Часть 2

Сельга

- Сельга! - пыхнул дымком водитель.  

Двери заскрежетали, зашипели и наконец отверзлись.

- Шляпа, привет! - радостно крикнул я Лёхику, спрыгнув с подножки.

Автобус вырулил на «гравийку» и покатил дальше.

- Тише ты! Чего разорался?! - Дулепов шагнул навстречу. - Я всё же начальник! Субординация, понимаешь? Вон и доярки мои, Моренко и Штеменко. Зачем перед ними-то?  - Он покосился в сторону девиц, стоящих у магазина.

Девицы поглядывали с любопытством и улыбались. Я искренне рад был другу.  Неловко обнялись.

- Извиняй, гражданин начальник.  Не думал...

- Вот думай теперь! - поправляя свой фетровый головной убор, потупился Лёхик. - Когда мы вдвоём - одно. На людях - другое.

- Да ладно тебе! Я ждал, что ты в Петрозаводске меня на вокзале встретишь. Телеграмму отбил. Поезд, вагон... Не получал, что ли?

- Дел много. Очень много дел! - Он помахал портфелем. - Бухгалтера нет. Помощников нет. Всё сам! В одиночку! Хозяйство с нуля принял!  

- Да ладно! Пятнадцать каких-то коров! Справимся, Лёхик.

- Не Лёхик! Хорош панибратствовать! У нас ведь не только коровы, ещё и теплица имеется, и пахотная земля. Это что, весь твой скарб? - указал он на  мой багаж.

- Считай, что весь.

- Не густо.

- Разживёмся. Теперь разживёмся.

- Алексей Леонтьевич! А кто это? Зоотехник наш?! - закричали девчата. - Что ж не знакомите?  

- Не отколется вам. Он женатый, - буркнул приятель. - Скоро жена приедет.

- У-у... - девицы разочарованно отвернулись.

До радиоцентровского городка знакомая дорога-дуга. Дулепов завёл разговор о хозяйстве:  

- Моренко и Штеменко работницы неплохие. Но, понимаешь, бутылки на ферме у них повсюду. «Агдам», портвейн. Прячут, как белки! Что это, спрашиваю? Зачем? Ой, Алексей Леонтьевич, - он перешёл на фальцет, подражая девичьему голосу, - разве мы плохо работаем? В том-то и дело, что работают хорошо. Но им ведь детей рожать! Обе не замужем. И всюду вдвоём. Со школы ещё. И в смену вдвоём выходят. Говорю им, подменяйте друг друга. По графику. Вам же выходные положены. Смеются: на что они нам, выходные. Так веселее. И время быстрее бежит. Не жалко им времени.  

Я слушал и думал о предстоящей жизни. Ведь в этом радиоцентровском городке мне сразу дают квартиру. Пусть однокомнатную, но и это неплохо.

С возвышенной точки дороги открылось Онего.

- Погоди, дружище! - Я опустил чемодан. - Давай постоим. Подышим. Ведь этот карельский воздух пить можно. Особенно в мае. Не воздух, а самый настоящий настой - на свежей листве, на травах.  

- Пей, не поперхнись, - усмехнулся Лёхик.

- И вид замечательный. Озеро отсюда, как море. Края не видно! А цвет? Посмотри! А небо? Звенящая твердь. Эх! Да разве привыкнешь к такой красоте? Жизни не хватит!

- Привыкнешь. День, два - и в мозгах твоих будут - коровы, корма и отчёт по удоям.  

- И это мне поэт говорит?!

 - Поэт? А что она дала мне, поэзия? Томление духа? Философия - дело другое. Тут я даже готов какие-то свои обобщения сделать. Вот упорядочу немного...

- Ого! И как это всё назовут? Дулепизм?

- Остряк! - насупился приятель. - Похоже, непросто нам будет. Ладно, бери чемодан и пойдём. Освоишься в квартире пока, отдохнёшь. А вечером к нам. Людмила по случаю твоего приезда с пирожками затеялась. Хозяйка она прекрасная! Сам увидишь. Какой же я олух был, что раньше, в общаге ещё, не обратил на  неё внимания.   

- А на Волкову обратил, - припомнил я студенческое увлечение.   

