до хрусткости. Не погибает, а пребывает в покое. Сгинут стужи - и он, без корней, неприхотливый, живучий, вновь напитается воздушной влагой и заизумрудится.

Геодезисты много трудятся на природе. Порой до изнеможения - при рубке магистральных просек в отрогах и буреломах. Тут уж не до любования пейзажами. Однако ужин в котелке, жар-птица костра, плещущая огневыми крылами под девятым валом кедрового ветра; ручей-пересмешник, вместе с иволгой морочащий слух колдовским разноголосьем; лапник ельника с луговой овсяницей в палатке - пьянящая перина!..

Олюшку родители в четвёртом классе записали в изостудию. Поехали юные художники в летние каникулы на пленэр - пейзажи рисовать-писать. Но вскоре Ентальцеву из студийного лагеря отчислили. Пока её подружки по палатке живописали, она туда пригоршнями «приглашала» жучков-паучков, лягушат, ужат и сюсюкалась с «гостенёчками», нацеловывала козявок, ящерок, черепашат и мышат. Сказалась в её кровушке родительская - пропахшая запахами родной природы. Так и стала Ольга Викторовна Ентальцева - биологиней.

На первом курсе биофака провела занимательный опыт. В ноябре, ещё до снега, выкопала в дубраве луковички пролески. Рассадила их по двум горшочкам с землёй. Один оставила дома, в тепле, с поливом. Другой закопала на дачной грядке. В комнатном горшочке при всём благоприятстве ростки так и не проклюнулись. В дачном же, перезимовавшем, когда Ольга переселила пролеску к себе, к 8 марта голубые подснежники празднично расцвели. Такая вот надобность в холоде у нежного лилейного цветочка.

Виктор Сергеевич поразился тогда силушке этой малюточки. Из заклёклой земельки, растрескав её корочку, точно птенчик из скорлупы, вылупился бугорочек с ноготок. Росток сжался в стебель с зябкими комочками листьев. Упругий изгиб его упорно пробивался сквозь землю, разжимаясь. Вот уже выпростались нежно-зелёные листочки со стрелкой стебля с крохотным голубеньким колокольчиком. Он раскрылся небесной звёздочкой о шести лепестках  - и споро в рост встали остальные пролески. Целое созвездие с благоуханной прохладой!..

Уразумел эту жизненную силу Ентальцев, когда увидел солнечный зайчик одуванчика - на асфальте! Как пробил желторотик толстенный панцирь без единой трещины? Тротуар, утрамбованный многотонным катком, перфоратору-то не враз поддаётся. И осенило! Толща, сбитая техникой, - слаба даже перед малюсеньким творением Божиим. Поделился озарением с дочкой.

- Пап, у тебя же зрение слабое, трещину не разглядел. И в потрескавшихся стенах домов одуванчики растут. Корни у них мощные, сам на даче с ними воюешь.

Да, всё гуще туманец в глазах Виктора Сергеевича. Даже зрячий посох поводырём у него - гидрометрический шест. Ворохнул ненароком на проталине лесную подстилку из палой дубравной листвы - и спинка той самой пролески выгнулась. Присел на корточки, только начал помогать ей освободиться от листвяного одеялка, как сзади кто-то ткнулся в него. Собака? Привстал, глянул вниз… Боже милосердый! Малюточка, ползунок, упёрся ручонками в полосатую рейку и ожидающе, с укором смотрит на него: ну что же ты, бери меня на руки скорей! Охнул Ентальцев, нагнулся тяжко, с прострелом в пояснице, поднял ребёночка, прижал к груди, объял ладонями. Сам холодный, в болотных сапогах, в штормовке-брезентухе - лишь ладони тёплые, хоть и в прели листвяной ковырялся, высвобождая подснежничек. И человеческий подснежник, тоже в прели, ворохнулся в спасительном гнёздышке, пролепетал:

- Дя-дя…

Не глаза - очи синие.   В подснежниковом небесном пуховичке. Но и сквозь него тельце молочное, парное ощутилось - в такую-то прохладу. Немного, видать, проелозил, в весеннем лесу: чистенький, лишь ручки и ножки в малиновых ботиночках нацепляли волглых резных листочков. Кто же обронил это чудо Божие?!.. Густо дыша на дитятко, согревая воркующего лопотунчика, обернулся Виктор Сергеевич по сторонам: нелюдимо кругом. Ещё раз осмотрелся: с опушки женщина спускается, в розовой ветровке, капюшон сбился на затылок. Букетик пролесок выронила из рук. Высматривает кого-то.

- Женщина, как же так?!.. - подкосились ноги у Ентальцева, он пошатнулся и едва не обронил ребёночка.

- Мужчина, что с вами?

- Как же вы так?

- Извините, ради Бога извините! Он - такой шустрик. За цветами наклонилась, а он…

Не кричала, не звала. И безымянное «он» резануло слух. После потери - где имечко дитятки родимого?..

- Ну и детка!.. Спасибо вам!

...Рассказал Виктор Сергеевич о происшествии жене, о малюточке, о мамашке непутёвой, любительнице природы, цветочнице…

- Может, она и непутёвая, Витя. А государство?.. Очереди в яслях на три года растянуты. Вот и таскают мамочки повсюду с собой деточек… До чего же государство докатилось! То киндер-сюрпризы - для детишек. То Киндер-Сюрприз - для народа. А теперь вот - бэби-боксы!.. - И Варвара Павловна начала рассуждать на государственном уровне, обвиняя не столько бросающих и подкидывающих матерей, сколько жирующих правителей: - Якобы озабоченные низкой рождаемостью, отделываются подачками в виде материнского капитала. Какой там капитал!.. Один полусонный думский депутатишка в месяц столько получает. На народные деньги должна быть достойная жизнь для людей, для матерей. «Мы обладаем крупнейшими в мире запасами газа. Мы занимаем первое место в мире по его добыче. Мы работаем в пятидесяти одной стране мира. Мы занимаем первое место по чистой прибыли...» Это уж точно. Чистоган для ненасытных денежных мешков. «Мы - россияне. Национальное достояние». Что, кто - достояние? Россияне или прибыль?  Национальное… Народное! И прибыль народную должны делить по справедливости. Как в Арабских Эмиратах или в Норвегии. А у нас бэби-боксы - «почтовые» ящики для «кукушечных» детей устанавливают у дверей роддомов.

***

Порой как бы разбавленное водянистое молоко выступало на глазах. В тревоге за зрение Виктор Сергеевич обложился лечебниками. Даже попытался вникнуть в «Золотые рецепты» тибетских монахов, рекомендующих асану «черепашья растяжка» и втирание в подошвы ячьего масла с тмином. Народные русские средства более обнадёживали. Верилось, уж они-то помогут: дюже не хотелось мыкаться по врачам. Литрами пил морковный сок. Варя без устали скоблила на тёрке свою, дачную пузатую каротельку, похохатывая над «морковным» анекдотцем. Пациент спрашивает: «Доктор, а правда ли, что морковь улучшает зрение?» - «А где вы видели кролика в очках?» Тёртую морковку со сметаной запивал настоем шалфея. Хлебал щи с молодой крапивой: кое-где на припёке уже сторожила частные заборы. Вдыхал запах лимона, после чего сахарил дольки и, кисло морщась, жевал. Сгрызал в день по свёкле: благо, зубы ещё не крошились. Накладывал на глаза примочки из крепкого чая, алоэ с мёдом. Варя раздобыла баранью печёнку - пил отвар. В ржаной хлеб втыкал стакан кверху дном; он запотевал, и ценные капли орошали очи. «Надевал» на них «очки» - чашечки яичного белка. Вдувал в глаза сахарную пудру… В этой обширной череде усердствовал в упражнениях: набирал полный рот воды, едва не лопались щёки, и с вытаращенными зенками брызгал; втягивал живот и с обвислыми руками лыбился, растягивал резиновую улыбку - расслаблялся; массировал косточку за ухом; гладил серебряной ложкой смежившиеся веки…

Захлёстнутый своим кипучим врачеванием, верил: вот-вот сгонит наползающую иногда на глаза мутноватую млечность. Но поползновения её повторялись…

Выйдя на пенсию, Варя устроилась в библиотеку. Там она отрыла удивительную книгу «Как помочь больному человеку», изданную на русском языке в Лос-Анджелесе в 1969 году. Её автор, Ольга Александровна Морозова, написала в предисловии: «Такая книга пригодилась бы как руководство многим, особенно тем, кто имеет весьма смутное понятие о медицине вообще и недостаточно богат, чтобы оплачивать докторские и аптечные дорогие счета». Уже от этих слов веет человеческой добротой. И вся жизнь этой незаурядной русской женщины полна сострадания и милосердия к простому человеку. Родилась в Харькове в 1877 году. Дочь директора земледельческого училища, учёного и писателя А. А. Колесова. Основала при сельскохозяйственной ферме бесплатную начальную школу для деревенских детей. Вместе с крестьянами переживала их нужды, врачуя болезни, что побудило её глубже изучить медицину и народное врачевание.

После гибели мужа И. М. Морозова, исследователя Сибири и Монголии, в 1920 году в Омске, сопровождавшего адмирала Колчака, волею судеб оказалась в Китае, затем в Америке. Издала научные труды по сельскому хозяйству и книги воспоминаний о прожитом, о русской эмиграции.

Подвижническая жизнь Ольги Александровны вызывала доверие, а её лечебник вселял надежду в Ентальцева. И в самом деле добрые советы отчасти помогли. Чистили глаза примочки из творога, из сырой картошки; щепотка очанки в борщ, ложка тёртого имбиря на водке - и обострялось зрение. Доступно, просто - а не модная тибетщина из ячьего масла.

И всё же Господь надоумил в излечении следовать и дальше. Впрямь, пути Господни неисповедимы…

***

Долго огрызалась Волчанка захватчикам-латифун-дистам. Заповедная сила оберегала её берега от застройщи-ков-баронов. Скрипел в камышах коростель, цапли с важным достоинством оглядывали тихие заводи в «олимпийских» кольцах от играющих окуньков. Но вот нитки газопроводов, высоковольтных кабелей, канализационных труб начали сплетаться в гадкую паутину на заповедных берегах. Всё реже гнездятся здесь утки, лысухи; не возятся уже в тростниках куропатки, перепёлки. Мнится, и кукушка отсчитала уже свой последний срок. Гигантский чертополох и борщевик искорёжили щит «Охранная зона». Пляжик завален мусором: «Купаться запрещено!» Вырублена чаща под поместье, схвачена жабьего цвета заплотом: «Частная собственность».

Затемно, в шесть утра Виктор Сергеевич по запорошенной «ентальцевской» тропке спустился к посту на Волчанке. Над измерительными сваями продолбил пешнёй проруби в ещё крепком льду. Измерил уровень и температуру воды, взял пробу и, просвистанный насквозь речным ветром, стал подниматься в сопку по своей тропе. Всякий раз он останавливался у листвяной перины под дубняковым шатром, где к нему прилепился малыш. Какое-то призрачное беспокойство как бы витало в этом месте, словно в перине припорошённой приютился тот ребёночек…

Ентальцев невольно ворохнул гидрометрическим шестом «постель», встряхнулся, сбрасывая наваждение, и ускорил свой путь к дому. Надобно ещё отфильтровать пробу воды, измерить загрязнённость, величину осадков  - и возиться, пыхтеть над отчётной писаниной: кипы формуляров с потолка и высосанные из пальцев изощрёнными чинодралами ФГБУ ЦГМС - Р - ДВ.

Прежде треснутое, грязное окно цокольного этажа хрущёвки, оседлавшей сопку,  - неоново сияло. И на подоконнике евроокна в лучистой короне остро заточенных карандашей царствовала карандашница каслинского чугунного литья. Такие пики могли зачинять только учащиеся топографического техникума.

На приоткрытой поскрипывающей двери подъезда возле обновлённого окна висела старорежимная трафаретка на стекле какой-то «цокотухи»: ЦКПБ - Центральное конструкторско-проектное бюро. Однако в подъезде на евродвери в «орденах» замочных скважин блистала хромированными буквами вывеска нового хозяина  - «Кадастр».

Постучав, Виктор Сергеевич вошёл в «неон». В комнате, заваленной по углам треногами, рейками в шашечку, теодолитами, буссолями, бухточками лент из инвара с динамометрами, за допотопным кульманом на «динозаврской» станине сутулился бородач в «кольчужном» свитере и шлёпал, щёлкал линейкой-рейсшиной по чертёжной доске. Заметив вошедшего, он ловко сунул за ухо карандаш, и на этот жест Ентальцев расхохотался:

- Граф Карто, поди всё «кохинором» рисуешь?

- Та-алый!.. - расплылся в улыбке хозяин и широко облапил бывшего сокурсника.

- Я тебя, Санёк, без очков не узнал бы, если бы не это… - Виктор Сергеевич повторил «заушный» жест.

Скинув рюкзак и раздевшись, Ентальцев уселся с приятелем на диванчике. Они «вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе рубились они»: вкалывали в одной геодезической партии, прорубали  в таёжных урочищах просеки, устанавливали знаки координат для обработки триангуляций при прокладке ЛЭП.

Династийность и истая приверженность геодезии помогли Александру преодолеть препоны медкомиссии и поступить в техникум. На первом курсе его звали Очкан. При шестом минусе он носил массивные очки с толстенными стёклами, отчего увеличенные глаза лупато таращились. На втором курсе его уже навеличивали Граф Карто - то бишь первоклассный картограф.

После проходки для мощнейшей ЛЭП-500 бродяга Александр подался на севера, «рисовал» местоположение нефтяных посёлков… И вот от чахотки подальше доктора отправили его на заслуженный «тёплый» отдых. Конторка, где он шлёпал по старинке рейсшиной на леске, не признавая компьютеров, обслуживала богатеньких, лепивших свои «замки» в курортной зоне. Граф Карто здесь и подрабатывал, занимаясь съёмкой земель под их поместья…

Слушая его, Ентальцев взял карандашницу: чугунинка, покрытая чёрным лаком, но изящная - пятилистник, обвитый астрами с лентой. Укалывая подушечки пальцев, начал перебирать игольчато зачинённые карандаши: «конструктор», «ройял пенсил», любимый Санькин «кохинор».

- Помнишь, Санёк: «Гранёный, как штык, воронёный!»  - и едва не порезался скальпелем: в техникуме карандаши чинили только этим медицинским ножичком. - Востро, востро! Блюдёшь традиции… Слушай, Очкан, а как обострилось твоё зрение? У меня вот беда с ним.

- Витёк, чего я только ни перепробовал, чтобы спасти глаза! В экспедициях нагрузка, сам знаешь, - аховая. Чуть совсем не ослеп. Да один батюшка, бывший радист, воевавший в Чечне, едва глаза не выгорели в танке, сказал,  что Господь лечит посредством докторов. В Священном Писании, говорит, так и сказано: врача сотворил Господь. Поэтому не надо шарахаться по всяким йогам и самозваным целителям-экстрасенсам, не надо пренебрегать докторами. Так что, дружище, ступай-ка ты в больницу. Я там уже два раза побывал, свои родные помутневшие хрусталики на искусственные поменял… А давай-ка, Витя, не пьянства ради  - здоровья для: по махонькой, чем поят лошадей!

Саня спроворил стол: солдатская фляжка медицинского спирта, колбаса, ржаной хлеб, соль, золотые луковицы:

- Спирт медицинский, колбаса докторская - поправим здоровьишко. За встречу!..

   Первая  колом, вторая пташкой, третья соколом! После третьей Санёк снял со стены гитару. И дуэт загорланил бродяжью, походную:

А надоело пить вино,

Ходить на танцы и в кино,

Ломиться на банкеты в ресторан!

Перемахнул через Урал.

Прощай, Европа! Я удрал

В далёкую страну Хамар-Дабан.

Идём мы ночь, неделю, две

По дикой, девственной тайге -

Сожрали всё, что было в рюкзаках.

И воздухом, живой водой,

Грибами с сочною травой

Досыта кормит нас Хамар-Дабан.

А ночью вдруг раздался вой!

- Ой, мама, я хочу домой! -

От крика закружилась голова.

Скелет визжал, мертвец стонал,

А призрак румбу танцевал -

О, Боже, сохрани Хамар-Дабан!..

***

Долго, любовно вертел в руках Виктор Сергеевич чешский «кохинор», подаренный Графом Карто, подслеповато всматриваясь в название и вполне зряче ощущая пальцами золотое его тиснение. Со тщанием, «до шприца», по студенческой привычке очинил его скальпелем. Только в топографическом техникуме говорили не «заточить» карандаш, а с особым шиком произносили «чинить». Во всяких экспедициях бежали к «очинщику» Ентальцеву с карандашами, доставляя ему детскую радость.

Сродни карандашному очинению и очистка картошки. Перебирая, как молитвенные чётки, картошины, Виктор Сергеевич мог спокойнёхонько «очинить»  ведра два-три, что и делал с удовольствием в армии.  Однако в последнее время Варя сама чистила, не доверяя мужу: то кожурку он оставит, то глазок. Сегодня она пошла в овощной, собиралась варить борщ, а томатная паста кончилась. Зато на балконе хранились дачные лук, чеснок, капуста, укроп, петрушка и, конечно, картошка - «янтарь», самый вкусный сорт.

Очинив «кохинор», Виктор Сергеевич приступил к ритуальному действу. Заточил на бруске нож, разложил на газетке пяток крепких, с кулак, картофелин. И принялся вытягивать спиральную стружку, стараясь дотянуть её до конца, нигде не оборвав, не обрезав. Препятствовали глазки, их приходилось осторожно выковыривать. Но некоторые, неглубокие, он проморгал; их нащупал, когда снял ленту кожуры. Этот прогляд его расстроил.

- Слепошарый! - ругнул себя. - Азбуку Брайля пора учить.

Прислушался к радио: старенький рижский ВЭФ ещё лопотал. Глаза приходилось беречь, и телевизор Виктор Сергеевич смотрел лишь ради футбола, и то, когда играла сборная. А в радиолопотании его задело частое употребление слова «глаза».

«Глаза… Как много эпитетов и метафор определяют их: зеркало души, окно в мир; глаза сияют, глаза светятся… Но только офтальмологи знают самое лучшее определение: здоровые глаза. Сегодня в гостях у нашей передачи «Ясно» заведующая Центром микрохирургии глаза Людмила Матвеевна Литовченко».

«Наш Центр располагает самым современным диагностическим и лечебным оборудованием. Мы делаем операции при катарактах с использованием ультразвука без наложения швов, для профилактики прогрессирующей близорукости - склеропластику. Но не всякому глазу годится лазер, иным подходит только «штопка» вручную. И здесь у нас есть свои «швеи»-искусницы. Более половины наших пациентов имеют несколько глазных заболеваний: катаракту и глаукому, макулодистрофию, миопию. Однако знаний и опыта нашим врачам хватает, чтобы оказывать всемерную офтальмологическую помощь населению на самом современном уровне».

«А сколько, Людмила Матвеевна, стоит лечение в вашем Центре?»

«Мы бюджетная организация. Операции у нас проводятся бесплатно. Даже за отечественные хрусталики платить не надо. Но если больной желает, чтобы ему имплантировали американский или индийский, то это оплачивает».

В жизни ничего нет случайного. И эту передачу «Ясно» будто для подтверждения своей правоты как бы явил для решимости Ентальцева старина Граф Карто.

...Начались тягомотные хождения и сидения в тесных, душных коридорах поликлиники: бак-анализы, окулист, флюшка, ухо-горло-нос, ЭКГ, двойной забор крови, бактериологическое исследование глаз на патогенные микроорганизмы, прививки от гриппа и дифтерии, инфекционист… И наконец, финиш - терапевт!

Разговорчивой до душевности терапевтичке работать бы психологом. По полчаса откровенничали перед ней больные, и она, продолжая душевничать, гостеприимно провожала исповедающихся до двери. Собрала толповище.

Раздражение изнурило людей, и в этом изнеможении их тягостно придавила тишина. Зато очередь возле прививочного кабинета, у перекрёстка коридоров, оживилась, будто в магазине выбросили дефицит. Один из «солирующих» голосов Виктору Сергеевичу показался знакомым. Он подошёл к жиденькой очереди на прививку. Всё та же розовая ветровка и тот же «подснежниковый» малыш в малиновых ботиночках - будто прямо из леска явилась женщина с ентальцевским найдёнышем. Она вертела его, как веретено, показывая любопытным:

- Ну и дитятко! Шустрик! Первоцветы с ним собирала в лесочке. Наклонилась за цветочком, глянь - а его, дурачка, нет!..

- Сударыня, - мягко дотронулся до её плеча Виктор Сергеевич, - нельзя так!   

Она вскинула на него по-детски наивные глаза и захлопала ресницами, пытаясь вспомнить: где же видела этого мужчину?

- Это же чудо-ребёнок! - ласково произнёс Ентальцев. - Как звать сынишку?

- Димочка, Димуля… - по-матерински прошептала она.

Виктор Сергеевич потрепал мальчонку за чубчик и наклонился к её уху:

- Не выставляйте родного сыночка на показ! Берегите Димулю!

Она потупилась виновато:

- Спасибо вам!

Клушей распушила ветровку и прикрыла ребёночка от любопытных глаз. Сердобольная очередница подсказала ей:

- С детьми без очереди проходят. Некоторые специально их с собой берут.

- Нет-нет! Что вы!.. - испуганно завиноватилась она. - Мы подождём - как все. Правда, Дима?..

Тот же, улыбаясь, вскинул ручонку в сторону уходящего Ентальцева:

- Дя-дя!..

Умилился Виктор Сергеевич: в «домашнем» дяде в шерстяном жакете малютка признал того, звероватого, в штормовке и болотниках! У деточек чистая память более впечатлительная, чем засорённая суетой взрослая…

***

В больничный «тамбур» битком напихалось народу. Уже светало, но толпа ещё утрамбовывалась - с автовокзала поспешали из отдалённых районов края. По понедельникам набирали более полусотни полуслепых операционников. Многих сопровождали родные. Дочери строжили растерянных и беспомощных матерей, внучки - бабушек, в давке рассовывая их пожитки по кулям: больничное и верхнюю одежду. Отцы с сыновьями снисходительно помалкивали, иногда вытискиваясь на крыльцо: перекурить, «потявкать» сигнализацией, проверить, на месте ли машина.

- Как мне куряки надоели! - кричала за прилавком в закутке дежурная. - Хоть бы двери прикрывали. Ох, хоть бы не бухали! Вытирайте ноги!..

- Начальник, хватит разоряться! И без тебя тошно… - могутный мужик в полушубке заячьей ушанкой вытер пот с лица и поддержал старушку в цигейковой дохе, вцепившуюся в барьер: - Стоять, мама!

Дежурная огрызнулась:

- И чо к старости мучиться на операции?

Старушка вздохнула:

-Незрячие домашних раздражают: не туда сунулись, глазки̒ у картошки не очищены… А ежели чуток различают, то и наскоков меньше. Да и себя обихаживать прилежнее.

- Ладно тебе, мама! - буркнул мужик.

- Ты-то, зятюшка, со вниманием, а вот дочка родная…

Едва начался приём заведующей, как из кабинета выскочила распаренная, растрёпанная дама:

- Я не буду у вас лечиться! Вы тыкаете мне, ещё ослепите, ослепите!..

И тягостное молчание сковало гудящий «муравейник». Тревога ожидания и неизвестности ещё больше сжала уставшие сердца.

- Паша! - испуганно встрепенулась «цигейковая» старушка. - Может, не надо, может, без операции обойдёмся?..

Но тут поднялась за стойкой, трибунно опершись руками о прилавок, дежурная:

- Во-во!.. И в первый раз так же нервничала. И всё обошлось, хрусталик на левом глазе заменили - теперь без очок. На правом пришла менять… Что ж поделаешь, коли фамилия её такая - Тычина, да ещё Тина Тимофеевна. Вот паникёрша!.. Да не бойтесь вы! К нам даже от частников на исправление приходят. У тех реклама, деньжищи слупят, тяп-ляп - а мы возимся. У нас спецы мировые. Людмила Матвеевна, заведующая, - знаменитая профессорша, у неё ни одной неудачной операции. За каждым целую неделю пригляд: капание, уколы, процедуры… В палатах чистенько, порядок. Кормят сытно. Вчера вот на полдник омлеты были. Да вы сами всё увидите. Ещё спасибо скажете. Хотя не все говорят… В сенках вот только тесно. Уж извините ради Бога! К властям обращались. Зрение у народа убавляется, а площадя нам не добавляют…

- Свеклана Егоровна, потише! - высунулась из кабинета востроглазая насмешница сестричка. - Ентальцев, проходите!..

