Очередная ходка

Несмотря на отчаянное сопротивление, меня замели. Домашний врач в отпуске, а его молодая заместительница испугалась, прочитав мой «послужной список». Сказала, что нужно сдать анализы крови и сделать рентген. А все это - быстро - могут «сообразить» только в больнице, так что заместительница права. В поликлинике тоже могут, но будут делать долго, а вид у меня вялый.

Делать нечего, поехали в больницу. Для начала из меня выкачали 8 пробирок крови. Потом быстро сделали рентген, но медленно сделали кардиограмму. Раз пять померили зачем-то давление.

И что самое непонятное, в «предвариловке» продержали часов пять, вместо былых полутора-двух (в этой больнице я уже в пятый раз). Говорят, правила изменились и теперь они все обследования делают внизу, а не наверху.

Наверх, то есть туда, где лечат, все-таки спровадили. В четырехместную палату отделения, где уже лежали: Благородная Старушка, Бритый Кинг-Конг и Стриптизер.

Появление иностранного лица их не вдохновило. Дело было вечером, и сил общаться не было. Я просто кивнула каждому и улыбнулась. Так принято. И уснула.

К моему великому удивлению, соседи не изъявили желания общаться со мной и назавтра. Голос у меня сел, общаться его сиплым подобием желания не было. Не хотят говорить они со мной и не надо.

Благородная Старушка - существо безобидное, спит как сурок весь день (примерно так же, как и я). В остальное время молчит или смотрит телевизор, слушая его через наушники.

Темнокожий Кинг-Конг, расслышав мой акцент, стал нарочито быстро болтать по-голландски, глотая звуки и целые слова. Ужасно гордясь своим голландским происхождением, хотя его дедушка и бабушка резали сахарный тростник на колониальных голландских Карибах. Кинг-Конг старался меня не замечать. Ну... не любят они иностранцев, и все тут.

Стриптизер лет семидесяти-семидесяти пяти. У него на редкость некрасивое, но при этом какое-то породистое голландское узкое лицо с большим бугристым носом. И неплохая для его возраста фигура. Он часто садится на стул напротив, закладывает одну ногу на другую, полы халата расходятся, являя промежность в плавках. Из промежности торчит набор трубочек, напоминающий доильный аппарат. Самая длинная трубочка соединяет что-то, на что я упорно не смотрю, и мочеприемник, который он, почему-то, снова развернувшись в мою сторону, упорно демонстрирует. Поправляет на плавках свой пакет с мочой. Не отворачивается. Не заходит за шторку. Здесь у каждой кровати  - индивидуальная шторка. Я не знаю, что это: тот самый великий национальный наплевизм к иностранцам, который нужно обязательно демонстрировать, физиологическая потребность, элементарное отсутствие культуры?..

Третий день я не разговариваю с ним. Могу улыбнуться Благородной Старушке. И все.

Одно хорошо: все трое не храпят. И ничем неприятным не пахнут.

Первые впечатления

День в голландской больнице начинается в 7.30. Тебя обязательно разбудит девушка с тележкой, на которой в специальных стаканчиках-отделеньицах находятся градусники, аппарат для измерения давления, лекарства. Давление здесь меряют часто и очень больно, стискивая руку. Говорю девушке: зачем же так сурово, если у меня тромбы в сосудах? И зачем по пять раз в день мерить давление, если я лежу на кровати, почти не вставая? Оно просто не может с такой скоростью меняться. Она отвечает: «инструкция». Как им объяснить, что эта «инструкция» только провоцирует тромбоз?

Вспомнилось обидное: мой первый острый тромбоз в Нидерландах. Нога покраснела и по горячему на ощупь пятну я поняла, что это тромбоз (мой медицинский опыт эмигрировал со мной из Москвы). А мне надо вступительные экзамены в институт сдавать... и, вообще, - воскресенье. Но и по воскресеньям в Голландии работают медпункты при поликлиниках. Туда-то мы и направились. Пришла врач, выслушала мои  откровения о пережитом в январе 2001 года тромбозе, и сказала: «Сейчас у вас ничего серьёзного нет. Выпейте таблетку парацетамола, ногу вам перевяжут и поезжайте домой. Используйте гепариновую мазь, этого будет достаточно». Я попросила  разжижающие кровь таблетки, а еще лучше - уколы антикоагулянта. Тромбоз - не шутка. Врач отказала.

Не знаю зачем, но меня пригласили в процедурную и начали бинтовать ногу... если это можно было назвать бинтованием. Сперва ее обмотали синтетическим утеплителем, хотя это противопоказано при тромбозе. Затем намотали очень слабый и тонкий бинт, хотя полагается наложить тугой и эластичный, чтобы не дать тромбу подняться наверх. Бинтовать начали выше щиколотки, хотя полагается со стопы. Пришлось учить медсестру на ходу, чтобы все это слоистое сооружение не сползло при первых же шагах. А потом и я, и мой муж-голландец попытались уговорить по очереди врача, аптекаршу, секретаршу из приемной продать мне нужное лекарство. Отказали.

Надо сказать, что рекомендованным врачом парацетамолом в Голландии лечат все - от гриппа до рака, им пичкают при головной боли и рожениц при родовом акте. Дают детям и старикам. По-моему, сами голландцы других медикаментов не знают. Пока их не скрутит...

Через два дня, когда я начала синеть и задыхаться, прибежал домашний врач, каким-то чудом понял диагноз и быстро выписал направление в больницу. Лёгочная эмболия. Я сдавала с тромбом вступительный экзамен в институт - три с половиной часа... Драгоценное время упущено и тромб из ноги поднялся  в лёгкие.

В тот раз в больнице меня прокрутили на всех аппаратах очень быстро, если не сказать моментально и положили на койку - спасать. Кислородным аппаратом, уколами, таблетками, полным покоем... и с тех пор я в лёгочном отделении постоянный житель. Даже голландский паспорт получила там, хотя это запрещено инструкцией, но мэр нашего городка пошёл навстречу.Так я выжила, стала голландкой и, заодно, голландской студенткой - в один день. Повезло...

Колыбельная

На второй день мне принесли компьютер. Интернет доступен прямо в палате (не то, что раньше!) и жизнь вселилась в меня. Я нашла фильм отца от тысяча девятьсот пятьдесят девятого года - «Колыбельная». Папы еще нет в титрах, он на этой картине администратором работал. Фильм режиссера Михаила Калика, черно-белый, очень тёплый и музыкальный. Там есть съёмки Кишинева того года, когда моя молодая мама ходила по родному городу, беременная мной. Снимали кино в 59 году, а в прокат сдали аккурат в 1960, в апреле, после того, как я родилась.

Поставила фильм, приглушила звук, сижу-смотрю и балдею от восторга. Светло улыбаюсь... Тут ко мне, не приближаясь, обращается Бритый Кинг-Конг (громко):

- Мефрау, что вы тут кино без наушников смотрите?

Я ему спокойно так отвечаю, с улыбкой:

- Наушники предназначены для телевизора. А это не телевизор, а мой личный ноут-бук. К нему у меня наушников нет, а больничные не подходят. Звук я приглушила, он минимальный. Скоро фильм закончится.

Кинг-Конг, похоже, удовлетворился ответом и отстал. Куда-то слинял по своим делам.

Надо сказать, человек я по натуре миролюбивый. В нашей палате, к примеру,  правила нарушают  все. Родственники приходят в неположенные часы, и в количестве более, чем допускается правилами (по правилам - не больше двух). Они громко говорят, а если ты хочешь при этом спать, то приходится особенно трудно. Терплю веники цветов, при том, что я легочная больная и при мне цветы в палате не положены. Много чего терплю и ничего никому не говорю.

Когда фильм подходил к концу и оставалось минут пять до финальной сцены, Кинг-Конг возник снова и начал орать. Просто орать: прекратите, мол, смотреть ваше кино без наушников. А там в конце у Калика гармошка играет русские популярные песни, типа «Коробейники».

Терпеть не могу, когда на меня орут. Я выставила вперед два пальца в сторону Кинг-Конга и заорала в ответ по-голландски:

- Если ты сейчас же не прекратишь на меня орать, я вызову помощь!

Кинг-Конг не ожидал такого отпора:

- Я тебя не понимаю!

- Я тебя тоже не понимаю! - Заорала я в ответ своим сиплым голосом.

Это правда: он говорит в ужасающе быстром темпе, глотая звуки и целые слова. Его и голландцу трудно понять.

Выражение моего лица было, видимо, таким свирепым, что после  моего сиплого ора Кинг-Конг ретировался на свою койку, задернув занавеску.

...Назавтра и Кинг-Конга и меня выписали.

Посев не для всех

Врач зашел к нам в палату перед уходом домой. Молодой человек лет двадцати пяти - двадцати восьми, доброжелательный, открытое лицо, светлая улыбка.  Говорит с моей соседкой Катрин, полной дамой 65 лет, похожей на печального бегемота средней упитанности.  Я тихо переговариваюсь с мужем, но всё с большим интересом вслушиваюсь в диалог моей соседки и  врача. Он довольно долго объясняет ей, что утром она должна сдать анализ, пардон, кала на посев, на предмет инфекций. Меня распирает любопытство: как же так - я поступила  в отделение восемь  дней назад, на семь дней раньше Катрин. Сердце моё быстро обследовали, поскольку летальный исход никому не нужен даже в случае улёта на тот свет алохтона (это люди  с гражданством, но не рождённые в Голландии, такие как я) и даже иностранца беспаспортного. А вот мои жалобы на боли  в животе проигнорировали.  

А боли начались около месяца назад. На мои жалобы не обратил внимания домашний врач. Не обратил внимания кардиолог в поликлинике. Не обратили внимания  врачи из отделения. Но немедленно приняли меры в ответ  на  аналогичные жалобы автохтонки Катрин! И все нужные анализы крови сделали, и ее кал собираются сеять-посевать.  

Смотрю на врача, улыбаюсь и говорю:

- Доктор, я хочу вас кое о чем спросить.

Он смущается, колеблется, уже почти готов поговорить, но ему на помощь немедленно приходит медсестра:

- Доктор должен уходить.  Он и так перерабатывает.

Смотрю на Янрика. Он ласково улыбается: «Да-да. Иначе у врача начнутся семейные проблемы».

Ну да.  Я забыла, что я - привезенная издалека жена, говорящая с акцентом. И мой живот никого здесь не интересует.

Окно преткновения

Нас в  палате  четверо. Я тут старожил. Но в Голландии с этим считаются, только если ты  природный голландец и тебе посчастливилось родиться  на клочке этой крошечной страны, хоть на польдере, хоть на речной лодчонке, хоть в рыбачьем домике  у кромки моря, хоть на острове, но здесь, на нижних этих землях,  в Нии- дер-лааандах. Да и то, если честно, с палатным старожильством  почти не считаются и среди местных - демократия. Типа, все равны. Ну, местные возможно, что и равны: как-то, где-то, в чем-то. Хотя тут, как и везде, существуют свои кланы, уровни, образовательные цензы. Всё то же самое, что и в России. Я алохтонка - мой автоматический минус даже не обсуждается. Но, чёрт подери,  я прилично говорю на их языке, хоть и с акцентом. Ну, акцент в данной ситуации -полная  ерунда. А вот мои лингвистические познания однопалатникам здорово мешают - ни поговорить «против» меня, ни обсудить. А очень хочется - чувствую по нервозности их разговора ни о чём. И вот почему.  

Повадились мои соседи - Бертус и Катрина - открывать окна, не обращая внимания на мои протесты. Хоть я им сообщала,  что апрельскими голландскими вечерами это невозможно - лёгкие у меня слабые, могу простудиться. Первый раз я потерпела минут двадцать,  потом встала и закрыла окно. Если они меня не спрашивают, то и я не буду.

Это было вчера. И, кстати, на вечернем обходе  шепнула сестре, что открытые окна и мое хрупкое здоровье не сочетаются.  Рассказала про соседей. Сестра обещала принять меры -  на словах. Это очень по-голландски. Чтобы не обострять ситуацию голландец говорит «сделаю» и ровным счетом ничего не делает.  Но мне почему-то вчера подумалось, что это надо было бы сделать - сказать моим соседям, что самочинно открывать окна всё-таки не стоит.

А сегодня выхожу из душа и... вижу, что окно снова открыто. Соседка, перехватив мой взгляд, начинает почти кричать:

- Я не буду закрывать окно, у меня хроническое воспаление лёгких и астма.

- Но у меня то же самое - и хроническое воспаление тех же органов и астма! - говорю в ответ, едва сдерживаясь.  

Поворачиваюсь и иду на пост.

На посту у мониторов  сидят и  болтают два сотрудника клиники, круглосуточно наблюдающие за нашими  сердцами. Такие милые, такие беспечные, такие счастливые. Я рассказываю ситуацию, но как-то неправильно, в стиле «крещендо» -  так, как  здесь не принято. А принято так: сдыхай, падай, задыхайся,  но улыбайся, говори спокойно и вежливыми речевыми оборотами. И неважно, если ты, произнеся очередной куртуазный пассаж, задохнешься и помрёшь. Значит, «судьба твой такой». Чувствую, проигрываю, хотя  они кивают нервно так, слегка меняясь в лице и переходя из счастливого расположения духа в неустойчивое - чего они  совсем не любят, и обещают поговорить с дежурным врачом.

Медперсонал  вчера обещал поговорить, но никто  не поговорил. Мне что, с соседкой драться, что ли?  Или я должна просить моего мужа-голландца королю Виллему-Александру позвонить?

Короче, несу уже совсем лишнее...

Высоко подняв подбородок, выхожу на самой высокой, но производящей впечатление звуком, ноте, досадуя на свои не в меру разгулявшиеся эмоции.

В палате все еще открыто окно.

Делать нечего, иду в коридор звонить мужу.

Янрик взвинчивается и просит телефон отделения. Замечаю, что я стою как раз у другого поста, и тут же передаю мобильник сестре. Муж объясняет ей плачевное состояние моих лёгких. Сестра обещает принять меры. Вмешиваюсь в разговор: мне «меры» уже вчера обещали. И снова происходит ожидаемое. Сестра высылает меня из комнаты и громко говорит мужу:

 - Ваша жена говорит одновременно  с вами и я ничего не слышу.

Но в последних словах Янрику обещает поговорить с дежурным врачом.

Перезваниваю мужу:

- Этот нежный фашизм когда-нибудь закончится?

- Ну что я могу сделать?.. - мямлит муж.

М-да. Круг замкнулся. Мужественно иду в палату, чувствуя себя гладиатором. Подхожу к окну и закрываю его со словами:

- Знаете что, Катрин? Я не собираюсь умирать из-за открытого вами окна.

Начинается перебранка на высоких тонах.

- Мне разрешила открыть окно сестра! - орёт соседка.

- А мне она же разрешила закрыть! - ору я.

Влетает сестра с пальчиком, прижатым к губам:

- Тише , тише... кругом сердечное отделение.

- Сестра, если я тут кому-то мешаю, то готова перейти в другую палату, но пока я тут, окно оставаться  открытым  без моего согласия не будет.

- У меня нет для вас  отдельной палаты, - говорит сестра, улыбаясь.

Как будто  я прошу  отдельной палаты.  Речь идет всего лишь о койко-месте.

Сестра на цыпочках  подходит к Катрин и полушепчет ей на ухо:

- Окно ведь было открыто полчаса. Давайте мы его сейчас закроем?..

Ок, окно закрыто без ссылки на мое плачевное состояние. Но и нервы мои  разгулялись.

В комнате, в самом ее центре, повис нехороший, хоть и невидимый сгусток.

- Дискриминация! - говорю я  и задергиваю все шторки вокруг моей кровати. Всё, меня тут нет.

Катрин стало не по себе. Что тут началось... Громкое топанье по палате, громкие разговоры с соседями: Бертусом и старушкой Клаузиной.   Бертусу выражалось сочувствие, я уже не слышала, по поводу чего. Клаузине срочно сделали педикюр на ночь глядя. Бедная Катрин, ей тоже надо сбрасывать стресс, а я вот  какая иностранка непокорная оказалась - окна закрываю, окна, открытые чистокровной голландской рукой.

Теперь вы понимаете, почему ко мне с особой нежностью относится одна из сотрудниц отделения - албанка? Подмигивает и говорит: «У нас есть что-то общее, мы из одного лагеря».

В отделении  лежит ещё пожилой человек из Пакистана, в кипенно-белой рубашке, и дружелюбный, кажется,  не только на словах.

Почему вы говорите?

До прихода  Катрин на ее кровати обитала дама, ужасно гордая собой.  Она отлежала  три дня и ушла домой. Она ходила с прямой спиной, смотрела свысока,  подкрашивала свое изрядно увядшее семидесятипятилетнее личико и прихорашивалась. Она мне даже нравилась своей величавостью, хотя роста была небольшого. Умела держаться, так сказать. Парикмахер по профессии.  Смущало одно: когда к ней приходили родственники  и друзья, они ужасно громко говорили. Даже когда я спала. Бывало придут  к ней и орут у её кровати часа два. Даже с заткнутыми ватой ушами спать невозможно.

Однажды и ко мне пришли жизнерадостные друзья-голландцы. Доброжелательные люди, говорящие живо, но не громко. И так получилось, что после их ухода мне позвонили из Москвы друзья по скайпу. Они говорили по-русски, а наушников в тот момент не было. Парикмахерша на  кровати напротив нервно зашевелилась.

- Почему вы говорите без наушников?

- Потому что  у меня их нет.

Снижаю громкость, предупреждаю друзей, что долго не поговорю. И плавно завершаю беседу. Дама смотрит на меня взглядом удава:

- Что вы себе позволяете? Почему вы говорите так долго? А если я хочу спать?

- А что себе позволяют ваши посетители? Они не просто говорят, а кричат. А если я хочу спать?

Нажимаю на личное местоимение.

Даме сказать нечего.  Но накрасившись перед выпиской, она все-таки не удержалась и сказала:

- Ухожу, слава Богу домой. Там я хозяйка своей жизни.

Ну да, как и я.

Говорить по-русски

Сижу с компьютером в холле. В нашем  отделении два общих зала, один побольше и он отделён от остального пространства стеклянными стенами. А другой как бы встроен в коридор, совсем небольшой и не отгорожен. В этом открытом зальчике сидят муж и жена шестидесяти с чем-то лет и мужчина примерно моих лет. Сижу мирно за столом, передо мной компьютер и  вдруг звонит подруга из России. Обрадованная ее скайпи-визитом, начинаю говорить по-русски.

Все три голландские головы одновременно поворачиваются ко мне и я слышу знакомое «чтовысебепозволяете» и т.д.

Для наглядности перехожу на английский, и стараюсь говорить как можно дружелюбнее:

- Представьте себе, что я американка и говорю по-английски. И мне позвонили по скайпи из Нью-Йорка. Вы бы предъявляли мне претензии в этом случае? Так вот, каждый имеет право говорить на своем  языке, хотя бы изредка. Неважно где мне позвонят: в палате или в коридоре, но если мне позвонят из России, то я буду говорить по-русски, потому что я - русская.

Эти два пациента со мной сейчас едва здороваются. Право говорить на своем языке я  отвоевала.

Что за крики в полвосьмого утра?