- Волкова?! Ха! Нашёл, о ком говорить! Теперь она мать-одиночка. Недавно у почтамта встретились. Мальчишку за руку тащит и холодно так: «Привет!» И больше ни слова. Гордячка. Звезда комсомола. Да Людмила моя в тысячу раз лучше!

Людмила - та самая Людка Трусевич, невзрачная и желчная агрономша, в которую Дулепов за время учёбы, единственную из всего отделения агрономии, не удосужился влюбиться. Пробел этот был ликвидирован в первый же год их совместной работы в одном из хозяйств Новгородской области. Совпало распределение, и дом у молодых специалистов оказался общим - двери одна на другую смотрят. Закон одиноких сердец! «Привет! Как дела? Заходи. Вечерок скоротаем...» Отчего же не скоротать? Раз скоротали. Два скоротали. А там уж и взоры, и касания рук, и свечи в романтическом изобилии. А при свечах даже самая невзрачная женщина становится загадочной и пленяет...   

Радиоцентровский городок. Два трёхподъездных дома, детсад, кочегарка и клуб. Дома двухэтажные. Компактно. Уютно. Рядом гаражи и сараи. За гаражами лес.

Тут и пойдёт моя жизнь! Совсем  по-другому пойдёт.

Да и страна уж другая. Капитализм строим.

До этого по специальности почти не работал. Кочевал по тундре с геологами. Весь Кольский полуостров, считай, исходил. Жениться и в мыслях не было. Но тут телеграмма: «Встречай! Люблю! Твоя Олеська!» Естественно, побежал на вокзал. Потом поцелуи пополам с шампанским и водкой. И так три весёлых дня!  

В следующей телеграмме восклицательных знаков не было. Но был один вопросительный: «Что будем делать? Беременна». В третьей - угроза аборта. В четвёртой и пятой  - паника.  

Во время вручения шестой почтальонша придержала ногою дверь. «Несправедливость, - говорит, - молодой человек! От вас тут поголовно все беременеют, а у нас, между прочим, проблема. Племянница... красавица... Не получается у неё... вы не могли бы?..» - «Красавица? - я усомнился. - А фотографии у вас нет случайно?» Почтальонша хмыкнула и убрала ногу. В мозгах у меня закипело, в глазах потемнело, и как-то само по себе решилось   - женюсь!

С беременностью у Олеськи не получилось. Но это теперь не важно. Теперь мы семья.

...Пока я осматривался и разглядывал покосившуюся вывеску почтового отделения, Дулепов давал указания крепкому кучерявому парню, крутанувшему перед нами лихой разворот на тракторе. Свесившись из кабины, тот обаятельно улыбался. Трактор тарахтел и  выплёвывал из трубы сизоватые кольца.

- Короче, всё от дороги до леса! Мелкий кустарник тоже запахивай! - перекрикивал гул Дулепов.

Парень кивнул и дал по газам. Трактор, приплясывая, рванул по дороге вниз.

- Лихач! Мать-перемать! - повернулся. - Узнал ты его?

- Конечно! Тот самый парнишка, что за ключами от гостиницы бегал?

- Ну да! Горшков. Нашей управдомши сын. Уже отслужил в Афгане. Ранение имеет, награды. Считай, ветеран, а пацан пацаном. Попросили его вчера доярки коров на пастбище отогнать. Так он на тракторе их и погнал. Бурёнки со страху разбежались по всему лесу! Собирали до вечера. Раздолбай, короче. Жена твоя когда приезжает?

- Сессию закончит и сразу сюда. С работой-то как для неё? Найдётся?

- Подыщем. В детсад как раз воспитательница нужна.

Мы подошли к подъезду, из которого вышли Дулеповы-старшие. Леонтий Федотович хмуро пожал мне руку и проследовал дальше. Зинаида Михайловна приветливо улыбнулась и попеняла сыну за то, что не поехал меня встречать. Но тут же и оправдала:

- Дела у него. Полный портфель забот.

- Мам, хорош! - Дулепов нахмурился и отвёл глаза. - Не велика беда, что не встретил.  Я уже всё объяснил.   

- Не встретил, сынок, это плохо. Очень плохо. Сергей тебе прежде всего друг. Сам говорил. Вот и опирайся на вашу дружбу.  

- На трудовой кодекс будем опираться. Пойду за Горшковой. Ключи от свободных квартир у неё, - обернулся ко мне. - Подожди здесь. А я, как её к тебе направлю, так сразу на ферму пойду. Работы немеряно. Увидимся вечером.