Хохоток облегчения от «Свекланы» прокатился по вестибюлю. Виктор Сергеевич, зажатый с женой в дальнем углу, суетливо сунул ей верхнюю одежду и стал протискиваться сквозь толчею...

***

«Бывалую» троицу запустили в среду, прооперировали в четверг, и она уже ждала выписку: послезавтра! Однако беготня по этажам - капаться, колоться, капаться, проверяться - была в самом разгаре. Коворушко с молодым задором шлёпал «ластой» по кабинетам. За ним едва поспевали слоноватый Рвекин и щуплый, со слабыми от палубы и капитанского мостика ногами Капитонов. За троицей, разрезая возбуждённые кучёшки «выпускников», гуськом тянулись «средники».

Загнанный «марафонами» капитан обессиленно плюхался на койку и с одышкой постанывал:

- Домой хочу! Домо-ой!..

В натруженных морскими горизонтами и просоленных глазах его отслоилась сетчатка. Склеропластика обострила зрение, но уличные фонари, когда он смотрел в окно, двоились с радужным гало. Так же виделся ему светящийся указатель «Выход» в конце коридора.

Рвекин осторожно, дабы койка не скрипела, не визжала под его тяжестью, усаживался на краешке. Сбрасывая подступающий чих, потирал «грушу» носа. Врачи сурово предупреждали: чихать и кашлять опасно - хрусталик может выпасть! Утишив свербение, Петрович грузно вминался в койку и с икоткой заикался:

- Всё… всё, что ни… ни есть, всё к… к лу-лучшему!..

Так он взбадривал себя. Его, гипертоника и диабетчика, да ещё ин-су-ли-но-ре-зи-стент-но-го, допустили всё же к глазной операции. Выбрал русский, бесплатный хрусталик. Не из-за скаредности, а как патриот. Но лучше не стало: затушёванность и вороны в глазах. Но он не отчаивался и собирался попытать счастья со вторым глазом. Однако икотка нет-нет и нападала…

Неуёмный Коворушко после «кроссов» ёрзал на табуретке перед тумбочкой и терзал хрипящий транзистор, выискивая «погоду». Срывался с места:

- Гаденома простая! - подразумевал аденому простаты. - Сбегаю минус попить!

Ентальцев, «приговорённый» к капитоновской склеропластике, неожиданно для себя обнаружил, что он слабак. У него, матёрого «партийца», проишачившего с геодезическими вьюками пол Дальнего Востока, - и растревожилось сердце, заныло. Старался бесстрастно взирать на происходящее, на соседей, но при стоне морского волка: «Домой хочу!..» - засмурел. Держался бодро, рассуждал здраво, но только жизнь грубовато коснулась, начал падать духом. Видно, недобрал страданий. У Зиновьича глаз вытек, пустая глазница кровит; другие - тяжёлые глаукомщики. А у него всего лишь дистрофия склеры, штопка сетчатки… Виктору Сергеевичу захотелось взглянуть «заштопанными» глазами Степаныча…

Тот, почти родственная душа, словно почувствовал его переживания:

- Не боись, братан дистрофан! Всё, что ни есть, - всё к лучшему. Так, Петрович? Жизнелюбец ты наш!

Рвекин жалобно икнул:

- Послушайте, Степаныч, Сергеич, определите, откуда звуки: то ли у меня в брюхе булькотит, то ли в батарее? Не урчанье, не кваканье-кряканье, не волчий вой, а прям мотивы напевные: «Во поле берёзонька стояла…»

Капитонов с Ентальцевым хохотнули и разом гаркнули:

- В батарее!

- Всё… всё, что ни… ни… Ё-моё! Опять начало икаться. Всё к лу-лу… - зашёлся Петрович в икотке.

- Есть меньше надо! - пришлёпал Коворушко.

- Колбаску люблю!

- Да там крахмал голимый, соя с бумагой… - И Зиновьич резко перешёл к другой пище: - В Михалёве вот птицефабрику закрыли…

- Всей стране плохо, - проглотил икотку Рвекин. - Ничтожества правят миром.  Скоро и Россию всю закроют.

- «Свобода лучше несвободы», - вратарь сказал и пятый мяч из сетки достал, - вставил в разговор народный юмор о правителе Ентальцев.

- Своим глупизмом он всех достал, - поддержал его Капитонов и вернулся к «пище»: - Не-е, михалёвские яйца три часа варятся. Артёмовские лучше!.. - Он мечтательно раскинулся на кровати, глядя в потолочное «небо»: - Э-эх!.. Выпишусь - и «Капитанский ром», да с сырым яичком!.. - на него нахлынули воспоминания: - Вёл я ночью в Авачу «Унжу», девяносто восемь метров в длину пароходик. Пост наблюдения дал добро на вход в бухту. Вижу топовые огни, метра два над водой. Ну, думаю: бот - спокойно разойдёмся. В последний момент ёкнуло сердце - подводная лодка! Даю пять сигналов. Едва увильнул. Ей, оказывается, в это же время разрешили выйти из бухты. Чудом избежал столкновения. Враз поседел. Ноги чуть не отнялись. Подлечился «шилом». Подводники мне на борт четыре канистры доставили. Э-эх, чарочку «шильца» бы!..

И капитан с русской забубённостью выдал курсантскую:

То с севера, то с юга

Приносят черти друга.

Знакомая труба

мелькнёт в порту.

И на берег выходят

коряги-мореходы,

А через час они уже -

в дыму!

Коворушко в нетерпении заелозил на койке:

- Ты вот, Степаныч, о морских друзьях спеваешь… У нас тоже дружба водилась. Сыны дядьки Павла, Артемий и Гурий, мои двоюродные братовья, были не разлей вода. Шишковали, охотились знатно - всегда плечо к плечу. И вот на охотничьей тропе как-то раз углядели манзу. Как владивостокский ходя - с рогулями за спиной. Но у тех на рогулях дежи с хлебами, бидоны с водой, чеботарный инструмент, точильный, паяльный, а то и овощи, лук. А у этого не то. Да и зыркает по сторонам подозрительно. Контрабанда! Братья ухари ещё те, уросливые - стрельнули китаёзу. У того на рогуле на верхней полке - отрезы чесучи; на нижней - баклаги ханшина. Кавалеры они были завидные, первые парни на деревне: девок одарили отрезами и дружков в дымину угостили… А вот ещё интересно рассказать… Ходил я в красноярскую школу. Стояла там кавалерия. В летние лагеря на учения выезжали. Когда события на Хасане начались, ночью по тревоге войска подняли. И пошли. Кавалерия сначала, потом остальные. Там протекает река Суйфун, раньше называлась, теперь Раздольная. Все машины обули в траки. Если это была полуторка…

- В огороде бузина, в Киеве дядька, - усмехнулся Рвекин. - Давай отдохнём!

- Сейчас.

- Ты, как эта… Трындычиха.

- Я это к тому… В хасанские события мыла, хлеба, соли  - ничего не стало.

- Ну и что?

- А то, что население все бутылки сдало на «коктейли Молотова».

- Всё выпили, что ли? - алкающе крякнул Капитонов.

- Попили, когда наши спортсмены с Олимпиады вернулись и Брежнев с Фордом переговаривались. Водка тогда в Бикине стоила рубль, а то и пятьдесят копеек.

   Слушатели ахнули от такой фантастики, а потрясший их Коворушко, довольный, подхватился вдруг:

- Пойду-ка я туда, куда царь пешком ходил.

- Не забудь пропуск! - бросил ему вслед Степаныч. - Э-эх, тоска зелёная! Домой хочу! Дымоциллин кончается… Покурю на свежем воздухе, трезвый и злой!

Послышался посудный перезвон. Задремавший было Рвекин тяжело поднялся с постели. Порылся в тумбочке, погремел пузатой кружкой со столовой ложкой, похвалился перед Ентальцевым кулёчком с чесноком:

- Полезный овощ! Март - время гриппозное. А чихать и кашлять никак нельзя. - Он забрал с соседних тумбочек кружки с ложками: - Наши уже заняли стол. Бери, Сергеич, свои орудия труда и пошли обедать.

Столовались в «кармане», в сторонке от коридора, у окон. У раздаточного закутка кучковалась очередь: сухонькие старушки в застиранных до белёсости домашних халатах, старички в трикошках. Среди мелкоты громоздилась «тумба». По шепоткам её соседушек, ей было девяносто два года.

Зиновьич со Степанычем уже заставили стол на четыре «персоны»: свекольник, гуляш с пюре, кучка хлеба. На столике у раздаточного окна в вёдерном бачке с компотом торчала поварёшка.

- Утка в море - хвост на заборе, - вспомнил Ентальцев детскую загадку и принялся разливать в кружки компот, подавая их подоспевшему Капитонову.

Рвекин же едва протиснулся к трапезе, чуть не повалив столик с усердно жующими старушками. «Коробка» из восьми столов была так тесна, что едоки с трудом усаживались за ними и, пыхтя, подолгу вылезали с пустыми тарелками и кружками, страшась грохнуться вместе со столами. Благополучные, крайние, у коридора, помогали им, забирали у них столовскую посуду и, толкаясь, совали её сквозь плотную очередь на прилавок раздаточной. Редко кто из стоящих догадывался взять тарелки у сующих. Не пообвык ещё полуслепой народец в казённом жительстве.

Пока Петрович деловито выдавал каждому по чесночному зубку, Коворушко уже почти «отстрелялся» и, поцеживая компот, жалеючи окружающее «слепошарие», начал лекторски провозглашать спасительный рецепт:

- Капаются… Пардон!  Копаются дождевые черви, сто пятьдесят грамм…

   Брезгливо фукая и морщась, обедающие осуждающе воззрились на него. Рвекин уничтожающе вперился в «лектора». Тот смялся, забормотал:

- Не к столу сказано, не к столу. Дома поделюсь… в палате у нас…

Но «дома», сморённые обедом, слушатели закемарили, запосапывали, запохрапывали…

- Капаться! Капаться!..

Процедурная находилась между шестой и пятой палатами, и зычный призыв медсестры четыре раза в день вызывал у них заполох.

- Да будь ты неладна, Григорьевна, со своим капаньем!  - Койка под Рвекиным жалобно «заголосила». - Поспать не даст! Только икотку заспал…

Зашевелились соловые, заспанные сопалатники, поплелись в «капалку».

Ентальцев остался один, но через минуту за ним пришлёпал Зиновьич: глазницу ему смазали - он не «капался»:

- Сергеич, иди, ты уже в списке.

На скамейке напротив открытой двери процедурной сидело всё то же «столовское» старичьё. Новеньким глаза «подготавливали» к завтрашней операции. Многие после капания меленько, слепо шаркали тапками, хватаясь за воздух, за дверной косяк и отсиживались до ходячего прозрения. Иных осторожно выводили под руки. Но все затем тянулись к смотровому кабинету. Лечащие врачи, женщины бальзаковского возраста, вызывали свои «палаты».

В кабинетном полумраке мистически светились красные зраки аппаратуры. Бычась в лобешник и тыкаясь в подбородник, Ентальцев закрепил наконец свой лик в «наморднике». Окуляр этого «телескопа» пронзительно вспыхнул - до графитной черноты.

После такой атаки Виктору Сергеевичу показалось, что он напрочь ослеп и уже никогда не прозреет. Голос за станком елейно спросил:

- Оба глаза будем оперировать?

Ентальцев промычал, и лечащая различила в его мычании согласие:

- Ладненько! - и с гордостью сообщила: - Оперирую вас я, Клара Евгеньевна! Сегодня не ужинать. Завтра зубы с собой не брать.

Он замотал головой и ощерился, показывая здоровые зубы.

- А, вы без протезов. А то у одной бабульки они чуть не выпали в самый ответственный момент.

- Шпашибо!.. - почему-то прошамкал Ентальцев.

- Кто ещё из шестой остался? Позовите!

Остался Капитонов; он только что поднялся из подвала, где успел уже курнуть. Махнул рукой вверх:

- Колоться!

На втором этаже Виктора Сергеевича ждала более неприятная процедура: уколы в вену и в ягодицу. От подобного двойного «удара» на кушетке уже отлёживалась постанывающая женщина. С ним же произошло всё быстро и благополучно: вена бугристая, натруженная; по попке сестричка, красная девица, шлёпнула ладошкой - и всё, словно шприц и не всаживала.

Пройдя «боевое крещение», Ентальцев ощутил себя совсем своим среди старожилов и даже за компанию пошёл с ними на полдник, хотя есть не хотел, да и помнил предостережение лечащей, правда, не о полднике, а об ужине, но…

Яблоко, булочка с маслом, чай. Чай троица цедила осторожно, зажмуривая глаза, чтобы паром не дохнуло в них горячо. Петрович деловито, как пасьянс, разложил перед каждым по три печенюшки - сухие, постные галеты для диетиков, к ним добавил по цилиндрику диабетической конфетки с сорбитом «Академия здоровья».

- Всё, что ни есть, всё… - хотел провозгласить он, да осёкся: как бы не сглазиться, опять не навлечь на себя икотку.

- Всё к лучшему! - договорил Ентальцев и уже в палате поведал притчу: - У одного африканского короля был близкий друг, который часто повторял эту поговорку. Однажды король охотился в джунглях, а друг заряжал ему ружья. Но что-то неверно зарядил, король нажал на курок - и у него оторвало большой палец руки. Друг же по привычке изрёк: «Всё, что ни есть, всё к лучшему!» Король же в гневе засадил его в тюрьму. Спустя год он снова отправился на охоту. Там его подстерегло племя людоедов. Дикари натаскали кучу дров, разожгли костёр и начали поджаривать пленников. Когда очередь дошла до короля, они заметили, что у него на руке нет пальца. По их суеверию, он оказался непригоден в пищу, и они его отпустили. Тогда он и вспомнил друга. Пошёл в тюрьму, повинился перед ним: «Ты был прав. Всё произошло к лучшему, что я оказался без пальца. Посадив тебя, я поступил очень скверно». - «Нет,  - ответил друг. - Всё, что ни есть, всё к лучшему!» - «Как так?! - удивился король. - Ты же целый год мучился из-за меня!» - «Если бы я не очутился в тюрьме, то был бы вместе с тобой у людоедов». Так что ты, Петрович, прав!

- Во! - воскликнул Коворушко. - А по моему рецепту только червей лопают. - Так вот… - вспомнил он, что обещал доложить о своём глазном лекарстве. - Накопали дождевых червей, майских, сто пятьдесят граммов. Поставили в печку томиться, потом закопать на две недели. Промыть, настоять на сахаре, если не поможет, то на соли…

- Французы тоже едят таракашек, - хохотнул Капитонов.

- Их ещё лягушатниками дразнят, - добавил Рвекин.

Встрял в веселуху и костровой анекдотчик Ентальцев:

- Слушай, Зиновьич! - Он хлопнул соседа по плечу. - Ну и лоханулись французики! Поставили посреди Парижа нефтяную вышку - а нефти всё нет и нет!

Тот гусаком вытянул шею и недоумённо завертел головой, но не найдя ответа, брякнул:

- Так им и надо!

Поперхнувшись от смеха, Рвекин спросил:

- Зиновьич, ты что-нибудь слышал об Эйфелевой башне?

- А-а… - до того наконец дошла суть анекдота, и как бы оправдывая свою недогадливость, он бережно погладил повязку на пустой глазнице: что, мол, взять с меня, такого?..

- Не горюй, старина! - ощутил его печаль Ентальцев. - На подходе новые медицинские средства: стволовые клетки, аллопланты… Уфимский окулист Эрнст Мулдашев аллоплантами глаза выращивает, способ этот выведал у тибетских монахов.

- А филиппинские киллеры, - живо отозвался на восточное целительство Коворушко, - те вообще… руками глаза вынают, повертят их и вставляют обратно остро видящими.

- Врачевание хи-ле-ров, - поправил Зиновьича Рвекин, - до сих пор толком не изучено. Кто к чудесам относит, кто к шулерству. А вот свинья по своему устроению ближе всего к человеку. У нас блистала звезда цирка, так нашу хевронью и величали - Грация. Что только ни вытворяла на арене: гарцевала на тигре, вальсировала под «Дунайские волны», считала на бухгалтерских счётах, костяшками раз, два… И  вот пристебался один денежный мешок, чтоб продали Грацию. Та-акие бабки отвалил - ремонт цирка офигенный отгрохали! Гадали, олигарх дурью мается, у них же свои причуды. Думали, решил свою элиту нашей умницей потешить. Долго секретили этот его закидон. Только потом слушок прошёл, что не причуда то была. Якобы метил в него киллер… Слышь, Зиновьич, кил-лер!.. Да толком не попал, а лишь глаз вышиб. А в Израиле-де свиные глаза людям вставляют…

- Ты чо, Петрович, циркачом был? - удивился Капитонов. - Не похоже что-то…

- Слонопротирщиком.

- Кем? Кем?.. - разом выдохнула троица.

- Слонопротирщик! Разве не похож?

- Да, что-то есть в тебе слоноватое, - согласился Ентальцев.

- С кем поведёшься, от того и наберёшься… Ещё у нас Гнедко выступал с джигитовкой. Конь-огонь!.. Забраковали его по старости и слепоте, решили списать. Он плачет, слёзы хрусталём катятся. Сердце у меня разрывается!.. Сам едва на ногах держусь. Обхватил его за шею, как родного брата,  и повис почти обессиленно… И придумал я детишек на нём после представления по кругу на арене катать. Какая же детворе радость! Воображают себя циркачами, наездниками, джигитами. И от детского счастья начали прозревать глаза старого мерина. Без ветеринара. Сами!

- Да ну-у!.. - покачал головой Коворушко.

Капитонов неопределённо хмыкнул и протянул:

- Быва-ает…

- Петрович, ты про сло-но-про… -  попросил Ентальцев.

- Самая последняя работа в цирке. У меня тогда по моей дури так сложилось, что… Вот и мыл Босса. Видели поди, как памятники скоблят, намыливают. Возле этого «здания» и спал на соломе. А от него вонища на весь город. Мне всё кажется, что я до сих пор слониной пахну. Вот и икается… И вспоминать не хочется. Хотя… Босс как-то здорово учудил. Отдраил я его отменно, уморился и к подстилке своей поплёлся. Вдруг слышу: «А слона поить?..» Оторопел, обернулся, а Босс требовательно хоботом размахивает… Потом меня повысили до лошадей, назначили конюхом. Но самой чистюлей запомнилась Грация. Прям, как человек. Хрю-хрю!.. - Петрович забавно похрюкал, отдавая дань памяти своей любимице.

Тему  братьев наших меньших подхватил Ентальцев:

- Все знают, что в годы войны незаменимую службу несли собаки. Более шестидесяти тысяч этих отважных «солдат» воевало. Находили и вытаскивали раненых, взрывали фашистские танки и эшелоны, ходили в разведку, отыскивали мины, налаживали связь, задерживали бандитов и шпионов, перевозили грузы, охраняли. Собаки-санитары спасли семьсот тысяч тяжелораненых бойцов. Но особо отличился четвероногий герой Джульбарс. Он служил в штурмовой инженерно-сапёрной бригаде. Со своим непостижимым нюхом спас от взрыва заминированный Владимирский собор в Киеве, могилу Тараса Шевченко, замки Праги, соборы Вены и дворцы на Дунае. Обнаружил около восьми тысяч мин и снарядов. 24 июня 1945 года Джульбарс должен был пройти в колонне Центральной школы военного собаководства на Параде Победы. Но он был ранен. Начальник школы доложил о четвероногом герое Рокоссовскому, маршал командовал парадом. Тот посоветовался со Сталиным. Верховный Главнокомандующий распорядился: «Пусть его понесут на руках по Красной площади на моей шинели». И главный кинолог нёс Джульбарса на сталинской шинели.

Отношение к вождю среди сопалатников было разным. Возникла пауза, готовая взорваться непримиримым спором. Упреждая разлад, Виктор Сергеевич закончил «собачью» тему анекдотом:

- Лёха хвалится Пете: «Слушай, а моя Жучка до десяти считает!» «Да знаю, - ничуть не удивился Петя, - мне Бобик рассказывал».

Капитонов с Коворушкой оживились, зашуршали бумагой, чтобы записать анекдот и рассказать внукам.

- Да-а… - вздохнул Рвекин. - Меньшие наши братья… Вся живность сотворена была Богом ради человека. И он почитался ею как добрый владыка. Тогда люди понимали язык зверей. И знал Адам каждую тварь по имени… Падение во грех привело к одичанию человека, к непониманию между животными и людьми. Господин предал своих подданных. И они уже не признавали его за владыку. Не стало общения животных с ним. Владычество его кончилось тем, что он, одичавший, начал пожирать своих братьев меньших. И многие из них превратились в его злейших врагов.

- А миша-медведь, который угощал мёдом преподобного Серафима Саровского и даже монахинь, когда они навестили батюшку в скиту?.. - смягчил рвекинское обличение человека Ентальцев. - Оля, дочка, биолог, успокаивает. Синантропность живности, говорит, то есть близость её к человеку, усиливается. Стоит окно приоткрыть, а птицы мира уже в гости жалуют, гулят, на столе письменном топчутся. С детской горки, Варя моя не даст соврать, сорока, как ребятёнок, съезжала. Ольга говорит, они, соседи синантропные, всё больше людям подражают. Она вычитала в Писании, что настанет время, когда волк будет жить вместе с ягнёнком и барс будет лежать вместе с козлёнком. И телёнок, и лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицей, и детёныши их будут лежать вместе; и лев, как вол, будет есть солому. И младенец будет играть над норой аспида, и дитя протянет руку на гнездо змеи… Вот и на даче… Сядешь в веранде передохнуть, а бурундучок уже тут  как тут, в ногах вертится, крошки собирает. Ёжик наведывается, от молочка не отказывается. Прибежал как-то раз, бедняжка, и на спину перевернулся, животик показывает. А на брюшке - шипы от розы. Кожица у него нежная… Олюшка пинцетом осторожно занозы вынула, ранки йодом накропала. А раз горихвостик, птенец горихвостки, на моей спине прокатился, когда я траву полол.

- А ко мне на «Унжу», - продолжил про дружбу зверья и человека Капитонов, - когда в Питере стояли, то бишь в Петропавловске, первоклашек на экскурсию привели. Мы о своих успехах рассказали, они о своих. Но особо представили нам юнната, который подружился с тарбаганами. Это сурки такие, местные суслики. Их «деревня», норы с холмиками, в долине реки Авачи аж на километр протянулась. Зверьки осторожные, пугливые, но мальчику доверяли. Когда он к ним приходил, тянулись к нему, кормились из его рук луговой травой. Он гладил их, щекотал им пузёшки, играл с ними. Только его одного к себе подпускали  - как члена семьи.

- А вот ещё интересно!.. - обрадовался окончанию капитоновского рассказа Коворушко. - У нас дома кошка и пёсик жили. Капа - вежливая такая, личиком симпотная; шубка белая, а носочки на лапках чёрненькие. Лопушок - одна забава: уши вислые, а он ими машет, аж ветер поднимается, как от вентилятора. Не дружковались они. Не цапались, но и рядком не тёрлись. И вот беда - ослеп Лопушок, годков ему десять стукнуло, старичок по ихним меркам. Из чулана почти не выходит, тужит на лежанке своей, лопухами закрывшись. А ежели сунется с места, тычется, горемыка, невпопад, скулит, плачет. Тоже, видать, катаракта, каракатица проклятущая, свет застила, как у людей…    

- А ты знаешь, Зиновьич, что катаракт - это широкий, невысокий водопад, - прояснил значение похожего слова Рвекин.

- Во-во, и у Лопушка такой же… Так вот, тут милашка наша Капа сердобольство проявила. Подошла мягонько к бедолажке, ткнулась в него розовым носиком и лапкой тронула: пойдём, дескать, погуляем, хватит кручиниться! Хвост, тоже чёрный, как и носочки, распушила - и повела соседушку во двор. А он - за ней. С той прогулки и спали вместе под его лопухами.

- Да, в адамовы времена, - углубился в ветхозаветность Виктор Сергеевич, - среди животных вражды не было. Сильные не трогали слабых. Все вместе жили и питались зеленью. Никто не боялся людей, а любили их и слушались. Теперь животный мир как бы тоскует, что взаимопонимание утеряно. Их, зверушек, эта раздельность тяготит, а ведь они все-все хотят с нами дружить и нам помогать. В этом их Божие предназначение. Природа направлена на служение нам: светила небесные, воздух и всякие газы, минералы, металлы, земля, моря, реки, произрастания, животные… Мы будем добрее - и они. И станем опять понимать друг дружку. Так Ольга говорит. И сходство в твоих рассуждениях с её, Петрович, есть.