Вместо Бертуса в нашей палате появился Хэнни. Насколько мне известно, это женское имя. Ну, пусть будет Хэнни мужского рода: маленький, неприметный, серый лысун с пивным животиком. И вот они с Катрин друг друга нашли. Я аж обрадовалась: мило щебечут ни о чём у стола, за которым я сижу и работаю. Мне они не мешают: стол длинный, а они говорят по-нидерландски, от которого я абстрагируюсь, когда пишу по-русски. К тому же они не кричат - нормально общаются люди. Раз пять в день встают, чтобы пройтись по коридору отделения, за пределы которого нас не выпускают: у всех кардиографы на шеях висят и специальный пост должен нас контролировать, а это возможно только в зоне досягаемости сигналов наших индивидуальных аппаратиков.

Рано я радовалась...Буквально через день моего недолгого счастья Катрин и Хэнни начали побудку ровно в семь тридцать утра. Проснулась я от очень громкого разговора. А надо сказать, что наш бегемотик и Хэнни расположены по диагонали «окно-дверь в палату». И орут, стало быть на всю палату. Бабушка Клаузина терпит, потому что глуха. А я, хоть и засыпаю с ватой в ушах, систематически просыпаюсь от их бодрых переговоров.

На третий день хронического недосыпа мне это надоело. Говорю, обращаясь к Хэнни:

- Почему вы начинаете кричать в семь тридцать утра?

-А потому что жизнь в больнице начинается в шесть утра.

- Это правда, но, в основном, для персонала. Нас никто не беспокоит до восьми.

- К нам приходят забирать кровь в шесть утра ежедневно.

Врёт. Неправда это. Во-первых, ежедневно кровь не забирают, ее берут по указанию врача. А во-вторых, так рано, или, допустим, ночью, берут у очень тяжелых больных, к которым Хэнни и Катрин не относятся.

- Послушайте, Хэнни, предположим вы говорите правду и у вас забирают кровь в шесть утра. Мы-то с Клаузиной тут при чем? Мы спать хотим. Вы можете не орать в такую рань?

Хэнни вжимается в стул. Катрин  бежит в душевую мыться. На созревающий скандал приходят две медсестры. Я стою посереди палаты, ораторствуя:

- Вот посмотрите на моих соседей. Спать не дают, будят криками в семь тридцать утра ежедневно! Скажите, чтобы не разговаривали громко хотя бы до завтрака.

- А нам завтрак привозят в семь тридцать,- фехтует Хэнни.

- Неправда. Завтрак еще ни разу не привозили раньше восьми пятнадцати утра, мы последние в коридоре.

И тут Хэнни прорвало:

- А ты за компьютером сидишь до одиннадцати вечера!

- По вечерам я никогда не работаю, а смотрю фильмы без звука и света. У меня наушники есть. Как же я могу вас беспокоить?

- А ты можешь на минуту свет включить и по клавишам щелкнуть несколько раз.

- Да могу. Но, как правило, без света, и щелкаю дважды, чтобы компьютер закрыть. И что? Значит, я бесшумно щелкаю по клавишам дважды, а вы начинаете орать у меня над головой ежеутренне в немыслимую рань?! Чего вы добиваетесь?

И тут Хэнни проговорился:

-Вы угрожаете нам своим компьютером!

-Каким образом?!

- Тем что вы сидите в палате и постоянно на нем работаете.

И тут меня осенило. Им совершенно нечем в больнице заняться - Катрин и Хэнни. Они болтают ни о чем целыми днями, шаркают по коридору, иногда смотрят телевизор. Книг и газет не читают. Интернетом почти не пользуются. А у меня есть занятие. Я открываю свой инструмент - и ухожу туда с головой.

- Хэнни, а вы с Катрин могли меня попросить выключать компьютер пораньше? И свет вообще не включать после двадцати двух? Я бы пошла вам навстречу.

И сёстры стоят и все это слушают.

 - Так, - обращаюсь я к ним. - Или вы их обоих переселяете или я ухожу в другую палату. Отдельной мне не положено по страховке. Речь идет об одной кровати, но с этими хулиганами мелкотравчатыми одним воздухом дышать не намерена.

- Вот и уходите, если вам тут не нравится, - выпаливает Катрин.

- А почему именно я? Я тут появилась до вас. Может быть, вы оба уйдете?

И гордо выхожу из палаты звонить друзьям.

Возвращаюсь. И что выдумаете? Вывозят наших красавчиков вместе с их кроватями и барахлом. Катрин выходит с угрозой:

- Мы будем писать на вас жалобу!

- Пишите-пишите,- откликаюсь я. - И не забудьте указать, как я вам угрожала своей ежедневной работой за компьютером.

В этой больнице я прожила еще два дня. Прекрасных спокойных дня. По пять раз на дню Катрин навещала Клаузину и нарочито громко интересовалась ее здоровьем. Я надевала наушники, находила клипы Поля Мориа и растворялась в музыке. Сидела я все равно спиной к ним обеим.

Даже  девяностооднолетняя старушка Клаузина смекнула:

- Лена, она приходит, чтобы проверить, как ты тут.

- А как же! Она без меня жить не может,- смеюсь я в ответ.

Странная палата

И настало в жизни Катрин трудное, скучное время - меня перевели в другую больницу. Со всеми почестями перевезли в госпиталь святого Антония, в город Ньювехайм.

Новая больница тоже  хорошая - современное здание, широкие коридоры, удобные палаты. Но держат меня так же как и в Утрехте - на привязи. Дальше коридора уйти не могу - кардиограф на шее.

Меня поместили в палату с тремя мужчинами. Всем трем должны делать операцию на следующий день.

Проходит день и наступает утро. Всех бесцеремонно будят в шесть. Да...вот это  я попала. Моих соседей по очереди вывозят на операцию. Успеваю  попрощаться и пожелать успеха и здоровья.

Дальше происходит что-то странное: ежедневно в мою палату приходят люди с родственниками. Палата рассчитана на четырёх. И вот, представьте себе, три кандидата на операцию, рядом с каждым от одного до трёх родственников. В среднем девять человек сидят в палате целый день, я десятая.  Люди разговаривают, едят, пьют. В этой новой больнице принято угощать родственников, если они находятся в палате во время полдника или обеда. Но...туалет тоже в палате и - как пойти туда на глазах у девяти человек?  Половина из них - незнакомые мужчины. Приходится шаркать за пределы отделения, в туалет для посетителей, в коридоре.  

Как уснуть днем, если палата напоминает битком набитый  обитателями улей? А будят в шесть утра...

На следующий день все повторяется снова - кандидатов увозят, привозят новеньких, те «влекут за собой» новую кучу родни...

Вечером в пятницу меня достало - всё. Новые кандидаты на понедельничную операцию ушли  около восьми вечера на побывку домой, после разрешения врача. Последнюю женщину задержали. После ангиографии ей недостаточно туго затянули пластиковый браслет на кисти, из-под него пошла кровь. А к ней приехало семейство - ее забирать. Рабоче-крестьянского вида  партнер, зять и полуторагодовалая внучка. И вот они сидят. И ждут, пока врач заглянет под браслет и разрешит пациентке уйти... Внучка писает и какает в нашей палате, хотя это не детское отделение. Ей меняют памперсы. Работяги ходят в наш туалет, внучка не только смеется, а и плачет, ей громко поют песни ...и вся эта свистопляска продолжается до девяти вечера.

В девять я не выдержала и пошла на пост.

-Девочки, - говорю, - уберите посторонних из нашей палаты. Мне отдыхать надо.

- О, да, вы правы.

Мужиков с внучкой просят уйти. Они безропотно исчезают. Но и нервы мои разгулялись не на шутку. Иду в соседнюю палату, поговорить с пациентами, порасспрашивать, что да как. Милая старушка мне рассказывает, как у них обстоят дела. Новые пациенты не приходят каждое утро, вовсе нет. Лежат в палатах по два-три дня и дольше. На операцию ежеутренне не забирают.

Я прозрела.

Иду в палату, в которую следом влетает сестра. И тут же раздается гневная и изрядно надоевшая мне голландская  тирада:

-Что вы себе позволяете? Пациенты считают ужасным, что вы входите к ним вечером в палату и задаёте вопросы.

-А почему меня поместили в палату, куда пациентов помещают на одну ночь до операции? В каких еще палатах такая ротация, как здесь? Вам известно слово  «ротация»?

Медсестра берет стул, садится у моей кровати  и искусно рисует на своей физиономии сочувствие.

-Да, я понимаю вас, но у нас во всех палатах люди.

-Неправда. Когда я поступила, у вас целая палата пустая была,  вон та, в начале коридора. И еще много свободных мест в других палатах. Но вы меня поместили именно в эту, предоперационную. Поступила я к вам в среду, моя операция будет в следующую  среду. Почему я должна жить в проходном дворе неделю? Ведь я поступала к вам для уточнения диагноза,  а не для срочной  операции, не так ли? Значит, и в палату меня нужно было помещать соответствующую.

Сестра начала  долго и настойчиво объяснять, почему так получилось. Я почти не вслушивалась. Сердце ныло, хотелось одного - покоя.

- Послушайте, вы можете мне говорить что угодно.  Но, скажите мне, разве в других палатах ротация такая же? Ведь нет?

Девушка еще что-то настойчиво говорила. Что - я уже не воспринимала от усталости и мне пришлось попросить  ее выйти из палаты...

Завтра была суббота. Я смогла спать до десяти часов. В десять утра ко мне вошла улыбающаяся, накрахмаленная, пахнущая свежестью делегация.

- Мы хотим принести вам наши извинения. Вы попали не по адресу. Если хотите, пройдемте с нами по отделению, выберите себе другую палату.

И я пошла.

Палат было достаточно, даже одно- и двухместных. Во многих из них лежали пациенты, поступившие позже меня...Бог с ними. В четырёхместную идти не было смысла - я в таковой  уже лежу. И, кроме того, как раз из моей, предоперационной, все ушли домой и возвратятся только завтра вечером. Два дня спокойной жизни - это много. В понедельник заберут и этих - моих новых соседей. Возможно, придет последняя волна сокамерников с семьями. Но уже в самый последний раз, потому что во вторник в Нидерландах празднуют день Освобождения, а в среду у меня самой - операция. Остаюсь в своей.

Следующие два дня были райскими: в палату, где я гордо восседала на своей кровати, входили по стуку в дверь. Никто не открывал ее бесцеремонно. Никто не будил, просыпалась сама, перед завтраком. Говорила сколько хотела по телефону, по скайпи.  Душа пела и вальсировала.

А в понедельник пришли  ушедшие  в пятницу на побывку.  Вернувшиеся - интеллигентные люди, с которыми было приятно пообщаться. Один из них оказался поэтом, всю ночь писал стихи в красивой дорогой кожаной тетради. Из новеньких поступила только бабушка Берта, тишайшее, запуганное предстоящей операцией существо, и всей нашей командой  мы спокойно дожили до дня операции.

Встреча с кардиохирургом

Знакомство с кардиохирургом произошло еще до разборок с моим местонахождением.

Сижу за прикроватными шторками в нашем «проходном дворе» и пишу. Наслаждаюсь хотя бы иллюзией одиночества. Слышу мягкие шаги и не обращаю на них внимания.  О спинку моей кровати стучат. Под шторой, слева от себя, вижу боковым зрением   потертые белые сабо, в которых ходит почти весь медперсонал больницы Святого Антония. Наверное, медбрат... Не открывая шторки, говорю:

- Одну минуточку,  только фразу допишу.

Сабо терпеливо ждут. Отдергиваю шторку. Стоит.  Невысокий молодой человек с приятным взглядом спокойных серо-голубых глаз:

- Я ваш кардиохирург.

Дальше следует имя-фамилия. Запомнилось только имя: Мартяйн (вариант имени Мартин).  Волшебное слово «кардиохирург» подбрасывает меня  на кровати. Честно говоря, человека этой профессии вижу впервые. И, уже стоя навытяжку, бормочу:

- Доктор, простите, я думала, это медбрат за чем-то пришел. Я тут пишу...В моем представлении, кардиохирурги это кто-то вроде космонавтов, их сложно встретить в реальной жизни...Где мы можем поговорить?

- Пройдемте в кабинет.

Следую за парнем по коридору и думаю тоскливо: « А не зарежет ли на фиг? Уж больно молод».

В кабинете говорю ему недипломатично:

- Вот уж не думала, что кардиохирурги такими молодыми бывают.

- Конечно, хирург должен быть старым, лысым и с пузом.

Cмеёмся оба.

- Доктор, правда,  все хирурги, с которыми  я имела дело, вернее те, которые имели дело со мной, были старше меня. Я растерялась. - И, вконец обнаглев, спрашиваю:

- Сколько вам лет?

- Тридцать семь. Но я давно оперирую самостоятельно.

Ощупываю Мартяйна взглядом. Спокойные  глаза, светлые волосы немного кудрявятся, внутренняя и ненавязчивая сила уравновешенного характера  чувствуется, настроен позитивно (видимо, успешен),  есть харизма. Энергия спокойствия передается мне и дышать становится легче.

- Простите, Мартяйн, я журналист и, наверное, слишком любопытна, но  все-таки спрошу: зачем вы пошли именно в эту профессию?

- Я хорошо учился в университете и мог выбирать. Мне нравится помогать людям, сердце - это главный орган.

- Ну да, и еще мозги.  Вы да нейрохирурги - космонавты в медицине.

Парень улыбается:

- Елена, если вы мне не доверяете, то можете заменить хирурга. Это не проблема.

-  Мартяйн,  давайте так. Я посоветуюсь с мужем и сыном и приму решение, ага?

Сошлись на том, что  он зайдет завтра.

Плетусь в палату. Открываю свой ноутбук  и вызваниваю сына по альтернативной телефонной связи. Рассказываю про Мартяйна, нажимая на то,  что уж больно он молод.

- Мама, - чётко говорит сын, - перестань трястись. Надо в конце концов доверять нашему поколению (сын на несколько лет моложе врача). Просто прими решение и доверься. Хирургу надо доверять.

А потом примерно то же самое сказал муж. Очень долго разглагольствуя на тему того, что моя операция давно стала рутинным, обычным делом в медицине.  И я решила соглашаться. В конце концов, молодой не значит плохой.

Операцию назначили на среду, на час дня.

Операция

И настал день Х. С утра не принесли ни поесть, ни попить, а принесли свободный голубой халатик выше колен на кнопочных застёжках сзади.  Облачили и велели ждать.

- А зачем, - пролепетала я, - я и так могу дойти, я себя неплохо чувствую.

Рассмеялись.  Тут так не принято и в операционную никто своими ногами не ходит. А перемещаются по-королевски - в личных кроватях, они тут все на колесиках.

Потом пришел муж, для ободрения меня.

К часу дня хирурги не управились (внеплановые, видать, поступили), за мной пришли  в начале третьего.

Мужу разрешили сопровождать до входа в операционную. Кровать повезли быстро, муж шустро побежал за ней. Трудно ему не было, он любит спортивную ходьбу.

У раздвижных белых дверей прощаемся.

- Ты не волнуйся, - говорю, - человек  я бывалый,  выживу.

А у самой душа где-то в пятках.

Сначала поставили мою кроватку в предбаннике.  Предбанник довольно внушительных размеров, освещается тускло. И вот я лежу среди пяти-шести страдальцев и смотрю вперед. А впереди  - двери в операционные отсеки. Там  - моё ближайшее будущее.  С народом общаться не хочется. Некоторые  в отключке после наркоза. Значит, после операции вывезут сюда же.

Через некоторое время подходит молодой улыбающийся парень и весело говорит:

- Я ваш анестезиолог. Привет. Ну что, поехали?

Киваю головой и улыбаюсь в ответ.

Завозят в небольшую комнату, ослепительно белую, залитую светом. Светильники сверху  включены и от них  комната еще более белая, до голубизны. Перекладывают с кровати на операционный стол, на хрустящие накрахмаленные пеленки. Кровать выкатывают  в предбанник.

Узнаю и  приветствую Мартяйна, хотя он, как и все, в маске. Спокойные серо-голубые глаза сдержанно улыбаются. Смотрю на команду. Мама дорогая...одна молодежь. Всем лет от двадцати пяти до тридцати с небольшим. В моём понимании, мальчики и девочки.  Два хирурга, два анестезиолога  и две медсестрички.  Анестезиолог готовится мне сделать укол в вену.

- Ребята, - говорю, - у меня вены плохие, очень. Вы не удивляйтесь если я начну петь, вернее мычать, потому что ни слуха, ни голоса у меня нет. Я не боюсь операции, я боюсь укола.

- Не волнуйтесь, мы осторожно, - успокоили.

- Если что, вы хоть меня разбудите потом, хорошо?

Улыбаются и вводят первый наркоз. Нет, не больно.  А дальше все исчезло.

...Такое впечатление, что на минуту потеряла сознание. Разлепляю веки. Вижу страдальческое лицо Янрика. Узнаю желтый приглушенный свет предбанника.

- Уже все, - говорит муж.

- Как все?

- А вот так, все. Операция длилась четыре с половиной часа.

Внутренне ахаю и пытаюсь почувствовать своё тело. Ощущение скованности.  В носу - трубочки, в руке -  игла, и что-то страшное в животе. Потом выяснилось, что в живот вставили четыре прозрачные трубки. И еще внизу трубочка, в уретре. Голова с трудом отрывается с подушки и тут же падает увесистой тыковкой. Сил нет ни на что.  Очень хочется пить.

-  Ты лежи спокойно, - говорит Янрик и кого-то подзывает.

Медбрат Марк

Сначала увидела маску и улыбающиеся голубые глаза. Маска сказала:

- Меня зовут Марк, я скоро отвезу вас в реанимацию, и буду там за вами ухаживать.

Имя его звучит по-польски: «Марек». Забываю, что в нидерландском языке часто между двумя согласными мелькает короткое «е» и задаю дурацкий вопрос:

- Вы поляк?

- Нет, голландец, - улыбается.

- Вы сказали Марек, я услышала в вашем имени гласную «е» и  подумала, что вы из Польши. Что я несу, какое это все имеет значение - происхождение, имя...

А ухаживать Марк начал еще в предбаннике. Сначала принес попить и велел сделать глоток. Меня вырвало.

Медбрат убрал и сказал, что пить мне пока нельзя, а можно смачивать губы водой.

Марк отвез меня в реанимацию. Над кроватью компьютер. На мне снова кардиограф и прикроватный аппарат фиксирует биение моего оперированного сердца.

Господи, никакие руки, даже материнские, не ухаживали за мной с такой осторожностью, как руки Марка! О, то были волшебные руки!  Нежно поднимали они мою тяжеленную, как будто свинцом налитую, голову, устраивая  ее поудобнее на подушке. Они мерили давление, не как руки сестер - те по пять раз в день  безразлично  сдавливают  руку манжетой почти до кости, так что корчишься от боли -  а аккуратно и совсем не больно. Руки сливали, пардон, мою мочу из мочеприёмника, обмывали  и обтирали меня. Подносили ложечки с питьем ко рту. Руки появлялись по первому моему зову, вернее, нажатию кнопки красного креста у кровати и делали укол обезболивающего.

И Марк говорил со мной как с ребенком, убаюкивающим тихим голосом.

Я спросила, когда из меня вынут все эти ужасные трубки.

- Это дренаж, не волнуйся. Чтобы лишняя  жидкость отходила. Их скоро вынут.

Марево. Полубред. Ощущение стерильности реанимации, буквальное и фигуральное: это не я, это не со мной...меня нет, а есть правила и сложная медицинская техника и я у нее в плену. В плену у многочисленных трубок, компьютера.  Но однажды я освобожусь... Постоянный полумрак ...успокаивающий голос Марка.

Однажды пустили Янрика. Я попросила его налить мне яблочного сока с двумя третями стакана воды. С жадностью выпила. Есть не хочется, да и нельзя... Вырвало соком. Прибежал Марк и сказал, что кроме воды ничего нельзя, да и то помалу. Вода так вода...то ли сплю, то ли не сплю...Янрик растворился и исчез. Может, приснился?