Зинаида Михайловна задержалась:

- Как добрался, Серёжа?

- Нормально добрался. Без происшествий.

- Вот и хорошо. Вот и славно!

- А что это Леонтий Федотыч такой невесёлый?  

- Дак это... - Она немного смутилась, - расскажу, ещё и обидится. Да ладно, чего уж скрывать-то! Двух собак потерял он вчера на охоте. Пошёл осмотреться, а собачек к дереву привязал. Пока ходил, волки их затрепали. Перемудрили охотника. Ох, и не любит Леонтий Федотович, когда его кто-то перемудрит. Да и по совести сказать, никто ведь не любит. Так уж устроено.

- А что, для охоты сезон разве?

- У нас тут на волка сезон круглый год. Уж больно много развелось их.

Она поспешила за мужем. На ходу обернулась:

- На Лёшу не обижайся. Не надо! Ответственный он. Занятый очень.

С вязанкой ключей появилась Горшкова.  

- Пойдёмте селиться, - кивнула на моё приветствие. - Что-то лицо мне ваше знакомо?

- Жил я у вас в гостинице. Давно уже, правда.

- Хорошо, коли так, - она запустила меня в квартиру и протянула ключи. - Вот. А вешалку я забираю. Потому как она общественная. Свою заведёте. Потом и кровать заберу. И стулья...

- А стол? Тут ещё стол имеется. И радиаторы отопления.

- Стол обязательно! А вы, как я погляжу, шутник? - глянула исподлобья и вышла.

Я осмотрелся. Из кухонного окна - аквариум внутреннего двора - с беседкой, качелями и детской песочницей. Боковое окно из единственной комнаты с видом на лес. За верхушками елей - ультрамариновая полоска Онежского озера.

Вечером Людка угощала горячими пирожками и выставила коньяк. Услышав, что Лёхик даёт мне три дня на обустройство и отдых, покатилась со смеху:

- Три дня на разграбление Сельги! Таким это было сказано тоном.

- Зачем ты? - смутился Дулепов. - Совсем не таким.

- Ага! Деревня в ужасе! Мужики - в партизаны! В леса! Бабы - подолы на голову! Спасайся, кто может! Венгерову дали три дня на бесчинство! Ха-ха! Говори уж, как есть - что пропуск на объект как раз три дня оформляют.

- Ты это, Людмила... ты не сбивай меня... - Дулепов залился румянцем и, повернувшись ко мне, пояснил: - Ферма, земля и теплица находятся на территории режимного объекта. Объект охраняется и огорожен «колючкой». А режимный, потому что в советское время глушили тут вражеские радиоголоса - «Свободу», «Голос Америки» и другие. Теперь по договору с БОП - Беломорско-Онежским пароходством - принимают сигналы с судов. Радиопереговоры и прочее. Остальное засекречено. Специалисты дают подписку.   

Белокурая девочка вбежала на кухню и, увидев меня, смутилась. Получив пирожок, объявила решительным тоном:

- Буду ням-ням!

- На-ша Саш-ка про-мо-ка-шка! - потрепал её Лёхик за пухлую щёчку. - Так вот. На оформление пропуска обычно уходит три дня. Может, и пять. Но это ещё и лучше. Осмотришься. Обустроишься. Мебель на первое время у тебя есть. Потом Горшкова заберёт её в гостиницу. Уже подходила ко мне. Гундела, мол, как это жильцы вселяются без собственной мебели? М-да... Мегера ещё та! Если кому-то хорошо, то ей обязательно плохо.   

- Понятно. Есть женщины в русских селеньях, которых великий поэт Некрасов, по причине их вредного нрава в поэмы не поместил. - Судя по тому, что меня повело рассуждать о женщинах, коньяк зацепил. - Контейнер с вещами придёт, пусть сразу всю мебель и забирает. Слушай, а не ликвидируют наше хозяйство? Колхозы и совхозы трещат по швам. Насаждается фермерство. По сёлам безработных, как грязи.