- Миру - мир! - кивнул Рвекин. - И это не только лозунг Страны Советов. Мир - это мир. Так заповедал Господь. И так было… Но человек порушил смирение перед Его заповедями по своей глупой гордыне. И началось падение человека… Из-за его самочиния не прекращаются насилия, убийства, войны. Ни на минуту!.. Лишь единицы смиренных достигали праведности среди этой прославляемой македонщины и наполеонщины. Светочи, указующие нам, слепым, путь к очищению от нечистоты, к миру, спасению. Таким светильником был и батюшка Серафим, с малолетства избрала его под свой покров Богородица. Семилетним он упал с высоченной колокольни - и ничего не повредил. Много раз являлась ему Сама Богородица. «Сей - от рода Нашего, - говорила Она и называла его: - Любимиче Мой». И батюшка во всём следовал заповедям Божиим. «Всеми мерами надобно стараться, чтобы сохранить мир душевный и не возмущаться оскорблениями других, - наставлял он. - Стяжи мир - и вокруг тебя спасутся тысячи…» Нам, мирским, суетным, недоступны тайны живущих во Христе. Тысяча дней и ночей - стояние на камне! Днём в скиту, чтобы никто не видел и не восхвалил. Ночью в диком лесу. И даже в лютую стужу. Звери с любопытством взирали на столпника. Коченело, мертвело тело, а он молил Господа о прощении. Даже мимолётные отвлечённые от Господа помыслы считал греховными…

- Ну ты даё-ёшь, Петрович!.. - удивлённо покачал головой Капитонов.

- Да-а… - глубоко вздохнул Ентальцев, как бы осознавая всю глубину рассуждений Рвекина.

Коворушко, завидуя рвекинской учёности, грубовато спросил:

- И где ты этого понабрался? Как по-писаному…

- Родители мои играли в цирковом оркестре. Мне исполнилось пять лет, когда папаня умотал с гастролирующей труппой ради воздушной гимнастки. Убитая горем, мама заболела: нервное расстройство, потом туберкулёз. В нашем доме жила одна добрая женщина: подъезды мыла, двор подметала. Видя угасание моей матушки, она посоветовала ей: «Ребёнку нужен отец. Живёт у нас одинокий мужчина; воевал, в концлагере лиха хватил. Идёт с работы - а ребятишки дворовые горохом к нему. Всех угостит конфетами… В возрасте, правда, и шрам на лице от извергов фашистов. Да с лица воду не пить, а Васеньке отец нужен…» И свела матушку с ним. Отчим - роднее отца. Аккордеон мне купил, в музыкалку водил. Матушка стала поправляться, и я уже в музыканты метил. И вдруг перед самым окончанием музыкального училища папаня-гастролёр объявился: уже администратор, привёз цирковую программу с участием якобы учеников Игоря Кио. Сманил меня, как бес, в эту феерическую иллюзию; оболтал, расписал горы золотые в японских гастролях… Прельстился было я, да Господь вовремя образумил. Опомнился, никуда не поехал. Но моё предательство так садануло по мне, что не домой я вернулся к отцу-матери с покаянием, а позорно скукожился на соломе в слоновьей тени Босса… Трусливо убегал, когда родители в слезах приходили за мной. Но вот я как-то проветривался от конюшенных запахов на балконе цирковой «ракушки» и увидел двух стариков. Сгорбленные, убитые горем, они едва брели, поддерживая друг дружку… Это были мои старики: мама и папа… Как они состарились!.. Слёзы хлынули у меня из глаз. «Ничтожество, негодяй, подонок, предатель, мразь!..» Чуть не задохнулся я, захлёбываясь слезами… Как побитый пёс, потащился за ними. И хотя еле-еле утюжил ногами, догнал их - и со слезами упал им в ноги… Моё предательство здоровье мамы окончательно подорвало. Папа после её кончины продержался всего полгода. Прощаясь, он взял меня за руку и, поглаживая фото своей любимой, незабвенной жены, попросил: «Я скоро уйду… Спасибо тебе и маме, что вы у меня были!.. Исполни, сынок, мою просьбу. Исполни, пожалуйста, прошу тебя!..» - «Да что ты, папа!.. - слёзный комок подступил к моему горлу, и я успокаивающе сжал его слабеющую руку: - Исполню, конечно, исполню!» - «Когда я умру, ты сорок дней приходи в нашу с мамой комнату минут на пятнадцать». Едва сдерживая слёзы, я спросил: «А что мне при этом делать?» - «Ничего. Просто сиди. Но прошу, каждый день, минут пятнадцать…» Как я мог не исполнить его просьбу!  Да готов был хоть сколько сидеть в спальне, где по моей вине так безвременно уснули навеки мои родные, любимые, незабвенные… Попервости мне казалось, что каждодневное пятнадцатиминутное молчание отец задумал как отдание моей сыновней памяти родителям. Однако мудрость его была во спасение моё… В ту пору я играл в ВИА, в ресторанах. Эта кутерьма с возлияниями так утомляла, что, отсыпаясь, я с трудом вставал лишь пополудни. Однако чувство вины и долга вело меня всё же к исполнению отцовского завета. Замотанный разгульной жизнёнкой, я усаживался в дремотное кресло напротив будильника, стоящего на книжном шкафу. Рядом с часами в рядок стояли фотографии в рамках: я в школьной форме, четвероклассник; юная, красивая мама, выпускница музыкального училища; мы втроём - мама, я и папа; и иконка Иисуса Христа. Под ласковыми  родительскими  взорами  я едва не засыпал. Но суровый Божий взгляд будто покалывал меня льдинками. Я отводил глаза, ёрзал в кресле - однако очи Его казались всевидящими: то строгие, то печальные, сострадательные. Но вот в сороковой день лик Его, словно живой, осветился улыбкой. И я ощутил над темечком своим тепло Его ладони. Отеческой… И осенило, что папа доверил меня Ему, Господу Нашему, Отцу Небесному. Отец - Отцу!.. Да, молодая жизнь стремительная, суетная - ни минуты покоя. И в этом беге некогда подумать о смысле жизни, о своей душе, о вечном, о Боге. И мой отец  научил меня прерывать этот бешеный бег, охлаждать его чёрный огонь. Сорок дней - по пятнадцать минут тишины. И Господь коснулся меня… А затем и каждый день, по часу и более - с Господом… От Него, Зиновьич, я всего  понабрался, как ты говоришь. Он, Учитель, всё мне расписал. Хоть и не слишком набожный я, но в Него твёрдо верю!.. О-о, мужики! - Василий Петрович глянул на часы, лежащие на тумбочке. - Мне пора колоться - инсулин в живот вспрыснуть, - он слез с койки и потопал на укол.

- Бог-то Бог, да и сам будь неплох! - всё ж таки набожность Рвекина показалась Коворушке чрезмерной. - А у самого-то не шибко клеится. Семьи нет, один приёмный сын. Сахар вон какой повышенный, давление скачет, весу лишнего вон скоко. И операция не удалась…

- Как не удалась?!.. - изумился Ентальцев.

- Продешевил, наши хрусталики выбрал. Зорче не стало, а заместо мух коршуны глаза застят.

- Ничего себе! А по нему не видно.

- Он всё по вере объясняет, - воздел руку вверх, к небу, Капитонов. - Чем, говорит, человек ближе к Богу, тем атаки бесов яростнее. Вот отсюда всякие напасти. Они, говорит, с Божьего разрешения, для закалки духа, для утверждения и пущей крепости веры в Господа. Скорби - это Божие внимание к человеку; это - Божий дар. Ну, раз для Петровича скорби - это подарок, то и жизнь прекрасна. Стойкий мужик, настоящий!

- Во! - обрадовался подходящей теме Коворушко. - Мы тогда в Ворошилове жили, Уссурийск теперь. Показывали переживательную картину «Повесть о настоящем человеке» о лётчике Алексее Мересьеве. Его самолёт фашисты сбили, он в тылу врага полз в сугробах к нашим. Отморозил ноги, их у него отняли. Так он на протезах с дикой болью ещё танцевал, чтоб доказать, что годен воевать. Бабы все уревелись, даже мужики хлюпали. А пленные японцы, их пригнали со своим офицером-переводчиком посмотреть, после фильма стоя аплодировали советскому герою.

- Самолёт его не сбили, а подбили! - сурово поправил Зиновьича Капитонов.

- Тебе виднее, - огрызнулся тот. - Ты же капитан, и фамилия у тебя должна быть Капитанов. Ошибка в паспорте.

- Выпишусь, в загс пойду - исправлю, - отшутился Степаныч. - И у Маресьева - путаница. Ему вместо «а» в фамилии писатель Полевой вставил «е» ради художественного псевдонима… Когда его самолёт подбили, он, тяжело раненный, совершил посадку на вражеской территории. И восемнадцать суток ползком пробирался к линии фронта… Да, и на протезах уже по личной настоятельной просьбе был направлен в истребительный полк. В начале войны до ранения сбил четыре фрицевских самолёта, а на протезах  - ещё семь… Кстати, почти наш земляк, дальневосточник: строил  Комсомольск-на-Амуре.

- Мы тоже возводили… - лукаво улыбнулся Зиновьич,  - скирды. На стороне Партизана в пойме Суйфуна - сенокосные угодья. А поля овощные на том берегу. Вот девчонки туда, а мы сено сгребали, копнили, возили на сопочку: если на лугу оставить, то вода унесёт. Складывали, возводили скирду: тридцать метров шириной, сорок - длиной. Мы ещё с братом Мишкой сторожили, обгораживали проволокой. Работали до самого седьмого ноября, до снега.

- Платили, наверно? - поинтересовался Капитонов.

- Да кто там платил? Это была обязаловка такая. А ещё, я в первый класс пошёл, нас золу заставляли носить.

- А нас - куриный помёт, - скривился Степаныч. - Такое самодурство!

- Нет! - возразил Зиновьич. - Всё-таки помощь. Ещё работали мы на овчарне, сено овцам подавали. На Суйфуне промоина, там корыта стоят. Мы, трое-четверо мальцов, гоним овец на водопой, потом с речки, а там кустарник везде, они как разбредутся… А меж временем рыбачили. В войну на рыбе выжили…

- Тебе легче было, - позавидовал Капитонов. - У нас не было ни рыбы, ничего.

- А это где?

- В Пожарском районе, Ласточка. Лебеду жрали. Едва выжили. Помню победу. Связист один на проводе сидит и вдруг как заорёт: «Победа!..» Мне пять лет было…

Удручённый неудачным исходом рвекинской операции, Ентальцев засмурел. Видение утреннего скопища в «предбаннике» вытемнилось в голове; дикая истошность дамочки Тычиной будто оглушила: «Вы тыкаете мне, ещё ослепите, ослепите!..» Плаксивость пугливой старушонки в цигейке словно капнула на мозги: «Паша, может, без операции обойдёмся?..»

От этого сумбурного наваждения, от выморочных голосов он начал впадать в отчаяние: «Сергеич, а может, без операции обойдёмся?» - «У нас спецы мировые, - воспрепятствовала его сомнению похвальба дежурной. - Людмила Матвеевна - знаменитая профессорша. У неё ни одной неудачной операции!» - «А Рвекин? Кто же ему делал? Может, не заведующая, а какая-нибудь молоденькая врачиха? А ведь и тебя, Витя, не сама будет оперировать, а лечащая…»

- Много нас, инсулинщиков, набралось! - прервал ентальцевское уныние бодрый голос Рвекина.

- Петрович! - встрепенулся Виктор Сергеевич. - А кто тебе хрусталик менял?

- Да их там целая команда. Руководит конечно Литовченко. А то и сама оперирует. Кто с моим глазом возился, не знаю. Сам виноват, запустил до глаукомы, мокреть стал глаз, как у Зиновьича. Но сохранили - не вытек. Пока как бы задымлено всё, и в дыму не мухи, птеродактили летают. Другой глаз смутновато, но различает, с мухами, правда. Вот скину давление, опять подскочило до ста шестидесяти, у второго глаза хрусталик приду менять. Уж на этот раз должно повезти.

- А если не повезёт, то получится, что ослепнешь на оба глаза?!.. - поразился такому риску Ентальцев.

- Все мы слепые, ибо всякий грешник - слеп, не видит света Божьего. А тех, у кого глаза не видят, Господь часто одаривает внутренним зрением. Он умудряет слепых. Так что физическая слепота меня не страшит. Напротив, она приближает к Богу. Гораздо страшнее слепота духовная, отделяющая от Него, от смысла жизни.

- Петрович, ты, конечно, человек особый, но, как сказал Зиновьич, на Бога надейся, да сам не плошай, - немного переиначил давешнюю поговорку Капитонов. - Сейчас разные способы разрабатываются, когда и без глаз картинки различают, на великах катаются. Пусть твой сын в интернете эти методики отыщет. Попробуй.

- Без ведома Господа ни один волос с головы не упадёт, - смиренно произнёс Рвекин. - На всё воля Божия.

- А зря… - осуждающе покачал головой Степаныч. - Под лежачий камень вода не течёт. Вон даже простая женщина Роза Кулешова пальцами научилась видеть.

- Я жил в Нижнем Тагиле, где она прославилась, - оживился Ентальцев. - О ней ходило много слухов. Отец погиб на фронте. Мать с отчимом забросили её, она жила у бабушки. Когда та умерла, у девочки на нервной почве начались припадки эпилепсии. Она с трудом окончила семилетку и пошла работать санитаркой в больницу. Записалась в художественную самодеятельность, а сама руководила драмкружком в обществе слепых. Для интереса освоила азбуку Брайля,  затем попробовала вслепую читать обычную книгу. Лёжа с ангиной в больнице, завернула в наволочку медицинский справочник и с закрытыми глазами стала читать. В газете появилась о ней заметка. Её пригласили в цирк; с завязанными глазами она читала, называла предметы, не прикасаясь к ним. В школе для слепых детей обучала их своему методу, некоторые из них научились узнавать предметы на расстоянии, самостоятельно ходить по улице. Один раз под стол упал журнал. Она наступила на него босой ногой и прочитала название: «Модельер-конструктор». Многие считали её шарлатанкой: ловчит, подсматривает, дескать, через повязку. Бытовала и чудесная версия, якобы ей заранее открывалось то, что следовало разгадать. Якобы она как-то на полном серьёзе сказала: «Вы что, правда думаете, что я задницей читаю? Да я знала, что тут написано, когда ещё в комнату входила!» То есть, Роза Кулешова была, дескать, ясновидящей.

- Слепцы, учащие видеть. Если слепой поведёт слепого, оба рухнут в яму. Понятно, кто её пальцами, якобы зрячими, водил и другие разгадки подсовывал. Падучая сродни одержимости, когда верх одерживает бес. Да и светлый человек, тем более женщина, не опустится до задницы.

- А дети же научились с её помощью ходить без палок и поводырей!

- Ванга сотнями исцеляла, а когда к ней подошёл батюшка с крестом, в котором была щепочка от Креста Господня, то дико завопила, чтобы тот убирался. Враг так раздувает самость человека, что тому мнится, что он такой способный, необыкновенный, повелевающий людьми, как чумакашпировские.  Вот и идут простаки не в церковь, не к Богу, а подальше от Него за быстрым, чудесным выздоровлением к лжецелителям, прельщённым бесами тщеславия и наживы. Очищенные от гордыни, от ячества, от самовозвеличивания - и есть нищие духом. Ибо есть дух самости: я, это моё, я не хуже других, я лучше других - эта лжеволя от дозволенности. Господь соблюдает право выбора: хочешь якать - якай, надувайся, как пузырь, своим духом. Куда только унесёт этот пузырь? В страну далече, в третье царство, где с пороками рухнет во мрак, смрад, бесовство. Лишённые самости, очищенные от такого духа, нищие духом, одариваются неизмеримым богатством - осеняются Духом Божиим, Святым Духом. И этим чистым людям, праведникам, ангелам на земле, подобным батюшке Серафиму, Господь дозволяет врачевать и души, и тела. На святых отцов снисходит Святой Дух, и их писания, пророчества и врачевство исполнены Духа Святого.

- Складно баешь, Петрович! - с ехидцей проговорил Капитонов. - Но как распознать, кто от Духа Святого действует, а кто нет?

- Одна целительница по телевизору делилась, как она излечила одного, третьего-десятого. И они рассказывали, как им было плохо и как случилось чудо исцеления. И когда телеведущая спросила целительницу, сколько та берёт за сеанс - её благообразное лицо скривилось… Толкуют о врачевании язвы, а сами чешутся. А бывает непросто распознать. Обставятся иконами, свечками, такие набожные из себя, говорят мягко, вкрадчиво: бальзам на душу. Стоит что-то своё вставить, как тут же поправят: «Вы ошибаетесь». Такие никогда не ошибаются, они всегда правы… А вообще-то в наше время почти не сыскать святых старцев…

- Капаться! Капаться!..

   Четвёртое, последнее капание. И ужин. На него Ентальцев не пошёл - завтра операция. Освобождённое пространство палаты начало упорно тесниться другим - нежеланной страной далече, о которой упомянул Рвекин…

***

Он бежал… Некая сила гнала его. Она не раз выталкивала его, падающего в погибельные провалы. Почти ощутимые толчки в спину - и болевые, щемящие толчки в сердце. В предательское сердце. Он предал друга…

Каждый год старался наведаться в родной город, прибрать родительские могилки. Сегодня с утра посёк толстые стволы пустырной травы, перелопатил земляные авоськи с земляными клубнями, чтобы вновь не зажирела разбойница, не навалилась на могилы. Голый осинник уже подёрнулся ситцевой зеленцой, запахло терпко и молодо. Под елями тяжело умирал последний снег. Заканчивались для усопших чёрствые сны. Талый вешний ветерок утишал душу. Давно уже Виктору не было так покойно. В будничной суете разве ощутишь вместе с зазябшим вербником утренний приятный ознобец? Углядишь ли, как ершится хвойная молодь?.. Горько и сладко думается на кладбище, рядом со своими родненькими… Однако покидал их с разлучными думами: удастся ли проведать на следующий год? Время всё тяжелеет…

Из тёмной аллеи с волглым запахом могильных деревьев вышел на дорогу. По мёртвому городу галопчиком носились беспамятные, потерявшие родные могилы.

Очнулся от скорбного возгласа:

- Бедуют, родненькие!

Сбитая из гравия насыпь-дорога возвышалась над полой водой, повалившей в низине оградки и памятники. Старушка-чернавка, возгласившая скорбно, в блескучих резиновых сапожках, подняв узелок, сунулась в водомоину и, зачерпнув полные сапоги ледяной жижи, увязла:

- Ой, утопну!..

- Куда вы, бабушка? - Виктор протянул бестолковой старушке руку и вытащил её из хляби.

Она сокрушённо махнула узелком в сторону похилившегося деревянного крестика:

- Рукой подать, а не добраться! Тятя ешо держится, а мама под воду ушла. Утопленников-то скоко! Ладом в земле не упокоенные, всплывут ешо. Светопреставление!..

   Чёрный вороний ворох, охапки хвороста в сплетении ветвей  елей. Глухая, замкнутая вода могильных вымоин - будто кровь мёртвая, ржавая, из растёкшихся гробов. Будто напитанное этой водой  - коричневое торфяное болотце с сахарно-зернистым припаем. Промозглостью потянуло из затопшего поселения. Неужто отрава зоны поражения доползла и сюда?..

Квартал, в котором жил Виктор с родителями, строили пленные немцы. Не сразу проступила отравная ненависть фашистов, которой были пропитаны дома квартала. Двухэтажные, на три подъезда, сложенные из шлаколитых блоков - добротные, со всеми удобствами, со своей котельной. На зависть всему низкорослому городу! Однако жизненная добротность лет через десять после новосельного счастья прохудилась… Маменькин сынок на спор выбил глаз дворовому отчаюге - из его же рогатки. Другой сорвиголова смастерил поджигу - медная трубка на деревяшке, начинённая спичечной серой, разорвалась, скукожив в культю руку стрелка. Уличные сорванцы нахлобучили на кучу карбида таз - и бросили туда зажжённую спичку. Одному «взрывотехнику» оторвало ногу, другому - руку, третьему опалило глаза. Одноногий бес с гиканьем гонял на велике, «моржевал» в апрельской луже со льдом, называемой прудом. Порхая на костылях, задирался даже на шишкарей, отчаянно дрался и получал сдачи - сломанные рёбра. И в шестнадцать лет женился на крале из адвокатской семьи. Затем перебрал ещё пару-другую жёнушек. Многолюдные свадьбы дружков его праздновались по-купечески разгульно, по неделе. Эти народные гулянья пожирали несметные деньжищи - и месяца через три брак оказывался браком: не сошлись характерами…

В благополучном доме, где Витя жил с отцом и матерью, тоже стало твориться неладное. У одних соседей родилась шестипалая дочка, у других - бельмастый мальчик… Два брата поехали за город рыбачить. Вернулся один. Как утонул брат, толком так и не рассказал… Друг убил друга из ружья. По халатности. Нажал на курок - оно выстрелило. Оказалось заряженным. Дали три года… Отслужил на Тихом океане соседский сын Иван. Флотец. Выйдет на балкон - торс, как у Геракла. Гиревик, пудовками, точно теннисными шариками, играет. Через четыре месяца - рак. Парня как не бывало… Завидная семья: он - офицер; она  - главбух; двое детей. Она стала выпивать, докатилась до кассирши в магазине. Его, заиндевелого, мертвецки пьяного, октябрьской ранью вытащила с клумбы дворничиха. Его - начальника спецколонии, где сидел фарцовщик Масляков, главный кавээнщик; а позже зять Брежнева - генерал Чурбанов…

Рядом с кварталом сожительствовал хуторок - остаток деревеньки, когда-то давшей начало городу. Угловой дом, в котором добропорядочная семья Ентальцевых поначалу вкушала тихие радости от своей домовитости, громоздился над избушками, как слон перед черепашками. Однако затем в чете Ентальцевых, известных местных художников, будто вспыхнула родовая крестьянская память. Они без конца живописали эту уходящую деревеньку, словно когда-то жили в ней и теперь старались сохранить пошатнувшийся вековой её лад. И квартальные дома изображали похожими на исполинские чемоданы, взгромождённые возле родимых очагов. Сквозняковость, простуженность, вокзальность, неуют ощущались в их картинах. И вина… Точно они поставили эти давящие коробки, пропастные тени которых уже заглатывали избушку за избушкой…

Сыну же их дом виделся не чемоданом, полным безродной тоски, а добродушным слоном. Да и деревенька перед ним в одну улочку продолжала жить неспешно и ладно, как и прежде. Но опаска за её лад у него возникла, и незряшная. Дома в язвах фашистской ненависти заколобродили, задурили. Заселенцы, будто вспомнив свою барачную непуть, испохабились, и ордынские набеги этой архарии могли напрочь порушить деревенскую идиллию. Однако хуторок стойко держался, точно ограждённый некоей заповедностью. Кровеносное сердце его - колодезный, как избушка, сруб под крышей - время от времени религиозно притягивал к себе безверные, неприкаянные души городских. Приходили они к нему, как к величественному храму. Утратившие общий язык с ним, робели, не зная, как тихо, без грохота набрать живой водицы, дабы очиститься от дури хмельной и копоти семейно-батальной…

Однажды крепкосонной ночью словно целый сад цветов запоздалых полыхнул в квартире золотом.

Горел домишко на отшибе деревеньки. Косточки его были так дряхлы и сухи, что разом затрещали, занялись пламенем. Растрёпанный огненный георгин свернулся золотым шаром.

Пулемётная очередь прошила ночь: в огне лопался, трещал шифер. Картечь его отшвырнула толпу полуночных зевак. Горохом скатилась к ручью галдящая ребятня: одному «герою» шиферным осколком садануло по ноге. Забибикали, загундели пожарка с неотложкой.

Подхватив заразу ночной пиромании, хулиганьё вычернило палами одуванчиковые солнцепёки за хутором. От перечной горечи выжженных трав заслезилось небо и запершило в его дыхании.

Людские корчаги с бражно бродившими в них страстишками будто опрокинулись в небо. Два шторма, один за другим, точно две метлы, маханули по закрайке города, оградив от него буреломными ежами и окопными оврагами деревеньку… Утихли овражные потоки, пила «Дружба» нашинковала из выворотней дровишек на всю деревню.

Как ни хоронился первый ноябрьский снежок в распадках, в расселинах скал, отовсюду выдули его прогонистые ветры. Языкастое солнце до земли вылизало леденцы. Как и не бывало первозимка!

В стылую дверь осени-зимы постучала весна. Вздрогнули окостеневшие деревья. Живая водица взбудораженно рванулась к занемевшим корням. В оттепельном обмане из ольховых почек-скорлупок проклюнулись цыплятки. Казалось, вот-вот деревенские грядки ощетинятся стернёй зелёного лучка, пасхальным яичком воссияет солнышко и залопочут лягушки в бочажках, зальются соловьями…

Затянулось, однако, наваждение химерическими дымами. Опять проползли палы, и с их горечью смешалась гарь выжженных деревенских избёнок. Они горели по возрасту, по старшинству. Лишь стойкий сруб колодца порушил эту огненную хронологию. Он умер последним. С ним словно случился сердечный приступ. Он тихо охнул, осел и сложился на упокой - брёвнышко к брёвнышку. Так складывает руки на груди человек, достойно уходящий с земли…

Бродячий слёзный дух выжженных трав и пепелищ поперхнулся ядовитой желтью тлеющих автопокрышек. Сиротская зима. Подживляемый постоянно горельник - земля прокалилась до самого ядра. Однако её завалили ещё кучами плавящихся, смрадно разлагающихся резиновых шин, будто готовились рыть братскую для павшей армии могилу.

...Ентальцевы хлопотали по обмену квартиры - подальше от этого угара. Вот и сама Роза Кулешова, которой гордился город, уехала из него. Однако охотников на обмен, даже с весомой приплатой, не находилось. И Ентальцевы смирились. Но жить подолгу в чадной квартире стареющие супруги не могли. Благо, по путёвкам художественного фонда частенько ездили на творческую дачу в подмосковную Малаховку.

Витя, хозяйственный мужичок, исправно домовничал. Хорошист в школе, он собирался после десятилетки учиться на геодезиста. Романтикой и величием веяло от благозвучного слова «геодезия». Симфония!.. Закадычный друг его, ещё с яслей, Женька, твёрдый троечник, уже проявлял деловую хватку на международном уровне: переписывался с чешкой Марженкой, и они обменивались посылками с «носильными», как он говорил, вещами. И метил, само собой, в торговый техникум.

Друзья изрядно поднаторели в шахматах: играли без досок, вслепую, сокрушая городских «гроссмейстеров». До самозабвения, когда Женька оставался у Витьки с ночевой, рубились, блицевали, разбирали партии Ботвинника, Смыслова, Корчного. Город гордился не только Розой Кулешовой, но и чемпионской молодёжной сборной по футболу, цвета которой защищали два друга: Виктор - непробиваемый Яшин; Евгений - непроходимый Шестернёв.

Женькин дом находился вне зоны поражения через дорогу от «немецкого» квартала. Но недужное соседство помрачило и эту новую краснокирпичную трёхэтажку, построенную для начальства. Отец Женьки директорствовал на заводе металлоконструкций, мать заведовала паспортным столом. Брат его работал начальником строительного участка. Угораздило его жениться на своей кадровичке. Семья её соблюдала иудаизм и брак дочери не одобряла. Дочка переживала родительское недовольство и склоняла мужа к своей вере. Без его ведома младенчику Марику в восьмой день рождения сделали обрезание: крайняя плоть дитятки - завет потомка Авраама богу Яхве. От жёниного угнетения и самовольства Женькин брат стал попивать и спился до угара. Отца же, директора завода, в это самое трагическое время понизили до главного инженера. Подсидел - его же главный.

Придя к другу, Виктор застал его отца выпившим, но рассуждающим необычайно трезво:

- Для внучка̒ уборщицы бабы Мани в профкоме попросил билет на ёлку. Да, для внуков не положено. Но семья бедная, безотцовщина. Баба Маня ещё в конце войны бараки сколачивала для заводчан… Злоупотребление служебным положением. Этот мой главный, «француз», «телегу» накатал… - Он образно показал носатость доносчика. - У меня в кабинете для уборщиц, дворников, крановщиц, сварщиков - всегда дверь открыта. Заигрываю, дескать, с народом. Запанибратство, подрыв авторитета. Я, русский мужик, - и не могу помочь простому трудяге? Марийцы, евреи, мордва, немцы с Волги, вербота вятская… От хорошей ли жизни здесь очутились? А доброе слово и кошке приятно… Да, фашистское зверьё опрокинул весь советский народ. Но 24 мая 1945 года на приёме в честь командующих войсками Красной Армии русский грузин Сталин сказал благодарное слово русскому народу и поднял тост за русский народ. А как же иначе! Древними подвигами русских богатырей, слезами наших женщин, кровью русских воинов создана великая держава. И вот - вытеснение. Да что я… Работал у нас на заводе художником-оформителем бывший фронтовик. Во время войны в армейскую газету карикатуры на Гитлера и его подельников рисовал. Взяли его недавно в городскую многотиражку. Да вы наверняка видели его изошутки, шаржи, карикатуры. Обратно к нам просится… Когда пришёл в газету, крайне удивлён был: почти все в редакции, начиная с корректора и кончая редактором, разговаривают по-своему, на идише. Нашёл, чему удивляться! У нас и городское руководство - не интернационал, и директора большинства предприятий - «французы», - провёл ладонью по бульбистому носу, как бы удлиняя его. - Так вот, поделился наш художник с корректоршей: почему, дескать, такая немногочисленная нация - а занимает все командные посты? А милая дама взяла и доложила начальству про его мракобесие и оголтелый антисемитизм, попирающий советский интернационализм. Это о солдате, защитившем народы Европы - и евреев в том числе! Да что им русский солдат! Они своего же угробили - поэта Мандельштама. Литературный соглядатай Ставский донос на него наклепал. Капитану ГБ Юревичу клевета показалась мягкой, и он приписал к ней антисоветизм, подделал обвинение. По этой фальшивке замнаркома Фриновский приказал арестовать поэта. Майор ГБ Глебов, он же Зиновий Юф, подмахнул обвинительное заключение. Подсуетился в этом деле и лейтенант ГБ Райхман… Недавно прочитал роман  писателя-фронтовика Ивана Шевцова «Тля». Глубоко ковырнул засилье «активистов»-космополитов этой немногой нации, их изворотливость, угодливость перед Западом ради подрыва социалистической идеи, подрыва государства… Библиотекам запретили выдавать эту книгу. А две тысячи экземпляров сожгли во дворе московской синагоги. Вот где мракобесие! Писателя очернили - до изгоя. Шолохов отшил гонителей: «Пытались съесть, но не съели. Орешек оказался не по зубам». Не по зубам, ребята!.. Но надо быть начеку. На сына вот навалились - пропал парень… - горько, со слезой вздохнул. - При такой кривизне, при попустительстве оголтелость русофобская страну может заглушить. Вам, молодым, придётся расхлёбывать подобную баркохаву с омеритами. Это такие лжехристы, Баркохав и Омерит; после разрушения римлянами Иерусалима в семидесятом году выдавали себя за Мессию. Такая вот галлела, четвёртое вино Пейсаха. Да вы, русаки, не бойтесь! Мы на своей земле. А у них где родина?.. Твоя бабка, Женя, говаривала: «Если с нами Бог - то кто против нас?..»

Пошатнулась крепкая семья… Жека сокурсницу обрюхатил и заставил её сделать аборт - «бортануться», как он с ухмылкой выразился.

Его цинизм представлялся Виктору калёным клином в надломленном древе славного рода. Самому же Евгению уже на четвёртом курсе прочили должность исполкомовского начальника по снабжению. Выпускник-практикант проявил недюжинные организаторские способности - и сельхозотдел под его началом в два раза перевыполнил план по заготовке картофеля. Сам же он с вожделением поглядывал на невиданное для заштатного города чудо - строящееся из стекла и бетона здание: на первом этаже разместится столовая, на втором - ресторан. Директор такого заведения наверняка станет первой персоной в городе.

С грустью наблюдал Виктор, как меркнет слава добропорядочной, влиятельной семьи. Сам же Евгений считал себя её возрожденцем. Деловые замашки члена пионерского КИДа обретали силу торгашеского духа. Родители как бы гордились достижениями сына, но тень ущербности печалила их лица. Да и сам Женька порой при друге словно цепенел от заносчивости, самодовольства и жёстко проводил рукой по лицу, будто срывая всю наносность своих хвалёных деяний.

Срывание масок… И привиделся Виктору сон…

Будто настал момент истины. Благообразные, слащавые маски сброшены с неблаговидных личин. Всяк предстал в собственной «красе», выказывая истинное своё нутро. Правдивое время настало. Сразу видно, кто есть кто. У иных такие хари!.. Денежные кинулись делать пластические операции. Но кожа не приживалась, не сращивалась. И правильно делала. Начхать она хотела на их миллионы. Каюк власти денег!..

Лицо - зеркало души или душонки. Нормального человека эта справедливая перекройка почти не коснулась. Вот сидит Виктор на лекции с Графом Карто - и никаких рож и мурл. А девчонки очень даже все симпатичные…

На этом сновидческая фантасмагория оборвалась. Виктор невольно провёл ладонью по лицу, взлохматил волосы. Да-а, а если бы и в самом деле лица соответствовали бы натуре, сущности человеков? Как бы выглядел тогда Виктор Сергеевич Ентальцев? Это сон его пощадил, не исказил портрет в разоблачающей перекройке. А в жизни, хоть и недолгой, и зазнайствовал, и подличал, и предавал… Школьный «правдолюбец», он при всякой проказе одноклассников вскакивал за партой, как штык, и, честно глядя классной руководительнице в глаза, чеканил: «Это я сделал!» Над «народным заступником» уже весь класс начал подхихикивать. А классная не выдержала и отшила выскочку: «Хватит паясничать, Ентальцев!..» Когда Жека стал по углам девчонок тискать, Витя пригласил скромницу Шурочку на «Серенаду Солнечной долины». Друзья уже два раза смотрели  эту картину. Там под солнечную музыку Гленна Миллера олимпийский чемпион Тони Зейлер с блеском крутил на лыжах виражи в Альпах. Сводил Витя Шурочку в кино и домой пригласил. Угостились болгарским винцом «Бисером», усладились поцелуйчиками. Размякла девочка доступно, полез к ней… «Не надо, я сама…» И тут будто кто-то вышвырнул его из опасной комнаты. Пробкой вылетел из собственной квартиры. Кубарем скатился с лестницы на улицу. Сунул распалённое лицо в горсть снега… А Шурочка вышла из подъезда зарёванная…

Устрашилась невинная юность коварства подстерёгшей их плотской взрослости. На другой день, в понедельник, не пошёл Виктор в школу: как он будет смотреть в глаза Шурочке? Прибежавший Женька сообщил, что и её не было на уроках и что она с родителями переехала куда-то. Мудрят: мир тесен. Шутят: город - большая деревня. Но с того смутного, злополучного часа не видел больше Виктор одноклассницу. Развело их мудрое время - не пришлось им отводить глаза друг от друга…

Какова же всё-таки подлинная его физия? Карикатура!..

  Он вздрогнул. Робкий стукоток в дверь - а вздрогнул. Женька, тот нещадно давит на кнопку звонка - до поросячьего визга. Санька кулаком бухает. Предки звонят трижды, как по секундомеру: раз, два, три. Ещё не приехали. Письмо вон лежит. А тут будто просится кто…

Старик. Вздёрнул обвислые плечи, приподнял козырёк нахлобученной кепки.

- Тебе, батя, кого? - приветливо спросил Виктор.

- Э-э… Мой ветер, типа, в четыре стороны дует! - с натуженной бодрецой непонятно прокряхтел он, крепясь от слёзной жалости к самому себе, и один глаз его замигал в нервном тике. - Но я, однако, при всех числителях и знаменателях своей, типа, планиды не ропщу. - В доказательство бодрости духа своего поприветствовал хозяина на старинный манер: - Здравия желаю, сударь! Водичкой не угостите?

Тёмное лицо старика сморщилось изюмно, и Виктор нелепо вспомнил, что не заправил постель. А есть ли у этого горемыки постель? Его вдруг накрыла такая волна тоски, словно он сам был  последний,  бесприютный  пропаль на  этом  белом  свете:

- Проходи, деда! Я один дома. Родители ещё не приехали. Пойдём посидим, выпьем.

Старик в раздумье склонил голову по-петушьи, взяв в горстку подбородок:

- А ты меня, типа, того… не кокнешь?

- Да ты что, дед, рехнулся?! - ошарашенно развёл руками Виктор и тут же сгладил свою резкость: - Ну ты даё-ёшь, Типа!..

Тот меленько хохотнул, и Виктор будто увидел, унюхал ядовито-жёлтый сернистый порошок его смешка. Сердце вдруг заподсасывало, и он, почудилось, услышал жалостное его хлюпание.

- Сомневаешься?.. - прислушиваясь к сердцу-вещуну, Виктор решил отделаться от странного старикашки. - Не доверяешь, значит, Типа? Ну, тогда конечно…

   Неожиданно для себя услышал обиду в своём голосе: разобиделся, что старик принимает его чуть ли не за маньяка. От этого совсем пусто стало. А дома одного и вовсе загложет тоска зелёная. В такой иссушающей душу пустыне, как по глотку воды, - нестерпимая жажда по человеку. По любому человечишке!..

- А чайком, типа, побалуешь? - то ли нервно, то ли лукаво подмигнул гость.

Виктор порывисто схватил его за руку и расчувствованно зачастил:

- Да я… батя!.. Для тебя… Стопарик чая - и не один! - всегда найду! Пошли, пошли, посидим, выпьем, погуторим… А с кем живёшь-то, деда?..

Тот словно не расслышал и лишь через минуту, боясь обидеть доброго парня, неопределённо протянул:

- Да та-ак…

- Экий ты жадный на слова.

- Слов не убудет, а сам убуду.

- Куда тебе ещё убывать? И так, баба сядет - прикроет.

Кепка будто вхлюпала в себя стариковские мощи: казалось, шевелилось чучелко.

- Нет у меня бабы… - глухо, со слёзным придыхом выговорил старик. - Нет больше моей Марии…

Виктор бережно взял его за бескостный почти рукав:

- Извини, отец…

Скоро на кухне, словно в кузнечиковом поле, отчаянно заскворчала духовитая, с лучком и маслицем глазунья.

   Виктор вскрыл баночку сайры, почикал на дольки лимон - отменная закусь под спиртяшку!.. Знатно справили день рождения Графа Карто! Жека шампанское выставил. Медички из медучилища, само собой, - медицинский спирт принесли. Виновник торжества - фляжку «шила». Виктор по-хозяйски козырнул питьевым, из пшенички. Но и без него хватило. Осталось почти две трети фуфыря. Развёл до любимого градуса, дабы после первой - морозно-звёздные пупырышки по коже. Сотворилась полнёхонькая поллитровочка. Вот она, запотелая, словно Афродита, вышедшая из моря! Затаился в ней восторг, блики растекаются с покатых плечей. Поэ-эма!..

Гостенёк дорогой вожделенно вперился в «богиню», даже тиковый глаз замер. Голодные ноздри в старческих прожилках вот-вот сорвутся и полетят к одуряющее аппетитной желтоглазой бестии на сковородке. Рассупонился, снял пегий пиджачище, кепку, пригладил волосы - не посечённые старостью, угольные, молодые. На впалых щеках и остром подбородке сорно лепилась немощная поросль.

- Ну, давай, батя! - Виктор чокнулся с гостем и браво поднял стопарь на уровень эполет. - За знакомство!

Да-а… Отменный сотворил напиток! Градусов шестьдесят. Хорошо пошёл, милый! Лепота! Вулканическим ядром по кишкам прокатился, всё нутро воспламенил, аж болты повылазили, и слезищи - будто кипятком зарыдал.

   А этот пенёк замшелый дёрнул - и хоть бы хны! Блаженно закатил шарики, точно вслушивался в себя.

- Брюхо возликовало, типа, от огненного духа, - с просветлённым, словно после причастия, ликом вымолвил он.

Виктор подсунул Типе кругляшок лимона, пододвинул сковородку с умиротворённо швыркающей глазуньей. Чрезвычайно осторожно, точно хирург, старик проколол вилкой плёнку студенистого желтка и с каким-то сладострастием наблюдал, как вытекает он. Облизав  вилку, крепко зажмурился, утишая заморгавший глаз и расчувственно и благодарно, будто готов был вынуть сердце из груди и протянуть его на ладони, посмотрел на хозяина:

- А  ты, паря,  сто сот  стоишь!

- Да ладно тебе, батя! - засмущался Виктор. - Ты вот лимончиком закуси.

Старик аккуратно положил в рот пластик лимона - скривился весь, и кухоньку развалил трескучий, надрывный кашель.

- Ты чего, батя? - Виктор вежливо похлопал гостя по спине, вместе с пылью выбивая кашель. - Сейчас принесу запить. На балконе виноградный сок. Целый огнетушитель - не вошёл в холодильник.

Балконная дверь по-младенчески жалобно протянула: «Уа-а…» - и Виктор пьяненько засюсюкал с ней:

- У-тю-тю… Лапоська ты моя. Да как холёсё поёсь! Певиська ты моя сладенькая…

В старину в русских избах двери не запирались даже тогда, когда хозяев не было дома. Всегда были рады приветить всякого странника, как посланного Богом дорогого гостя. И  Виктор чтил дедовский завет. И старика уважил, и дверь приголубил - хороший человек Витька, душевный!

   Напевая Пьехину «В нашем доме поселился замечательный сосед…» и, как младенца, тетёшкая «огнетушитель» с соком, Виктор триумфатором вернулся на кухню… И тут Типа, будто кошак поносный, исходящий бритвочками, заверещал:

- Где мои часы?!.

Виктор оторопел. На куричьей лапке старикашки не было никаких часов. Да и какие у этого сморчка могут быть часы?.. Деш-шёвка! На понт берёт, шантажист и вымогатель! И вновь сернистый запашок почуялся…

- Кончилось твоё время, косопузый! Брысь!..  

Хозяин брезгливо нахлобучил на Типу пиджак и кепку, тычками выпихнул его на лестничную площадку. Грязной, лохматой капустой тот вывалился на лестницу… Невидяще озираясь в полутёмном подъезде, Виктор тупо оглядел себя, обхлопал: он ли, не бредит ли?.. Еле волоча ноги, сгорбленно потащился в квартиру. Невольно начал креститься - и от крестного знамения пришёл в себя. Трезвее трезвого. Всё ведь духовно уяснилось для него. «Путей к Богу столько, сколько дыханий у сынов человеческих», - сказано в Писании. И он лёгкими своими, нутром, сердцем, душой самой вытаял в мёрзлом камне Земли свою тропку. А тут эта глиста в обмороке. Безумие… С сатаной свяжешься - сам осатанеешь. Сделай добро - и оно тебя достанет. Да, не зная броду, не суйся в воду. Нынешние времена - не то что добрые стародавние, когда избы стояли открытыми и странников радостно привечали…

Каждый год старался побывать в родном городе, проведать родителей ещё при их жизни, а затем уж упокоенных на кладбище. Всегда навещал и Евгения. Судьба гористая друга то блистала солнечно вершинами, то зияла затяжными ущельями. Возглавлял величественный ресторанно-гостиничный комплекс, оставив супруге свой вожделенный когда-то ресторан со столовкой на первом этаже. Уже став папашей, загулял с официанткой. Крах карьеры и семьи… Не выдержали родители его гульбища. Надломленные худой смертью старшего сына и добитые греховищем младшего, ушли от мрака земного в мир иной… Деловые связи у Женьки сохранились - восстал на должности исполкомовского начальника по снабжению, которую когда-то, ещё при окончании торгового техникума, ему прочили…

Свет и тени словно схлестнулись в душе Виктора после посещения кладбища. С родненькими своими свиделся… Но промозглостью всё ещё тянет из затопшего поселения, где чуть не увязла в могильной вымоине осиротевшая старушка…

С тревогой поднимался к Женьке: как бы ещё чего не отфордыбачил за год?..

Так и есть! Дверь открыта. Хозяин, в обвислой майке, уронив голову на свинарный стол, с хрипом сопит. Виктор смачно хлещет его ладонью по дряблому плечу. По-детски всхлипнув, Жека с трудом отрывает голову от винегретно-селёдочной налипи. О, Боже!.. Всклоченные волосы, японские щёлки глаз и синюшные мешки под ними. И - известковая скорлупа струпьев на багровой коже. Разлепил веки, невидяще уставился в непроглядную свою темень. Промычал, различая в вошедшем нечто знакомое. Икнул, смахнул пятернёй со стола «бычки» с угольными червячками спичек. Потянулся к грязному стакану - и опрокинул в себя лишь пепел с мухами. Матюгнулся, отплёвываясь, и узнавающе, жалобно, с надеждой протянул:

- Ви-тю-юха!..

За поминальным столом возле могилок родителей Виктор почал «Пшеничную» за их упокой. И хотел было плеснуть другу. Но куда?.. Бумажный стаканчик выбросил в кладбищенскую мусорку. Не в «пепельницу» же заплёванную? Кухонная мойка, забитая прокисшей посудой, раскурочена. Ванна в чёрной плесени завалена пустыми бутылками, и кран в ней свёрнут.

Когда Виктор вернулся на кухню, Женька на обшарпанной «Яузе» перекручивал бобину. Нашёл своего любимого Высоцкого.

Если друг оказался вдруг

И не друг, и не враг, а так…

Бардовский и магнитофонный хрип. Сопли, слёзы, слюни, размазанные по «извёстке» струпьев…

Виктор вколачивает в стол бутылку водки. Если ещё чуть задержится здесь - увязнет в этой грязи…

Значит, рядом с тобой - чужой…

Он бежал… Некая сила гнала его. Почти ощутимые толчки в спину - и болевые, щемящие толчки в сердце. В предательское сердце. Он опять предал. Предал друга!..

Глухо в груди. Глухо. Дышать нечем. Город в стране далече - в виде дождя и мокрого снега. Трамваи сходят с рельсов, автобусы заносит на обочину. Люди на остановке заполошно мечутся в ожидании шаровика-мессии в образе лихого «пазика» с табличкой на лбу: шараш-монтаж такой-то…

Виктор поджался в ветровочке, отфыркивая грузные капли, шлёпающие сквозь капюшонишко на губы. В капюшонный «иллюминатор» заметил, что пассажиры как-то воровато зыркают назад и застывают, точно застигнутые при краже, прикрывшись зонтиками. Чтобы не расшевелить воду на ветровке, которая уже просачивалась за шиворот и за пазуху, осторожно повёл «иллюминатором»: глухая стена из зонтов. Повернулся назад…

В пустыне людей, в дожде и снегу - мучились двое. Некая невидимая сила корёжила здоровенного мужика, будто гнула из него мост через лужу, в которой он лежал. Эпилептической мощи изо всех сил  сопротивлялась женщина, упираясь во вздымавшуюся грудь. Руки её подламывались, и она всем телом пыталась унять корчу выгнувшегося человеческого дерева. Путаясь в мочале мокрых длинных волос, руки её обвивали голову несчастного, отогревая сознание его.

Виктор откинул капюшон и подошёл к мученикам.

- Вам помочь? - участливо дотронулся до плеча женщины.

- Не надо, я сама, - не поднимая головы, ответила она голосом - Шурочки…

   Тогда, в школьную пору, мудрое время развело их, оберегая от палючего стыда, чтобы не попалил он их нещадно. В чём же его теперешняя мудрость, коли так дико схлестнуло юный порыв несостоявшихся школьников-любовников и этот эпилептический, апокалиптический дождеснег? Не его ли, Ентальцева, вина, что эта женщина, бывшая одноклассница Шурочка, так жестоко страдает с… Это ему, Ентальцеву, надо корчиться среди лужи в падучей!..

...Не сознавая, что он в палате, не замечая вернувшихся соседей, Виктор Сергеевич застонал от явно привидевшегося ему самосуда.

- Сергеич, что с тобой?!.. - встревожились сопалатники.

Он лишь отмахнулся и глухо зарылся в постель. Приказал себе, вспомнив Лотову жену: «Не оглядывайся!» И утишая боль сердечную, почти по-детски начал утешать себя. Как-то Варя подклеивала одну духовную книжицу. Из неё он запомнил поучение игумена Никона: «Кто не сознаёт себя грешником, тот сбился с правого пути, удалился в болото тщеславия, отошёл от Бога в страну далече пасти свиней мысленных, в рабство гордым бесам».

- Грешен, Господи, грешен!.. - прошептал и от скорби завтрашней, операционной, которую уже начал ощущать в эту самосудную минуту, почувствовал облегчение - искупительное. - Мы дети Твои, Господи. Назови нас Своими!  - произнёс молитву старца.

Возблагодарил Господа за немощь глазную, за скорбь, что привела его сюда, к разумению грехов своих, подальше от страны далече. Да, прав батюшка Никон: телесная болезнь исцеляет душу. Полегчало на душе.

***

Даже сердце не ёкнуло, когда сестра вбежала в палату и выкрикнула его фамилию. Напротив, с неизъяснимой тихой радостью, в детском «новогоднем» ожидании чего-то хорошего, под напутствия сопалатников пошёл к операционной.

На скамейке в «предбанничке» уже теснились пять «подготовишек» - инкубаторский старушатник в сиреневатых балахонах, шуршащих чепчиках и таких же бахилочках. Проворная сестричка пшикала грушей тонометра. Бабушке-грибочку со ста восемьюдесятью сунула в рот эналаприл от давления и велела ждать до «допустимой нормы». Личико старушки плаксиво сморщилось, губы затряслись - пришлось бедняжку укладывать на кушетку. Соседушки её угнетённо сжались друг к дружке. А тут ещё строптивая Тычина из пут - закрепляющих ремней на операционном столе - стала вырываться под ругань врачей. Одну прооперированную, бледнёхонькую, с забинтованным глазом, едва вывели. Другую даже на каталке вывезли. Всполошилась «грибница», загалдела, заголосила.

- Ой, девоньки, да что же это такое?!.. - вскочила, хныкая, лежавшая на кушетке.

- Мужчина, а вы что сидите?! - вскинулась на Виктора Сергеевича медсестра с тонометром. - Петух в курятнике! Птичник не можете угомонить! Как ваша фамилия?

- Е-е… - зазаикался он. - Ентальцев.

- Ентальцеву скоро? - всунулась она в операционную.

- Ещё не ско-оро… - разочарованно протянула она и шлёпнула ему на колени «одёжку»: балахон, чепчик, шуршики: - Одевайтесь!

Несуразица, затеянная психологиней с «петухом в курятнике», успокоила старушек -  и даже развеселила. Подтрунивая над «кочетом», они помогли ему облачиться в арлекиновское одеяние. И у «кушетницы» давление наладилось, понизилось аж до ста сорока. Довольная, насмешливая, сестра принялась готовить к операции Ентальцева: давление, как у космонавта; «поплыл» от укола в вену, от обезболивающих капель в глаза. Полуслепого, подсоловевшего, «пьяненького» бережно повела в операционную под напутственный старушечий гомон. Герой!

Улёгся солдатиком: ноги вместе, руки по швам. Но всё равно пристегнули. Саван. Накидка, жёсткая, с прорезью на правый глаз. Обильное капание. Во влаге невидяще поплыл глазонька. Не пугающий хруст роговицы - начало стежка, совсем небольного. Сестрички вполголоса переговариваются: дети, погода, цены, покупки… Чёткие команды доктора… Водопад на левый глаз. Привычная «штопка»… Марлевая повязка. Щелчки отстёгиваемых ремней. Плавный с операционного стола спуск на ноги с помощью подбадривающих сестричек. Всё как-то обыденно. Виктор Сергеевич блаженно лыбится и тщетно силится поджать резиновую улыбку. Его осторожно ведут под белы рученьки. Он счастливо, юродиво щерится. Очередницы шушукаются. Ощер его им непонятен: удалась операция или нет?

Палата неподалёку. Шуршание снимаемых бахил и чепчика. Поводырши укладывают Ентальцева прямо в балахоне в постель. Почтительная тишина… Он утопает в облачной перине…

***

Хрипит, потрескивает транзистор: Зиновьич ловит «погоду». Икотка Петровича - покорная, без ворчанья. Табачная горечь: Степаныч подсчитывает остатки курева…

В ентальцевском лежбище парко. В балахоне совсем разжарило. Он не хочет привлекать к себе внимание, начинает возиться под одеялом, стаскивать штаны. Благо, кличут на обед, и соседи топают из палаты.

Душно и глазам. Их пощипывает. Виктор Сергеевич сбрасывает с себя одеяло, разоблачается, освобождаясь от балахона. Трогает повязку на глазах. Она свисает занавеской. Приподнял её козырьком. Веки будто склеенные. Силится разлепить. Напрягает мышцы лица, вытягивая его по-лошадиному. Полоротый, брови на лбу… Белый свет полоснул по глазам. Цвета пронзительные, как при самой яркой настройке телевизора. Холодильник «Океан»  - снежно-чистейший; инвентарный номер на нём 1945  - горяще-рубиновый.

Счастливчик с опаской жмурится, дабы не потревожить глазное шитьё; щурится, часто-часто моргает, ещё не веря в явленное зрительное великолепие. Опаска незряшной была - резь возникла. Страшась света, закрыл глаза, набросил занавеску. Не поторопился ли «открываться»?.. На ощупь собрал пропахшие лекарством и потом операционные штаны и куртку, слепо подсеменил к мурлыкающему «Океану» и положил на него амуницию: так здесь заведено. Ощупью же добрался до своей койки, смиренно присел на краешке, зажав ладони в коленях.

Вернулась сытая галдящая троица, спорщики не сразу заметили соседа. Он же встрепенулся, статуэтно, с геройской занавеской на глазах, застыл.

- О, Сергеич уже в строю!

- Ну как, Сергеич?

- Всё   на  мази̒?..

Вопрошающий напор перебила влетевшая лечащая:

- А вы что, ещё с повязкой? - сорвала марлю: - Ко мне на осмотр!

Она будто обрушила на него весь белый, ослепительно сияющий свет. Ошеломлённый, он завертел головой и словно закружился во вновь вспыхнувшей радуге, в моцартовской цветомузыке. Всё в нём возликовало, и он в счастливой побежке заспешил к своей Кларе Евгеньевне. В радостном заполохе пробежал аж до конца коридора. С лёгким головокружением прочитал чёткий световой указатель «Выход». Повернул назад и, словно на крыльях, влетел в мерцающую темноту смотрового кабинета. Знающе, как положено, уткнул голову в знакомый уже окулистский станок. Вспышка окуляра не ослепила, а как бы растворилась в сияющем мозгу.

- Ладненько! Славненько! Нормалёк!.. - ворковала лечащая, всматриваясь в своё «искусство»: - Шовчики ровненькие. А ниточки сами растворятся, и выдёргивать не надо.

- Спасибо вам, Клара Евгеньевна! Спасибо! Я даже и не почувствовал. Даже время не заметил…

- Сорок минут тридцать две секунды! - задорно отчеканила она: похоже, это была её первая в жизни операция.

Осоловелый от такого исхода, Ентальцев ещё раз полюбовался указателем «Выход». Постоял у окна. Не буро-рыжая - оранжевая в дубнячке сопка. Белейшие островки снега в ультрамариновом распадке. Вознесённые высотки со сверкающими окнами. Блистающий мир, точно омытый от серости солнечным дождём… Присоседился к «насесту» напротив капалки. Ему, умиротворённому, хотелось подышать с народом доброй больницы, посмотреть на стародёжь, как на самого себя.

Надушенная дама со взбитым белёсым начёсом, в китайском халате, расшитом драконами, по-свойски ткнула Виктора Сергеевича в бок:

- Вон мой доктор в сиреневом костюме, - едва не коснулась рукой проходившего мимо врача. - Зам  самой  Литовченки.  Красавец!..

К лавочке подсеменила дежурная:

- Тычина!

- Я за неё! - грубовато отозвалась соседка Ентальцева.  - Что? Опять кто-то ко мне пожаловал? - Она нехотя поднялась и уже на ходу в зазвонивший мобильник принялась кому-то выговаривать: - Сколько раз можно вдалбливать, что слишком частые и длительные посещения могут быть тягостны для больных!..

«Видно, не раз и подолгу лежала Тина Тимофеевна, - вспомнилась она Ентальцеву при зачислении. - С такими-то нервами…»

В туалете загрохотало, послышалась ругань. Из капалки вылетела Григорьевна:

- Что случилось?!

- На швабру шлёпнул своей ластой, - выбрел из места аварии Коворушко, поправляя повязку на глазу, - а она, курва, дико извиняюсь, по лбу шандарахнула. И так один глаз остался. Кур-рва!..

- Успокойся, фигурист. Пошли, бальзамчиком помажу,  - капальница взяла «контуженного» под руку и повела в свой кабинет.

Минуты через три он вышел и позвал:

- Тычина!

- Я за неё! - подоспела после свиданки Тина Тимофеевна и заорала в настырный мобильник: - Некогда мне! В капалку побежала!..

   Лавочка забухтела:

- Григорьевна уже двоих без очереди запустила!..

Та, услышав недовольство, уложила «закапанную» хныкающую Тычину на кушетку и подбоченилась в дверном проёме:

- Что, бунт на корабле? Так вот, гомеры вы мои, кого вызываю, у них осложнение, за ними пригляд особый. Так что будьте милосердны и потерпите.

   За её спиной заканючила вскочившая с лёжки Тычина:

- Выпучился глаз-то! Неужто не уйдёт в себя?

- Так глазок привыкает, Тиночка, - засюсюкала с ней Григорьевна. - Пройдёт, дорогуша… - Она опять подбоченилась: - Вот видите, какие осложнения! А вы… Пойдём, Тина Тимофеевна, полежи ещё…

Следом за ней юркнул криворотый старикан с золочёной тростью, похожий на Ельцина. «Гомеры» зароптали. Григорьевна едва ли не за шиворот вывела нахала:

- Молодая гвардия, делаем тишину! Ишь расквохтался курятник!.. Я этого проныру  на ваш суд отдаю, чтоб неповадно было!..

Хромота у того куда-то подевалась, и он с тростью под мышкой ушмыгнул от народного гнева.

Далее справедливая хозяйка капалки запустила сразу аж пятёрку очередниц, повелевая:

- Глаза  широко  открыли!  Нижнее  веко  растопырила!..

После них снова стала выкликивать «осложнённых»:

- Валентина Яковлевна! Где вы?.. Валя, где ты?.. - Врачи и сёстры путались: то обращались к больным на «вы», то даже к бабулькам, как к подружкам, - на «ты».

- Она курит, - пояснили с лавочки.

- В её-то столетнем возрасте!.. Да ещё женщина! Да ещё центнерная вавилонша… Та-ак, следующий… Холодный! Ты… вы где?..

- Я уже тёплый! - озорно отозвался сухонький мужичок.  - Спешу к тебе, моя мёдсестра!..

   «Пенсионерско-пионерский лагерь» порой звенел весёлыми фамилиями. Вот и после Холодного Григорьевна вызвала Чёрненькую.

- Перекрасилася я! - провела ладошкой по кетчуповым кудерькам бойкая тётушка и строевым шагом направилась в кабинет.

Ентальцев хохотнул над этой шагистикой, приняв её за чудачество. Притопавшая с курёжки неохватная «вавилонша» Валентина Яковлевна приструнила насмешника:

- Цыть!.. Чёрненькая Лидия Сулимовна - майор в инспекции по малолеткам. Многим трудным ребяткам спасла судьбы и даже жизни. Почётная гражданка Арсюхи… гражданин города! Как едешь на автобусе мимо, видно её на почётной доске. И меня видно, я уже давно там, как мать-героиня. Я уже бабушка в четвёртом колене… Иду, Григорьевна, лечу! - потопала она на зов медсестры, услышавшей её прокуренный басок…

Всё исковеркалось в пелене у Виктора Сергеевича после капания и подоспевших уколов. Шлёпая ладонью по стене, он ходульно переставлял ноги по нескончаемому коридору от «укольного» кабинета к лестнице. Как же будет спускаться на первый этаж? Всё так красочно сверкало - и…

Его будто толкнула табачная горечь. Обрадовался, что это куряка Степаныч: он поможет. Но сквозь муть прорезался золотой высверк. Давешний Ельцин:

- А я отлынил в этот раз. Тоже муторно становится от процедур, долго отхожу. Еле вижу после них, и ноженьки дрожат, хоть у меня ещё и третья нога, - он постучал тростью. - Всех ног у нас с тобой, старина, целых пять. Так что давай на пару считать ступеньки…

Когда мир красочно преобразился, Виктор Сергеевич возрадовался в восторге и ликовании, но пригасил: так будет искрить - обидит довольством своим Степаныча, а тем более Петровича, да и Зиновьича тоже. И он даже криво сощуривался, что и у него, дескать, не всё ладно. Но теперь, когда Ельцин с трудом довёл его до места, надобность в лукавстве отпала. И он уже страшился по-чёрному ослепиться светом, царящим в палате. Однако соседи его заботливо задёрнули бордовые шторы. Они тоже «отлынили» от процедур, забыв про них в бурных спорах и разговорах. К тому же всё равно завтра выписка.

- В Большом Камне кавказец средь бела дня, - негодовал Коворушко, - внаглую в охотничьем магазине закупал снайперские винтовки! И по мобильному во всеуслышанье переговоры вёл со Ставрополем, сколько брать. Одиннадцать стволов забрал!.. К нашим соседям из Ставрополья родня бежала. Бандитов либерастское телевидение навеличивает боевиками. От них житья нет. Девочек русских насилуют. Шугнут их казаки на день-два, а шакальё опять за своё…

- Насчёт закупки стволов… - недоверчиво покачал головой Капитонов, - показалось тебе, Зиновьич. Хотя… при нынешнем бардаке всё могёт быть. Эти полководцы-табуреточники Сердюковы-Смердяковы ничего, кроме жратвы и долларов, не усваивают… Действительно, как это выспренно: боевики! Героически звучит. Или: незаконные вооружённые формирования. Какой пафос!.. Наши солдатики новьё огнестрельное ещё не нюхали, а это шакалье отродье из него наших мальчиков убивает. Какая же мразь продаёт?..

- Рыба гниёт с головы, - вставил не замеченный «диспутом» Ентальцев.

- И рыбы-то нет, - возразил Рвекин. - Ничтожества правят миром. Муть сплошная. При теперешнем безвластии в некоторых мечетях хлопцы-исламцы сборные пункты добровольцев против России организовали. У нас во Владике троих таких успели шлёпнуть. А сколько бесноватых аллах-акбарцев прямо из Казани в так называемые формирования с почётом отправились. Хлам из иудейских правозащитников о них мельтешит, нужду свою в тридцать сребреников выслуживает. Их либерастские средства с информацией - тоже формирования. Только законные и более вооружённые. Не четвёртая власть - первая, верховная.

- Ещё в школьные годы, - продолжил рвекинскую скорбь Виктор Сергеевич, - отец моего друга предупреждал об оголтелости русофобской. Ныне она вообще осатанела в шабаш. Всё дерьмо, которым ненавистники русскости провоняли, изрыгается на великих русаков. «Князь Владимир, крестивший Русь, - еврей, подонок, подложил Русь под Византию», - тявкают худшие из евреев, подонки, подложившие Россию под русофобию. «Александр Невский - предатель, привёл татар на Русь, собирал с русских дань и разбогател», - подтявкивают перебежчики с русского поля на подачки грабителей России. При виде доллара они помрачаются умом. За попадание в шоу-красоты продаются гомикам и картавят о сумасшествии Пожарского и голубизне Минина и Суворова. Сами - проститутки на обочине жизни, упиваются своим бесчестием, клевеща на святую девочку Зою Космодемьянскую, на святого мальчика Сашу Матросова… Нечестивцы чернят игумена земли Русской - преподобного Сергия Радонежского. Эти человеконенавистники покушаются даже на Спасителя, на Господа нашего Иисуса Христа. Сталина разоблачают. Шавки на мёртвого льва тявкают. А про нынешних удавов помалкивают. Как в 1964 году мракобесы сжигали книгу Ивана Шевцова «Тля», так  теперь в чёрном пламени своём сжигают всё русское… - Виктор Сергеевич передохнул от обличительства и начал взирать в воображении на пейзажи Транссиба: - Едешь по России: белые ночи, плёсы на Волге, хребты Урала, оренбургские степи, кедры поднебесные сибирские, славное море - священный Байкал, Амур-батюшка, бухта Золотой Рог Великого океана. И небо единое. Купол Божьего Храма - России… Иисус Христос выгнал из храма Своего Божьего торгашей-осквернителей и прочую дрянь. Кто же из нашего Храма прогонит захватчиков-паразитов?..

- Царствие Божие внутри нас есть! - библейски изрёк Петрович. - И ответ на твой вопрос, Сергеич, заключается в нас самих. Вот мы тут - слепцы… Христос исцелял слепых: незрячие глаза и грешные души от проказы пороков. Дай Бог и нам сбросить слепоту и уйти из страны далече, где блудный сын докатился до свинства. Почти омертвел он ещё прежде смерти телесной. Почти… Милостивый Господь сохранил в нём искорки разума и совести, дабы не опустился он совсем до животного, подобного другим животным. А то ведь доигрался со своими грехами до игры с дьяволом. Но при попечении Божием  опомнился, в себя пришёл. Возвратился домой, каялся, что согрешил перед Богом, перед отцом, просил его взять к себе хотя бы наёмным работником, поскольку не достоин называться сыном. Отец же обрадовался его возвращению, ведь пропащий сын был почти мёртв - и ожил. Господь спасает не праведников  - они и так спасены, - а грешников. Здоровым не требуется врач. И о кающихся грешниках радость бывает на небесах. И Господь называет их Своими.

- Не палата номер шесть, а церковный приход с проповедями. Но всё равно интересно, даже минус попить некогда,  - покряхтывая, Коворушко устремился туда, «куда царь пешком ходил».

Бережно держа двумя руками последнюю сигарету «дымоциллина», на курёжку заспешил Капитонов.

- Да, до праведности на… нам да… далеко… ко… вато… - у Рвекина начался приступ икотки. - За… за про… проповедь бе… бесы  на… напали…

   Виктор Сергеевич подал ему кружку воды.

- Во… вода - кре… крещение наше. И Дух… - бормоча, Петрович истово, размашисто стал креститься.

Разбрызгав полкружки, он с трудом попил, согбенно, слёзно содрогаясь - вот-вот сорвётся в плач.

Та напасть, что скрутила его, та невидимая нечисть будто начала окружать и давить Ентальцева. Чёрные высверки памяти… Вода, ливень, Шурочка… Страна далече…  Женькин свинарник. Званый гость Типа грызёт душу…

И это нападение нечисти здешней и из прошлого, из страны далече, ещё больше вытемнило зрение. Виктор Сергеевич тряхнул головой, сбрасывая дурное наваждение. И библейскому Лоту Господь не велел оглядываться назад. И жене Лотовой. А она оглянулась…

- Не оглядывайся назад, Витя! - процедил он сквозь зубы и пошёл к «проверочному» указателю.

Смеркалось, и в «кобровых» капюшонах уличных фонарей уже светились янтарные «камушки» ламп. И они, и зажжённые окна двоились-троились.

- Спокойно, Виктор, без паники! - крепко жмурился Ентальцев и пытался сморгнуть двоичность-троичность.

Сощурился до дрожания ресниц перед «Выходом», и двуединая глазная прорезь, точно бритва, удалила мыльность, буквы проявились чётче.

- Уже легче! Но не буду же ходить сощуренным. Виски от напряжения ломит.

Он помотал головой, поморгал часто-часто, уверенный, что оптимизм поможет всё-таки восстановиться зрению, красочному, жизнерадостному, какое явилось после снятия повязки. Не унывает же Василий Петрович Рвекин. Стойкий мужик, настоящий Алексей Мересьев, как отозвался о нём Степаныч.

Лёгок на помин, поднялся из подвальной курилки Капитонов. Пристроился рядом с Сергеичем на проверку зрения.

- Уже виднее! Дымоциллин помог, - прочитав светящийся «Выход», довольный, хлопнул соседа по плечу, чтобы тот порадовался вместе с ним.

От его крепкого шлепка и ентальцевское зрение взбодрилось, и два мужика начали весело хлопать друг друга, словно близкие друзья встретились после долгой разлуки.

- То ли ещё будет! - добавила радости подоспевшая на шум бдительная вахтёрша Свеклана Егоровна. - Швы через месяцок снимут - всё засверкает!

- У нас сами растают! - разом выдохнул дуэт.

- А-а, склеропластика, - знающе определила операцию дежурная. - Ну тем более…

Возвращаясь в палату, рукопожатные прихватили Коворушку, выяснявшего свои обширные родственные связи с майоршей Лидией Сулимовной Чёрненькой.

Икотка от Петровича отступила, и все четверо принялись дружно чаёвничать, похохатывая, рассказывая забавные истории и анекдоты.

Услышав через стенку веселье, заглянула к соседям Григорьевна. Галантный Зиновьич усадил даму за самобраный стол. Потчуясь чайком вприкуску с кубиками ентальцевского шоколада, она удивила пациентов разведчицкой памятью:

- Странная вы, шестая… Рвекин не видит, у ластоногого Коворушки глаз вытек, протез ждёт. Капитонов едва видит, Ентальцев - тоже. А вам всё свет белый! Откуда у вас задор такой? В других палатах - операции благополучные; все там успешники и удачники. Но смурные… А шестая, как пионерия. «Взвейтесь кострами, синие ночи!..» Под стать вам - Мария. Вы её, наверно, не видели. Она на третьем этаже. Занималась в конно-спортивной секции. Коняга хвостом хлестнул - и по глазам. Девятнадцать лет девчонке. С бабушкой живёт, родители на северах пытаются копейку заработать… Такую операцию по восстановлению глаз аллоплантами в Израиле освоили. Но ей условие поставили. В их бумаге надо подписать, что она иудейка, или в крайнем случае - атеистка. Казалось бы, ну что здесь мудрёного: распишись - и всё, и видеть будешь. Маша же  - твёрдой православной веры. От Господа Своего Иисуса Христа, которого иудеи на страшную казнь предали и до сих пор не признают, - не отступилась… Эх, заболталась я с вами, молодогвардейцы! Благодарствую за угощение! Как говорится: утром чай, в обед чаёк, вечером чаище. За чаище спасибо! Спокойной ночи!..

- Ну вот, и нам праведница явилась, - осенил себя и всю палату крестным знамением Василий Петрович, а также небесный потолок, где на третьем этаже пребывала не предавшая Бога юная Мария…

Почти по-родственному расстались выписавшаяся троица и Виктор Сергеевич. Но заполошный ветерок в беготне по кабинетам смахнул грусть расставания. И вот, утомлённый «трудовым» процедурным днём, Ентальцев очутился в оглохшей тишине. Не раз забегал на передых в пустую палату, но всякий раз, едва отдышавшись, срывался то на капание, то на уколы, то на осмотр… И теперь, когда он был в одиночестве, его слух оставался ещё чутким, как будто вот-вот раздастся клич: «Шестая палата!» Почти целый день один - и звали его Шестая Палата…

Как же всё-таки отрадно пребывать в отдохновении, отходить от споров, галдежа, шума. И сознавать, что ты один в палате. Да, блаженство невозможно без одиночества. И просветление, какое по завету отца осенило Васю Рвекина в одинокие пятнадцатиминутки. Не зря старцы наставляют: ежели хоть один час не побыл с тишиной, то день - напрасный, а то и греховный…

Но в сладости тишины своей Ентальцев ощутил привкус горечи. Не слишком ли эгоистична эта сладость? Как  будто радуется, что отчалили друзья-сопалатники. Как будто опять запахло гнильцой предательства…

- Эх, Жека, Жека!.. - до скрежета стиснул зубы.

Падшей судьбой друга казнился более всего. Звонил бывшей супружнице его: бутылки он по помойкам собирает… Оправдал себя. Советуют старцы, как детям-несмышлёнышам, таким, кто мается своей непомощью: надо поостеречься, если желаешь спасти ближнего, а то он утащит в гибельную пропасть. Не остановить падение немощной рукой. Есть одно условие, по которому позволительно бегство, - это собственная немощь. Тогда устранись, сохрани себя сам - и этого с тебя достаточно. Такое отступление попущено Богом.

- Далёк от Бога - вот и немощь, - горестно признался себе Виктор Сергеевич. - Вот и не оглядывайся назад!

/Детский сад    

Он Сам имел совершенно чистую детскую душу

и всегда ставил детей в образец для Своих

последователей. Им и им подобным по простоте

и незлобию принадлежит Царство Небесное.

Еп. Мефодий (Кульман)

Аще не будете яко дети,

не внидете в Царство Небесное

(Мф. 18, 3)

Господь почивает в простых сердцах.

Прп. Амвросий Оптинский

Привратница Светлана Егоровна придирчиво досматривала каждую новобранку и новобранца: треники или халат, тапки или сланцы. Никаких портфелей, дипломатов, угловатых сумок с молниями, пряжками и ремешками - только пакеты: они укладистые и не так загромождают тумбочки. У КПП теснились провожающие, готовые забрать не «пропускные» вещи. Прошедшие досмотр скорбно оглядывались, слабо маячили ладошками на прощальные всплески рук родных. Без их поддержки многие полуслепые, шатаясь, как пьяные, от стены к стене с пузатыми пакетами, добредали порой до своих палат лишь с помощью сестричек или прозревших старожилов.

Ентальцева после второй процедурщины, капания и укола, тоже пошатывало, но бодрило обостряющееся зрение, и он поочерёдно сопроводил двух беспомощных божьих одуванчиков - не то бабулек, не то дедулек.

Когда добрался до своей шестой, в ней хлопотал заселенец - колобок без возраста, в лампасных китайских шароварах и куртке-адидаске. Он споро забивал холодильник своей снедью: баночками варенья и мёда, магазинными корытцами с морской капустой, пловом, кулёчками и пакетиками. Другой новосёл в белоснежной олимпийке со славянской вязью на спине «Россия» мрачно уткнулся в стену на койке у окна.

Заметив вошедшего, хлопотун захлопнул дверку «Океана», отдышался и протянул руку Ентальцеву:

- Михаил!

- Виктор!

- Хозяин, стало быть. А мы вот вновь прибывшие, - Михаил махнул рукой на соседа: - Он почти не слышит, потому и не общается.

Однако глухня зашевелился, приподнялся и широко заулыбался, как лыбятся не слышащие и не понимающие других. Догадался представиться, вскочил, слегка нараскоряку, по-борцовски крепко встал и отчеканил:

- Саша Шахаиахметов!

- О-о!.. - протянул Михаил, давая понять, что такую фамилию не выговорит никогда.

- Быва-ает… - вздохнул Ентальцев, как бы сочувствуя «труднопроизносимому» Шахаиахметову, и шутливо поупражнялся в произношении: - Сшит колпак не по-колпаковски, его надо переколпаковать да перевыколпаковать.

- Сидите, сидите! Не вставайте! - с начальственным мановением руки прошелестел вошедший в палату усатенький горбунок-верблюжонок.

Его горб возрастал из-за рюкзачка, который «пропустила» сердобольная Свеклана Егоровна по немощности паренька. С верблюжьей важностью он прошествовал к четвёртой, свободной койке, упёршейся спинкой к ентальцевской:

- Вау! Супер! - восхитился своими «апартаментами». Скинул на опрятную койку детский рюкзачок с «ужастиком» из пяти ощеренных черепов. Плюхнулся рядом с ним, качнулся по-детски и раскатисто расхохотался: - Отставить, солдат! Вольно. Садись, голубчик, садись. Как твоё ФИО, дружок?

Саша по мановению «командирской» руки сел.

- Малой, цыплёнок, а ржёшь, как сивый мерин! - пробурчал Михаил. - Он всё равно не слышит. Фамилия у него сложная. Ша… Шу… Шурутдинов… А-а!.. Зови его Шаня. Я Михаил, вот он - Виктор. А тебя как, молодой интересный?

- Я Вениамин, а ты - кадка с голой головой! - обиделся на «интересного» горбунок. - Ладно, не обижайтесь, мужики! Зовите меня Веник.

Ентальцев хмыкнул:

- Хм… Веник - с замашками диктатора.

- Да, Муссолини отдыхает! - выпятив нижнюю губу, подбоченился забавник. - Да меня чуть в дурку не загребли. Шуршал в поликлинике бахилками по кабинетам. Забыл снять, в них на улке и потёпал. Такой вот придурковатый.

- Сшит колпак, да не по колпа… - как бы согласился с несуразностью Веника Виктор Сергеевич, однако углядел в его придуривании юродство блаженного: - Венчик у тебя над головой. Венчик ты!

- Да, придуривать он мастак, - по-своему понял карикатурное командирство и диктаторство шутника Михаил.  - Я тоже не уважаю начальство. Все люди делятся на начальников и подчинённых: начальник Кремля, начальник магазина, начальник автобуса, больницы. А пассажиры, покупатели, больные - подчинённые.

- Сшит колпак, да не по… - опять не договорил скороговорку Ентальцев, не уразумев чиноделение соседа.

- Одна-ако… - недоумённо поскрёб свой «венчик» Венчик. - Волга впадает в Каспийское море… В погоде Гольфстрим виноват…

В своём углу громко засмеялся Саша. Он немо жестикулировал, будто в чём-то убеждал невидимого собеседника, и смеялся «сам на сам». Заметив, что соседи уставились на его пантомиму, вскочил, вновь встал по-борцовски:

- Саша Шахаиахметов!

- Шахинша-ах! - шутливо-почтительно протянул Веня.  - А по-нашему, Шаня. Ша-аня! - гаркнул он.

- Шаня! - с широкой улыбкой мотнул головой Саша, согласившись с таким соединением фамилии и имени. - Во!  - он воткнул указательные пальцы в уши. - Пробки из железных опилок не могут выковырять. И в глаза опилки попали… Кузнецом работал, судокорпускник. Во-о!.. - гулко ударил кулаком в мускулистую грудь, согнул руку и взбугрил бицепс.

- Герка-ал! - шутейно переиначил имя древнегреческого героя Веня. - Шварц отдыхает! - сравнил с анаболическими дутышами хвалёного Шварценеггера достоинства местного Геракла.

- Чемпион края по самбо! - объявил Шаня свой борцовский титул.

В кармане адидаски Михаила мелодично пропел гудочек мобильника.

- Спасибо, доча! Доктор обещал плантом глаз наращивать. Что?!.. У Степана сарайка сгорела? Да-а… - выслушав сообщение, он поведал сопалатникам: - Дочь у меня глава администрации. Я, хоть и болен диабедом, добилась последнего достижения: какие-то планты.

- Аллопланты, - пояснил Веня.

- Во-во, они самые! Буду на лазаря ходить, и их вживят заместо протеза. А в этом глазе, - Михаил указал на непротезный, - диоды нормальные… В Рощине уже тридцать сантиметров насугробило. Сарайка у соседа сгорела. А то и хата бы спалилась, да метелица огонь на пустырь смахнула. Курил, небось, Степан, да окурок забыл. Вон и Шаня наш табачищем пропах. А ещё спортсмен, чемпион.

Михаил поморщился, почмокал, щепотью коснувшись губ, как бы пососал сигаретную «соску».

- Гы-ы!.. - осклабился чемпион, смекнул: сказано про его протабаченность. - Пойду курятину кушать, - прогудел он и вразвалку потопал на курёжку.

- Миша, а на какого ты лазаря собрался глаз оживлять?  - подозрительно сощурился Ентальцев: слышалась в говорке Михаила какая-то нарочитая простоватость. - Иисус Лазаря оживил, а у тебя что за лазарь?

- Уж как я прикалываюсь… А он… - подключился к разоблачению Веня, - диабетом болею, планты, лазарь, диоды…

Тот полорото уставился на него и неуверенно поправился:

- Не диоды… диаспоры.

- Ещё хлеще! - поразился Ентальцев.

- Диоптрии, что ли? - догадался Веня и разочарованно вздохнул: разоблачение не состоялось. - Ну-у… Тогда не знаю…

Подозрители обескураженно переглянулись и хохотнули.

- А ну вас, молодежь! - отмахнулся от них безвозрастный Михаил. - Пойду помечтаю.

   Они вышли следом за ним. Напротив капалки сидела разношёрстная кучёшка мужичков. На их трёп вострила ухо косматенькая старушенция с неподвижным «незрячим» лицом.

- Тогда у меня был глаз-алмаз! - похлопал ладошкой по мутноватым глазам бравый усач. - В Глухариной пади пьяный охотовед пальнул из «Сайги» в эмчээсовский вертолёт. Тот рухнул на кедр с шишкарём на верхушке. Искали далеко в тайге. А я через год нашёл вблизи. Сейчас с такими глазами не нашёл бы, - таёжник провёл рукой по глазам, будто снимая с них пелену.

- «Звёздочка» вьетнамская со спичечную головку, - встряла с рецептом старушенция, - на пол-ложки в кастрюльку с водой и кипятить.

- Сами вы, мать, звёздочка! - приструнил советчицу усач. - Мы вот скорлупу маньчжурского ореха использовали. Сеть поперёк речки - и сыпанём. Рыба засыпает - мы её быстрёхонько собираем, пока не проснулась. Экология!..

От других «экологов» посыпались возмущения:

- Деляги-рвачи - на электроудочку!

- Китайцы глушат и травят!..

После мечтательной отсидки к экологическому разговору подоспел Михаил:

- Китаёзы!.. Наши перемётчики им добрые стволины пилят. Что? Сухостой брать нельзя? Лучше тайге будет. Нет, «камазы»-воровашки - у каждого стрела. Нагрузился и смылся на фиг. Где только ясень - там они… А  леспромхозовский «студер», ещё от америкашек по «линзу» завезённый, проржавел наскрозь, в землю осаживается. А воровашки и на мотоциклах грабят. «Ижаки» по ночам лиственницу растаскивают. Везёт «Урал» со стрелой - наворовал! Но у него фактура с лесосеки. Откуда?.. Растащиловка: ясень, дуб - острова пустые. Обезлесили, а стало быть, обезводили. Ясень растёт возле речек. Его спилили  - всё! Ни воды, ни рыбы!

Подивился про себя Ентальцев Михаиловой транскрипции «студебеккера» и «ленд-лиза» и вставил своё о лесном разоре:

- Была водоохранка, где я работал, на полтора километра. Свалили деревья - месяц леспромхоз без зарплаты. Штраф!

- Хищникам кругляк нужен, - затеребил ус таёжник. - Мне после них приходилось хвойные горбыли таскать.

- Знаешь, что такое кондык? - задиристо спросил его Михаил.

- Знаю… Наверно, уже нет…

- Знаю, батя! - зажмурив бельмастый глаз, циклопом уставился на Михаила двухметровый детина. - Крюк - лесину переворачивать. Трелёвщик я. Забивал «палец» в трак  - глаз повредил. Как на грех, на увечного меня тайфун нагрянул. Ниточка ручейка возле трелёвки разбухла, взбурлила, разлилась. Отрезан я на островке-пятачке. Банку тушёнки прикончил, заплесневелую горбушку хлеба. Ладно, лыгоч от выпаса остался - коровья верёвка. С какого-то раза перебросил петлю через бурун на пенёк. Смертельный номер - переход через бешеную матёру. В  барачишке двухъярусные нары, одеялко. Жар…

- Мне глянется Барак Обама, я тоже в бараке жила, - ни к селу ни к городу ляпнула Звёздочка.

   На неё зашикали, и трелёвщик продолжил:

- Жар весь организм обметал. Едва очухался. Оклемался, слышу: теньканье. Подполз к окошку… Верите - нет?.. Перед тем ощерым пеньком, за который я лыгоч цеплял, медведь сидит! Щепа торчит - а миша лапой её теребит. Щипанёт - и арфу свою слушает… Радость тихая сердце моё тронула. Природа… Помирать - так с музыкой!.. Нашим рассказал - не поверили. Только Санька Крюк подтвердил, что сам видел, как медведко фазаном любовался из зарослей малины. Тот, как жар-птица, золотом на солнечной поляне пылает, а Потапыч восхищается такой красотой. Дивные художества. Природа!..

- Эсте-етика!.. - с видом искусствоведа уточнил Веня.  - Угодили, значит, в яму волк, лиса и свинья. Ну, серый лапы довольно потирает: любовь обеспечена, лакомство тоже. А тут свинья вообще шоу предложила: «Давай, - говорит, - волчок, спою на прощанье!» Возомнил себя серый тонким ценителем вокала, согласился оценить пение хевроньи. Набрала она воздуха полную свинячью грудь - да как завизжит, заверещит!.. На такую звезданутую фабрику прибежали охотники. «Эх, серый дурень! Эх, дешёвка!  - поскрёб свой глупый затылок волк. - И любовь бы была, и закусь. Нет, шоу подавай!..»

Смешки, хохоток, ржачка… Девица подцокотила. Кофточка с вырезом, короткая юбчонка; крашеная, точно с дискотеки. Однако лицо шрамиками посечено. Шахаиахметов, глухня, за её спиной маячит, лыбится - кавалер красотули.

- Ой, кто тут, ребята, о шоу сочиняет? - с курёжной хрипотцой спросила цокотуха.

Мужики вперились в «козочку», и кто-то крякнул:

- Золотое Копытце!

Но тут, согбенно опираясь на пару клюшек, застукотила мимо «собрания» старуха и захныкала по-детски:

- Кофэ хочу! Хочу кофэ!..

Золотое Копытце подскочила к капризульке:

- Бабулечка-крохотулечка, ты прямо как лыжница с палками. Зибуру не желаешь? «Чёртика»? - Она повелительно кивнула «телохранителю».

Шаня с готовностью вынул из кармана белоснежной своей олимпийки серебристую, с узорчатым тиснением фляжечку и начал отвинчивать колпачок. Подружка его, озираясь, цыкнула на непутёвого ухажёра, вытащила из его кармана носовой платок и закутала посудинку:

- Бабулечка, это фруктовый сок, нервы успокаивает. А кофе - наоборот…

- Коза-дереза! - проворчала «лыжница».

- Юра! - раздался трубный глас дежурной из прихожки.  - К тебе пришли!

- Я тебе не внучок! - огрызнулась старуха. - Юр - моя фамилия, Юр!.. Лечу, лечу!..

- Ну, форум-сворум! - Золотое Копытце вернулась к лавочке. - Кто желает отведать фруктового соку? - Она заговорщически наклонилась к «форуму»: - Мужики, настоящая зибура, фруктовая эссенция на спиртяшке. Забористый «чёртик»!

- Не-е!.. - по-бычьи мотнул головой трелёвщик.

Молодецки расправив усы, таёжник молча протянул руку. Угощающая парочка заслонила его, и он, булькнув в себя из фляжки, довольно крякнул и отёр ладонью пахучие усы.

- По усам бежало и в рот попало!.. - покхекав от першащего сушнячка, Золотое Копытце увлажнила и своё горлышко: - Будем живы - не помрём. А помрём - так оживём. А уж коли оживём, то под «чёртика» споём!

Прочастушив, она предлагающе потрясла фляжкой с булькающим «чёртиком».

- Оштраховать могут! - предостерёг Михаил.

- Штраф от слова «страх», - блеснул «этимологией» Веня.

- Сам ты!.. - буркнул «народник».

- Детский сад!.. - усмехнулся трелёвщик.

- Что стар, что мал, - пропищала Звёздочка.

Больше отважных не нашлось. Мужички боязливо помялись и отказались от угощения.

- Ничего, обживётесь, ещё не раз потребим! - Доброхотка кивнула Шане, тот понятливо забрал у неё невостребованную зибуру, и она, уже без баска, защебетала: - Я тут старожилка. Все магазины в округе проверила. Часто бабуленции меня гонцом посылают. Бегаю вот… Год меня по косточкам собирали… - потрогала рубчики у виска и на подбородке. - Работала с людьми. Творчество! Режиссёр массовых театральных зрелищ… У нас возле гостиничной девятиэтажки, почти у самого подъезда узбеки ларёк поставили. Пенсне, бюргеры горячие, шурма… - на манер Михаила режиссёрша исковеркала пен-се, бургеры, шаурму.  - Коты, проходя мимо этой восточной кухни, - крестятся… И моя Жаклин… Уж такая домашняя лапочка! Мурка-кошурка прям из детской сказочки… Что на неё нашло? То ли решила жизнь покончить суицидом, то ли… Вероятнее всего - месть этой шурме. Озверела, настоящая зверюга - и с рычаньем на будку зловонную бросилась. Я едва за хвост успела её схватить. Обе и грохнулись. Благо, третий этаж и у подоконников рамы с бельевыми верёвками. Такой вот трёхэтажный бурелом с простынями, колготками, рубахами. Жаклин, провокаторша, куда-то смылась. А меня вот собрали по косточкам. И глаз один восстановили. Уж как я орала: «Девоньки, голубушки, свет белый вижу! Белый-белый!..»

- Да тише ты, массовица-затейница-театриса! - нарочито прижал ладони к своим ушам Михаил. - Кавалера напужаешь.

Шаня высунулся из-за её спины:

- С ней в разведку можно идти!

- Ежели жисть не дорога, - просипела Звёздочка.

- Не завидуй молодости! - добродушно одёрнул её трелёвщик.

Помощнее его, подошедший брюхан начал беспричинно злобствовать:

- Вам всё смефуёчки! А мне слепота, мля, мне по хрену нужна! Рубите лес и поливайте фикус! Покедова!.. - И он, слепо тыкаясь в стены, зашарахался к выходу.

- Эй, богатырь в положении! - окликнул его Веня. - За спиной у тебя свора чертей. Матюгами всех соберёшь.

Громила повернулся, свирепо вперился в крикуна и, набычившись, двинулся на таран. Но тут выскочила из смотрового кабинета Клара Евгеньевна и силком увела упирающегося верзилу к Григорьевне, которая распахнула дверь капалки.

- Вы Неверующий? - усадила та строптивца в кресло.

- Непомнящий!

- Ещё лучше! - она закапала ему глаза. - О-о!.. Не лучше. Ложись-ка, дружок, на кушетку! Мужчины, помогите ему! Ентальцев!..

Виктор Сергеевич кинулся в кабинет, подсунулся под мышку обмякшего, оседающего Непомнящего. На помощь ринулись мужики, подволокли и свалили беспомощную тушу на кушетку.

- От диабеда ему надо! - определил Михаил.     

- От диабета, от диабеда… - передразнила его Григорьевна. - И как такую больную гору к операции допустили? Громада, прямо как Вавилонша Валентина, а капризный, как Тычина. - Вколов диабетчику инсулин, она подбодрила засмуревших пациентов: - Эй, молодая гвардия рабочих и крестьян! Держать хвост пистолетом! Касатушки и орёлики! Настенька, касатушка, лети ко мне, ласточка!

- Я уже тут! - прибежала Золотое Копытце.

- Раз, два… Чик-чик - и готово! - споро закапала ей глаза Григорьевна.

В дверях, беспомощный без своей подруги, растерянно топтался Шаня.

- Саша, заходи! - позвала Настя его.

Он робко шагнул через порог и, слепо тыкаясь, едва не опрокинул хлипкий столик с мензурками.

- Налево! - скомандовала Настя. - А сейчас направо!

- Не слушай женщин! Делай всё наоборот! - неожиданно прохрипел поверженный Непомнящий.

- Да он не слышит! - подскочила она к Саше, подвела его к креслу и усадила.

- Шаи… Шурутдинов… - закапывая глаза, пыталась «осилить» его фамилию Григорьевна. - Интересно, какое же у него тогда отчество?.. Как твоё отчество?! - Заорала ему в ухо. - Как твоего папу звали?!..

- Да он молодой ещё! - Настя помогла другу сойти с кресла и повела его из кабинета.

   Взбодрённый её заботой, Саша в коридоре вдруг оживился:

- Насть, на укол очередь. Давай побегим!

- Побежим, дундучок! - поправила она его.

Взявшись за руки, они, мотаясь от стенки к стенке,  неуклюже, как садишные дети, потопотили.

- Забег в ширину! - уклонилась от бегунов «столетняя» Валентина Яковлевна, Вавилонша.

- «Любовь не вздохи на скамейке…» - с грустью процитировала поэта Щипачёва её землячка по Арсюхе майор милиции Лидия Сулимовна Чёрненькая.

Непомнящего лечащая Клара Евгеньевна увела заселяться «пятым номером» в шестую палату. По милости Григорьевны на кушетке и соседних табуретках чинно уселись передние очередники. Последние же, или крайние, жались на скамейке в коридоре под «мобильное» нытьё «закапанной» уже Тычиной:

- Похоже, опять хрусталик не туда повернулся… Да я здеся, как сушёная вобла…

Веня, с нарочитой горделивостью зашедший в кабинет, провёл кулачком по усам и «благосклонно» скомандовал:

- Сидите, сидите! Не вставайте!

- Эка важна птиса-персона!.. - но Михаил не успел поехидничать над прикольщиком: позвонила из Рощина дочь.

Веня «утонул» в кресле. Над ним квочкой заквохтала капальщица:

- Ё-мой хороший! Глаз широко открой! Растопырь нижнее веко. Вот так! Молодчинка!

- До слёз довела, хозяюшка, - то ли о каплях прошелестел Венчик, то ли о слезах благодарных. - Век не забуду! Добрые люди навсегда запоминаются.

Он по-детски сполз с кресла и потёпал.

Надсадившийся от возни с Непомнящим, Виктор Сергеевич, покряхтывая, начал тяжко усаживаться на капание и уколы. Вдруг Григорьевна ошарашила его:

- А где ваш Картофель?

«Откуда она знает про наш дачный картофель?..» - от ослепляющих капель и от хруста укола в роговицу совсем одурел надсадный Ентальцев - и брякнул:

- Вывезли!

- Как вывезли? Кто разрешил?! - всадила шприц в другую роговицу Григорьевна.

Обычно уколы после обезболивающих капель почти не ощущались, лишь похрустывали. Теперь же и хруст, будто ломали хворост, и резь в глазу… От надсады, от диких вопросов - от всего этого обрушения Виктор Сергеевич очумело вытаращился на список пациентов Григорьевны. Перед его фамилией красовалось: Картофель М. Замычал, как немтырь, радостно тыкая пальцем в «Картофель». А тут и он объявился после разговора с дочерью и вывел ошарашенного и обессиленного сопалатника из кабинета. Затем занял его место в кресле:

- Шестая, левый глаз, Картофель!..

Шаркают тапки, щёлкают шлёпанцы. Поводит из стороны в стороны ослепших почти после капания и уколов. «Плывут», спотыкаются, натыкаются друг на дружку, суются в чужие палаты.

С радужной синюшностью под глазом после укола тычется возле шестой бабулька, которую острословы навеличили Звёздочкой. Другой остряк, Ельцин, посверкивая золочёной тростью, криворото спрашивает её:

- Сквозь стену хочете пройти?

- Где я? - Она ощупью шарит ладонью по стене.

- Да вы пробежали свою, - местный «сталкер» Ельцин берёт заблудшую под руку. - Ваша в самом начале…

   Койку Непомнящего втиснули в проходе, и спинка её едва не упиралась в дверь, когда та открывалась. Сам богатырь еле вместился на своём скрипучем ложе и постанывал от свалившихся на него больничных передряг и неудобств в тесноте и духоте палаты, половину которой, казалось, заняла отныне его «гора». Прибежавшая процедурщица заголила ему ягодицу, шлёпнула по ней и вколола инсулин:

- За массаж денег не беру!

Диабетчик отшутился:

- В задницу оно не больно и даже приятно, - и притих.

Ентальцев осторожно тронул его за плечо:

- Тренер?..

Бывший футболист и заядлый болельщик, Виктор Сергеевич почитал тренера Валерия Непомнящего. Тот ещё в советскую пору, тренируя сборную Камеруна, вывел её на четвёртое место на чемпионате мира по футболу. «В своём отечестве пророка нет…» После чехарды с российскими тренерами за бешеные доллары закупили нидерландских: сначала щекастого «хомячка» Хиддинга; затем блёклого Дика Адвокатта, который дико, по-адвокатски трусливо сбежал от сборной в судный её день. А наш Непомнящий, по убеждению Ентальцева, напомнил бы всему миру о славе нашего футбола…

И лежащий Непомнящий встрепенулся на «тренера», приподнялся, а затем и вовсе крепко сел на койке и ответно хлопнул по плечу соседа:

- Точно, угадал! Меня в Артёме все зовут Тренер. И не только по сходству с фамилией Валерия Непомнящего. Я в баскет ребятню артёмовскую тренировал. После школы в шахту спустился. Семнадцать лет отбухал. После забоя расслаблялся. Наркоманил. Но завязал. К расе читающих примкнул.

- Завязал… Редкий ты случай! - то ли восхитился, то ли не поверил Веня.

- Пока по поликлиникам анализы сдавал, всего «Фауста» прочитал, сидя в очередях, - развеивая недоверие, похвастался «расист».

- Вау! Супер! - завыначивался Веня и продребезжал: - «Люди гибнут за металл! Сатана там правит бал!..»

- Во-во!.. - добродушно закивал Тренер. - В Германии в ХVIII веке то было, а как будто нынешнюю Россию Гёте изобразил. Даже ельцинскую «семью»: «За тех, кто истинно греховен, стоит сообщников семья». И прихвостней ЕБНа, последышей его вместе с минобороны: «Мы защищать им царство поручили, они ж его разграбить норовят». Непомнящий встал в позу трибуна-обличителя:

К союзникам толкнулись - мало прока,

Обещанных субсидий нет притока.

Казна у них - пустой водопровод.

В твоих обширных, государь, владеньях

Какие нынче господа в именьях?

Веня подскочил к чтецу: карлик - и великан.

- Тренер, позволь, я перевод с Гёте немного осовременю:

Пред Западом прогнулись - мало прока.

Оттуда инвестиций нет притока.

Казна у нас - один нефтепровод.

И в заповедных, президент, владеньях

Жируют нынче господа в именьях!

Вдохновлённый современным «переводом», Тренер положил ручищу на горб «переводчика», едва не придавив его, и продолжил цитировать классика:

Я вижу блеск чудесный,

Тебя и пышный двор…

Прекрасно! Пустим празднества мы в ход,

А там пускай суровый пост придёт.

Вам ставит Дьявол золотой капкан!

Глупцы! Судьба своих даров,

Заслуг не видя, не истратит!

Суровым приговором «дьяволятам», грабителям России прогремели последние строки.

- А ещё Непомнящий! - Вене явно нравилось пребывать под «покровом» богатыря.

- Будешь тут помнить, когда пенсия, в переводе с французского, - расплата, - устало опустился шахтёр на охнувшую койку.

Дабы у диабетчика не подскочило давление от скорби, Ентальцев вспомнил местную занимательную ономастику:

- Непомнящий, Юр, Холодный, Чёрненькая, Картофель…

- А я-то при чём? - обиделся Михаил.

- А при том, что тебя с дачи домой вывезли… - и Виктор Сергеевич рассказал про давешнее забавное недоразумение в капалке у Григорьевны.

- Да-а… Запятая в истории моей жизни чуть в точку не скукожилась из-за моей фамилии… - былинно, издалека начал своё житие Картофель. - Я в Киеве курсантом-связистом службу проходил. Ходили с площади Калинина на занятия в корпус. А там, как поднимаешься на Крещатик к площади, где Богдана Хмельницкого памятник, - магазин. Один магазин открывается в семь часов, второй открывается в одиннадцать, третий после обеда…

Ентальцев подивился схожести речевого склада Михаила с Коворушка: будто сказывал один и тот же, только в другом обличье. И не удержался, съехидничал:

- Прежде чем рассказать об Англии, я расскажу вам о её соседке Франции…

Картофель же и ухом не повёл на ехидство:

- Тот, что в семь открылся, уже закрывается. И до двух часов ночи последний открыт. Шли мы как-то ротой из театра и что надо купили. И тут же сапожная мастерская. А я с девушкой Зоей из Брянска знакомство вёл по переписке. Перед дембелем ей категорично отписал: «Или я в гости, или ты в гости!» Она к себе зовёт. А у меня с обувкой беда. Захожу к сапожнику: «Новые ботинки, а подошва вот отклеилась от сырости». - «Какой размер?» А он раз - и с полки достаёт ботинки: «Снимай свои, а эти надевай. Твои подсушу, завтра заберёшь». Завтра захожу, он мои ботинки достал, уже сухонькие, починённые. Это был 64-й год…

- Мели, Е-е… - чуть не обозвал занудного рассказчика болтуном Емелей нетерпеливый Веня. - При чём здесь Картофель?

- Ладно, Вениамин, - благодушно унял его Тренер. - Жизнь каждого человека достойна повести. Ничего и выдумывать не надо. Включил диктофон, запись на компьютере напечатал - вот тебе и «Вечный зов» и «Тени исчезают в полдень»… Мне вот жизнь простого человека куда интереснее, чем сериалы всякие навороченные. Наверняка и твоя непростая…

- Да уж!.. - отмахнулся Веня. - Тоже обувь чиню. В Артёме кстати.

- Извини, ни разу не видел.

- А я по улицам не шастаю, не красуюсь. Сижу в своей норе…

- Живой вроде, общительный.

- Бодрячковый.

- Извини…

Покаянное молчание неловко прервал Михаил:

- Дальше тоже интересно было… Как только не называли: блошиный, птичий, голубиный рынок, толкучка, Бабайка… Барахолка в общем. У входа на земле сидел инвалид войны: пилотка, гимнастёрка, медали. Деревяшка вместо ноги торчит. Рядом крохотная будчонка. В ней морская свинка. Он гнусаво, как шарманка, клиентуру зазывал: «Открыли лавочку, а там булавочки. Булавочка каждому прохожему нужна». Свинка гадала похлеще хвалёного осьминога Пауля. Он, халявщик, немалые доллары зашибал футболом, где двадцать два дундука с одним мячиком возятся.

- Но-но!.. - дурашливо погрозил пальцем «антиболельщику» Ентальцев.

- Осторожнее!.. - вторил  ему Тренер.

- Достаёт, значит, сначала гадалка булавку на продажу. Ежели покупают, она и билетик на счастье вытаскивает. А хозяин приговаривает: «К сердечку счастье приколете  - навсегда с вами останется!» И вытянула свинка мне счастье. Смекнул я, что у Зои оно. Купил дюжину булавочек, на разгрузке вагона заработал дюжину вина и с чемоданом прибыл к невесте. Она же чурается. «Что, мордой не подхожу? - спрашиваю. - В письмах два года целовались, а теперь нет?» - «Да фамилия, - говорит, - у тебя неподходящая». Тёще же я поглянулся, она дочке: «Расписывайся! - кричит. - Тебе с фамилии воду не пить!..» Расписались, а жить-то негде. За шторкой тёща и двое детей. Моя пекаршей на булочках. Две-три булочки принесёт, а тёща складирует. В шкафу двадцать булочек зачерствели…

Задремавшего было Сашу на курёжку позвала Настя. Картофель безнадёжно махнул на него рукой (какой, дескать, из глухни слушатель) и продолжил своё житие:

- Завербовался я в Брянске в Рощино, в леспромхоз. Везли месяц в товарняке. В Дальнереченске «покупатели» - Канихезский леспромхоз, посёлок Стройка. Щитовой барак без окон, без дверей. Поставили на шпалорезку, по две  смены  подряд. Потом  молодежь  добавили, полегче  стало…

- Бывал я в тех местах, - заполнил передышку Михаила Ентальцев. - Рубили там просеки, ставили геодезические знаки координат для прокладки ЛЭП… Тамошние старики вспоминали, как здесь в двадцатые годы было поставлено лесное дело. Пробивалась широкая просека. От движка авто работала динамо-машина. От неё тянули провод, и деревья валили электропилой. Часть разделывали на дрова. На грузовике привозили кузницу с горном, наковальней, точилкой и другими инструментами. После разработанной делянки двигались на другую. Кругляк отправляли на лесопильные заводы.  На обширных делянах ставили лесопилки, деревообделку, выпускали дверные и оконные бруски, половые вязки, плинтуса и даже готовые двери. Оборудовали и бумажные заводы, они из дресвы гнали бумагу, целлюлозу, скипидар, смолы, дёготь. Прокладывали узкоколейки для паровиков, ездили и электрические самотаски от завода до станции. Изготовляли упаковки для чая, фруктов, яиц…

- Э-эх!.. Предан русский лес! - сокрушённо махнул рукой Михаил. - Сейчас к нему забугорные концессии лезут, а местные воровашки почти задарма золотой кругляк китаёзам сплавляют… Э-эх, расстроил ты меня, Сергеич. Пойду сяду в позу…

- Погодь, погодь! - очнувшись от дремоты, спохватился Веня. - Я вот тоже обувь ремонтирую… А тот, в Киеве, башмачник кто был?

- Кто-кто… Еврей.

- Непонятные они какие-то… - горбунок поджал губы. - Иисус им столько добра сделал: учил любви, милосердию, кормил их, исцелял, оживлял… А они гнали, мучили Его  - и распяли, как злодейского преступника…

Тренер под «колыбельную» Картофеля подрёмывал, но на сокрушение Вени отозвался:

- Ходил за Иисусом один слепой, просил исцелить. Взял Господь горсть земли, сделал из неё и своей слюны мазь, помазал слепцу глаза и сказал: «Поди умойся в ручье». Тот и прозрел. Не зря Господь говорит: «Я - Свет миру». И духовный, и физический. Я вот духовно после «Фауста» из-за зрения подрос. Грехи осознал, наркоманил ведь. Тоже чудо. И глазоньки просветятся. Да-а, свет белый, желанный!

- А я вот, как сюда попасть, матушку обидел, тоже согрешил… - раскаянно вздохнул Веня. - Играться со словами вздумал. Папоротник маморотником переиначил. Папку для бумаг - мамкой для бумаг. Папье-маше - в мамье-паше. Папуа-Новую Гвинею - в Мамуа-Старую Гиену. Папарацци - в мамарацци… Матушка на свой счёт приняла. «Ради красного словца, - говорит, - не пожалеешь и отца!» Такой вот недоумок со словоблудием. Я, горбун, бравирую, показываю себя даже выше других, а на самом деле по низости подобен трупу, достойному лишь плача. Из грешных я самый первый. Какое уж тут чудо?..

Михаил подбодрил печальника:

- Не унывай, Вениамин! Какие твои годы. Всё ещё впереди! Вот увидишь.

- А Шаня наш с Золотым Копытцем разве не чудо?.. - вопросил Тренер. - Картофель - народный овощ. Он всё знает. Так что не отчаивайся, мой юный друг!

Поддержка старших друзей будто взорлила Веню, и он, безгорбый почти, доверил им своё наболевшее, пронзительное.

Губы мои целовали

Только мои усы.

Я - карлик на карнавале

Невиданной красы!

Дамы со мной щебечут:

Для них - исповедник я;

Ласкают горбуньи плечи,

Будто бы любя.

Ну что ж, и это отрада -

Быть верным для милых дам,

Но жду я влюблённого взгляда -

Узнаю её по глазам.

Я слёзною ночью скину

Великолепный горб,

Печальным взором окину

В огнях карнавала город.

Ведь там исповедника нету,

И нет там родного шута.

«Ах, где ж, горбунок ты мой, где ты?» -

Зовуще прошепчут уста…

Тишина воцарилась в палате - долгая, понимающая. Гигант Непомнящий, покряхтывая, растроганно, до хруста стиснул лапищами Венчика.

- Да-а!.. Это тебе не репы… - проникся душевным стихом Михаил.

Ентальцев, часто моргая, расчувственно погладил Веню по острому плечику и вышел из палаты. Позвонил жене, бодро доложил о прекрасном самочувствии и попросил:

- Варя, помнишь, ты приносила из своей библиотеки книжицу. Автора не помню. Об историчности Иисуса Христа, о том, что Он на самом деле был.

- А что, кто-то сомневается?

- Для поднятия духа.

- Ты, Виктор-победитель, духом упал?

- Да нет!

- Да или нет?.. Держись, отец! Завтра с дочей приедем. Держись!..

***

Операции начались с десяти. Троицу из шестой вызвали разом, и Виктор Сергеевич с кличем бывшего сопалатника Коворушки: «Вперёд! Бояться уже поздно!» - сопроводил всех троих в подготовительный «предбанничек». Часа через два его кликнула на свиданку дежурная Свеклана Егоровна.

Варя с Ольгой принесли традиционный съестной набор на всю палату. Пытливо вглядевшись в красноватые ещё, послеоперационные глаза, удостоверились в здравости отца и вручили ему тоненькую, с брошюрку, книжицу с изображением на обложке иконы Андрея Рублёва «Спас Вседержитель».

- Смотри, Витя, помногу не читай; глаза у тебя ещё не окрепли, - предостерегла   жена. - Где твои?

- На операции. Все трое.

- Да помоги им Господь!

Топот послышался в коридоре, смех. Счастливая парочка объявилась в вестибюле: Золотое Копытце и Шаня. Без повязки на глазу. Уже в своей белоснежной «России».

- Саша?!.. - не поверил своим глазам Ентальцев. - Тебе же лежать!.. Настя, он же после операции. Вы что делаете? Ему лежать надо!

- Кому как. Он у меня крепкий, чемпион! Мы за куревом побежали.

- Ну и ну!.. - потрясённо выдохнул Виктор Сергеевич. - А Веня как? Непомнящий?..

- Венчик и Картофель спят. Тренер стонет. Диабетчики трудно операции переносят. А Саше хоть бы хны. Да, глухня?..

Тот лишь довольно щерился и тянул за собой подругу: исстрадался без курёжки.

Егоровна хотела было выскочить из своего сторожевого закутка и задержать нарушителей режима, да растерянно махнула на беглецов:

- Впервые такое вижу, чтоб с операционного стола - и в магазин, - и тут же пристрожила Ольгу, развернувшую свёрток с вербой: - Не положено! Аллергия может быть, кашель, глаза начнут слезиться. А от кашля хрусталики могут выпасть… Хотя вот Маше можно. Израиль не взял её на лечение из-за нашей веры. Православные всем миром собрали ей на аллопланты, а Людмила Матвеевна бесплатно выделила отдельную палату.

Светлана Егоровна подошла к девушке со «слепой» повязкой на глазах, ощупью дошедшей до кресла, усадила её и подала три веточки вербы с ентальцевской дачи.

Чёрная полоса лишь подчёркивала святость девичьего лика, утонувшего в Божием творении. Прозрачные почти пальцы нежно перебирали опушённых, золотисто-дымчатых ольховых «цыпляток».

- Вот ведь как Боженька нас любит, - прошептала Маша; благоговейно вскинула лицо, словно объяла взором своим весь тварный Божественный мир: - Повсюду, куда ни глянь, являет Он гармонию свою, а мы не верим в разумность Его. Это ведь тоже Евангелие, - она поцеловала золотистую вербную пыльцу, - природное. Вразумление чудом дивным. Дивное… - девушка восхищалась вербой, как высшим живым существом. - Пора тебе водицы испить…

Она привстала, Ольга кинулась к ней, но дежурная отстранила её и крикнула в коридорный простор:

- Григорьевна! - и пояснила: - Дальше разрешается только больным и персоналу.

Подоспевшая капальщица, взяв у Егоровны банку с водой, повела Машу в палату, прихватив для неё пакет с дарами от Ентальцевых.

- Пап, до понедельника! - дочка с женой разом чмокнули Виктора Сергеевича в обе щёки.

Он с грустью посмотрел им вслед и приструнил себя: ишь рассиропился, сентиментальничать стал в больнице.

Непомнящий сидел на корточках и постанывал:

- Мо… морозит…

Веня в трениках съютился в позе зародыша. Михаил посапывал, закуклившись в одеяло.

Ентальцев капнул в чай корвалол и протянул кружку Тренеру:

- Поспи! Сон - лучший лекарь.

Скоро тишину разорвал богатырский храп. От сотрясения Веня привскочил на койке, ошарашенно завертел головой, потрогал марлечку на глазах.

- Венчик, мне жена с дочкой познавательную книжицу принесли. Хочешь, почитаю?

Тот кивнул, и Виктор Сергеевич, прокашлявшись, степенно начал:

- «Анжела Голубева. Время исчисляется по Христу. - Набрав полную грудь воздуха, продолжил на былинный лад: - Муж мой, морской офицер, бороздил океаны. Я много…» - он запнулся.

В дверях стояла Маша:

- Виктор Сергеевич! - Верно, у Григорьевны узнала имя, отчество. - Извините, что прервала… Спасибо за подарки!

Ентальцев кинулся к дорогой гостье и осторожно усадил её на табуретку:

- Садись, Машенька! А мы вот с Веней книжку начали...

Заворочался моржом Тренер и глухо состонал.

- Ой, не будем мешать! Пойдёмте ко мне, я одна. У меня и почитаем.

- Венчик, ты как, согласен? - Виктор Сергеевич бережно приподнял занавесочку на его глазах.

Тот внезапно завопил:

- Мужики, я вижу! Обалдеть, на холодильнике цифру… Чётко! 1945! - Он сорвал марлю.

- Тише, тише!.. - Ентальцев подхватил счастливца и Машу, и они вышли  из палаты.

В коридоре Веня вдруг уставился на девушку:

- Ха! Красотка Мэри - два зуба, один глаз!

Слабая улыбка тронула её лицо, и она пальцем коснулась его горба:

- Крылья там.

- Я - Веник!

- Нет, ты - ангел.

- Э-э, ребята! - вмешался в диалог Ентальцев. - Пойдёмте-ка почитаем.

Машина палата походила на детскую. Почти вся была заставлена мягкими игрушками; половину из них подарили друзья из конно-спортивной секции - разномастные лошадки. Однако же в углу на тумбочке величествовала божница: Богородица, Спаситель, Николай Угодник. Перед плеером и диском Четвероевангелия - свечечка, ещё теплившаяся. На подоконнике - ентальцевская верба. В другом углу мурлыкал холодильник.

На третий этаж Машу под руки вели её гости. В своей же палате она порхала зряче. Суровая Егоровна сделала ей поблажку и разок пропустила «конников», и даже принесла две табуретки. Хозяйка усадила гостей и предложила чай. Но Веня наотрез отказался и велел Сергеичу взяться за чтение.

Тот повторил вступление и продолжил:

- «Я много путешествовала. После смерти любимой доченьки Анечки, ей лишь годик исполнился, только поэзия Гумилёва утишала душевную боль. «Послушай, далёко, далёко на озере Чад изысканный бродит жираф…» Чарующее, волшебное озеро Чад. Где оно?.. Чтобы хоть как-то избыть мучительное горе, я отправилась по местам, где побывал любимый поэт - известный исследователь  Африки…»

Четыре страницы с выражением прочитал Виктор Сергеевич.  Подустал, откхекался:

- Всё, ребята! Дальше  читайте сами. У меня уже в горле першит, - и он вышел из палаты разузнать, не пора ли обедать.

На первом этаже в столовке уже вовсю трезвонила посуда. Тренера Ентальцев будить не стал, а «куклёнка» Михаила деликатно похлопал. Глазная занавесочка у того сползла на висок. Он заспанно разлепил опухшие веки, различил соседа и заулыбался: видит!

Саша с Настей уже заставили блюдами столик, и Ентальцев поспешил за Веней. Тот, отложив книгу, с надрывом безнадёжно влюблённого развыступался:

- Может, видела картину Репина «Крестный ход в Курской губернии»? Я на ней изображён. Горбун. Вылитый я. Точно с меня Репин срисовал. Ты, девочка-припевочка, гордишься, что у тебя смазливое личико. Но кто дал тебе красоту? Бог! И тебе тут гордиться нечем. Крайнее безумие гордиться Божьими дарованиями…

- Горбуньки - ангелы.

- Заладила!..

- Вениамин! - оборвал его надрыв Ентальцев. - Обед! Извини, Маша, нам обедать пора. Наносное у него это…

После обеда и процедур сон сморил шестую палату. Даже Тренер перестал постанывать.

Первым проснулся Веня и растолкал Ентальцева:

- Сергеич, а книга где?

- Где-где, в Караганде, - нарочито пробурчал тот и вознёс указательный палец кверху.

Веня замялся, Ентальцев же кивнул на выход:

- Пошли!

Маша приготовила им полдник с чаем, овсяным печеньем и трюфелями «Подвиги Геракла». Опорожнив чашку с золотой каёмочкой вприкуску с девятым подвигом, Веня начал дурачиться. Стал дудеть в чашку, приставляя к Машиному уху:

- Пифагор рассчитывал звуковые волны духовых инструментов и прописывал их звуки больным. А Гиппократ слепым смазывал глаза целебным коллурием. Ду-у!.. Ду-у!.. Я  духовик и вылечу твои очи, Мэри.

- Не зови меня так! - надула она губки. - Господь сказал: «Полагайтесь на Меня, и всё Моё будет ваше, помощь явится всегда, только не в ваше время, а в Моё».

Короткая, мальчишеская стрижка; чёрные, как смоль, волосы; атласный, переливчато-блескучий спортивный костюм; уверенность и достоинство во всём облике девятнадцатилетней девушки. И детская лучистая улыбка.

«Да, когда мы наказуемся, то обретаемся как дети у Господа», - невольно вспомнилось Виктору Сергеевичу изречение оптинского старца, и он раскрыл книжку:

- Продолжим! «В Эфиопии (Абиссинии) я попыталась пройти по гумилёвскому маршруту. Но Африка есть Африка: иссушающая жара, раскалённые пески, скорпионы, змеи, леопарды, крокодилы… Да, только уповая на помощь Божию, Гумилёв отваживался на рискованные путешествия по Африке!

И после своего этого «туризма» я уверовала в Бога. Муж кратно подвергался смертельным ударам морской стихии. Не шибко верующий, всякий раз молил Бога о спасении. И выживал. Но в историчности Господа Ииуса Христа сомневался: нет, де, у древних историков упоминаний о Нём. Вера есть, или нет её. Твёрдо уверовавшую во Христа, меня такое колебание мужа огорчало. Тексты из Евангелия он называл рассказами талантливых писателей. Величайшая святыня христианского мира Туринская плащаница, по его разумению, была соткана в Средневековье. Я горячилась и втолковывала невере: По истечении тридцати трёх часов гроб, в котором Господь был положен, нашли пустым и увидели только пелены. Христос Сам сложил их. На плащанице запечатлелся Его образ во весь рост, когда Он был в неё запелёнут. «Исследования ещё продолжаются, - бубнил супруг и твердил своё: - Ткань, по-видимому, всё же более позднего происхождения». «Ты вот Пасху празднуешь, кагорчик вкушаешь, кокаешься со мной писанками - а во схождение Благодатного огня не веришь. Долгие века, из года в год, в день перед Пасхой, в Великую Субботу на гробе Господнем происходит чудесное явление Благодатного огня. Тысячи паломников со всего света ощущают его благодать: минут пять с начала схождения он не обжигает, и люди ласкаются с ним. Да ты сам по телевизору это видел». «В цирке тоже и шпаги глотают, и огонь…»

- Ну и дундук! - не выдержал Веня. - Сравнил!..     

- Вениамин, я уже охрип, - Ентальцев откашлялся. - Да уже и процедурятся…

Началась беготня по процедурам. Машу по повелению заведущей Людмилы Матвеевны процедурили «на дому».

Отбегавшие присаживались отдышаться в коридоре на скамейке. Трелёвщик делился своей радостью:

- Мужики, мля, охренеть, газету читаю!..

Таёжник же мрачно сообщил:

- Бабушку, которая с нами сидела, на операцию увезли. Хрусталик у неё не так повернулся. Боль - криком кричала...

Картофель чужой болью не проникся, зачастил о своём:

- А мне, едрень-фень, болю-ючие уколы в «булку» достались. Сидеть невмоготу. А ещё врачиха похваляется: за массаж, грит, денег не беру. Да я бы и заплатил, токо бы без боли… А в паратной хрусталь обследовали на компютере. Палец велел доктор-старикан держать штыком на кулаке. Малиновый такой зрачок, как фонарик, щупал глаз и пикал: пи-пи-пи…

- Миша, - прервал его пиканье насмешник Веня, - ты  минус пить захотел?

   Тот отмахнулся и передразнил капальщицу Григорьевну:  «Глаз  широко  открыл!.. Ваш  глаз поехал на Кавказ!..»

У Ентальцева на мобильнике заиграли «Амурские волны». Константин Зиновьевич Коворушко:

- Сергеич, в моей тумбочке туалетный рулон, не до конца размотанный. Целый наполовину. Так вы пользуйтесь.

Ни здравствуй, ни прощай. Драгоценный подарок! Как такому верить? Взять коворушкин рассказ о ссыльном поэте, с которым он якобы встречался. Не зря морячина Капитонов усомнился в его достоверности. Презумпция невиновности, отрезал бы правдоруб Василий Петрович Рвекин.

Шаня с Золотым Копытцем суют Сергеичу панорамную фотографию, изображающую нечто. Настя сводила дружка в фотоаппаратную. На снимке Санино ухо. Ентальцев внимательно рассмотрел смутный «зародыш» и справился о состоянии органа слуха:

- Ну как?

- Пихож? - с шутейным акцентом на вопрос ответил вопросом глухня Шахаиахметов.

- На паспорт пойдёт, - поддержал его шутку Виктор Сергеевич.

- Им, татарам, всё равно: один талон - два каша, - продолжила юмор Золотое Копытце.

- Моя твоя не понимай! - Шаня схватил её за руку, и они побежали на улицу: весна-красна, влюблённость, окрылённость.