А потом руки Марка вынимали из меня трубки и иглы. Сначала вынули иглу из одной вены (в другой вене оставили), потом из уретры и это было огромным облегчением. На третий день вытянули четыре трубки из живота и я поразилась их длине... ранки зашили (нитки вынут потом). Боли не почувствовала, руки феи, вернее, фея Марка, сделали свое дело, как обычно, невесомо-легко.

Выздоровление

Всё когда-нибудь заканчивается, закончился и мой срок пребывания в реанимации. Меня перевели в палату в кардиологическом отделении. И снова я оказалась одной женщиной среди мужчин: их трое, я одна. Палата самая обычная, но хотя бы не проходной двор и шторку можно завести за кровать - закрыться.

На следующий день после дислокации пришел мой хирург Мартяйн, проведать. А меня подбрасывает на кровати  - так сильно сердце колотилось о грудную клетку.

- Что это, доктор? - спрашиваю. -  Я жить буду?

- Не волнуйтесь, будете. Это нормально после операции  шунтирования.

И заботливо улыбается. Улыбнулась в ответ.

...Со мной мой лучший друг - компьютер. Посмотрела фильм «Пеликан», о мальчике с греческого острова, который спас птицу. Фильм необыкновенный, чистый и добрый, и там много моря, а я жить без него не могу. «Вот такие фильмы надо смотреть после тяжелых испытаний»,  - подумалось тогда.

Запомнились два эпизода.

Однажды к нам привезли  новенького из реанимации, после такой же операции шунтирования.  Сестра обрабатывает ему шов на ноге антисептической  ярко-розовой жидкостью и нога выглядит как бы затянутой в розовый чулок. Сестра шутит:

- Ну вот, сейчас вы словно на гей-параде в розовых чулочках.

Я вполне лояльна, но мне не нравятся мужчины, вышагивающие по Амстердаму в париках, кружевных женских стрингах и бюстгальтерах, а также существа, ползающие на четвереньках  и гремящие цепями и ошейниками. Никогда не пойму, зачем люди выносят  интимные подробности  своей жизни на публику. Все это похоже на ряды средневековых уродов и калек, демонстрирующих  раны и гнойники, трясущих врожденными уродствами. Но у тех было оправдание - они были нищими и так зарабатывали себе на пропитание.

Поворачиваю голову на подушке в строну розовочулочного и обращаюсь к сестре:

- А вам нравятся гей-парады?

Говорю нейтрально, но сестра чувствует скрытую неприязнь. Ответ её по-голландски уклончив:

- Ну, это  бывает только раз в году.

- Да, но бывает же. Вам не кажется, что эти люди позорят себя, а также оскорбляют общественное мнение, потому что  люди нормальной ориентации должны на все это смотреть?

Сестра молчит и улыбается. Так же молча ретируется  со своими щипцами и ватными тампонами...

Нет, не понять мне голландский менталитет. Всё что ни происходит в их стране, всё хорошо. Лишь бы «в доме было тихо». Но ведь это их страна и она у них одна.

О голландской вежливости

А вот еще один эпизод  Нахожусь в туалетной комнате. Слышу: со стороны коридора кто-то входит  в палату и спрашивает меня.

Вынуждена громко сказать, где я.

- Я вам поесть принесла, - говорит медсестра, тоже громко.

- Хорошо, поставьте на тумбочку.

- Как у вас дела с туалетом? -спрашивает сестра.

В голландских больницах  пациентам задают этот вопрос  по нескольку раз в день.

- С этим делом все в порядке.

- Ешьте на здоровье! - кричит сестра  с той стороны туалетной двери, выполняя свой сестринский долг, и удаляется.

Йос и отдельный бокс

История о  том, как  я оказалось в люксе, вернее, в отдельном боксе, а ещё вернее,  в заточении класса люкс,  произошла уже после операции,  через полтора, примерно, года.

Со стороны  коридора на дверях  моего бокса  было написано: “strikte izolatie!”, что значит: «строгая изоляция!»

Что ж я  такая нерасторопная, подумалось тогда? Когда меня в полубессознательном состоянии забрали в больницу, надо было сразу сказать, что чуть больше двух месяцев назад  лежала в московской больнице. Оказывается, в Голландии принято всех, побывавших  в больницах запредельных стран в течение полугода, прятать в изолированные боксы, делать анализы и отпускать только в случае отсутствия чужеземных бактерий.  Вот сказала бы об этом  в пятницу, когда меня забирали, и тогда меня сразу отвезли бы в отдельный номер-люкс. Тем более, меня рвало в скоропомощной машине и дома, откуда меня стащили по лестнице с третьего этажа, как куль с картошкой. Тащил, кстати, муж. Двухметрового роста  медбратья  стояли и смотрели. Тогда еще никто не знал, что у меня случилась аллергия на бета-блокатор. Поэтому попала я не в свое сердечное отделение,  а в желудочно-кишечно-печеночное, зато в свою родимую лечебницу, в Сант-Антониус. Отделение, кстати, обновленное и в комнатах живут по двое.

Сначала поселили с почти девяностолетним Йосом. Йоса прооперировали  и выглядел он не лучшим образом: опутанный проводами, с пластиковыми прозрачными мешками продуктов собственной жизнедеятельности, болтающимися у ног при  ходьбе.

Но Йос оказался крепким парнем и хорошим человеком, и я ему простила всё:  свирепый кашель по ночам и шарканье тяжелых ботинок (родственники не позаботились о домашних тапочках), громкие разговоры по скайпи  с австралийскими родственниками и жуткие мешки у ног. Корабельный инженер на пенсии, похоронивший в прошлом году любимую жену и так не смирившийся с потерей,  борец-Йос, сразу после ее ухода поднял на ноги больницу, в  которой та умерла, потом больницу, в которой ей делали ангиографию коронарных сосудов, и кажется, всю систему голландского здравоохранения. Правды он не добился - голландские врачи умеют выгораживать друг друга. Ему методично присылали отписки типа: «такого-то числа вашей жене сделали следующую процедуру» и так далее. На самом деле его жена, как я догадалась, послушав его рассказы, умерла из-за процедуры стенирования. Что поделать, врачи скрывают  риски, а факт остается фактом: люди умирают от спровоцированных шастаньем металлического усика по венам тромбов (сгустков крови) или холестериновых бляшек, которые имеют свойство отрываться  и с током крови  пронырливо вплывать в нежные ткани печени, легких, мозга... Жена Йоса поплатилась почками, в которые попали холестериновые бляшки. Ее пытались спаси диализом. Йос в свои 86 лет возил жену на диализ еженедельно, но не спас. Умирала она в нашем Зэйсте, в обычной районной больнице, куда сама захотела пойти, чтобы не умереть дома и тем самым избавить мужа от страданий. Они любили друг друга и не успели  поехать к дочери в Австралию, куда собирались...

У Йоса упрямый и тяжелый взгляд морского  волка, морщинистые крупные квадратные  веки, а в углу правого глаза тонко блестит микроскопическая, не для такого лица изготовленная, слезинка.  Чем же ему помочь?

Два дня мы сидели с Йосом за одним  столом, ели завтраки, ланчи, обеды (когда я  сумела вставать и  начать есть). И говорили. Он рассказывал, неторопливо разматывая длинную леску  своей непростой жизни. На вопрос, сколько  у него детей, он сказал в день знакомства, что трое: сын, рядом с ним, в Зэйсте (потом я его увидела в палате, вместе с женой и детьми), дочка в Австралии и младший сын в Америке.

На второй день Йос посмотрел на меня, подумал  и признался:

- А ведь мой младший умер. Умер в Америке, давно, когда ему было двадцать семь лет. Он был дизайнером одежды, работал с певицей Джесси Норман, был ее костюмером. Посмотрите в интернете  - Норман мировая знаменитость.

И я снова онемела. Чем помочь Йосу?

- Het leven... (жизнь...), - вырвалось  у меня.

А потом Йосу полегчало. Мы старались говорить о житейских вещах, о погоде, политике (совсем немного и очень осторожно) и балете. Йос, оказывается, давно влюблен в балет, очень хорошо знает наш, русский, преклоняется перед ним и пришел в полный восторг, когда я сама, без наводки, рассказала ему про Соню Гаскел, русскую еврейку из Волковыска, создавшую после второй мировой войны (на которой кстати,  уцелела только потому, что ее вывез из Франции состоятельный голландец) нидерландский балет с нуля. Йос  с уважением отнесся к моим занятиям стихами и ни разу не запротестовал, когда я уходила в компьютер, отрываясь от  реальности, хотя ему очень хотелось продолжения банкета, то есть разговора. А какая в жизни самая большая роскошь? Правильно, роскошь человеческого общения, что не мной было сказано.

На третий день нас расселили. Йоса увели в палату, где оказалось много живых цветов и симпатичные соседи и я тихо порадовалась за него. А меня сослали  в бокс - за московские  больничные четыре дня в конце октября и за предполагаемый вирус Путина на моей красной шерстяной водолазке.

Итак я одна. Ни храпа по ночам, ни кричащих в мобильные трубки стариков, ни противных соседей, молча осуждающих  мой акцент и вперенный в компьютер взгляд. Ни криков, ни стонов, ни туалетов, которые нужно с кем-то постоянно делить и которые иногда оказываются описанными, а тебе их нужно мыть, до того, как туда сходить; ни занятого кем то душа, именно в тот момент, когда он нужен именно тебе. Ни орд родственников, сидящих в палате сутками.

Я одна, слава Богу. Туалет, душ, стопка белых хрустящих полотенец в шкафу,  даже аппарат для измерения давления - все только мое, личное. После роскоши общения самая большая другая роскошь - это одиночество в больнице. Теперь я это точно знаю.

Ко мне приходят милейшие сестры в спецодежде: в желтых полупрозрачных хитонах, в масках,  шапочках и синих перчатках. Лиц не видно. Глаза улыбаются.  Врачи являются в таких же хитонах, в шапочках и масках. Санитарка раз в день выносит подносы  с тарелками и убирает, так и хочется сказать, номер.

Один раз меня вывезли на компьютерную томографию. Ехала по коридорам  с шиком, на собственной кровати,  управляемой двумя сестричками,  Янникой и Бригиттой, только балдахина не хватало и опахала. Но маску и на меня нацепили, охраняя от  меня свою больничную планету, «чтобы не надышала».

Анализы  все еще не готовы, томография не описана, а я и не тороплюсь.  Сижу. Смотрю в окно, пишу вот эти заметки. Сегодня в широченной, во всю стену панораме окна появилась радуга. Она, текла долгой струей из одного угла окна в другой,  нежно, серебристо переливаясь на фоне  темнеющего серо-синего неба на подкладке негустых облаков. И Саша Лысенко, знакомый литератор из Австрии написал мне сегодня на фэйс буке, что радуга - это дорога к счастью. А значит, можно помолиться за душу любимой жены Йоса, обретшей год назад  покой на небесах, там, над радугой, за самого Йоса, за близких и дорогих, живущих там, где летают чужеземные для Голландии бактерии, и за себя (Господи, не оставь ни меня, ни Йоса, будь так добр). Можно загадать желание и поверить, наконец, в счастье, которое, как знать,  не обойдет и  меня стороной.

Передержали

Мне стало нехорошо, начала задыхаться. Пришлось записаться к домашнему врачу и поплестись в «практяйк», чтобы рассказать о самочувствии и попросить медицинской помощи.  И вот уже через день мне  позвонил домашний врач с благой вестью.  Он договорился с отделением скорой помощи  в той самой больнице святого Антония о том, чтобы меня срочно посмотрел пульмонолог, вынес вердикт и если надо, госпитализировал. Он не обещал, что это будет мой лечащий специалист, но, в любом случае,  пульмонолог. Что уже хорошо - больница серьёзная и туда кого попало не кладут.  Тем более, там не работает кто попало. Но я как раз их пациент и операцию мне делали именно там.

Надо сказать, что тем летом мне стало резко хуже со здоровьем:  начала задыхаться, пешком ходила по этой причине мало, плавать дольше чем на пару-тройку  метров не могла - в лёгких снова захлюпало.  Приехав в Голландию, бросилась к телефону и договорилась о встрече с моим лечащим пульмонологом. Но  только на 19 июля. А ждать более трех недель уже опасно... Домашний врач ускорил процесс.   Поскольку я не умирала, то пришлось туда ехать самим. Сели с  Янриком в машину, примчались в Ньювехэйм. А туда приезжают и приезжают амбулансы  - машины скорой помощи,  а из них пациентов выносят на носилках и вносят в отделение без очереди. Ну понятно, если кто-то умирает, то  его нужно спасать. Мне измерили уровень кислорода в легких, вроде жить можно. Померили давление и объявили, что будут делать рентген.

- Зачем? - вопрошаю я, - в пятницу  уже сделали.

- Так надо, - отвечают.

А я думаю: моим лёгким это совсем не надо, два рентгена подряд -  ненужная нагрузка на мой и без того не сильный  организм. Всё дело в том, догадываюсь, что домашний врач не сумел прочитать рентгеновский снимок, объявив  что изменений с января нет.

И  отправляют  нас  в предбанник, то бишь в холл. Там сидят люди и их довольно много. Сидят тихо, никто не задыхается, никаких болей не испытывает, судя по улыбкам на лицах. Мы, как и все,  сидим смирно, листаем журналы, пьем чай... час сидим, два, три... Янрик начинает терять терпение.

За это время  в наш стеклянный аквариум  был запущен лишь один пациент, испытывавший неподдельные боли. То был молодой араб  с иглой в руке, по-моему, обкурившийся наркотиками. Он был приведён женой, катившей перед собой  коляску с младенцем. Мужчина мелко  подёргивал  правой ногой и тихо стонал. Его жена налила стакан воды, ловко сунула ему в рот обезболивающую таблетку и дала запить. Их ребёнок начал покрикивать и семья удалилась в соседний предбанник за стеклом, там было поменьше народу. Мужчина растянулся на скамейках, стоявших в ряд и затих.

Потом приходили разные люди, их почему то забирали в срочную помощь раньше меня.

...После трёх часов сидения на нарах я призадумалась: «А что я собственно тут делаю?» За это время я могла бы чего-то написать, отредактировать, перевести, пыль в комнате вытереть, в конце концов сварить суп... Смотрю на мужа, а у него на лице написано вековечное голландское терпение. Иду к регистратуре.

- Девушка, - говорю, - скажите мне на милость, а что я тут делаю? Это скорая помощь?

- Да, -  отвечает с улыбкой девушка.

- И вы считает это нормально, что вот  уже четвёртый час мне не  могут оказать никакой помощи, а не то что скорой. А если я у вас тут умру?

Девушка  звонит в  дебри клиники.

- Госпожа, - говорит, -  у нас много пациентов, мест не хватает, для вас готовят место.

- Какое место?

-Чтобы вас врач посмотрел, нужно место. Не в коридоре же...

- Девушка, милая,  для того чтобы меня врач посмотрел, нужно рентген повторить и биохимию крови сделать. Для этого существуют рентгенкабинет и комната для забора крови. Не надо мне места под вашим  не взошедшим  за три часа медицинским солнцем. Помощь окажите, скорую. Меня же врач мой не просто так к вам отправил. Я не мебель тут у вас изображаю.

Девушка лопочет  что-то вроде «ждите ответа».

Возвращаюсь в  наш холл. У нас  заметно движение «срочных» пациентов, но вот почему-то никак не забирают меня и еще одного старичка-старожила с иглой в руке. Старик выглядит не очень - еле двигается, но сидит тихо. Жена старожила говорит,  что они ждут приёма уже четыре часа (!). Народ отпускает шутки. Мне в голову приходит рассказ Чехова о том, как некто прибежал ночью к земском врачу, потому что тётка его умирала. Земский врач целый час вставал, чистил зубы, полировал ногти, искал калоши  - потому что грязно на улице - и когда дошел до тётушки просящего господина, та благополучно скончалась. Пытаюсь шутить по-голландски, Янрик тоже подбадривает двух стариков. Забирают пришедших до меня, забирают всех пришедших после меня. Наконец-то забирают даже тихого  старичка с его многострадальной женой, ходившей  как и я в регистратуру разбираться.

Снова не выдерживаю и бреду в регистратуру. И...неожиданно для самой себя начинаю орать:

- Если вы меня не возьмете немедленно на осмотр, то завтра я подаю на вас в суд. Что это за скорая помощь, которую не могут оказать вот уже четыре часа?!

Секретарша бледнеет, куда-то  снова звонит под аккомпанемент хлещущих из меня  эмоций.

Возвращаюсь к Янрику в пустой холл.

 Двери очень скорой медицинской помощи распахиваются и для меня. Но у меня уже истерика. Я продолжаю орать. Захожу в автоматически раздвижные  двери, плохо соображая, как я выгляжу. Домашнее, оно же пляжное африканское платье надето наизнанку (так торопилась в скорую помощь), сверху шерстяная толстая кофта, на ногах шлёпанцы, растрепанная, орущая,  угрожающая судебной расправой, издёрганная немыслимым  отношением...

 Мне указали  на дверь.  С той стороны.

- Хорошо, - говорю. - Я уйду. Но вы обо мне еще услышите.

Автоматические двери захлопнулись за спиной...

Дома меня ждала подруга, которой мы оставили ключ в соседнем магазинчике.

От голода нам с Янриком  свело животы. По дороге домой купили бургеры и Цезарь-салат в Макдональдсе. Есть начали уже в машине.  Никогда еще бургеры не казались мне такими вкусными. Наверное, потому что я попросила приготовить мне без сыра. Без опротивевшего  голландского сыра.   

Завтра осмотр у кардиолога. Ну, у неё если и придется подождать, то не более часа, как правило минут тридцать-сорок. А главное: она человек неравнодушный.

На следующий день позвонил ассистент домашнего врача, поскольку домашнего врача не было на работе.

Он охарактеризовал вчерашний случай как “vervelend”,  что дословно означает «противный», «ужасный». Я сказала, что это не столько противное, сколько подсудное дело.

 Ассистент предложил мне урегулировать ситуацию и...снова поехать в «скорую помощь».

Я засмеялась и положила трубку.

Морковка для лошади Синтер Клааса

В тот год мы вернулись из Беларуси вымотанные.  Поехали мы туда, чтобы поставить памятник моим родителям. Дела не клеились... Нас несправедливо и без предупреждения выставили из квартиры, хотя мы были примерными, тихими и чистоплотными квартирантами и заплатили немалые деньги за съём, потом мы очутились в какой-то жуткой вонючей квартире, заплатив вперед, - надо же было где-то жить до завершения намеченных дел, а когда выставляют за дверь одним днём, жильё найти трудно. В последнюю неделю мы съехали из той cлучайной  конуры  в гостиницу «Орша», где можно было жить. На памятнике местные умельцы выбили ошибку в тексте и пришлось задержаться в городе - менять надгробную плиту, спасибо, что это произошло за счет фирмы. В тот месяц пришлось разбирать и сортировать  вещи из родительского дома, которые мы, после прошлогодней продажи фамильного гнезда, хранили в пяти домах наших друзей и успели по приезде свезти в самую первую съёмную квартиру, откуда нас выперли и мы были вынуждены перевозить всю  кучу с места на место. Самое ценное, что предназначалось на вывоз, сложили в прицеп  - он у нас закрытый, что-то продали сразу, что-то свезли к подруге, которая вызвалась распродать вещи в мое отсутствие. Шины прицепа, кстати, были проколоты еще при въезде в Оршу, а прицеп у нас нестандартный, старый, и мы с огромным трудом добыли ремкомплект. Заодно починили прохудившийся кузов -  спасли местные автослесари. В общем, хоть и справились со всеми делами, но намучились  изрядно.