- Не ликвидируют! У нас ситуация особая. Закрытая территория. Коровник год как отстроили. Капитальный. Элитных коров закупили. Айрширский скот. И что же теперь? Под нож их? Ага! Как бы не так! Теплица к тому же рентабельна. Благодаря Людмиле, конечно, - он взглянул на супругу. - Теплица на ней. Излишки продукции в город вывозим. С магазином на Кукковке есть договор. Магазин частный. С молоком история такая. Начальнику нашему, Гирингу, врачи порекомендовали пить в обязательном порядке - цельное. А в городе где его взять? Цена для работников радиоцентра в полтора раза ниже, чем в магазине. Естественно, все довольны. А Гиринг, когда я ему сказал, что хозяйству нужен зоотехник, даже спорить не стал. Ты, говорит, главное - из сметы не выбейся. И ордер тебе на квартиру подписал без всяких условий.

-  Слушай, Лёха, а гитара-то у тебя сохранилась? Может, сыграешь чего?

- Гитара имеется. Но сочинительство... Бросил я это занятие. Не вышел из меня ни Клячкин, ни Кукин.

- Зачем же обязательно Клячкин? Ему и в Израиле хорошо. А песни у тебя интересные были и некоторые стихи.

- А толку от этого? Тут вот ведь какая штука! Если в столичные журналы не пробился, то ты никто - рифмоплёт доморощенный. А если не принят в союз писателей, то в лучшем случае - молодой автор. И в пятьдесят, и в семьдесят  - всё молодой.

Людка отправила девочку в комнату и развела руками:

- Куда нам, с нашим-то рылом? Раньше в Советском Союзе писателям квартиры полагались, дачи. В восьмидесятые ещё давали. Гонорары опять же... Тиражи! Издался, и машину покупай. Ещё и останется. Теперь-то ничего этого нет и в помине.   

- Да. Была перспектива! - оживился Дулепов. - А что сейчас? Сунулся я как-то с рукописью в «Карелпресс». Что у вас? - спрашивают. - Стихи? Это не к нам! Из поэтов покупаются только классики. Вы классик? Нет? Ну, как только станете классиком, так сразу же милости просим.

Выходит, что Лёхик успел постучаться в издательства.

- Быстро же ты сдался, - из надкушенного мной пирожка на клеёнку закапал брусничный сок. Хозяйка недовольно поморщилась.

- Умник нашёлся! - Он схватил салфетку и тщательно вытер стол. - А что бы ты сделал на моём месте?

- Я написал бы сто гениальных текстов и разослал бы их в редакции толстых журналов.

- Чушь! - воспламенился Дулепов. - Ста гениальных текстов даже у Пушкина нет!

- Второй вариант - сто генитальных! Это всегда востребовано.

Людка заклокотала смехом. Дулепов напрягся:

- Я думал, Венгеров, ты посерьёзнел. А мы, между прочим, давно не студенты.  Производственные отношения - понимаешь?!

- Ага, и что-нибудь из Маркса ещё процитируй.

- И процитирую!

- И из Энгельса тоже!

Я похвалил пирожки и поднялся.

- А это?.. Не будем? - Дулепов встряхнул недопитой бутылкой.

- Что-то не хочется. Доброй вам ночи.  

«Не так уж мне тут и рады. Даже не встретил. И звал-то, получается, непонятно зачем - приезжай, поработаем вместе...» - рассуждал я, приготовляясь ко сну.   

Приснился обрыв и мерцающая над ним дорога. «Иди и не оборачивайся!» - говорит мне голос из-за спины. Я знаю, что это не человек. «Если захочешь, - смеётся он, - я научу тебя всему, что умею сам!» - «Я не хочу... не хочу...» - твержу я, и мне не нравится этот смех. «Я научу твоё сердце молчать, когда ему больно! И если будет больно кому-то рядом, оно будет тоже молчать!» - «Но тогда я перестану быть человеком?» - «Не перестанешь! Иди. Это твоя дорога». Делаю шаг и завороженно смотрю в пропасть. Ноги оскальзываются по гальке. Деревья внизу, как спички. «Не бойся! - сильной рукой он хватает меня за шею и толкает к обрыву. - Не так уж это и страшно». «Не трогай меня! - я упираюсь, и голос мой срывается на фальцет. - Не смей ко мне прикасаться!»   

Уф-ф!.. всего лишь сбился матрац, и шея моя оказалась на жёсткой панцирной сетке. Говорят, на новом месте сны вещие. Но что может быть вещего в этой мерцающей над обрывом дороге?

В комнате кто-то есть. В лунной полоске света чёрная тень прокралась вдоль плинтуса и, подобравшись поближе к кровати, застыла. Узкая мордочка, бусины глаз. Крыса! Разглядывает меня с любопытством. Пока я нашаривал тапок, она прошмыгнула на кухню и больше не появлялась. Я встал, чтоб посмотреть, куда же она исчезла. Оказывается, под мойкой меж полом и стеною есть лаз.

За гаражами березняк, и если прижаться щекой к берёзе, то непременно услышишь, как движется сок. Лес оживает. Кинжалы трав пронзают прошлогодние листья. С кочки на кочку шагаю упруго. Сколько во мне энергии! Я переполнен счастьем.

Вот и старый знакомец мой. Вечнозелёный реликт-можжевельник. Тянет колючую лапу. Привет, дорогой мой! Привет! Будем теперь друзьями! Ты же не против?

В ольховнике цокнул и грузно захлопал крыльями тетерев. С поляны, напитанной солнцем, отозвался ему другой: «Тока-тока! Чуф-фы!» Птиц здесь так много, что только успевай примечать их и слушать.  

Онего. Онежское озеро-море. Всегда в этом месте оно открывается неожиданно.   

Корявые сосны впились корнями в скалы. Берег песчаный - оранжево-жёлтый. Синяя гладь и гряда островов, поросших густым леском. Чайки кружатся над островами, будто чаинки в стакане чая. В солнечных бликах пикируют в воду, резко сложившись.

Шёл сюда с мыслью побыть одному. Не получилось. Чуть в отдалении женщина в длинном платье вглядывается из-под руки в горизонт. Профиль точёный.

- Нина?!

- Здравствуй, Серёжа! - подошла и сама протянула руку.

- Здравствуйте, Нина! Вы неизменно... вы чудо, как хороши!  

- Грубая лесть! - рассмеялась. -  Рекомендуюсь! Старая вешалка - вот теперь кто я.

Присела на камень. Примостившись на тёплый валун по соседству, я вдохнул её запах. Всё тот же... Всегда мне казалось, что пахнет от неё прогретым на солнце яблоком.

- А я ведь почти забыл вас. Вы уж простите.

- Ну вот! - игриво прищурилась. - Неужели обязательно нужно сказать гадость? Лучше расскажи, зачем ты сюда приехал? Я слышала, будешь теперь у Дулепова в подчинении? Думаешь, это правильное решение?

- Конечно, правильное. Мне уже и квартиру дали.   

- Квартиры тут многих держат.

- Держат?

- Конечно! А что же ещё тут может держать?  

- Лес. Мне нравится этот лес и этот берег.

Она посмотрела задумчиво и кивнула:

- Наверно, я не должна тебе этого говорить, но я иногда вспоминала тебя. Пока вспоминала, и молодость минула. Да и была ли? Я слышала, ты женился? И дети, наверно, уже мал-мала?

- С детьми решили подождать.  

- Любишь её?

- Думаю, да. Только обсуждать это мы не будем.

Нина кивнула.

«Не очень-то она изменилась, - отметил я. - Разве что морщина между бровей стала отчётливей...»

- А знаешь что? С этой минуты обращайся ко мне на ты. Так будет проще общаться. - Она поднялась.

- Я провожу вас... тебя?

- Даже не думай! Увидят, потом не отмоемся. У меня ведь Володя. Муж. Ты должен понять. Он замечательный. Он талантливый, - замялась и опустила глаза. -  Режет по дереву. Выпивает, конечно. В деревне все выпивают.

- В библиотеке мы сможем видеться?

- В библиотеке? Ну, кто же нам запретит?

Щурясь от солнца, я неотрывно смотрел ей вслед - оглянется или нет? Нет. Уж лучше бы не смотрел.

Первый рабочий день.

Дулепов с портфелем из кожи и в той же фетровой шляпе. Дорога парит. Шагаем в молочном тумане.

На проходной колоритный дед. Вырастающая из снежной седины красная лысина. За спиною грозный карабин, но похож он на добрейшего папу Карло из сказки о приключениях Буратино. Глянув на пропуск, кивает с широкой - от уха до уха - улыбкой.

- Классический добрый дедушка, - рассуждаю, когда проходная уже позади.

- Добрый? - усмехается Лёхик. - Года два тому назад приехал в деревню мужик. К родным погостить. Пожилой, и вместо зубов у него полный рот железа. Увидел в автобусе этого добряка и в глотку ему без всяких объяснений вцепился. Еле растащили, короче. Как выяснилось потом, приезжий этот бывший зек. Из политических. И оттрубил на зоне лет десять. А «вохровец» наш его охранял.

- Хорошо охранял, наверно.   

- Похоже на то! На плохих охранников с кулаками не лезут.

Свернули на тропку, и сразу пахнуло навозом. За соснами открылась большая поляна с бревенчатым срубом.

- Коровник наш, - Дулепов привычным движением поправил шляпу. - Зайдём. Дояркам тебя представлю.

- Да я же их видел уже. У магазина.

- Видел - не считается. Теперь уж официально. Будь с ними построже. Сразу же, с первого дня! И хорошо, если с ходу нароешь какой-нибудь недостаток. Это на авторитет твой сработает. Пусть почувствуют...

Заходим в «подсобку» и сразу же слепнем от нахлынувшей темноты.   

- Что у вас тут опять происходит! - возмущается Дулепов, споткнувшись о загремевшее  ведро. - Почему без света?

Щёлкает выключатель. Девица в косынке прыскает и от смеха перегибается пополам. Куда она смотрит? Уловив её взгляд, оборачиваюсь и впадаю в ступор. Прямо на нас надвигается голый зад! Со всеми, что называется, женскими прелестями! Но это, оказывается, всего лишь мытьё полов.

- Ну, где же... где же этот авторитет? Пора бы почувствовать! Ой! Кто здесь? - Девица с притворным испугом оправляет халат. - Ах, это вы, Алексей Леонтьевич! А я уж подумала, посторонний какой мужчина.

- Всё веселитесь, Моренко? - Дулепов смущённо покашливает и отводит глаза. - Вот... представляю вам. Ваш непосредственный начальник...

- Хоть кто-то наш! - девицы переглядываются и смеются.

Смеются они бесконечно. Знакомимся. Обе - Наташи. Штеменко - в классических крупных веснушках, нос - аристократический, тонкий, рыжие волосы убраны под косынку. Моренко - брюнетка с удивительно ладной фигурой, в глазах иронический блеск.  

- А правда, что вы женаты?

- Правда.

- А правда, что вы друзья, и что вместе учились?

- Учились, учились... - отмахивается Дулепов. - Какая вам разница? Вы лучше вон с подоконника бутылку свою уберите. Любительницы абсента.

- Да мы же символически, Алексей Леонтьевич. Для запаху только.   

Девицы показались мне вполне симпатичными. В то, что они крепко выпивают, почему-то не верилось.

Рабочий кабинет у нас в вагончике.  Мешки с удобрениями свалены сразу за дверью. В углу - передние покрышки от трактора «Беларусь». Коровьи поилки разбросаны где угодно. То и дело об них спотыкаешься.

Кирпичное здание радиоцентра в полусотне шагов. Узкие бойницы окон придают ему средневековую мрачность. Там, не смыкая глаз, дежурят специалисты. Рядом стеклянное здание теплицы. Стёкла её отражают солнце.

- Твой стол, - указывает Дулепов. - Осваивайся. Хозяйство у нас компактное - коровник, теплица и полтора гектара земли. Имеются трактор и лошадь. Пожалуй, и всё. ИТР - я, ты и Людмила. Плюс девять работников. Тракторист, плотник, пять овощеводов и две доярки.

Я не скрываю оптимизма:

- Да это же интеллектуальный прорыв! На девять работников физического труда три «итээровца».

- Всё тебе шуточки! - Дулепов заглядывает в ежедневник. - Та-ак! Сегодня у нас вспашка. Готовимся к посадке турнепса. У нас ведь, кроме поля, ещё и лесные поляны имеются. Поле обрабатываем трактором. А на полянах наш плотник пашет на лошади.  

- Неужели настоящим ручным плугом?  - мне это кажется невероятным.

- Сейчас увидишь. Идём.

 Справа поле, слева лес. По полю на тракторе гарцует Горшков.

- Вредитель сельского хозяйства! - негодует Дулепов. - Заворачивай! - машет рукой.

Трактор через пахоту устремляется к нам. Сквозь шум мотора до меня долетают обрывки воспитательной беседы: «Хорош лихачить... у тебя постоянный пережёг горючего... и борозды режь ровнее...» Горшков, свесившись из кабины, обаятельно улыбается и кивает. Отъехав, срывается в прежний аллюр.

- Никогда ведь не спорит! - сплёвывает в сердцах Дулепов. - Как будто я не начальник, а пустое место.

Поляна.

Картина из русской былины. За плугом неспешно шагает широкоплечий, в рубахе навыпуск, мужик. Лошадь высокая, статная. Белой масти. С карими внимательными глазами.  

- Дядь Лёня, - представляется он. Мозолистое пожатие.  - Вовремя вы, ребята. Пора и перекусить, дак.

Появляется «тормозок». Белое с прожилками сало укладывается на свежие ломти хлеба. Сверху - порезанный мелко зелёный лук.

- Не стесняйтесь, - протягивает нам по толстому бутерброду. - Если что, резану ещё.

Жуём с нескрываемым удовольствием. Лошадь качает мордой и шумно фыркает.

- От же хитрюга! Хлебушка просит. Угости-ка труженицу нашу! - дядь Лёня протягивает мне присоленную горбушку. - Да погладь же её, погладь! Пусть признает тебя.

Кобыла тёплыми губами забирает с ладони лакомство. Оправляю ей гриву и похлопываю по шее:

- Дядь Лёнь, а как бы мне с плугом пройтись?

- Отчего ж не пройтись? Пройдись, дак. Не ходил ещё? Держи. Вот так! Крепче держи! И сильно не заглубляйся. Пошла, родимая! Но-о! Пошла!  

Лошадь шагает, усердно склонивши голову. Режутся и опадают пласты. Мне нравится это занятие, хотя на солнце уже и жарко, и взмокла спина.

- Хорош, дак! - дядь Лёня берёт под уздцы кобылу. - Пахать - это дело крестьянское. А ваше, начальницкое - бумагу переводить.  

- Ага! - Дулепов доедает бутерброд. - А то возомнишь себя графом Толстым. Отпустишь бороду, напишешь поучительный роман и вступишь в неразрешимый конфликт с семьёй и церковью.

- Не, граф из меня не получится.

- Это почему же так? - в глазах у дядь Лёни природное мужицкое любопытство.

 - Да потому, что близость к народу Лев Николаевич понимал буквально. Чуть какая крестьянка в хлеву или на гумне зазевалась, он сразу ей подол на голову... и-и... не зевай, голубушка!   

- Проказничал барин! - пахарь мечтательно улыбается.

- Классикам можно! - смеётся Дулепов.

Покидая поляну, оглядываюсь. Былинный мужик в широкой рубахе навыпуск шагает за плугом.

У теплицы интересуюсь:

- Зайдём?

Я любопытен, и хочется всё посмотреть. Дулепов смущается:

- Даже не знаю... А, собственно, что я скажу? Знакомлю тебя с хозяйством?

Оправдывается он, что ли?

Под стёклами жарко. Людмила в рабочем халате. Стоит у поливочного бака и кивает едва заметно. Остальные работницы в светлых трусах и бюстгальтерах. Копаются в грядках. Их лица одинаково плоски. Огромные груди покоятся на выпирающих животах. Оттого, что трусы этих крупных женщин немного просвечивают, мне как-то не по себе. К тому же жара. Скорее на воздух!

- Не любит она, когда захожу, - Дулепов сопит и отводит глаза. - Теперь понимаешь?

Решил почитать во дворе. Книга захватывающая. «Потерпевшие кораблекрушение» Роберта Стивенсона. Присаживаюсь на одну из качелей. Всего их по периметру двора - четыре. Вместо сидений парковые скамейки.

- Привет новосёлам!

- Привет!

Глаза мои упираются в кучерявые бакенбарды. Их обладатель в грязной канареечного цвета куртке разглядывает меня с лёгкой задумчивостью:

- И почему это так получается? А?..

- В смысле? - я не сразу врубаюсь, к чему этот тип клонит.  

- Живёшь в городке уже несколько дней. А законы прописки никто, между прочим, не отменял.  

- А я и не против, - наконец до меня доходит, в чём дело.  - Дежурная ёмкость имеется. Ща принесу.

- Что? Одна бутылка?! Несерьёзно это! - из рукава вытягивается ладонь. - Шлёмов. Колька меня зовут. Тут в городке в основном приезжие, а я из местных. Из деревенских то есть. Устроился вот в кочегарку. И сразу, представляешь, квартиру дали. Рядом с твоей. Так что соседи мы. Тащи свою пол-литру.   

- Прописываться-то где будем? - интересуюсь, передавая ему бутылку, которая мгновенно исчезает в кармане куртки.

- Где-где... в паспортном столе. В гаражах, конечно. У нас там, как говорится, хенде хох, и всё культурно.

По пути он успевает поведать мне, что вторую жену его зовут Виталина. Что «она не простая, а с высшим образованием». А первая, «хоть и родила ему сына, но лярва самая настоящая».

- Зашёл к ним вчера с буханкой хлеба. Так малый у меня хлеб этот вырвал. И сразу зубами в него впился! Кусает и давится! Что, спрашиваю, у вас даже хлеба нет? А она мне: «Всё у нас есть, кроме отца-подлеца. А хлеба нет, потому что он на дрожжах делается. А дрожжи - яд!» Начиталась всякой муры, короче. Ну, я в воспитательных целях ей в ухо, конечно же, зарядил. Так она, представляешь, этой буханкой мне вслед швырнула. Ну, разве не лярва?   

За гаражами - широкий, заменяющий стол, пень. На нём солёные огурцы, сало, хлеб и лук окружают бутылку водки. На пеньках примостились двое. Тот, что с животиком и повыше - с погонами старшего лейтенанта милиции. Другой - обладатель уникальной улыбки. Кажется, что вместо зубов у него куски рафинада.

- Прописка! - Шлёмов выставляет на стол вторую бутылку и представляет приятелей. - Жебривский Тадеуш. Вообще-то гитарист, но косит под кочегара. А этот с погонами - наш участковый, и, стало быть, власть - Обнимакин.

- Прописка - дело святое! - подрагивающей рукой «старлей» разливает по стаканам спиртное. - Ну! Как говорится, за знакомство и, дай бог, не последнюю.   

Дружно чокаемся.

Минут через двадцать я знаю про собутыльников следующее. Обнимакин женат, обожает жену и дочь. В Сельге оказался из-за предоставленной ему трёхкомнатной квартиры со всеми удобствами. Жебривский приехал из Питера. Причина - всё та же жилплощадь. Двое детей. В конце восьмидесятых играл на гитаре в рок-группе «Железо». Тогда же в знаменитой кочегарке «Камчатка» познакомился с Виктором Цоем.

Захмелели неожиданно, как всегда.

- Вот ты мне скажи, - участковый хлопает Шлёмова по плечу, -  что есть, по-твоему, совесть?

- Ну... - Тот принимается нервно теребить бакенбарды.  - Совесть это червяк такой... грызёт тебя, короче, если сделал какую пакость.  

- Ничего подобного! - взмывает указательный палец.  - Совесть - это есть то, что тебя загоняет в угол! И в этом углу ты становишься лёгкой добычей для разных там попов и сектантов. Они налетают, как мухи! Естественно, ты проникаешься устрашающими их речами, выворачиваешь карманы и готов отдать им последнее.

- Власть на Руси, как напьётся, так обязательно вспомнит про совесть! - Жебривский придвигается ближе и скалит свои «рафинады». - А чего это ты про Цоя не просишь меня рассказать? Все просят, а ты не просишь.

- Ну... расскажи... - мне стало немного неловко, что до сих пор не попросил его рассказать про Цоя.

- Пел он, короче, пел про какие-то алюминиевые огурцы. А потом вдруг, оба-на! Группа крови на рукаве. Твой порядковый номер на рукаве... - Он взял аккорд на воображаемой гитаре. - Я даже понять не успел, когда у него в голове этот качественный скачок случился. Ну, в смысле, что он классные песни писать стал. А ты что, фанат его что ли?

Я отрицательно помотал головой. И добавил, что «вообще ничей не фанат».

- Это хорошо! Меня фанаты его просто бесят. На каждом сортире рисуют: «Цой! Ты жив!» Он что вам, Ленин какой-нибудь. Нормальный был парень. От армии в психушке косил.

- Ты думаешь, Ленин не косил бы?

- Да и... хрен его знает! