Часть 1

Последний курс

«Куда ты, шляпа! - орал громила-сержант, ударами кулаков усаживая Лёхика обратно на нары. Тот вскакивал и всё порывался куда-то бежать, но тут же опять натыкался на сержантский кулак…» - Описывая в красках недавнее посещение медицинского вытрезвителя, Шкет вдохновенно картавил.  

Нам, пятикурсникам Петрозаводского университета, давно уж известно, что уличные сержанты милиции от сержантов киношных отличаются примерно так же, как реальные «урки» от романтических налётчиков Бабеля.  

Картавил Шкет нетипично: к буквам «р» и «л» у него прибавлялась паразитарная «д» - «милдиционерд», «прдотоколд», «дурдак ненордмалдный».

«Дурдак ненордмалдный» по твёрдому убеждению Шкета был угодивший с ним на милицейские нары Лёхик, потому как, не желая лгать, тот дал о себе дежурному капитану исчерпывающую информацию: «Дулепов Алексей Леонтьевич, студент пятого курса сельскохозяйственного факультета Петрозаводского государственного университета имени Куусинена. В настоящее время проживаю в общежитии номер шесть, по улице Белорусской, семнадцать, комната номер…»

- А койка в каком углу, от органов утаил! - иронизировал по поводу паталогической честности приятеля Шкет.

Сам он назвался Гаврилой Романовичем Державиным, русским, беспартийным, нигде не работающим в ожидании призыва на срочную военную службу. Капитан пожелал оступившемуся призывнику «успехов в боевой и политической подготовке».

Дулепову успехов никто не желал, и копия милицейского протокола отправилась прямиком в деканат.  

- Прдавду  ментам говордить западлдо! Эх, Лдёхик! Назвалдся бы, к прдимерду, Лдомоносовым или Трдедиаковским, на худой конец, - завершил перед нами своё выступление помешанный на родоначальниках русской поэзии Шкет.  

Студентов, попавших под «пьяный» протокол, как правило, отчисляли.

Дулепову повезло. Зачлась непорочная биография. К тому же, как студент последнего курса, он (как и все мы) был уже вписан в план выпуска года.

- Комсомолец?! Дебошир-активист?! - декан потряс у него перед носом милицейской бумагой. - Вот пусть комсомольское собрание и решает, что делать с таким активистом!

Песочившую его на факультетском собрании комсорга Лариску Волкову Дулепов оборвал неожиданной фразой:  

-  Перестаньте, Лариса! Вот уже месяц, как я люблю вас! А вы!.. Вы всё портите! И думаете вы обо мне совсем не то, что вынуждены сейчас говорить. Казённые фразы!

- Да как… как смеете вы… комсомолец Дулепов! - не ожидавшая такого пассажа, Волкова растерялась.  

- Смею! - угрюмо отрезал Лёхик. - Смею, потому что мой алкогольный срыв случился именно из-за вас!

- Я думала, вы ударник, и ставила вас в пример! А вы хулиган и врун! К тому же ещё и пьющий! И в наших рядах вам не место… и исключить вас мало! -  с Волковой приключилась истерика. - А я-то, безмозглая дурочка, сбор средств для голодающих детей Гондураса доверила вам, комсомолец Дулепов!

В итоге подавляющим большинством голосов провинившемуся был вынесен «строгий выговор с предупреждением».  

- Радуйся, - сказал я ему. - Выговор - это всё-таки лучше, чем волчий билет.

- Как поручения, так давай выполняй, пожалуйста! - ворчал активист. - А как чуть оступился, так сразу выговор!

Дулепов считался у нас однолюбом.  

Дело в том, что с первого курса по пятый он влюблялся исключительно в девиц с параллельной агрономической группы. Девиц было не меньше пятнадцати, но группа всегда одна.

Влюбившись, Дулепов писал стихи. Особенно удачными у него получались стихи с посвящениями. До того, как на пятом курсе обратить, наконец, внимание, на Лариску Волкову, он умудрился посвятить свои оды всем её одногруппницам. За исключением разве что Людки Трусевич, симпатий к которой, по причине, вероятно, её невзрачности, так у него и не появилось. Впрочем, причина тут могла быть ещё и в том, что у Людмилы, девчонки далеко не простой и неглупой, имелся ещё и желчный характер.

Агрономши внимательно отслеживали все посвящения поэта, читали их друг другу вслух и ехидно посмеивались. Когда обстоятельство это открылось (проболталась Трусевич), автор впал в меланхолию и отчаяние, то есть, не разуваясь, залёг на кровать и угрюмо уставился в потолок.  

- Зачем они так? - спросил он меня. - Сколько часов вдохновенья потрачено?! А что в итоге? Насмешки?

- Им стихи не нужны, - решил я его не жалеть и сказал, как есть. - Им замуж хочется. Потому что они материальны, как и все обычные клуши. Но поэту на эту их материальность размениваться нельзя. Он из другого мира. Он - небожитель.  

- Ты думаешь? - взглянул недоверчиво.

- Уверен! - ободрил я приятеля. - Присмотрись к ним внимательней и сразу увидишь, что все твои агрономши - приземлённые и лишённые вкуса пустышки!   

- Не все… - смущённо поправил меня Дулепов. - Вот Волкова, к примеру… Я ведь, как только её увижу, так сразу же что-то в штанах у меня происходит. Ну и стихи, конечно. Стихи - это тот же секс!

Так я явился свидетелем зарождающегося чувства.

Однако же Волкова оказалась та ещё штучка. Всю мощь сексуальной энергии нашего друга она умудрилась направить в заведомо безнадёжное русло общественно-политической жизни - то за помощь голодающим детям развивающихся стран он в ответе, то ещё за какую-нибудь нелепость.

 - Ах, Лёшечкин, - играла она на размягчённых струнах души поэта, - ты просто находка! Ты движитель наш и затейник!

Не раз во время таких высказываний пытался он взять её за руку. Но та отдёрнет ладошку и строго так глянет.   

Вот и случилось то, что должно было когда-то случиться - устал комсомолец Дулепов от такого к себе отношения. А тут, как назло, Загурский, Рожков и Шкет в ресторан собираются.

- Возьмёте четвёртым, парни? - попросился.

- Отчего же не взять? - обрадовались сокурсники, подавая ему купленную недавно фетровую шляпу с полями. - Пора, наконец, Дулепыч, тебе приобщаться к нормальной студенческой жизни. Как говорится, лучше поздно, чем никогда!

И потянули Лёхика - в кафе-ресторан «Одуванчик».

А там, в «Одуванчике» - в просторечии именуемом «Одуван» - давно уже сидит и скучает любитель кулачных баталий Котя Июдин.

- Давайте-ка подгребайте, ребята, к моему шалашу, - с распростёртыми объятиями встретил он приятелей, - и прошу не стесняться.  

Стесняться ни у кого и в мыслях не было. Заказали холодное и горячее. По первой выпили, по второй… по пятой.  

А за соседним столом три мордоворота сидят. И тоже совсем не стесняются, выпивают и нескромно так на компанию нашу при этом поглядывают.

- Случилось чего или мне показалось? - подошёл поинтересоваться к нескромным мордоворотам Колька Рожков.  

Те запираться не стали и объяснили своё поведение следующим образом:

- Вот эти твои друзья, - один из мордоворотов ткнул пальцем в Июдина и Загурского, - приглашают на медленный танец девчонок, которых мы сами давно уже имели в виду.

Колька придирчиво осмотрел девчонок и совершенно резонно заметил:

- Не нарисовано на них, что вы их имели в виду.  

- Ща нарисуем! - один из троих поднялся и неожиданным апперкотом отправил Кольку под стол.

Котя за друга обиделся не на шутку и тоже поднялся. Кулаки у него - молотки. Мордовороты один за другим, несмотря на читаемое у них в глазах нежелание, приняли горизонтальное положение.    

Посуда, конечно, попадала. Стол перекинулся. Шум, звон, крики: «Милиция! Шухер!»

Котя с Загурским Рожкова под мышки и дёру через служебное помещение. А Шкет-то давно уж в «отключке» - нахохлился, как сыч на берёзе, и дремлет. Пока поднимал его Лёхик, пока уговаривал, тут и милиция подоспела - «ласты» обоим за спину и в вытрезвитель.

И получи, комсомолец Дулепов, за это «строгий с предупреждением»!  

- Поехали в Сельгу! Не пожалеешь, - предложил мне на ноябрьские праздники Лёхик. - У нас там и гостиница есть. Рубль в сутки всего лишь. А в лесу уже снег плотно лёг. В этом году рановато, но это скорей хорошо, чем плохо. У отца ружьишко возьмём. Постреляем. Встряхнёмся. Зверя по первому снегу гонять - милое дело. Ты на охоте-то был хоть раз?  

- Не… на охоте ни разу ещё.  

- Тем более. Говорят, первопольным везёт.  

А что?! Почему бы и нет? Да и в Сельге этой мне однажды уже доводилось бывать. Высокое место. Обзорное. Онежское озеро - как на ладони.

 «Сельга» в переводе с финского, кстати, - возвышенность, каменная гряда.   

В полукилометре от старой деревни - отстроенный в шестидесятые годы радиоцентровский городок, где, собственно, и обитает Дулепов с родителями.

Городок невелик - два двухэтажных дома, с одной стороны к которым почти примыкают детсад и клуб, с другой  - кочегарка с трубой, хозяйственные постройки и гаражи. Компактно и всё как-то очень уютно.

- Леонтий Федотович, - жмёт руку Дулепов-старший.

Представляюсь и я:

- Венгеров Сергей.

- А я Зинаида Михайловна,  - мать улыбается мне и обнимает сына. - Знаем мы… давно уже знаем, что вы с Алёшей приятели.  

- У студентов постоянное чувство голода должно быть,  - подталкивает нас к столу Леонтий Федотович. - Сообрази-ка нам, мать, чего-нибудь... С такими парнями не грех и сто грамм выпить!     

На столе появляются немудрёные вкусности - варёная дымящаяся картошка, солёный под кольцами лука онежский сиг, грибы в маринаде и квашеная, вперемешку с морковью и клюквой, капуста.

- Чего это вы про гостиницу выдумали? У нас и ночуй,  - предлагает Дулепов-старший. - А что, мать, поместимся, как считаешь?

- В тесноте - не в обиде, - кивает Зинаида Михайловна.

- И рупь сэкономишь, - наполняет рюмки Дулепов-старший. - Рупь - он студенту верный обед.

- Пап, ну что ты всё время - рупь да рупь. Это у Высоцкого: «Я рупь заначил, слышь, Сергей, опохмелимся…» Но он-то народную речь копирует, а ты?

- Я тоже народную.

- Ты всё-таки  учитель.  

- Ну-у, знаешь что, дорогой ты мой сын! Прежде чем отцу замечания делать, на себя посмотри. Носишься со своим Высоцким, как поп с иконой!

- А как же иначе-то? Высоцкий - это Пушкин наших дней.

- Тоже мне Пушкин нашёлся! - негодует Леонтий Федотович. - Зарифмуют две строчки, и уже они Пушкины. Да Александр Сергеевич, если бы только сказки одни написал, уже был бы Пушкиным! Сказки его как раз и есть - народная речь! Шедевры! А «Евгений Онегин»? Никто ведь такого и близко не написал и уже не напишет. Пушкин - гений русской словесности, и нечего с ним кого-то равнять! У Высоцкого твоего есть несколько хороших военных песен. Остальное - блатная чушь и нескладный хрип. Ладно! Давайте за Пушкина, что ли, выпьем!  

- За настоящих поэтов! - я попытался смягчить семейную пикировку.

- Нет, не скажи… не скажи, отец. - Лёхик опустошил свою рюмку и возбуждённо заворочал глазами. - Я вот ведь о чём жалею. Очень жалею! Пушкина давно уже нет, это понятно. Но Владимир Семёнович был моим современником, а на концерте у него я так и не побывал. А мог бы! И в театр на Таганке на «Гамлета» того же мог бы попасть. Теперь-то чего уж… Теперь его нет. Но жаль мне, отец, что ты только хрип его слышишь. Получается, что недопонят тобой Высоцкий!  А ещё с высшим образованием.

- Смотри-ка ты, мать, на этого умника! Ты слышишь, как он с отцом разговаривает, а?.. Вот получишь диплом свой, тогда и мели языком. Я-то свой получил, когда тебя ещё и в проекте не было. Так, мать?

- Так-так… Вы ешьте, ребятки, ешьте. Закусывайте. Наедайтесь. А там уж и в лес прогуляться можно. С ружьём. Глядишь, и стрельнёте чего. Дичи-то, говорят, в этот год ох как много. И снег уже хорошо лежит. На лыжах так запросто можно идти.   

- На лыжах? Хе-х…  Даешь ты, мать! Да кто же им лыжи-то даст, а?.. Ну ладно уж… ладно… - добродушно смеётся Леонтий Федотович, как будто совсем и не злился на сына минуту назад.  - Чего уж… сходите, конечно. В лесу-то зимой своя, что называется, красота! До озера надумаете, так напрямую получается километра полтора. А там уж простор. Края не видно! Летом так вообще - сосны, песочек. Чудо! Пляж самый настоящий! Купайся да загорай. И никакого южного моря не надо. В прекраснейшем месте живём мы на старости лет. Так, мать?  

- Так-так… Вы только, ребята, теплей одевайтесь. Ты, Лёшик, Сергею-то подбери чего…

- Найду, мам. Но, знаешь, сегодня мы дёргаться уже никуда не будем. Скоро темнеть начнёт. А завтра с утра - непременно. Ты, батя, лыжи-то выделишь нам, или сам уж собрался куда?      

- Лыжи-то? Не знаю, не знаю. Это сегодня я добрый. А завтра посмотрим да поглядим. Ага! Короче, ежели с утра никуда не уйду, тогда уж берите. Так, мать? Пусть берут лыжи-то.  

- Так-так… И котелок не забудьте. Соль, луковицу, картошку, лавровый лист - это я вам всё приготовлю. Стрельнёте чего, так сразу и на костёр. В лесу-то на воздухе любая еда вкуснее. А не получится, так домой тащите. Сготовлю дичину.

- Эх, мать, учу тебя, учу, а без толку всё! Ещё ничего не принесли, а ты уж - сготовлю. Негоже. Сколько вот так она мне охот перепортила! Как воду под дичь поставит, картошки начистит, так сразу пустой и приду.  

- Э-э… суеверен ты стал, дорогой муженёк мой. Стареешь. - Любовно поправляет супругу седеющие пряди Зинаида Михайловна.   

- Рано стареть нам, мать! А охотник без суеверий всё равно, что заряд без дроби.

- Ладно уж… Выпил, так и разошёлся. По мне так хоть сейчас кати на свою охоту. А вы, мальчишки, за ключами от гостиницы к Горшковой сходите. Она у нас теперь домоуправ. Она же и за гостиницу отвечает.

... Сын Горшковой, крупный кучерявый подросток, сказал нам, что «матушка в город махнула, а вторые ключи от гостиницы у библиотекарши есть, у Нины Савельевны».  

- Гостиница у нас там, - Лёхик указал на крайний подъезд в доме напротив. - Иди пока что туда и жди, а я за Савельевной сбегаю.

Оставшись во внутреннем дворике, я осмотрелся. Качели. Беседка. Песочница. И всё это под девственно чистым снегом. Зимняя сказка...

Женщина, появившаяся вместе с Дулеповым, настолько была хороша, что я на какое-то время застыл.

- Нина, - приветливо улыбнулась.

Боже ты мой! Ну что за улыбка такая?

- А-ага… А я это… я Сергей.

- Пойдёмте.

В квартире она по-хозяйски отдёрнула шторы:

- Занимайте любую кровать. Бельё у нас заранее стелют. Чисто, как видите. Просьба вот так же в порядке всё и оставить.

- С-спасибо, оставим, конечно… - В затянувшемся странном оцепенении я выглядел, должно быть, глупее некуда.  

- Лёша, да что же такое случилось с твоим приятелем?  - женщина рассмеялась.

Дулепов пожал плечами.

- Мальчишки, похоже, вы выпили? - брови её разделила морщина, и сразу же стало заметно, что Нина гораздо старше, чем мне показалось на первый взгляд. - Приезд обмывали? Ну-ну…

- А деньги кому? Можно сейчас заплатить? - Я полез в карман.

- Деньги Горшковой и желательно вместе с ключом. Но если её не будет, то можете на столе оставить. Из расчёта рубль в сутки. Ладно, пора мне, а то ведь я тесто поставила. Сбежит, не дай бог!  

- Нина, куда же вы? Подождите! - отпускать её не хотелось. - Задержитесь хоть на минутку. Вы такая… вы удивительная. Вам бы в кино сниматься. А мы ведь ещё толком не пообщались.

Она рассмеялась:

- Давайте договоримся сразу, что обойдёмся без комплиментов. Я замужем. А пообщаться, конечно, никто нам не запретит. С Лёшей-то мы давно уж общаемся. Тем более что он самый, пожалуй, активный у нас читатель. Вот и приходите завтра в библиотеку. Вдвоём приходите.

- Так завтра же нерабочий день, - усомнился Лёхик.

- За это не переживайте. Захочу, так будет рабочий.- Нина направилась к выходу. - До завтра, мальчики! Заходите!

Глянув в окно, я заметил, что она исчезла в подъезде напротив.  

- Что делают с нами красивые женщины?! Ты не поверишь, но меня до сих пор колотит. От одной только мысли о ней, представляешь?!

- Колотит его, - усмехнулся Дулепов. - Ну что из того, что красивая? Она тебя значительно старше и давно уже замужем. Муж - мастер по дереву. Шкатулки там всякие режет, фигурки зверей. Но это, когда не в запое.  

- Такая вот вся из себя… и терпит запойного мужа?    

- Любит она его. Вовка-то у неё неглупый. Ты это, Венгеров… ты мысли свои крамольные из головы-то выброси! Давай-ка вот лучше устраивайся. А я побегу, отцу надо кое-что в гараже переставить. Обижается он, что мало ему помогаю. Высыпайся, короче. А завтра к семи утра чтобы был как штык! Развиднеется, так сразу мы в лес и покатим. Охота опоздавших не любит! А это вот я для тебя приготовил, - он протянул мне обёрнутую в газету книгу.  

Книга оказалась иллюстрированным трактатом о хатха-йоге.

Вечно он мне какую-то философию подсовывает. До этого Фрейд был. До Фрейда - китайцы-даосы и Кант. И всё это тоже пришлось мне читать, чтобы в общении с приятелем не выглядеть дремучим типом.

Листая картинки с измученными йогой индусами, я время от времени поглядывал в окна напротив, гадая - за которым из них она.

Утром встали на лыжи и покатили в сторону озера. На таких укороченных и широких «досках» я ещё не ходил ни разу. По целине, оказывается, очень даже удобно.

Дулепов впереди. За спиной у него отцовская одностволка с глубокой царапиной через весь приклад. Не царапиной даже, а бороздой.

«Косолапый отметил», - не вдаваясь в подробности, пояснил происхождение дефекта Леонтий Федотович, когда передавал нам ружьё.

- Тормози! - Дулепов резко останавливается, и я, не успев среагировать, наезжаю ему на пятки. Он недоволен:  

- Э-э!.. Аккуратнее! Лыжи сломаешь! Сюда посмотри! - указывает палкой. - Можжевеловое дерево видишь?

- Вижу. И что?

 - Как это что?! Перед нами, между прочим, реликт! Дело в том, что можжевельник становится деревом крайне редко. На всю Карелию таких вот экземпляров с десяток не наберётся.  

-  Да ну, так уж не наберётся?  

- Я, по крайней мере, ни разу ещё не встречал. Высота у него метра четыре, не меньше. А ствол какой, глянь, а! Как у доброй сосны.

Стянув рукавицу, я тронул колючую лапу. Иголки показались мне совсем не холодными. И когда только солнце успело нагреть их? Ведь только что встало оно над лесом.  

У края осинника подняли тетеревов. Курицы захлопали крыльями и, дружно планируя между деревьями, пропали в лесу. Петух взлетел на высокое дерево и стал нас разглядывать.    

- Лёш! Лёхик! Ну же! Ну! - заторопил я приятеля.

Тот, захватив зубами мешавшую ему рукавицу, начал выцеливать. Петух перелетел на соседнюю ветку и цокнул, будто поддразнивая. Мне хорошо было видно, как палец Дулепова слился со спусковым крючком. Вот-вот и ударит выстрел! Но птица скользнула над нашими головами и исчезла.

- Эх-х! - выдохнул я с сожалением.  

Дулепов поиграл желваками и протянул мне ружьё:

- Давай теперь ты.

- Думаешь, это имеет смысл? - я  почувствовал, как кровь прилила к лицу.  

Он  улыбнулся:

- Спокойно, Венгеров! Мандраж у охотника первый враг. Выскочит дичь, так сразу же и сади по ней. Не выцеливай! Помни, что ты не в тире.    

В тире-то мне как раз привычней. В прошлом году на соревнованиях по морскому многоборью из двадцати патронов девятнадцать вогнал в «десятку». С пятидесяти, между прочим, метров! Возможно, что это под настроение так получилось. Однако никто из многоборцев достижения моего повторить не смог.   

- Соберись! Главное - быть предельно внимательным. Ну и с ружьём аккуратней. Это само собой. Без необходимости курок должен быть спущен. - Дулепов, как бывалый охотник, почувствовал наставническую жилку. - Обрати внимание, сколько следов на этой поляне. Целые тропы. Из этого множества нам нужно выделить свежие. Смотри… Вот этот - ночной. Косой пробежал. Видишь, замах какой? Явно спешил. Спугнул его кто-то. А это вот - лисья строчка. Лисица зверюга сверхосторожная. Врасплох её редко застанешь. Заяц по-своему тоже дока. Понимает, что хищник по следу его вычисляет. Поэтому напетляет, натопчет и круг ещё рядом сделает, чтобы окончательно всё запутать. А как на дневную лёжку залечь надумает, так тут уже вспрыжки пошли. Как правило, две или три. Но, может, и больше. Так он с тропы уходит. В метре, бывало, пройдёшь от него, не заметишь. Соответственно и он до последнего будет лежать. Как-то мы с Андрюхой, братом моим, надумали на охоте чайку попить. Костерок развели. В полный голос болтаем. Шумим. Я по нужде отойти надумал. Пару шагов-то всего и сделал. Тут заяц из-под самой струи как даст свечу! Я чуть не обделался, честное слово. Эх, байки-то все про охоту не перескажешь. Ага! А теперь вот смотри сюда. Вот они, вспрыжки. Первая. Так… вот и вторая… Видишь? Готовься. Ружьё на взвод. Тут где-то… рядом залёг. Тс-с… - прижал указательный палец к губам.   

Остановились у поваленной ели, вывернутый заснеженный корень которой чем-то напомнил мне сказочный щит русского витязя. Засмотревшись, я пропустил момент, когда из-под самого низу его неожиданно выстрелил белый комок!

- Сади! Не зевай! Уходит косой! Уходит! - взволнованно закричал, замахал руками Дулепов.

Выцеливать?! Какой там! И выстрела-то не помню.

- Поверху ушёл заряд. - Забрал у меня ружьё и быстро его перезарядил. - С веток вон, видишь, снег обсыпается. А заяц-то, он не по веткам… он по земле… Ладно, покатим! Что-то ещё непременно поднимем сегодня. Я чувствую, что поднимем.  

На открытом пространстве, поросшем кое-где молодым сосняком, заметили полдюжины куропаток. Стайка уходила от нас по наклонному твёрдому насту и не спешила взлетать. Лёхик дал выстрел.

- Есть!

К кувыркавшейся на снегу добыче я кинулся с каким-то звериным азартом. Несколько раз трепыхнувшись в моих ладонях, птица поникла. Из полуоткрытого клюва закапала кровь.   

- Уже не пустые, - подмигнул Дулепов.

Забрав у меня куропатку, он сунул её в рюкзак.

Двинулись дальше.

- Деревья здесь плохо растут, потому что под нами песок, - Лёхик заговорил, не останавливаясь, вполоборота. - А ближе к Онежскому озеру… там корабельный бор. Пётр Первый, говорят, из этих вот мест брал  лес для строительства флота.  

- Чего только про Петра не рассказывают. Не мог он отсюда брать. До Балтики далеко.

- Брал, брал! Я об этом прочёл недавно. Плоты по Онеге до Свири тянули. По Свири сплавляли в Ладогу. Оттуда уже в Неву. А всё потому, что Петр не хотел опустошать берега рядом с Петербургом. Представляешь, как мыслил? Далеко наперёд!

- Россия для Петра была вотчиной. И чувствовал он себя в ней хозяином.

Остановились передохнуть, и Лёхик опять протянул мне ружьё:

- Заряженное, смотри, аккуратней. Дробь единица. Универсальная. Так что и по зверю, и по птице можно. Главное, не зевай, и спокойно, без нервов. Пошли потихоньку.

Солнце пригрело, и лыжи по оседающему, кое-где проваливающемуся насту шуршали заметно громче, чем ранним утром.

- Сильно шумим, - обернулся Дулепов. - Осторожный зверь не подпустит. А про царя Петра я ещё вот что недавно читал. Противоречивый был. После победы над шведами сказал: «Кто жесток, тот не герой!» А сам ведь жесток был до крайности. Нескольким зачинщикам стрелецкого бунта самолично головы отрубил. Исторический факт.

- Он был любопытен и всё хотел делать сам. Но государственная жестокость и жестокость личная - разные вещи. А вообще-то, по меркам того времени, нормальный царь. Ведь он не только жестоким, он ещё и весёлым, и храбрым был. Талантливых и умных людей примечал и поднимал их на самый верх.

Я остановился отдышаться.

- Вперёд! Вперёд! - заторопил Дулепов. - На берегу отдохнём. А ещё он уху из онежских ершей уважал. И, кстати, считается, что онежский ёрш самый крупный. До двадцати сантиметров.

- А я вот на юге тоже ершей ловил, так они…  

Из кустарника выскочил заяц.

- Боковой! Бей! - закричал Дулепов.

 И опять я ударил навскидку. Несчастного передёрнуло, и он на мгновенье замедлился.

- Зацепил, Лёха! Я зацепил его!  

- Похоже на то! Теперь уже будем преследовать до конца. Если рана серьёзная, то скоро он должен залечь.

Стремительно мчимся по следу, отмеченному кое-где кровавыми запятыми и точками.  

- В ельник уходит! - досадует Лёхик. - Дай-ка сюда ружьё!

На ходу перезаряжает. Ельник густой. Снег обсыпается за воротник и в лицо. Сердце колотится где-то под горлом! Уф-ф!

Вымахиваем на опушку. От быстрого бега перед глазами пульсирующие тёмные точки. Пора отдышаться. Дулепов склоняется над уходящим в очередную чащобу следом подранка:   

- Передняя лапа… похоже, задета… может, и перебита. Хреново это! Вот если бы задняя… А так целый день можем за ним пробегать… Эх! Собак бы сюда отцовских. Так не даёт же!

- Почему не даёт?

- Батя такой! По справедливости хочет - сам покорми их, сам - натаскай. А когда мне этим заниматься. Два гончака у него. Эти подранка, если уж на след напали, ни за что не упустят. Русская гончая цепкая. Для Карелии  лайка и русский гончак - самые ходовые собаки. Ну… будем считать, что ушёл наш косой. К вечеру ослабеет, понятное дело. Тогда уж лисице, а может, и волку - готовый от нас подарок.

- А что, и волки тут есть?

Отдышавшись, мы взяли направление к озеру. Сколь-зить под горку неспешным шагом куда как приятней.

- Здесь и медведи не редкость. Правда, считается, что в этих местах они ягодники. Малинники и черничники на каждом шагу. А волков тут вообще не меряно! Особенно ближе к Падве. Школьник один в позапрошлом году удумал домой напрямки через лес пойти. Наутро только ранец нашли. Волк - зверь коллективный, умный. Если серьёзная стая безоружного человека окружит, шансов уйти практически нет. Но иногда и одиночки встречаются. Отец года три назад матёрого бирюка взял. В Сельге на почте ради интереса на весы его кинули. Восемьдесят килограмм потянул. Представляешь! У меня-то семьдесят два всего. Такой, если с ног свалит, считай, капец. Подняться уже не даст.

За разговором вышли к Онеге.  

- Смотри! Как на старинной японской гравюре, - кивнул я на сосны под снегом, застывшие над свинцовой озёрной гладью.

- Красивое место, - поёжился от берегового колкого ветерка Дулепов. - Шуга уже, видишь, повсюду. Неделя-другая, и озеро встанет. Вода сейчас градусов пять, не больше. А глубина тут сразу хорошая. Хоть и песочек местами, но берег, особенно туда к островам, скалистый. Андрюха, мой братик, тут как-то по первому льду купальный сезон открывал. На этом вот самом месте, где мы стоим.

- И как же такое могло случиться?

- Да так и случилось. Увязались за отцом на охоту. Полдня проходили, ничего не взяли и вышли сюда на привал. Андрюха наш ни с того ни с сего на лёд выскочил. Ну, тот под ним сразу и разошёлся. Отец кинулся спасать, но тоже ушёл. Хорошо, что по пояс только. Сообразив, что к Андрею от берега не подобраться, он ветку от какого-то сушняка отломил и говорит мне: «Держи! Ты лёгкий! Только ползком и с другого краю теперь заходи. Тут полынья, похоже». Ну, я и пополз. А брат к тому времени уже и кричать перестал, от крошева ледяного потихоньку отплёвывается и пузыри пускает. Сую я ему эту ветку, а он ухватиться нормально уже не может. Но кое-как зацепил я его. За капюшон зацепил. Подтянул. Вытащили, короче. Чудом каким-то! Помню, как лёд подо мной всё оседал и похрустывал, но выдержал, слава богу. Потом уж костёр развели до неба. Одежду отжали и  просушили. И ведь никто не заболел тогда. Организм, говорят, во время стресса мобилизуется. Наверно, поэтому… Ну что?.. - Дулепов из-под руки посмотрел на солнце. - Времени у нас не так уж и много. Костёр за тобой, Венгеров. Под снегом по берегу дров навалом. Выбирай, что посуше. А я куропатку пока освежую.

Он вынул из рюкзака птицу и взвесил её на ладони:

Хорошо в этот год нагуляла. Жирнюга!

... Дулепов плеснул в прокопчённую кружку:

- За дружбу!

- Поддерживаю! Хор-роший тост!

Причастившись по очереди, закусили переломленным надвое бутербродом. В жизни не ел я ничего вкуснее, чем этот кусочек хлеба с прихваченным влагою кисловатым сыром.

Сняв с таганка котелок, Дулепов поставил его на снег:

- Во-от!.. Пусть поостынет немного. Картошка и мясо должны ещё соль вобрать. Дичь-то, наверно, ни разу ещё не пробовал?

- Честно сказать, ни разу.

Минут через пять деревянными ложками мы принялись черпать обжигающее душистое  варево. Водка «ударила по шарам», и захотелось общения.

- Вот спроси меня, почему я пишу? - оживился Дулепов.-  Если по-честному, то ответа на этот вопрос у меня нет. Но это сильней меня! Как будто кто-то свыше меня толкает - садись и пиши! Как думаешь, мистический это посыл?

- Конечно, мистический! - заговорил я невнятно от перекатываемого во рту обжигающего куска  картофелины. - И каждая агрономша из параллельной группы про эту злосчастную мистику знает не понаслышке.

- Ты это… Венгеров, ты невозможен! Ты каждого, кроме себя самого, готов обсмеять. А я-то уж сердце своё хотел тебе распахнуть!

- Да ладно!  Не волнуйся ты так! - я дружески хлопнул его по колену. - Поэту на то и сердце даётся, чтоб вовремя перед хорошим человеком его распахивать!

- Хм… Хорошо сказал! - рассмеялся он, но тут же и посерьёзнел. - Не даёшь ты мне нормально договорить. Так вот! Дело ведь не только в стихах. Дело в движении души! А на чём у нас, у мужиков, движение души замыкается? На женщинах оно замыкается. На бабах! Всё! Ну, буквально всё! Начиная от великих открытий и кончая  дракой на дискотеке. Миры в головах возникают и рушатся из-за них… из-за баб то есть!   

Мысли его, с поправкой на алкоголь, я почти не понял, но на всякий случай скептически покачал головой:

- Да ну… неужели уж всё так плохо.

- Да! Из-за них! Но вижу, что ты опять не так всё воспринимаешь!

- Подскажи и направь!

- Ну вот! Опять ты ёрничаешь! Ну и ладно! И на здоровье! А тебе скажу, как есть! Творческая личность - это всегда, между прочим, внутренний космос. Огромный мир! А я ведь, как ты утверждаешь, поэт и, стало быть, личность творческая.

Мне надоело сдерживаться, и я рассмеялся:

- И что эта личность… верней, этот внутренний космос на ближайшей дискотеке собирается рухнуть?  

-  Обидеть поэта легко. - Дулепов заворочал глазами и засопел.

- Да не обращай ты, старик, внимания на мои безобидные реплики. Я ведь, как только выпью, так сразу же делаюсь самому себе непонятным. И стыдно потом бывает! Так стыдно, что расстрелять меня мало.  

Пригубив в очередной раз из кружки, мы с удовольствием вгрызлись в жестковатое мясо дичины - удивительно вкусное. Куда там домашней курице!

- Так вот, - прожевав, продолжил Дулепов, - никак не могу разобраться. Зачем, получается, я пишу?

- Ну, а сам-то ты как считаешь, зачем?  

- Боюсь, что с таким настроем ты опять меня не поймёшь.

- Куда мне!

- Короче, смеяться можешь сколько угодно, - махнул на меня рукой. - Но, собственно, я вот что хочу сказать. Возьмём, к примеру, Пушкина. Сколько у него было женщин?! Правильно! Не меряно было женщин у нашего Александра Сергеевича! А сколько у Брюсова. У Есенина. У Маяковского. Опять же - вагон и маленькая тележка. Срабатывала, значит, поэзия! А у меня вот не стыкуется что-то. А если и стыкуется, то почему-то в обратную сторону.

- А теперь об этом же, но простыми словами, - попросил я.

- А если простыми словами, то ни одна ещё женщина так и не соблазнилась.

- Вот-вот! И я тебе об этом всегда говорил. Скучны они донельзя, твои агрономши. Но ты не отчаивайся. Стихи - ведь это не только лучшие слова в лучшем порядке. Как ни крути, это ещё и высшая грань обольщения. Но оценить эту грань способна не каждая женщина. Что это значит?..Иную-то за руку взял и повёл. И всё получилось. И твой этот самый… внутренний космос ей по…

- Нет! Не хочу я так! - Дулепов возбуждённо вскочил. - Она не корова, чтобы куда-то её вести. В любви всё должно быть красиво и совершенно. Как и в поэзии. А Волкова… она достойна!.. достойна моей любви, понимаешь!..

Я с нетерпением ждал продолжения фразы, но Лёхик вдруг посмотрел как-то в сторону и закончил переменившимся голосом:

- Ты думаешь, я не вижу, что она… меня использует? Вижу, не дурак. И всё же никак не пойму. Себя не пойму! И в женщине этой тоже не всё мне понятно.  

- Ну…  - я уже был в той стадии опьянения, когда непременно тянет поумничать, - в женщине и не должно быть всё понятно.

Прикончив остатки «Столичной», мы двинулись по своим же следам в обратную сторону.

За разговором поднялись на окраину городка.

- Библиотека у нас располагается здесь. - Лёхик показал на здание с вывеской «Клуб», верней, на примыкающую к нему пристройку. - Зайдём? Я думаю, что Нина, несмотря на выходной, здесь. Она человек читающий и общительный. А в нашем медвежьем углу дефицит интеллектуального общения имеет место.  

- Прямо вот так, в походном?

- Переодеваться долго. Может и не дождаться.

С порога открылась просторная, с высокими потолками комната. От книжных шкафов пахнуло уютом. От  печки с пылающими дровами - теплом.

- Ну что, настрелялись, натешились, опустошители леса? - приветливо поднялась навстречу хозяйка.

- Охота, Нина Савельевна,  дело серьёзное. Не формуляры строчить!

- Зачем же грубить, Алёша? Строчить формуляры - занятие куда как гуманней убийства ни в чём не повинных зверей.

Красавица! Тяжёлые тёмные волосы забраны в косу. Глаза ироничные, с матовым, чуточку нервным блеском.    

- Садитесь поближе к огню. - Указала на стулья. - С морозу как раз хорошо. А я вот тут книжку одну перечитываю. С историей книжка… В гостинице нашей года два назад писатель один останавливался. Фольклором интересовался. Со старожилами подолгу беседовал. Спеть их просил. На магнитофон все эти их песни и байки записывал. У нас ведь тут место особое - русские, карелы и вепсы веками живут бок о бок. Предполагают, что и Лёнрот, когда собирал материалы для «Калевалы», бывал здесь. Уж больно с возвышенности нашей на озеро красивый открывается вид.

- Маршрут его на карте давно прочерчен, и Сельги там нет, - не согласился Дулепов.

- Маршрут этот приблизительный. Его ведь не сам Лёнрот, а кто-то потом уже рисовал. А даже если и не был, то почему бы и не помечтать нам? Но, собственно, я ведь сейчас не об этом. Писатель, о котором я начала вам рассказывать, приехал из Мурманска.

- Из Мурманска? - я оживился. - Так ведь и я из Мурманска.

- Но ты же не писатель! - Она рассмеялась и помахала перед нами невзрачной брошюрой. - Так вот! Эту самую книжку он зачем-то оставил в нашей библиотеке. Пришёл как-то подшофе и попытался за мной ухаживать. Я высмеяла его. Обиделся и ушёл. А книжку оставил. Я отложила, думала, зайдёт ещё, и отдам. Но он не зашёл. Уехал. Вот так и осталась книжка. На полку поставила. Пусть, думаю, стоит себе. Может, ещё приедет фольклорист наш. И только недавно совсем из женского любопытства взяла да и заглянула. А стала листать… так сама и не заметила, как до последней страницы и прочитала. Автор ли её к нам приезжал, нет ли?.. Фамилия на обложке Веапоров.

- Долгое предисловие, - усмехнулся Дулепов. - Говорите, хороший автор, так почитайте нам, чтобы и мы прониклись. Я вот вам тоже тетрадь со своими виршами оставлял, и что?.. Из этого самого… из женского любопытства не заглянули?

- Обижаешь, Алёша! Ещё как заглянула! - Нина достала из ящика и выложила на стол тетрадь в голубой обложке.  

Дулепов смутился:

- Ну-у… а если читали… то почему же тогда ничего не сказали? Я-то всё жду и жду. Только по-честному. Дифирамбов там всяких я не люблю.

- По-честному, говоришь… - Нина, поколебавшись, продолжила в некоторой задумчивости. - Как автор, ты удивил меня чрезвычайно! Не ожидала, честное слово. Стихи у тебя интересные, образные и, более того, настоящей поэзии совершенно не чуждые.

- Ах вот даже как! - закинув голову, рассмеялся Дулепов. - Получается, у кого-то… ха-ха!.. читаются от корки до корки. А у меня... не чуждые?!  

- Ты же честно просил. Так вот, если честно, то я считаю, что ты подающий большие надежды поэт, поэтому и хотела пообщаться с тобой не так, как сейчас… Но раз уж ты сам захотел сегодня, то давай разберём, к примеру, хотя бы вот это стихотворение.

Читала она не спеша, то и дело прищуренным взглядом постреливая на автора:  

Девчонка русская с глазами голубыми,

Тебя ли я, мой ясный свет, любил?..

Я помню, как дорогами чужими

К тебе я на свиданье приходил.

Я думал, ты меня не понимала,

И в ярости любовь свою сжигал…

Ты, кроткая, божественно молчала

И расцветала, как морской коралл.

Закончив, обратилась ко мне:

- Прекрасная звукопись! Не находишь, Серёжа?

- Нахожу, - я энергично и утвердительно закивал.  

- И что мне от этой звукописи? - Дулепов уставился в пол и заиграл желваками. - Дальше-то что?

- Скажу, если только не будет обиды, Алёша. Договорились?

Дулепов утвердительно хмыкнул, и Нина продолжила:  

- Девчонка русская… мой ясный свет… неплохо… ты знаешь, совсем неплохо. При нынешней русофобии в каком-то смысле даже патриотично. Глаза у девчонки голубые, как небо. Прекрасно! Голубые глаза - прекрасно! Но дальше поставлен вопрос ребром: тебя ли я любил? Действительно! А, может, другую какую-то? Мужчины ведь так устроены - с пещерных ещё времён они полигамны! Однако раздумывать некогда, потому что уже дороги пошли. Какие дороги? Понятное дело, чужие. Своих-то дорог у поэтов вообще не бывает. В принципе - не бывает! Уж так они, эти поэты, устроены. Ну и отдельная тема - глагольные рифмы: любил-приходил, понимала-молчала.

Две глагольные рифмы на две строфы. Не многовато ли? А ярость? Не слишком ли в данном контексте эмоционально?

- Не слишком! - Дулепов заморгал так усердно, как будто в глаза ему брызнули чем-то едким. - Верните тетрадь.

- Обиделся? Зря, Алёша! - Подвинула тетрадку на край стола. - Не получилось, к сожалению, у нас настоящего разговора.  

Дулепов, перестав, наконец, моргать, уставился на Нину в упор и взял металлический тон:

- Не слишком ли вы-и!.. - голос его слегка повело. - Не слишком ли много вы на себя берёте? Вы ведь не критик. Вы всего лишь библиотекарь. Перекладывать с места на место книги и что-то понимать в поэзии - это две большие разницы.  

- Иногда не такие уж и большие, - Нина растерянно улыбнулась. - Любимый и почитаемый нами и современниками Иван Андреевич Крылов служил, как известно, библиотекарем. И даже небезызвестный искатель романтических приключений Джакомо Казанова также заканчивал свою бурную биографию в качестве скромного смотрителя библиотеки.  

Попав под обаяние её улыбки, Дулепов заговорил спокойней:

- У дедушки Крылова это синекура была. Жалование получал и ничего там больше не делал. А Казанова? Так тот вообще извращенец конченный. И всё про свои приключения он придумал.   

- И пусть придумал. Писатель всегда мифолог. Но, как бы то ни было, он автор замечательной фразы: «Любовь - это любопытство!» И, кроме того, ему, одному из немногих, удалось нарисовать развёрнутое литературное полотно галантного века. Но самое главное то, что его до сих пор читают! Так вот! Я ещё и читатель. Обычный читатель. А значит, могу и мнение своё иметь.

Дулепов засунул тетрадь за пояс:

- Про таких читателей верно заметил писатель Сэлинджер: «Автор должен трезво и уважительно относиться к мнению рядового читателя, хотя иногда взгляды этого человека могут показаться ему странными и даже дикими».

Точности его памяти я удивился не первый раз.

- А какими нам здесь и быть - в этом лесу? - Нина обиженно закусила губу. - Дикие мы и есть. Мальчики, мальчики!..

Прервав затянувшееся молчание, спросила:

- Чаю хотите?

- Хотим!

Когда она разливала по чашкам чай, я тронул её за локоть (давно уже мне хотелось к ней прикоснуться):

- Нина, если можно, мурманчанина того почитайте, пожалуйста.

- Сейчас. С условием, конечно, что Алексей перестанет на меня дуться. Перестанешь ведь, Лёша?

Дулепов махнул на неё рукой, мол, делайте, что хотите. Нина наугад раскрыла брошюру, заглянула в текст и недоумённо пожала плечами:

- Сегодня у нас день охотника, похоже! Ну ладно уж… переиначивать не будем. Есть тест такой - открываешь автора на любой странице и сразу же видишь, литература это или нет. Слушайте:

Лесная охота. И я камышовый бог.

Смешной повелитель дней перелётного царства.

А ночью в смолёном срубе - брусничный грог

И тёплая печь, как высшая степень барства.

Какая любовь и какая там жизнь была,

За этим ольхово-голым угрюмым раем,

Как будто не помнят тяжёлые два ствола,

Когда в перелётные души во тьму стреляют.

Таёжного эха раскатисто-спелый смех.

Мотивы тумана на белые сны похожи.

А где-то за далями валится первый снег,

И стороны света простуженный ветер гложет.

Снег...

Быстрые, летящие наискось хлопья штрихуют заоконный пейзаж. В сумерках дом напротив почти не виден. Лишь несколько светящихся окон мерцают, как будто иллюминаторы корабля, идущего параллельным курсом. Там, за каким-то из этих окошек, Нина… Нина Савельевна. Какая же молния должна была ударить над Сельгой, чтобы эта невероятно красивая женщина оказалась именно здесь, в этом медвежьем углу?

Влюбился я, что ли?.. Два раза всего-то и видел. Но как не влюбиться в такую? Как?!

Все мысли о ней… но надо как-то отвлечься. Не почитать ли эту скучищу, этот трактат об индийских йогах?

Только устроился с книгой, как в дверь постучали.  

- Гостей принимаешь? В сельпо нашем вот… - Дулепов достал и поставил на стол бутыль, именуемую в народе «огнетушителем», - вермут только и есть. Продавщица говорит, что водку с утра ещё размели.     

- Вермут это даже неплохо. Полынью пахнет.  

Закусывали крупно порезанным чёрным хлебом и подогретой на газовой конфорке говяжьей тушёнкой.

- Камина здесь не хватает и кресел. - Дулепов постучал по жёсткому табурету. - Сидели бы сейчас, как два английских аристократа. Рассуждали бы о природе вещей. Эх, не умеем мы жизнь обустраивать! С другой стороны, хорошо хоть котельная есть в городке. Центральное, считай, отопление.

- А что эта котельная отапливает?

- Две наших двухэтажки, детсад и клуб.

- А библиотека как же? Она ведь примыкает к клубу, а там почему-то обычная печка?

- Сначала в этом помещении склад был. Холодный. Потом библиотеку из клуба туда переселили. Ремонт сделали. Но трубы отопления тянуть не стали. Посчитали, что дровами топить дешевле.     

- Тоже неплохо, - я сделал хороший глоток вина и закусил обмакнутым в расплавленный жир хлебом. - С печкой, конечно, возни побольше, но ведь и уютней как-то.

Дулепов заговорил о брате:  

- Андрюха у нас не от мира сего. Я его и сам, если честно, не всегда воспринимаю всерьёз. Учиться уехал в Питер. А там этих модных религиозных течений… В студенческой среде так особенно. Бога всё ищут. Но мне представляется, что эти питерские студентики никого на самом деле не ищут, а друг перед другом просто выпендриваются. Ведь подавляющее большинство этих самых оригиналов, как только свои вузы заканчивают, так сразу же становятся обычными обывателями - заводят семьи, карьеру делают, спиваются потихонечку. А все эти духовные течения становятся им до одного места.    

- У нас в универе с этим вопросом вообще никаких проблем. Течение одно - алкогольный Гольфстрим. Но сильное. Чуть зазеваешься, и «строгий с предупреждением».

- Ты это, Венгеров, давай без своих приколов. Я ведь больную историю хотел тебе рассказать, а ты…

- Рассказывай! Если больную, рассказывай. Шутки в сторону!

Вечно он в моих безобидных репликах находит какой-то подводный смысл.

- Короче, ударился брат в буддизм. Религия, в общем-то, интересная, но дело дошло до того, что бросает он вдруг учёбу и едет к бурятам - весёлым ребятам в Улан-Удэ. Кто-то в институте ему рассказал, что истинные буддисты в Союзе перевелись, и только лишь малая часть их осталась Бурятии. И будто бы именно там в одном из полулегальных монастырей имеется свой далай-лама. Короче, не успел он выйти из поезда, как тут же к нему подруливают какие-то странные личности и спрашивают о цели приезда. Узнав, что к чему, обрадовались и говорят: повезло тебе, парень. Уж так получилось, что все мы тут немного «далаи», а к нашему замечательному «ламе» мы тебя отвезём сегодня же. Как раз ожидаем машину, так что поедешь с нами. А пока мы тут вместе так хорошо общаемся, неплохо бы нам причаститься. Короче, отправили его в магазин за портвейном. А как причастились, так сразу же и запели мантры. Сначала-то на своём, на бурятском. А после четвёртой бутылки на непечатном русском. Последнее, что Андрюха запомнил, это то, как едут они в кузове грузовика по степи и хором горланят про «друга Семена» из Розенбаума. А дальше - провал. Очнулся в сугробе, без денег, без куртки, без шапки и даже без паспорта. Всё вывернули «далаи»! Выбрался кое-как на дорогу и побежал на мерцающие огни. А побежал, потому что мороз приличный, ещё и ветер. Хорошо, хоть шарф ему старый оставили. Он его - то на голову, то на руки. Так до города и добежал. До первого отделения милиции. Рассказал там ментам что и как, а те искать никого и не собираются, улыбаются и головами качают - мол, радуйся, что вообще в живых тебя оставили. Дежурный лейтенант человеком, правда, оказался - дал денег на телеграмму и к суточникам на кормёжку пристроил. Мать, как телеграмму получила - в обморок. Отец никогда в семье не матерился, а тут его как прорвало! Короче, отправил нас с матерью за нашим буддистом в Бурятию. А там я его как увидел, так сразу и не признал даже. Выходит - худющий, как глист. Глаза провалились. Шея цыплячья. Всё, говорит, концепция буддизма к физической и духовной моей организации не подходит! Мантры петь перестал. В институте восстановился. Отец и мать на сына не налюбуются. Да только рано радовались. Приезжаю к нему через месяц на съёмную хату, а там народу! И все в балахонах, в бусах. Матрацы рядком. Оказывается, что это у них община и все они тут и живут. Я его вывел на лестничную площадку и говорю: «Ты что это, брат, творишь!» А он мне в ответ: «Харе Кришна! Харе Рама!» Отцу я решил пока ничего не рассказывать. Он ведь если в эту коммуну нагрянет, то все эти их матрацы в окно улетят.

- Да уж… Но ты мне, Дулепов, вот что скажи, по поводу критики Нины. Задело?  

- Критика? Ты считаешь, что это критика была?.. Я всё уже ей сказал в лицо. На библиотекарей не обижаюсь. А ты вот запал на неё, похоже. Да только напрасно всё это и очень глупо. Она ведь тут ни с кем никогда. В деревне не скроешь. И вообще! Ты что, действительно считаешь, что в женщине главное красота?   

- Конечно! Остальное - уж как повезёт. У испанского поэта Беккера по этому поводу такие вот есть строки. Подобное со мной случается редко, но я их, представляешь, запомнил.

Что я сказать могу! Прекрасно знаю сам:

Она горда, тщеславна и капризна.

И, прежде чем любовь родится в ней,

Скорей вода из скал бесплодных брызнет.

Я знаю: сердце в ней - змеиное гнездо.

В нём и частицы нет, к любви небезучастной.

Она - как статуя безжизненная… но…

Она прекрасна!

- Погоди, погоди! - Дулепов озадаченно хмыкнул. - А из кого же тогда выбирать жену? Ведь, как говорится: друг может быть только верным, любовница - какой угодно, жена - по меньшей мере, неглупой.  

- Да так вот и выбираем. Ведь Лариску-то Волкову ты уже выбрал. А Людку Трусевич нет. И даже стихов ей не посвятил. А всё почему? Да потому, что несчастная эта Людка всего лишь нехороша собой, хотя и ничуть не глупее и, может быть, даже гораздо умнее, чем Волкова.  

Дулепов отвернулся к окну и насупился.

Как-то уж очень быстро стемнело. Снег, пролетая под жёлтым качающимся фонарём, заштриховывал светящиеся окна дома напротив. Прикрывая глаза, я не первый уж раз представил его сказочным кораблём, в котором от меня навсегда уплывает красивая недоступная женщина.

В универе подбегает Олеська:

- Приветик, Серёжа!  

- Привет!

- Я рыбник привезла. Такой, как ты любишь. С корюшкой. Поджаристый. Мама пекла. Вечером зайдёшь?   

- Ну… если рыбник, зайду, конечно.     

Уносится догонять свою группу.

Встречаемся мы уже год. И всё это время она не устаёт напоминать мне, что я у неё первый мужчина. Похоже, что для неё это важно. Ведь когда между нами случилось то, что случилось, она была ещё первокурсницей.

О, как же я вырос в своих глазах в эту ночь! Ведь я был жестоким и нежным одновременно.

На лекциях грезил о Нине. Вспоминал её пленительную фигуру, улыбку, тембр голоса.

Уж не влюбился ли я? Зачем бы, казалось, мне думать об этой библиотекарше? Ведь полтора разговора всего-то и было.

- Ребятки! Если у вас трещат по швам основные фонды  - это худо! А если вы при этом ещё и мечтаете, как вот этот молодой человек, то хуже некуда. - Преподаватель экономики Забамурина, положив на плечо мне руку, заглядывает в лицо. - Вы, надеюсь, здоровы?

Киваю и всем своим встрепенувшимся видом даю понять, что здоров, как бык.  

Забамурина примечательна тем, что, обращаясь к аудитории, говорит только «мальчики» или «ребятки». Девчонки для неё статистки. Но лучше бы, конечно, наоборот, потому как на зачётах она их почти не слушает и ставит без исключения всем «хорошо» и «отлично». Парней же многочисленными своими вопросами доводит до полного исступления.

По Фрейду такое поведение объясняется проще простого. Но Фрейд, как теперь утверждают его коллеги, был выскочкой, не имеющим достаточного количества опытов, и все его выводы не стоят ломаного гроша.

- Га… - мягко зевает в спину удаляющейся лекторше Виктор Эстерле. - Сама голоском своим усыпляет. А что там у Лёхика было? Чем занимались?

Витька - одессит, из обрусевших немцев. С первого курса мы с ним друзья, что называется, не разлей вода!

Коротко рассказываю ему про охоту и встречу с Ниной.  

- И что, - приятель смотрит скептически, - действительно так уж эта библиотекарша  хороша?  

- Чудо как хороша, дружище!

- А как же Олеська? Девчонка-то симпатичная и, кажется, строит на тебя какие-то планы.     

- Вот именно, что девчонка, а тут… Ну как бы тебе объяснить? Женщина, понимаешь?! Ухоженная, роскошная. В такую нельзя не влюбиться.

- Га-га! - хохочет приятель. - Знаю, как ты влюбляешься. До следующей смазливой мордашки на дискотеке.  

Сочтя такое замечание в свой адрес несправедливым, сую ему локтем в бок. Он отвечает мне тем же, но с удвоенной силой. Возникает возня. Забамурина, вытянув над кафедрой шею, грозит нам указкой и заговорщицки улыбается.

В общежитии № 6 - в просторечии именуемом «шестёрка» - проживают студенты сельхоза, физмата, а также немногочисленные экономисты и филологи.

С левой стороны к «шестёрке» углом примыкает «четвёрка» - элегантное общежитие студентов факультета промышленного и гражданского строительства. С правой  - мрачноватая пятиэтажка учащихся автодорожного техникума. Во внутреннем дворике, образованном этими тремя зданиями, волейбольная площадка. На ней зарубаются с ранней весны и до поздней осени.

Сельхозники (в основном это парни) относятся к математикам, а также к немногочисленным экономистам и филологам (в подавляющем большинстве - девицам) с оттенком снисходительного внимания. Те, в свою очередь, это внимание снисходительно принимают.

В общаге студенты живут, влюбляются и танцуют.

Танцевать заведено по субботам и праздникам. Происходит это, как правило, в ленинской комнате, украшенной ликами престарелых членов Политбюро и гипсовым бюстом вождя мирового пролетариата.

На время увеселительных мероприятий бюст отворачивают лицом к стене. Если отвернуть забывают, то вождь наблюдает за веселящейся молодёжью с задорным прищуром.

В общаге имеется ещё и другой, не гипсовый Вождь - студент-зоотехник Тарас Гулько. Прозвище это он получил за представительный экстерьер и некоторую схожесть с актёром из Югославии Гойко Митичем. В семидесятые годы этот актёр был кумиром всех пионеров СССР, потому как в фильмах про индейцев играл исключительно положительных индейских вождей.  

Гулько, несмотря на членство в КПСС, положительным был далеко не всегда.  

Три курса он успевал на «отлично», шёл на повышенную стипендию и даже висел на доске почёта. На четвёртом отчаянно вдруг запил.

- Товарищ оступился! - констатировали коммунисты на партийном собрании.

На этом же собрании ему настоятельно порекомендовали как можно быстрее встать на путь исправления. В качестве воспитательной меры постановили с доски почёта убрать портрет.  

Расстроенный таким решением, Тарас бродил по общаге нетрезвый и злой. Его опасались. Особенно после жестокой расправы над коротышкой Митюлиным.  

Сашка Митюлин, несмотря на свой рост «метр с кепкой», был из категории мужчин, не ведающих страха. Выражалось это в следующем - поймав веселящую дозу спиртного, он усаживался перед лестничным пролётом на корточки и высоким своим тенорком подзывал любого проходящего мимо верзилу:  

- Эй, фраерок! Стоять! Иди сюда!

И подходили, и объяснялись, и даже (непонятно за что) извинялись. И вроде бы коротыш, но глаза-то чумные.  

Желая быть выше ростом, Митюлин из каучуковой резины выкроил и набил на свои сандалии высоченные платформы. Результат превзошёл ожидания. Завидев его на этих почти цирковых ходулях, мы с Виктором Эстерле от смеха буквально сползали по стенке. Благо, что обладатель дизайнерской этой обуви ни разу не догадался о причине нашего стёба, иначе не избежать бы нам драки. Митюлин, при всех своих положительных качествах, был типом довольно вредным, и связываться с ним было себе дороже.  

В тот день они с Вождём выпивали на пару.

«Э, фраер! Ну что ты застыл, как удав? Наливай, не стесняйся!» - хлопнул собутыльника по могучей спине потерявший контроль над ситуацией коротыш.

Панибратства Тарас не терпел. С лёгкостью мифического Геракла он оторвал Митюлина за щиколотки от пола и в положении, что называется, вверх тормашками, повлёк его к распахнутому окну. У наблюдавших за этой сценой сомнений не было - секунда-другая и коротыш неумело спланирует со второго этажа на асфальт. Вот тут-то и выручили набойки. Увидев столь необычный дизайн у себя перед носом, Тарас от души рассмеялся и ограничился тем, что вышвырнул в окно не Митюлина, а только его «ходули».  

Не ведающий страха коротыш по-бойцовски закатал рукава и попросил объяснений. Объяснение последовало в виде сокрушительного удара в челюсть. Никто и никогда не видел до этого, чтобы Митюлин плакал. Теперь же он откровенно рыдал и требовал сквозь всхлипы, чтобы Вождь «по-быстрому сгонял за сандалиями и извинился».  

- Сандалий две? - поинтересовался Гулько.

- Две! - заорал ему в лицо истеричным фальцетом Сашок.

- Раз! Два! - отсчитал удары Тарас, отправляя зарвавшегося коротышку в глубокий нокаут.

Мужчины сельхоза занимают в общаге первый, второй и частично третий этажи. Мы с Брунычем живём на втором и, можно сказать, соседи.

Брунович - отчество Виктора Эстерле, и чаще всего мы зовём его именно так.

Я обитаю в 213-й. Он - в 209-й. Между нашими комнатами располагаются лестничный марш и комната 211 - обитель механиков с параллельного курса. Четвёртым когда-то там жил Дулепов. Теперь проживают трое: Варёнов Сергей, Максимихин Володя и Костя Июдин.  

Котя Июдин - кулачный боец и любимец женщин. Количество алкоголя, поглощаемого им в единицу времени, для среднестатистического любителя выпить с жизнью несовместимо. Причину своего успеха у прекрасного пола он объясняет следующим образом: «Никогда не говори женщине, что не любишь. Она непременно огорчится или обидится. Говори - не исключено, возможно, надо подумать…»

Ненавидящий физические упражнения Серёга Варёнов от природы прекрасно сложен - торс его  от статуи греческого бога Аполлона отличается не так уж и сильно. Не исключено, что поддерживать себя в такой вот прекрасной форме ему помогает завидный, и я бы даже сказал, уникальный аппетит. Пара банок тушёнки, дополненные литром цельного молока, для этого деревенского полубога не более чем разминка перед завтраком или ужином. На первом ещё курсе за представительную внешность за ним закрепилось прозвище «Ректор». За годы учёбы оно трансформировалось в «Репу». Без видимых признаков недовольства Сергей откликается на то и другое.  

Владимир Максимихин, он же Макс - человек, презирающий пустые дискуссии, - троих, не согласных с его взглядами на жизнь «автодоровцев», загнал как-то в угол опасной бритвой. К тому же у него не переводятся деньги, притом что он с лёгкостью раздаёт их друзьям и никогда не напоминает о долге.

Все трое любители нестандартного юмора. Пример? Да хотя бы вот этот - намазали задержавшемуся в учебке Дулепову простыню его же вареньем. Тончайшим слоем. Не зажигая огня, тот юркнул в постель и… выражения, которыми наполнилась комната, приводить по причине их крайней грубости нельзя.

Выговорившись, он покинул 211-ю и отправился на постоянное жительство в 203-ю, к Загурскому и Рожкову.  

- Не перегнули вы палку? - задал я Коте вопрос касательно этой шутки.  

- Мы?.. Перегнули?.. - удивился тот. - Да он же буквально достал нас своим Конфуцием! Чего ни коснись, всюду этот китаец! А у себя над кроватью ещё и плакат повесил: «Не может считаться провинцией место, где живёт хотя бы один совершенный муж». Ректор зачеркнул и исправил: «где живут три совершенных мужа и Лёхик». Конфуцианец обиделся и у нас на глазах  разорвал плакат. И что же нам оставалось делать?

- Ну… если так… - с некоторой неуверенностью я пожал плечами, но про себя отметил, что увлечение китайской философией не так уж и безопасно.  

Морское многоборье включает в себя пять видов: бег, плавание, гребля на ялах, гонки под парусом и стрельба из малокалиберной винтовки. Всем этим мы с Брунычем занимаемся уже пятый год и чувствуем себя в прекрасной физической форме.

Александр Леонтьевич Экало - наш тренер.

Соревновательные дистанции лошадиные:  полтора километра - бег, четыреста метров - плавание, гребля на ялах  - две мили. Экало утверждает, что нормативы кандидатов в мастера спорта мы просто обязаны выполнять, ну… если поднапрячься, конечно. Мы и не спорим, но напрягаемся, видимо, недостаточно и время от времени нарушаем спортивный режим.

В шаговой доступности от нашей общаги стадион «Тяжбуммаша». Стоит нам с Витькой устроить там тренировочную пробежку, как сразу же за нами пристраивается Лёхик. Какое-то время мы этому удивлялись, потом перестали.

Стараясь не отставать, он шумно сопит.

- Что у тебя не так, старик? Лёгкие, я надеюсь, в порядке? - не выдержал наконец Бруныч.

Дулепов с готовностью пояснил:

- Во время физических нагрузок дышать надо носом! И только носом! Так учит академик Амосов.

           - Ты путаешь,  - не согласился Бруныч. - Это на фригидной женщине надо так дышать! Чем громче, тем лучше. Иначе всё будет совсем уж скучно.

У моих приятелей разное виденье мира, и общаются они только через меня. Наверно, поэтому я искренне удивился тому, что Бруныч пригласил Дулепова на открытие парусного сезона. Тот, на минутку задумавшись, согласился:

- Приду обязательно. Куда и во сколько?

- На набережную. Часам к десяти. Где старая баржа, знаешь?

- Да кто же не знает!

Старая баржа на вечном приколе. От берега к ней перекинут деревянный помост на сваях. Наша спортивная база в трюме.

- Повороты бывают следующими, - тренер рисует крошащимся мелом на старой учебной доске.

Вообще здесь всё уже очень старое, держится на стягивающих болтах и подпорках.

- Фордевинд… ага, вот так… если ветер в корму, - указывает направление стрелками. -  Если же через нос, то такой поворот называется…

- Оверкиль, - в тон ему продолжает Бруныч.  

- Оверштаг, - завершает рисунок невозмутимый Экало. Он финн, а финны народ сдержанный.

Далее следует разъяснение:

- По счастью, оверкиль, что означает вверх килем, поворот для нас невозможный, потому что у яла по паспорту шестибальная мореходность. За всю историю клуба многоборцев оверкиль не крутанули ещё ни разу. Шторм на Онежском озере от силы четыре балла. В Петрозаводской губе не поднимается выше трёх.  

- Всего-то! - переглядываются Кальянов и Мохов. - Зачем же тогда мы таскаем спасательные жилеты?  

- Отставить разговоры! - командует тренер. - Вперёд, устанавливать снасти!   

В специальный паз вставляем и фиксируем мачту. Крепим паруса. На яле их два. Тот, что побольше - фок. Тот, что на носу и поменьше - кливер. Жилеты на нас оранжево-жёлтые, такие и без бинокля за несколько километров видно.

Дулепов уже на набережной. Устроился на лавочке с книгой. Последние две недели он помешан на Фридрихе Ницше, и книга эта, скорее всего, та самая, которую он на днях мне пытался всучить - «Так говорил Заратустра».  

Начало мая. Вода ещё очень холодная. Кое-где покачиваются льдины. Иногда нам приходится руками или ногами отталкивать их от борта. Ветер порывами. Есть ощущение, что он крепчает.  

Кроме нас, в Петрозаводской губе ещё две команды: мальчишки из КЮМа (клуба юных моряков) и крепкие парни из речного училища. Речники - все до одного мастера спорта. У них, соответственно, к нам никакого почтения. При сближении ялов подкалывают:  

- Здравствуйте, девочки-и.

- Здравствуйте, женщины! - баритонит в ответ Бруныч.  

Под наши смешки мастера сконфуженно удаляются.

Когда мы проходим у берега, Лёхик встаёт и машет нам книгой, как флагом сигнальщик.

Самое неприятное, если под парусом приспичило по нужде. По малой, конечно. По большой так это вообще катастрофа. По малой же приходится оправляться в воду под комментарии членов команды. Комментарии эти не что иное, как затрудняющее процесс коллективное зубоскальство, сопровождаемое дружеским хохотом. К примеру, Серёгу Мохова, когда тот «нацелился» в сторону дома правительства, обвинили в неуважении к власти.

Впрочем, всё это мелочи. В целом же, гонки на ялах - романтика, ни с чем не сравнимая. Скорость, бесшумность, ощущение полёта! Смотришь на воду, и дух захватывает.

Несколько раз крутанули оверштаг. К удовольствию тренера, получилось гораздо лучше, чем в прошлом сезоне. Ну, не совсем чтобы так уж гладко, но действовали мы слаженно, и ял во время манёвра был максимально приближен к разметочному бую, что на гонках всегда даёт преимущество.

Готовимся к повороту фордевинд. Умение вовремя войти в поворот - едва ли не половина успеха.  

- Открениваем, парни! Все вместе на левый борт! - командует Экало. - Фок подобрать! Ещё подобрать! Так держать!

И тут… никто не успел понять, как это случилось, но ял наш, всей площадью фока попав под сильнейший порыв ветра, стремительно зачерпнул бортом и ушёл из-под нас в глубину. Вода обожгла кипятком. Кто-то истерически рассмеялся. По-моему, это был Бомберг. Его поддержали дружным повизгиванием.  

- Жилеты надуть! - скомандовал тренер. - Спокойствия не теряем. Перемещаемся к ялу и держимся вместе!  

Пока мы осматривались и осваивались в ледяной воде, ял всплыл от нас метрах в пятнадцати днищем кверху.   

- Так вот ты какой, оверкиль! - Мелькнула в волнах улыбающаяся физиономия Бруныча.

- Накаркал, одессит чёртов! У-утоплю! - заорал на него Экало. Не так уж, оказывается, финны сдержанны.

Вцепившись в скользкое днище, все дружно застучали зубами. Посыпались шутки, и теперь уже смеялись все, кроме Бомберга.

- Вам-то хорошо, а я, как топор… я утонуть могу, - сетовал Мишка, обеими руками схватившись за  выступающий из воды киль.

Кальянов и Мохов рванули к берегу.

- Парни, назад! - решительно крикнул Экало, и они вернулись. - Держаться вместе! Это вам кажется, что берег недалеко. Запросто можно и не доплыть. Не закисать! Работать ногами. Всем двигаться!

- Нас заметили! Точно заметили! - срывающимся голосом закричал Маляревич. - «Кюмовцы» взяли курс в нашу сторону.   

Я обернулся к берегу. Дулепов стоял у воды и махал нам руками. Мне тоже захотелось ему помахать, но не тут-то было. Тело одеревенело и почти не слушалось.

У яла борта высокие, у юных моряков ручки-соломинки. Поднять нас на борт в отяжелевших, набравших воды костюмах никак не могут. Но честь и хвала их тренеру - атлет и спаситель наш! Вытащил первых двух, потом уж пошло, как по маслу.

Ял зацепили якорным тросом и отбуксировали к барже. Осталось перевернуть и вычерпать воду. Перевернули быстро. Вычерпывать, чтобы окончательно не замёрзнуть, доверили «кюмовцам».

- Справимся и без вас! - с гонором бывалых морских волков заверили нас юные моряки. - Идите греться. Противно слушать, как вы зубами стучите.

Одежду отжали и развесили в трюме. В печку подкинули дров. Поставили чайник.

- Что у вас тут происходит? Откуда вибрация? - из тренерской высунулось озабоченное лицо Экало.

Оказалось, что это Мишка Бомберг - втискивается в узкие брюки, руки не слушаются, и он колотит ногами об пол не хуже отбойного молотка.  

- Стресс, - хохотнул Мохов.   

- Рекомендую кипяточку! - Бруныч протянул вибрирующему всем телом Мишке чашку с дымящимся чаем.  - Дедушка Ленин все стрессы у своих партийных соратников снимал кипяточком. Бывало, Дзержинский ворвётся в Смольный и с порога кричит ему: «Владимир Ильич, революция в опасности!» А тот ему: «Феликс Эдмундович, кипяточку! Немедленно кипяточку!» Так вот и отстояли революцию!  

Хохот. Все живы, и ладно! Никто не заболел.

Бруныч позвал меня в 209-ю и предложил обмыть оверкиль.

Стол «сообразили» быстро. За водкой и хлебом сгоняли в магазин, сало и луковицу стрельнули в общаге.

Первую дозу выпили молча. Вторую сопроводили тостом: «За первый заплыв на открытой воде!» После третьей заговорили взахлёб и одновременно. Припомнили, как уходил из-под ног ял, как сразу ожгла вода, как дружно стучали зубами, как «кюмовцам» вытащить нас не хватало сил.

Заглянул Дулепов.

-  Заходи! - пригласил его Бруныч. - Давай! За удачный заплыв! - Плеснул в свободный стакан спиртное. - Мне показалось, что стоя на берегу, ты больше нас испугался.

- Почему это больше? - не понял Лёхик.

- Да потому что впал в ступор. Я, если честно, думал, что ты за помощью побежишь.

- Куда бежать-то? Ты Ницше вообще читал?

- А что, это теперь обязательно?

- Нет, конечно! Но у него есть фраза, которой объясняется многое в нашей жизни: «Всё, что не убивает, делает нас сильнее».

- Ах, вот как! - в голосе Бруныча проснулась ирония. - Ты хочешь сказать, что сегодня мы стали сильнее?

- Намного сильнее! И это я вам сейчас попробую объяснить. Человеческий организм живёт в ледяной воде не больше двадцати минут. Так?! Потом останавливается сердце. За эти двадцать минут я успел бы добежать до речного вокзала и в лучшем случае сообщить о том, что случилось. Пока они, согласно инструкции, создавали бы штаб по спасению, пока получали бы добро на выход соответствующего судна, вы все до одного уже утонули бы. Естественно, я всё это просчитал и понял, что дёргаться не имеет смысла.

Бруныч посмотрел на Дулепова с какой-то тревожной весёлостью. «Засвети» он сейчас ему в ухо, я бы нисколько не удивился.  

- Шучу! - прервал затянувшееся молчание Лёхик. - Я просто заметил, что одна из лодок направилась в вашу сторону. Короче, читайте Ницше. А мне сегодня ещё всю ночь чертить. Завтра зачёт по теоретической механике.   

Он отодвинул стакан с нетронутой водкой и вышел.

- К чертям такую философию! - очнулся от оцепенения Бруныч. - А фразу эту - «Всё, что не убивает…» - можно перевернуть, как хочешь. - Помолчав, добавил: - Не мог он так быстро заметить, что «кюмовцы» шли именно к нам.

- Почему? - спросил я.

- В той точке, где он стоял, они для него за баржой были. Но, может, и ошибаюсь я. А ты… ты побежал бы?

- Зачем? - я рассмеялся. - Поплыл бы к утопающим и вместе бы мы стали гораздо сильнее.

Олеську пора рассмотреть как следует.

Обычно ведь что получается? Как только начинаешь её раздевать, так тут же она прилипает, тянется целоваться и требует немедленно выключить свет. И непременно припомнит ещё, что я у неё первый мужчина. А я, если честно, уже не знаю, как на эту реплику реагировать. Сиять благодарной улыбкой? Изображать восторг?

Тук… тук-тук-тук…

- Можно? - застывает в дверях.

- Смелее, Олеська! Я один и, кроме тебя, никого не жду.  

Вообще-то соседей по комнате у меня двое - Анатолий Галченко и Андрей Валентик. Но Толик женат ещё с третьего курса и после занятий всегда уезжает к семейству в Кондопогу. Андрей же встречается с нашей сокурсницей Липповой и чаще обитает теперь у неё, чем здесь.  

Ставлю замок на предохранитель:  

- Рыбник, поди, уже слопали?

- Ага! Станет он тебя дожидаться, как же.

- Ну и ладно! Подумаешь!.. А у меня к тебе, кстати, серьёзная просьба. Дело в том, что я решил стать художником, и ты мне сегодня нужна для того, чтобы проверить, смогу ли я им стать в принципе.   

- Как это проверить? - Олеська настороженно присаживается на краешек стула. - Я что-то совсем не припоминаю, чтобы ты когда-нибудь рисовал.  

- Вот именно! Никогда! Но способности у человека могут проявиться в любой момент. Короче, раздевайся и прими какую-нибудь интересную позу. Ты в курсе вообще, что когда мужчина созерцает раздевающуюся женщину, у него поднимается настроение? Поэтому все художники, работающие с красивыми натурщицами, такие неунывающие весельчаки. А пейзажисты и маринисты по этой же причине все мрачные. Вот Айвазовский, к примеру, мрачнейший тип был. Про Шишкина даже и говорить не будем.

Олеська посматривает с недоверием, но блузку послушно расстёгивает:

- А чем же ты собираешься рисовать? У тебя ведь даже карандаша нет.

- Никогда не говори художнику, что он рисует. Говори - пишет. Художники очень обидчивы.

Моими стараниями юбка благополучно сползает вниз. Остались незначительные элементы одежды, и я наконец смогу… Но тут… не знаю, какую уж я допустил оплошность, но всё почему-то пошло не так - Олеська ни с того ни с сего вцепилась в юбку до белых пальцев, надела её и потянулась за блузкой.

- Ты обманщик! - заговорила отчаянным шёпотом. - Пожалуйста, больше никогда не поступай со мной так. Ты мой первый мужчина, и я верю тебе во всём. - Из  глаз покатились слёзы. - А ты… ты постоянно меня разыгрываешь. А розыгрыш - это всегда… понимаешь, всегда обман! Ты просто со мной играешь. Да! Да! Так хищник играет со своей жертвой.

Сравнение с хищником, не знаю уж по каким причинам, показалось мне лестным. Я обнял её и гладил до тех пор, пока она не перестала всхлипывать.     

За годы учёбы в общагу врастаешь корнями.

Ведь это только на первый взгляд студенческое общежитие напоминает собой муравейник. На самом же деле общага - вместилище судеб.

Студент, не познавший общаговской вольницы, студентом, считай, и не был. Возможно, поэтому городские сокурсники всегда вызывали у нас сочувствие. Школьную парту они благополучно сменили на универовскую скамью, но так и остались под бдительным оком родителей.

В высшей математике свобода определяется шестью степенями. В литературе у этого слова определений гораздо больше. Для проживающего в студенческом общежитии понятие свободы всегда одно - выходишь из комнаты вечером и даже не знаешь, куда занесёт тебя в этот раз.    

О том, как однажды занесло Зелепукина, общага гудела довольно долго. А началось всё с того, что на остановке общественного транспорта к нему подошла разбитная дама в распахнутом, несмотря на мороз, пальто.

- Хотите меня погреть? - ласковой кошкой прильнула она к впалой груди Зелепукина.

Неизбалованный женским вниманием, тот потерял дар речи и на какое-то время остолбенел. Дама поощряюще улыбнулась и сама потянулась к нему губами. За первым поцелуем последовали второй и третий… Прервав на самом интересном месте четвёртый, дама запела красивым, слегка дребезжащим альтом:

- Я пью до дна, а муж мой в море!..

Как выяснилось позже, муж у неё - персонаж не вымышленный. Действительно вот уже почти полгода как он бороздит просторы Атлантики на рыболовецком траулере. По этой, по другой ли причине, предложение продолжить знакомство в студенческом общежитии морячку ничуть не смутило.   

Пела она красиво. Не менее красиво и выпивала - каждый раз закидывая голову, как пианистка. Обалдевшему от этих красивостей Зелепукину не оставалось другого выбора, как распахнуть перед этой женщиной сердце и кошелёк.  

- Моя чудесница! - представлял он её заглянувшим на огонёк сокурсникам.

- Мой голубоглазый червячок! - улыбалась морячка и ласково похлопывала его по впалой груди.

К вечеру следующего дня отлучившийся в магазин Зелепукин с удивлением услышал, что чудесница его где-то поёт. Но где?.. Ведь явно же не в его комнате.

Отыскав её у Тараса Гулько, он впал в неописуемое отчаяние.

- Совесть где?! - взывал Зелепукин, с опаской поглядывая на Гулько. - Я и за вином уже сбегал. Пойдём домой!

- Я пью до дна, а муж мой в море!.. -  красиво выводила морячка, не обращая на прежнего ухажёра никакого внимания.

Когда же Зелепукин попытался утащить её силой, она завизжала и до крови укусила его за палец.

- Ревность - чувство небезопасное, - философски заметил Вождь и отпустил Зелепукину подзатыльник.

- За что?! - возмутился тот.

- В качестве отступного, - неспешным назидательным баритоном разъяснил Гулько.

Через несколько дней, утомившись подругой, Вождь не придумал ничего лучше, как вернуть её назад.

- Не, не, не! - заартачился Зелепукин.  - Водяру хлещет, как лошадь! Да ещё и кормить её надо!

- Безжалостный ты! - укоризненно покачал головой Гулько. - Она уже почти не ест. Но пьёт, зараза, действительно много.

Не найдя других вариантов, он выставил подругу за дверь.

Но это уже была полумера. Беззаботная жизнь морячке настолько понравилась, что она решила задержаться в общаге ещё на какое-то время. И если уж быть более откровенным, дама пошла вразнос!

- Я пью до дна, а муж мой в море!.. - из самых неожиданных мест раздавался её неунывающий, слегка дребезжащий альт.    

Кончилось тем, что несчастную женщину начали продавать - завёрнутую в одеяло, носили по этажам и предлагали желающим за бутылку спиртного.

Когда же у неё пропало золотое кольцо, морячка, недолго думая, объявила, что если к обеду следующего дня оно не найдётся, то в соответствующих органах появится заявление о краже, а заодно и о групповом изнасиловании.

Собрание состояло исключительно из лиц, так или  иначе воспользовавшихся её благосклонностью.   

Председательствующий взял слово:

- Довожу до сведения тех, кто не в курсе: кольцо в настоящее время заложено в ломбард, и нам необходимо его выкупить. Как оно там оказалось? Какая вам разница! Касается всех, кто не хочет скандала с «износом». Зелепукин, перепиши фамилии присутствующих. Для реализации проекта предлагаю следующее: всем любителям дармового интима участвовать в равных долях. Сколько получается человек? Двадцать шесть? Уже хорошо. Предупреждаю! Кто будет бузить и пойдёт в отказ, тот сразу получит в рыло. Итак, по червонцу с носа. Ставлю на голосование. Единогласно. Деньги сегодня же, крайний срок завтра утром, сдать Зелепукину. Он и поедет в ломбард.

Зелепукин затравленно улыбнулся.

На следующий день, возвращая морячке кольцо, он задержал её руку в своей. Не справившись с эмоциями, та разрыдалась:

- Милый! Какой же ты всё-таки милый! - Усаживаясь в такси, обернулась и погладила его по щеке. - Червячок мой, обещаю тебе ещё один вечер. Звони…    

- Ага! Непременно, - раскланялся Зелепукин. - Мужу, морскому волку, привет!

Новый год, как известно, праздник семейный и обитателям студенческого общежития ничего другого не остаётся, как на время его проведения превратиться в семью. Не так чтобы очень дружную, но очень большую. В предпраздничные часы настроение у всех приподнятое. На кухнях пяти этажей шкворчит, кипит и парит.

Кто-то «на бреющем полёте» уже с утра. Над такими беззлобно посмеиваются - «с кем не бывает», «не рассчитал возможностей», «финиш попутал со стартом».  

В «шестёрке», помимо всех прочих, присущих новогоднему празднику развлечений, прижилась довольно варварская традиция - под бой новогодних курантов крушить припасённую стеклотару об кафельный пол коридора. Коридор каждого этажа, как взлётная полоса, тянется из одного конца общежития в другой. Осколков после этого праздничного «салюта» - лопатой греби. Упасть в них - плохая примета. Но падают. Да и как в Новый год не падать? И режутся жутко. Так жутко, что лужами кровь.   

С безобразием этим борются следующим образом: комсомольские активисты с представителями деканата проводят тотальный досмотр комнат; из шкафов и тумбочек выгребается всё стеклянное, вплоть до безобидных медицинских мензурок. И всё же в двенадцать ноль-ноль начинается вакханалия.

Клуб гладиаторов - придуманное Брунычем название нашего студенческого братства. Но, если уж говорить, как есть, то это стихийно сформировавшееся сообщество раздолбаев, не чуждое приключениям, спорту и выпивке.  

Новый год на последнем курсе наметили встретить полным составом. И только Дулепов с Загурским, сославшись на семейные обстоятельства, сказали, что разъедутся по домам.  

Собранием постановили - внести в «общаковую» кассу по двадцать рублей и разделиться по направлениям деятельности.

Нам с Брунычем досталась закупка и сохранность спиртного. Приобретение продуктов поручили Рожкову и Коте. Незаконную вырубку новогодней ёлки вызвались осуществить Макс и Ректор. И надо сказать, что они постарались. Установленный в ленинской комнате казённый обглодыш не шёл ни в какое сравнение с нашей пушистой красавицей. На остальных возложили приготовление закусок, сервировку стола и прочее.   

Начало праздника немного подпортил Шкет. Без пятнадцати двенадцать он попросил слова и устроил нам декламацию поздравительных виршей то ли из Кирши Данилова, то ли из Тредиаковского. Его оборвали: «Мы ещё столько не выпили, чтобы слушать твою ахинею!»

- За уходящий, парни! Последний наш год в общаге! - сомкнулись стаканы и кружки.  

- Дрдемучие лдичности! - нахохлился Шкет.

- За уходящий! Не самый был худший! До дна!

Тут дверь распахнулась, и со Снегурочкой на руках появился Котя:

- У Деда Мороза из-под носа увёл!

Снегурка - миниатюрная студентка физмата - была откровенно навеселе, и гладиаторы не упустили возможности её потискать. Она отбивалась, но было заметно, что ей это нравится.

Пока наполнялись стаканы, в дверях появился злой, с всклокоченной бородой Дед Мороз.  

- Так вот ты где, пад… эт… ты этакая! А я ё… под ёлкой… развлекаюсь по-твоему? -  заговорил он невнятным речитативом.

 - Штрафную ему! Штрафную! - в едином порыве забеспокоились гладиаторы.

Деду Морозу начислили полный стакан, и он, закинув бороду на плечо, пустился со всеми чокаться.  

- Куранты, ребята! Ура! С Но-вым го-дом! До дна-а!

Встали и дружно выпили.  

Ура-а! Дзынь-ля-ля!.. Дзынь-ди-ли-линь-динь!.. Трах-бабах!.. В коридоре торжественный звон стекла!

Снегурочку прямо на стуле водрузили на праздничный стол. В безудержном кураже, обливаясь шампанским, она возбуждённо смеялась и целовалась со всеми уже подряд.  

Но вот стеклотара иссякла. Умолкли последние звуки гимна. Внезапная тишина оглушила и требовала разрядки, которую неожиданно для всех привнёс Дед Мороз - прикончив  «штрафную», он с грохотом рухнул под стол.

Закинув его на кровать, гладиаторы ринулись в коридор поздравлять соседей. Да что там соседей! В ближайшие полчаса все обнимают всех, а парни с девчатами откровенно целуются.

С Брунычем спешим на четвёртый этаж поздравить сокурсниц. За годы учёбы мы крепко сроднились.

- С Новым годом, девчонки! Добра вам и счастья!

Те  поднимают стаканы:

- За наш самый лучший курс!

Столпотворение, переборы гитары, галдёж! С Новым годом! И вас! Объятия. Смех. Под ногами хрустит стекло. Кто-то уже упал и серьёзно поранился. Да ладно! Не так уж серьёзно!

В конце коридора мелькнула Олеська. Махнул ей - приветик! На дискотеке увидимся.

В коридоре пятого этажа обнялись с подругой Бруныча  - Валерией Чернигорой. Вообще-то мы на дух друг друга не переносим, а тут... ну, праздник же!.. как не обняться?

На втором этаже возня: «Рожок! Осторожней, Рожок! У него розочка!» Незнакомец перед пышными Колькиными усами машет своим грозным оружием. Раздумывать некогда. Прямой в подбородок! Этим ударом не раз я ронял достойных соперников. Незнакомец приземляется спиной на битые стёкла. Кровь фонтанирует.  

- «Скорую»! Скорее «скорую»!

Парня подняли и быстренько потащили вниз. Мы же с Рожковым и потащили. На вахте, воспользовавшись аптечкой, сделали кое-как перевязку.  В ожидании «скорой» успели разговориться и помириться. Нормальный оказался парень. С четвёртой общаги. Строительный факультет. «Розочку, - говорит, - это я зря… не надо было…»

Застирывая под краном рубаху, подумал, что неплохо бы хороший удар обмыть.

Эх, закружил алкоголь!

…Очнулся от того, что целуюсь в учебке. Боже ты мой! С Маринкой с экономфака! Маринка целуется так, что ни с кем не спутаешь. Ну да… ну были у нас симпатии… ещё до Олеськи.

- Марин, - отстраняю её за плечи, - ты только это… ты ничего такого не думай.

- Ага, не думай! А кто мне только что говорил, что я прелесть?

Терпеть не могу это слово, но спорить бессмысленно.

- Допустим, - киваю, - но как… как мы с тобой оказались здесь? Какой это, кстати, этаж? Четвёртый?

- Этаж угадал. А оказались обыкновенно, - смеётся. - На дискотеке ты пригласил меня танцевать. Потом я тебя. Потом ты потащил меня к себе. Ёлка у вас там вообще шикарная! Ты мне налил шампанского. Себе водки. Тут Витька зашёл с Чернигорой. С ними мы тоже выпили. Потом к нам на пятый этаж поднялись. Ты, как Инку Мальчукову увидел, татарочку нашу, так сразу же к ней обниматься. Она и не против, но стоило ей закурить, ты сразу - ко мне.  

Похоже, что всё это достоверно. К курящим девицам симпатия у меня пропадает мгновенно.     

- И что же потом?     

- Потом мы опять спустились на дискотеку. И там ты уже танцевал только со мной. Как будто я твоя собственность! Но мне это даже понравилось, представляешь? Потом уже сюда в учебку поднялись. Спугнули какую-то парочку. Ты сразу ко мне целоваться, и всякие слова интересные… Ты никогда таким ещё не был.

- Прости! - освобождаюсь от объятий и спешу на выход.

- Серёжа, зачем ты так? - Маринка кричит мне в спину, и голос её взволнован. - Олеська… ты просто не знаешь! Пустышка она! Себе на уме! Да! Да! Когда-нибудь ты поймёшь!

Когда-нибудь непременно пойму. Но не сейчас. Сейчас я иду коридором, и под ногами хрустит стекло. Коридор этот длинен, как взлётная полоса.

В комнате подозрительно свежий Бруныч с дымящейся кружкой чая. Вообще-то он этой ночью трудился - следил на дискотеке за музыкой, переставлял бобины. А я, получается, самоустранился. Второй уже год, как мы отвечаем в общаге за танцевальные мероприятия, но это отдельная тема.

- Будешь? - споласкивает кипятком чашку. - Только что заварил.

Наливает, задирая чайник под потолок - фирменный разлив Бруныча.

- Деда Мороза куда подевали? - спрашиваю.

- Выгнали! Подтёр бородой свои рвотные массы и с позором был выдворен. Га! - Бруныч, ехидно посмеиваясь, зевает. - Ты помнишь хоть, что творил?

Неужели Маринка не всё рассказала? Самое время подумать о том, чтобы бросить пить навсегда.

- Хорош тебе ржать. Говори уже.

- Вы с Котей как сговорились. Оказывается, он пригласил свою подругу из пединститута. Ты её должен помнить. Короче, представь картину. Заходит она в общагу, а Котя тут прямо у вахты насел на Снегурочку, как тарантул. Подруга его развернулась и ходу! Только её и видели! Котя теперь в расстроенных чувствах. Завтра, говорит, извиняться пойду.

- Думаешь, простит?

- Да кто ж её знает. Но ты-то, дружище, почище, чем Котя, корки мочил.

- Да ладно!

- На дискотеке к Олеське не подошёл ни разу. Сначала выплясывал с какими-то заезжими тёлками. Потом зацепил Маринку. Короче, когда ты с ней танцевал, глаза у тебя уже стеклянные были. Маринка смеётся. Голову тебе на плечо положила и Олеське у тебя за спиною ладошкой помахивает. Мол, всё у нас хорошо. У той истерика. Встала в углу и рыдает. Увели её, короче.  

За окном неуютное утро нового года, с синеватым, набирающим силу светом.

Я злюсь на себя и на это утро и не знаю, как теперь быть с Олеськой - помириться или порвать?

- Выпить у нас осталось? - спрашиваю.

- Есть немного.

Он извлекает из-под стола початую бутылку водки. На столе изобилие грязной посуды. Из закусок, кроме нескольких долек лимона, ничего уже нет.  

- А знаешь, старик, - Бруныч смакует лимон, - не так уж и плохо прожили мы эти пять лет.    

- Угу, - киваю. - Жалко, что мы не филологи. Есть тема, а написать некому.

- Нашёл о чём жалеть! - не соглашается Бруныч. - У филологов совсем другая жизнь - зубрёжка, читальные залы, библиотеки. Скучища! А у нас без зауми и на грани фола - кулачные побоища, стёб, подруги из ресторана.

Рассуждения его прерывает появившийся Максимихин:

- Эти математички! Поубивал бы, честное слово.

- Выпей, Володя. Просто возьми и выпей. - Бруныч выливает в гранёный стакан остатки спиртного.

Размахивая стаканом, Макс продолжает негодовать:

- Сначала-то всё хорошо было. И даже весело. А после двух я у этих математичек завис. Очнулся на кухне. Представляете, пятый этаж… перед глазами огни новогоднего города. Красотища! А прямо передо мной… хм… хм… короче… догадываетесь кто?.. руками в подоконник упёрлась и громко так стонет, почти орёт: «Не прячь свои чувства! Признайся же, наконец, что любишь!» А сзади в дверь, - я даже не сразу понял! - подруги её стучат и тоже орут: «Что у вас там происходит?» Оборачиваюсь, а дверь-то открыта. В открытую дверь стучат, подлюки, и ржут. Испортили Новый год, короче.   

Бруныч, задыхаясь от смеха, валится на кровать. Я жду, что и Макс вот-вот рассмеётся, но он серьёзен.    

В восьмидесятые годы на танцевальных площадках страны стали появляться ведущие. Обычно - один или два человека, с запасом стандартных шуток. Они называли себя на западный лад диск-жокеями, а всё, что вокруг них кричало, свистело и прыгало, соответственно, диско-клубами.

Вокруг этих клубов клубились девчата. Подозреваю, что именно эта причина подтолкнула нас с Витькой к решению - почему бы и нам в «шестёрке» не организовать диско-клуб?

Решили, постановили. С названием не заморачивались. На кафедре зоотехнии открыли увесистый том ведущих быков-производителей СССР. И сразу удача! На первой же строчке искомое слово - Абрикос! Звучит? Несомненно, звучит! Внимательно вслушайтесь - «Аб-ри-кос»!

Пробная дискотека «Абрикоса» у штатного общаговского диск-жокея Вениамина Форточкина никаких подозрений не вызвала. Посчитав, что это одноразовая акция, он даже помогал нам перетаскивать и устанавливать аппаратуру. Современные ритмы загнивающего в ту пору Запада взволновали общественность. Записи эти Бруныч привёз из Одессы и из множества композиций отобрал лучшее.

На следующей дискотеке Форточкина чуть ли не силой стали вытаскивать из-за пульта. «Ты устарел! - кричали ему. - «Абрикосам» - дорогу!»    

Форточкин сдаваться не собирался. Он состоял в комсомольском бюро факультета и слыл комсомольцем активным. Хотя и не всегда идеологически выдержанным. Так, вместо разрешённой композиции «Соки и кекс» он ставил иногда запрещённый её аналог «Виски и секс».    

На заседании бюро Венечка обозначил вопрос ребром - или я, или «Абрикосы»! Поставили на голосование. Тут-то и выяснилось парадоксальное - активисты, и особенно активистки, предпочитают танцевать под буржуазные ритмы.

В тот же вечер отвергнутый Форточкин напился до помрачения и закатил в коридоре общаги истерику:

- Люди! Три года я вас развлекал! - кричал он у лестничного пролёта, чтоб всем этажам было слышно. - Вёл эти ваши грёбаные дискотеки! Все свои важные дела откладывал, а дискотеки вёл! И что же я получил от вас? Что?! Где благодарность?! Где, я вас спрашиваю?!

Веню мне было немного жаль, но лишь до того момента, пока на законную просьбу Бруныча передать ему ключ от комнаты, где хранилась аппаратура, он не начал ёрничать:

- Ключик? Какой это ключик? Золотой, что ли?  

Председателю студкома он заявил, что ключ потерял. Ничуть не отчаявшись, мы  ночью, когда уже все уснули, аккуратно отжали дверь топором, и… аппаратура на полузаконных основаниях переместилась в 209-ю.

С этого дня проведение дискотек переложено было на наши плечи, и щебет девчонок вокруг «Абрикоса» становился реальностью.

Наши городские подруги были, если можно так выразиться, первыми ласточками.

Итак, дискотека. Субботний вечер. Гипсовый бюст вождя отвёрнут, как обычно, лицом к стене. Брутальный Тото Кутуньо чередуется с романтичными «Eagles», легковесный «Ottawan» - с  нестареющим Элвисом Пресли. Да и вообще, каких только записей нет в фонотеке у Бруныча!

Я в этот раз ведущий. В микрофон говорю по минимуму. Прослушиваю и переставляю бобины. Обычно за пультом Витька, но сегодня он, что называется, ангажирован. Его то и дело приглашает кудрявая, интересного плана девица.   

- Старик! - вынырнув из толпы, он совершенно уже по-свойски обнимает её за талию. - Вот! Таня нас в гости зовёт.

Поворачивается к девице:

- Зовёшь?

Кудряшки активно кивают.

- Куда поедем? - перекрикиваю колонки.

- На Кукковку.

- Не, не, старина, это без меня. Сами езжайте.

- Она с подругой.

Подруга оказалась «сравнительно крупной брюнеткой» (дословное выражение Бруныча). Признаться, к брюнеткам у меня слабость. По поводу «сравнительно крупных» я, если честно, ещё не определился.  

- Люба, - представилась девица и тут же упёрлась мне локтем в бок. - Не валяй дурака! Составим компанию! Дружок твой Танюшке понравился.  

Эх, где наша не пропадала! Поехали! Дискотеку свернули пораньше и вызвонили такси.

У Танюшки квартира, как сказка из «тысячи и одной ночи», - ковры на полу и на стенах, хрустальные люстры, стильная, под тёмный морёный дуб, мебель.

Шинель с подполковничьими погонами в прихожей немного насторожила.  

- Чья? - полюбопытствовал Бруныч

- Да ладно, мальчишки! Какая вам разница? Папина. Но папа сейчас в отъезде. Кофе? Ликёры? У нас по-простому.

Выкатила из кухни сервированный столик.

Ликёры? Кто же откажется от ликёров. Тем более что таких мы ещё и в глаза не видели - «Самбука» и апельсиновый «Куантро». Приятные, надо сказать, напитки. И музыка в тему. И как-то всё очень прилично. Беседа о кинофильмах, о книжных новинках. Умеренный стёб.

Первой не выдержала Татьяна. Захлопав в ладоши, она объявила:

- А теперь брудершафт! Непременно! Я настаиваю!

Люба презрительно фыркнула и отвернулась. «Очень-то ты мне нужна…» - подумал я и принялся пить кофе.

У Танюшки и Бруныча брудершафт трансформировался в… даже не знаю, как объяснить… словом, не размыкая объятий, они воспарили над нами и перелетели в соседнюю комнату.  

Оставшись с Любой один на один, я понял, что надо предпринимать какие-то действия. Но какие, если эта медведица в полтора раза крупнее меня? Почувствовав, что во рту у меня окончательно пересохло, я налил себе полстакана ликёра и выпил. Наверно, надо было предложить и ей, но я растерялся настолько, что думал… ну ясное дело, о чём я думал.

Люба всё это время листала какой-то журнал. Я ждал, что глаза её мне подскажут, что делать. Но в том-то и фишка, что она их не поднимала!

- Люба, - позвал я.

Из динамиков плыл романтический голос Демиса Руссоса.

Дотронулся до запястья:

- Может быть, нам… Короче, давай потанцуем.

- Зачем? - Огромные её ресницы медленно взмыли вверх.   - У тебя ведь даже симпатии ко мне не возникло.  

- Допустим. Но у нас ещё есть резервы.

- То есть?

- То есть не всё допито.  

- Пошляк! Самый настоящий! - презрительно усмехнулась. - Терпеть не могу таких вот развлекающихся своими остротами идиотов!

От столь неожиданного пассажа я несколько потерялся.

- К тому же, - продолжила Люба, -  ты тупо самодоволен, и это написано у тебя на лбу. Написано вот такими, - расставила пальцы на всю ширину, - огромными буквами. Ты даже не можешь себе представить, насколько сейчас ты смешон. Ты жалок, как заплакавший клоун.   

Это переходило всяческие границы. Не может же быть человек самодоволен и жалок одновременно? И что это за глупое выражение «заплакавший клоун»?

Пока я готовил ответную грубость, она неожиданно уткнулась в моё плечо и жалобно всхлипнула.  Я не придумал ничего лучше, как опрокинуть её на диван. Под задравшейся юбкой обозначились плотные ноги. «Не такие уж и бесформенные», - подбодрил я себя.

Сражение за юбку длилось недолго, и я его проиграл. И вообще всё оказалось гораздо хуже, чем мне бы хотелось. Увлёкшись противостоянием на нижних, что называется, этажах, я уступил и на верхнем - сильные губы Любы впились мне в шею так грубо, что не оставалось ничего другого, как закричать.

И тут только до меня дошло, что мы давно уже упали с дивана и катаемся по полу. «Не так ли зарождаются чувства?» - успел я подумать, уклоняясь от поцелуев, напоминающих укусы пчелы.

Склонившееся над нами испуганное лицо Татьяны вернуло в реальность:

- Тише вы! Тише! С ума сошли. Вставайте. Соседи уже в стенку колотят.

- Вот же сука кудрявая! - прошептала моя брюнетка.  

Поднявшись, мы принялись отряхиваться и приводить себя в надлежащий вид.

- Старик, нам пора.

Витька был уже в куртке. И вообще он вёл себя как-то странно. Не задавая лишних вопросов, я быстро оделся.   

- Телефон запомнишь? - вышедшая провожать медведица смущённо потупилась.- Очень простой.

Она повторила два раза цифры. Я отыскал её ладонь и крепко пожал.

- До свидания, - слегка поклонился Татьяне.

Та закивала кудряшками, совершенно не глядя в сторону моего приятеля.

«Два айсберга и те бы теплей простились, - подумал я.  - Но почему?»   

- Помнишь, в прихожей висела шинель? - спросил меня Бруныч, когда мы вернулись в общагу.

От ликёров слегка сушило. Обдумывая ответ, я налил себе из чайника холодного кипятку и цедил его маленькими глотками:

- Шинель как шинель. К тому же отсутствующего папы.

- Подольше бы он отсутствовал, - буркнул приятель. - А звание? Ты обратил внимание на звание?

- Ну-у, ясное дело!

- Так вот. Ставлю тебя в известность. Это шинель подполковника Лабутенко. А Танька… короче, она его дочь.  

- Ты… это… Так не бывает! - от неожиданности я поперхнулся и даже закашлялся. - С этого места, дружище, подробней, пожалуйста.    

- Подробнее, говоришь, - Бруныч задумчиво глянул в окно. - Если подробнее… Поломалась она, конечно. Но я-то уже просёк, что девочка ведётся, и поставил вопрос ребром. А дальше… ну, сам понимаешь… лобзь! лобзь!  Не помню, как сдёрнул с неё  платье. Чувствую, задышала. Сама уж прильнула. И тут я поднимаю глаза, а там, представляешь  - он - Лабутенко! Ну, ясное дело, не сам, а портрет его. А Танька уже горит вовсю: «Где, - говорит, - у нас тут прячется мужское самосознание?! Предъявите, пожалуйста. Представьтесь по всей форме!» А у меня, ну сам понимаешь… полный упадок «Танюш, - говорю, - а фамилия твоя как?..» Она, как от прокажённого, от меня отскочила: «В чём дело?» Я опять на портрет, как загипнотизированный, уставился… Смотрю, а она уже оделась. Когда успела?

- И что… дальше-то что? Объяснился ты?

- По-твоему, я на идиота похож?! Может, и про БТР ещё надо было ей рассказать?  

Бруныч посмотрел на меня с раздражённым недоумением и вдруг рассмеялся:

- Знаешь, что вспомнил? Только без обиды, дружище. Видел бы ты… - смех его начинал набирать обороты, - видел бы ты своё лицо, когда мы застали вас с Любой на полу в обнимку. Га-га-га! - включил он свои децибелы.

Я тронул отметину на шее и тоже расхохотался:

- Ага! На своё посмотрел бы, когда вы с Танюшкой… вернее уже с мадемуазель Лабутенко прощались.

При чём здесь упомянутый Брунычем БТР?

Дело в том, что по понедельникам студенты сельскохозяйственного факультета посещают военную кафедру, где их называют уже не студентами, а курсантами. Учётная специальность - командиры мотострелковых взводов.

Премудростям боя в современных условиях курсантов обучают упитанные майоры и подполковники.

Выступающий далеко за пределы ремня живот появившегося на четвёртом курсе  преподавателя по технической подготовке общей картины преподавательского состава не портил.

Это и был Лабутенко.

На первом занятии с курсантами нашего взвода он выгнал из гаража БТР со следующими словами:

- Даю вам возможность ознакомиться с боевой машиной. Всё можно трогать, переключать и пробовать, с единственным условием - не ломать!

Впервые мы изучали военную технику, можно сказать, наощупь. По окончании чего подполковник Лабутенко построил нас в три шеренги и «изложил своё кредо»:

- Курсанты! Главное в военной науке - это постоянная практика и старый, но очень надёжный суворовский принцип - делай, как я! Не собираюсь от вас скрывать, что это мой самый любимый принцип, поэтому будьте готовы, что называется, к неожиданностям.

Теперь он диктует, а мы записываем:  

- …С лебёдкой и автоматической подкачкой шин разобрались. Переходим к клиренсу. Кто знает, что такое клиренс? Курсант… - заглядывает в журнал, - курсант Валентик, что означает понятие клиренс и каков он у БТРа?

- Не могу знать, товарищ подполковник! - выкатив глаза из орбит, рапортует Валентик.

Отпрянувший Лабутенко показательно прочищает ухо:

- Дурак ты, братец! Но я тебя подлечу. Обязательно подлечу. Итак! Скажет мне, что такое клиренс… - указка утыкается в Бруныча. - Курсант, я слушаю вас внимательно.  

- Клиренс - есть расстояние от земли до днища. У БТРа он составляет четыреста семьдесят пять миллиметров. - В вопросах, касающихся военной техники, Бруныч подкован.   

- Отлично, курсант! Перенесу это «отлично» в журнал, если теперь вы убедите меня, как говорится, на практике. Вот вам для этого инструмент. Полезайте под днище и измеряйте.

- Разрешите отложить выполнение! - Эстерле мнётся и показательно игнорирует протянутую ему рулетку. - Там… как бы это сказать… там…  

- Выполнять! - прерывает его подполковник. - Делай, как я!

Упав на объёмный живот (перед занятием по технической подготовке мы все переодеваемся в казённые  комбинезоны), Лабутенко, резво загребая руками, заползает под БТР, но вдруг замирает и начинает пятиться. При этом он негромко, но довольно отчётливо матерится.  

Причина, поколебавшая суворовский принцип, оказалась на удивление проста. Дело в том, что перед  самым началом занятий по учебному плацу слонялась бездомная собаченция, которую жалостливые курсанты подкормили, кто чем мог. У кого-то оказалось в кармане печенье, у кого-то конфета. В знак благодарности псина навалила под БТРом кучу, которая и оказалась сейчас перед самым носом у подполковника.

Курсанты в последних рядах хихикают.  В передних - прячут улыбки, но делают это так плохо, что лучше бы уж не прятали.

- Становись!

Указка опять упирается в Бруныча.

- Курсант, ваш безобразный поступок ничем нельзя оправдать.

- Това… товарищ подполковник!.. - Бруныч изо всех сил пытается сохранить серьёзность, но это уже за пределом его возможностей. - Ведь я не умышленно… я пытался предотвратить…  

- Курсант (далее нецензурно)… вы (далее нецензурно)… поставили преподавателя в заведомо неловкое положение. Так вот! Довожу до вашего сведения, что теперь вам придётся не с бабой спать, а с учебником по моей дисциплине! Надеюсь, вы понимаете, о чём я вам тут толкую?  

- Не совсем, товарищ подполковник. С дисциплиной ещё ни разу не спал!  

- Молчать! Отвечать по уставу!

- Есть по уставу! Так точно!

- Ваша фамилия, курсант?

- Киселевский.

Взвод оживляется. Ясное дело, что Бруныч не Киселевский, и всем уже интересно, что будет дальше.  Лабутенко подходит к столу и раскрывает журнал:

- Курсант… как… как вы сказали, ваша фамилия?

- Киселевский.

- Таковая в учебном журнале отсутствует!

- Товарищ подполковник, сейчас я вам всё объясню. В учебном журнале я значусь под фамилией Эстерле. А  Киселевский - это мой творческий псевдоним.

- Как это значишься? Как это, мать-перемать! - лицо у преподавателя  становится даже не красным, а тёмно-лиловым. -  Какой это хрен?! (далее нецензурно) Тво… творческий?!

- Понимаете… я свободный художник, товарищ подполковник…

- Ах, он свободный! Художник он, мля! И псевдоним в придачу! («псевдоним» подполковник произносит с ударением на «о»). Взво-од! Станови-ись! Сми-ирно! За некорректное поведение и попытку срыва практического занятия по технической подготовке объявляю курсанту Эстерле строгий выговор! Вольно!

- Почему Киселевский? - толкаю приятеля в бок.

- Не знаю. Понесло меня что-то. Вообще-то я до последнего был уверен, что к следующему занятию фамилию мою он точно уже не вспомнит.

- Ага! Теперь уж, скорей, не забудет.   

В вопросах, касающихся военной техники, Бруныч ориентировался прекрасно, но это ровным счётом не значило ничего. Подполковник - лицо у него при этом было донельзя довольное - подлавливал незадачливого курсанта на мелочах. Для появления в журнале оценки «неуд» этого было вполне достаточно.    

Приятель противостоял - штудировал учебник, взывал к справедливости, спорил. Напрасный труд! Преподаватель в своём убеждении уничтожить насмешника был непоколебим.

На пике этого противостояния как раз и случилось наше знакомство с Татьяной и Любой и, соответственно, поездка на Кукковку.

- Он тут вовсю меня имеет, а я… получается, что… получается, я бездействую?  -  После очередной пикировки с мстительным подполковником Бруныч задумался. - Конечно, она его дочь… - размышлял он вслух. - Но, знаешь, мне кажется, что я ей всерьёз понравился. Короче, пора мириться.

Я отреагировал скептически:

- Представляю, как у подполковника Лабутенко отвалится челюсть, когда он узнает, кто претендует на руку и сердце его единственной дочери. Тема такая, что и Шекспир не побрезговал бы!

- Не гони лошадей! - огрызнулся Бруныч. - Она говорила, что в лестехе на бухгалтера учится. Это здесь рядом. И я - даже не пытайся меня отговаривать! - отправляюсь туда прямо сейчас.

 - Погоди, старина! У нас впереди ещё стрельбы. - Я ткнул в расписание. Разговор происходил в коридоре военной кафедры. - И, кстати, зачётные. Что мне сказать Кирюхину, если он про тебя вдруг спросит?

- Га-га! - оживился приятель. - Скажи ему, что я задерживаюсь у подполковника Лабутенко. Сдаю материальную часть.

Вечером Бруныч рассказал мне в подробностях о встрече с Татьяной:

- Короче, в лестехе я её сразу вычислил. Вызвал с занятий. Ну… приобнял, конечно. Смотрю, реагирует правильно. «Поехали!» - говорю. Она занервничала: «Куда?» - «К тебе, - говорю. - Куда же ещё? Сейчас или никогда!» Она мне: «Сейчас не могу. Две пары ещё…» Я ей: «Смеёшься ты, что ли? Поехали быстро!» Поймали, короче, такси и на Кукковку. В квартире я её сразу предупредил: «Чай-кофе потом». А она, представляешь, царапаться начала. Не даётся, и всё! «Что, не по правилам?» - спрашиваю. Она мне: «Ага! Вы, парни, всегда так - убалтываете доверчивых девушек на быстрый секс, а как получили своё, так сразу в кусты». Я ей: «Ты где тут кусты видишь? И вообще, - говорю, - может быть, это у нас серьёзно?» Она… ты не поверишь!.. в лице моментально переменилась: «Ты правда, - говорит, - считаешь, что это не просто так?» - «А разве у нас может быть по-другому?» - изображаю неподдельное возмущение, а сам её в спальню, можно сказать, волоку силой. Короче, сдалась. И знаешь… - Бруныч немного смутился, - не думал даже… Девица - порох! Кудряшки летают. А я, не поверишь, старик, на портрет её папаши уставился, и чувством восстановленной справедливости ну просто переполняюсь!  

Роман их продлился недолго по двум причинам.

Первая (сам Бруныч её категорически отрицает) заключалась в том, что у нашего учебного взвода поменялся преподаватель по технической подготовке. От подполковника Лабутенко нас передали майору Кирюхину. Оценки у Бруныча, соответственно, выправились. Майора Кирюхина мы уважали хотя бы за то, что он не был так безразмерно упитан, как все остальные офицеры кафедры. К тому же у него присутствовал, пусть не всегда понятный, но бодрый армейский юмор.  

О второй причине он рассказывал мне со смехом, но тревога в глазах его всё же порой мелькала:

- У неё, понимаешь, идея-фикс. Вот уже две недели, как хочет познакомить меня с родителями. Уж очень, мол, они беспокоятся, где это вечерами пропадает их любимая дочь.   

- Давно пора! - Мысли Татьяны показалась мне не лишёнными смысла. - Тем более что с одним из родителей ты уже, можно сказать, знаком.  

- Га-га! - хохотнул приятель. - Конечно, она секс-бомба…  

- Вот именно! А что ещё гладиатору нужно?

Татьяна мне нравилась хотя бы тем, что чувство её к Виктору было искренним.  

- Свобода дороже, - не согласился он. - Но, как бы то ни было, расстаться нужно красиво.

- Красиво, по-твоему, это как?

- Должна быть легенда. Правдоподобная, как скала. Впрочем, как скала не обязательно, но убедительная.

- И эта легенда, я так понимаю, уже готова?

- Ты поразительно догадлив! - усмехнулся Бруныч. - Личная встреча не обязательна. Лучше по телефону. У тебя двушка есть?

- Сейчас посмотрю.

Порывшись в карманах, я протянул ему монетку достоинством в две копейки. Затем мы спустились на первый этаж общежития, где был телефон-автомат.

Бруныч набрал номер.

- Танюша, привет! Нет! Сегодня никак. И вообще… я должен тебе сказать… Ты только не перебивай и выслушай до конца. На меня объявлена охота. Да! Настоящая! Это не шутка. Карточный долг. Понимаю, что не смешно. Нет! Ты не можешь помочь. Что? Га!.. Ну что ты! Папа тем более! Не хочу никого втягивать. Огромные деньги. Поймают, убьют! Не ищи меня, слышишь. Ещё раз говорю - не шутка! Уезжаю сегодня же. Куда, не могу сказать. Да, даже тебе! Ты что там - плачешь, что ли? Послушай, не надо. Зачем?.. Что? Почему подлец? Как только отыграюсь, так сразу же тебе позвоню. Не надо? Что значит не надо? Ну, ладно…  Тогда прощай! Всегда тебя буду помнить! Уф!.. - Бруныч повесил трубку.  

- Всегда буду по-омнить! - передразнил я его интонацию.  - Эх, ты! Такую девчонку обидел.

- Старик, надо вовремя включать тормоза! К тому же в мои планы не входит знакомство с её папашей. Га-га!..  - Витька зашёлся от смеха, но смех этот показался мне не таким уж весёлым.

Петрозаводск городок компактный, однако с Татьяной мы больше никогда и нигде не пересеклись.

Что же касается конфликта с подполковником Лабутенко… По мнению Бруныча, он был исчерпан. Мнения подполковника Лабутенко никто не спрашивал.

Дулепов освоил гитару и сразу запел.

Способности к музыке у него оказались феноменальные. Плюс память, конечно. Понравилась песня - и тут же её поёт. На лестничной клетке, на кухне, да, собственно, где угодно. Особенно любит петь из Высоцкого, Визбора и Окуджавы. Не брезгует и Розенбаумом. Порой на его музыкальные вечера слетаются с этажей девчата.   

- Бабочки… на огонёк, - счастливо улыбается Лёхик.

- Не бабочки, а моли, - поправляет Бруныч. - Невзрачные они все какие-то.

Но Бруныч не прав. К примеру, Галина с филфака. Ну… нижняя челюсть немного вперёд. Но не настолько же!.. Тем более что всё остальное на месте. И голос чудесный. Прижмётся к Дулепову плечиком и выводит - «дерева-а вы мои, дерева-а…»

Устроившись на подоконнике лестничного пролёта, мы часто поём втроём. Шествующие мимо агрономши придирчиво рассматривают Галину. В глазах их насмешливая тревога - как это однолюб Дулепов им изменяет? Единственная Людка Трусевич - пройдёт и не взглянет. Да если бы и взглянула, что толку? Ни одного стихотворения не посвятил ей поэт. Обидно!  

Всё чище сливаются голоса, всё откровеннее прижимается к музыканту плечико. Ещё день-два, и я в их компании лишний. Но тут, как это обычно случается, вмешалась тёмная сила.

- Лёшечкин, - позвала она, перегнувшись через перила.  - Розетка искрит. Помощь твоя нужна!

Сунув гитару мне в руки, Дулепов понёсся наверх, перепрыгивая через две ступеньки.   

- Э-э! Не споткнись! - обеспокоился я за приятеля.

Так продолжалось три дня подряд: «Лёшечкин, лампочку… Лёшечкин, шпингалет…» Кончилось тем, что Галина, соскользнув с подоконника, исчезла и больше не появилась.

Эх, дерева вы мои!

А «тёмная сила» проходит теперь и сухо кивает. И не зовёт уже больше своего верного Лёшечкина. Лампочки, тумбочки, дверцы и всё остальное у «силы» в полном порядке.

- Что она о себе возомнила! - негодует Дулепов. - А я ведь Галине уже и стихи посвятил.

- Прочти, - попросил я.

И он прочитал по памяти:

Галя - безветрие моря.

Галя - всегда тишина.

Это с греческого, я не спорю,

А по-русски, наверно, волна.

Я ловлю за улыбкою милой

Ваш открытый восторженный взгляд…

Галя, Галечка, Галя, Галина,

Нашей встрече я рад и не рад…

- Читал ты ей?

- Нет. В универе листок передал. В смысле, автограф. Фыркнула и вернула. А ведь почти уже клюнула. - Он уставился в пол и заворочал глазами.

- Галя, Галечка, Галя, Галина, нашей встрече я рад и не рад… - передразнил я его с завыванием на манер Ахмадулиной. - Ха-ха! Да потому что враз она просекла, что не рад ты ей! А Волковой - рад. И несёшься к ней с низкого старта.

- Жалеть-то особо не о чем! - отмахнулся Дулепов. - Ты видел, какой у неё прикус! Я, если хочешь знать, выше груди и глаза поднимать боялся.  

- Да брось ты! - попытался я его урезонить. - Прикус - это такая мелочь, которую со временем просто перестаёшь замечать.

- Ага, - усомнился приятель, - особенно в старости, когда уже плохо видишь.

Решил позаниматься в читальном зале.

Не знаю, как у других, а у меня в пояснительной записке к диплому ещё и конь не валялся. По этому случаю я даже задвинул тренировку по плаванию.

Бруныч с такой постановкой вопроса не согласился:

- Дипломный проект не волк, и в лес, как ты его туда не заманивай, не убежит, - перефразировал он известную пословицу и укатил в бассейн.  

Не раз уже у меня возникало предположение, что диплом его пишется как-то сам собой. Показывал же он мне на днях аккуратно напечатанные листы, и это при том, что печатной машинки в общаге нет даже у коменданта.  

К походу моему в читальный зал присоединился Дулепов. Сидим. Обложились литературой. Выписываем. Корпим.

Шкет за соседним столом листает томик поэта Рождественского.

- Изменяешь родоначальникам русской поэзии, - говорю ему.

- И с кем? С поэтом-песенником! - поддерживает меня Дулепов.

- Рдасширдяю крдугозорд, - картавит, потрясая указательным пальцем Шкет. - А песенник это даже не плдохо. Блдиже к нардоду.

Библиотекарша шипит: «Тише, товарищи! Тише! Вы мешаете всем остальным работать!»

- К тому же Роберт свой парень, - не обращая на неё внимания, продолжает Шкет. - В нашем универе учился.

- Всего лишь какой-то год, - хмыкает Лёхик.   

Я вспомнил лопоухое фото поэта в фойе перед актовым залом и краткую под ним запись - …принят в таком-то году… отчислен, в связи с поступлением в Литературный институт, в таком-то. И, собственно, всё.

- Не скажи, Лёха, не скажи! Не каждому, знаешь ли, памятные доски при жизни прибивают вот такущими дюбелями. - Шкет неприличный жестом показывает размер дюбеля. - Да ещё и с Куусиненом на одной стене. Да и, собственно, давно уже пора разобраться, кто такой этот Куусинен? - Скосив глаза на библиотекаршу, Шкет начинает хихикать. - Каламбур, мужики! Раз уж назвали универ его именем, то все мы получаемся «куусинята».

Я поддержал:

- Куусинята - это которые не пьющие. А пьющие - куусинюги.   

Давимся хохотом.

- Тс-с-с! - негодует библиотекарша. - Как вам не стыдно?! В коридор идите смеяться.

- Хорошая мысль! - Шкет поднимается и возвращает ей книгу. - Спишите с меня, пожалуйста.   

Перемещаемся в фойе к большой деревянной статуе рунопевца.

- Вот вам кандидатура более достойная, чем Куусинен. - Шкет уважительно похлопывает по деревянному кантеле.  - Но так как этот северный скальд - лицо безымянное, то универ его именем назвать невозможно. Но именем Лёнрота можно было бы! А что?! Серьёзный учёный. Подвижник! Собиратель «Калевалы». Что ни говори, а университет имени Куусинена - это всё-таки пошло.

- Хорош болтать! - морщится Лёхик. - Отчислят, и пикнуть не успеешь.  

- И кто же меня, интересно, отчислит, когда я уже в плане выпуска? - искренне удивляется Шкет. - Ленин нам что завещал? Учёт, планирование и строгий контроль! Время стукачей закончилось. Мы свободные люди и живём в свободной стране. Просто не все ещё это поняли. Говорим, что хотим. Не боимся! Родители наши боялись, а мы уже нет.  

- Хочешь сказать, КГБ не работает? - спрашиваю.

- Работает, конечно, - Шкет на мгновенье задумывается и чешет затылок. -  Вот только не надо мешать им работать. На площади со всякими идиотскими плакатами выходить не надо.

Лёхик замахал на него руками, и мы возвратились в читальный зал.

- Предлагаю прогуляться на Зайцева, - предложил Дулепов.

- Зачем?- спросил я.

- После нашего разговора о Рождественском я заинтересовался, где он проживал. Оказалось, в пятой общаге.

 «Пятёрка» - старейшее общежитие универа, с печным отоплением. Теперь там обитают проштрафившиеся студенты и слушатели «подгот» - подготовительных курсов.

- Вот что ещё я выяснил, - информировал он по дороге.  - Роберт в нашем университете учился с пятидесятого по пятьдесят первый. Получается, более тридцати лет назад. Говорят, что там ещё работает вахтёрша, которая должна его помнить.

В достоверности информации я усомнился:

- Три с лишним десятка лет просидеть на одном табурете?

Обшитое вагонкой общежитие, выкрашенное в свежий салатный цвет, смотрелось вполне прилично. Вокруг в беспорядке берёзы и сосны. Через дорогу - Онежское озеро. Отчего бы и не рифмовать тут про «притяжение костра на пустом берегу»?

- Кудыть? - приподнялась на вахте завёрнутая в платок бабуля.  

На сизом её носу зияла внушительная, с подстриженной растительностью бородавка. Другая, размером поменьше, расположилась на выдающемся вперёд подбородке.

- Бабушка, - решил говорить, как есть, - мы просто хотели взглянуть… в смысле, посмотреть ту самую комнату, в которой когда-то проживал известный советский поэт Роберт Рождественский.

- Хотели они! А у нас, между прочим, тут пропускной режим! Вы, собственно, кто и откуда?  

- Мы, собственно, корреспонденты из молодёжной газеты, - неожиданно вклинился в разговор Дулепов. - Пишем цикл статей об известных людях, имеющих отношение к нашему городу. В этот раз о Рождественском. Если вы знали его лично, то и о вас непременно напишем. Воспоминания от первого, как говорится, лица. Так что подфартило вам, бабушка.  

Я посмотрел на него с восхищением - Лёхик, всегда такой честный, поймал вдруг пьянящий кураж вранья.

- Подфрантило так подфрантило, - усмехнулась старушка. - А документы у вас имеются?

- А как же, вот корреспондентское удостоверение, - я вынул из внутреннего кармана корочки участника зональных соревнований по морскому многоборью и сунул их вахтёрше под самый нос.

Пока она вооружалась очками, удостоверение вернулось в карман.

Дулепов достал блокнот и что-то в него записал. При виде блокнота старушка преобразилась:

- Помню ли я Роберта? - имя прозвучало с ударением на «е». - Да как же его не помнить? Угрюмый. Ни с кем не водился. Ходил тут и всё бубнил: бу-бу-бу да бу-бу-бу. Шапку свою нахлобучит по самые брови и ходит.  

- Попали мы, похоже, на нужную нам старушенцию, - толкнул я Дулепова.

- Ась? - вахтёрша прервала рассказ и посмотрела недоумённо. - Не даёте договорить, молодые люди.

- Почему же не даём? Даём! Только, может, вы путаете его с кем-то? - спросил я.

- Не-е! Такого не спутаешь! - усмехнулась вахтёрша. - Он ведь особенный был. Чем особенный? Да тем, что почти не пил. А я ведь тогда молодая ещё была. Не то чтобы писаная красавица, но симпатишная. Кадрились ко мне студентики.

Она приосанилась.

- Зазывали. А как же без этого? А он всё один да один. Но тоже ухаживал. Правда, робко. Подходит, бывало, и просит: «Подогрейте-ка мне, Панечка, чаю». И копеечку на вахту кладёт. А Панечка - это я. Эх, думаю, малахольный, на что мне твоя копеечка? А чайник мы вот тут - в уголку кипятили. Тут печка стояла. А сломали её, когда пожар приключился. Давно сломали.     

- Выходит, не нравились вы Роберту? - ударение я тоже поставил на «е».  

- Хе! - бабушка смущённо заулыбалась, обнажив потускневшие металлические коронки. - Скажете тоже! Дала бы, так может, и понравилась бы. Помнил бы Паню! А теперь-то он вона куда взлетел! А бубнит всё так же. Нет, запомнила я его хорошо. Такого не спутаешь.

- Понятно, - подмигнул мне Дулепов. - Так комнату можно его посмотреть?

- А точно вы из газеты? У нас тут, знаете, с посторонними строго.  

- Да точно. Не сомневайтесь. Могу удостоверение оставить. - Я потянулся в карман за  корочками.

- Идите уже, - отмахнулась вахтёрша. - На втором этаже перед самой лестницей дверь. Это и есть его комната. Тока там эти… шалопаи живут. Постучите сперва.

Двое парней, находящихся в комнате, встретили нас настороженно.   

- Что надо? - поднялся навстречу сутуловатый очкарик в спортивном костюме.

Мы объяснили.

- Рождественский? Ха! Опять баба Паня чудит.  

- Мы это… - замялся Лёхик. - Мы глянем и сразу уйдём.  

- Вам жалко, что ли? - вопрос мой прозвучал неожиданно резко.

- Смотри-ка ты, глянут они… - с вызовом уставился на меня очкарик.

- Родители не учили тебя, что грубить - это плохо? - спросил я.

Второй обитатель комнаты, глядя куда-то вверх, подошёл и неожиданно сильно ударил меня в подбородок. Я инстинктивно оттолкнул его и, приняв боксёрскую стойку, приготовился к новому натиску. Но вышло совсем не то, чего я ожидал - ударившись головой о стену, парень осел на кровать и сдавленно застонал.

- Э-э!.. Что ты творишь?! - Очкарик, испуганно округлив глаза, буквально на мне повис. - Он инвалид по зрению! Почти ничего не видит!

- Откуда же я мог знать?! - Честно сказать, мне стало немного не по себе. - Мои извинения, старик. Но зачем же ты так? Зачем с кулаками?..

- Ты ударил слепого и сам ослепнешь! - немигающие глаза уставились мне в переносицу.

Что я наделал?! Краска стыда залила лицо.  

В стремлении хоть как-то загладить вину я пригласил этих двух парней в пивбар.

- Без обиды, ребята… пиво люблю, хоть убейте! - очкарик осушил свою кружку и сразу схватил вторую. - А с этим Рождественским нас просто уже достали. Где спал? А сохранилась ли кровать? А что здесь поэтом было написано - какое известное произведение? Ходил ли по комнате, когда сочинял? Ну откуда мы можем про это знать? Ходил, говорю! А в туалет во дворе ещё как ходил! Показать куда? Обижаются.  

Народу было немного, и я подозвал скучающую барменшу:

- Повторите, пожалуйста. И, если можно, только пиво. Закуски достаточно.

К пиву здесь в обязательном порядке подавались нарезанная крупно селёдка, кусочек чёрного хлеба, половинка яйца и холодная варёная картофелина. Барменша, поджав недовольно губы, кивнула.

- А Паня, вахтёрша эта… врёт она всё! - вступил в разговор слепой. До этого он всё время молчал.

Очкарик прикончил вторую кружку и потянулся за третьей.

- Кого она может помнить? - продолжил слепой. - Себя-то в зеркале узнаёт через раз. А этот… Рождественский ваш, он ведь… так себе поэт. Из современных Юрий  Левитанский да и тот же Давид Самойлов поинтересней будут.

- Но они-то в Петрозаводске не жили. А у Рождественского есть хорошие, по-настоящему сильные вещи. Неужели и «Реквием», по-твоему, это плохо? - неожиданно для себя я вступился за автора, к которому до этого дня был в общем-то равнодушен.

- «Реквием»? Да. Согласен. Душу царапает. А вообще-то поэзия - дело вкуса.

Барменша с выражением лица «больше не беспокоить!» принесла заказ. Сдув пену с запотевшей кружки, в разговор включился очкарик:

- Вот именно - вкуса! Вы Бродского, к примеру, читали. Где? В самиздате, конечно. Вот он, на мой взгляд, гораздо значительней всех этих Вознесенских,  Евтушенко и прочих соблазнённых властью поэтов.   

- Странное дело, - заметил Дулепов, - те авторы, которые публикуются в самиздате, по каким-то непонятным законам становятся известными и значительными.

- Всё тут как раз понятно! - оскорбился очкарик. - Самиздат ничего не навязывает. Читатели либо принимают автора, либо нет. А принимают, это значит, перепечатывают и раздают знакомым. Вот вашего Рождественского перепечатывать наверняка не стали бы.  

- Но это ещё не значит, что Бродский - поэт, а Рождественский - не поэт, - не согласился Дулепов.  

- Будет вам! - вмешался слепой. - Да и кто такой Бродский?

Прощаясь, мы пожали друг другу руки. Рассчитываясь, я попросил барменшу принести для парней ещё пару бокалов пива.

- Только с закуской, - жёстко сказала она.

«До стипендии капитала не хватит», - подумал я, но всё-таки доплатил.

- Мыслящие ребята, - заметил Дулепов, когда мы вышли.

Перед самой общагой он придержал меня за рукав и спросил:

- Ты вспомнишь хоть одно стихотворение Рождественского?

- Смеёшься ты, что ли? Возможно, какие-то строки и вспомню. Не больше.   

- А хочешь, прочту тебе то, что однажды меня зацепило по-настоящему?  

- Хочу.

И он  прочёл:

Я, как блиндаж партизанский, травою пророс.

Но, оглянувшись, очень отчетливо вижу:

падают мальчики, запнувшись за мину,

как за порог, наткнувшись на очередь,

будто на ленточку финиша.

Падают мальчики, руки раскинув просторно,

на чернозем, от безделья и крови жирный.

Падают мальчики, на мягких ладонях которых -

такие прекрасные, такие длинные линии жизни.

Тренировка окончена. В трюме баржи пьём чай с аскорбиновой кислотой и травами. Травы приносит тренер. Он же их и заваривает каким-то особым способом.   

Сегодня восемь километров надо было выбежать из тридцати двух минут. То есть каждый километр преодолеть меньше чем за четыре минуты. Все, кроме Мишки Бомберга, уложились. Он недоволен собой и выражает это громкими восклицаниями:

- И зачем только Экало меня терпит?! Когда уже, наконец, выгонит? Плаваю, как бревно. Бегаю хуже всех.

- Нормально ты бегаешь, - успокаивает его Серёга Мохов. Он бывший лыжник-марафонец и сложен, как древнегреческий атлет. - Четвёртую скорость включать забываешь, а так нормально.

- Он с третьей попробовал сразу на пятую, но что-то пошло не так, - предполагает Кальянов.

- «Десять тысяч он рванул, как на пятьсот, и спё-ёкся!»  - мурлычет под нос Маляревич. У него на все случаи жизни цитата из песен Высоцкого.

Бомберг взывает к вошедшему тренеру:

- Александр Леонтьевич, я что, окончательно безнадёжен?

- Миша, ну зачем же сразу так мрачно? Почему окончательно? Ты, главное, тренируйся. У металлургов вся сила в плавках, а у тебя в тренировках.

- Вы тоже смеётесь надо мной, Александр Леонтьевич! - досадует Бомберг. - Нехорошо это. Вы всё-таки тренер.

- Ну-у… - пытается выправить ситуацию Экало, - может быть, тебе не в спорте, а в чём-то другом попробовать себя реализовать?

- Я в шахматы в детстве играл, - оживляется Бомберг.  - И даже учебу забросил, так хорошо у меня получалось. Отец относительно учёбы занервничал и спросил меня напрямик: «Планируешь стать чемпионом?» Я говорю: «Чемпионом - недостижимо. Гроссмейстером - запросто». Тогда он посмеялся и говорит мне: «Раз чемпионом не станешь, то и смысла в таком увлечении нет!» С тех пор я про шахматы и думать забыл.  

- Погорячился ты, Мишка, - сочувствует Бруныч.

- Гадом буду, погорячился! - смеётся Кальянов.

- «Мы сыграли с Талем десять партий - в преферанс, в очко и на бильярде. Таль сказал, такой не подведёт!» - напевает Игорь.

Мохов, поигрывая рельефной мускулатурой, хохочет и близоруко щурится. Однажды, вот так же прищурившись, он жестоко избил в ресторане двух офицеров, которые в адрес совершенно незнакомой ему женщины отпустили похабную шутку.

- Пойдём, кислородом подышим, - предлагает мне Бруныч.

Вылезаем на палубу. Бомберг за нами следом. Он возбуждён и жаждет общения:

- Вот вы надо мной потешаетесь. Постоянно! А я, между прочим, знаю почему. Да! Знаю! Потому, что я еврей.

- Да брось ты, Миха! - говорю ему. - Я вообще-то к людям еврейской национальности со всем моим уважением. Но только до тех пор, пока они не начинают рассказывать о том, какие они умные и талантливые.

- Ну вот, - недовольно морщится Бруныч, - еврейского вопроса нам только и не хватало.

- Да, умные! Да, талантливые! - горячится Бомберг. - Вот Маляревич из Высоцкого чуть что напевает. А ведь Высоцкий, между прочим, наполовину еврей.

- Высоцкий по отцу еврей, - говорю. - Между тем как еврейство у вас передаётся по материнской линии. Ведь так же?

- Ерунда! - отмахивается Бомберг. - Нравится тебе или нет, но все знаменитые наши учёные, артисты и музыканты на девяносто процентов евреи!

- Многие из них не такие уже и евреи - в синагогу не ходят, языка не знают. Ну а то, что евреи внесли значительный вклад в науку и культуру, отрицать глупо. Но знаешь, неплохо бы разобраться, все ли из этих девяноста процентов обрезаны.

- Напрасно смеёшься над нашим обрядом! В смысле гигиены это очень даже полезно.

- Никто не смеётся. Обрядовость - дело серьёзное! В одном из африканских племён новорожденным девочкам удаляют, к примеру, клитор.  

- Извращенцы! - У Бруныча недоверчиво вытягивается лицо.   

- Превращают несчастную женщину в бесчувственную машину! - негодует Бомберг. - Но вы меня перебили. А я-то совсем о другом хотел вам сказать.  

- Да знаем мы, знаем, Мишка! Ты хотел нам сказать, что евреи - это избранный богом народ. Так ведь никто и не спорит. - Бруныч заботливо поправляет на голове у него спортивную шапочку. - Бомберг Михаил Шмульевич среди всех многоборцев самый, конечно, избранный.

Из трюма появляется голова Экало:

- Эй, парни, хорош тут лясы точить! Давайте на перекладину! Сегодня подтягиваемся на выносливость. Победителю двадцать талонов в диетстоловую.

У Бруныча уникальная способность - просит сказать какое угодно слово и тут же называет количество букв, его составляющих. Слова мы подбираем самые заковыристые, но он не ошибся ещё ни разу. На вопрос, как это у него получается, отвечает, мол, ничего особенного, счётная машинка в голове срабатывает сама.     

Ещё он довольно цепко играет в шахматы. Закончил математический класс, где эта игра считалась обязательной дисциплиной.

Сегодня предложил сыграть и громит меня по полной программе. Я упираюсь и уповаю на проходную пешку.

- Шах! - белый слон разрушает иллюзии.

Заходят Дулепов и Макс.

- Слышали новость? - У Макса растерянная улыбка. - Котя сошёл с ума.

- Да ладно!

- Плохая шутка.

Бруныч предлагает ничью. Я, облегчённо вздохнув, сметаю с доски фигуры.  

- Ага… хорошо бы шутка, - Макс мрачен. - Вчера его в комнату принесли младшекурсники. Мы думали, что он, как обычно, напился и до утра отоспится. Утром собираемся на занятия. Я ему - Котя, Котя! Молчит. Сопит. Из универа вернулись, а он в той же позе. Только расчёску грызёт. Да так, что зубцы отлетают. И дышит прерывисто, с хрипами. Ректору говорю, что-то с Котей не так. «Скорую» вызвали. Те его сразу в больницу.  

- В какую?

- В республиканскую.  

- А с чего ты решил, что он с ума сошёл?

- Расчёску грыз так, что зубы крошились! Глаза приоткрыты, а реакции - ноль.

- Макс, ты не всё знаешь, - вклинивается Лёхик. - Котя вчера упал и сильно ударился головой. Мне Зелепукин рассказывал. Он в коридоре курил, а Котя спускался по лестнице. Пьяный в дымину. Полез обниматься к какой-то девице. Та увернулась. Он потерял равновесие и улетел в пролёт. Вниз головой. Лбом о ступени, короче. Зелепукин  попытался его поднять. Да куда там! Кабан под сто килограмм! Тогда он из ближайшей комнаты позвал первокурсников. Те его за руки за ноги притащили, кинули на кровать и сразу ушли.

Вечером «гладиаторы» толпились в приёмном покое нейрохирургического отделения.

Дежурная медсестра попросила соблюдать тишину и сообщила следующее:  Константин Июдин прооперирован час назад. Операция серьёзная - трепанация черепа. Диагноз: ушиб головного мозга. Повреждены участки левой лобной доли. Последствия непредсказуемы. Состояние больного стабильно тяжёлое.

Следом за медсестрой появилась мать. Она прижимала к лицу ладони, и слёзы струились сквозь пальцы:

- Эх вы! Да разве же вы друзья? Оказывается, Костя пил! А вы… зачем вы от нас, от родителей, это скрывали? Теперь вот из-за того, что вы молчали, мы потеряли сына! Врач мне сказал, что он уже никогда!.. Вы слышите, никогда не будет таким, как прежде!  

Махнула рукой и ушла.

Вернувшись в общагу, набились в 213-ю.

- Да разве могло это кончиться как-то иначе?! - угрюмо сказал Дулепов. - С другой стороны, за эти четыре студенческих года Котя прожил такую жизнь, какую другой человек и за сорок не проживает.  

- Ты это к чему? - усмехнулся Макс.

- К тому, что он превысил лимит. Заигрался! Сейчас объясню. В индийской религиозной философии есть такое понятие - карма. То есть у каждого человека, да что там, у человека! - у каждой букашки имеется свой, отпущенный свыше предел. Превысить который нельзя!

- Да брось ты тут сказки рассказывать! - отмахнулся Ректор. - Индусы за пять тысячелетий своей культуры написали одну лишь понятную книгу - «Камасутру». А всё потому, что философия в ней простая - мужчине и женщине необязательно должно быть удобно, но обязательно хорошо.

- Ты лучше мне ответь на простой вопрос, - Дулепов недовольно поморщился. - Мысль материальна?

Ректор озадаченно хмыкнул:

- Может, для тебя и материальна. А у меня вот попробовать её на ощупь ни разу не получилось.  

- Напрасно прикалываешься. Материальна! Да-да! Обсмеять можно всё, что угодно. Вот взять экстрасенсов…

- Слушай, Лёха… экстрасенсы, экстрасексы, - вклинился в разговор Бруныч, - Котя-то тут при чём?

- Как это при чём? При всём! Вы же договорить не даёте!

- Так договаривай, - разрешил Макс.

- Спасибо! Договариваю! Скажите мне, сколько у Кости было женщин? Не досконально, конечно, примерно хотя бы?

- Примерно полста, а может, и больше.  

- Вот именно - может и больше! И что же вы думаете, все они счастья ему желали? Ведь он же как - поматросил и бросил.  

- Какие-то, безусловно, желали, - предположил я. - Женщины бывают благодарны.

- Пусть так! - перебил Дулепов. - Но большая часть их желала ему всех мерзостей мира. И, стало быть, мысли у них были чёрные! Вот и случилось с ним то, что случилось! Какое вам ещё подтверждение материальности мысли нужно?

- Бред! - Ректор зевнул. - С таким здоровьем, как у Коти, пить можно было до девяноста лет. Тут случай!

- Да нет же, говорю вам! - глаза у Дулепова возбуждённо забегали. - Случайностей нет! Все мы живём в своей карме - жизненном коридоре, вырваться из которого невозможно!

- Ну и живи в своём коридоре. - Ректор поднялся. - А я в своём коридоре спать пойду. У тебя, Дулепов, каша в голове невообразимая.

- Вот, вот! - Макс покрутил у виска пальцем. - Всё в кучу! И женские обиды, и карму, и материальные мысли.

- Ну как же вы не поймёте?! Есть тонкие миры. И в этих тонких мирах отражается наша жизнь. И всюду взаимо-связь!

Он что-то ещё продолжал говорить, но «гладиаторы» уже потянулись на выход.

«Котя, дружище! - подумал я, оставшись один. - Ты выживи только…»

Военные сборы.

Палаточный лагерь.

Преподаватели военной кафедры - наши майоры и подполковники - в наскоро сбитых из неокрашенных досок классах читают теорию. Здесь они на вторых ролях. Реальная власть у офицеров из районного гарнизона.  

- Р-раздолбаи, в шеренгу по три! - срывающимся тенором строит соседей-филологов гарнизонный старлей. - Устрою я вам филологию, зайцы трипперные! (далее нецензурно). Я научу вас р-русское слово любить!   

Облачившись в казённые гимнастёрки, мы сразу же разделились на две категории - сержанты и «пиджаки». Сержанты - это те, у кого на погонах лычки и в прошлом, соответственно, срочная служба в армии или на флоте. Без лишних эмоций они привели себя в надлежащий вид - побрились, надраили сапоги и подшились.

Пока «пиджаки» разбирались, как быть с неразрезанными портянками и как подшивать подворотнички, сержанты, покуривая, расположились немного поодаль и предались армейским воспоминаниям. Судя по долетавшим до нас пассажам, все они были героями.

Уединившись, вынул из внутреннего кармана письмо Олеськи. В нём фотография. На обороте надпись: «Люблю, жду…» Разглядываю каждую чёрточку. Ещё раз переворачиваю и читаю. Олеська, милая Олеська, неужели ты ждёшь меня?!  

Появляется Бруныч. Гимнастёрка ему явно мала, пилотка напротив - почти закрывает уши.  Скрытно, чтоб он не заметил (непременно ведь обсмеёт), убираю фото в конверт.

- Ты смахиваешь на пленного немца, - говорю.

- Га-га! Так я же и есть немец. И судя по тому, как нас здесь содержат, скорей всего, пленный.  

- Что новенького? - трое суток я был в наряде на танкодромной вышке и не в курсе последних событий.

- Да так… ничего особенного.  Комбат застукал Рожкова с Загурским за вечерним бухлом. Бутылки конфисковал, а утром перед строем приказал их разбить. Советы, конечно, смех. «Мне тоже, ребята, весело, - говорит комбат, а сам серьёзен. - А знаете почему? Потому что это не осколки, это дипломы этих двух олухов тут лежат!» Загурыч с Рожком, конечно, притухли. Но вроде бы всё обошлось. Обоим по трое суток гауптвахты. Потом до окончания сборов в строительную бригаду.

- Повезло. А комбат, выходит, нормальный мужик оказался.

- Это он с виду грозный. Но слушай, что было дальше. Чудик один с истфака дёрнул у парней из соседнего взвода сухпай - тушёнку, рыбные консервы и всё такое. По ночам пировал сам на сам. Недолго. Разоблачили, короче. Комбат его перед строем поставил и объявляет: «Курсант, вы вор!» Тот петухом орёт: «Никак нет!» Комбат продолжает: «Вы обокрали своих товарищей! За это с сегодняшнего дня я перевожу вас в то самое отделение, которое вы подло лишили провизии». Чудик этот побледнел и в обморок - га!

- Ничего себе страсти-мордасти!  

- Но и это не всё ещё! Следом выходит доктор Шлатгауэр и объявляет: «Курсанты, у меня для вас две новости - плохая и очень плохая! Начнём, как всегда, с плохой - ваш любимый хлеборез обоср…ся!»  Плац в хохот! Он продолжает: «Теперь переходим к новости очень плохой. Сейчас он на обследовании в госпитале, и если подозрение на дизентерию подтвердится, то будет объявлен режим карантина. Для нас это означает полную изоляцию. По периметру лагеря будет вырыт глубокий ров, и, пока карантин не закончится, все мы будем дружно ходить туда по большому! А закончится он, в лучшем случае, через тридцать суток!»

- Хорошего мало, - уныло озираю периметр лагеря.

- Га-га! - улыбается Бруныч. - Всё нормально! К вечеру выяснилось, что предположение о дизентерии не подтвердилось. Просто этот толстяра объелся халявного масла.

- Курсант, ко мне! - появляется дежурный офицер с повязкой на рукаве. - Да, это я к вам обращаюсь, курсант в панаме.

- Товарищ майор, это не панама, это у меня пилотка такая. - Бруныч пытается быть серьёзным, но у него это, как всегда, получается плохо.

- Пилотка? - офицер поджимает губы. - Ваша задача, товарищ курсант, не смешить противника, а уничтожать его всеми возможными способами.

- Коптёрщик такую выдал. Других, говорит, не осталось.

- Идите к старшине и получите нормальный головной убор. Объясните, что если такового не найдётся, то я сам приду к нему на склад и будем искать вместе. А эту... (далее нецензурно) что у вас на ушах, я выдам ему и объявлю на вечернем построении, что теперь у него такая форма одежды. Исполнять бегом!

- Есть исполнять! - Бруныч разворачивается и уходит.

Достаю фотографию. Слово «люблю» немного подправлено... Но что это я придираюсь к таким мелочам?

Если наш взводный с утра пропускал стаканчик, то занятия в учебных классах, как правило, отменялись. Пошептавшись с преподавателями, он грузил нас на ГТТ и отвозил на числящийся за ним объект - недостроенную танкодромную вышку.

Там капитан Битый разделял наш взвод на три отделения: первое - грибники, второе - ягодники и третье, самое многочисленное,  - строители.

Отделение строителей комплектовалось преимущественно из проштрафившихся курсантов. В обязанность их входило, дружно летая по этажам с вёдрами, раствором и кирпичами, достраивать вышку. По окончании рабочего дня все они были усталые, перепачканные и злые.

Собирателей грибов и ягод капитан инструктировал отдельно. При этом он часто ссылался на выдержки из государственной военной доктрины:

- Курсанты! Кто мне скажет, в чём заключается ваша основная задача? Что? Продержаться на поле боя десять минут? Ответ неверный. Я говорю о задаче в глобальном масштабе. Не знаете? Сейчас поясню. Естественно, не под запись. Информация секретная. Запоминайте! Первая и главная задача советского воина - это укрепление обороноспособности нашей страны. Способов укрепления множество, и все их перечислять мы не станем. Отметим лишь то, что касается непосредственно вас. Здесь и сейчас, собирая для своего командира грибы и ягоды, вы укрепляете его материальную базу. По-армейски это называется тыл! Соответственно, боеспособность вашего командира что?.. Правильно! - возрастает! Далее наступает цепная реакция  - боеспособность одного офицера повышает боеспособность части, в которой он служит. Боеспособность части влечёт за собой, как минимум, усиление боевой мощи дивизии, ну а дальше и армии в целом! Надеюсь, вопросы, даже если у вас они возникали, с этой минуты снимаются окончательно. Азимут направления: северо-северо-запад, главный ориентир - урочище Комариное. Предупреждаю первый и последний раз - курсанты, недобравшие норму лесных даров, неотвратимо пополнят ряды строителей танкодромной вышки. Отделение, смирно! Слушай приказ - с настоящего времени до обеда, то есть до двенадцати ноль-ноль вам надлежит собрать установленную норму грибов и ягод! Вольно! Приступить к выполнению!

- Есть приступить к выполнению! - разобрав корзины, курсанты поодиночке и группами разбредаются по лесу.  

Узнав о том, что курсант Валентик прибыл на сборы с чемоданом рыболовных снастей, комвзвода выделил его в отдельную группу, состоящую, собственно, из одного человека. С этого дня Валентик на озерке, расположенном близ танкодромной вышки,  удил для офицерской ухи окуней.

- В случае отсутствия результата будете утоплены вместе со своим чемоданом, как дезертир! - пряча улыбку, инструктировал рыбака Битый.

Результат не заставлял себя ждать. Окушки ловились. Валентик сиял. Да и как же тут не сиять, если вместо возни с раствором и кирпичами с удочкой в руках отдыхаешь на озере?

- Ну-ну… - с внимательностью хищников наблюдали за счастливчиком с танкодромной вышки строители.

Через пару дней они попросили Валентика помочь со сварочными работами. Защитная маска при этом почему-то не предусматривалась. Через час, нахватавшись «зайчиков», Валентик был слеп, как крот.  С опухшими и слезящимися глазами его уложили на травку, а по приезде в лагерь заботливо отвели в лазарет - специальную, отстоящую отдельно от других, палатку. Кто-то метнулся на кухню и вырезал из сырой картофелины две шайбы, пристроив их ему на глаза навроде пенсне, мол, непременно поможет.  

И самое бы время теперь его пожалеть, но в голосах за пологом палатки слышалось совершенно другое: «отсидеться на озере думал… ага, самый хитрый… рыбачок попался на крючок… ха-ха, перекушал рыбки», и далее в том же духе.  

Валентик поправлял на глазах картофельное пенсне и шёпотом матерился.

Историй, связанных с пристрастием Андрея к рыбалке, довольно много, но самая примечательная, пожалуй, случилась с ним на втором ещё курсе, и не без нашего с Витькой участия.

Брунычу, имевшему необъяснимое влияние на молодую преподавательницу Наталью Гришину, не составило особого труда уговорить её набрать на печатной машинке объявление следующего содержания: «Такого-то, там-то, во столько-то состоится первенство университета по подлёдному лову. Приз за первое место - шарабан рыболова, за второе - удочка и так далее. По всем организационным вопросам обращаться на кафедру физики твёрдого тела к Ивановкеру И.М.»

Доцент Ивановкер И.М. отличался непредсказуемостью характера. Заменяя нашего штатного преподавателя, он оставил о себе впечатление самое экстравагантное. Считается, что гениям из области физики это свойственно (вспомним Эйнштейна). Не исключено, что доцент Ивановкер И.М. числил себя в том же разряде.

Объявление Бруныч «прикнопил» к доске расписаний, а я, как будто бы невзначай, подтолкнул к нему Андрея. Прочитав, тот изобразил вдохновенный восторг и умчался на кафедру физики твёрдого тела.   

Вечером, выслушав наше признание о розыгрыше, он поведал нам следующее:  

- Розыгрыш? Хм… Побольше бы таких розыгрышей! Ивановкер оказался на месте и поначалу слушал меня рассеянно. Когда же я заметил, что шарабан рыболова почти у меня в кармане, заметно напрягся. «В кармане… шарабан?..» - переспросил он. «Ну да, - говорю, - с высокой степенью вероятности, так как я давно уже знаю, чем смачивать наживку для лучшего приманивания рыбы». «Приманивание, говорите… так-так… - доцент  сфокусировал на меня зрение и внимательно осмотрел с головы до ног. - А позвольте поинтересоваться у вас, молодой человек, на чём вы сюда приплыли? Полагаю, на льдине?» - «Нет, - говорю.  - Зачем вы так странно шутите. Дело в том, что на первом этаже висит объявление - первенство университета по подлёдному лову… приз - шарабан. И там, между прочим, написано чёрным по белому - обращаться на кафедру физики твёрдого тела, к доценту Ивановкеру. В свою очередь полагаю, что Ивановкер - это именно вы?» - «Правильно полагаете! - нервно сглотнул доцент. Потом вдруг расхохотался и говорит: - Давайте вашу зачётку!» Зачётка у меня оказалась с собой, и я её выложил перед ним на стол. «Кто у вас преподаватель по физике?» - спрашивает. «Блатков, - говорю, - преподаватель». А сам ещё никак не пойму, куда он клонит. «Это хорошо, что Блатков, - говорит. - Надеюсь, он меня поймёт». Рисует «зачёт» и расписывается. «Спасибо, конечно, - говорю, - но что это значит?» Он смотрит куда-то мимо меня и улыбается: «А значит это то, что ко мне заходил шарабан, и я ему всё зачёл…»

Напросились с Брунычем в отделение грибников. А всё для того, чтоб увидеть своими глазами дачу Маннергейма. От урочища Комариного она относительно недалеко, и нам уже объяснили, в каком направлении нужно двигаться.

Места тут красивые, заповедные. Лесные озёра, в Карелии их называют ламбы, на каждом шагу. Прозрачные березовые леса перемежаются с непроглядными ельниками. В низинах заросли лесного хвоща. Игольчатые листья его в столь кучном скоплении создают впечатление тумана. Туман этот, зелёный, как в сказке, плывёт над землёй и теряется в бесконечности.

За сосновым бором открылась дача - белое двухэтажное здание с застеклённой верандой. С недавнего времени тут размещается офицерский госпиталь.

О хозяине дачи я когда-то читал и теперь пересказываю Брунычу то немногое, что удержалось в памяти.

Итак, Карл Густав Эмиль Маннергейм. Кавалергард. Картёжник. Лошадник. Боевой офицер и любимец женщин. Приученный к русским лейб-гвардейским традициям, не садился обедать без рюмки водки. В завершение карьеры - маршал и президент Финляндии. И это в стране, где тому, кто не финн, карьера заказана. А Маннергейм финном не был. В Великую Отечественную союзник Гитлера, с которым неоднократно встречался по вопросам совместных боевых действий. Финские войска под его командованием осуществляли блокаду Ленинграда с северо-запада. Несмотря на это, Сталин самолично вычеркнул Маннергейма из числа высокопоставленных финских военных и политических деятелей, приговорённых к позорной смерти через повешение. Почему он так поступил? У историков на этот вопрос ответа нет.

Натыкаемся на Дулепова. Он в отделении ягодников.

- Угощайтесь, - протягивает нам полное верхом лукошко черники.

- Когда ты успел! - запускаю руку и выгребаю хорошую горсть.

Бруныч тоже не прочь поживиться, но вовремя сориентировавшийся Лёхик прячет лукошко за спину:

- А вам, как я вижу, похвастаться нечем.   

- Увы!

Действительно. Корзины наши почти пусты.

- Товарищи курсанты! - Дулепов хватает себя за воображаемый лацкан и с лёгкостью перевоплощается в вождя мирового пролетариата. - Мировая революция в опасности! А вы, между тем, саботируете тыловое обеспечение вашего командира! Распустились! Давненько не читали моих работ! А между тем в архиважной статье «Тыловые ренегаты» я ясно выражаюсь о необходимости обеспечения каждого красного командира боровиками и подберёзовиками. В крайнем случае, подосиновиками и груздями! И ни в коем случае не буржуазными шампиньонами!

Включаюсь в игру:

- И как это вам удалось, Владимир Ильич, буквально обо всём озаботиться в своих бессмертных работах?

- Нам что, - изображает недоумение Бруныч, - теперь и о грибах придётся конспектировать?  

- Вот именно! Конс-пек-ти-ро-вать, батеньки! И чем подробней, тем лучше!

- А готова ли, Владимир Ильич, ваша статья о влиянии брома на половое воздержание курсантов?

- Статья «Бром и эмпириокритицизм» в ближайшее время появится в большевистской газете «Искра». Ведь основной инстинкт курсантов военных кафедр - это, товарищи, архиважно!

- И что же с этим основным инстинктом делать на практике? Ведь согласно учению Фрейда, курсанту придётся-таки заниматься самоудовлетворением?!

- На практике, товарищи, получается полнейшее безобразие! И в этом, конечно же, опять виноваты меньшевики!  - Лёхик грассирует и нарезает ладонью воздух.  - Но я уже дал указание товарищу Бонч-Бруевичу количество брома в чае курсантов удвоить! А этого зануду Фрейда с его мастурбацией запретить! Категорически! Да, батеньки мои, запретить напрочь!

- А как же ваш лозунг момента, Владимир Ильич: «Каждому здравомыслящему курсанту по женщине лёгкого поведения! Плюс электрификация всей страны!»

- Лозунг этот давно не актуален, товарищи! После того, как им воспользовались эсеры, мы не в состоянии распознать, где здравомыслящий курсант, а где - притаившийся гнилой интеллигент.

- Га! - подмигивает мне Бруныч. - Так это же проще простого! Каждый здравомыслящий курсант, невзирая на воздействие брома, мыслит исключительно в русле основного инстинкта. В то время как гнилой интеллигент только и занимается тем, что просто мыслит. И ещё один архиважный вопрос, Владимир Ильич. Как с точки зрения пролетарской революции надлежит поступать с так называемыми сексуальными меньшинствами?

- Расстрелять, батеньки мои! Расстрелять эту гидру сексуальной контрреволюции вместе с попами и кулаками! По законам, что называется, военного времени!

Надурачившись, замираем невольно перед открывшейся вдруг панорамой - в пологом распадке пронзительно-синее озеро; на противоположном берегу частокол подпирающих небо сосен; а в самом низу, меж растянувшейся россыпи серых камней, играющий на солнце ручей.

- Жалко, что я не художник, - прерывает молчание Дулепов. - Но можно ведь и словами… Хотите, стишок прочитаю? Короткий. Попался мне как-то в журнале. Фамилия автора выпала, а текст как приклеился. Конечно, сейчас не сентябрь, и ещё далеко не вечер, и всё же послушайте:

На тихой воде одинокая лодка.

В разрывах тумана тускнеет заря.

И северный лес погружается кротко

в морозную ночь сентября.

И клёкот совы, пролетающий через

уснувшие сосны, протяжно глубок.

Замшелые скалы. Сиреневый вереск.

Немого костра уголёк.  

Учёные утверждают, что способность к коммерческим операциям присутствует далеко не у каждого человека.

У Бруныча она определённо присутствует, и первые признаки коварного её присутствия обнаружились ещё на «картошке».

«Картошка» - это, собственно, и есть начало студенческой вольницы, и это всегда сентябрь. Благословенный месяц, за который новоиспечённые первокурсники успевают подружиться, влюбиться, рассориться и снова влюбиться.

Итак, сентябрь, совхоз имени Зайцева, посёлок Нижний Бесовец.

В здании старой школы на двухъярусных койках обретаются пятьдесят вчерашних абитуриентов с надзирающим за ними преподавателем.

Вечером - настольные игры, ужин и стихийная дискотека. Перед дискотекой - напитки. Конечно, тайком от преподавателя. Вчерашние школьники литрами пьют свободу!

Днём - трудовая повинность. У девчат она заключается в фасовке и переборке. У мальчишек - это погрузо-разгрузочные работы, а также сопровождение уложенного в мешки картофеля в магазины и овощебазы Петрозаводска.

В одну из таких поездок Брунычу, как он совершенно справедливо заметил, «попёрла масть» - заведующая магазином, на радостях, что товар разгружен ударными темпами, пожаловала грузчикам по рублю.

- Колоритная у вас бригада! - улыбнулась она, прощаясь.

Ещё бы не колоритная! - почти двухметровый балагур Эстерле и вечно хмурый, с трудом преодолевший полутораметровую ростовую отметку, Олег Роговой.

На следующей точке потребовали оплату сами.

- А разве вы не студенты, ребята? - завсклад почесал в затылке.

- Да за кого вы нас принимаете, папаша? - скорчил брезгливую физиономию Бруныч. Мол, как это можно такого породистого маргинала принять за какого-то там студентика?!

 «Папаша» достал купюры. А дальше - пошло-поехало!

- А вечером бутылочку! А! Бутылочку, Вить?! - потирал руки Роговой после каждой удачной сделки.  

В торгах он участия не принимал, но в конце трудового дня со счастливой улыбкой пересчитывал прибыль. Так продолжалось неделю. И всё это время на сортировке никак не могли понять, почему эта странная парочка ежедневно напрашивается на погрузо-разгрузочные работы в город. В сортировочном цехе лафа - бутерброды и чай, а тут целый  день по разбитым дорогам трястись, да и в кузове на мешках с картошкой не так, чтобы очень тепло и уютно.   

Незаконность финансовых операций вскрылась в магазине «Овощи-фрукты».

На реплику Бруныча «Спасибо - это много! По рубчику - самый раз!» директорша подняла подведённые брови:

- Шутите, мальчики! Я же прекрасно знаю, что вы студенты, и за вашу работу уплачено наперёд совхозу.  

Отправиться бы «мальчикам» восвояси, но призрак упущенной выгоды толкнул их на скользкий путь.  

- Ну шо вы так нервничаете, мамаша? - перешёл в наступление Бруныч. - Пусть даже студенты! Не из своего же кармана платите?

На «мамашу» усиленно молодящаяся директорша обиделась окончательно и побежала звонить.

- Да, длинный! В фуфайке и импортном джинсовом комбинезоне. Наглец! С ним коротыш в очках и в вязаной кепке! - послышался из подсобки её возмущённый голос.  - Требуют деньги. Ваши? Я так и думала. Наведите, пожалуйста, порядок!

На комсомольском собрании «коммерсантов» громили, что называется, в хвост и в гриву. Особую нетерпимость проявлял командир отряда, член КПСС Мелех:

- Разложенцы! Капиталистические прихвостни! Предлагаю немедленно исключить!

- Поаккуратней на поворотах, товарищ Мелех! - присутствующий на собрании преподаватель Александр Алексеевич Берестов протестующе поднял руку. - В сталинские времена за такие обвинения ребят бы к стенке уже поставили. Другие мнения есть?    

- Есть!

Про Рогового отметили, что, как слабохарактерный человек, он попал под плохое влияние, но, как комсомолец, теперь уже всё осознал и раскаялся. Раскаявшийся виновато моргал и хлюпал.

Эстерле заклеймили как организатора и вдохновителя.

- А ещё у него несоветские джинсы! - справедливо заметил приглушенный голос из первого ряда.

Всё как-то само собой поворачивалось к тому, чтобы попавшего под влияние Рогового простить, а оказавшего это влияние Эстерле из университета отчислить.

Неожиданно для себя я поднялся и поведал собранию о том, как Витька вырвал из забора штакетину и героически разогнал подступивших ко мне у магазина аборигенов.

- Это ни о чём не говорит, - раздался всё тот же приглушенный голос из первого ряда.

- Это говорит о том, что Эстерле хороший товарищ, а хороший товарищ не может быть плохим комсомольцем! - привёл я бесспорный довод.

Ещё я хотел добавить, что на «незаконно вырученные средства» Эстерле в местном сельпо приобрёл три бутылки портвейна «Кавказ», который присутствующие здесь комсомольцы, включая принципиального коммуниста Мелеха, с удовольствием выпили. Но тут меня вовремя перебила комиссар отряда Людмила Леккоева:

- И Эстерле, и Роговой - виноваты оба! Предлагаю никого не исключать и обоих взять на поруки! Ставлю на голосование. Кто за? Раз, два, три, четыре… тридцать четыре. Кто против?.. Раз, два… Воздержавшиеся? Принято большинством голосов.  

Уф-ф!.. Какая прекрасная форма работы! Ну да! Зачем исключать?! Конечно же, на поруки! Какая ж ты умничка, Людка! Ты сразу же стала мне симпатичной - как комсомолка, как женщина и вообще.   

Вторая попытка Виктора Бруновича попробовать силы в коммерческом предприятии пришлась на четвёртый курс.

Танцевальные площадки в ту пору множились, как грибы, и диск-жокеи, засучив рукава, что называется, «рубили капусту», в смысле - хорошо зарабатывали.

- Да это же просто Клондайк! - кипятился приятель. - Золотоносная жила! Чем мы хуже какого-то диско-клуба «Маскарад» из дома офицеров? Диско-клуб «Абрикос» - это, знаешь ли, имя!

Почуяв, чем всё это может кончиться, я начал активно сопротивляться, но бронетехника аргументов приятеля безжалостно давила мои сомнения:

- Старик, у нас дармовая аппаратура! Платим только за аренду помещения и за доставку колонок - рубчик до места, рубчик назад. Колонки и магнитофон прекрасно влезают в багажник такси. Таксисту, если начнёт возмущаться, предложим двойную оплату.

- Допустим, с перевозкой аппаратуры решим. Но ты мне скажи - какова будет стоимость входа на это мероприятие? И будут ли готовы простые советские студенты выложить требуемую сумму?

- Я уже всё рассчитал! Три рубля - оптимальная такса. В эту же стоимость будут входить незамысловатый коктейль и ваза с фруктами из расчёта на шесть человек. С фруктами, сам понимаешь, солидней.

- А билеты, старик? Сейчас ведь требуют, чтобы на каждое мероприятие в обязательном порядке были билеты.

- Билетов в любом кинотеатре валом!  

Бруныч упорствовал, но я продолжал нудить:

- Они подотчётны и пронумерованы.

- Это решаемо! - отмахнулся приятель. - Первоначальный капитал - вот что самое главное. По моим подсчётам, он должен составлять не менее шестидесяти рублей. С этой суммы мы должны наварить сотни полторы, не меньше.

- Сотни полторы?  - Я присвистнул. - Да это же двести процентов, за которые, по утверждению Карла Маркса, капиталист продаст что угодно, и даже родного отца!

- Да кто такой этот Маркс?! Бухгалтер-теоретик! У нас же всё будет на практике. Реальная прибыль!

В успех предприятия не верилось на уровне подсознания, и я сопротивлялся, как мог:

- Ну, знаешь, старик… такая сумма… это, считай, что моя месячная стипендия, и я пока не готов…  

- Эх, не герой ты Джека Лондона! - махнул на меня рукой приятель.

К героям Джека Лондона у меня слабость, и волей-неволей я начал сдавать позиции:

- Ну, почему сразу не герой? Стипендия не резиновая! Ты должен меня понять.

- Так всю стипендию и не надо, - заметив, что брешь в обороне пробита, Бруныч  перешёл к активным наступательным действиям. - Создадим инвестиционный фонд, и каждый инвестор строго в соответствии с вложенным капиталом получит свою часть прибыли. Всё просто - закон прибавочной стоимости!

Процесс вовлечения инвесторов прошёл относительно гладко.

Дулепов и Шкет пожертвовали по «трёшке». С обычной своей усмешкой кинул «червонец» Макс. Ректор от финансового участия отказался, однако предложил рассмотреть свою кандидатуру в качестве платного консультанта по общим вопросам. Соответственно, мы послали его подальше. Котя дал пять рублей, посетовав, что эта «незапланированная инвестиция расстроила его планы на вечер».

-  Зачтёшь его в копилку трезвости! - успокоил приятеля Бруныч.

Валентик свои два рубля то вносил, то забирал обратно. Витька назвал такое поведение неспортивным, и Андрюха в конечном итоге сдался.  

- Закон прибавочной стоимости никто не отменял! - торжествовал одессит.

На это я заметил, что вывел его всё тот же небезызвестный ему бухгалтер Маркс.

- Умный, оказывается, мужик, - недоверчиво покосился на меня Бруныч. - Но памятники в этом случае должны ему ставить не коммунисты, а капиталисты.    

Оставшуюся часть первичного капитала внесли экономистки-первокурсницы. Щедрость их объяснялась просто - на предстоящем мероприятии Бруныч пообещал им ставить через раз Боярского и Антонова.  

- У нас в фонотеке нет ни того, ни другого! - попытался я его урезонить.

- Га!.. Успокойся! - посмеиваясь, он пересчитывал наличность. - Боярского по телеку посмотрят! Антонов? Любой утюг включи, и сразу тебе Антонов: «Под крышей до-ома твоего-о!..» В большой коммерции, старик, как в большой политике: главное - пообещать!

Доступную плату за аренду запросили в кафе на Октябрьском. Том самом, что рядом с пивбаром. Цена оказалась выше ожидаемой, однако помещение смотрелось прилично, и Бруныча это сразу же окрылило.

Со сторожем кинотеатра «Сампо», когда тот трясущимися руками извлёк из кармана рулончик  погрызенных мышами билетов, он даже не стал торговаться:

- Бутылки портвейна хватит? Две?.. Однако запросы у вас, папаша!

На вторую кое-как наскребли по карманам мелочи.

Серьёзной проблемой оказалась работа с клиентами. Проходила она, как правило, по одному и тому же сценарию: услышав про дискотеку, клиент оживлялся; при упоминании о трёх рублях удивлённо вскидывал брови; узнав о том, что местом проведения мероприятия планируется кафе на Октябрьском, скучнел и терял интерес.  

Как выяснилось позже, происходило это не только по причине удалённости кафе от центра, но ещё и потому, что в этих рабочих кварталах - район «Тяжбуммаша» -  молодёжные стаи гопников особенно агрессивны.

День «че» приближался. Большая часть билетов пылилась на подоконнике, но Бруныч искрил оптимизмом:   

- Это не кораблекрушение, старина! Это лишь маленький крен. Откроем кафе для прохожих. Снизим цену до двух рублей. Валентик, как самый переживающий за свой инвестированный капитал, поработает зазывалой. Каких-то пятнадцать-двадцать человек с улицы - и мы на плаву!

Магнитофон, колонки и цветомузыку привезли на такси за тройную оплату. За двойную два предыдущих таксиста везти отказались.  

Пока расставляли аппаратуру, я посчитал количество человек. Двадцать пять. Треть из них - первокурсницы-экономистки, пришедшие на Боярского и Антонова. Это был полный крах, так как предприятие становилось прибыльным при участии в нём от пятидесяти клиентов и выше.  

Коктейли, выставленные официанткой на свободные столики, магнитили взоры. Клиенты, прохаживаясь по залу, время от времени к ним прикладывались. Когда, наконец, мы решили напитки и фрукты убрать за стойку, нетронутыми оказались лишь два или три стакана.  

Бруныч врубил колонки, и в волнах цветомузыки замелькали задорные лица. Клиенты отрывались на славу - извивались под итальянцев, взрывались под рок-н-рол, комично и дружно задирали ноги под летку-еньку. Полагаю, что в градусе этой весёлости дармовые коктейли сыграли не последнюю роль. На фоне коммерческого провала мне всё это виделось пиром во время чумы.  

В разгар дискотеки Бруныча окружили экономистки.  

- Абрикосина, ты обманщик! - верещали они, требуя обещанных Антонова и Боярского.

Бруныч отмахивался и советовал им повнимательней прислушаться к Крису де Бургу.

- Старина де Бург борозды не портит! - внушал он девицам.

Возмущённый визг заглушал колонки.

В размышлениях о роли личности в успехах коммерческих предприятий я совершенно забыл про Валентика. А он, между тем, оказался на высоте - зазвал-таки прямо с улицы трёх человек, успешно всучив им билеты по два рубля за вход.

Эти ребята, надо отдать им должное, сразу же повели себя несколько более раскованно, нежели остальные. Выставив на стол принесённую с собой бутылку водки, они её тут же опорожнили и, без церемоний пересев за столик к экономисткам, стали наперебой за ними ухаживать. Такой поворот у парней, имеющих на экономисток свои притязания, положительных эмоций не вызвал.

- Выйдем, поговорим! - пять или шесть их поднялись и встали у чужаков за спинами.  

- Может, не надо? Да и о чём это, собственно, нам разговаривать? - один из пришельцев состроил преувеличенно недоумённую мину.

- Разъяснить вам кое-что хотелось бы.

- Разъяснить? А, ну тогда, конечно. Куда пойдём-то? На улицу?

Чужаки переглянулись и со скучающим видом потянулись к выходу. Однако до улицы эта компания так и не добралась, потому как прямо в фойе разъясняющая сторона с удивительной быстротой приняла положение лёжа.    

- Ха! Каратисты! - почему-то обрадовался Валентик.

Чужаки растворились, не дожидаясь аплодисментов. Противники их, помогая друг другу подняться, потянулись к умывальнику для приведения себя в порядок. Инцидент был, как говорится, исчерпан. Однако к финансовым проблемам нашего предприятия добавилось теперь разбитое в фойе зеркало.

Наконец я решил обратить внимание Бруныча на то, что всё складывается не так уж и хорошо:

- Зеркало - плохая примета, старик.  

- Плохая примета - это когда на тебя направлен автомат Калашникова! Все остальные приметы хорошие! - отмахнулся приятель. - Не отвлекай! У меня заказ. Платный, кстати. - Он сделал глоток коктейля и, перестав обращать на меня внимание, голосом штатного диктора заговорил в микрофон: - А сейчас специально для студентки физмата Марины Прохоровой, которую близкие ей друзья называют Пума, прозвучит музыкальная композиция группы…

Махнув на него рукой, я вышел в фойе, где вместе с официанткой мы принялись подметать осколки. Процесс этот подействовал на меня благотворно, по той, вероятно, причине, что эта девица была симпатичной. Особенно симпатичными мне показались её сильные ноги под облегающей мини-юбкой.

Пока я раздумывал, что бы такое умное ей сказать, она заговорила сама:

- Я лыжами занималась. С раннего детства ещё. До «кэмээса» дошла и бросила. А эти полулегальные секции карате здесь чуть ли не в каждом подвале многоэтажки. Вот и развлекаются парни. На улице вот тоже, сами мужиков провоцируют, а потом удары свои отрабатывают.

- А вы как… с работы ведь поздно уже возвращаетесь… не боязно?

- От дураков никто не застрахован. Но я вообще-то тоже из этого, из «тяжбуммашевского» района. Так что многие меня тут знают. А если и пристанут, так найду, что сказать. Ну вот и всё, пожалуй… - последние осколки отправились в мусорный ящик. - Пойдёмте теперь потанцуем. Официанткам вообще-то нельзя, но… если вы не против, конечно.

Я? Против?.. По правде сказать, я уже и сам собирался. Но если уж говорить напрямую, то есть в этих инициативных девицах какое-то откровение.

- Капа! Капитолина! - представилась она сквозь рёв колонок.

Мы крепко прижались, и всё, что до этого виделось мне в негативном свете, померкло и перестало быть чем-то значительным.

Да и может ли быть что-то значительней этой прильнувшей женщины?  

Собрание инвесторов проходило в 209-й.

- Друзья мои! - начал отчёт Бруныч.  - Друзья мои! Коммерческого прорыва не случилось, но есть перспективы!

- Перд-спективы?! - закашлялся Шкет. - Что, и по своим не вышлдо? Западлдо!

Макс выдавил усмешку. Лёхик заворочал глазами. Котя поскрёб затылок. Валентик закусил губу. И только Ректор - лишь этот гад! - засмеялся.

- Лиц, не участвующих в предприятии, попрошу без эмоций! - восстановил равновесие Бруныч. - Итак, закон о прибавочной стоимости предполагает…

- Короче! Давай короче! По существу! Говори, как есть! - зашумели инвесторы.

- А если короче, то мы прогорели по полной программе. Но есть контрплан! Рабочее название «Гладиаторы не сдаются». Так вот! Беспроигрышный вариант! В качестве реализации предлагаю… в прежнем составе… вложить…  

Не дослушав о том, сколько и во что нужно «вложить», инвесторы потянулись на выход. Демарш их сопровождался смехом Ректора.

Вернулся Валентик:

- Э… э… парни, деньги-то мне верните. Я всё-таки зазвал… этих… троих.

- А, доморощенных каратистов! Спасибо, конечно. Одно только зеркало нам в пятнадцать рублей вылезло. - Бруныч вложил в нагрудный карман Валентика потрёпанную купюру достоинством в три рубля и за плечи развернул его к двери. - Проветрись! Сходи в котлетную!  

Затем он обратился ко мне:

- Нам, старина, как главным держателям акций, придётся раскошелиться дополнительно. Сам понимаешь: аренда, плюс непредвиденные расходы - зеркало, оплата уборщицы… в туалете… ну… это…

- Да понял я! Можешь в подробности не вдаваться. Короче, по сколько?

- По тридцатнику с носа. Хочешь, я предоставлю расчёты. Вот посмотри… -  Он взял авторучку и лист бумаги.

- Не надо расчёты, - я нервно сглотнул и погрузился в размышления о том, что ближайшие выходные придётся скорей всего посвятить разгрузке вагонов.

- Старик, - вывел меня из состояния оцепенения Бруныч, - ты можешь у кого-то перехватить? Деньги нужны сегодня. Я, если честно, уже занял у Максимихина. Спроси и ты. Ты же знаешь, он никогда не отказывает.

- Да. Макс не отказывает. Я попрошу. Не только его… Тебя я тоже хочу попросить, дружище, - вероятно, я всё ещё нервничал и по этой причине изъяснялся немного не так, как хотелось бы. - Так вот! В следующий раз, когда ты задумаешь что-нибудь… как бы это выразиться помягче… ну… связанное с законом о прибавочной стоимости, пожалуйста, сообщи мне заранее. И не просто заранее! А так, чтобы я успел убраться как можно подальше от места, где этот чёртов закон будет тобой приведён в исполнение.

- Да брось ты, старик! Если бы закон о прибавочной стоимости срабатывал постоянно, то мультимиллионерами были бы все, а так только Ротшильды и Рокфеллеры.

Обижаться на Бруныча - пустое занятие! Минут через десять, смакуя детали коммерческого провала, мы дружно держались за животы и покатывались от смеха.  

В униформу официантки она облачалась два раза в неделю. На самом же деле  была студенткой пединститута и в будущем видела себя учителем географии.

По поводу предстоящей преподавательской деятельности Капитолины я пребывал в сомнениях. Сомнения касались особенностей её одежды. Ну не в контурные же карты уставятся хулиганы-мальчишки, когда по классу прохаживается такая секс-бомба.

Сказать, что ноги Капитолины были красивы, это значит сказать неправду! Когда она шла… когда она двигалась в своей мини-юбке… особенно, если на каблуках… Картина Джорджоне, зовущая к покаянию и вожделению! - вот что такое Капитолина на каблуках и в мини!     

До нашего с ней знакомства я даже понятия не имел, что секс и экстрим - близнецы-братья. Ей нравились неожиданные места. Она выбирала их навскидку и всегда безошибочно.

Однажды Капитолина подсунула мне журнал, в котором британские учёные определяли сексуальные отношения между мужчиной и женщиной, как «разумную радость». Не доверять британцам оснований у меня не было, однако разумность в поведении Капы была под серьёзным вопросом.

По какой-то причине мы никогда не встречались у неё дома. Пригласить её в общагу я тоже не мог, так как это означало рано или поздно столкнуть их с Олеськой.  Приходилось включать фантазию. Так, если Капитолина дожидалась меня в универе после занятий, то в силу вступал обкатанный вариант, то есть - в закрытой на ножку стула аудитории. Но были и не обкатанные. К примеру, в оркестровой яме драматического театра. Или в комнате для заряжания оружия в городском тире, от которой у меня в то время был ключ.

- Капут тебе с этой Капой! - каламбурил Бруныч.  

В какой-то момент я тоже поддался сомнению и принялся рассуждать вслух:

- Девица эта, между прочим, мне очень нравится. Заводится с полуоборота. Когда мы с ней ездили в Кижи, то и в трюме на катере, и в доме крестьянина-середняка, музейном, считай, экспонате - везде попробовали. Такое, ну… сам понимаешь, не с каждой женщиной…

- Всё правильно, старик, - согласился Бруныч. - Развлекайся, пока, как говорится, идёт масть.

- Масть-то идёт, и всё же мне хотелось бы понять, насколько серьёзны у неё чувства.

- Ты что, сомневаешься?

- Иногда сомневаюсь. Порою мне кажется, что я для неё не более чем партнёр.

- Хочешь проверить?

- Ну… каждый нормальный мужчина, наверно, хотел бы…

- Га-га!.. Кто тебе сказал, что ты нормальный? Ладно, не кипятись! Дай мне немного времени, и я обязательно что-нибудь придумаю.

Не прошло и получаса, как он изложил мне следующее:

- Сценарий такой! Только отнесись, пожалуйста, серьёзно. Сегодня вторник и, по-моему, как раз в кафе её смена. Так или нет?

Я кивнул. Бруныч продолжил:

- Тогда сегодня же вечером идём туда.

- Для чего? Зачем сегодня же? - я забеспокоился.

- Затем, чтобы рассказать ей интересную историю о том, как на улице ты вступился за девушку, к которой приставали хулиганы. Надеюсь, ты не сомневаешься, что я распишу это всё в подробностях.   

- Да уж, насчёт подробностей ты расстараешься. Дальше-то что?

- Не перебивай и слушай! Хулиганы эти оказались серьёзными ребятами… х-х-х!..  - Он зашёлся от смеха, и мне это совсем не понравилось.      

- Какой-то у тебя стрёмный сценарий. Серьёзными, это что значит?  

- Серьёзными - это значит, что кулачную битву ты проиграл. Но этого им показалось мало, и они… х-х-х!..  короче они… - Он снова расхохотался, - отрезали тебе уши.

- Ну, ты идиот!

- Слушай дальше. Тут появляешься ты. Естественно, голова вся в бинтах.

- Нет, старик, так не пойдёт. Это жестоко. А что если Капитолина со слезами кинется мне на грудь?  Как потом объяснить ей, что это всего лишь розыгрыш?

- Всё предоставь мне! Ты, главное, стой и молчи. Вид у тебя должен быть грустным. Сам понимаешь, каждый нормальный мужчина, лишившись ушей, становится грустным. Тогда и по поводу чувств всё встанет на свои места. Ведь женщина, если любит, должна принимать мужчину любым! Так?

- Не думаю, что любым… но… - я засомневался.

- Короче, старик, если что-то пойдёт не так, то всё будет сразу ясно. Как тебе мой план?

- По-моему, для двух придурков вполне подходящий.

Посмеялись и разошлись. Я занялся своими делами, а Бруныч поехал в аптеку и вернулся оттуда с тремя упаковками стерильных бинтов.

Но, в конце концов, почему бы и нет?!

Поколебавшись, я покорился обстоятельствам, и через десять минут, в результате наложения повязки (для верности впечатлений мы капнули на неё кое-где брусничным сиропом), из зеркала на меня глянула одутловато-скорбная физиономия. Теперь уж и самому мне стало любопытно, чем кончится этот спектакль.

Дорогой мы много смеялись, однако веселье моё испарилось, когда мы зашли в кафе, и через стеклянную дверь я увидел Капу. Она в неизменной своей мини-юбке собирала на поднос использованную посуду.

- Может, не надо? - Мне стало тоскливо, и я вдруг почувствовал, как гулко забилось сердце.

Но Бруныч уже устремился в зал. Там, притянув к себе Капу за локоть, он стал оживлённо ей что-то рассказывать. Да, собственно, ясное дело что! Фантазировать в красках - всегда у него хорошо получалось.

Когда она вышла ко мне в фойе, я шагнул к ней навстречу и попытался обнять.

- Пожалуйста, не надо… - Она отстранилась. - Ты должен меня понять!

Я мрачно кивнул, но сказать ничего не смог.  

Когда же наконец я пришёл в себя, она уже находилась в зале и принимала заказ у какой-то семейной пары. В отчаянье я попытался сорвать повязку. Не получилось. Удалось это только на улице, куда меня вытолкал Бруныч.

- Я думал, что будет забавно, а оказалось… оказалось совсем другое!.. - Меня колотила дрожь и было досадно.  

- Да брось ты, старик! Сработало! Ну, сработало же? - веселился приятель.

Когда же он начал показывать в лицах сцену в фойе, я не сдержался и тоже прыснул. Оставшийся путь до общаги мы ржали, как два сумасшедших.    

Капитолина. Что ж… она сделала свой выбор. А я… я должен, наверно, ей быть благодарен.

Начало апреля, и солнце уже пригревает. После занятий в общагу идти не хочется.

Решили спуститься к озеру. Бруныч захватил с собой немного хлеба и теперь, отрывая небольшие куски, кидает их на влажный ледовый панцирь. Вороны и чайки,  отмахиваясь крыльями и ругаясь, скользят к добыче.

- Прямо как мы в столовке, - усмехается Бруныч. - А помнишь, ты как-то обмолвился, что у тебя на абитуре была подруга?

- Помню, конечно. Но подруга - слово неверное. Это была моя самая настоящая первая любовь. Блондинка с тёмно-карими глазами. Звали её Елена, и поступала она на медфак. И, кстати, вот тут мы с ней сидели в последнюю нашу встречу, перед тем, как отправиться на «картошку»,  - киваю на лавочку под голыми тополями. - Ну что ты!.. Какие могли быть тогда поцелуи! За руку взять боялся.

- На нынешнего Венгерова совсем не похоже.   

- Конечно, смелей надо было… Наверно, и Лена от меня ждала  решительности. Потом уже наговорили мне, что флиртовала она «на картошке» с парнями-сокурсниками вовсю. Казалось бы, ерунда, ну а тогда - обида кровная! Решил, что отношения закончены. Когда уже начались занятия, она отыскала меня. Но так получилось, что не подошла, а заглянула в аудиторию и встала в проёме двери. Ждала, что выйду. А я… ну дурак дураком! Сижу, будто к стулу меня привинтили. Так и не вышел.

- И что?.. На этом всё кончилось?  

- К сожалению, нет. На третьем курсе до меня вдруг дошло, что это и было настоящее чувство. Отыскал её в общаге медфака. По счастью, в комнате она оказалась одна. Удивилась, занервничала и совсем не обрадовалась. Да и что я мог ей сказать? Как оправдаться? Попытался, конечно. Но, чувствую, не слышит она меня. Тут фрукт какой-то заходит. С бородкой под Чехова. Представился - такой-то, с интернатуры, без пяти минут практикующий врач и, можно сказать, будущий муж вот этой красавицы. Я тоже в ответ воображаемой шляпой махнул, мол, подающий большие надежды зоотехник такой-то. Тогда он в задумчивости поправил свои очки и спросил, что я, как зоотехник, пусть даже самый перспективный, смогу предложить вот этому бесценному бриллианту в женском обличии. А так как я промолчал, то сам же себе и ответил: «А предложишь ты ей, парень, передовой совхоз «Большое дышло» и полную беспросветность. Ведь так? А она, между прочим, будущий врач. А врачи - это, знаешь ли, элита! Белая кость!» Распалился и за рукав меня прихватил. Не поверишь, но мне за зоотехников стало обидно. И решил я тоже не сдерживаться. И сунул ему под дых, а когда он сложился, ещё и по шее добавил. В результате этот без пяти минут врач улёгся у двери и начал интеллигентной своей бородкой елозить по полу. И так это у него смешно получалось, что я рассмеялся. Тут чувствую, кто-то колотит меня по спине. Оказалось, что это у Лены приключилась истерика. «Убирайся!  - кричит. - Ненавижу тебя!» Перед тем как уйти, я всё-таки её обнял. Насильно, конечно. Но слёзы увидел и отпустил.

Хлеб у Бруныча давно уже кончился, но птицы не улетали и с любопытством на нас посматривали.

После тренировки Бомберг предлагает зайти к нему в гости:

- В общагу свою вы всегда успеете, а у меня отличный коньяк. Дядька из Израиля прислал. Посидим. Пообщаемся.

Я склонен перекусить в столовой и немного вздремнуть в общаге, но Бруныч настроен решительно:

- Ничто так не восстанавливает силы, как рюмка хорошего коньяка. Тем более что дядя у нашего Миши известный генерал Моше Даян.

- Не, не, не!.. - округляет глаза Бомберг. - Дядя у меня совсем не Даян, а Исаак Кацнельбоген. И пока что всего лишь полковник.

- Ну… разве что, в разумных дозах… - сдаюсь, что называется, без боя, тем более что к коньяку обещается свежезаваренный кофе и плитка израильского горького шоколада.  

- Вот вы всё время надо мною смеётесь, - Бомберга понесло после первой же рюмки. - И правильно, в общем, делаете. Плаваю безобразно. Бегаю хуже всех. Но это же на самом деле такая мелочь. Ведь верно же, Виктор, сущая мелочь!

- Суета сует, - соглашается Бруныч. - Но давай хотя бы сегодня не будем обсуждать твои спортивные достижения.    

- Хорошо. Не будем. Тем более что я совсем не об этом хотел говорить, - в квартире, кроме нас, никого, но Бомберг переходит на полушёпот. - Мой дядя Исаак служит в серьёзной конторе. Так вот, в последний свой приезд он рассказал мне, что, как только Горбачёв пришёл к власти… перестройка, гласность и всё такое…  на Западе сразу же заговорили о распаде Союза.

- Да мало ли о чём они там говорят! - отправляю в рот большой кусок шоколада. После тренировки хочется есть, и горечь израильского шоколада как нельзя кстати.

- Смотри, старик! - Бруныч разворачивает ко мне коньячную этикетку, на которой нарисованы цифры «777».  - Не спутать бы с нашим портвейном.  

- Случайное совпадение, - смущается Бомберг. - В нашей религии это магическое число.

- Для алкоголиков - тоже магическое, - соглашается Бруныч.

- Так я и знал, что вы обязательно к чему-нибудь прицепитесь! - досадует Мишка. - Но дайте же мне досказать! Так вот! Дядя Исаак советует родителям как можно скорей собирать вещички и ехать в Израиль. А я не хочу. Почему не хочу? Да потому что еврею там, где мало евреев, несладко, но там, где их много, ничуть не лучше. К тому же я ещё надеюсь успеть научиться нормально плавать. Хотя бы чтобы не отставать от вас. А там, на земле обетованной, мне торжественно вручат автомат, и о плавании придётся забыть года на три.  

- Не пойму я тебя, Мишка. Ты вообще за кого? За красных, за белых или за Тору?

- Я вообще-то за светлое будущее, - горячится Бомберг.  - Вот вы лучше мне скажите, почему учение Маркса оказалось несостоятельным?

- Да потому что в реальности получилось сплошное лицемерие и враньё! Носим на демонстрациях этих членов Политбюро, а сами прикалываемся - кому какой «член» достался. И все ведь давно понимают, что на этих портретах фантомы, которые давно уже оторвались от той реальности, в которой существует народ. - Странно всё это слышать от аполитичного Бруныча. - Был Брежнев, к примеру. Хороший мужик, но в последние годы конченый маразматик! Все ржали, конечно, и ждали, когда в докладе у него появится слово «систематически», потому что он его произносил, как «сиськи-масиськи». А ведь если страна начинает смеяться над теми, кто ею управляет, то это и есть начало развала.

- Да ты же готовый теоретик антикоммунизма! - слегка захмелевший Бомберг с восторгом посматривает на Бруныча. - Но тема эта опасная, и давайте мы лучше её закроем.

- Закрываем, - доедаю шоколад и вопросительно посматриваю на Бруныча. - Но тогда и говорить нам, получается, больше не о чем. Пойдём мы, пожалуй. Спасибо за угощение.

- Почему это не о чем? Почему это!.. Вот вы надо мной постоянно смеётесь… Но подождите, подождите! - Заметив, что мы поднимаемся, Бомберг хватает бутылку и до краёв наполняет рюмки. - Давайте за дружбу, ребята! За нашу дружбу!

- За дружбу - святое дело! - Бруныч выразительно посматривает в мою сторону. - Можно, конечно, и ещё посидеть, но некто сожрал всю закуску.

Угрызения совести у меня почему-то отсутствуют. И даже напротив, я с удовольствием бы слопал ещё одну плитку израильского горького шоколада.  

- Угощайтесь! - Бомберг приносит из кухни несколько мандаринов и кладёт их перед нами на стол. - Вот вы смеётесь, а я, между прочим, в детстве никогда не избегал того, чтобы за себя постоять и подраться. Но меня всё равно постоянно дразнили, и никто не боялся. В то время как некоторых более слабых мальчишек опасались и никогда не затрагивали. Почему? Вот объясните мне, почему так?

- Ну… - излагаю первое, что приходит мне в голову, - наверно, потому что дети хорошие психологи и прекрасно понимают, кому можно отвесить пинка, а кому не стоит.

- В детях животных инстинктов гораздо больше, - подключается Бруныч. - А по мере взросления остаются лишь два основных - размножения и самосохранения. И, кстати, у детей порог инстинкта самосохранения гораздо ниже, чем у взрослых. По этой причине террористы-смертники, как правило,  молодые люди.

- Да, в Израиле так и есть, - кивает Бомберг. - Террористы-смертники всегда молодёжь, но чаще всего экзальтированные молодые женщины.  

- Новогодний запах! Из детства, - Бруныч очищает мандарин, разделяя его на всех равными дольками. - А по поводу того, что взрослые психологически не догоняют детей, мне вспоминается такой случай. У нас на соседней улице жили два брата. Фамилия - Кореневы. Кличка, соответственно, Корни. Старший и младший. Телосложения среднего, но оба безбашенные. Младший со мной в параллельном классе учился. Близко мы не общались, но как-то получилось, что вместе сорвались с уроков. В шестом это, кажется, классе было. Ну да, в шестом… Покурили, погоняли за школой мяч, а потом решили сходить в кино. В кинотеатре толпа. Корень сразу же к кассе полез. Мужику, перед которым он сунулся, это не понравилось. К тому же тот оказался атлетом и выставил Корня за шкирку, мол, очередь с той стороны. Корень от него отмахнулся и снова к окошку: «Два билета, пожалуйста». Мужик его отшвырнул уже с силой. Так, что тот по полу покатился. А очередь, кстати, мужика поддержала: «Правильно! Шныряют тут всякие!» Корень, когда поднялся… смотрю, у него слёзы в глазах, а глаза чумные. Чувствую, что хорошим это не кончится, и говорю ему: «Не связывайся!» Он зло так на меня посмотрел. «Уйди, - говорит, - не мешай!» И снова к тому мужику: «Ты лучше, - говорит, - извинись. Не то пожалеешь!» Мужик не один был, с подругой. Та в крик, да что же это, мол, происходит? Что это за липучка такая? Атлет Корня опять за шкирку и вышвырнул на улицу, как щенка. Я говорю ему: «Пойдём отсюда. Обломалось кино». Он белый, как мел, стоит и тихо шепчет: «Это ты обломался, а я нет!» На том и разошлись. Я на море, короче, купаться ушёл. А вечером на улице мне рассказали о том, что случилось дальше. Корень пришёл домой, завернул отцовскую  двустволку в тряпку и вернулся к кинотеатру. Дождался конца сеанса и под ноги тому мужику - шарах! «Следующий, - говорит, - в тебя, если не извинишься!» Девица в крик. Атлет оказался не из трусливых, схватился за ствол. Корень выстрелил. Хорошо, что в ногу попал. Мужик упал, на асфальте корчится, орёт, а он ружьё на плечо и спокойно пошёл домой. Вечером приехали менты и забрали. Суд был. Но так как четырнадцати лет Корню тогда ещё не было, отправили доучиваться в спецшколу.     

- Причём тут психология? - недоумевает Бомберг. - На месте этого парня могли оказаться и я, и ты и… вообще любой законопослушный гражданин. Нет-нет! Не так уж и прав твой Корень.  

- Так ведь я и не рассуждаю о том, прав он или неправ. Тут ведь действительно - на кого нарвёшься. А парень этот… атлет… он просто не просёк, что этого мальчишку унижать не надо.  Вот ты…-  Бруныч толкает меня в плечо.  -  Ты смог бы так?

-  Пока за стволом бы бегал, остыл бы уже, наверно.  

- А Корень, получается, не остыл. Они, эти братья, такие во всём. Старший - третий срок мотает по хулиганке. А вообще-то в любой ситуации человек должен себя отстаивать всеми возможными способами.

Бомберг разливает остатки коньяка и продолжает с интонацией Бруныча:

- Особенно, если собирается жить недолго.

На четвёртом курсе у Валентика появилось необычное увлечение.

А началось всё с приезда в Петрозаводск «выдающегося гипнотизёра и медиума» Автандила Ломсадзе. Побывав на его выступлении, Андрей заключил, что  «этот грузин буквально творит чудеса». После чего закупил билеты на все остальные встречи, на одну из которых затащил и меня.

Выступление проходило в кинотеатре «Сампо» и развивалось по следующему сценарию: Ломсадзе после короткой вводной лекции выбрал из зала несколько человек (мужчин и женщин примерно поровну) и при помощи речи ввёл их в состояние транса. При этом кроме чёткой, почти металлической дикции, в голосе его ничего особенного я не услышал. Далее случилось невероятное: приглашённые на сцену в точности выполняли любые команды гипнотизёра  - смеялись, плясали, рыдали и пели. И, в общем-то, много чего совершали такого, чего нормальный человек прилюдно повторить постеснялся бы. Зал реагировал удивлением и смехом.

- Что скажешь? - спросил Валентик, когда мы уже сели в троллейбус и тот нас помчал по заснеженным улицам в сторону общежития.

- В целом забавно… - сказал я, уставившись в окно на стайку девчонок у ресторана «Одуванчик». Одна из них была моей старой знакомой. - А эти грузины… все они в какой-то степени медиумы, иначе как объяснить, что наши блондинки на них западают.

- При чём тут блондинки? - не принял шутку Валентик.  - Главное тут то, что во всём этом нет никакого чуда! Это ты понимаешь?

- Как комсомолец с марксистско-ленинским мировоззрением, естественно, понимаю.

- Ты можешь серьёзно?..

- Конечно, могу. Тем более что во всём, что касается медиумов, по-другому нельзя.

Валентик в сердцах махнул на меня рукой.

Разговор возобновился в общаге.

- Пообещай, что дашь договорить и больше не будешь доставать меня своими дурацкими репликами. - Андрей извлёк откуда-то вяленого леща и начал его разделывать, подвигая мне время от времени аппетитные кусочки.

Я пообещал, и он продолжил:

- Ты только не думай, что я из простого любопытства ходил на все выступления этого гипнотизёра. Я просто почувствовал, что это моё. Что именно гипнозу я должен себя посвятить.

- А я-то по наивности считал, что зоотехнии, - сказал я, с трудом сохраняя серьёзность.

- Напрасно иронизируешь. Вчера и позавчера я ходил в «публичку» и знаю теперь, что литературы о гипнозе там более чем достаточно. Но много лишнего. Отсеивать надо. На дом эти книги не выдают. Но я кое-что придумал… - Валентик испытующе посмотрел мне в глаза. - Если ты мне, конечно, поможешь.

- Сделать выписки? Конечно же, помогу.

- Конспектировать - это долго, тем более что я ещё не совсем разобрался, где именно, как говорится, зарыто зерно. Нужного текста страниц тридцать-тридцать пять получается. Но книг мы возьмём как можно больше. Короче, ты отвлечёшь внимание библиотекарши, а мне как будто в туалет приспичило. Книгу о практическом гипнозе, естественно, за пазуху. Там вырываю нужные листы. Потом, как ни в чём не бывало, сдаём всю литературу скопом - и до свидания, тётя!

- Заметят. Уж лучше законспектировать.

- Целую неделю сидеть в «публичке»?!

- На то она и «публичка». Работай, пиши. А в вырывании листов участвовать я не буду.

- Моралист несчастный! Так, значит, не пойдёшь?! Бросаешь друга в трудную минуту?! Ладно! Справлюсь как-нибудь без тебя.

Валентик насупился и больше аппетитных кусочков леща мне не подкладывал.

На следующий день Андрей после занятий ушёл в библиотеку и появился только под вечер.  С торжествующим видом он вынул из внутреннего кармана и кинул на стол сложенную вчетверо пачку листов.

- Вот они, драгоценные! Старушка библиотекарша, представь, все нервы мои на кулак намотала! Сначала не хотела книги давать, пока студенческий билет ей под нос не сунул. А потом всё ходила и ныла: «Вот начитаются про гипноз, а потом в общежитиях своих дурака валяют! Ну, медики ладно. А ты ведь, парень, кто у нас?.. Зоотехник?» Я популярно ей объяснил, что, мол, передумал крутить быкам хвосты и на следующий год решил поступать на медфак. Насилу отстала. Но я ведь, дружище, не только похулиганил. Я ведь ещё и во многое вник! И большая часть научных работ о гипнозе теперь уже здесь. - Он выразительно постучал себя по лбу. - Но ты для начала ознакомься вот с этим, а потом уже предметно поговорим.

Я развернул желтоватые листки и, углубившись в чтение, обнаружил изрядное количество загадочных слов - релаксация, пресуппозиция, суггестия, каталепсия, идеосенсорика, импликация… Тут знания должны быть. Хотя бы начальные.  

Когда я об этом сказал, он лишь рассмеялся:

- Я тоже так думал сначала. Но ты себе даже не представляешь, насколько в гипнозе всё просто. Задумываться не надо. Надо действовать. Вернее, воздействовать через речь и не упустить момент, когда человек погружается в транс. Это происходит достаточно быстро, а иногда мгновенно. Но далеко не всегда. Почему?.. Хороший вопрос. Да потому, что все люди делятся на три категории: сильно внушаемые, их примерно пятнадцать процентов, но в каждом зале, как ты понимаешь, такие есть; слабо внушаемые, их около семидесяти процентов. Оставшиеся пятнадцать - не внушаемые. Этих публичные медиумы не любят и сразу отсеивают. Иначе - провал. Вот почему Ломсадзе работал всегда лишь с несколькими отобранными из зала людьми. Он, между прочим, вычислял их довольно быстро с помощью завуалированного теста в краткой начальной лекции.

- Это когда предлагал присутствующим расслабиться и сбросить отрицательные эмоции.

- Вот именно! После чего желающих пройти на сцену самостоятельно он под разными предлогами отправлял на свои места.

- Теперь понятно. А я-то, дурак, всё ждал, что и со мной вот-вот начнёт что-то необъяснимое происходить.  

- Ты не внушаем. Я, получается, тоже.

- Так это же хорошо!

Валентик отрицательно качнул головой.

- Не думаю… Хорошего тут только то, что цыганки со своим примитивным гипнозом тебя не обманут.

- Ну а если бы я был внушаем, чем в этом случае гипноз мог бы мне помочь?

- Помочь?.. - Валентик задумался. - От заикания можно было бы тебя вылечить.

- Осталось начать заикаться.

- От алкоголизма.

- Но я не алкоголик.

- Ну, знаешь! Ещё неизвестно. Алкоголизм не всегда проявляется в молодые годы. И вот ещё что… Я вспомнил! Снижение болевого порога. То есть внушаемого человека можно оперировать без наркоза.  

- Предпочёл бы с наркозом, - продолжал я упорствовать.

- А ещё можно всякие там интересные штуки извлекать из памяти. В смысле, воспоминания. Наш мозг так устроен, что он помнит буквально всё, что с нами происходило с момента рождения.

- Момент рождения?.. Помнить такое не очень-то и хотелось бы. Там ещё и шлёпают больно.

- Ты просто ко всему придираешься! - Валентик поднял указательный палец. - А что ты скажешь на то, что с помощью гипноза раскрываются преступления?

- Как это?

- А так! Потерпевшего или свидетеля преступления вводят в транс, и он детально вспоминает картину случившегося, а также рисует словесные портреты преступников, которых, как ему поначалу казалось, он не запомнил.

Андрей посмотрел на меня многозначительно, и я за него закончил:

- И которых всего лишь осталось поймать. Но ты мне скажи, в чём же всё-таки основная фишка. Если верить тому, что написано в этих листках, то гипноз - это качество не врождённое, а приобретённое. И значит, обычные люди… ну… такие, к примеру, как я и ты, то есть не обладающие какими-то сверхспособностями, вполне в состоянии им овладеть?

- Естественно, в состоянии! - Валентик заговорил медленно, почти по слогам, что с ним происходило тогда лишь, когда он начинал раздражаться. - Что я и собираюсь тебе, Фоме неверующему, в ближайшее время доказать и продемонстрировать. И нет тут никакого секрета! Всё дело в голосе. И даже не в голосе, а в том, что и как говорить. На пальцах не объяснить. Надо попробовать. Но учти, что это будет в первый раз и не факт, что у меня получится. А чтобы наверняка получилось, нужен человек с высокой внушаемостью.  

Выглянув в коридор, Андрей обрадованно воскликнул:

- О! На ловца и зверь бежит. Виталик, дружище, иди-ка сюда! Мы тут поспорили… Сейчас узнаешь. Смелей. Проходи! Садись и слушай.

Выслушав «вводную» о пользе гипноза, Зелепукин недоверчиво хмыкнул:

- Чушь собачья! Сознание, подсознание… Некогда мне тут с вами играться. Зубрить надо. Завтра зачёт по инглишу.  

- Так я помогу тебе, друже! - Валентик заговорщицки мне подмигнул и чуть ли не силой усадил Зелепукина обратно на табурет. - Ты даже не представляешь, как тебе повезло! Ты просто счастливчик! С помощью гипноза усилим память. Я даже скажу тебе больше! Способности твои к языкам мы удвоим.

- Ладно, валяй! Удваивай там мои способности. Но я всё равно не верю.

- Расслабься, Виталий, расслабься. Не веришь, и ладно. Главное, чтобы ты успокоился. Да, успокоился. Вот так… дыхание твоё ровное и глубокое. Ты слышишь мой  голос… и только мой голос… Слушай внимательно, - в тембре Валентика я уловил монотонные нотки. - Ты уже хочешь спать и не противишься этому. Ты хочешь расслабиться. Ты устал. Поэтому расслабься и слушай мой голос… только мой голос… ты засыпаешь, засыпаешь… Ты спишь и слышишь мой голос. О! Получилось! Он спит! Реально спит!

Свершившемуся чуду Валентик удивлён был не меньше, чем я, но взгляд, каким он осматривал жертву своего первого опыта при всей его сдержанности, это был взгляд полководца, одержавшего главную в своей жизни победу.

- Ну что скажешь теперь? - спросил он.

- Положим, он спит. Что дальше? - я перешёл на шёпот.  - Станет ли он выполнять твои указания и команды?

- Команды - это самое простое, - отмахнулся Валентик. - И, кстати, можешь говорить свободно. Он тебя сейчас совершенно не воспринимает и реагирует только на мой голос. Вот, смотри! Виталий, ты спишь… сон твой глубок,  - опять монотонный металлический тембр. - А сейчас подними над головой левую руку.

Рука поднялась. Заметив ироническое сомнение в моих глазах, Валентик продолжил:

- Опусти. Разрешаю руку опустить. Вот так. Но что это? Что за напасть! Ты наступил на осиное гнездо, и вылетел рой! Рой ос! Спасайся! Скорее! Иначе они тебя закусают. Да! Да! Вот уже и кусают. Кусают везде!

Зелепукин в отчаянье начал скулить, отмахиваться и чесаться.

И всё же я не мог избавиться от ощущения, что он притворяется и подыгрывает. И только лишь после того, как за десять минут он побывал в амплуа утопающего пловца, боящегося оступиться канатоходца и, в заключение, пилота-смертника, ведущего свой самолёт на геройский таран, я понял, что ни о каком притворстве не может идти и речи.

- А как же зачёт? - напомнил я приятелю. - Ты же обещал помочь ему с изучением английского.  

- Точно! Чуть не забыл. - оживился Андрей. - Хочешь эксперимент?

Я согласно кивнул, и комната наполнилась всё тем же монотонным, немного металлическим тембром:

- Виталий, ты слышишь и воспринимаешь только мой голос. Теперь ты древний человек. Ты начинающий говорить питекантроп. Я подключаю твою генетическую память… успешно и легко подключаю. Итак, твоя генетическая память подключена. Скажи мне теперь, какие ты знаешь слова… первые слова человека? Самые древние… самые-самые. Говори! Твоя генетическая память подключена. Соберись и вспомни первые слова человека. Я слушаю тебя.  

Зелепукин напрягся так, что лицо его исказилось, а на лбу проступила влага. Пауза затянулась. И вдруг на удивление отчётливо он произнёс:     

- Кыгырлу… кыгырлы… кыгырла.

Я упал на кровать и завибрировал от сдерживаемого с трудом хохота:

- Английский! Х-х-х! Углублённый английский!

- Тише, ты, тише! - зыркнул Валентк. - Не дай бог, разбудишь! Это тебе не шуточки. Он, между прочим, всё ещё питекантроп! Дикий человек! Понятно?!

- По-ох-х-х-нятно!.. Пробуждай его скорее, Андрюха! Дикий Зелепукин! Х-х-х! Это уже перебор.

- Виталий, ты слышишь мой голос, и только мой голос…  - Валентик переключился на Зелепукина, - я буду считать до пяти. На счёт «пять» ты откроешь глаза и не сможешь вспомнить о том, что с тобой происходило до пробуждения. Ты просто будешь чувствовать себя отдохнувшим и бодрым. Последующие твои погружения в транс будут происходить гораздо легче. Достаточно будет услышать мой голос. Между этим голосом и тобой - теперь уже стойкая связь, которую ничем не разрушить. Итак, я считаю. Раз! - сознание к тебе возвращается. Два! - ты чувствуешь себя отдохнувшим. Три! - бодрость вливается в твоё тело. Четыре! - ты уже понимаешь, что находишься здесь, в этой комнате. Пять! - ты проснулся.  

Зелепукин открыл глаза, и лицо его тут же приняло всегдашнюю туповатую деловитость:

- Чего уставились?! А? Что это с вами? - Он смерил нас с Валентиком недоумевающим взглядом и, не дождавшись ответа, поднялся. - Ладно, пойду учить. Завтра английский сдавать.

- Учи, Виталик, учи, - Андрей проводил его к выходу.  - Теперь уж мы точно знаем, что способности к языкам у тебя есть.

Когда за Зелепукиным затворилась дверь, Валентик от радости захлопал в ладоши:

- Получилось! Первая ласточка! Всё получилось, Венгеров! Ты свидетель! Я ведь с самого начала тебе говорил, что гипноз - это очень просто. Теперь я уж точно уверен, что должен заниматься именно этим. Тем более что у меня способности.

- А про счёт ты откуда узнал? В этих листках про счёт ничего не написано.

- Вычитал. Я же ещё и другие книги просматривал. Ну и частично у Ломсадзе подслушал. - Валентик торжествовал. - Ну а теперь-то что скажешь, несчастный ты скептик?

- Надо переварить. А вообще-то… вообще-то и так уже ясно, что это серьёзно, и что гипноз - это власть. Безраздельная власть над несчастным подопытным человеком. Его ведь можно настроить на что угодно. К примеру, склонить на преступление.

- Когда ты становишься моралистом, мне скучно, - Валентик задумался. - Понятно, что гипнотизёры тоже люди, со всеми присущими им слабостями и пороками. Но это уж слишком получается однобоко. Ведь я говорил тебе, что с помощью гипноза внушаемому человеку реально можно помочь.

- Можно, - согласился я. - Но можно и погубить.

В последующие несколько дней Валентик протестировал изрядное количество человек. Заманивал под разными предлогами в 213-ю и вводил в транс. Опыты его с каждым днём становились всё более изощрёнными. То есть случилось то самое «дуракаваляние», о котором предупреждала старушка библиотекарша.

Получалось далеко не со всеми. Однако со временем Валентик по каким-то особенностям поведения научился выделять людей с высокой внушаемостью. Я называл их собаками Павлова. Конечно же, за глаза, иначе бы на меня смертельно обиделись. И тут уж я должен признаться в том, что на сеансах Андрея не просто сидел истуканом, но принимал в них самое живое участие. По этой, наверно, причине в числе испытуемых оказалась Олеська. Внушаемость её зашкаливала, и это мне совсем не понравилось.

- Счастливый ты человек! - не согласился Валентик. - В следующий сеанс я передам её под твой контроль. И ты, если правильно её… хм… верное слово здесь - закодируешь, а я подскажу тебе, как это сделать… Короче, после этой кодировки воздействовать на её сознание и подсознание сможешь только ты. И кто-то другой, даже я или сам Ломсадзе, ввести её в состояние гипнотического транса без твоего разрешения уже не сможет.

Заметив мою заинтересованность, он вынул заветные листки:

- Вот, смотри. С этого места, - отчеркнул ногтем, - про передачу испытуемого под контроль другого гипнотизёра, а здесь вот ниже про кодировку.

- Класс! Слушай, а можно посредством гипноза женщину, помимо её желания, склонить… ну, как бы это?..  

- Ха! Склонить… - перебил Валентик. - Можно и Шахерезаду из неё сделать. И никакого помимо… потому как это и будет её желанием. И даже не просто желанием, а чем-то большим!   

- И что?! Ты уже пробовал? - спросил я.

Загадочный тон приятеля впервые не показался мне таким уж смешным.

- Соблазн велик. Но, знаешь, опасно! У меня ещё мало опыта, а секс - это ведь прежде всего сильнейшие эмоции, и человек под воздействием этих эмоций может повести себя совершенно непредсказуемо.

- А Липпова твоя? Проверить не соблазнился?

- Тестировал, конечно, - с заметной неохотой признался он. - Внушаемость средняя. А в общем-то с ней у меня всё и так нормально. А ты вот с Олеськой попробуй. Такая внушаемость, как у неё, это уникальный случай!

Олеська, Олеська, доверчивая, милая девочка. Уж лучше б, конечно, Шахерезада! Но разве от такого соблазна удержишься? Конечно, попробовал. Любое желание, любой каприз… Да! Всё получилось. Но что-то неживое и тусклое сквозило в эротическом том спектакле. Больше не захотелось.  

Обычно во время сеансов мы закрывали дверь на замок. Сегодня, понадеявшись друг на друга, сделать это забыли, и в комнату вошёл Котя. Увидев Зелепукина и агронома по фамилии Аронс, с которыми в это время «практиковал» (теперь это называлось так) Валентик, он оторопело спросил:  

- Что это с ними? Спят? Почему сидя?  

- Не спят, а релаксируют. - Недовольно поморщившись, Валентик подошёл к двери и опустил на замке «собачку».  - Расслабляются после занятий. Очень, между прочим, полезно. Хочешь попробовать?

- Не, не хочу пока.

С ухмылкой недоверия поглядывая на замерших в неестественных позах Аронса и Зелепукина, Костик присел на свободную койку:

- Если можно, я тихонько тут посижу и послушаю.

- Конечно же, можно, друже. - По металлической интонации Валентика я уже понял, к чему он клонит. - Вы слышите мой голос, и только мой голос! Посторонние мысли уходят, вы отдыхаете, ваши мышцы расслаблены… вам нравится, как они расслаблены, и нравится слышать мой голос… И вот ваше тело становится лёгким, как пёрышко, но это совсем не мешает вам слушать мой голос и только мой голос. Теперь вытягиваем правую руку вперёд и сжимаем её в кулак, сильнее сжимаем… насколько можно сильнее…

Зелепукин и Аронс послушно выполнили команды. Котя с ироничной усмешкой тоже выставил руку и сжал свой кулак-молоток.

- Достаточно, - усмехнулся Валентик. - Ваша вытянутая рука застыла. И вы не сможете разжать её, пока я вам этого не разрешу. Итак, ваша рука окаменела. Теперь это монолит. Пробуйте разжать.

Зелепукин и Аронс, уставившись на свои кулаки, засопели. Котя нервно сглотнул и затрясся от напряжения. Однако кулак его так и остался сжатым.  

Андрей подмигнул мне и тихо сказал:

- Попался, голубчик! Внушаемый! Сильно внушаемый.

- Ты-и что это, г-гад, творишь?! - вспотевший от напряжения Котя поглядывал то на кулак, то на «медиума».

- Что-то пошло не так! - заволновался Валентик. - Неполный контроль! Такое случается… в редких, исключительных случаях. Спокойно, спокойно. Считаю до трёх. На счёт «три» ваши кулаки разожмутся. Когда вы проснётесь, то будете чувствовать себя отдохнувшими… в хорошем, приподнятом настроении… и никаких отрицательных эмоций! Раз! - к вам возвращается сознание. Два! - вы чувствуете себя отдохнувшими. Три! -  разрешаю расслабить руки. Вы бодры и полны сил. Сеанс окончен! Можете идти и заниматься своими делами.

Зелепукин и Аронс - мне показалось, что это не люди, а ожившие манекены! - послушно поднялись и вышли.

- Бодрыми, говоришь?! - Котя шагнул к Валентику, и его кулак прострелил доморощенному гипнотизёру печень.

- Костя, ты же сам захотел! Ты не понял! - Валентик кульком повалился на койку. - Получился неполный контроль!

- Так контроль ещё и не полный был? - следующие два удара пришлись по почкам.

- Э-э! Котя, хорош! - Я потянул его в сторону. - Ты ведь и правда… ты сам захотел посмотреть.

- Вот именно, посмотреть! А этот гад! - Он опять подступил к Валентику.

- Котя! Котя! - Я буквально повис у него на плечах. - Никто ведь не знал, что будет именно так. Ты просто внушаемый. Сильно внушаемый. Но как утверждает Андрюха, это даже неплохо.

- Не понял. Как это? Почему неплохо? - кулаки опустились.

- Ну… Андрей теперь от заиканий тебя закодировать сможет, от алкоголизма и прочих вредных привычек. А это? Это всего лишь тест был. Эксперимент! И ты его с успехом прошёл. - Я попытался наварить серьёзную мину, но невольно расхохотался. - Теперь, как начнёшь заикаться, бегом к Валентику!

- Идите вы со своими заиканиями знаете куда! - Котя, отстранив меня в сторону, шлёпнул Валентика в лоб ладонью.

- Друг называется! - огорчился «медиум». Мне показалось, что он готов был заплакать. - Ты даже не знаешь, что может с тобой приключиться! А я теперь всегда тебе помогу. Потому что ты внушаемый, а это огромный плюс. Когда-нибудь обязательно помогу!

- Я тебе сейчас помогу! - Котя замахнулся ещё раз, но бить передумал. - Так помогу, что мало не покажется! Понял?!   

Проводив его до двери, я повалился на койку в конвульсиях смеха:   

- Не розами усеян твой путь, о великий Андрюха-сан ибн-Валентик!  

- Тебе бы только поржать! - не разделяя моей весёлости, тот недовольно хмыкнул. - Но и я, конечно, тоже хорош. Сам виноват.

- И в чём же это ты виноват? - спросил я.

- Память заблокировать надо было. Глубже в транс ввести и заблокировать. И с чувством благодарности потом пробудить. А что?! Благодарил бы и радовался! А-то, смотри-ка ты, какой оказался обидчивый. - глаза у Валентика недобро сверкнули. - А руку-то не разжал.

Как всякий порядочный одессит, Виктор Эстерле искренне считал, что Одесса не просто какая-то там «жемчужина у моря». «Жемчужин много, - говорил он. - Одесса же  самое лучшее место на планете Земля!»  

Я же из всех городов предпочитал мой полярный Мурманск. Однако же не мог не согласиться с приятелем в том, что город мой относительно молод и собственным колоритом в достаточной мере ещё не успел напитаться.

Одесса же за два с половиной века своего существования усилиями евреев, греков, украинцев, русских, да и много ещё кого, сформировала особый наднациональный уклад человеческих отношений, свойственный лишь этому отрезку черноморского побережья. И стержнем такого уклада, конечно, всегда был юмор. Ведь если его убрать, то останется… да, собственно, ничего почти не останется. Поэтому вполне объяснимо, что друг мой нередко ностальгировал по воспетым поэтами живописным лиманам и цветущим прямо у моря каштанам и белым акациям. Подозреваю, что именно по этой причине в подруги себе из множества вариантов он выбрал южанку.   

Валерия Чернигора была студенткой экономического факультета и до приезда в столицу Карелии проживала в городе-порте Новороссийске.  

- Просто в стенах общаги никого к твоей любимой Одессе ближе не оказалось, - острил я по поводу его выбора.  

Валерия никогда мне не нравилась. Надменная, ничем, кроме красивой наружности, не примечательная. Но как же мы, мужики, безоружны перед такой вот леденяще-обжигающей красотой!

Меня она тоже воспринимала достаточно напряжённо. И если уж в обществе Бруныча случалось нам перекинуться парой слов, то слова эти были, как правило, завуалированно язвительны.

С другой стороны, я видел, что у моего приятеля к этой холодной, как мраморная статуя, женщине присутствует нечто большее, чем просто симпатия.  С этим приходилось считаться. И я считался. Но ровно до того лишь момента, пока не  случилось вот что: в четвёртом часу ночи Валерия оказалась со мной нос к носу на мужском этаже. Причём выходила она из 209-й. Казалось бы, что тут такого? А «такое» тут было то, что Бруныч отсутствовал в общежитии со вчерашнего дня - иногда он совершенно непредсказуемо улетал на юг.

«Неужели вернулся?..» Что-то в мозгах у меня никак не могло совместиться, и я уже поднял руку, чтоб постучать, но, вспомнив испуганный взгляд проскользнувшей мимо Валерии, передумал. И правильно сделал. Потому что вдруг понял, кто там за дверью. А там мог быть только один человек - Севастьян Лымарь - закадычный и давний приятель Бруныча, которому тот, уезжая, всегда оставлял ключи, и который в последнее время так часто бывал в их компании третьим.

Когда-то он учился на нашем потоке, но после первой же зимней сессии был отчислен. Домой не поехал. До лета болтался в общаге. Основой их дружбы с Брунычем явилось взаимное неравнодушие к настольному теннису, футболу и карточной игре в тысячу. Потом были тёплые письма из армии, на которые Виктор, с присущей ему в дружеских отношениях аккуратностью, отвечал.   

По окончании срочной службы Лымарь вернулся в Петрозаводск. Мы были уже заматеревшими студентами четвёртого курса, но Бруныч обрадовался ему, как мог бы обрадоваться первокурсник. Обнялись. Общими усилиями накрыли стол. И честно сказать, я даже нисколько не удивился, что Севастьян подал документы в автодорожный техникум. Общаги-то наши друг к другу почти примыкают.  

В 209-й теперь он нередкий гость. А на ночь остаться, так это всегда было запросто.  

На следующий день Валерия отыскала меня в универе.

- На минуточку… - тронула за рукав и попросила отойти в сторонку от моей, устремившейся в аудиторию группы.

Мы встали у окна между третьим и вторым этажами.

- Слушаю.

- По поводу вчерашнего… хотела тебе объяснить. Ты всё совершенно неправильно понял.

- Если неправильно, то и объяснять ничего не надо. - Я развернулся, чтобы уйти, но она заслонила дорогу.

- Дослушай, пожалуйста, я всё-таки тебе объясню!

- Мне это неинтересно. Уж лучше ему, когда он приедет.

- Значит, расскажешь? - глянула зло и умоляюще одновременно.

- Не знаю. Пока не решил. - Грянул звонок, и я отстранил её. - Ты извини. На эту лекцию мне нельзя опаздывать.  

- Да подожди же ты!.. Господи! Ну, ничего же не было! - крепко вцепилась в рукав. - Пойми же ты наконец, зачем ему знать? Ну, промолчать хотя бы ты можешь?!

- «Промолчи, попадёшь в палачи…» Песня такая есть. Хорошая, кстати, песня.

- Какой же ты всё-таки!.. Радуешься? Но и тебе аукнется! - презрительно фыркнула и, быстро перебирая красивыми ножками, побежала по лестнице вниз.   

На лекцию к профессору Болгову я всё-таки опоздал. Шагнув в аудиторию, застыл в вопросительной позе. Анатолий Ефремович благосклонно кивнул:

- Садитесь, Венгеров. У вас в системе через раз опаздывать на мои занятия.

«Всё-то он помнит…» Устроившись на «камчатке», я почти ничего не воспринимал и не слышал. Очнулся тогда лишь, когда на доске появились латинские буквы, соединившиеся в слово «Gala». Причём тут gala?  Ах, да! - gala  - это тема сегодняшней лекции. Gala - это молоко. Материнское молоко - это первое, что встречает нас сразу же после рождения. «Галактика», - пишет профессор ниже. Млечный путь. Производное от слова gala. Пытаюсь сосредоточиться, но мысли мои никак не придут в равновесие. Галактика… это же очень просто… И, собственно, что мы для этой огромной Галактики? Мы даже для неё не песчинки. Мы, можно сказать, ничто. Впрочем, мы мыслим, а это уже немало. Мыслящее ничто? Вот где зарыто противоречие. Весь мир - сплошное противоречие.

А если бы Бруныч вот так же застал на мужском этаже Олеську? Дурацкая мысль! Невозможная! Но, если бы всё же застал, сказал бы он мне?  

К приезду Виктора я окончательно определился и решил промолчать.

Как говорится, свечку не держал и, может быть, там за дверью всё было в пределах правил. Да и кто эти правила устанавливал? Ну, заговорились парень с девчонкой… ну, что-то серьёзное выясняли.

Вчера вот опять они были втроём и собирались пить чай. Бруныч и меня пригласил, но я отказался. Лымарь, конечно, не может не знать, что я в курсе… Но ведёт он себя совершенно спокойно. Немного глаза выдают - задерживает их дольше на мне, чем должно. Но это ведь мелочи. Тем более что смотрит он прямо. Иногда даже слишком прямо.

Иллюзии мои разрушил Валентик.

Вообще-то мы рассуждали о блеснении хищной рыбы на карельских озёрах, но вдруг он умолк и, посмотрев на меня внимательно, тихо спросил:

- Ты же Брунычу друг?

- Допустим. Что-то случилось?

- Короче… не знаю, как и сказать. Где-то неделю назад мы с Лариской пошли прогуляться в город. Спустились на Октябрьский проспект. Кофе с мороженым заказали в кафешке. Хорошо посидели. Но, собственно, речь о другом. Так вот, когда мы из кафе вышли, смотрю - Чернигора и Лымарь. Идут, разговаривают и за пальчики держатся. Нас они, кстати, не заметили. Мы у них за спиной оказались.

- Подумаешь!  Мы с Любой Нехлебаевой тоже… вот так же… от Мурманки и до самой общаги шагали.  

- Прикалывались вы. А тут ведь… тут другое совсем. Не знаю, как объяснить. Да и зачем? Люди иногда не отдают себе отчёта, насколько они прозрачны для окружающих.  

Что ж… раз уже тайное стало явным, я со своей стороны поведал Валентику о том, как столкнулся с Валерией ночью  у 209-й.  

- Давай я схожу за Брунычем и мы ему всё расскажем,  - предложил Валентик. - Они ведь, получается, за дурака его держат.

Бруныч выслушал нас довольно спокойно. Задал два или три вопроса. И если бы не проступившие на лице его бордовые пятна, то выглядело бы это всё, как рядовой обмен впечатлениями на отвлечённую тему.  

Не знаю, в каких выражениях происходило его объяснение с Лымарем, но знаю совершенно точно, что он в 209-й больше ни разу не появился.

Что же касается Валерии… Если честно, то мне показалось, что отношения Бруныча и этой девицы стали гораздо теплее, чем были до этого. Без объяснений, я думаю, не обошлось, но эти красивые женщины всё время находят какие-то правильные слова. Приберегают их до последнего, а потом выкладывают. Иначе не объяснишь.

С Дулеповым идём Первомайским проспектом и говорим о поэзии. Да и о чём ещё говорить, если в прогалинах теплотрасс проклюнулись цветы мать-и-мачехи, а птицы щебечут так громко, что заглушают троллейбусный гул.

Куртки расстёгнуты, шапки в руках. Над головой бесконечное небо и солнце повсюду. Невольно заглядываюсь на встречных девиц.

- Что такое, по-твоему, гениальность? - спрашивает он.

- Едва ли этому есть объяснение, но… может быть, это сверхспособность в какой-либо области.  

- Вот именно! Объяснений нет! Потому что гениальность  - это одна из форм сумасшествия. А как можно объяснить сумасшествие? Считай, никак. И гениальность, между прочим, бывает от рождения, как у Ван Гога, у Кафки, у Гоголя, у Циолковского - заметь, что все эти ребята с какими-то отклонениями. Но бывает и приобретённая.  Пример - Константин Бальмонт. Обычный был человек. Стихи пописывал. Так себе стихи, самые обычные. Но стоило ему выпасть из окна и удариться головой… как тут же - оба-на! Сдвиг по фазе! И сразу же появились такие строки:

 Я мечтою ловил уходящие тени,

Уходящие тени погасавшего дня,

Я на башню всходил, и дрожали ступени,

И дрожали ступени под ногой у меня…

Вот тебе и гениальность! И непонятно даже, чем он тут берёт? Подумаешь, всходил. Подумаешь, ступени дрожали.

- Ну… не каждый же может так удачно упасть. Сколько вон народу из окон повыпало, а повезло только Бальмонту. И не факт, что Кафке или Ван Гогу кто-то не треснул как следует по башке.

- Шуточки у тебя несмешные, кстати, - досадует Лёхик.  - Ладно! Берём алкоголика и смутьяна Есенина. Как ты думаешь, он гениален? Ведь совершенно же просто писал.  

- Думаю, что не так уж просто.

- Ладно, просто или не просто - это детали. Но почему его считают гением?

- По поводу гениальности любого автора можно, конечно, спорить. Потому что  никто не знает, что это такое. То есть нет чётких критериев. - Я на какое-то время задумался и продолжил: - Впрочем, у Есенина этот критерий есть - из множества авторов серебряного века он единственный стал народным поэтом. Так же, как и Владимир Высоцкий. Этот вообще из маргинала сделал положительного героя.

- В этом можешь меня не убеждать, - усмехается Лёхик.  - Владимира Семёновича я тоже люблю. Но, может быть, тут всё дело в алкоголизме? Обрати внимание, что все эти авторы, ставшие народными, были крепко пьющими. И Есенин, и Шукшин, и Высоцкий. И, кстати, Есенин ведь тоже так рассказал о русском поэте-пропойце, что все его полюбили. Особенно еврейские девушки. Об этом феномене он упоминает в своей переписке с Мариенгофом, мол, приходят на мои выступления в основном молодые экзальтированные еврейки. А Райх, а Вольпин, а Бениславская… Кто они, думаешь, были?.. Ещё и еврейских детей ему нарожали. Кроме Бениславской, конечно. А та, если родила бы, так может, и не стала бы на могиле его стреляться.

- Есенин ею пользовался, но не любил. Но, видимо, так устроена жизнь. Все мы бываем гораздо хуже, чем нам бы хотелось.  

Какое-то время шли молча. Оглянувшись на гул троллейбуса, я увидел на задней площадке улыбающихся мне сокурсниц - Нехлебаеву и Леккоеву. Помахал им. Нехлебаева, высунувшись в окно, прокричала:

- Приходите на чай!

«А ведь за эти пять лет общаговской вольницы мы стали почти родными, - подумал я. - Но совсем уже скоро разъедемся. Кто-то будет делать карьеру, кто-то сопьётся… кто-то заживёт обычной жизнью сельского обывателя, и таких будет больше всего…»

- По поводу Есенина, - прервал мои мысли Лёхик. - Я тут провёл интересные параллели и, представляешь, что-то у меня состоялось на уровне, можно сказать, открытия.

- Ого! Литературного или исторического?

- Напрасно иронизируешь. Так вот! Есенин - это, по сути, наш русский Артюр Рембо. Вот смотри! Оба возникшие из ничего самородки. Оба начали рано писать, и сразу же абсолютно чисто.  

- Есенин не сразу. И уровень образования у них абсолютно разный.

- Тем интересней! Так вот! Два будущих гения, будучи юношами, едут в столицы. Скитаются там по разным углам. Отовсюду их гонят.

- Так уж прямо и гонят. Скорее уж любят и ценят.

- Послушай, Венгеров, ты дашь мне договорить?!

Хлопаю себя по губам и зажимаю ладонью рот.

- Так вот… - продолжает Лёхик. - Оба бездомны. Оба - юнцы. Откуда? Из самой глухой провинции! И оба устремляются к первым поэтам. Рембо - к Верлену. Есенин - к Блоку. Литературные салоны. Первые публикации. Поэтические манифесты. Богема! Две жизни! Два разных века! А как похожи. Ну разве не параллели? И разве не я их открыл?

Киваю:

- Параллели что надо.  

- Ну, вот! Наконец-то хоть в чём-то тебя убедил. - Подумав, он продолжает: - А у щуки и окуня, между прочим, начинается жор.

- Это к чему ты?

- Это к тому, что родители мои в Питер уехали. Андрюху проведать. Короче, поехали завтра ко мне в Сельгу. Устроим рыбалку. Есть у нас одно озеро… что называется, хитрое. Никто, кроме нас с отцом, ловить на нём не умеет, а мы оттуда рыбу  рюкзаками привозим.

Я согласился, не раздумывая. Во-первых, потому что люблю рыбалку, а во-вторых, потому что уж очень хотелось увидеть Нину.

Автобус хорошо нас протряс на ухабах - и вот она Сельга.

Весна в деревне чувствуется всегда острее, чем в городе. Кажется, что и небо повыше, и трава у заборов повеселее. Да и земля на приусадебных огородах пахнет каким-то особенным, идущим из глубины теплом.  

Шагая в сторону радиоцентровского городка, ещё раз отметил былинную красоту пейзажа, открывшегося с самой высокой точки дороги-дуги - за полем лес, за лесом озеро, за озером горизонт.  

В самом городке такая картина - мужики кучкуются у гаражей и о чём-то оживлённо жестикулируют; подростки в беседке пускают по кругу зажатую в кулаке сигарету; дети в песочнице сосредоточенно орудуют лопатками; рядом молодые мамаши; что-то обсуждают, смеются. Заметив Дулепова, кивают сдержанно. Он тоже кивает:

- Здрасьте!

- В хорошем ты месте живёшь,  - говорю ему, вдыхая густой, напитанный хвоей воздух.

- А вот молодёжь так не думает. - Дулепов указывает рукой на подростков в беседке. - Единственное развлечение у них - субботняя дискотека.  Парни за углом клуба из горла портвейн глушат, а  девицы в это время у динамиков топчутся. Все в шубах и шапках, отопления нет. А как школу заканчивают, так сразу же большинство уезжает. Кто в Петрозаводск, а кто пошустрее, те дальше - в Ленинград или в Москву. Загибается деревня, короче. И это при том, что здесь работу можно и в совхозе, и в радиоцентре найти, да и город недалеко. А представь, там, где глушь беспросветная! Там-то вообще беда.

- Да, - киваю рассеянно. - В глуши не сладко.   

Дулепов посматривает пытливо и хитро улыбается:

- Ты, может быть, хочешь сразу в библиотеку зайти? Что ж… так мы, пожалуй, и сделаем. Давай свою сумку. Я вещи оставлю дома, и вместе пойдём.

В библиотеке тепло и, может быть, даже излишне. Топится печка. Нина занимается с тремя подростками. Отпускает им книги. Записывает в формуляр. Лицо её при этом сосредоточенно и безупречно красиво. Я замираю. Мне кажется, что со времени прошлой нашей встречи она похорошела ещё больше. Но, может быть, я просто немного забыл, какая она на самом деле. А, впрочем, не мог забыть. Ведь я о ней думал, и думал часто.

Подростки, забрав свои книги, идут на выход. Она наконец поднимает на нас глаза и приветливо улыбается:

- Какие сегодня у нас гости. Проходите, ребята. Присаживайтесь. Здравствуйте! Здравствуйте! Очень вам рада. А у меня тут, как видите, обычная рутина. Но дети вот книги берут, и это уже хорошо.  Один вот сейчас, не поверите, «Былое и думы» Герцена попросил. А ведь это за пределами школьной программы.

- Значит, не всё потеряно, - включается в разговор Дулепов. - Но паренёк этот, ясное дело, исключение - белая ворона. И наверняка из радиоцентровских, а не из деревенских.

- Да нет! Из деревенских как раз.

Они продолжают разговор, а я в это время просто её рассматриваю. Не то чтобы так уж открыто, но всё же рассматриваю. Дотронуться бы до этого лица. Сначала осторожно рукой, потом губами… потом… Ну разве не вправе я фантазировать?.. А, впрочем, не вправе. Сейчас не вправе… Итак, о чём они говорят?

- …я всё ждала, когда ты появишься, Лёша, - Нина извлекла из ящика стола сложенный вдвое листок. - Ведь в прошлый раз мы так и не договорили. Не обсудили твоё замечательное стихотворение. Я его выписала. Оно у тебя пока что единственное настоящее.

- Так уж и единственное. Аккуратней на поворотах, Нина Савельевна. Нам поругаться недолго.

- Да знаю я, знаю, что авторы очень обидчивы.

Обращается ко мне:

- Ведь он не заходил ко мне в библиотеку с того самого времени, когда вы были тут в прошлый раз.

Поворачивается к Дулепову:

- Одно настоящее стихотворение - это уже очень много. Поверь! Как «Марсельеза» у Руже де Лиля. Всё остальное, что он написал до и после, оказалось макулатурой, а «Марсельеза» осталась в веках.  

- У вас тут, получается, полбиблиотеки макулатуры, - ворчит Дулепов. - А может, и больше. Но, если честно, заинтриговали.

- Ты назвал его «Память», но я бы оставила без названия. Послушайте. А ты, Алёша, со стороны послушай.

Почти не заглядывая в листок, она прочитала:

Ты осталась за гранью святого

тихой песней, ни разу не спетой,

летним утром рассвета былого,

чистым небом лазурного цвета.

Ты осталась морозным закатом

на стволах и в иголках сосен,

и солёным морским раскатом,

и в лесу, там, где бродит осень.

Ты осталась весной певучей,

полднем в солнечном озаренье,

и весёлой лохматой тучей,

и чуть грустной ромашкой последней.

Ты осталась в тех гроздьях рябины,

что горят вопреки погоде,

и прозрачным дыханием зимним,

и цветком, что расцвёл на восходе.

Ты осталась в сиреневом цвете,

в белоснежном полёте черёмух!

Ты осталась одна на свете,

той, которую вечно помнят.

- Что скажешь? - Нина повернулась ко мне.

- Ну что тут сказать? Вот спросит меня любопытная публика - а есть ли у тебя, Венгеров, знакомый поэт? А как же, скажу я этой публике - есть! Руже Дулеп!

- Обсмеять можно всё, что угодно. - насупился Лёхик.

- Напрасно ты так, Серёжа! - Нина посмотрела на меня с укоризной. - Обсмеять действительно можно всё, что угодно. Но в этом стихотворении и чувства, и образы - всё играет! И замечательная неточная рифма в конце. А женщина, о которой  написаны такие строки, должна бы гордиться.  

Я рассмеялся:

- Ничуть она не гордится, а грузит влюблённого поэта всё больше по комсомольской линии.

- Убью! - Дулепов схватил со стола увесистый томик и попытался им, не знаю уж, в шутку или всерьёз, ударить меня по макушке.

Задыхаясь от смеха, я отбивался. Получилась возня.

Ребята, ребята! Вы мне шкафы тут перевернёте! Эй! Осторожней! - кинулась разнимать Нина. ..

На следующее утро мы съездили на рыбалку и поймали целый мешок окуней и щук, который едва поместился в просторной люльке дулеповского «Урала».

А вечером я опять был в библиотеке. Дулепов, сославшись на то, что надо обрабатывать рыбу, идти отказался, а я пошёл.

Мы говорили с Ниной обо всём, о чём нам хотелось, и много смеялись. Я поражался её остроумию и любовался ею. Понимала ли она, что нравится мне? Конечно же, понимала.

Для того чтобы написать диплом, нужно собрать, обработать и обобщить необходимый научный или околонаучный материал. Это вариант первый. Вариант второй: обложиться в библиотеке специальной литературой и что-то там, образно говоря, разложить по полочкам. Но для этого дипломнику нужно в каком-то смысле считать себя теоретиком, ибо вывод его дипломной работы должен быть если не парадоксален, то хотя бы неочевиден.  

Бруныч выбрал «вариант три», который ни к первому, ни ко второму не имел никакого отношения. Суть его заключалась в следующем. Получив от руководителя дипломного проекта учебное задание, он убыл в совхоз «Ведлозерский», где вместо того, чтобы вплотную заняться изучением экстерьеров коров, задал главному зоотехнику вопрос, что называется, в лоб:   

- Скажите по совести, я вам здесь нужен?

- Ну… ежели совсем уж по совести, то и на хрен не нужен! - оценил прямоту вопроса ведущий специалист.

- Почему-то я так и думал. - ничуть не огорчился Бруныч.

Простившись с округлившими глаза руководителями совхоза (такого дипломника они ещё ни разу не видели), он поспешил в петрозаводский аэропорт, откуда  улетел в родную Одессу. Там, устроившись штатным спасателем на один из городских пляжей, Бруныч наконец-то занялся изучением экстерьеров… пляжных девиц. И надо сказать, что эти изыскания настроили будущего дипломника на самый оптимистический лад. И всё бы хорошо, но оптимизм этот по каким-то причинам не передался его куратору. «Где данные по экстерьерам коров? Где ваши записи?!» - схватился за голову тот. Записей у Бруныча, понятное дело, не было.  

Гореть бы его дипломному проекту  синим пламенем. Но тут, как случается в хороших и даже не очень хороших романах, вмешались чувства! Казалось бы, ну что тут такого, что Бруныч пленил чьё-то сердце? Но если это сердце молоденькой младшей научной сотрудницы…

В итоге диплом был написан и вовремя сдан на проверку крякнувшему от удивления преподавателю.

У меня же, в отличие от приятеля-одессита, сбор материалов для дипломной работы осуществлялся во всех отношениях рутинно, и длился от звонка до звонка целый месяц. А именно - замечательный месяц июль.    

Июль для совхозов Карелии время особенное - на фермах, куда ни плюнь, попадёшь в зоотехников-практикантов. Измеряем, взвешиваем, считаем, пересчитываем, сравниваем, записываем.

 - А-а, бездельники! Колбочки, циркули. Ну-ну… - ласково встречают нас труженики села. - Вы это… вы главное, не мешайте.

Да мы и не мешали! А если что и мешали, то водку с портвейном.

Тогда же я впервые увидел, что значит труд доярок. А труд этот очень простой - подъём в четыре утра, утренняя дойка в пять, вечерняя в шесть; если есть коровы на раздое, ещё и в обед приди; подготовь и задай корма, убери навоз; накорми телят; плюс вечные сквозняки, миазмы и, как правило, отсутствие выходных. Поэтому нисколько не удивительно, что доярка к тридцати пяти-сорока годам - это женщина неопределённого возраста.  

Напарник у меня неунывающий комсомолец Анатолий Галченко.

С первого курса мы обитаем с ним в 213-й. Но в комнате он числится, можно сказать, условно, так как рано женился и сразу же после занятий спешит к молодой супруге в Кондопогу.    

Город этот перестал быть для меня чем-то абстрактным, когда одна из девиц, в момент не самый для этого подходящий, вдруг зашептала: «Со мной аккуратней, парень! Я кондопожанка!» Кондопожанки (теперь уже это проверенный факт!) всегда отличались от прочих студенток какой-то магической любвеобильностью...

Итак, совхоз имени героя-танкиста Василия Зайцева.

В студенческом городке посёлка Шуя, куда нас заселили с Анатолием на время практики, проживают семейные, а также проштрафившиеся студенты сельхозфакультета. Сам городок - это три деревянных, давно уж не помнящих краски барака, с дырявыми кое-где потолками и проваливающимися в коридорах полами. Отопление печное. Удобства на улице.

Во внутреннем дворике два гипсовых пионера. Первый  - с остатками горна - сохранился довольно неплохо. Второй, вероятно, когда-то сидел на табурете и бил в барабан. Естественно, в кулаках он сжимал палочки. Теперь же и барабан, и палочки отсутствуют. От табурета же остался фрагмент, делающий штаны пионера в самом неподходящем месте вызывающе оттопыренными. Выпученные при этом глаза, не оставляют сомнений в том, что с ним приключилась беда.     

- Дискредитирует, гад, советскую власть, - с мрачноватой улыбкой реагирует на композицию Галченко.

С утра мы плетёмся на ферму, где циркулем и рулеткой измеряем коров. Результаты замеров вместе с номерами и кличками животных заносим в специальные журналы. Это и есть практические изыскания для будущих наших дипломных работ. По замерам выявляем тип конституции. Согласно классификации их четыре: крепкий, нежный, рыхлый, грубый. Впоследствии каждый из этих типов я должен связать с устойчивостью к маститу, Галченко - с жирностью молока. Измерить нам нужно три с половиной тысячи голов, то есть всё дойное стадо совхоза.

После первых трёх дней работы становится ясно, что за оставшийся неполный месяц нам с этой цифрой не сдюжить. Ведь за день мы успеваем промерить не более пятидесяти животных. Что это значит? А это значит, что до завершения практики у нас будут данные, в лучшем случае, на половину дойного стада. В идеале, конечно, работать можно быстрее, но только бурёнки ведут себя образом самым худшим: бодаются, рвутся, брыкаются и, что самое отвратительное, дерутся хвостами. А перед тем как хлестнуть своими «метёлками» по нашим физиономиям, они макают их в навозную жижу.

Отношение к измерительным приборам у этих животных вполне осознанное. Рулетку кое-как терпят. Но стоит приблизиться с циркулем, как тут же начинаются утробные крики и прочее беспокойство.  

Спасать паникёрш прибегают доярки.

Прибегут. Постоят. Отпустят безобидную с обязательным матерком прибаутку и вновь убегают по своим неотложным делам. Но это которые в возрасте. С молоденькими доярками картина совсем другая. Прибежав, они никогда просто так не стоят, а сразу же начинают прихорашиваться, а некоторые и вовсе стрелять глазами. Мы со своей стороны нисколько не возражаем, если такая девица решит вдруг внести свой посильный вклад в сельскохозяйственную науку, а именно - придержать строптивое животное во время промеров. Ничего удивительного, что тут же и диалоги завязываются. В основном «за жизнь» и о сверхплановых надоях. Ведь эти две темы для каждой уважающей себя доярки всегда актуальны. И, странное дело, пока мы вот так легко и непринуждённо общаемся, откуда-то вдруг появившиеся парни-механизаторы начинают не очень-то дружелюбно на нас посматривать.

В центральной усадьбе до открытых конфликтов, однако, не доходило - то ли доярки вспоминали вдруг о каких-то своих обязанностях, то ли аборигены-механизаторы не решались на более близкое с нами знакомство.

Означало ли это «дразнить гусей»? Конечно же, означало, и мы дразнили. Пока в летнем лагере Сургуба ситуация стремительно не вышла из-под контроля.

Здоровенный детина, отодвинув в сторонку проявившую живой интерес к науке девицу, вступил с нами в бой без правил. А всё из-за какой-то там мелочи. Подумаешь, Галченко немного её за талию придержал и что-то шепнул на ушко.  

У парня кулаки оказались невиданного размера. По счастью, выбрасывал он их слишком размашисто и неточно, что позволяло нам вовремя уклоняться и держать строй. Увлёкшись наступательными действиями, детина провалился немного вперёд, и этого оказалось достаточно. Тяжёлый апперкот от Галченко уложил его лицом на опилки.

Не знаю уж почему, но мы, не сговариваясь, решили, что преподанного урока достаточно, и вернулись к своим промерам.

Детина, с полминуты отдохнув в опилках, поднялся и куда-то исчез.

Девица завизжала и укрылась в бытовке. Причину её беспокойства мы поняли сразу же, когда этот неугомонный Отелло возник перед нами, размахивая цепью от скрепера. Тут-то и началось то, о чём стыдно вспомнить. А именно - стремительный наш  забег с прыжками через кормушки.

Не помню уж, сколько всё это длилось, но помню, что в конце концов мы утомились и, не сговариваясь, ринулись в кормоцех. Едва ли я могу себя отнести к людям верующим в полной мере, но тут мне с небес послышалось:

- Аллилуйя!  

Встряхнув головой, я вдруг понял, что это вопит Анатолий:

- Вилы! Вилы!  

О, грозное оружие всех времён и народов! Схватив их, мы ринулись в бой! Поранившись о восемь безжалостных жал, детина осел и заплакал навзрыд, как большой ребёнок.

Забрав ненавистную цепь, мы зашвырнули её подальше в навозную жижу.

Местный бригадир, уплотнив доярок в другое жильё, выделил нам для ночлега четырёхместный балок, пропахший убийственно-кислым духом. Окно пребывало постоянно  открытым, но это не помогало.

Вечером в дверь просунулась забинтованная голова детины.

- Ребята, без обиды. Это я! - голова застенчиво улыбнулась. - Играть умеете? - Появилась дешёвенькая гитара, вся в «гедеэровских», модных лет десять назад наклейках.

С наклеек улыбались немолодые и не так чтобы уж очень красивые женщины.

- На дембель подарили… а в музыке я… в траве сидел кузнечик…  вот!.. - заскорузлыми с въевшейся чернотой пальцами он затренькал на нижней струне, - пока тока кузнечика и научился.  

- Проходи, кузнечик! - я встал и придвинул ему табурет.

- Я не один… - Он вынул из-за пазухи и поставил на стол бутылку «Зубровки». Немного подумав, достал и поставил рядом вторую. - Ну, это… чтобы потом не бегать… Мировая, короче!

Нарезали сало и хлеб. Порывшись на полках, Галченко отыскал два стакана и кружку. Мировая так мировая.

Через полчаса мы дружно горланили гимн сельхоза:

…Ты в навозе стоишь, гоп-стоп-дуба,

Юбка с разрезом!

И корову доишь, гоп-стоп-дуба,

С хвостом облезлым!

Ой, ты чува, моя чува, тебя люблю я!

Вытри сопли скорей, гоп-стоп-дуба,

Дай расцелую!

Гитара безбожно фальшивила, но это было уже неважно.

- Хор-рошие вы, оказывается, ребята! - «Кузнечик», расчувствовавшись, полез обниматься.

Пьяные братания, с вопросами «уважаешь? не уважаешь?» я терпеть не могу. Вижу, что и Галченко побледнел. Он, если выпил и что-то пошло не так, становится белым, как негашёная известь.

- Да ладно уж… сядь! - я оттолкнул аборигена локтем.

Тот, ничуть не обидевшись, возбуждённо продолжил:

- В чём я неправ, а… скажите, в чём? Ведь все мы тут мужики свои! Русские мужики! - подумав, добавил: - Хоть я и карел. Короче, стояли за Родину! И будем стоять! И всех победим! Но Томку, ребята… Томку не трогайте! Она ещё дитё неразумное, и всё её к городским мужикам тянет. Мёдом вы, что ли, намазаны? У-у… (нецензурно) несмышлёная! Убил бы! А вот же люблю её… дурочку эту… - голос у парня дрогнул. - Люблю! Понимаете вы?!  

- Зря стараемся! - на десятый день практики Галченко окончательно впал в уныние и демонстративно вогнал в пол циркуль.

Коровы шарахнулись, позвякивая цепями.

- Есть предложение? - спросил я.  

- Есть! - оживился напарник. - С промерами мы при любом раскладе не успеваем, так? А в сельпо, между тем, завезли «Плодово-ягодное десертное».

- Не вижу, хоть убей, никакой связи между этими фактами.  

- Возможно, что связи тут никакой и нет, - Анатолий загадочно улыбнулся. - Но есть перспектива.  

- Поворот интересный. И в чём же она проявляется? - спросил я, с трудом выдирая из посыпанного опилками пола циркуль.

- Как это в чём? В цене. Бутылка «Плодово-ягодного»… смешно сказать!.. по девяноста шести копеек за штуку! Не по рупь шестьдесят две, как обычный портвейн, а по девяноста шести копеек. Стало быть, получается больше спиртного за одно и то же количество денежного эквивалента. Поэтому я предлагаю на работу сегодня забить! - Стащив с себя халат и сунув в карман рулетку, он зашагал на выход. - Пойдём, - обернулся ко мне. - Ты же не можешь в сложившейся критической ситуации бросить товарища?

- Товарищей и в менее критических ситуациях бросать нельзя, - согласился я.

В магазине мы общими усилиями наскребли на три бутылки «Плодово-ягодного десертного». Не желая распивать в опостылевшей комнате общежития, расположились у моста через речку Шуя.

- Вот тебе и перспектива: ещё и на закуску хватило. - Галченко переломил по-братски плавленый сырок «Дружба» и сдёрнул зубами пробку с первой бутылки. - Ну, как говорится, за расширение кругозора и очищение мысли.

- А что, без тоста нельзя? - спросил я.

- Ты что?! - недоумённо покосился он. - Мы же не алкаши какие-нибудь.

Пили из горлышка, опустошая бутылку в два-три приёма. Про алкоголь написано очень много плохого, и, в основном, конечно, заслуженно. В этот же раз «Плодово-ягодное десертное» сыграло, без всяких сомнений, роль положительную. Для будущих наших дипломных работ - уж точно.

- Эврика! - закричал вдруг Галченко, выбрасывая в бегущий речной поток опустошённую ёмкость. - Помнишь, Манищенко говорил нам, что надо смелее аппроксимировать результаты?

- Аппроксимирование, - вспомнил я вслух, - замена значений объектов близкими к исходным.

- Вот именно, близкими! - указательный палец приятеля многозначительно взмыл вверх. - Мы уже столько произвели реальных замеров, что теперь и без точных приборов сможем определять показатели с погрешностью до нескольких миллиметров!    

- Ты имеешь в виду на глаз? - я наконец врубился.

Но тут же поддался сомнению:

- Конечно, новаторство… но, я полагаю, что профессор Карманова столь смелый научный подход едва ли одобрит.

- Ну, знаешь! - обиженно махнул на меня рукой приятель. - Манищенко тоже не последний в Карелии зоотехник! Замдекана и кандидат сельскохозяйственных наук. А это тебе не хухры-мухры!

- Регалии у Никиты, конечно, серьёзные, - я согласился с доводами, и мы ударили по рукам.

Завершающие глотки «Плодово-ягодного десертного» легко улеглись между следующими тостами:

- Смерть измерительным приборам!

- За глаз-алмаз!

- За смелые научные эксперименты!

Благодаря аппроксимации ситуация начала развиваться в лучшую сторону «по экспоненте», то есть стремительно. Теперь за неполный рабочий день мы запросто успевали «обмерить» по сто пятьдесят, а иногда и по двести голов.

Появилось свободное время. Заметив, что после обеда мы перестали появляться на ферме, бригадир Борейков предложил нам подработать скотниками, обещая закрыть наряды по полуторному тарифу. Мы отказались.

Теперь, завидев нас в пределах своей, как он выражался, «епархии», Борейков подходил и угрюмо ворчал:

- Халаты они надели. Ага! Тетрадочки у них! Ничего, ничего… Придавит ещё вас жизня-то. Прижмёт! А как же! Вы думаете, студентом я хуже вас был? Куда вам до меня-то! На курсе, да у кого хотите, спросите, я первым парнем считался. Костюмчик - тройка! Штиблеты лаковые! А как меня бабы любили?! Ох, как любили! Вам и не снилось. А топчу вот теперь дерьмо и радуюсь. Ничего, ничего… и вы потопчете!

Впечатление он производил удручающее - неопрятен, мрачен; из кармана пожёванной фуфайки нередко торчит завёрнутая в газету бутылка. Заворачивай, не заворачивай, содержимое для всех очевидно. Но так ему, вероятно, казалось культурней.

Как-то мы устроили себе перерыв и расположились в бытовке одной из совхозных ферм.  Галченко взял с полки «Справочник зоотехника» и начал там что-то выискивать:

- Так… бригадир… ага, нашёл. Страница пятнадцать. «Бригадир молочно-товарной фермы назначается из числа наиболее подготовленных и грамотных работников низового звена». То есть простой работяга, и никакого высшего и даже среднего специального образования для того, чтобы стать бригадиром, не надо. А Борейков, если верить тому, что он говорит… а это, скорей всего, так!.. заканчивал наш сельхоз.

- Совхоз имени Зайцева, считай что пригород, - пустился я размышлять вслух. - Получается, что Борейков своей незавидной должностью платит за близость к Петрозаводску. Закон расстояний: чем дальше от цивилизации, тем привлекательней для выпускников сельскохозяйственного факультета перспектива. Директором совхоза молодого специалиста сразу, конечно, никто не поставит, но главным зоотехником могут. Нашего Гришу Намуйлова, кстати, в совхозе «Ведлозерском» как раз и ждут на должность главного зоотехника.    

- А что? Намуйлов - отличник. Звезда факультета. Да пусть хоть министром сельского хозяйства становится. Я разве против?

- А ты, Толян, насколько я знаю, по получении диплома решил себя сельским хозяйством ни единого дня не обременять.

- Что это ты имеешь в виду? - насторожился он.

- Сам же когда-то проговорился, мол, буду вечно молодым, с комсомолом ни за что не расстанусь.

- Зря ёрничаешь! - Галченко не принял моей иронии и насупился. - Комсомолия, начиная, конечно, с какого-то определённого уровня, - реальный трамплин во власть. А сельское хозяйство… ты же сам всё видишь - тоска и полный упадок.

- Борейков же работает… и ничего. Справляется.  

- Борейков - алкаш несчастный!

- В смысле, пьёт без тоста?

- Вот-вот, наверняка без тоста.

- Слушай, - продолжаю наседать с неудобными вопросами, - а что если мне вот так же, как и тебе, захочется по комсомольской линии делать карьеру?

- А что, у тебя есть друзья или родственники в высоких партийных инстанциях?

- Нет. Таковых пока не имеется.

- А в обкомах или хотя бы, на самый худой конец, райкомах комсомола имеются?

- Тоже нет.

- Ну значит, и запей свою карьеру водичкой.

- Тогда уж давай, колись и открывай свои козыри. Кто у тебя сидит и где?

Если честно, я не ожидал, что Галченко ответит на этот вопрос прямо. Но он, на минуту задумавшись, всё же ответил:

- В молдавском ЦК комсомола у меня двоюродный брат. Достаточно ему сюда позвонить… А звонить он будет, сам понимаешь, не в райком, а напрямую в ЦК комсомола Карелии. Сначала, конечно, воткнут инструктором. Ну а потом уж вперёд! Как говорится, зелёная улица.   

- Получается, что человеку без связей карьеру не сделать?

- Ну… - Анатолий пожимает плечами, - в виде исключения, может, конечно, и получиться. Везения никто ведь не отменял.

- Везения?.. Но это же самое настоящее крушение ленинского принципа социализма! У Ильича в его основных работах как раз всё и строится на том, что пролетариат - гегемон и главная движущая сила всего, что должно двигаться.

- Давно уже не движущая. А всё, что Ленин написал в начале двадцатых годов, за полвека, представь себе, устарело. Сам принцип, по возможности, стараются соблюсти. И чтобы, к примеру, карьера совсем уж была успешной, будущему партийному аппаратчику достаточно год постоять у станка. В анкете, соответственно, появится запись: «из рабочих». Тогда, понимаешь сам, все дороги во власть открыты. Но можно и не стоять… Мне вот, к примеру, на завод уже идти ни к чему.

Галченко рассмеялся.

- Даже не знаю, что и сказать. Наверно, у нас в России, какую власть ни придумай, хреновая какая-то власть получается. Что же касается нынешней, если на самом деле всё так, как ты говоришь, то какой же тогда гегемон-пролетарий пойдёт её защищать?   

- Куда он денется! - Галченко перестал смеяться и недовольно поморщился. - А ты, Венгеров, за языком своим совсем перестал следить. Скажи ещё, что ничего хорошего при нашем коммунистическом строе не было?   

- Как это не было? Очень даже многое было. И беспризорность победили, и безграмотность, и «плюс электрификация всей страны», и предприятий построили сотни, а может, и тысячи, и фашизму шею свернули. Ну и Гагарин, конечно… И много чего ещё было сделано. Но если гегемон перестал быть гегемоном…

Сегодня дождь, и на ферму мы решили вообще не идти. А что? С промерами, благодаря аппроксимированию, укладываемся в срок. Можно и пофилонить. Да и «плодово-ягодное десертное» в сельпо всё никак не закончится.

На закуску у нас в этот раз чёрный хлеб, кабачковая икра и банка бычков в томате.

- Я тоже про тебя кое-что знаю, - Галченко разливает по стаканам. - Знаю, что ты пишешь стихи. Вот и поясни мне теперь, почему ты выбрал сельхоз, а  филфак не выбрал.

- Почему, почему?.. Да потому, что филфак - факультет парадоксов. Поступают туда таланты, обучаются гении, а дипломы вручают обычным училкам русского языка и литературы.

- Скоро уж мы разъедемся кто куда. И, может быть, впредь никогда не увидимся. Так? - вопрошает он.

Соглашаюсь:

- Ну… допустим, что так.

- А чем я тебе за эти годы учёбы запомнился? Сначала ты мне скажи, а потом я тебе. Только по-честному. Договорились?

- Договорились. Помнишь, когда Виталик Иорданов на первом ещё курсе всех чайниками стал называть? К кому ни обращается, через слово у него - чайник! И очень  ему это обращение понравилось.

- А-а… вот ты о чём?! Это когда мы сидели у девчонок, и я ему сказал, что если ещё раз чайником меня назовёт, то чайником этим в него и кину?  

- Никто тебе тогда не поверил. Он, соответственно, тоже. И тут же назвал. Ты кинул. А чайник только что принесли из кухни. В нём крутой кипяток был, и не мог ты об этом не знать. Иорданова с ожогами тогда увезли в больницу.

- Зато от слова-паразита его отучил.

- Что правда, то правда. Больше он никого так не называл.  

- Это всё, или что-то ещё?

- А ещё ты меня удивил, когда на Московской… помнишь, на троллейбусной остановке, к нам подрулила компания подростков. Юнцы искали приключений, а тут вдруг такая удача. Их человек пятнадцать, нас двое. Я тогда  подумал, что капец нам пришёл. Но ты вдруг заговорил с ними так, что ситуация начала развиваться совсем по другому сценарию. Они тебе слово, ты им - пять. Они тебе - два, ты им - десять. Глаза у гопников округлялись всё больше и больше. И уже через минуту-другую вся эта сцена выглядела с точностью до наоборот, то есть как будто это не они, а мы их тормознули. Но самое забавное было в конце. Короче, когда ты рванул на груди рубаху, куда эта стайка шакалов делась, я так и не понял.

- Да ладно, - скромно потупился Галченко. - Ты ведь тоже их тогда задирал.  

- Исключительно из дружеской солидарности.

- Про себя не желаешь послушать?

- Валяй! - пожал я плечами.

- Так вот, - усмехнулся приятель. - Сидим мы с Брунычем и Валентиком у девиц в четыреста семнадцатой. Куча народу, короче. Прикалываемся, ржём. Стук в дверь. На пороге Венгеров. Глаза стеклянные. Присутствующие умолкают. Потому что все знают, что будет дальше. А дальше ты подходишь к Чернышовой, берёшь её за руку и уводишь. И всё это без единого слова.

- И что тут такого?..  

- Да просто за минуту до этого мы дружно её подкалывали, мол, Венгеров уже дошёл до точки. А это значит, что скоро он придёт сюда и молча… абсолютно молча!.. кого-то… не будем показывать пальцем кого, уведёт. Но как же такое возможно, и где же девичья гордость? Чернышова возмущается: «Ну хватит уже!.. Никуда не пойду! Надоело! Ненавижу его!..» Но стоит тебе появиться, как она моментально меняется: умолкает и успокаивается. Потом поднимается, подаёт тебе руку, и вы уходите. И всё это без единого слова! Я, знаешь… спросить всё хотел. Ты вообще с ней когда-нибудь разговаривал?

- Ну… как же без этого… Вообще-то Чернышова девица не так чтобы очень красивая, но… тут бог не обидел, умная и начитанная. А с умными женщинами, когда ты под крепким градусом, чем меньше разговариваешь, тем лучше.

- Во-во! - к моему удивлению соглашается Галченко.

И вдруг выдаёт фразу, под которой подписались бы все феминистки:

- Главное оружие женщины - интеллект. А те, кто считают, что красота, сами не очень умные.

Дождь кончился, и я предлагаю пойти на турник. Дух соперничества в мужчинах заложен на генном уровне. У Галченко лучше получается «склёпка», у меня - выход силой, что, соответственно, каждый будет теперь демонстрировать.

Тропинка к турнику пролегает мимо гипсовых изваяний - горниста и барабанщика.

- Штаны смени! - смеётся и грозит барабанщику кулаком Анатолий. - Позорище пионерии!

Майские праздники.

Во всех трёх общагах распахнуты окна. На подоконниках загорающие девицы - в купальниках или подвёрнутых со всевозможных сторон халатах и лёгких платьицах. Девицы лениво перекидываются словами, любуются своими фигурами в стёклах. Есть и такие, что просто уткнулись в книгу.

Над волейбольной площадкой стремительно летающий мяч; короткие всплески хлопков и крики болельщиков.

Котя приехал на обследование в больницу и зашёл нас проведать. Улыбчивый. Сильно поправился. Над бровью короткий бледно-фиолетовый шрам. Мы уже знаем, что под этим шрамом не кость, а титановая пластина. И знаем ещё, что из универа Константин Июдин отчислен, без права восстановления. И дело тут даже не в состоянии здоровья, а в том, что выплыла прошлогодняя драка в ресторане «Одуванчик», закончившаяся для его «оппонентов» переломами челюстей и другими серьёзными травмами. Состоявшийся суд, с учётом положительных характеристик и прочее… принял решение назначить срок наказания - два года условно.   

Прослышав о появлении приятеля, гладиаторы набиваются в залитую солнцем 209-ю. Несут «кто что может» к чаю.

- Котя, как жизнь? - хлопает его по плечу Макс.

- Бурлит кувырком! - улыбается тот. - У вас тут какие новости?

- Клуб гладиаторов на грани распада. - Бруныч разливает кипяток, в обычной своей манере задирая чайник под потолок. Разлетаются кипящие брызги. Брунычу это нравится. - Осталось совсем немного - «госы», диплом и - прощай, универ! Угощайся, старик. Любимое твоё варенье.

Абрикосовые дольки черпаем столовыми ложками прямо из трёхлитровой банки.

Котя после травмы другой. Но как тут могло быть иначе? Всё-таки чистили мозг, а это без последствий никогда не проходит. Спрашивает:

- Хотите потрогать мою пластину? Не бойтесь.

Не очень-то хочется. Но всё-таки тянемся по очереди к шраму, может, и неподвижному, но мне почему-то кажется, что он пульсирует. Осторожно касаемся.

- Вот, - смеётся он, - выдали, вместо диплома. А «госы» зачли в суде, когда срок давали.

Глаза у него живые, уж слишком живые, и уловить выражение их невозможно.

- Восстанавливаться не будешь? - интересуется отпустивший бороду Серёга Варёнов.

- Нет. На кафедре даже разговаривать не хотят. Справку нарисовали. Прослушал четыре курса. Потом уже узнал, что мать того типа… ну… челюсть свернул которому, работает в правительстве Карелии и держит этот вопрос на контроле.  

- Не переживай! - успокаивает Дулепов. - В совхоз и с этой бумажкой с руками и ногами тебя возьмут. Ты лучше нам про шарики расскажи.

- Какие шарики? Где? - недоумевает Котя.

- Обыкновенные. У общаговских девиц про шарики твои стойкий слушок, - с ехидным смешком продолжает Дулепов. - Поэтому и выстраивались они к тебе в очередь. Хотелось попробовать.

Нет, не простил он залитую вареньем простынку.

- Ерунда какая-то! - Костик обиженными глазами обводит смеющихся «гладиаторов».

Похоже, что он растерян и не знает, что предпринять. В прежние времена подобная дискуссия закончилась бы для Лёхика плачевно.

- Брось ты, Лёха! - пытается разрядить обстановку Бруныч. - Мы все тут друг перед другом, как на ладони. Тем более общий душ. А шарики… у наших ни у кого я не видел. А у заочника одного… да!.. сам шпендик, а шары ого-го!

Озадаченно прокашливается Валентик.

- Интересно, как их туда загоняют. Самый чувствительный орган всё-таки!

- В древнем Китае, - включаюсь в беседу, - такую операцию делали только императору и лучшим его полководцам, одержавшим значительные победы. Причём загоняли жемчужины. Остальным, кроме этих избранных, запрещалось под страхом смерти.

- О чём мы тут вообще говорим, парни? Хорошо, что женщины нас не слышат. - Котя (вот уж от кого не ожидал такой целомудренности) отставляет стакан с недопитым чаем и направляется к выходу. - Я курить. Кто со мной?

- А, может, как раз и плохо, что не слышат, - рассуждает, устремляясь за ним, Валентик (остальные гладиаторы не курят). - И как нам тогда узнать, что они по этому поводу думают.

Котя приезжал в общагу ещё не раз, и я имел возможность увидеть, насколько изменился он после травмы.

По выходу из больницы кто-то налил ему стакан сухого вина. Давай, мол, старик, за твоё здоровье, за то, что выкарабкался! Он тоже был рад, что выкарабкался, но случившийся после первой же дозы эпилептический припадок заставил его отказаться от алкоголя раз и навсегда.

А ещё у него удивительным образом обострилась память. Всё, что теперь из неё извлекается, обрастает такими убедительными подробностями, что гладиаторы в недоумении переглядываются и разводят руками.

В целом же это действительно другой человек. Тот был любимец женщин и крепкий рубаха-парень. Шебутной и весёлый, но если надо «рубиться», жестокий до крайности. Этот - на удивление правильный и обидчивый, как ребёнок; с мерцающим, ни на чём не останавливающимся взглядом.

Олеська на выходные предлагает поехать в Пряжу.

- Ага! - упираюсь. - У тебя там родители.

- Экая важность - родители!

- Родители - это как раз самое важное, что у нас есть, - пытаюсь увести разговор в сторону.

- Я не это имела в виду… - обиженно надувает губы. - Просто познакомишься! Мама обещала рыбник испечь. Ты же любишь рыбник?

- Рыбник люблю. А с родителями знакомиться не люблю.  

В пряжинском зверосовхозе мы были на практике после второго курса. Жили в деревянной двухэтажной гостинице. Рядом с общественной баней. Поражало, что всё в этой бане было не для удобства её работников, а для комфорта клиентов, то есть простых работяг и так называемой сельской интеллигенции: в буфете на выходе - пиво и минералка, на входе - чистые простыни и на выбор - веники. Хочешь берёзовый? Бери берёзовый! Цена смешная - двадцать копеек штука. Хочешь дубовый? Бери дубовый и парься дубовым! Как говорится, любой каприз. А если чего забыл - мочалку, мыло или там бритвенные принадлежности - так всё это тут же прямо в фойе недорого продаётся.

Посёлок мне тоже понравился - деревянный, опрятный и тянется вдоль большого, окружённого лесом озера. В центре - добротные каменные дома. Два или три из которых - современные пятиэтажки.

- Давай прогуляемся. К озеру сходим. - Потянул я Олеську, как только мы выбрались из автобуса. - Родителей беспокоить пока рановато. Занервничают. Сон потеряют. Да и вечер какой, посмотри! Почти уже летний. Потом провожу тебя и уеду последним рейсом. А нет, так в гостинице заночую.

- А ры-ыбник! Рыбник как же? - закапризничала Олеська.

- Рыбник в общагу захватишь. Там попируем.

Не знаю, что именно нравится мне в Олеське. Ну, симпатичная, конечно. Смешливая. Со смешливыми - проще и интересней. И есть в ней какая-то детская ещё доверчивость. Доверчивость - это, оказывается, важно. Важнее, чем думается нам, мужчинам, на первый взгляд.

Обнявшись, идём вдоль берега. Замечаю, что попадаем шагами в такт озёрной волне. Не специально, но так получается. Наверно, оттого, что и мы, и хлюпающая эта волна, и плазменный шар солнца, клонящийся к горизонту, и быстро темнеющий отражённый водою лес - всё это сейчас единое целое. И оттого, что Олеська рядом, мне хорошо. Мгновения счастья… такие они и есть - неуловимые, но пронзительно острые.  

Присаживаемся на выглаженный волнами и ветром ствол.

Такой старикан этот ствол, что, должно быть, и Лёнрота помнит. Если, конечно, тому доводилось бывать здесь. Но какое сейчас мне дело до этого собирателя эпоса? В себе разобраться бы… Пытаюсь, но так до конца и не понимаю… ну есть же… есть в этой девочке что-то почти родное, с чем не хотелось бы мне расставаться.  

- А давай расскажем друг другу что-нибудь необычное… такое, что когда-то с нами случилось и живёт теперь в нашей памяти, хотим мы того или нет. - Олеська склонила голову набок. - Ну… что-нибудь из области необъяснимого… мистического, что ли.     

- Тогда и начинай! - Я снова, в бессчётный уж раз, поймал себя на том, что мне нравится, как Олеська на меня смотрит. - Ты ведь наверняка уже продумала, какую историю будешь рассказывать.

- Почему сразу я?

- Ну как это почему? Закон бумеранга - кто предложил, тот и начинает.  

- Вечно ты какие-то законы придумываешь! - смеётся и толкает меня в плечо Олеська. - То у тебя закон расстояний, то бумеранга. Ладно, слушай. Расскажу тебе, как когда-то, давно уже, я испугалась. Так испугалась, что, кажется, вот-вот и умерла бы на месте. Мне было тогда лет десять. И страх этот, представляешь, до сих пор никуда не делся. Так и сидит во мне!   

Смотрю на озёрный пейзаж и вдруг понимаю, что голос её меня заводит. Чем?.. Ну, может быть, тем, что не вполне ещё женский, невызревший, что ли. Но это уже, получается, извращение какое-то!

- Отец тогда вернулся из лесу, - продолжает Олеська,  - и сказал, что наспело много малины. Вот я и решила сходить, чтобы показать родителям, какая я уже взрослая и во всём им помощница. Сестра моя, Галюска, закапризничала и осталась дома, да она ещё и совсем малышка тогда была. У нас с ней два года разница… А я, короче, деловая такая, собралась и вперёд! Малинник от нашего дома не так уж и далеко. С отцом мы туда и раньше ходили. И не только туда. Лесные тропинки, что у посёлка, я хорошо уже знала. Ягода в тот год, действительно, уродилась крупная, и бидончик мой быстро наполнился. Да и сама  наелась. Пора и домой. Ну, сейчас… ну, ещё немного, думаю. Последние ягоды добираю, чтобы в бидончике горкой было. Родители так приучили. Вдруг слышу, за спиной у меня кто-то сопит. Оборачиваюсь, медведь. Ещё не матёрый, но уже и не маленький. Головой в разные стороны машет, а сам всё ближе и ближе ко мне подходит. И, знаешь, глаза у него… запомнились мне эти глаза… не добрые и не злые, но удивительно умные. Не у каждого человека такие умные глаза бывают. Хотела бежать, но чувствую, что тело как будто свинцом налилось, не могу шевельнуться. Застыла, короче, и руки по швам.  Медведь подошёл, со всех сторон меня обнюхал. В бидончик заглянул и носом его… носом… Ну, ягоды, конечно, посыпались. Он подбирает их и опять толкает. И всё настойчивей, пока я пальцы не догадалась разжать. Бидончик упал. Малина по всей земле! Он и рад. Заурчал, зачавкал. Потом туда-сюда бидончик этот несчастный катал, пока все ягодки до одной из него не вытряс. А как вытряс, поднял на меня свои умные глазки, мол, всё, что ли? Головой опять из стороны в сторону покачал и дальше пошёл. А я… как будто мне ноги к земле гвоздями прибили, стою и стою. Не помню уж, сколько стояла. Потом наконец шагнула… пошла… побежала. Да так и неслась до самого нашего дома, как ненормальная. Отец посмеялся, конечно, когда я ему обо всём рассказала, но в лес нам с Галюськой без взрослых ходить запретил строго-настрого.

- А как же бидончик? Бидончик медведю оставила?  

- Ну вот, опять ты смеёшься! Зачем я рассказывала? - Олеська обиженно шмыгнула носом и положила мне голову на плечо. - Я так тогда перетрусила, что забыла, как меня зовут! А ты про какой-то бидончик!

Солнце коснулось верхушек леса, и лучи его на беспокойной озёрной ряби выстроили оранжевую дорожку.  

- Если честно, я так и не понял, - прижал я сначала к одной, а потом и к другой щеке прохладную руку Олеськи, - что было в твоём рассказе необъяснимого или мистического.

- Что же тут непонятного?! А умные и бессовестные глаза?

- Про бессовестные ни слова не было.

- Допустим, не было… но страх перед этим медвежьим взглядом живёт во мне до сих пор! Дело в том, что у некоторых людей глаза… не знаю, как объяснить… ну такие же вот - не добрые и не злые. И когда я такие вижу, мне сразу становится как-то не по себе. Я в ступор впадаю, и ничего с собой не могу поделать, - Олеська разволновалась, и на лице её выступили красные пятна. - Но хватит об этом. И, между прочим, твоя очередь. Рассказывай теперь ты.

- Даже не знаю… - рассматривая исчезающую солнечную дорожку, я невольно задумался. - Ведь нам совершенно не обязательно знать друг о друге всё.

- Ага! - обиженно вскинулась. - Я тебе, значит, про всю мою подноготную разболтала!.. а ты, получается, в сторону! Знаешь что, я обижусь! Ну когда же, наконец, ты поймёшь?!

- Я опять чего-то не понимаю? - предполагая ответную фразу Олеськи, я рассмеялся.

- Да, не понимаешь! Ведь ты же мой первый мужчина и, значит, мне всё про тебя интересно.

Первый мужчина?.. Ну, да… ну, конечно, горжусь… но зачем же так часто этим меня упрекать?

О чём бы я мог рассказать ей? Не так уж и много необъяснимого и мистического случилось в моей такой ещё небольшой жизни. Разве что… ладно, была не была…  Никому ещё этой истории я не рассказывал… по причине заложенной в ней излишней, быть может, сентиментальности, но тут - то ли этот волшебный закат на меня подействовал, то ли маленькая и доверчивая рука Олеськи, дотронувшаяся вдруг до моей щеки - почему-то решился.    

Пока я раздумывал, как и с чего начать, солнечный шар совсем уже закатился за лес. Небо мгновенно отяжелело и опустилось так низко, что, кажется, можно было бы свободно дотронуться до него рукой. Озеро, потеряв очертания берегов, потемнело и дохнуло на нас поднимающимся из глубин холодом.  

- Скоро начну зубами стучать, а уходить не хочется, - передёрнула зябко плечами Олеська.

Я улыбнулся и погладил её по распущенным льняным волосам, как гладят ребёнка:

- Помнишь такую военную песню: «Эх, дороги, пыль да туман…»?  

- Конечно, помню.   

- Так вот! Я долго не мог понять… ну что в этой песне такого особенного, что я не могу её спокойно воспринимать? Как только услышу по телевизору или по радио так сразу же в горле комок, и хочется поскорее выключить звук. Оказывается, этому есть причина. Дело в том, что эту песню мама мне пела в детстве, как колыбельную. Но как-то однажды ошиблась, и там, где поётся «Выстрел грянет, ворон вскружит…», вместо «дружок» спела «твой сынок в бурьяне неживой лежит». Поняла, что оговорилась, но в глазах уже слёзы встали. Заплакала. Не знаю, что щёлкнуло в этот момент в моём детском мозгу, но я вдруг вскочил, обхватил её за шею руками и закричал: «Мамочка! Мама! Не плачь… Я вернусь!..» Всё это я, конечно, теперь с её слов знаю. Но песню-то всё равно, как только услышу, так всё во мне сразу переворачивается. Вот тебе и мистическая загадка - что может трёхлетний ребёнок понимать в войне?

Вглядываясь в чернеющий на другом берегу лес, я невольно задумался. Олеська поднялась и протянула мне руку:

- Пойдём. Совсем уже холодно. Да и жутко тут как-то стало.  

Дошли до ближайших мостков с притянутой к ним гроздью вёсельных лодок. Оттуда, свернув на светлеющий в темноте отполированный подошвами тротуар, вернулись в посёлок. В Пряже эти дощатые тротуары повсюду. Удобные - спасают от грязи и приятно пружинят.

- А может быть, это генетическая память у тебя сработала? - вернулась к разговору Олеська. - Учёные сейчас утверждают, что генетическая память всё-таки существует.

- О чём это ты? - спросил я, не сразу уловив ход её мысли.

- Ну как это о чём? Ведь предки же твои воевали?

- Конечно. Казачье сословие и, ясное дело, что многие из них воевали.

- А знаешь что? Ну её, эту войну! - Олеська обхватила меня за шею и привстала на цыпочки. -  Давай поцелуемся.

Как она догадалась? И сам я давно уж хотел…

Прервавшись и уткнувшись мне в грудь, спросила вкрадчивым голосом:

- Ты ничего мне не хочешь сказать?

Чего она ждёт от меня?.. Да знаю же, знаю чего!.. А тут ещё эта сорвавшаяся попытка знакомства с родителями. Но мало ли что она вбила там себе в голову.

- Хочу… хочу тебе сказать, что последний автобус ушёл, и мне, вероятно, придётся идти в гостиницу.  

- Не то… совсем не то!.. Какие же вы, мужики… клещами из вас тянуть надо… - Она разочарованно отвернулась и опустила голову. - Теперь уже ладно… проехали. К родителям, значит, ты точно уже решил, не пойдём?

- Могу отвечать только за себя. Я однозначно - нет.

Олеська нахмурилась и принялась рассуждать вслух:

- Что же тогда получается… в гостиницу меня не поселят, местных селить нельзя… ещё и паспорт потребуют, - лицо её вдруг оживилось и просияло. - Сегодня не хочу тебя никуда отпускать и предлагаю вот что. Тут есть одна женщина… вернее, бабуля уже. Пускает на ночлег. Подруга моя когда-то у неё ночевала и дала мне адрес. Интересная, говорит, бабуля. Душевная. Пустит, так у неё и переночуем. Родители ведь не знают, что я приехала. И, значит, сегодня не ждут. И получается… Всё у нас замечательно получается  - эта ночь наша! Хорошо я придумала?

Так хорошо ты, Олеська, придумала, что лучше и не бывает! Я крепко прижал её к себе. От долгого поцелуя она задохнулась.

- Ну что ты творишь? - зашептала. - Пойдём… ну, пойдём же скорее, а то вдруг хозяйка рано ложится спать и уже не откроет.

Бабуля оказалась опрятной и очень словоохотливой женщиной «немного за пятьдесят».

- Переночевать? - посмотрела оценивающе. - Так что ж вы в дверях-то холоду напускаете? Проходите в дом. На пороге стоять нехорошо. - Захлопотала, засуетилась.  - Разувайтесь, раздевайтесь. А я как раз чаю согрела. Составите мне компанию. Конечно. А как же! За чаем и познакомимся.

- Не надо нам чаю! Да мы уже поужинали…  спасибо большое… не хотим обременять.

Преодолевая наше вялое сопротивление, хозяйка без труда увлекла нас на кухню.

- Ну вот ещё! Слово какое придумали. Обременять! А может, мне в радость, а вы удовольствия меня лишаете! Присаживайтесь. Не стесняйтесь. Чай у меня со смородиновым листом. И, между прочим, только что заварила. Одной-то чаёвничать скучно, а тут мне сам бог вас послал. Давайте знакомиться. Катерина Степановна меня зовут. Можно просто Степановна.   

Мы тоже назвались. Она улыбнулась, и сразу же мне показалось, что тысячу лет я знаю это располагающее лицо, с живыми и внимательными глазами, от весёлости к строгости и обратно переходящими с одинаковой лёгкостью.

«Какая же это бабуля? Скорей, интересная дама… ну… самую малость в летах…» - заключил я.  

За чаем разговорились. Это было тем легче, что говорила в основном сама Катерина Степановна:

- Студенты? Это очень даже хорошо. У студентов всегда какая-то перспектива… У меня вот дочь. Тоже студентка недавняя. В Ленинграде закончила мухинское. Знаете такое училище? Художественное. Правильно. Эти оболтусы «Мухой» его называют. Так вот, пока училась, кто-то из преподавателей ей сказал, что она гений, и что надо ей рисовать исключительно горизонты. Мол, горизонты у вас получаются такие, какие ни у кого и никогда не получались и получиться не могут. Дурочка моя и поверила! Так горизонты до сих пор и рисует. На портретах-то, наверно, хоть что-нибудь заработала бы. Портреты люди когда-никогда заказывают. А она всё горизонты да горизонты. А покупателей нет. Получается, горизонты её никому не нужны. Но она не отчаивается. И мужа себе нашла такого же. Гения, в смысле! Тот тоже не отчаивался, но хорошо, что уже развелись. Почему развелись? Да потому что, как выпьют, так сразу и спорят до хрипоты, кто из них больше понимает в искусстве. А так как у него картины тоже не покупают, то, стало быть, оба понимают хорошо. Пьют почему? Дочь говорит, что художники все пьют, что это у них… слово такое мудрёное… ага, вспомнила!.. это у них допинг такой. Но так ведь и спиться недолго. И не такие гении спивались да под заборами потом валялись. Да что говорить! Вы чай-то пейте. Вот и конфеты, и печенье… всё, что видите на столе, берите. Всё свежее. Угощайтесь.

- А сами-то вы где работали? - спросил я, пытаясь её отвлечь от больной, как мне показалось, темы.   

- Вам это действительно интересно? - по строгому взгляду я понял, что она меня просчитала. - Поддерживаете беседу?

Пока я что-то мямлил в своё оправдание, на лице её опять заиграла доброжелательная улыбка:

- И правильно делаете. А как ещё с нами, не желающими стареть женщинами, общаться? Поддерживать нас и надо.

Задумавшись, замолчала. Через минуту Катерина Степановна заговорила опять:

- Не думайте, что я такая уж пустомеля. Не осуждайте. Дочка сама по себе… не до меня ей. Не то чтобы неблагодарная она. Благодарная, конечно. Но, всё равно, получается, что одна я теперь. Уж больше года, как схоронила мужа. А работали мы… раз уж вы спрашиваете… работали мы с ним вместе в Пряжинском нашем зверосовхозе. Он главным механиком, я бригадиром на ферме. Там и познакомились. С самого, считай, основания совхоза вместе. Так вот и жизнь пробежала. Ох, как же быстро она бежит! Кажется, вчера ещё с Валериком моим такими же были, как вы. Молодыми, красивыми. Что? И сейчас ещё выгляжу? Ну что вы… Спасибо, конечно.  Под горку теперь уже… под горочку покатилось время… И ничего не поделаешь. Вот и Валеры уж нет. Вот и одна я. А как молодыми-то были, так жить собирались вечно. Да что же это я с вами всё о грустном да о грустном.

Промокнула платком глаза.  

- Вот он, Валерик-то мой, - показала на портрет. - Такого вот красавца когда-то в себя влюбила. Мы ведь женщины, стоит нам захотеть, и чёрта в себя влюбить можем.

С портрета на нас смотрел  улыбающийся брюнет, с тонкими, в нитку, усами и густой, зачёсанной назад шевелюрой.

- На  иностранного артиста похож, -  заключила Олеська.

- Тот ещё был артист! - улыбнулась сквозь слёзы Катерина Степановна. - Глаз да глаз за таким артистом. Что?.. Давайте-ка ещё чаю подолью вам.

Мы отказались.

- В комнату вашу вход отдельно, - поднялась Катерина Степановна. - Пойдёмте, я покажу. Но у меня условие. Кофе утром будем пить вместе. Я признаю только в зёрнах. На ручной кофемолке сама смелю и сама приготовлю. С корицей. Корица вкуса кофе не портит. Скорей дополняет. Согласны? Вот и прекрасно!

Комната с широкой двуспальной кроватью нам не могла не понравиться. Всё остальное показалось мне настолько второстепенным, что я даже не запомнил, что ещё в этой комнате находилось из мебели.  

- Ну как же это я сразу не предложила?! - всплеснула руками Катерина Степановна, когда мы закончили с осмотром отведённого нам жилища. - У меня ведь сегодня ещё и баня истоплена! Если пойдёте, так я ещё дров подкину. Пойдёте? Ну вот и прекрасно! Полотенца и всё остальное у меня есть. И, знаете что, не бойтесь, что я вам накину цену. Дров у меня хватает. А спать?.. Ещё не женаты?.. Кровать-то у меня одна на двоих. - Тайком от меня (но так, вероятно, чтобы я тоже заметил) подмигнула Олеське. - Выходит, наутро уже и женаты. По нынешним временам долго ли?.. Что?.. Когда-то и мы с Валериком… перво-наперво в баню! Ох, и озорной же он был у меня! Случалось, что и погуливал. - Опять промокнула глаза, но тут же смущённо заулыбалась и глянула с гордостью. - Да и как же мужику такому не погулять? Бабы-то своего не упустят. Поплачу, бывало. Да куда уж деваться? Один он такой. В целом свете один! Другого не будет.  

Раннее утро.

Звонкое за окнами «ку-ка-ре-ку!» и прочие, присущие деревенской глубинке, звуки. А солнце ещё не встало. Да и мы бы, конечно, ещё повалялись. Но хозяйка так требовательно гремит на кухне посудой, что, хочешь-не хочешь, а надо вставать и идти пить кофе. Тем более что запах его заполнил уже весь дом.

- Сколько мы должны вам, Катерина Степановна? - спросил я, как только мы сели за стол.

- Как и договаривались. Три рубля.  

- Но это же мало совсем? За баню, за чай, за ночлег… и кофе ещё… - Я смущённо извлёк и положил на стол пятирублёвую купюру. - Извините, больше у меня пока нет. Но, если что-то не так, то я обязательно возмещу. Даже не сомневайтесь.

- Как вам не стыдно! - хозяйка достала из верхнего ящика комода два металлических рубля и протянула их мне.  - Вот! Заберите немедленно, иначе обижусь! Я ведь к вам с чистым сердцем, а вы…

Рука её с деньгами не опускалась, пожалуй, что слишком долго, и мне, в конце концов, пришлось их забрать. Заметив, что в глазах у неё опять показались слёзы, я попытался, насколько возможно, смягчить ситуацию:

- И в мыслях не было, Катерина Степановна, вас обидеть. Даже не думал… и-и… прошу меня извинить.   

- Вот это другой разговор… студенты мои дорогие…  - Хозяйка приободрилась, прокашлялась, но взгляд её был всё ещё размякший. - Уж очень вы мне понравились. Сразу, как только вошли. Хорошая пара. Видно по всему, что порядочные вы и добрые люди. И очень друг другу подходите. А была бы попом, - лицо её оживилось и просияло, - так прямо сейчас бы и повенчала.   

- Так вы и повенчали уже… - я приобнял за плечи Олеську, - на баньку благословили.

- Не наговаривайте на пожилую одинокую женщину,  - смущённо отмахнулась Катерина Степановна. - Кофе вот лучше пейте, давно уже стынет, а подогревать не желательно. И оладушки берите. Смотрите, какие румяные получились. Я-то для себя ничего такого уже не стряпаю. Много ли надо одной? Да и так уж мы, русские бабы, устроены, что непременно нам нужно за кем-то ухаживать. Поэтому и рада вам искренне. А как одна остаюсь, так руки и опускаются. И тут уже ничего не поделаешь. А вы теперь уж дорожку знаете, приезжайте теперь, как только у вас в Пряже какие-то дела появятся. Да и просто так приезжайте. У меня ведь и телефон есть. Валерику, как главному специалисту, положено было. Я номер вам напишу, а вы… хорошо, если заранее позвоните. Я приготовлюсь.  

Позавтракав, мы начали собираться, но Катерина Степановна неожиданно предложила:

- А знаете что? Если вы не торопитесь, я лодку у соседа спрошу. И даже не вздумайте отказаться! Смотрите, какое утро! Когда вы ещё на озере такое вот утро встретите. С Валериком мы очень любили по молодости на острова кататься. Я приготовлю что-нибудь вкусненькое, лёгкого вина возьмём. На вёслах, это не на моторе тарахтеть!  Скользишь по воде и скользишь. Природного лада не нарушаешь. А берега на островах у нас живописные - где скалы, а где и сосны с песочком.  Понравилось место, там и пристанем. А Валерик у меня такой озорник… тут же что-нибудь и придумает! Чуть зазеваюсь, а он уж… Да, такой он был у меня… А после уж сидим, разговариваем. Можем и помолчать. Вот и вам сейчас самое время вдвоём побыть. Молодые, красивые… ну, прямо, как мы когда-то… - она опять потянулась к глазам платком. - Ну так что, спрашивать лодку-то?

- Если сосед не жадный, конечно, спросите. Мы с удовольствием.

Как хорошо, что Олеська не настаивала больше на знакомстве с родителями. А то после этих островов я так разомлел, что мог бы… короче, не знаю, куда бы меня повело, и на что бы я мог решиться.  

Прощаясь, Катерина Степановна взяла с нас слово, что непременно ещё навестим её. Мы обещали. Нам и самим почему-то верилось, что обязательно навестим.

В город укатили последним автобусом. Олеська дремала у меня на плече, а когда не дремала, то - я, если честно, не понял, в шутку или всерьёз - сокрушалась, что мы «так и не попробовали приготовленный мамой рыбник».

Июнь. Занятиям конец!

Госэкзамен и защита диплома - последнее, что связывает нас  с универом.  

Профессор Карманова в залитой солнцем аудитории листает мой дипломный проект, пестрящий её пометками:

- Вот, посмотрите… А здесь! Ну что за небрежность? - указывает на исправленные красным ошибки, большая часть которых относится к пунктуационным.

Расстановка точек, тире и особенно запятых - вечная для меня проблема.  Остаётся молча кивать.

- Всё это надо исправить. Надеюсь, на защите не подведёте.

- Ну, что вы, Екатерина Петровна! Как можно? Маститу бурёнок надёжный заслон! - изображаю пионерский салют.

- Глупая и неуместная шутка! Вы, Венгеров, без пяти минут дипломированный специалист, а ведёте себя… -  укоризненно качает головой. - Серьёзности за годы учёбы, увы!.. у вас не прибавилось!

- Вся жизнь впереди, Екатерина Петровна! Успеем ещё посерьёзнеть.

- Не уверена. А, впрочем,  деваться вам некуда. - Тяжело вздыхает и возвращает папку. - Теперь, что касается научной стороны проекта. В целом доказательная база выстроена у вас наглядно. Надеюсь, что всё это будет отображено в таблицах. Сколько планируете таблиц? Четыре? Хорошо. Много тоже не надо. Корреляция просматривается - это главное. Пишете, в основном, вы… со знаками препинания, конечно, беда!.. но мысли свои излагаете ясно. Удачной защиты!

«Итак… Что мы имеем? Работа над дипломным проектом в целом завершена. Замечания Екатерины Петровны, можно сказать, пустяшные. Исправлю за день-другой. Экзамен по историческому материализму? Хм… Что-то придётся припомнить об отношении производительных сил к производственным отношениям. Понять такое непросто, но в историческом материализме на этих самых отношениях всё замыкается - все эти базисы и надстройки! Ну и цитат побольше. Из Маркса и Ленина - в первую голову. А что же потом? Что ждёт меня через каких-то два или три месяца? Неужели работа в совхозе? Но это ведь будет уже не со мной, а с каким-то другим человеком… уже не студентом. А, значит, и заморачиваться пока не стоит…» - с такими вот пространными мыслями иду подышать кислородом к Онежскому озеру.  

Тянет дымком от шашлычной «Кавказ» - праздничный дух. Не зайти ли?.. Бокальчик сухого вина да под пару аппетитных кусочков баранины с луком и острым грузинским соусом ещё никому не вредил. Ладно уж, как-нибудь в следующий раз - непременно! Сегодня и так хорошо! Отчего хорошо? Да хотя бы оттого, что все эти встречные женщины так мило мне улыбаются.  

Женская улыбка для мужчины - всегда откровение!  

Месяц назад встретил здесь первую мою любовь - ту самую Леночку с медицинского факультета. Это я не к вопросу о женских улыбках, а к вопросу о первой любви. Да и любовь ли это была? Ведь мы не поцеловались ни разу! И всё же, наверно, любовь. Потому что глупел рядом с ней до полного истощения. Созерцал её карие внимательные глаза и глупел. Ну… не одни глаза созерцал, конечно. Фигура у Леночки тоже удивительно хороша, и ножки точёные под полупрозрачным платьем просматривались вполне отчётливо.  

Но вот уж с другим мужчиной… с тем самым толстяком из интернатуры шагает она навстречу. Теперь он практикующий врач. Смотрит куда-то в сторону и всем своим видом изображает, что мы не знакомы. А что же она?.. что же моя любовь?.. Фигурка такая же, как и пять лет назад. Да и глаза… Нет, не такие уже глаза!..  Долго и странно смотрела на меня эта повзрослевшая девочка. Зачем?.. Могла бы и не смотреть.

В парке на набережной спортсмены нарезают круги. Бегут в одиночку и стайками. В основном это лыжники.

- Салют ветеранам! - кричит, задыхаясь, проносящийся мимо Бомберг. - Извини, бегу на время. Не могу остановиться!

И кто же ему это время засёк? Ну, ясное дело кто!

Экало на свежепосыпанных красным песком дорожках занимается с молодёжью. Бег с ускорениями. Парни стараются. Когда-то и мы вот так же старались.

- Здравствуйте, Александр Леонтьевич!

- А, гладиатор! - протягивает руку.

Всегда ему нравилось, что мы называли себя гладиаторами.

- Преемники наши? - киваю на бегунов.

- Жизнь продолжается. Можешь опытом поделиться.

-  Как оверкиль крутануть? Конечно, могу.

Экало морщится, во время того самого поворота «через киль» у него утонул ящик с дорогущими инструментами.

- Это плохой опыт. - Дует в свисток. - Заканчиваем, ребята! Подходим ко мне!

Мимо с потерянным взглядом проносится Бомберг. Язык у него почти на плече.

- Александр Леонтьевич, а этот действующий чемпион,  - указываю на Мишку, - он тут каким боком?

- Приходит потренироваться. Иногда просит время засечь. Первокурсникам байки травит. В Израиль собрался.

- Собрался-таки. А с плаванием у него как?

- Старается. Этого не отнять.  

Подтягивается запыхавшаяся румяная молодёжь. Здороваются. Тянут руки.

- Привет, парни, привет! До свидания, Александр Леонтьевич! Не буду мешать.

- Всё правильно, - тренер дежурно кивает, ему не до меня. - Уходить надо вовремя.

Вот и перевёрнута последняя страница моей многоборской жизни. А что в ней, собственно, было? Да много чего  - растущие спортивные результаты, подкачанный торс - на пляже не стыдно раздеться; талоны на завтраки на время соревнований - тоже неплохая придумка, особенно в период безденежья. Но главное, это чувство команды - мы знаем теперь, кто из нас чего стоит, и кто «в минуту жизни трудную» не предаст и протянет руку.

- Скоро финиширую! Второе дыхание! Не уходи, пообщаемся! - кричит выбегающий из-за поворота Бомберг.

Да ладно уж, Мишка, беги! Как-нибудь в другой раз пообщаемся.

А вот с памятником-исполином так прямо сейчас:  

- Здрасьте, товарищ Куусинен!

Ну что за привычка - разговаривать с памятниками. Доказывай потом, что ты не из психушки сбежал.

- Отто Вильгельмович, если, конечно, не затруднит, ответьте, пожалуйста, всего на один вопрос - что нужно такого сверхневозможного совершить человеку, чтобы вот так же застыть в граните? Ведь, судя по курсу «Истории КПСС», вы были хоть и «выдающимся», но вполне обычным кабинетным работником. Под занавес карьеры выделялись лишь тем, что стали самым возрастным членом ЦК. Заслуга довольно-таки сомнительная. А вот у жены вашей, Айно (хоть памятника ей пока не поставили), биография, на удивление, не скучная. Кадровая разведчица. Работала с Рихардом Зорге в Японии. По возвращению на родину угодила прямиком в исправительный лагерь. Восемь лет «исправлялась» там от звонка до звонка. Освободившись, на всякий случай укатила в Финляндию. А вас она, Отто Вильгельмович, презирала открыто, и в выражениях по поводу вашей «политической бесхребетности» не стеснялась. Но всё это, конечно, вещают нам «вражеские радиоголоса». Может, и врут.  

А вот интересно, каким этот гранитный колосс был в детстве? Неужели обычным финским мальчишкой? С самодельной удочкой на рыбалку бегал, лупил из рогатки по воробьям, занимался с приятелями онанизмом, ругался по-фински матом… Ведь это потом уже несгибаемый большевик из него каким-то образом выковался.  

Подхожу к самой кромке воды и вглядываюсь в потрёпанный временем, ныряющий в волнах буксир. Тянет плоты. Целую связку! Вот уж трудяга! А эти функционеры и видные партийные деятели… Ну их к чертям!

213-я. Двенадцатый час ночи.

За распахнутым окном возбуждённые крики, хлопки и удары в мяч. В июне ночами ничуть не темнее, чем днём, и волейболисты играют, пока играется.

Заглянувший на огонёк Шкет переполнен впечатлениями от недавней поездки в Питер. Желание поделиться ими усилено горячительными напитками. На роль собеседников мы с Лёхиком подходим, можно сказать, идеально.

- Нашёл свободные уши, - ворчит Дулепов.

Я пожимаю плечами - не выгонять же?

- А выпить у вас точно нет? - пытливо прищуривается Шкет. - Догнаться чуть-чуть не хватает.

- Сколько я помню, тебе всегда чуть-чуть не хватает, - говорю ему. - Держи про запас.  

- Про запас не получается. Какую дозу ни отложишь, она почему-то незаметно как-то выпивается. Когда… потом и вспомнить не можешь. Ну ладно, раз выпить нет, то я вам тогда расскажу о питерских моих приключениях. Ты у нас, Дулепов, пиит, и тебе это должно быть в жилу. Стою я, короче, на Невском у сосисочной и смутно припоминаю, что когда-то там подавали хорошее пиво. Стою и чувствую, как происходит во мне серьёзная внутренняя борьба. И борьба эта между добром и злом! Я ведь вообще-то в музей собрался. А здесь получается, что если пива с утра садану, то музей автоматически переходит в разряд невоплощённых идей. Тут подходит ко мне помятого вида мужик, не очень опрятный, но в галстуке, и говорит: «Выручай! Дай, сколько не жалко». По роже вижу, что бывший интеллигент, а интеллигентность, между прочим, не пропьёшь. «Дам, - говорю, - тебе полтинник, если подскажешь, где тут у вас в городе музей поэта Державина». Он глянул на меня с интересом и перешёл на вы: «По адресу,  - говорит, - вы, молодой человек обратились. Поэтому полтинник отменяется. Давайте уж сразу «рваный», в смысле рубль, потому что музея поэта Державина в Питере нету. А проживал Гаврила Романович на Фонтанке, сто восемнадцать». Достал я рубль, но отдавать не спешу. У этих ребят ведь как… пока деньги не получил, смотрит на тебя, как преданная собака. Но как только купюра переходит к нему, так сразу же для него ты ничто - пустое место! Смотрю, глаза у него загорелись, но питерский форс держит. «Но раз уж, - говорит, - вы поэтом Державиным так сильно интересуетесь, то у меня для вас есть интересная информация. Но «рваный», пожалуйста, вперёд!» Тогда-то он мне и рассказал, что дочь его ходит на литобъединение к давнему его знакомому писателю Виктору Александровичу Сосноре. Так по имени отчеству и назвал. Ещё и посмеялся: «Не верите, что знакомому? А что тут такого? Я тоже стишками когда-то баловался! И, между прочим, трезвая физиономия - ещё не признак таланта! Так вот, - говорит, - собираются они как раз сегодня. Точное время не скажу, но знаю, что она уже уехала. Короче, прямо сейчас всё бросай и дуй в ДК имени Цурюпы на Обводной канал». Хотел я спросить, как туда добираться, но его уже и след простыл. Тут только я осознал, насколько мне повезло. Увидеть живого Соснору! Автора моей, считай, что настольной книги про Державина - «Властители и судьбы»! ДК на Обводном отыскал без проблем. На вахте объяснили, куда идти. Библиотека. Второй этаж. Захожу, а заседание уже идёт. Присел тихонько в сторонке. Слушаю. Соснора - волосы до плеч, голос глухой. Я так понял, что он про Маяковского рассказывал. Заканчивал уже. Закончив, поинтересовался, кто я и откуда. Я сказал, что из Петрозаводска, что увлекаюсь допушкинскими поэтами и в особенности Державиным. Он оживился: «Державин,  - говорит, - в Петрозаводске был губернатором. Осталось ли там хоть какое-то о нём упоминание?» - «Осталось, - говорю, - на месте, где стоял его дом, есть памятная доска». Тогда он посокрушался, что в Питере, мол, тоже до сих пор нет державинского музея. Потом читали стихи по кругу. Долбали друг друга нещадно. Тебя, Дулепов, забили бы, как мамонта, после первых же строчек.    

- Кто?.. Эти, что ли, забили бы?! - огрызается Лёхик. - Рафинады питерские?! Есенин в своё время послал их куда подальше! И я бы послал.  

- Так то ж Есенин! Он кого хочешь послал бы! А у тебя фамилия как?

- Пошёл ты к чёрту!

- Я тут записал кое-что, - Шкет вынимает из кармана штанов помятый листок. - Поэтесса одна… о своей воображаемой встрече с Маяковском. Вот что она написала:

Я ушла от вас, Владим Владимыч,

Ощущая облако в штанах.

Все, конечно, заржали. Даже Соснора. Девчонка заплакала. Потом успокаивали её всем литобъединением. А, вот ещё… у соседа переписал. Фамилию не запомнил. Простая какая-то. А стихотворение зацепило. Хотел его, кстати, Дулепов, тебе показать. Чё ты нос-то воротишь?! На, прочитай ему, - Шкет протянул мне листок. - А я покурю пока у окошка.

Читаю, благо почерк у Шкета достаточно внятный:

ЛЕС

Куда бежать

от нечего сказать, от «некого любить»?

Куда, в голубизну каких глубин -

не злить, не раздражать, не обижать? -

когда мне жизнь моя застряла в горле

рыданьем чьим-то неизбывным горем?!    

В чащобу, в глушь! Но слышишь: соберясь

из всех ветвей, корней, из ран берёз

сочатся слёзы, молодость изгорбя!

Я и не знал, что всюду столько скорби!

Она бессмертна, вечен хищный блеск

в ночах, и свет зари острее бритвы,

вон мчатся тучи, тычась, как меж рытвин,

и тучи мучит, давит, режет лес.

У тополей кора бугрится в напряженье

и, лопаясь, не выдержав круженья…

Им есть о чём сказать? Им есть, кого любить?..

Но как, в себе себя однажды обнаружив,

не плакать, весь вовнутрь, но рваться, весь наружу,

и быть собой в других и лучшим, может быть?!

- Ладно… пойду я, - Шкет разминает пальцами так и не раскуренную сигарету. - Не может же быть, чтобы во всей общаге ни у кого не нашлось глоточка водки.

- Уговорил. - Дулепов поднимается и шагает следом за ним. - У меня немного сухого вина осталось. Устроит?

- Он ещё спрашивает? - уныло откликается Шкет. - Водки, конечно бы, лучше.

На столе осталось стихотворение неизвестного автора. Мне кажется, я знаю, как с ним поступить. Разглаживаю помятый листок, делаю из него самолётик и выпускаю в окно.

Диплом защитили все.

Единственный, кто до последнего был под вопросом, так это Валентик. Но Липпова, умница Липпова превозмогла всё! Тормошила Андрюху она неустанно, поговаривают даже, что не давала спать до тех пор, пока не будет готова пояснительная записка, а чемодан со снастями, искушающий бывалого рыбака одним своим видом, вообще куда-то пропал.

На защиту я облачился в белую рубашку и строгий галстук, чем сразу же расположил к себе членов комиссии, и особенно профессора Екатерину Петровну Карманову, ценящую в людях - цитирую - «не мнимую, а истинную элегантность!» К тому же я неплохо фехтовал у таблиц указкой, вещая - не без вдохновения! - о прекрасной  устойчивости к маститу коров с крепким типом конституции. Рыхлому же типу досталось по всем статьям. Про то, что основополагающим методом моей дипломной работы был «метод приблизительных чисел», естественно, я умолчал. Окончательный вывод о том, что бурёнкам с крепким типом конституции сам чёрт не страшен, члены комиссии оспаривать не решились.  

Защищавшийся следом за мной Анатолий Галченко заверил присутствующих, что и в смысле жирности молока крепкий тип конституции тоже вне конкуренции. И вновь со стороны уважаемых оппонентов возражений не было.

В коридоре мы поздравили друг друга с сокрушительной победой аппроксимации над устаревшей методикой точных замеров. Поздравление осуществлялось ликующим шёпотом и завершилось цитатой (не помню уж из кого): «Учение, полагающееся на аппроксимацию, всесильно, потому что оно верно!»

Тема дипломного проекта Бруныча всегда мне казалась немного странной. Напомню, что и сам проект воплотился в аккуратную работу на сто листов не без участия каких-то таинственных сил. К тому же он был отпечатан на печатной машинке, которую у Бруныча никто из нас не видел, и звуков её из 209-й никогда, даже ночью, не раздавалось. Теперь же ему предстояло убедить оппонентов в том, что газ, получаемый от навоза одной лишь фермы, способен отопить не только саму эту ферму, но также посёлок животноводов со школой и детским садом. И, надо сказать, что это ему почти удалось, но тут, неожиданно вмешался профессор Болгов:  

- Виктор Брунович, уж вы извините, но я тоже произвёл кое-какую ревизию в цифрах. Поэтому давайте вернёмся к вашей главной таблице. Вы уверены, что данные, изложенные в ней, совпадают с действительностью? Имеется в виду количество метана, идущего на обогрев посёлка животноводов.

- Сомнения у меня, Анатолий Ефремович, по этому поводу, конечно, были. И как без сомнений! Но посёлок-то отапливать надо!

- Отапливать, говорите? - профессор задумался и опять погрузился в расчёты. - Так вот, если данные вашей таблицы верны, то получаемым количеством горючего газа можно отапливать не только посёлок животноводов в течение года, но и, к примеру, такой городок, как Петрозаводск, в течение недели.  

- Петрозаводск?!. Приятно удивлён! Спасибо вам, Анатолий Ефремович. Я понял. Я уже вижу, в чём дело. В расчёты тут… пара нулей закралась. Га-га!..

И Бруныч рассмеялся так заразительно и бесхитростно, что членам комиссии ничего другого не оставалось, как тоже дружно расхохотаться.

Нули были вычеркнуты. Проект защищён.

На церемонии вручения дипломов нам ясно дали понять, что коммунистическая партия - это не просто сила, а сила «руководящая и направляющая». Дело в том, что нашему курсу «корочки» о высшем образовании вручал не декан и даже не его заместитель, а партсекретарь Дубовицкий. Находились, конечно, среди нас и такие, которые по этому поводу тихо роптали:

- Что за отношение… ну как же так?.. Товарищ в грязной футболке и, извините, с запахом.

Вечно найдутся такие вот очернители! Про то, что футболка грязная, наговор был чистой воды. Футболка была нормальной, ну разве что, самую малость, не глаженой. Но как же ещё прикажете представителю правящей партии демонстрировать свою близость к народу? Не очень-то в строгом костюме продемонстрируешь! А то, что человек «немного себе позволил», так праздник же!

Дубовицкий, кстати, личность неординарная, с вполне самостоятельным творческим потенциалом. Ведь это именно он изобрёл какую-то новаторскую втулку к сельхозагрегату соломотряс. Благодаря этой самой втулке соломотрясы Карелии на десять процентов быстрей сотрясают солому, чем аналогичные агрегаты в других регионах!

Выдыхая благородным перегаром, он энергично встряхивал нам руки.

Последним по алфавиту был Бруныч.

- Эстур… Эстар… - от столь экзотической фамилии Дубовицкий неожиданно впал в ступор. - Как же… как же… этого парня помню. Эс-тыр-ла!

- Эстерле, - поправил парторга Бруныч, помахав над головой заветными «корочками». - Мелочь, а приятно!

Грянули смехом. Но всем уже грустно было. Так грустно, что даже в глаза избегали друг другу смотреть.   

Общага гудит! Универовские ромбики - в стаканы и кружки!

Гладиаторы в приподнятом настроении. Кроме Загурского. А всё потому, что на вахте его ожидает жена. Дома  - две маленьких дочки. Не загуляешь!

- Эх! Отбомбился я, мужики! Но ничего! За вас! За нас! - Загурский поднимает наполненный доверху гранёный стакан, и взор его увлажняется. - Увидимся! Не поминайте, как говорится!..

Да ладно уж, не трави ты душу, Загурыч! Топай к своей жене!

Провожая приятеля, я вспомнил, как он спас меня от неминуемого позора в общежитии медучилища - выбил ногою дверь и сходу вырубил двух парней, с которыми я не на шутку сцепился, заступившись за незнакомую мне девицу. Собственно, в комнате девиц было две. Со второй мы познакомились три часа назад в ресторане  и решили какое-то время не расставаться. Ввалившиеся к нам искатели приключений, ничуть не смутившись моим присутствием, проявили повышенное внимание к её возлежащей на койке подруге. Та сначала смеялась и всячески их поощряла. Но неожиданно что-то пошло не так, и будущая медсестра закатила истерику. Во избежание недоразумений, я попросил этих двух убраться, но парни оказались крепкими, и первый их натиск пришлось отбивать подвернувшейся под руку табуреткой. Вторая атака закончилась бы, по всей вероятности, для меня печально, но тут, как джин из доброй восточной сказки, в проёме двери нарисовался Загурский.

Сам он рассказывал об этом так: «Заходим в общагу, и вдруг неизвестно откуда твой голос. Показалось, думаю. Да нет же… тревожные нотки… и голос не спутаешь. Оставалось решительно действовать!»  

Спасибо тебе, Володя! Ты всегда был надёжным парнем!  

В фойе мы пожали друг другу руки, и Загурский с пространной и немного виноватой улыбкой устремился к супруге. На самом же деле - в другую, неизвестную жизнь.   

- За универ! За клуб гладиаторов! За наши пять лет! - шампанское, водка, коньяк… всё через край!

Рожков и Шкет успели уже «напраздноваться» с утра и дружно храпят в 203-й.  

Максимихин, как всегда, щедр - предлагает желающим хлебнуть из горла дорогущий «Кюмель». Трезвенник Варёнов развращающего соблазна избегнуть не в силах! Мы с Брунычем и Дулеповым - тоже прикладываемся. А что?.. Не перейти ли нам всем на «Кюмель» - согревающий душу напиток?!  

На вечер заказаны рестораны.

Механиков ждёт «Фрегат», зоотехников - «Северный». И хорошо, что раздельно, вместе бы мы непременно перепились!

В «Северном» чинный швейцар в фуражке с серебряным позументом. Тут даже мебель чинная - столы неподъёмные. Но как-то их в единое целое всё же соединили. И во главе этого праздничного единого целого наш уважаемый тамада - Анатолий Ефремович Болгов.

Преподаватели, кстати, приглашены были все. Но разделить с нами праздник прибыли только Наталья Владимировна Гришина и Александр Алексеевич Берестов. Думали, будет больше.

Сразу же после вручения дипломов преподаватели стали называть нас коллегами. Конечно же, это ежегодная практика. Но нам никакого нет дела до того, что было до нас. Мы радуемся этому эфемерному равенству, как малые дети.  

Коллега Берестов ну просто добрейшей души человек! На удивление, неизбитые и искренние слова находит он для каждого устремляющегося к нему с бокалом выпускника. Здоровья вам, Александр Алексеевич!

А как самозабвенно танцует зажигательный рок-н-рол коллега Гришина! Эх, Наталья Владимировна! - младший вы наш научный… заводная, озорная и даже прямо родная какая-то.  

А что же наш уважаемый тамада? Что же коллега Болгов? Остроумные байки, анекдоты, искромётные тосты - вот что такое сегодня коллега Болгов!       

- Эх, Анатолий Ефремович, какой же вы, оказывается, хор-роший! - неожиданно для всех уткнулся в профессорское плечо Валентик. - А как преподаватель вы, конечно же… у-у-у!.. все жилы из меня вытянули! За что теперь по гроб жизни буду вам благодарен! Эх! Выпьем, что ли?! Где же кружка? А, действительно, коллеги, где моя кружка? Эй, Лариска, срочно тащи мою кружку?!  

- Тише, коллеги! Тише! - выразительно постучал по графину Анатолий Ефремович. - Слово человеку с красным дипломом, и в перспективе, я очень на это надеюсь, министру сельского хозяйства Карелии Григорию Намуйлову!

Гриша всегда был способным студентом и никогда - хорошим оратором. Тост свой он начал, запинаясь на каждом слове, закончил, спотыкаясь на каждой букве, но говорил, что называется, от души.

- Целеустремлённый! - Придирчиво осмотрела его с головы до ног красавица Марианна Копьева (по слухам, он сделал ей предложение). - Будешь министром!

Ну а дальше уж тосты посыпались, как из рога изобилия.

Леккоева пожелала всем добра и большого личного счастья. Нехлебаева заявила, что все мы у неё в сердце, а если не в сердце, то в печёнках - точно! Смоленцева предложила - «за строгих, но всегда справедливых преподавателей»! Стол дружно встал.

Я попросил у оркестрантов акустическую гитару и спел, как сумел, в микрофон гимн сельхоза: «Вот получим диплом, гоп-стоп-дуба, махнём в деревню…»

Музыканты подыграли. Под гимн неожиданно разрыдалась Шишкина. Её обступили и наговорили много хороших слов. Узнав, что все её любят, она зарыдала ещё безутешней.  

- Верните кружку! - не унимался Валентик.

Высыпав из ресторана, до общаги решили идти пешком. Да ведь и ночь-то какая! Не ночь, а подарок! Пустынные гулкие улицы. Небо - топлёное молоко. Воздух густой, как желе, - ни один листок и не думает шелохнуться.

«Вот кто-то с горочки-и спустился. Наверно, ми-илый мой идёт…» - затянули девчата.

На Мурманской раскланялся Болгов:

- До свидания, коллеги! В общежитии своим присутствием я буду только мешать. А вам в своём, как говорится, котле повариться надо.  

До свидания, дорогой наш профессор. Нам будет вас не хватать. Впрочем, не так уж мы и осиротели - Гришина и Берестов по-прежнему с нами.

В учебке накрыты столы - котлеты, рулеты, салаты, напитки! Чего только на этих столах нет?! Расставленные по углам колонки раскачивают децибелы. В короткие паузы слышно, как дребезжат стёкла.

- Прощальная гастроль «Абрикоса!» - объявляет в микрофон Бруныч и приглашает на медленный танец Наталью Владимировну… или она его… какая разница!.. Рок-н-рол у неё получался лучше.  

В коридорах - поздравления и братания.  

На лестничной клетке Дулепов загадочно обнимает гитару:

- Я песню сложил! Про выпуск. Про нас.

- Про нас?! Ну так что же ты тянешь, змей?! Пой же скорее!

И Лёхик, ударив по струнам, запел:  

Мы своё потеряли счастье,

Словно было его так много,

И теперь с непонятной страстью

Судим юность былую строго.

Кем мы были и кем мы стали?

Что волнует нас? Что тревожит?

Мы когда-то во сне летали,

Были ветреней и моложе.

Нас венчали тогда вокзалы,

Поезда в такт сердцам стучали.

И не новенькие гитары

Без конца до утра звучали.

Нам любовь золотила крылья.

Дружба силы нам придавала.

Я не верю, что это было.

Я попробую всё сначала.

Я впечатлился и дружески обнял его:

- Талантище ты, Дулепов! А Волкова эта… Пожалеет она! Ох, пожалеет!  

- Ну её… - отмахнулся он и потащил меня в 203-ю, где всё ещё похрапывали Рожков и Шкет, и где мы взволнованно подняли стаканы за нашу дружбу.

А дальше передо мной замелькали цветные слайды - с бесконечными тостами, смехом, слезами, обрывками песен и, почему-то, с задорно подмигивающим и одновременно укоризненно качающим головой Александром Алексеевичем Берестовым.

Последнее, что запечатлелось в простреленном алкоголем мозгу, - мелькнувшее в коридоре четвёртого этажа испуганное лицо Олеськи.

В 209-й с Бруннчем пьём чай.

Решили уехать последними. Из нашего курса в общаге уже никого не осталось.

Чемоданы уложены. Билеты в кармане. Завтра разъедемся в разные стороны. Я - в Мурманск. Витька - в Одессу. Говорим скупо, смеёмся много. Кажется, что так много никогда ещё не смеялись.  

Чай. Терпкий. Душистый. Пьём, обжигаясь.  

- Приедешь на лето? - серьёзнеет Бруныч. - Море, девчонки… Что ещё гладиатору нужно?

- Хотелось бы… И Лёхик, когда уезжал, тоже звал. В Сельге у него красотища! Онега ведь тоже как море.  

- Будет не хватать его тебе?

- Не только его. Всех! - Коти, Валентика, Ректора, Макса, Рожкова, Загурыча… и Шкета, конечно. Куда без него? Но Лёхика и тебя - в особенности! Ведь вы же не просто… вы же мои друзья!

В чашки доливаются кипяток и заварка. Длинные струи. Чайник под потолок - фирменный разлив Бруныча!

- Бросай ты свой Север, старик! Перебирайся с потрохами ко мне в Одессу. Замутим такое!.. Га-га!.. Весело будет! Это я тебе гарантирую.

- Спасибо, дружище! Как говорится, что впереди - неведомо, а то, что у нас осталось, не отберёшь! Пять замечательных лет подарили нам эти стены.

- Тут не поспоришь, - прихлёбывая горячий напиток, улыбается Бруныч. - Не каждому выпадает такая вольница. Кстати, а что у тебя с Олеськой?

- Пока не пойму. Иногда мне кажется, что роднее и ближе нет человека. Но, может, и ошибаюсь. Время покажет. А что у тебя?

- С Валерией, что ли?

- Понятное дело, с Валерией. Или у тебя ещё кто-то есть?

- Га-га!.. Говорит, что неплохо бы нам пожениться, но я так не думаю. - Бруныч смеётся, но видно, что эта тема ему неприятна.  

Закончив чаепитие, мы вышли в последний раз прогуляться к озеру.

У спуска я обернулся на нашу общагу, и на какую-то долю секунды мне показалось, что она не из стекла и бетона, а из плоти и крови, и что ей так же, как нам, не хочется расставаться.

(Окончание в следующем номере)