В Орше я чувствовала себя плохо. Мы сходили к очень хорошему врачу - лучшему специалисту в городе. Ею оказалась женщина-врач, Татьяна Владимировна Юревич. Она проверила мои медикаменты и пришла в ужас: оказывается, я принимала, среди всего прочего, таблетки, совершенно мне противопоказанные и резко понижающие мое, и без того низкое, давление. Обследовав меня (ЭКГ, ультразвук сердца, биохимия крови, рентген), Татьяна Владимировна выписала мне правильную схему, и, забегая вперед, скажу, что ее схема была безоговорочно принята и подтверждена голландским врачом.

Встреча с голландским кардиологом была назначена заранее и должна была состояться почти сразу по приезде. Мы были уверены, что врач изменит схему лекарств и отпустит меня с Богом, и  тогда мы с лёгкой душой поедем на бархатный сезон в Испанию - отдыхать от белорусских приключений и стрессов. Мы даже заказали авиабилеты на Аликанте, на 25 сентября.

До встречи с врачом я должна была повторить все оршанские обследования по новой: ультразвуковое исследование сердца, рентген легких, ЭКГ, кровь. Я быстренько пробежала привычный круг и предстала пред светлыми очами уже голландского кардиолога.  Жизнерадостно улыбаясь, менеер Хартог сказал:

- Елена, вам предстоит новая операция и её надо сделать как можно быстрее. У вас аортальный стеноз.

Я заплакала:

- У меня билет куплен в Аликанте, я на море хочу, устала очень...

Хартога мои слезы не тронули. Он объяснил мне, что три из четырех клапанов текут, ремонтировать надо в первую очередь аортальный, а это немного сложнее, чем замена сантехнической прокладки в кране.

- Елена, у вас увеличивается сердце (это мне объяснила еще в Орше Татьяна Владимировна). Операция шунтирования не принесла особых плодов и изменений к лучшему, на которые мы надеялись. Аортальный клапан надо немедленно оперировать, иначе вы можете скончаться в ближайшие два года. Шансов у вас пятьдесят на пятьдесят.

Слезы мои лились не переставая (кто бы починил клапан, отвечающий за них?) - прощаться с жизнью в пятьдесят восемь лет как-то не входило в мои планы, - слишком тяжелой оказалась моя бурная молодость, а также зрелость, перемолотые жерновами отечественной перестройки, чтобы, только-только зажив нормальной жизнью, сказать ей «тот зинс» (до свидания, по-голландски).

Харт - по-голландски «сердце». Кардиолог с символической фамилией Хартог выписал мне направление в утрехтскую клинику UMС, название которой расшифровывается как Университетский медицинский центр. Это академическая клиника, попасть в которую очень трудно, а мне туда - прямой путь, потому что случай мой сложный. Там трудится группа кардиохирургов в так называемой TAVI-team, команде, которая специализируется исключительно на замене аортального клапана, и, судя по разъяснениям Хартога, они так на этом деле поднаторели, что у них почти не бывает негативных результатов, а сама операция похожа на незначительную процедуру. В районе паха делают маленький разрез,  в паховую вену вставляют катетер, на кончике которого находится нечто, напоминающее перьевую ручку или крошечный бутон тюльпана. Движение катетера видно на экране компьютера, процедура под контролем. Катетер движется к сердцу, заходит в прохудившийся клапан, кончик ручки-бутона раскрывается, являя искусственный аортальный клапан, затем клапан отделяется от доставившего его в сердце катетерного бутона и устанавливается вместо натурального, а лепестки износившегося натурального клапана прижимаются к стенкам сосуда. И все дела. Искусственный клапан изготавливают из свиного хряща, подбитого тонкой металлической сеткой.

В общем, плакал мой авиабилет к морю... Янрик утешал, говорил, что поездку можно и перенести, а в Альмерии можно и до середины ноября плавать. Так-то оно так, но, во-первых, море может остыть и раньше, а во-вторых, в Альмерии можно, конечно, круглый год наслаждаться морскими купаниями, но только совершенно здоровым людям, к категории которых я, увы, уже давно не отношусь...В середине ноября и даже в конце октября мне холодно заходить в воду, потому  что у меня нарушен теплообмен.

Пришлось покориться злой судьбе. Двадцатого сентября мы появились в главном здании UMC и зарегистрировали меня в качестве пациента. Академические медики  заставили меня снова  пробежать привычный круг и я, как цирковая лошадка, подстегнутая хлыстом жокея - читай: страстным желанием попасть на Средиземное море до того, как оно окончательно остынет, бодро его пробежала: биохимия крови, моча, кардиограмма, эхо. Все это приходилось делать в другой клинике - Diaconessenhuis, мечась между Утрехтом и Зэйстом: эта клиника, попроще, имеет филиал в нашем Зэйсте, где мы живем, и еще в городке Доорне,  а главное здание находится в Утрехте. «Академики» очень долго рассматривали мои анализы (это объясняется тем, что пациент направлен на операцию в  одну клинику, а анализы делает в другой, и эта другая не спешит передать результаты основной клинике, а основная не спешит их попросить) и порешили отправить меня на  ангиографию. Как мне объяснили, для того, чтобы посмотреть, не сузились ли мои  коронарные сосуды за четыре с половиной года, прошедшие с операции шунтирования. Очередь на ангиографию в  UMC, сказали секретари, гигантская и, если в нее встать, то можно прождать нужных обследований до скончания света. Такие сроки меня никак не устраивали и мне выдали направление на ангиографию снова в Diaconessen, или, как кличут эту больницу в народе - «Дьяк». Ангиографию мне назначили аж через месяц и я снова заплакала, похоронив надежду искупаться в бархатном сезоне-2018. Конец сентября, ангиографию сделают только в конце октября, когда же назначат операцию?..

Ангиография была назначена на двадцать второе октября, и хотя в моей жизни она была уже четвертой по счету, меня трясло от испуга. Это очень малоприятная процедура, скажу я вам! Все зависит от рук врача: если рука легкая и опытная, особенно больно не будет, но никогда не известно, чья и какая рука будет совать тебе в вену на запястье металлический усик и вести его прямо в сердце! Процедуру ангиографии проводят стационарно, в дневном отделении больницы, и,  если исследование прошло удачно, выписывают уже через пару часов.

В больнице меня переодели в знакомый синий халатик с пуговицами на  спине - в таких халатиках пациентов спроваживают в операционную, а для затравки принесли таблетку транквилизатора для успокоения  моей никудышной нервной системы. Обещали, что ангиография будет проведена опытным врачом по фамилии Гротхаус. Таблетка успокоила меня довольно быстро, мои разгулявшиеся эмоции притупились, мне как-то стало всё равно и даже комфортно. Наступило безразличие с присовокуплённой  к ней эйфорией. Я даже задремала на выделенной мне койке...

Но час икс настал и меня доставили в операционную на кресле-каталке. У стола суетились сестры. Продезинфицировали руку и... тут я поняла, что не «опытный врач Гротхаус» будет меня исследовать, а молоденькая врач-стажер, показавшаяся мне медсестрой... Гротхаус сидел за стеклянной перегородкой и давал ц.у. стажерке. Протестовать было поздно, я попала как кур в ощип... хорошо, хоть таблетку дали вовремя, иначе я бы сползла со стола и сбежала. Стажерка работала неплохо, больно поначалу не было. Но когда металлический усик попал в сердце, стало реально больно и я захныкала. Слезы сами собой полились из глаз, лоб вспотел... Сестра, стоящая слева от меня, вытирала мне лоб марлей и утешала: «Потерпите немного,  уже почти все посмотрели, скоро закончится». С трудом удерживаясь от рыданий, я  скулила и просила подержать меня за свободную руку...

Экзекуция закончилась, усик, которым меня пытали, с тихим металлическим свистом вышел наружу и я вздохнула. Вену крепко зажали, запястье заключили в тесный пластиковый зажим. Гротхаус сказал мне из-за перегородки, что у него для меня хорошая новость: коронарные сосуды не сужены, чему я обрадовалась как смогла - отходила от пережитого. Сотрудница отделения усадила меня в кресло и отвезла в палату, где уже ждал Янрик.

С двадцать второго по двадцать девятое октября - целую неделю! -   я ждала хоть какого-то известия от «академической команды» - TAVI-team, которая займется наконец моим клапаном... напрасно. Когда ждать надоело, я позвонила  в университетский центр.

- Простите, но мы не знаем, кто вы, - сообщила мне секретарь клиники.

- Как это кто?... Я ваш пациент, ожидаю очереди на операцию, была от вас направлена в «Дьяк» на ангиографию...

- Я проверю данные, мы обязательно свяжемся с вами.

Через два дня мне на самом деле позвонили из университетской клиники и сказали, что моя фамилия счастливо отыскалась в списке ожидающих операцию по замене аортального клапана и что со мной должен связаться мой лечащий кардиолог Хартог.

Хартог меня, похоже, забыл, поскольку не позвонил, и никто из двух кардиологий не позвонил.  Что ж, «спасение утопающих - дело рук самих утопающих» - завет Остапа Бендера  я помню всю жизнь и принялась снова названивать, для начала в клинику, в которой трудится Хартог - в  Дьяк. Мне сообщили, что мой лечащий кардиолог находится в отпуске до 12 ноября... Вот те на! - пациентку в отпуск не пустил, а сам поехал, бросив её, то есть меня, на произвол судьбы! Оршанские мытарства, пропавшие билеты в Аликанте, за которые, кстати, денег не вернули, многочисленные анализы и заборы крови из вены, ангиография эта чёртова, выполненная не вполне умелой стажеркой - на фига все это?  Мои часы тикают, клапан как тёк, так и течет, и где же та немедленная операция, на которой так упорно настаивал врач, сбежавший в отпуск?! До сих пор я не видела хирургов, общаюсь с секретарями, которые футболят меня как хотят!

Позвонила в UMC, спросила  что мне делать. Прозвучал стандартный ответ: «Ждите ответа». Как же я устала общаться с бездушными роботами - секретарями...

Через два дня прозвучал звонок. Мне назначили еще одно исследование - по-голландски называется добу-стресс, а по-русски не знаю как.  Эта процедура попроще, чем ангиография, но нужно снова на полдня отправиться  в Дьяк, в то самое дневное отделение... Суть процедуры в том, что врачи, при помощи инъекции, приводят сердце в состояние стресса и наблюдают его реакцию. Я до сих пор не знаю, в чем смысл этой процедуры и зачем эта информация  кардиохирургам, но давно изучила повадки голландской медицинской системы, бессмысленной и беспощадной. С системой спорить бесполезно - приходится идти свою «виа долороса» до конца. И самое тяжелое в этом пути - непонятные и долгие паузы, похожие на закрытые повороты дороги, за которыми тебя неизвестно какие сюрпризы поджидают.

Добу-стресс мне провели и назначили встречу с Хартогом на двадцатое ноября.

Двадцатого ноября отдохнувший и загоревший  Хартог улыбнулся мне лучезарной улыбкой. Он организовал встречу с представителем хирургической команды на пятое декабря и попросил врачей назначить мне компьютерную томографию.

- Не волнуйтесь, вам назначат операцию на середину декабря, - заверил Хартог.

Пятого декабря в Голландии празднуют Сантер Клаас. Истоки праздника относятся к святому  Николаю Мирликийскому (Клаас или Николаас -  это голландский вариант имени Николай), но сам праздник ничего общего с жизнью святого не имеет. Это всенародный детский праздник. Дети свято верят в то, что в этот день в гавань города Флиссингена  прибывает из Испании корабль со Святым Клаасом  на белом коне и с помощниками - негритятами Питами (у всех помощников одно и то же имя). Клаас триумфально сходит с корабля, вернее, съезжает на лошади по трапу и в сопровождении негритят разъезжает по стране, одаривая детей подарками и сладостями, а для непослушных ребятишек у него припасены розги. Задолго до наступления пятого декабря дети стараются вести себя хорошо, не раздражать взрослых, тщательно готовить уроки, а накануне пятого декабря они подвешивают к каминам чулки или носки для подарков и оставляют морковку для лошади Клааса. Считается, что Пит спускается ночью через дымоход, забирает морковку и оставляет подарки в чулочках. Понятно, что роль невидимых  Питов исполняют родители, пока дети спят.

Пятого декабря вся Голландия высыпает на улицы городов и деревень, по главным улицам идет шествие - актёр, наряженный Синтер Клаасом - это всегда представительный пожилой человек с длинной, абсолютно белой кучерявой бородой, в остроконечном красном головном уборе с крестом и в красной мантии  едет на белом коне и машет рукой в белой перчатке. За ним, пританцовывая, бегут черные кудрявые  мальчишки - их всех зовут Питами, одетые пажами, с крупными «золотыми»  серьгами в ушах и раздают  детям  налево и направо конфеты и сладости в обертках. Они же разбрасывают конфетти. За Питами может идти оркестр духовой музыки, танцовщицы и танцоры, все зависит от организаторов праздника и от того, какими  творческими коллективами располагает населённый пункт. Голландия ликует!

Вот и я решила возликовать пятого декабря вместе со всем голландским народом, но не на улице, а в академической клинике UMC. Но позабыла положить  к нашему камину морковку. Подарок в виде назначенного времени операции в чулок не положишь...

В день Синтер Клааса, в назначенный час мы оказались в роскошной клинике UMC. Современная клиника, залитая светом, с открытыми галереями, большими внутренними холлами - дворами, великолепными люстрами и  мебелью в стиле модерн, была украшена натуральными ёлками, венками-«крансами», и все это великолепие переливалось игрушками и серебряными ёлочными гирляндами. Клиника пахла хвоей и хорошим кофе. Посетителей было немного, Голландия праздновала и только такие бедолаги-неотложники (на последнем слове так и хочется саркастически улыбнуться) как я,  явились в клинику, понятно, что не праздновать. Впрочем, я пришла почти что праздновать  - узнавать дату операции.

В тот день я впервые увидела хирурга их команды TAVI. Звали его доктор Леендерс и меня поразило его молодое лицо в сочетании с совершенно седыми волосами. «Что же он так поседел? Может, не такая это простая операция, какой мне ее расписали? Может на такой работёнке любой поседеет?»

Я улыбнулась врачу и вопросительно на него посмотрела.

- Видите ли, - начал Леендерс, - мы не можем назначить вам  дату операции.

Я просто физически почувствовала как моя нижняя челюсть отяжелела, а лицо вытягивается и оседает куда-то к полу.

- Вам придется еще сделать компьютерную томографию и принести заключение пульмонолога.

- Нет уж, доктор, - сказала я, - вы уж назначьте мне дату операции, мне сказали, что оперироваться надо безотлагательно. А зачем мне компьютерная томография, если я прошла ангиографию и стенки коронарных сосудов не сужены? А пульмонолог зачем?  Как он может повлиять на замену аортального клапана, он же мне лёгкие не заменит?

- Видите ли, - повторил Леендерс, - КТ полагается делать по протоколу, а заключение пульмонолога нам нужно, потому что у вас астма и мы должны понимать, в каком состоянии у вас легкие.

- Что же, даты операции вы мне не назначите?

- Не можем. Сначала запишитесь на КТ и к пульмонологу. У нас на КТ большая очередь, лучше сделать в Дьяке.

Немая сцена продолжалась недолго.

- Доктор, вы же знаете, что связь между двумя клиниками никуда не годится. Все переговоры приходится вести с секретарями, а они вечно не в теме. Вся эта история может сильно затянуться, а у меня «сито» - срочность.

Стоит ли говорить  о том, что мои слова не были услышаны, а слёзы не были увидены -  Леендерс на уговоры  не поддался. Ни на мои, ни на Янрикины.

Домой мы вернулись мрачными. Настроение не подсластила даже шоколадка в виде буквы «Е», подаренная мне Янриком. Есть такой милый обычай в Голландии - на Синтер Клаас дарить шоколад в виде первых букв имен близких и родных.

Звонить в поликлиники было бессмысленно - в праздник секретари разошлись раньше обычного...

И тогда я позвонила Питеру Хаансу.  Питер - наш друг, адвокат на пенсии и мы стараемся его понапрасну не беспокоить. Несколько лет назад его с разрывом аорты, прямо с обочины дороги, забрала неотложка. Питера спасли - немедленно прооперировали и с тех пор он живет, как и я, на таблетках. Во многом наши таблетки совпадают: та же продакса, тот же аллопуринол и всякое такое прочее. Питер поднял трубку.

- Питер, - как можно спокойнее сказала я, - прости, что беспокою. Вот, не знаю как решить одну проблему.

Вкратце я изложила Питеру свои мытарства и спросила совета: стоит ли жаловаться и куда писать «телегу».

Надо сказать, что Питер человек умный, бывалый пациент к тому же, и плохого не посоветует. Он живет в другой части Голландии, в городе Берген-оп-Зоом и связан с другими клиниками. Писать телегу на врачей  он меня отговорил, хотя поразился неслыханным «скоростям» утрехтских лекарей, и посоветовал дождаться завтрашнего дня и немедленно добиваться даты КТ и встречи с пульмонологом. Питер, кстати, знал то же самое, что уже знала я: обычно пациентов, нуждающихся в операции замены аортального клапана  обследуют за две - максимум три недели и кладут на операционный стол. Моя ситуация какая-то дикая для отдельно взятых Нидерландов, но зацикливаться на этом никак нельзя.

Что было дальше, понятно: я позвонила в Дьяк, компьютерную томографию мне сделали быстро, а встречу с пульмонологом назначили на двенадцатое декабря.

К своему пульмонологу - доктору с франкозвучащей фамилией  Лимонард, которого я за глаза называю Лимонадом, я пришла, пройдя все лёгочные тесты. Села на стул перед ним и начала жевать шарф, чтобы не разрыдаться. За меня ораторствовал Янрик.

- Все понятно, - сказал невозмутимый Лимонад.-  Они хотят получить на операционный стол совершенно здоровых людей, а так не бывает.

На этих словах  «мою плотину прорвало», как говорят голландцы, и я зарыдала в голос, укутывая лицо шарфом, чтобы не сильно пугать Лимонада и Янрика.

- Мефрау, мефрау, - начал меня успокаивать Лимонад. - Вы не плачьте, у вас все неплохо с легкими. Я вам сейчас выпишу нужный документ о том, что вам  можно делать операцию.

Получив драгоценную бумагу от Лимонада, я начала звонить в секретариат UMC ежедневно и спрашивать, когда мне назначат день операции. Я звонила бесстыдно и нагло, и  муки совести не одолевали меня за ежедневный трезвон. Скоро меня начали узнавать по голосу все секретари отделения кардиологии. Наверное, им очень хотелось меня послать, но система, мурыжащая бедолаг-пациентов, не позволяет секретарям хамить ни  при каких обстоятельствах. Очень скоро кто-то из секретарей, замученных мной, выбросил белый флаг:

- Мефрау, я обязательно переговорю с TAVI-team и сообщу вам дату операции.

Семнадцатое декабря, восемнадцатое, девятнадцатое, двадцатое - дни мелькали впустую... Голландия готовилась к Рождеству, а известий всё не было.

И  я снова начала звонить, теперь уже дважды в день. Одновременно написала телегу на UMC и попросила Янрика отредактировать текст письма. Янрик упорно отговаривал отправлять его в Министерство народного здравоохранения и спорта - так оно называется в Нидерландах, но текст отредактировал.

Я впала в чёрную меланхолию. И вот однажды утром, в спальню зашёл Янрик и разбудил меня:

- Тебе назначили операцию на двадцать пятое января. Только что позвонили из клиники. Ты получишь письмо с инструкциями.

- Аж через четыре месяца! - заорала я и вскочила я с кровати. - И все это только потому, что я не положила у камина морковку!

- Какую морковку?!.

- Морковку для лошади Синтер Клааса! Мы же в Голландии живем!

Вот и не верь после этого в голландские сказки.

«Альберт Хяйн», «Лидл», «Юмбо»...

После того как в  моем ожидании забрезжил день операции, я вздохнула. Хоть я и распечатала и подписала кляузу на врачей в Министерство, но она осталась неотправленной. Мы встретили католическое Рождество, Новый год, потом  православное Рождество. Праздники прошли весело, тем более, что 1 января из Москвы приехал сын с невесткой, и у нас за столом мы собрали всех наших детей, невесток и внуков, за исключением моего старшего внука Женьки, которого его мать увезла  к своим родителям на Урал.

В середине января я сходила к стоматологу, чтобы заменить так некстати отлетевшую с переднего зуба, пломбу. Пломбу поставили удачно, а вот сходила я неудачно  - подхватила от кого-то то ли грипп, то ли ОРВИ...Это ж надо было умудриться - мучительно добиваться операции четыре месяца и накануне подцепить заразу! Нет, на это способна только я...

Позвонила в UMC, рассказали про грипп и услышала ожидаемое: при гриппе и речи об операции идти не может, тем более у такого сложного пациента как я. Предложили сначала выздороветь, потом позвонить. Надо ли говорить, что, оклемавшись, я позвонила через две недели и снова попала в хвост очереди? Мне назначили новый день - 25 февраля. Так называемая срочная операция превратилась в долгоиграющую пластинку, но на свете все имеет обыкновение заканчиваться, закончилась и она.

В больницу я собиралась как на праздник. В палату влетела, внутренне ликуя.  В навороченной ультрасовременной клинике UMC  палаты люксовские: либо двухместные, либо одноместные. Туалет и душ встроены в помещение, в общий коридор выходить  не надо.

Моей соседкой по палате оказалась чудесная, очень тихая голландская девочка. На вид ей можно было дать от  семнадцати до двадцати лет. К девочке ежедневно приходили врачи и  о чем-то тихо говорили с ней за шторкой. Однажды после их ухода  девочка заплакала и я спросила, что случилось.

Девочка рассказала, что ей надо менять сердце и она ждет операцию трансплантации уже три с половиной года. А сейчас она лежит на обследовании, но очень надеялась на операцию. Еще она рассказала, что не работает и даже не учится, потому что не может - она уже полный инвалид. Я смотрела на кукольное лицо девочки, обрамленное лёгкими светлыми волосами в завитушках, на нежный румянец на ее щеках, и не верила своим глазам. Девочка легко двигалась по палате, читала допоздна как и я, и вот такое горе - её маленькое сердечко подлежит замене. Голландия  страна крошечная, меньше Московской области, с органами здесь плохо, люди ждут трансплантации по семь-десять лет... если доживают.

С милой своей соседкой я пробыла недолго. Операция была назначена через день. В день операции есть-пить не дали, принесли знакомый синий халатик с пуговицами на спине, белые нейлоновые штанишки. Умытую и переодетую, меня повезли на кровати в операционную. Сначала в предбанник - общую прихожую операционных залов, где пациенту на голову надевают белую тонкую шапочку. И вот я уже в шапочке... Самое неприятное в операциях это укол в запястье. Я не знаю, зачем это нужно хирургам, но я бы дорого дала, чтобы избежать этой процедуры. Врачей и сестёр я всегда предупреждаю, что во время введения иглы в запястье я пою, чтобы не заорать, а поскольку пою я плохо, то звуки, издаваемые мной, напоминают мычание.  Сестры добродушно и весело позволили мне мычать и сами обозвали предоперационный укол  “gemeen” - подлым. Операционные голландские сестры - особая порода медсестёр. Все они, как на подбор, крепко сложены, веселы, румяны, умелы. Они непрерывно шутят и подбадривают страдальцев до самого операционного стола.

Сестры доставили меня к операционному столу, переложили мой увесистый организм с кровати на хрустящие стерильные простыни. Накрыли синими простынями с отверстием на правом бедре, начали дезинфицировать пах. Пришел врач в маске (не Леендерс, другой, неизвестный мне хирург), представился, пожал правую руку.  Левая давно была опутана проводами, в проколотом запястье - канюля для анестезии.

- Что ж, доктор, начинайте, удачи нам обоим, - успела сказать я и провалилась в хирургический сон.

...Проснулась я с диким желанием пить. Жажда была такой, что язык еле ворочался во рту, а в гортани я чувствовала колючую пустынную сушь.

- Пить, - прохрипела я в предбаннике, в который меня вывезли после операции.

- Пить вам нельзя по-прежнему, но у меня кое-что для вас есть.

Руки мои были спелёнуты, в смысле опутаны проводами и я почему-то не сумела поднять ни одну из них.

Медбрат поднес ко рту мороженое-шербет на палочке. Я жадно откусила кусок побольше и начала высасывать из этого куска ледяную фруктовую воду. В три куса я прикончила  брикетик мороженого. Рот и язык оледенели, но это лучше чем пустыня Сахара в глотке. Я попросила медбрата ещё мороженого и он принес мне на выбор два новых брикета: лимонный и малиновый. Я выбрала лимонный. Я откусывала крупные куски и высасывала жидкость, стараясь напиться. Скормив мне второй брикетик, медбрат сказал, что с меня хватит и скоро меня отвезут в реанимацию.

В реанимации я заснула, а вечером пришел Янрик. Принесли обед и Янрик покормил меня с ложки, потому что руки по-прежнему были опутаны проводами, а в венах сидели иглы, соединенные с капельницами.

Через день меня перевели в обычную палату, вынув из рук половину иголок. В палате меня ждал сюрприз. Моей соседкой оказалась пожилая женщина и это было бы хорошо, если бы не одно «но». «Но» представляло собой мужа соседки, такого же пожилого человека как она, но... муж практически жил в палате, как я поняла. Спасения от этого «но» не было никакого... Сначала супруги позавтракали. Потом пополдничали. Рты их не закрывались ни на минуту - старики были заняты или жеванием или говорением. Палка дедули перегораживала мне путь в туалет, сам туалет был затоптан грязными башмаками хозяина палки (на дворе февраль и слякоть). Дед сидел, положив ноги в грязных ботинках на кровать своей супружницы и она, вероятно, находила это нормальным. Нормальным она находила и то, что муж сопровождал ее даже в туалет. Но самым страшным было то, что супруги болтали не умолкая...

После операции очень хочется спать, а как? -  два старика монотонно бубнят над ухом.

«До часа посещений еще куча времени... почему дед сидит в палате и никуда не девается? Почему он вообще сюда явился в неурочный час, с утра пораньше?»  - думала я. Не выдержав, попросила соседей умолкнуть.

- О, мы сейчас просто выйдем погулять, а вы поспите,- галантно предложил дедушка.

- Ок, попробую.

Супруги отсутствовали в палате  минут двадцать, не больше. Пришли, радостно и громко спросили:

- Ну вы поспали?

- Честно говоря, только начала засыпать, а вы меня разбудили.

Старички особо не  отреагировали и снова затеяли бубнёж. Я прислушалась. Лучше бы я этого не делала...

- Тебя послезавтра выпишут, и куда мы с тобой пойдем?  - спрашивал, причем неоднократно, дедушка.

- Мы с тобой пойдем в «Альберт Хяйн» (сеть продуктовых магазинов в Нидерландах), - отвечала бабуля.

- А может, лучше в Лидл (еще одна сеть продуктовых магазинов).

- В Лидл не стоит, но мы можем пойти еще и в «Юмбо» (еще одна популярная сеть магазинов).

Полчаса они обсуждали, в какой продуктовый магазин они отправятся по выписке и каким маршрутом. Слова «Альберт Хяйн», «Лидл» и «Юмбо» повторялись по бесконечному кругу...

Следующий час старики перечисляли продукты, которые они там купят.

Высокоинтеллектуальные беседы двух стариков меня доконали. Я так и не сумела поспать из-за их жаркого обсуждения магазинных маршрутов и их грядущего продуктового набора.

И я нажала на кнопку вызова медсестры.

Медсестра пришла и вкрадчиво разъяснила мне, что дед снял гостиницу при клинике UMC на время операции и передержки в клинике своей жены. И что у него есть по закону выбор: есть одному или вдвоем с женой.

Я показала пальцем на правила для пациентов и посетителей больницы, обрамленные в рамочку, висящую на стене:

- А у меня есть право пациента все-таки поспать после операции и не мучаться от присутствия непациента-болтуна в палате во внеурочное время. В правилах, между прочим, написано, что посетители могут прийти к больному не раньше пяти часов вечера. Выпроводите, будьте так любезны, постороннего человека из палаты.

Я огребла по полной. К такому повороту событий в голландских клиниках я уже привыкла и эмоций они у меня уже не вызывают. В очередной раз мне пришлось выслушать, что я эгоистична, бесчеловечна и не симпатична. Ну разумеется, я же не голландка. Куда мне до них: при всем желании я не смогла бы полтора часа болтать про продуктовые магазины одно и то же одними и теми же словами.

- А вы не профессиональны, - заявила я сестре. - Проводите посетителя, который пришел в неурочное время, иначе я вызову дежурного врача и напишу на вас жалобу. Вот он, - я показала на старика, - не имеет права здесь находиться.  А я здесь нахожусь после операции и  хочу спать, на что имею полное право.

Деда выпроводили, с его грязными башмаками, палкой и нескончаемой болтовнёй про «Альберт Хяйн». Поспать мне все-таки удалось.

Вечером пришла подруга, принесла тюльпаны и свежие, очень вкусные пирожки. Я уже могла встать с кровати и предложила подруге посидеть в холле. Дед, конечно, снова восседал на стуле подле соседки и снова громко нёс обычную свою чушь. На месте бабули я сошла бы с ума.

В холле я рассказала подруге про эту парочку. Про то, как дед свою бабку в туалет сопровождает. Подруга засмеялась:

- А может он жить без неё не может? Может, у них любовь?

- Ага, прям Ромео и Джульетта. В туалет сходить без друг друга не могут. Только вместо сцены на балконе у нас в палате затянувшаяся сцена обсуждения продуктовых магазинов, а это отнюдь не Шекспир. Скорей бы домой...

Подруга ушла и пришел Янрик. Янрика я тоже увела в холл и тоже рассказала про деда и бабку.

- Потерпи уж, - сказал Янрик, - завтра тебя выписывают.

Назавтра меня выписали, ранка в паху затянулась быстро, а в марте мы поехали на юг Испании, где вовсю бушевала весна и пели птицы.

Лечение по компьютеру

...Как же  я не хотела идти в больницу, божечка-боже! Но кардиолог настояла на обследовании. Еле отбрыкалась от поступления в понедельник, хотела  подстричься, подкорректировать брови - навести красоту на свой  человеческий облик.

Вчера явилась по месту назначения и меня сразу взяли в оборот: анализы, рентген, давление и прочая мерехлюндия, неизбежная в больничных стенах.

Часа в три приходят две юные медички в белых халатах  - поговорить.

Одна голландская голландка, вторая тоже голландка, но китайского разлива.

Знакомимся,  все происходит по протоколу. Девушки называют свои фамилии.

У голландки обычная голландская фамилия, а китаянка называет... слово из трех букв, ну, которое пишут на заборах - на букву «х».

Вида не показываю и спрашиваю ее имя - не могу же я называть ее доктор Х-й. Имя у китаянки нормальное - Ли.

И у голландской голландки оказалось нормальное имя  - Мирна, и она даже знала его значение на русском языке.  Имя, кстати, очень редкое в Голландии.

Обе девушки - стажерки, студентки медицинского института.

Моего кардиолога зовут доктор де Вит (Белова, в переводе). Она будет меня отслеживать по компьютеру и не придет, так мне сказали, а вести меня будет завотделением (имя не запомнила), но, скорей всего, тоже по компьютеру. Ах, вот как...ну и незачем тогда его фамилию запоминать.

Когда уже придумают делать компьютерный слепок с пациента, чтобы обследовать и лечить его тоже по компьютеру?

Тогда наступит всеобщее счастье и не нужно будет ложиться в больницу. Ну зачем я им, такая живая, - им,  компьютерным лекарям?

Ляля-бубу

В палате, кроме меня, оказался симпатичный квадратный бородач лет семидесяти, совершенно седой и в очках. Перед ним был небольшой компьютер и мужчина что-то смотрел, кажется, новости. Мы познакомились, поговорили, все в пределах нормы. Сосед оказался Робом по имени и изготовителем мединструментов по профессии. Роб сумел наладить больничный интернет на моем лаптопе, а ближе к вечеру, когда эскулапы оставили меня в покое, помог с наушниками, чтобы я могла слушать компьютер бесшумно. Сосед просто жил в палате, ожидая очереди на операцию в Антониус-клиник - вот так и я сидела в палате в этом же отделении пять лет назад и ждала очереди в Антониус.

После знакомства с соседом в палате начались бесчисленные хороводы: в больницах время не ждет: специалисты разных рангов и профилей, добровольцы, отвозящие меня на ролл-стульях в кабинеты, например, в рентгеновский, посетители. Роба посетили две женщины, одна из которых оказалась его женой. Ко мне пришел Янрик с передачкой: суп, питье, мытая редиска. Мы весело общались - все вместе. Я даже показала жене Роба фотографии моей тети в медицинском халате, известного московского врача-офтальмолога, чем повысила свои акции в нашем сообществе.

Ничто не предвещало грозы...Тучи начали сгущаться незаметно, с приходом в палату третьей пациентки - женщина вернулась вечером из операционной, где ее стенировали. Седая, неприметная, с короткой стрижкой, примерно ровесница Роба. Руки, обутые в плотные бежевые эластичные чулки-перчатки - так надо, чтобы вены поддержать. Не знаю, откуда у нее взялись силы - процедура не из легких - но женщина открыла рот и защебетала. Щебет был обращен конкретно к Робу. Начала она с того, что нажаловалась ему на своего мужа - мол, еду не готовит и вообще не помогает по хозяйству Очень скоро выяснилось, что у мужа тоже сердечные болезни, а Трамп - полный идиот. Дальше полились жалобы на президента Америки, который, очевидно, виноват в нездоровье пожилой голландской пары. Вставить в щебет однопалатницы хотя бы два слова комментария было невозможно - она взяла Роба в оборот, изо всех сил стараясь ему понравиться. Человек я понимающий, и все бы ничего, но женщина щебетала не переставая, все громче и громче, на довольно высоких нотах: ля-ля-ля-ля-ля. Ей вторил Роб, голосом уставшего шмеля: бу-бу-бу-бу. Это их «ляля-бубу» длилось часами с минутными паузами - когда кто-то из них исчезал в туалете справить нужду. Обедали они тоже вдвоем, спинами демонстрируя мне, кто тут третий лишний.

От двух буйных я отгородилась прикроватной шторкой, наушниками и фильмами по интернету. Так продолжалось до пол-одиннадцатого ночи. Я уже несколько серий мелодрамы «Цыганка» посмотрела, книжку почитала, созвонилась и списалась с друзьями. Мне хотелось спать. Очень. Но назойливое и громкое лялябубу не прекращалось, свет горел... Не могу же я спать в наушниках, да и свет запросто проникает сквозь легкую ситцевую шторку.

- Дорогие соседи, а вы не хотите ли остановиться в своих беседах? - спросила я. - Может быть, пора спать укладываться? Завтра нас поднимут в семь утра.

-Нет, мы не хотим, - радостно ответили две спины.

- Другими словами, вы отказываетесь замолчать?

Спины показали мне полное равнодушие.

«Ну, попала!» - подумала я и вызвала медсестру. Пришла молодая мулатка. Объяснила ей ситуацию.

- А они могут говорить, - неожиданно ответила медсестра.

- Как, до двадцати трех? В сердечном отделении?!

- Да. И нечего кричать.

Конечно, я еще и виноватой оказалась - это очень по-голландски.

- Ну знаете, это уже слишком. Я пришла в больницу лечиться, а не в ночной клуб развлекаться. Могу ли я поговорить с врачом?

- А зачем вам врач?

- А это я ему сама скажу.

Понятно, что дежурного врача не позвали.

Пришлось вставать , натягивать халат и идти по отделению. Иду я, значит, иду по коридору, как вдруг из-за поворота вылетает другая медсестра и говорит:

- Что вы здесь делаете? Это мое отделение!

- Прямо-таки ваше частное? Врача я ищу.

- А зачем он вам?

- Нужен, я спать хочу и не могу. Там два хулигана в палате орут наперебой.

- Врач не придет и я ничем вам помочь не смогу.

- А вы понимаете, что я здесь не на гульки пришла, а лечиться! И сил у меня ни на какие разборки нет!

Вторая медсестра вызывает первую. Они пытаются меня приструнить, упрекая меня в том, что я кричу, но я пациент опытный.

- Значит так, - говорю им спокойно и веско. - Или вы сейчас идете в мою палату и говорите с двумя хулиганами, убедительно предлагая им замолчать, или завтра я пишу жалобу на вас главврачу клиники.

Мулатка направилась в нашу палату, я - за ней. Мулатка что-то быстро сказала, спины нехотя встали из-за стола, распрямились и направились к койкам - каждый к своей.  Стенированная быстро провалилась в сон (мне бы так!), а Роб бродил по палате, жег свет, клацал по клавиатуре до двух ночи.

В итоге мне удалось поспать часа четыре - с трех ночи до семи утра, что для моего организма не просто мало, а катастрофически мало...

Их щебет начался в семь утра, понятно, что снова в режиме нон-стоп.

С утра я рассказывала всем и каждому о том, что было в палате - в Голландии так принято, это называется «предпринимать шаги». Сплетен и ябедничества  я не люблю, но тут особый случай: надо бороться за свою единственную жизнь, иначе я ее потеряю. Новости в отделении разлетаются быстро, все и так всё знали. Однопалатников я игнорировала точно так же, как они меня вчера. Начала с того, что позвонила подруге в Россию и нарочито громко, модулируя некоторые фразы, понятно какие, рассказала на своем языке про хулиганство нахальных соседей.

Янрику заблаговременно отправила телефон отделения и он успел позвонить и объяснить сестрам, что я должна высыпаться. Возможно сработал звонок моего мужа, а возможно, и вчерашний скандал, или все вместе, но часа в два пришла медсестра и радостно сообщила, что мне готовят одноместную палату и я в нее скоро отправлюсь.

Из Дублина позвонила еще одна близкая подруга и спросила как дела. Она быстро поняла в чем дело и рассмеялась:

- Ну тебе сам черт не брат! Алена, ты воспитанница своей мамы и можешь на лопатки уложить любого. А в этой ситуации тебе твоя мама точно с небес помогает.

Когда я пришла в отдельную - люксовскую палату и открыла свою индивидуальную душевую комнату, то увидела... пол в виде шахматной доски. Черно-белые шашечки, мама... спасибо тебе!

Подруга как в воду глядела - мама была сильной шахматисткой и успешно играла в составе сборной Молдавии.

Королевский приём

Прошел первый полноценный день в палате-люкс. Я восседала в кровати как королева и принимала многочисленные делегации и отдельных посетителей. Самые малоприятные из них это инфузники и вампиры. Инфузники приходят дважды в день, чтобы впрыснуть в вену буметанид и эту же вену промыть хлористым кальцием дважды  - до и после буметанида, а вампиры повадились ежедневно брать кровь.

- Может быть, хотя бы раз в два дня? - спросила я очередного вампира.

- Мы вынуждены ежедневно, у нас предписание врача,  - вздохнул вампир.

Приходится проявлять понимание и содействовать... у меня и так репутация несговорчивой пациентки, а врачи - при наших встречах - просят проявлять лояльность.

Вампиры цедят кровь, с силой доят укушенный наконечником маленькой стрелы палец, кровь стекает из саднящей ранки в небольшую пробирку. Терпеть можно, но радости мало...

Впрыскивание буметанида тоже небольшая радость - от кальция распирает руку, вены напрягаются, внутри них побаливает-пощипывает, буметанид вводят медленно, растягивая «удовольствие» и от него тоже какие-то малоприятные ощущения. Но лучше этот препарат, чем капельница с огромными мешками фурасемида, от которого страшно хочется пить (а много пить нельзя), от которого бывают невыносимые судороги по ночам...

Интересно, что после того, как я написала на фэйсбуке про виртуальное лечение пациентов и полное отсутствие кардиологов у моего одра, они вдруг нарисовались. Живые, а не виртуальные - вот что литература и крест животворящий делают!

Ко мне пришла делегация: ведущая меня врач де Вит, палатный доктор Х-й, стажерка-студентка мединститута, медсестра, кстати, та самая недружественная мулатка, и завотделением кардиологии доктор Балчи. Экзотическая фамилия Балчи объясняется национальностью врача - он натуральный турок, хотя и не турецко-подданный, а самый настоящий подданный его величества короля Нидерландов. Судя по очень хорошему выговору - почти без акцента  - врач скорее всего, родился и вырос в этой северной стране. Балчи похож на крестьянина-андалусца - квадратный, плотный, круглая черноволосая голова пришпилена прямо на квадратные плечи - а куда ее еще девать в полном отсутствии шеи? - близко сидящие маленькие глазки смотрят умно и с хитрецой, выдавая хваткого администратора.

Вчерашняя мулатка смотрит на меня умильно (куда только девался ее гонор - видимо получила втык), но я ее тщательно не замечаю. Говорили мы о многом, я больше слушала. Врачи на все лады призывали меня к “samenwerking” (содействию) и ругали за то, что я отказалась от фурасемида.

- Господа, я начала свою э-э-э-э... карьеру пациента не вчера. Как же мне не отказаться, когда мне впрыскивали фурасемид в больницах несколько раз и это каждый раз кончалось плохо - невыносимой жаждой, спазмами по ночам до скрючивания и криков боли, и походами в туалет каждые полчаса? Кроме того, процедура помогает на короткое время и кардинально ничего не решает. Конечно, я отказываюсь категорически!

Врачи поняли, что на этом рубеже я буду стоять твердо и не отступлю.

После этого мне выписали дефицитный буметанид и обещали присылать специалистов, самых разных. У меня РОЭ высокий, просто ужас - 80.

А потом потянулись специалисты: ассистент пульмонолога, ревматолог, два физиотерапевта - в разное время в один и тот же день. Приходили сестры - измерить давление, количество кислорода в крови, температуру, вес. Физиотерапевты гуляли со мной по отделению, а после прогулки мерили  давление, температуру, уровень кислорода в крови, так надо для отчета.

Приходил Янрик, естественно. Хотела прийти Хэйке, но ограничилась, слава Богу, звонком - у нее нашли ни больше ни меньше как ковид.

- Хэйке, у тебя сохранились обоняние, вкус?

- Два дня назад не было, а сегодня сварила кофе и почувствовала его вкус, аромат.

- А чем лечишься?

- Парацетамолом.

Двадцать первого июля Хэйке праздновала день рождения старшего сына Маурица в большой компании из тридцати человек. Так вот, после ресторана у девяти из тридцати нашли ковид, протестировав всю команду в поликлиниках. В семье Хэйке заболели: она сама, два сына из трех - Мауриц и Роберт, младшенький. И как-то все быстро выздоровели. То ли ковид слабеет, то ли это был не ковид. Вот только Хэйке и ее муж Андре сидят под домашним арестом дома две недели. Продукты заказывают из Альберт Хяйна, у них есть все. А главное, погода улучшилась - ежедневно жарко и сухо, как раз то, что такие ящерки, как я и Хэйке любят! Хэйке сидит на террасе своего дома и наслаждается солнцем, когда под ним, а когда и в тени - приятно знать, ей-Богу!

Пойду-ка и я прогуляюсь под знойным солнцем электрического освещения родного отделения.

Чашка чая

В коридорах прохладнее, чем даже в моей окондишеной палате. Гулять больно, болят кости малого таза, спина внизу, ребро правой ладони, левый локоть. Но гулять нас заставляют.  Мучает такая слабость, что без ролатора и не прогуляться, бреду за ним по кольцевой дороге нашего отделения. На стенах  висят репродукции графики Матисса и оригиналы менее известного голландца. У моей палаты висит работа голландца, которая нешуточно меня настораживает. Сердце, подвешенное на нитке, а внизу к сердцу прицепился паук. Стараюсь не обращать внимания на «живопИсь» и дохожу до очень любопытной карты.  На первый взгляд карта как карта, очень хорошо и тщательно сделанная, отмечены все символы, указан масштаб, прорисованы горы и озера. При  рассматривании карты понимаешь, что на ней изображена несуществующая земля Liefderijk ( Королевство любви). Здесь есть даже ущелье сексуальности, озеро Наслаждений, остров Либидо (Оссподи, да когда эта пропаганда секса закончится хотя бы в кардиологии?..)

По дороге к кофейному уголку для посетителей выпрашиваю чашку чая у ассистента завпищеблоком. Ассистенты работают на всех этажах, они раздают пищу и питье прямо в палаты. Пищу привозят одни люди, питье  - другие. Я снискала уважение турчанки Марьям тем, что сказала, что так звали мать Иисуса Христа. Марьям спросила, откуда я это знаю.

- В книжке прочитала, - ответила я.

Марьям разулыбалась и я получила сверхпайку к чаю: прессованные семечки и злаки с сахаром. Это было, правда, вкусно! А вот еда в отделении испортилась, по сравнению с 2016 годом. Блюд только восемь, одних и тех же. Пюре или вареная картошка на вкус пластиковые, мясо под соусом невозможно есть. Получала блюда и отдавала несъеденное и несъедобное назад, пробавляясь кашей по утрам и колбасой из русского магазина (кашу давали в отделении, а колбаску и болгарскую кабачковую икру принес Янрик). А вот сегодня я впервые поела казенное вкусное блюдо. Марьям еще утром спросила, что я буду есть и поднесла совсем другой список блюд. Оказывается, пролежав в отделении неделю,  пациент автоматически становится ветераном и может претендовать на что-то более съедобное, чем обычное пластиковое меню. Я выбрала белую рыбу, цветную капусту и макароны.

... Но возвращаюсь к своей улиточной прогулке по кольцевому  коридору. Ползу к кофейному уголку, где давно не пахнет кофе - аппараты убрали из-за ковида, чтобы люди больше двух не собирались. На ролаторе стынет горячий чай в стакане - 200 миллиграммов. У всех пациентов такие чашки, чтобы много не пили. Меня обгоняет вполне здоровый менеер  в маске, из посетителей, и прямо перед моим носом плюхается на стул, стоящий у  стола в бывшем кофейном уголке.

- Менеер, я здесь присяду?

- Мы хотели здесь устроиться, нас три человека, но садитесь, стульев четыре.

-Да я ненадолго, только чай выпью.

- Мефрау, вы говорите с акцентом?- прозвучало после непродолжительного молчания.

Я молчу, предугадывая следующий вопрос и он не замедлил прозвучать:

- Из какой вы страны?

-Из самой плохой части России - из Москвы, - отшучиваюсь.

Голландец юмора не понял:

- Что касается цен на квартиры, то они у вас самые дорогие в мире.

- Ну что вы, это было до 2008 года, а с того года они вдвое подешевели (захотелось добавить «вашими молитвами», но голландцы не понимают русского юмора) и теперь они не дороже, чем в Амстердаме. Это, кстати, правда.

Допиваю чай, иду обратно и заваливаюсь спать. Ну невозможно просыпаться в семь утра!..

Почему-то в четыре дня вместо  обычных пяти пришел Янрик,  разбудил меня ( и зачем только пришел?!), объявил, что я ленива, мало гуляю,  и прогнал меня еще раз по кольцевой дороге отделения.

Потом пришла сестра, померяла давление и частоту пульса. Давление более-менее, а вот сердце бьётся со скоростью 100 ударов в минуту. Слишком часто.

Потом Янрик ушел, мне принесли вкусный ужин с белой рыбой и - через долгую паузу - нацедили половину чашки чая! Это же всего сто грамм! Чайной стограммовки не хватило даже запить таблетки, а они тяжелые. И принимать их надо во время еды! А чем запивать?  Не на шутку разболелся кишечник от кроворазжижающего препарата «прадаксы», потому что приняла его через слишком долгую паузу.  Боль усиливалась, а остатки еды я давно отдала ассистентке. На мое счастье в палате от ланча осталось яичко вкрутую. Для начала съела его, тщательно разжевывая, чтобы протолкнуть прадаксу в полный желудок. Стало не так больно. Потом пошла на охоту, опираясь на  ролатор, на котором стояла  пустая чашка.

Вижу ассистентку, подруливаю к ней и говорю веско:

- Мефрау, мне всегда после вечерней еды давали чашку чая. А вот недавно налили только половину. Я прекрасно понимаю, что такое ограничения жидкости, но нельзя же так - совсем лишать человека питья. Даже лекарство запить нечем, а оно неправильно легло в животе - мне больно!  Запивать холодной водой из-под крана - не тот эффект.

- Но у вас же ограничения по питью. Это не я придумала, а врач. Подождите, придет медсестра, с ней поговорите.

И поспешно убирает с тележки чайник с кипятком. С тележки быстро исчезают  предметы моих вожделений: черносмородиновый лимонад, минералка, свежий кефир, яблочный и томатный соки  хороших брендов - питье в отделении до сих пор первоклассное.

-Мефрау, не убирайте чайник! Мне очень больно  и мне нужно 200 грамм чая. Я не вчера родилась,  и это минимум, который мне нужен при приеме лекарств, и я не отойду от вас. Кипяточку налейте, а?  - И смотрю на индианку с улыбкой.

Она сдается и наливает чашку кипятка.

- Спасибо, и чайный пакетик, предпочтительно черного чая. Мне выдают оный... Спасибо, и ложечку для сахара (сахар у меня есть в  палате).

И ее дали.

Иду в палату, сажусь на кровать и с удовольствием выпиваю свой чай. Кишечнику стало легче и он перестал болеть.

Можно теперь и фильм какой-нибудь по интернету посмотреть. И подумалось: а ведь Королевство любви гораздо лучше, чем паук, присосавшийся к сердцу.

Лужайка за окном

За окном лужайка. Справа растут высоченные вековые клены. Дует ветер и срывает с кленов вертолётики - семена, целый вихрь вертолётиков. Под клёном вижу пару: инвалид сидит в кресле, рядом с ним женщина в платье салатового цвета. Женщина держит  в руках большой легкий ярко-зеленый шар. Это очень красиво: салатовое платье и сочного зеленого цвета шар. Она немного отходит от инвалида и бросает ему мяч, инвалид ловит и смеется. Женщина снова бросает инвалиду шар, он его пропускает, шар катится по лужайке. Женщина догоняет его, возвращается на исходную позицию и снова бросает шар. Инвалид чаще упускает, чем ловит. Игра продолжается довольно долго, потом они собираются: шар на коленях у инвалида , женщина катит коляску в сторону главного входа в клинику. День на исходе.

А прошел-пролетел он довольно скучно, если не считать того, что мне никак не удавалось позавтракать. В семь ура меня разбудила сестра , бесшумно вкатившая тележку с тонометром, электронным градусником, который вставляют в ухо, и прищепкой для измерения пульса. Все как обычно: манжетой оборачивают руку, прищепку сажают на указательный палец другой руки, градусник суют в ухо. Все хорошо, только нестерпимо хочется спать.

Снова заснуть не удалось, в без чего-то там восемь принесли завтрак. В больнице это происходит в два приема. Сначала заходят в палату и спрашивают, что я буду есть, как будто на завтрак такой уж большой выбор. Я всегда ем овсяную кашу со сливочным маслом, иногда хлеб и яйцо, или хлеб с прозрачным ломтиком ветчины, с большим трудом извлеченной из запаянного пластикового пакетика - рука болит и плохо работает. Коренными зубами кусаю и рву пакетик. За завтраком я люблю почитать что-либо на компьютере или посмотреть какой-нибудь фильм. Пока возилась с кроватью - поднимала спинку, включала компьютер, искала интересные тексты, прошло минут пятнадцать. Только поднесла ложку ко рту, в палату снова вкрадчиво вползла тележка, да еще и в  сопровождении стула для измерения веса.

- Мефрау, давайте измерим давление и взвесим вас.

- Зачем? Час назад измеряли давление!

- Оно было слишком низкое. Мы должны снова измерить.

Протягиваю руку, манжета снова сдавливает ее до кости. Медсестре этого показалось мало, она потребовала вторую руку, ту, в которой перманентно сидит игла для вливаний. Протягиваю. Снова сдавливают до кости. Давление то же самое, что и час назад. Снова меряют температуру и пульс - до кучи. Я прошу не выгонять меня из кровати на стул-весы, потому что хочется поесть, и так все остыло, да и вставать трудно. Медсестра не соглашается, оперируя простеньким аргументом: «Утром у нас всегда час-пик». А то я этого не знаю! Но хоть бы дали спокойно позавтракать, так нет же!.. Медленно, с трудом выпрастывая ноги из-под кучи трех скомканных покрывал,  выползаю из своей лодки-кровати, плюхаюсь на стул, ставлю ступни на две загогулины внизу. Не успела ни умыться, ни в туалет сходить. Взвешивают, стул-весы не работает. Поднимают, снова плюхаюсь. Снова агрегат не работает. Поднимают - плюхаюсь, вкрадчиво сообщаю сестро-мучительнице, что это в последний раз. Весы показали цифирь - она та же самая, что и вчера, и позавчера. Это нормально: жидкость выгоняют, но мой драгоценный целлюлит  никуда не деть.

Целлюлит не исчезает, а  сестра, слава Богу, удалилась с тележкой и стулом. Берусь за ложку... не тут-то было! - в палату с улыбкой входит vrijwilliger (доброволец, вернее, доброволка) и радостно сообщает, что отвезет меня на ультразвук сердца.

-Нет! - говорю. - Уж извините, но я сначала доем свой завтрак, схожу в туалет, приму душ, расчешусь, и только тогда поеду хоть на ультразвук, хоть куда вам будет угодно!

Ушла, злая.

На часах без пяти девять. Куда делись два часа? На всякую ненужную суету! Ну и пусть злятся, пусть хоть лопнут, а я доем! И в туалет схожу! И помоюсь! И даже расчешусь.

Часам к десяти удалось привести себя в порядок. Умытая и причесанная, я сидела на кровати и ждала разозленную тетку. Тетка не пришла. Ну и бог с ней, а я фэйсбук почитаю!

Между одиннадцатью и полдвенадцатого  пришли два врача: молодая кардиологиня (вместо китайской докторицы Х-й) и молодой мужчина, похожий на инопланетянина: небольшой, сухой,  с огромным четырёхугольным лбом, расширяющимся кверху и близко к носу сидящими маленькими голубыми глазками и странным каким-то, приплюснутым и коротким носом. Высоко надо лбом, за двумя залысинами, кудрявились и вздымались серые, но не седые, волосы, похожие на цветущий тамариск. Наша добрая и молодая заал-артс (палатный врач молчала, а инопланетянин принялся меня отчитывать. За то, что я не пошла на ультразвук, когда предлагали. Я объяснила, в чем дело. Инопланетянин не слушал, а все приговаривал: «Возможно, я слишком жестко разговариваю, но вы должны понять...» и так далее. Я все понимаю, но не понимаю, как можно голодную, немытую, не причесанную пациентку, даже не сходившую в туалет и в душ, тащить на ультразвук. Но вслух ничего не сказала, кивала головой, как китайский болванчик. И что вы думаете? Забегая вперед, расскажу, что сегодня рассерженная со вчера тетушка, в компании с суровым жилистым мужчиной взяли-таки меня, тепленькую, и прямо в кровати потащили на ультразвук. На часах не было даже восьми. Завтрак так же остался  нетронутым на тумбочке...

Возвращаюсь во вчера. Дальше стало полегче: около полудня принесли ланч: крошечную - кошачью - мисочку супа, зерновой хлеб и тонкий ломтик мяса в пластике. Открыть мясо не удалось, пришлось звать сестру, которая с силой дернула по шву пакетика и открыла. У меня такой силы в руках нет, тем более, что правая болит и ноет из-за подагры. А на парацетамол  уже смотреть не могу: утром попыталась проглотить таблетку и вырвала ею...

Ладно, не будем о грустном. Ланч ничего так: суп вполне съедобен, но его мало. Спасибо, вместе с супом и хлебом принесли томатный сок моей любимой марки «Hero». Потом я валяла дурака: досматривала сериал, читала. Позвонила подруга из Дублина и веско сказала : «Не рвись домой. Там у вас нет кондиционера, а здесь есть. Тут ты на всем готовом, а там схватишь тряпку и ведро и снова будешь ползком вытирать пыль».  Подруга права, лучше писать, чем вытирать мебель, дыша полугодовой пылью. С другой стороны, меня не минует пыльная чаша сия, но все-таки лучше заниматься этим не в жару, а тогда, когда  она спадет. Сюда же ежедневно приходят уборщики, хотя убирать здесь почти нечего. Салфетки и остатки еды я или кто-то из персонала выкидываем в мусорное ведро с педалькой, а грязное белье в специально отведенный для этого ящик, стоящий в коридоре.

Потом мы долго обсуждали фильм Полански «Горькая луна» и ирландско-французского дизайнера Эйлин Грей, очень талантливую и несчастную в личной жизни (по-моему, она сама виновата - связалась с юнцом-жиголо, на восемнадцать лет моложе себя, и вложила в ничтожество огромные деньги, за что он ее и бросил).

   В три тридцать все-таки улеглась в койку, чтобы добрать сна. Только начала засыпать, слышу: кто-то крадется. Чувствую, Янрик. Ну, вот скажите мне на милость, зачем он пришел даже раньше положенного времени?.. Он поднял с пола одно из моих покрывал, аккуратно его сложил, повесил на стул. Ночью я могу заснуть только под тремя покрывалами, а днем мне и двух хватает. Третье метнула в сторону стула, но промахнулась и покрывало угодило на пол.

Янрик безжалостно поднял меня с постели и заставил сделать два круга по отделению. По дороге обменялись новостями.  Хэйке выздоровела, Андрэ, ее муж, ничем не заболел. Скорей всего, у Хэйке не было ковида, а была заурядная простуда и лечила она ее парацетамолом. Надо будет ей позвонить. Янрик шпаклюет верхние рамы и подоконник снаружи, окна внизу и террасный шкаф полностью готовы. Физической работой муж может заниматься только с семи утра, примерно час-полтора, до того как солнце начинает припекать. Дальше наверху находиться невозможно, он берет компьютер и спускается в гостиную поработать над статьей. Дверь в коридор открывает и фиксирует, там прохладнее, а  в такую жару закупорены все окна и прохладу берут отовсюду, откуда можно, а можно в одном из двух мест: из коридора, где всегда прохладно, и в ванной, под холодной водой. Наши зэйстовские соседи заклеили окна снаружи фольгой (интересно, как они ее отдирать будут?)  Бедный мой муж даже полюбил ездить в больницу, где в комнатах свежо и он может расположиться  под кондиционером. А в коридорах кардиоотделения, где кондишены мощнее, так и вовсе холодно, поэтому меня заставляют там гулять.

Потом принесли «приблатненный» обед - тушеную говядину с картошкой и вареной свеклой. Салатик из капусты отдельно и пластиковую баночку йогурта. Говядину попробовал Янрик, сказал, неплохая.  Это оказалось правдой и я сумела ее съесть всю. Свекла, порезанная кубиками горчила, ее и картошку оставила на тарелке. А йогурт разделила с Янриком - он его любит.

Янрик исчез так же быстро, как и явился. Я позвонила Хэйке. Не дозвонилась. Хэйке перезвонила, обсудили ее здоровье, мое здоровье и здоровье наших семей.

Попыталась пробиться еще к одной подруге, в Уфу, не удалось - она торчит в деревне без интернета. Потом позвонила Тане Ивлевой в Эссен и мы очень хорошо и душевно пообщались.

Потом Тане нужно было работать и мы попрощались.

Наступила тишина. Я выглянула в окно и увидела на лужайке женщину в платье салатового цвета и с ярко-зеленым мячом в руках, и мужчину в инвалидной коляске. Женщина бросала мяч инвалиду, он его ронял, она подбирала его с лужайки, снова бросала мяч... День завершен.

Повезло

Каждую ночь в палату бесшумно заходит сестра. Она светит фонариком в лицо и если я сплю на левом боку, то яркий луч ее фонаря меня будит. Сестре надо убедиться в том, что пациент  дышит. Я просыпаюсь и говорю, что я жива. А если я сплю на правом боку, то фонарик cветит в спину и меня не будит.

Вчера ничего не произошло, если не считать того, что меня отругали за непосещение УЗИ сердца в понедельник. Не беда, я была там во вторник. Но врачи сердиты, потому что это сдвинуло график обсуждения моего здоровья на день - с четверга на пятницу. Сегодня в полшестого у моего одра собирается компания: ведущая меня доктор де Вит, другие врачи, мой муж и, разумеется, я - организм для экспериментов и наблюдений.

Утром пришла сестра делать вливание буметанида через катетер в руке. Начинает мять руку вокруг иглы, что особой радости не доставляет, причем делает это не в первый раз. Говорит, что игла плохо действует, может начаться воспаление и придется иглу вынуть.

- Тогда мне выпишут таблетки буметанида вместо вливаний? - радуюсь я.

- Нет, врачи настаивают на инфузиях.

- Но  вы же знаете, у меня плохие вены. - И в сотый раз рассказываю синопсис своего медицинского романа.

- Знаем, - вздыхает сестра, - но врачи все равно хотят вводить препарат в виде раствора, пока вы здесь.

Соглашаюсь с удовольствием  на вывод иглы и - нехотя  - на поиски другой вены для катетера.

Приходит молодая сестрица, заверяет, что она опытная, и начинает мне дырявить руку. Безуспешно...

- Извините, - говорю, -  но я отказываюсь от повторного введения катетера. Все-таки  я настаиваю на таблетках.

Девушка обещает привести врача.

Врач пришла в полдень, тогда, когда исчезают тени, и сказала следующее:

- У вас все еще много жидкости в организме и ее надо выводить. Сердце по-прежнему работает в режиме стресса, а вы здесь для того, чтобы его разгрузить.

- Но вы же в курсе, что у меня клапаны текут. Вероятно, поможет только операция.

Врач начала издалека долго, как река Волга. Голландцы вообще начинают свои речи очень и очень издалека. Ручеек из общих слов неторопливо льется, расширяется потихоньку, и в разговоре ни о чём постепенно появляется какой-то смысл, но только в самом конце слышится полноводный плеск самой сути.  Русский врач уложился  бы за пять минут. Выяснилось, что с операцией врачи опоздали, ремонтировать митральный и трискупидальный клапаны надо было раньше, а сейчас непонятно, выдержу ли я операцию. Ведь уже две операции на сердце пережиты, одна из них - на открытом...Поэтому мне пытаются найти лучшее поддерживающее лечение. Собрать нужный коктейль из нужных организму ингредиентов. Это очень трудно: легкие слабые и неполноценные, меня мучают подагра и артроз. Врачи отделения не удовлетворены текущими  результатами (сдвигов особых нет), говорят, что усиливают дозу мочегонного препарата и предпочитают его вводить  внутривенным способом.

- Но вы же знаете мои вены!

- Знаем. Поэтому предлагаем вам пойти в операционную. Там работают лучшие специалисты по венам и есть еще ультразвуковое введение игл и катетеров.

В подобной  ситуации я  уже была, особо страшного ничего, а есть  гарантия введения катетера.

Но кому хочется терпеть боль?

- Отпустите меня домой, - говорю.

- Не отпустим. Наоборот, возможно примем решение о переводе вас в hart bewaking.

Hart bewaking - это особое  отделение еще более интенсивной терапии сердца под усиленным наблюдением, где могут вставить катетер в пах или в шею и вливать через него коктейли. Ну и наблюдать как кролика подопытного: лучше мне или хуже и чего еще в коктейль подмешать.

Альтернатива попасть в стаю кроликов меня не устраивает и я быстро соглашаюсь на поход в операционную.

Врач успокаивается достигнутым консенсусом и уходит.

За мной приходит сестричка и в кресле отвозит меня в операционный блок. Он находится на одном этаже с кардиоотделением.

Предбанник операционного блока длинен и широк. Там к стене прикручены приспособления для самой разной аппаратуры, гроздьями свисают провода и проводочки, рядом гнезда для пультов. Передо мной лежит старик с иглой в руке, сверху из капельницы капает раствор. Старичок тих и благ, смотрит в потолок, наверное уже под кайфом. К нему подходят сотрудники блока в униформе: темно-синие брюки и рубашки с короткими рукавами, такие же шапочки. Руки в голубых перчатках. У всех счастливый вид. Голландцы то ли живут с ощущением абсолютного счастья и покоя, то ли успешно притворяются. Старичок расцветает на глазах, сморщенное лицо распускается лучезарной улыбкой. Как я поняла, его готовят к операции стентирования, не самой сложной из процедур и без разреза груди пилой.

Ко мне подходит высокая статная женщина моих примерно лет. Представляется.

Рассказываю и ей про вены.

- Ничего, мы попробуем. Если не выйдет, поедем на ультразвук, хорошо?

- Ну, мы постараемся, чтобы вышло.

Женщина внимательно осматривает левую исколотую руку, осторожно ее ощупывает со всех сторон. Правую трогать нельзя - она опухла от подагры и висит плетью Пальцы женщины перебегают на тыльную сторону кисти.

- Не дам! Я писатель и  у меня сейчас в распоряжении только одна рука, левая, если и ее потеряю, то чем писать? И, кроме того, как мыться, чистить зубы, мыть голову?

 Женщина коротко взглядывает на меня, недолго думая, охватывает руку выше локтя зеленым эластичным ремнем, просит зажать кулак. Игла входит в тыльную сторону локтя. Больно, но терплю.

- Можете ликовать, - женщина улыбается.

- Да, люди нашего поколения могут все, - улыбаюсь я ей, благодарю  и ликую по-голландски -  «Юппи»!

Дело сделано, может  меня и не отправят к кроликам и я возвращаюсь в свою камеру, тьфу, палату в приподнятом настроении.

В палату забегает другая сестра и говорит, что сделает мне укол, как только доест свой ланч.

- Ой, да ешьте на здоровье, сколько хотите!

Доела, снова  заходит  и вливает неизбежный буметанид. Реально неприятно и временами больно, хотя буметанид принято вливать медленно. Но вот больно и все. И даже при вливании соляного раствора тоже больно, ведь по сути морскую соль вливают в вену. В морской соли купаться люблю, а купать ее саму в моих венах - не люблю. Три раза за раз и  по три раза в день получать инъекции, согласитесь, малоприятно. Грозятся назначить еще и четвертую. Ладно, лишь бы не к кроликам.

Ангел по имени Ханна

Два дня назад меня обманули. Просто-таки обвели вокруг пальца и ухудшили мои жилищные условия. К кровати подошла милая девушка, присела на корточки и нежно, заглядывая на меня снизу вверх, попросила об одолжении  - переехать в другую палату. Когда со мной говорят по-хорошему, интеллигентно и ласково, то я не могу устоять, тем более, что девушка заверила меня, что я поеду в одиночную палату и единственная разница в двух «камерах» - отсутствие в новом жилище тамбура - двойной двери с коридорчиком между ними. Я спросила, зачем и кому понадобилось мое насиженное место.

- В отделение поступил больной с инфекцией, нам очень нужна палата с тамбуром.

- Надеюсь, у него не ковид? - бледнею я от страха.

- Нет, не ковид, не волнуйтесь. У вас будет такая же палата, только без тамбура, - повторила девушка.

Я легко согласилась.

Меня перевезли по-королевски, на кровати. Въехав в новое жилище, я огляделась в поисках привычного совмещенного санузла, но на его месте увидела шкаф. Туалет и душ оказались в открытом коридоре и делить их придется с соседом. «Черт побери, облапошили» - пронеслось в голове. Энергичные протесты, как и следовало ожидать, действия на персонал не возымели. Голландцы - прирожденные артисты, этакие европейские арабы. Когда им надо, они могут изобразить симпатию, внимание, любую эмоцию, чтобы получить желаемое, а получив, они меняются на глазах и становятся равнодушными и холодными. Редко встречаются люди-не-хамелеоны и поэтому на все мои словесные «цветы запоздалые» персонал дружно не реагирует.

Не отреагировала и лечащий врач, явившаяся в пять часов дня в тот же день в сопровождении палатного врача и медсестры. Мы с Янриком уже поджидали делегацию - так называемые «семейные беседы» планируются заранее и задолго. На все мои вопросы относительно местной логистики внятного ответа я так и не получила и мы перешли к основной части беседы, ради которой, собственно, явились врачи. Моя врач радует меня деловитостью, отсутствием ненужной воды в речах и обширными знаниями в кардиологии, поэтому я слушаю ее с удовольствием.

Хорошая новость заключалась в том, что меня не переведут в hart bewaking afdeling для дальнейших экспериментов с лекарственными коктейлями. Слава Богу, шею дырявить не будут. Не самой лучшей новостью оказалась та, что меня снова оставляют на неделю - уже на третью. И совсем грустно прозвучало то, что у врачей не очень-то получается остановить регургитацию крови, другими словами, митральный клапан как работал, так и работает плохо. Понятно, что таблетками митральный клапан не починишь. Это все равно, что пытаться починить водопроводную трубу при помощи изменения напора воды из крана. Дырявую трубу надо менять, и прохудившийся клапан надо менять, а врачи как раз этого не хотят, и это самая плохая новость их всех. Говорят мутно и странно: что я не принимаю лекарства как должно (неправда, я принимаю), и что сердце слабое, могу операции не выдержать. Здрассьте! А кому такие операции делают - здоровякам со здоровыми сердцами?! Понятно, что у меня легочная недостаточность: астма, удушье, легкие работают только на тридцать процентов, но, тем не менее, жить хочется.

Переговоры ни к чему не привели. Сошлись на том, что я остаюсь в новой палате (что ж, менее комфортно, зато спокойно.

Но все в природе относительно: напротив моей двери расположен мягкий уголок для посетителей: круглый стол, несколько стульев, диван, компьютерный столик с компьютером. Над диваном висит уже упоминаемая в сием повествовании карта Королевства Любви. Туда приходит народ, говорят громко, по-королевски, не стесняясь включают громкую связь в мобильных телефонах. А тамбура нет как нет, даже за моей закрытой дверью все слышно, и у всех на виду приходится заходить в туалет. А ведь иногда мне и халат натянуть трудно, плетусь в будуар в ночнушке...

Есть кое-что и симпатичное в моем переселении: во все три окна в палату заглядывает исполинский каштан с темно-зелеными листьями в ржавых старческих пятнах и юными салатовыми игольчатыми плодами, похожими на миниатюрные мины. Каштан нянчит и высиживает плоды, как квочка - цыплят. А примерно через месяц они вылупятся из защитной родительской кожуры и затенькают по лужайке яркой шоколадной смальтой. Мощные ветки дерева, по которым и я могла бы полазить, если бы могла, так близко подступают к стеклу что я, кажется, перенеслась бы на них по небольшому мосточку. Лазаю по веткам виртуально, представляя себя то на одной, то на другой. Каштан помахивает гигантскими ладонями с растопыренными пальцами и ободряет меня. Он - мое место силы, мой лучший друг.

Наконец-то мне удалось познакомиться с соседом по туалету и душу. Им оказался симпатичный молодой человек по имени Даймон. Худенький брюнет с внимательными карими глазами и зычным голосом, с хорошей артикуляцией, приветлив и говорлив. Даймона укусил клещ и это сказалось на сердце. Эту тему я немного знаю, клещ на самом деле более чем опасный зверь, и если не начать лечиться вовремя, то можно и к праотцам отправиться. Кстати, о них: покойный отец Даймона был писателем-любителем. Он писал исторические книги о войне и фортификационных сооружениях провинции Утрехт, и издавал их за свой счет. Сам Даймон тоже пишет, в основном сценарии для телепередач. И еще...о своем теперешнем пребывании в больнице.

- Вот это встреча! - восклицаю я, не в силах сдержать эмоции. - И я занимаюсь тем же самым, привет, коллега!

Мы весело вышагиваем по коридору и Даймон предлагает принести мне кофе из hart bewaking. Я вежливо отказываюсь, дескать, пью только чай, да и ограничения у меня по жидкости...

«У нас тут прямо Переделкино», подумалось, и я вспомнила, как в больнице Святого Антониуса меня запихнули, так же, обманом, на неделю в предоперационную палату, где пациенты находились только полдня и жить пришлось в режиме проходного двора с быстро меняющимися обитателями и их многочисленными родственниками и посетителями, и даже орущими младенцами, которых зачем-то приносили в палату, пеленали и кормили у всех на глазах. Там как-то перед операцией залег местный поэт, всю ночь строчивший нетленки в толстую дорогую тетрадь в кожаном переплете. А я в то время была так плоха, что не могла сочинять даже записки на туалетной бумаге, рулончик которой стоял на моей тумбочке, и поэтому по ночам спала без задних ног. Так что, некое подобие Дома творчества в Переделкино случилось и там, пять лет назад.

Сегодня Даймона перевели в другую палату. На его месте поселили бабушку Божий одуванчик в белых полотняных перчатках. Бабуля непрерывно чешется. У меня была такая же зверская чесотка в Альмерие месяца три тому назад, из-за испанского аналога соталола - не пошел он мне как-то...

С бабулей я еще познакомлюсь поближе, успеется. Главное - чтобы не повторилась вчерашняя вечерняя история. А произошло вот что...

Мы сидели с Янриком за палатным столиком, привинченным к стенке. Я ела свой обед, а Янрик помогал мне: открыл крошечную пачечку с салатной заправкой, пластиковую плошку с йогуртом, попутно таская с моей тарелки «фритьес» - жареную картошку. Картошки мне не жалко, я делю ее с мужем, делю порцию салата и йогурт - Янрик не успевает поесть перед посещением больницы.

Во время трапезы, как всегда, заходит сестра - не припомню ни одного завтрака, ланча или обеда в больнице, чтобы именно во время еды не пришёл кто-либо с манжетой, пробирками для забора крови или с креслом для взвешивания. Приходится подставлять руку для манипуляций или взвешиваться.

Кладу вилку на тарелку, сестра плотно обхватывает манжетой руку и меряет давление. Она скандально низкое  - 85 на 40.

- Немедленно сообщу об этом врачу и вернусь , - обещает сестра.

-Угу.

Я доедаю остывший обед: небольшой кусок белой трески, пюре и салат из свежих овощей. И полкоробочки йогурта.

Потом мы с Янриком описываем два круга по отделению  - для моциона, и Янрик удаляется. Он спешит - надо успеть поесть, убрать кухню, вымыть посуду, посмотреть ежедневные новости: что там в стране Трампа и в стране Лукашенко? А назавтра, в семь утра, ему нужно встать и, выпив чашку кофе, снова приняться за ремонт оконных рам. Кроме того, надо отправить научную статью в журнал, а в ней - фигуры, которые грузятся очень долго, превращая отправку статьи в многоступенчатый и трудоемкий процесс. А ведь еще и в магазины надо успеть, по моим просьбам, и на почту, и к банкомату - деньги снять на жизнь. Завтра в Голландию из Австрии прилетит его младший сын на двухнедельную побывку. Жить он будет у своей мамы, а Янрик предпримет какие-то интересные вылазки, и уже придумывает программу для себя и сына.

Благословенное одиночество в палате длится недолго - снова приходит сестра, с грохотом вкатывая штатив на колесах и каким-то лекарством в пластиковом мешке.

- Что это? - спрашиваю.

- У вас низкое давление и дежурный врач распорядился прокапать вам физраствор.

- Да, но я в стационаре для выведения жидкости из организма. Как же это сочетается? С одной стороны мой организм накачивают жидкостью, с другой - буметанидом, превращая меня в сосуд скудельный!

- Так надо, - говорит сестра. Вы не волнуйтесь, это не больно. Буметанид сегодня колоть не будем, он понижает давление. И ряд лекарств с вас сняли.

- Ок.

Сестра откручивает крышечку с катетера и устанавливает капельницу. Ее лобик морщится, видно, что ей что-то не нравится. Сестра начинает мять руку вокруг иглы, что особой радости не доставляет.

Заходит вторая сестра, непонятно зачем.

Выясняется, что поставленная пару дней назад в операционной игла засорилась и капли стекают с руки...

- Придется вынимать.

Не так страшно иглу вынуть, как страшна перспектива поиска следующей вены - они все в узлах и найти подходящее место трудно... Иглу вынимают.

- Гитлер капут! - шепчу-шучу я.

- Какой Гитлер, - удивляется сестра. - Это я, что ли, Гитлер?

- Да нет же! Это шутка такая, Гитлер - это катетер в руке.

Каждый раз я забываю, что голландцы не понимают русского юмора.

Дальше начинается триллер: сестрица ищет вену, тыкает в руку иглой и лихо шарит под кожей. Заходит Марьям, voeding assistent (помощник по кормежке), предлагает питье. В проеме двери смутно вижу ее электромобиль с чашками, термосами и напитками. А мне уже ни до чего, от боли я не реагирую ни на какие вопросы, только морщусь и пою закрытым ртом без слов. После третьей неудачной попытки говорю сестре жестко:

- Все. Больше искать вену не будем. Или я остаюсь без капельницы и давление само повысится или везите меня в операционный зал - Ik ben moeilijk om te prikken (в мои вены трудно попасть).

Реакция молодой сестры оказалась неожиданной. То ли упоминание о Гитлере ее спровоцировало, то ли характер у нее такой, но она с силой схватила меня за только что исколотое запястье, сжала до боли, посмотрела прямо в глаза и прошипела злобно:

- Немедленно успокойтесь и подставьте руку - врач сказал надо, значит надо!

Это прозвучал прямо таки тоталитарным лозунгом в стиле: «партия приказала - народ ответил есть».

- Уберите руки и немедленно отпустите меня! - прошипела я в ответ так же злобно и веско.  Мои нервы не на шутку разгулялись, что вечером весьма некстати. - Вы хоть понимаете, какой у меня анамнез?! В юности лимфогранулематоз, это онкология, к вашему сведению! Пять легочных эмболий! Две операции на сердце! Перенесённый инфаркт, астма, ревматизм! Подагра и все остальное! Какие вены у меня могут быть?! Если вас что-то не устраивает, я пойду домой!

Медсестра удаляется, оставив в палате штатив с физраствором. В образовавшейся паузе я начала трезвонить Янрику, который был еще в дороге, о чем я позабыла. Написала ему смс: «Срочно позвони». Янрик позвонил, а я, уже невменяемая, ору: «Срочно позвони в отделение, скажи этим болванам, чтобы оставили меня в покое! У меня нет больше вен, от слова совсем!» Янрик требует телефон отделения, хотя в нашем чате он был, я уже отправляла ему номер. Отправляю номер снова.

Через некоторое время приходит шипящая сестра и приводит... ангела. На пороге стоит незнакомая девушка в белом, видно, не из нашего отделения. Стройная высокая блондинка с огромными, немного навыкате, голубыми глазами, из которых струится неземная доброта. Девушка красива типично голландской красотой - узкое лицо, прямой носик, крупный, немного выдающийся вперед рот, красивые ровные крупные зубы, обнажаемые улыбкой.Обволакивающий голос, небесные мягкие интонации, от которых в комнате разливается блаженство. Высокие вибрации... Девушка- прирожденный медик, такие исцеляют уже своим присутствием...

- Здравствуйте, я попробую отыскать вену. Не бойтесь, у меня большой опыт и я не уколю, пока точно не буду уверена, что нашла подходящую.

Шипящая коротко прокомментировала:

- Она из онкологии.

Приглашаю ангела сесть. Говорю, что искать вену в моих руках - все равно, что иголку в стоге сена, но меня заверяют снова, что не уколют, пока не будут уверены. Ангел пододвигает к кровати стул, называется Ханной и начинает мягко дотрагиваться до руки. Моя рука для Ханны - не просто объект для работы, а часть тела другого человека, которому она искренне сочувствует и которого она понимает - потому что ангелы знают все...

Ангел ищет вену очень долго, меняет расположение эластичного бинта, осматривает руку со всех сторон. Примеривается. Мы говорим обо всем на свете, и я, в совершенном блаженстве, купаюсь в интонациях ее успокаивающего голоса, а каштан из раскрытого окна приветливо машет нам зелеными руками в перстнях плодов. Гремит гром, сверкает молния, за окном начинается дождь. Темнеет. За Ханной приходят из ее отделения, там жить без нее не могут, что понятно - кто еще уделит столько внимания болящему и страдающему?

Наконец Ханна находит на правой больной руке вену, и снова на внутренней стороне... Мне очень не хочется, чтобы туда кололи, но ничего другого не находится, а тыльную сторону ладони я не дам колоть ни при каких обстоятельствах. Ханна соглашается со мной.

Вынимает ручку из кармашка и рисует две тонкие полоски-штрих на руке. Вводит иглу с моего разрешения и ей  - с первого раза! - удается попасть в вену! Аллилуйя! Ханна придвигает штатив, соединяет катетер с шлангом пакетика физраствора. Время пошло, через час штатив уберут! Я чуть не плачу от радости, хочу подарить Ханне вкусные конфеты - апельсины в шоколаде (Янрик принес по моему заказу). Они в тумбочке справа, а правая рука под катетером и плохо действует из-за подагры. Пытаюсь открыть дверцу левой рукой, но ангел по имени Ханна исчезает и я еле успеваю крикнуть в дверной проход: «Большое спасибо!»

Звонит Янрик, я постепенно прихожу в себя... Говорю, что все в порядке, меня укололи. Янрик обещает прийти завтра.

Еще дважды в палату заходили сестры померить давление, как будто оно немедленно может улучшиться в течение часа...Пятнадцать минут на просмотр фильма с Моникой Белуччи и - спать, спать, до завтрашней побудки в семь утра.

Лили-Марлен

Даймона перевели в другую палату, и он подружился с пациентом из соседней палаты. Два друга повадились сидеть под моим туалетом - а мне порой из него голой нужно выйти и перейти в душ. Мужики сидят, едят завтраки, ланчи, обеды под моим туалетом, что особой радости мне не доставляет.  Как это может им самим доставлять радость,  я не понимаю, как не понимаю архитектурного решения коридорного пространства. Как это - туалет выходит прямо в уголок отдыха, где сидят посетители и больные? Никакой перегородки, никакого тамбура и я с сожалением вспоминаю мой номер-люкс со всеми удобствами. Но меня туда уже не переведут...Приходится гонять мужиков, просить их на время уйти из уголка для посетителей. Они, слава Богу, понимающие ребята, тихо уходят.

А вот ночью в уголке завис непонимающий элемент. Некто звонил своей родне в Арабистан и что-то бурно рассказывал по ватсапу часа три, чуть ли не до полуночи. Провертевшись в кровати без сна, вызвала наконец медсестру и рассказала про неудобство. Но...араб уже ушел, так и не дождавшись заслуженного замечания.

В течение дня в  уголок приходит разный бесцеремонный народ: турок средних лет с разговорами все по тому же ватсапу, голландская бабка, почему-то включающая громкую связь и я слышу и ее и ее абонента (глухая, что ли?). Почему они все считают, что беспокоить соседей по палате нельзя, а меня можно?! На этот вопрос не отвечают ни сестры, ни карта Королевства Любви, висящая над диваном.

Вчера снова пришла делегация врачей для семейной беседы. Меня плавно снимают с вливаний буметанида. Будут давать таблетки этого же препарата и наблюдать как они действует. Сообщили хорошую новость: впервые в истории моей болезни обратные излишние  вбросы  крови в сердце стали меньше и оно работает в режиме меньшего стресса.  Это показал последний анализ крови, а анализов мне не избежать до конца «отсидки».

Янрик порадовался улучшению и, довольный, убежал домой, предварительно совершив со мной променад по отделению.

Колени болят, вставать трудно, хожу медленно, но хожу. Как-то в проеме двери увидела, как поднимается со стула женщина - точь-в-точь как я: сначала раскачивается, потом, через силу, встает. Если колени не сильно болят, могу встать молча, если сильно - покрикиваю. Но стараюсь не шибко орать, чтобы не пугать окружающих. Из-за пребывания  в больнице я так и не попала к ортопеду в Наардене, а теперь и непонятно, когда попаду...

В остальном день прошел по привычному кругу: завтрак в полседьмого, ланч около полудня, в полпервого пришел молодой человек убрать палату. Оранжевые его кроссовки флуоресцентно сверкают и двигаются по полу яркими пятнами,  я слежу за ними краем глаза. Майнфед (странное имя у парня) достает желтый пластиковый пакет и прикрепляет его к прикроватному столику  с помощью пластыря. Это очень кстати: я вечно бросаю на пол бумажки, салфетки и алюминиевые оболочки от лекарств - не потому что ленива и безалаберна, а потому что мне трудно, а порой нет сил встать.

Между завтраком, ланчем и уборкой раз несколько заходят: вампир (однократно) - нацедить пробирку крови, пару раз сестра - измерить давление, температуру и частоту пульса, молодая врач Марлен, чтобы поговорить о все том же: о состоянии  моего сердца. Марлен добра и необычно молода, почти ребенок. На вид ей дашь не больше семнадцати лет: гладкая кожа светится молодым яблоком, ни одной морщинки, подростковая стройная фигура в джинсах, серо-голубые, мерцающие изнутри глаза. На самом деле Марлен уже двадцать семь и она отучилась тринадцать лет на медицинском факультете Утрехтского университета. Она смеется и, отнекиваясь,  принимает в дар коробку конфет, которую я просто умоляю ее взять. Конфеты достались мне от Хэйке, навестившей меня позавчера.

Полторы недели назад семидесятилетняя  Хэйке перенесла ковид, а сейчас носится везде молодой ланью, на велосипеде и в машине, занимается фитнесом и отлично выглядит. На Хэйке - маска и она не снимает ее все время рандеву со мной и сидит на стуле в двух метрах от меня. Все чин чинарем, мы вспоминаем детство, шестидесятые годы и сопоставляем жизнь в советской России и в Нидерландах. К моему удивлению, различий не так уж много. Первая стиральная машина-центрифуга появилась у наших мам примерно в одно и то же время, одновременно возникли в наших, далеких друг от друга, домах первый телевизор, телефон, пылесос... Мы азартно вспоминаем, как наши мамы крахмалили и подсинивали белье, как развешивали его на проволоке, предварительно потерев ее влажной тряпкой. Только моя мама несла белье в тазике в общий двор сорокавосьмиквартирной хрущевки, а мама Хэйке - в свой индивидуальный внутренний двор при доме на одну семью. Как и я, Хэйке  была единственным ребенком в семье.

Мы плыли  по волнам памяти неспешно и это согревало нас. Каштан улыбался из приоткрытого окна и посылал нам флюиды своей дружбы.  Ему нравились наши воспоминания.

Марокканец

Молодой араб с телефоном, несколько дней назад говоривший ночью под моим туалетом, постепенно начал обрастать родственниками. Все они имели прямое отношение к пожилому марокканцу в соседней палате. Марокканец был плох - исхудавший и неподвижный профиль его всегда был обращен к потолку, и казалось, что этот, уже не совсем живой профиль, был сделан из воска. Ни разу за полторы недели сосед не подал признаков жизни. Сначала к нему приходили посетители и уходили, затем они стали оставаться на ночь - женщины и мужчины бессменно несли вахту. Женщины все сплошь в хиджабах до пола и шлепанцах на босу ногу. В палату поставили вторую кровать. Дело дошло до того, что в течение дня у постели больного собиралось до четырех человек, а ночью их могло быть двое-трое. Они вели себя тихо и в телефон по ночам не орали, как тот, самый первый араб, но пользовались моим туалетом и не носили маски. Что строжайше запрещено - на этаже есть туалет для посетителей, но он не очень близко, а мой туалет прямо рядом с палатой их подопечного. Марокканцы ели-пили, оставляя в гостевом уголке многочисленные пластиковые бутылки и картонки из-под сока. Они говорили по ватсапу, но уже не так эмоционально и долго, как тот, первый араб и это было безобидно, потому что происходило днем. Они то надевали маски, то снимали их. Позавчера ночью я увидела четырех членов семьи марокканца, сидящих под моим туалетом, и непонятно, сколько было у постели больного в палате - дверь в палату арабы старались закрывать. На часах было около двух.

В шесть утра я снова встала в туалет и не поверила глазам своим: на меня уставились двадцать глаз - на диване, креслах мягкого уголка и даже на раскладных стульях для палатных посетителей сидел марокканский клан: десять человек, и я подозреваю, что это была еще не вся семья. Кое-кто в масках, прочие - без. Несколько женщин в хиджабах плакали. Одна молодая женщина, как часовой на посту, стояла у входа в палату, в которой очевидно, находилась вторая часть клана.

- Вы кто? - спросила я спонтанно. - Что вы здесь делаете?

- Мужчина там, - молодой араб головой показал направление к палате соседа, - умирает.

- Друзья мои, но ведь вас тут собралось десять человек, а это строго запрещено! К одному человеку разрешено приходить только одному посетителю.

Я уже не стала напоминать, что в начале пандемии ковида даже к умирающим в больницу не пускали.

Арабы замечание проигнорировали.

Всю ночь они тихо переговаривались (спасибо уже и за это), пользовалась моим туалетом, шумно спуская воду, с треском двигали мебель в палате умирающего. Зачем? Там всей мебели - две кровати, две прикроватные тумбочки на колесиках и пара кресел. Стол привинчен в стене.

На обратном пути из туалета в палату я спросила арабов:

- Но почему ваш родственник не в реанимации? Может быть, его можно спасти?

- Там врачи, - молодой араб снова продемонстрировал легкое движение подбородком, - они делают что могут.

Нет, я все понимаю, но не понимаю, как полиция, охраняющая здание больницы, могла пропустить всю эту ораву внутрь... Ведь нельзя же - кругом ковид!

В ту ночь я засыпала в очередной раз под бормотание муллы в палате марокканского соседа...родственники еще и муллу умудрились привести!

На следующее утро я рассказала обо всем сёстрам. Сестры сказали, что это ужасно и обещали рассказать врачам. Врачи приходили трижды в палату - поговорить о моем состоянии. И все по тому же самому кругу: мое сердце дня два назад вдруг заработало получше, обратный выброс крови в орган уменьшился, но при этом резко упало давление - мой организм не выдерживает тотального обезвоживания... Сначала мне закачали мешок солевого раствора в вену, на следующий день отменили многие лекарства. Дважды сделали эхо-, один раз кардиограмму, раз шесть померяли давление - как будто оно может меняться ежечасно, и оставили в покое на ночь.

Но возвращаюсь к, непонятно как умудрившейся попасть в больницу, толпе арабов. Врачи прокомментировали мою речь примерно как сестры: «Да, ужасно, это запрещено, но мы поговорим». Чисто голландская толерантность - голландцы обещают: «мы поговорим», но никто ни с кем никогда не разговаривает.., ну, или почти никогда.

Вечером пришел Янрик, узнал про толпу, возмутился и в разговоре с врачами - тогда когда они пришли ко мне в третий раз за день для очередной семейной беседы - пообещал, что если еще раз весь это народец соберется у моего туалета, то он пожалуется в полицию. Последнее возымело действие. Далее я не видела в палате марокканца больше четырех человек одновременно - днем и не больше двух ночью.

Последняя сцена, увиденная мной, когда я, заглянув в палату соседа ночью (а заглянула, не переступая порога, только потому что в унитазе не была спущена вода) выглядела так: мужчина из марокканского клана в маске, сидит над недвижным профилем умирающего старика с кислородной маской. Мужчина держит маску, помогая старику дышать и продлевая ему, насколько возможно, жизнь. Еще один мужчина, без маски, на моих глазах вышел из палаты и, увидев меня, направился в туалет для посетителей.

Да уж...по отношению к своему деду они все замечательные люди и я впечатлена их безбрежными родственными чувствами. Но почему за мой счет?! Какого черта тут целую неделю ошивается крупный семейный клан, аж в глазах рябит от хиджабов - писают в мой туалет и даже воду не спускают, а при виде меня не считают нужным надеть маски?! Вид не смытого унитаза меня добил.

Нажатием кнопки я вызвала медсестру и сказала ей:

- Знаете что, если это безобразие не прекратится, то я сама завтра вызову полицию!

Сестра ответила спокойно:

- Они уже все ушли.

И я поняла, что они ушли, потому что ушел их отец и дед, а душа его полетела в родной край - в Марокко, где ветры воют в пустынях, а над безбрежными песками мерцают крупные звезды, на одну из которых она и попадет - в свой мусульманский рай...

«Мама»

Палата, в которой лежал марокканец, была убрана в ту же ночь. На следующее утро я спросила Элем, ассистентку по пищеблоку и дочь работающей на той же должности Марьям:

- Зачем палату убирали ночью?

- У нас так принято. Если кто-то умирает, то тело забирают на другой этаж (из деликатности Элем не произнесла слово «морг»), постель немедленно перестилают, предварительно протерев матрас и подушку спиртом, а палату сразу же убирают. И матрас и подушки в отделении заключены в тонкие синтетические чехлы, в такой синий тонкий пластик.

Странно, инфекции у дедушки вроде не было, потому что он лежал не в боксе с тамбуром, отделение сердечное, а вот поди ж ты - гигиена...

Палата пустовала два дня, дверь в нее была открыта и две ночи подряд мне неспокойно спалось. Прислушивалась и чуяла какой-то шорох и непонятные звуки за стенкой, похожие на легкий стук. Скажете, мистика? Но человек ТАМ умер и, возможно, перед тем как полететь далеко-далеко, по предназначенному адресу, он приходил два-три дня подряд попрощаться со своим последним земным обиталищем. Страшно не было, видно, марокканец был хорошим человеком.

Сегодня, выйдя утром в душ, я посмотрела в палату - дверь снова была открыта - и застыла: там... сидела моя мама. Живая и невредимая! Выглядела она на свои сегодняшние девяносто восемь лет. Но мамы нет на свете уже почти три года! Старушка сидела за столом, лицо ее смотрело в стенку, разделяющую наши две палаты, и я видела ее профиль, уши, запавший правый глаз, нос. Нос был залеплен пластырем, из него торчала трубочка и форму его понять было трудно. Вогнутый рот без вставных челюстей (мама их тоже не носила перед уходом), короткая мамина стрижка: седые перышки и совсем короткая челка, исхудавшие, точь-в-точь мамины, руки и ноги. Я даже не поняла, во что женщина была одета, в глаза бросились только красные яркие носки в горошек на растоптанных больших артритных ступнях. Тапочек на ногах не было. У мамы красных носков не было никогда, но были такие же ступни, а ноги в конце так же исхудали и были похожи на две слабые безлиственные и гладкие веточки.

До душа я так и не дошла, а постучавшись в открытую дверь, вошла вслед за только что проскользнувшей в палату старушки девочкой-уборщицей.

Поздоровалась и спросила старенькую женщину как её зовут.

Она еле слышно прошамкала:

- Ханна.

Еще одна Ханна! Моя мама была Галя и по-голландски не говорила, говорила по-русски и по-немецки...могла и на других языках что-то сказать...

Что это?! Кто, как, за какие такие заслуги вернул мне маму?!! Сходство слишком велико!

Старушка смотрела на меня с добрейшей улыбкой, не в силах что-либо сказать. И у меня не находилось сил говорить. Я смотрела в ее запавшие, ставшие такими маленькими с возрастом светлые глаза (у мамы были светло-зеленые), на ее беззубую, такую знакомую челюсть и даже не искала различий. А они были: у мефрау не было маминых родинок на подбородке и на носу.

Я собралась с духом:

- Мефрау, я ваша соседка, меня зовут Елена. Я живу вот за этой стенкой и если вам что-нибудь понадобится, позовите меня, я к вам приду.

Все это говорилось под удивленным взглядом девочки-уборщицы. Пришлось рассказать о сходстве старенькой мефрау с моей родной мамой.

Сижу в палате и плачу... Получается, мама сначала определила меня в одноместную палату-люкс с шахматным полом в душе, потом прислала ангела Ханну, потом под тем же именем явилась сама... Правду говорят люди: связь между матерью и ребенком неразрывна и не заканчивается даже с уходом матери.

Под разными предлогами я заходила к старушке, улыбалась ей, спрашивала каждый раз, не надо ли ей чего. Когда бабушка нажала на кнопку с красным крестиком (кнопку вызова медсестры), а в соседнюю палату долго не приходили, я пошла в сестринскую комнату. Там сидела сестра с мышиными черными глазками, та самая, что схватила меня за руку, когда я отказалась прокалывать вены в четвертый раз. Улыбнулась мышеглазой и пригласила ее к старушке. Она пошла, позвав по дороге Стефана, медбрата, занятого в тот момент другим пациентом. Бабуля хотела в туалет, и медсестра и медбрат справились с ее потребностью.

Погуляла по нашим коридорам вдоль репродукций матиссовской графики, чтобы развеяться, со вкусом выпила контрабандный чай из автомата (моя норма на сегодня выпита, еще одна порция чая мне не нужна, но, если очень хочется, то можно) посидела в мягком уголке, а сейчас пишу вот эти строчки.

Доброй ночи, дорогие мои земляне. Каштан за окном тоже укладывается спать, ветер, растрепавший его шевелюру, стих. Доброй вам ночи!