На ужин подняли Непомнящего. Он грузно, с трудом пересел на табуретку и тугодумно уставился в пол. Троица соратников расшевелила его и повела столоваться. Благо, заботливая парочка, Саша и Настя, уже накрыла столик. Веня «отстрелялся» первым и выжидающе вперился в Сергеича. Тот понимающе кивнул, спешно допил компот, и два друга, старый и молодой, отправились к Маше. Читали по очереди, в перерывах обсуждая потуги Анжелы образумить супруга.  Ентальцев несколько раз порывался уйти, но Веня умоляюще смотрел на него: стеснялся остаться с девушкой наедине.

«Кощунник, святое хулишь!.. А время-то у тебя на часах с какой эры исчисляется? С новой, с Рождества Христова. И те, у кого свои боги и божества, тоже с Рождества время исчисляют. Весь мир по Христу время сверяет. Вот то-то и оно, твердолобый!»

- Да, весьма  убедительно! Молодец, Анжела! - согласился с авторшей Веня.

«Я чуть не плакала от бессилия перед упёртостью супруга. Да, не очень-то была сильна при отстаивании православной веры.

Часами просиживала в библиотеках со старинными фондами: краеведческого музея, Русского географического общества, епархиальной. Столько невероятного для себя открыла! Темнота! Потрясло житие Лазаря Четверодневного…» - Ентальцев прокашлялся и замолчал.

- Нет-нет! - враз вскричали Маша и Веня. - Про Лазаря!

«Господь Иисус Христос нередко гостил у своего друга Лазаря, который жил с сёстрами Марфой и Марией. Когда он тяжело заболел, Иисус находился вдалеке от его дома. Узнав о смерти друга, Он с апостолами пришёл к его гробу, в котором тот лежал уже четыре дня. Марфа и Мария пребывали в глубокой скорби. Соседи утешали их. Спаситель сказал сёстрам: «Воскреснет брат ваш!» У пещеры, где находился гроб Лазаря, Он возвёл очи к небу и помолился Богу Отцу Своему. И воззвал: «Лазарь, выходи!» И вышел умерший из пещеры, обвитый с ног до головы погребальными пеленами. «Развяжите его, пусть идёт!» - повелел Господь.

Многие подивились этому великому чуду и уверовали во Иисуса Христа. Первосвященники иудейские устрашились, что народ отвернётся от них и пойдёт за Христом. Сговорились убить Его.

Слух о воскрешении Лазаря пронёсся окрест. Люди потянулись в дом его, дабы удостовериться в чуде. Увидев Лазаря живым и здоровым, уверовали во Христа. А первосвященники и фарисеи воскресшего друга Христова замыслили погубить. Бросили его в лодку без вёсел в бушующее море. По промыслу Божиему волны вынесли лодку со страдальцем к берегу Кипра. Там апостолами Павлом и Варнавой тридцатилетний Лазарь был  возведён в сан епископа. И тридцать лет носил епископский омофор, сшитый Пресвятой Богородицей. Мощи святого Лазаря почивают в Ларнаке, в храме, освящённом во имя его. На мраморной гробнице высечено: «Лазарь Четверодневный, друг Христов», - Ентальцев гордо вскинул голову, как будто он высек эту надпись.  

-  Вот бы побывать у гроба Лазаря!.. - вздохнул Веня и неожиданно заявил: - Выпишемся,  я вас в гости загребу. У меня предки здоровые, гостеприимные. И бабка Мотя ещё жива. Старше даже Яковлевны, Вавилонши. Это мы вот, такие, - он указал большим пальцем на спину, - недолго живём. И в кого я уродился? Родня только руками разводит: ни в одном колене такого не было…

- Уютная у тебя изба-читальня, Маша, светлая, - резковато оборвал болезнование юного друга Ентальцев. - Моя бабушка Матрёна Филипповна в конце пятидесятых тоже избой-читальней в селе Благодатном заведовала.

Веня благодарно взглянул на Сергеича: вовремя прекратил его нытьё, да ещё такое совпадение.

- Вот и провозгласили мою хижину избой-читальней!  - торжественно произнесла Маша. - Так что жду, дорогие читатели!

***    

- Выпишут, смою всю больничность с блаженством! - глухо рычал Непомнящий Михаилу, который уже укладывался в постель. - Хлорку, лекарства, пот… - Мимо шестой в коридоре прошмыгнула тень, и Тренер взревел: - Этот дурноглазый со второго этажа уже который раз прётся в операционную! - Он вышел из палаты: - Какого хрена, ты, как гнида на гребешке!..

Встрёпанный сморчок с дурным глазом и с зажигалкой, улепётывающий от здоровяка, шаркнулся по стене, сторонясь Ентальцева и Вени, возвращающихся в «родные пенаты».    - Пироман какой-то, - предположил Веня.

Тут Шаня с Золотым Копытцем подволокли за шкирку к Виктору Сергеевичу щекастого воришку: спёр из его тумбочки кружку с ложкой и полдничную грушу:    

- Вот шнырь! Забирай трофеи, Сергеич! И фамилия у него подходящая - Суслик.

Неожиданно для них, для Вени, для Тренера и зевак Виктор Сергеевич миролюбиво проговорил:

- Спасибо! Извините. Раз ему надо, пусть забирает. - Он взял у Насти «трофеи» и отдал их ошарашенному полоротому «преступнику».

Тот дрожащими руками взял «подарки» и, ничего не понимая, под изумлённый ропот толпы побрёл к себе, в пятую.

Ночь выдалась суматошной. Операционная не закрывалась.

- Откуда они берутся?! - сокрушалась Григорьевна. - Ночь с травмами. Везут и везут… Вот ещё одного притартали. После операции в марте удумал грядки на даче копать. Хрусталик и выпал. Ладно, нашарил в земле, подобрал, в карман положил. А другой глаз тоже незрячий. Вот и бухнулся… Жёнушка вон надрывается…

Из операционной слышались сумбурные причитания:

- Коленька, открой глаза! Слышишь, Колька, рот открой! Дыши же, дыши! Ну открой глаза, Коля. Скажи что-нибудь. Как тебя зовут, ты помнишь? Назови своё имя! Открой глазоньки, открой же! Спасать их надо! Пожалуйста! Ну-у!..

Веня, засыпая, бормочет, урезонивает себя:

- Не давай, Веник, волю языку, глазам, слуху. Капкан… Ишь, красотка Мэри - два зуба, один глаз. Не для тебя…

Тренер слямзил в сестринской корвалол, наглотался, дрыхнет. Ентальцев казнится про себя, что надоумил его на такое засыпание: как бы чего не вышло… Саша сладко почмокивает во сне от прожитого с Настей доброго дня…

- Забасит, загрохочет, ажно вздрагиваю. Нет, чтоб тоже спать, как все порядочные люди! - ворчит Картофель на бессонный холодильник.

Веня вскакивает в постели:

- Какой тут сон! - и надтреснутым голосом читает благодарную оду:

Ещё фурычит холодильник «Океан» -

В палату заселён в семидесятом.

Ему нагрудный инвентарный дан

На долгий век - победный сорок пятый.

Его уж дверцу окаймила ржавь,

Как седина за боль и за страдания.

Как многих ему было жаль -

Хранителю душевного питания!

И день, и ночь стоит, молодцеват,

Как страж здоровья немощной палаты.

Ворчит порой, поговорить бы рад -

Его ж слова не каждому понятны.

- Ты, Венчик, и впрямь - поэт! - одобряет его душевное произведение Виктор Сергеевич.

- Приятно слышать, - как должное принял похвалу стихотворец. - Бабка Мотя  интересную истину изрекла: мы с детской покорностью должны всё переносить - и приятное, и неприятное.

- Непомнящий от наркоты к Гёте пришёл из-за болезни глаз, как будто вновь родился. И твой недуг - причина рождения стихов. А глазная болезнь… «Учитель, - спросили ученики Христа о слепце, - за чьи грехи он родился слепым? Сам ли согрешил, или родители его?» - «Ни за свои,  - ответил Иисус, - ни за грехи родителей, а родился таким, чтобы с ним случилось чудо Божие».

Уразумел Веня, о каком чуде намекнул Сергеич: о Маше.

- А мое чудо… - задумался Ентальцев. - В первый наплыв, до вас, соседствовал с интересными мужиками. Юрий Степанович Капитонов, морской капитан, с Божьей помощью в последние минуты разминул свою «Унжу» с подлодкой. А то бы жахнуло!.. Зиновьич, Коворушко-говорушка. Восемьдесят три года. Занятный рассказчик. Якобы с самим Мандельштамом встречался, когда того везли в Магадан. Рвекин Василий Петрович - с судьбой для романа. Верующий. Настоящий. А вы - разве не чудо? Непомнящий «Фауста» наизусть шпарит. Чемпион Шахаиахметов. Народный «овощ» Картофель. А ты… А Маша…

Убаюканному одой и тихим разговором соседей, сонному Михаилу приспичило, и он лунатически пошаркал в туалет. После же, подслеповатый в лунатизме своём, отклонился от шестой палаты и забрёл в женскую. Там улёгся на «географически» сходную койку, хозяйка которой, Вавилонша, задержалась по-большому. Вернувшись, она бухнулась на своё место и завизжала:

- Откуда это оно?!..

Вылез, как из-под землетрясной горы, Картофель:

- Откуда эта кобыла?!..

Глазники и днём-то путались с палатами, а тут глубокой ночью… И смех, и грех. Чуть ли не до рассвета похохатывал первый этаж над «ухажёром» Картофелем и его ночной «подругой» Вавилоншей, едва не раздавившей бедолагу.

***

Да, не зря казнил себя Ентальцев за сонный корвалол Непомнящего. Переборщил тот изрядно. Проснулся, очумело таращится. Потужился встать, но его замотало из стороны в сторону - и он рухнул на пол. Санитары с помощью шестой взвалили громаду на каталку и увезли в реанимацию.

Ентальцев и вовсе обрушился на себя: поучитель выискался, праведник дренов!.. Обострённое раздражение: шлёпки в коридоре хлещут, как пыточные бичи. Линялые халатишки мельтешат, пузыристые треники… Старьё, утиль-сырьё!.. Мотнул головой по-бычьи, стряхивая желчную накипь. Опомнился, озырнулся. Веня сурово смотрит, будто видит его терзания. Картофель деловито перебирает в холодильнике свои яства и выставляет их на табуретку посередине палаты. Неужто для общего столования?.. У Шани мобильник откуда-то взялся, названивает Насте. Неужели слух прорезался?..

Золотое Копытце пристукотила:

- Очухался Тренер! Нормалёк!..

Не пошла шестая на завтрак. Настюха свой отменный спроворила из палатных запасов.

Отпроцедурились. Картофель ещё на «лазаря» потёпал. Влюблённая парочка продолжила весну встречать. Читатели поднялись к своей «хуторянке».

- Да-да!.. - ответила Маша на стук в дверь, но всё ещё пребывала в молитвенной благости перед распахнутым окном: - Не вижу пока я, Господи, но хожу, слышу. Греюсь под Твоим солнцем. Слушаю пение птиц - каким же чудесным даром Ты их одарил, любимиц Своих!.. Недостойная, разговариваю, молясь, с Тобой. В этом Твоё всепрощение.  - Она окунула лицо в золотистую пыльцу вербы: - Видела я полевые лилии. Цари во славе своей так не одеваются. А цветы свои, Боже, Ты украшаешь неописуемо. Верую, Господи!..

Словно песнь земного ангела с замиранием сердца слушали гости.

- Сергеич, аж мурашки по коже, - прошептал Веня. -  И свет во мне!..

Устыдился Ентальцев хладности души своей. Он не сомневался в искренности сердечных излияний Маши и Вени, однако слышались они ему чуток выспренно. И тут же спохватился, отрешившись от своего занудства:

- Мария Батьковна, это тебе гостинчик! - Он протянул ей мороженое в красочной обёртке: десерт принесли гонцы из магазина Шаня и Золотое Копытце.

   Смущённая от своего самозабвенного пафоса, она с детским удовольствием зашуршала облаткой, отдала её Вене и принялась есть. Он же дикторски стал читать рекламку на обёртке:

- «Стаканчик с шоколадом и растительным маслом. Русский размах. Возьми ещё! Одного может не хватить. Изготовитель ООО «Консервщик». Купино».

- А мне хватило! - долизала Маша кремовую кашицу в шоколадных крапинках и схрумтела донышко вафельного стаканчика. - Спасибо, дорогие мои читатели!

«Патетическое» напряжение спало, и Виктор Сергеевич открыл заветную книжку:

- «Поражённая, я с ещё большим тщанием принялась искать подобные источники…

Прокуратор Иудеи Понтий Пилат, узнав о вознесении Иисуса Христа, крайне встревожился. Ведь он отдал Неповинного на расправу разъярённым иудеям. Отправил императору Тиверию сообщение о Христе, о Его благодетельной жизни и чудотворениях. Эти сведения известны как «Акты Пилата императору Тиверию о жизни, осуждении на смерть, воскресении Христа и Его чудесах». Пилат утверждал, что, проверяя обвинения против Него, он не нашёл в Иисусе Христе никакой вины и хотел избавить Его от рук бесчинствующих иудеев. Но отдал на их волю, ибо они набросились и на него, Пилата, с обвинениями. «По распятии, - сообщал прокуратор, - совершились страшные знамения», - Ентальцев сделал  паузу и дикторски возвестил:  - Христос был распят и вознесён на крест в девять часов утра. Он страдал на кресте шесть часов и умер в три часа дня. До самой Его смерти продолжалось затмение солнца. О тьме, поглотившей землю при страданиях и крестной смерти Спасителя, свидетельствовал Дионисий Ареопагит. Он уверовал во Христа, вёл подвижнический образ жизни и был причислен к лику святых…»    

   Ентальцев передохнул и посмотрел на Веню: продолжай, дескать! Тот раскашлялся:

- Читай дальше, Сергеич! Мороженку слопала Маша, а горлышко побаливает у меня. Кхе-кхе!..

Виктор Сергеевич усмехнулся над такой двуединостью: похоже, скоро читка вдвоём совершится. А пока триада продолжается.

- «Произошли и другие невероятные знамения. Внутренняя завеса Иерусалимского храма разорвалась надвое. От страшного землетрясения разверзлись скалы гор. Треснул утёс Голгофы…»  Э-э… - Виктор Сергеевич пробежал глазами по книжной странице: - Ну-у, тут уж и вовсе фантастика! А ну-ка, Венчик, читай дальше!

От долгого молчаливого слушания в горле у парня пересохло, он клёкотнул,  прокашлялся, отпил чаю:

- «Открылись погребальные пещеры. Воскресли усопшие праведники и святые. Выйдя из гробов, они вошли в Иерусалим и явились многим».

- Фантасмагория! - жёстко бросил Ентальцев.

Намеренно нагрубил, чтобы из-за показного разногласия удалиться, оставив юную пару наедине. Уловку его они не раскусили, лишь Веня чуток огорчился:

- Да, в это трудно поверить. Но ведь Господь всё может!

Ушёл Ентальцев вовремя: его уже разыскивала Егоровна - навестил старый бродяга Граф Карто. Потом с воодушевлением «доставил» из реанимации в родные пенаты оклемавшегося Тренера. Стараясь искупить свою «корвалольную» вину перед ним, о которой тот и не догадывался, шпарил анекдоты. Золотое Копытце как-то умудрялась «переводить» их своему глухому тетере, и он ржал, похлопывая себя по ушам, стремясь пробудить в них слух. Некоторые из анекдотов просил повторить Картофель, записывая их в анекдотную тетрадку.

- И у меня с Шаней прям анекдот вышел, - не осталась в стороне шустрая Настя. - Пожурила его как-то: «Скучный,  - говорю, - ты какой-то: бу-бу-бу…» А он лыбится в ответ: «И ты, - грит, - мне тоже нравишься…»

Капаться, колоться, смотреться…

После вечерних процедур и ужина Веня отважился продолжить читку уже без Сергеича. Тот сослался на то, что ему с Картофелем тоже на лазере велели обследоваться.

- Тэ-экс, Маша, на чём мы остановились? - чтец выдернул фантичную закладку из закрытой книги: - Я закладками не пользуюсь, память тренирую, - Он шутливо закатил глаза и хлопнул себя по лбу: - Страница…

- Венчик! - воскликнула девушка, приподняв повязку на глазах. - Я тебя увидела! Смутно правда… Будто птица крылом взмахнула. А ну-ка ещё!..

- Ты видишь, Маша?! Ты видишь!.. - Он замахал руками.

- Ты полетел! Не улетай!..

От переполнивших чувств у него дыхание спёрло, глаза увлажинились, и он беспощадно пресёк свои нежности:

- Страница сорок семь!

   И Маша взяла себя в руки, и будто наперекор несчастью, твёрдо веруя в прозрение, жёстко выговорила:

- Я - вижу!

- Страница сорок семь! - сурово повторил Веня. - «Великие знамения и чудеса потрясли многих иудеев. Те из них, у кого ещё не совсем зачерствели сердца, со слезами раскаивались.

На третий день после смерти Иисус Христос воскрес. Объятый страхом, Пилат сообщил кесарю обо всём содеянном со Христом, в Которого многие уверовали как в Бога.

Иустин, Евсевий и другие историки писали, что после таких свидетельств римского правителя Иудеи и последователей Спасителя, император Тиверий сам уверовал в Него. Он издал указ: наказывать всякого, кто оскорбит верующих во Христа. Об этом поведал также учёный грек Гермидий. Он и другой грек Лабиритиос в момент воскресения Иисуса находились близ Его захоронения. При громовых раскатах они ясно видели падение камня, закрывавшего пещеру, и вознёсшуюся ярко сияющую фигуру. Очевидцы испугались. Свет исчез, наступила тишина. Они приблизились ко гробу: тела погребённого там не оказалось.

Личный врач Пилата сириец Эйшу по его заданию со своими помощниками наблюдал и за погребением Христа и стал свидетелем Его воскресения. «Мы все - врачи, стража и остальные, - писал Эйшу, - совершенно не верили, что Умерший может воскреснуть. Но Он действительно воскрес! И мы видели это своими глазами!» Своими глазами… - повторил Веня и дотронулся до чёрной повязки на глазах Маши. Смахнул с её щеки слезинку.

Смущённая, она захлопотала: чай, конфеты, печенье. Трюфельный фантик оказался таким же, как и книжная закладка. Гость разгладил золотинку:

- «12 подвигов Геракла. 9 подвиг». Да-а!.. Видела бы ты, Машенька, этого античного героя! Японский сумо с коромыслом-луком.

Она тщательно прогладила пальчиками свой фантик с обратной стороны, испещрённой познавательным текстом  - и начала читать:

- «9 подвиг. Пояс Ипполиты».

Веня обомлел и к самому носу поднёс свою обёртку, сверяя текст: конфетные «подвиги» совпадали.

   Девичий голос зазвучал эпически:

- «Долго решал Эврисфей, какое ещё дать поручение Гераклу. И что можно было придумать после того, как сын Алкмены привёл бешеных коней Диомеда?..»

Не веря глазам своим и слуху, Веня шевелил губами, вышёптывая по слогам каждое слово. Золотиночные буквы отсвечивали, но Маша чётко читала гераклиаду:

- «И приказал царь принести ему пояс царицы амазонок Ипполиты! Этот пояс был подарен царице амазонок самим Аресом, богом войны. Сперва амазонки встретили Геракла благосклонно и в знак этого хотели подарить ему пояс Ипполиты, но вмешалась богиня Гера, принявшая облик амазонки…»

Мерцающие буквы на фантике у Вени начали стираться, затем и вовсе стушевались, и он сбился с текста. К тому же лечащая Клара Евгеньевна строго-настрого запретила напрягать зрение за чтением и перед телевизором.

- Ну как, Венчик?.. - задорно хлопнула его по плечу Маша.

Он недоверчиво помотал головой.

- Что, не веришь?.. Да это мои любимые конфеты. Летом прошлого года мы в Нижнеудинске в конных состязаниях выступали. Победили - и нас этими «Гераклами» завалили. У них своя кондитерская фабрика. А подвиг почему-то один. Как узнали сибиряки про моё несчастье, деньги на лечение перечислили и посылку «сладкую» собрали. Вот и запомнила я девятый подвиг. И как бы вижу этот миф. Вижу…

Вечерний луч скользнул по Вениной золотинке, она снова вспыхнула. От ослепительного золота он проморгался и, сощурившись, залюбовался прекрасным ликом девушки в отсветах заката. Она почувствовала его взгляд и смущённо произнесла:

- Продолжим?..

- «И мы видели это своими глазами!» Существование Христа подтверждается многими историческими данными. Это письменные свидетельства современников Спасителя. О Его жизни и деяниях, о Голгофской смерти, погребении, вознесении писали историки, философы, священнослужители: Епифаний Африкан, Евсевий Египетский, Сардоний Панидор, Ипполит Македонянин, Аммион Александрийский, Сабелли Грек, Исаакий Иерусалимский, Константин Кирский и другие.

Евреи всячески замалчивали о событиях, изложенных этими авторами. И не только замалчивали. Поднахватавшись грамотёшки, эти злобноватые крючкотворцы, уткнув свои крючковатые носы в подлинные тексты, вычёркивали из них всё неугодное для иудейцев. И не только вычёркивали. Извращали историю, очерняя христиан, обеляя себя, любимых, избранных и непогрешимых. Последыши Каина. Убийцы Иисуса Христа.

Сонмища еврейских переписчиков «создавали» свою «историю». Потому и «не хватает» неверам исторических свидетельств о Христе.

Залезли «писатели» и в древнерусские летописи и былины. И бился, по-еврейски, Илья Муромец не с Жидовином, а с неким Соловьём-разбойником…» Представляешь, Маша: Соловей-разбойник - Жидовин! Вот это да-а!.. И ничегошеньки-то мы не знаем! Да-а…

- Ничего, Веня, кривду правда выведет на свет белый!

«Но даже в иудейской среде времён Христа изредка появлялись достоверные источники.

Из рук казначея синедриона Миферканта Иуда получил тридцать сребреников. Чтобы расплатиться со стражей, казначей прибыл ко гробу перед самым воскресением. И видел, как громадный камень был отброшен неведомой силой, как воссиял над гробом ослепительный свет и как он исчез. Всё это Миферкант описал в сочинении «О правителях Палестины». Его описание подтверждают другие еврейские авторы: Урист Гамиянин, Гапон Месопотамский, Шербум-Отоэ, Ферман из Сарепты, Манакия-врач, Навин. Но самый авторитетный источник - сочинение историка, современника Иисуса Христа, Иосифа Флавия «Иудейские древности».

Сохранилось более трёхсот письменных памятников, свидетельствующих об историчности Господа Нашего Иисуса Христа. Даже Фридрих Энгельс вынужден был признать достоверность этих источников.

- Уж если ярый атеист и классик марксизма признал историчность Христа, тогда конечно!.. - и супруг мой раскаялся в своём закоснелом неверии. Посмотрел на свои командирские часы и произнёс: - Да, время исчисляется по Христу».

Веня бережно закрыл книжку и поставил рядом с вербой: икона с ликом Спаса. Маша осенила себя и Веню крестным знамением:

- Мы дети Твои, Господи. Назови нас Своими!

Да, бывает, дорожные многодневные попутчики едва ли не роднятся, прощаются со слезами, обмениваются адресами-телефонами, приглашают друг дружку в гости.

Но чаще, вытеснившись из душного чрева поезда, напрочь забывают тех, с кем коротали нескончаемые пассажирские будни.

Разошлись скорые больничные судьбы. С грустью распрощался Виктор Сергеевич Ентальцев с юными друзьями, с соратниками-сопалатниками. С радостью вдохнул грудью весенний воздух на крыльце больницы.  Неволя всё-таки. Укорил себя за чёрствость: как-то не так простился, не совсем сердечно. Спешил к Вареньке и Олюшке, приехавшим за ним. Да и влюблённые пары, похоже, не очень-то расчувствовались при расставании с Сергеичем: пребывали в своей отрадности. Картофель на «лазаря» умотал, Тренер - на инсулин. Да ведь и предыдущие соседи за больничными стенами как бы растворились, ни разу не позвонили. Коворушко лишь туалетной бумагой одарил.

Что ж, так Господу угодно. Чем больше всяких «дорожных» связей, тем больше суеты - тем дальше от Бога. Хотя… Пути Господни неисповедимы. Отзовётся ещё чудо встреч в тоскующих по душевности сердцах. Вспомнится светлая больничная детскость и близость к Богу.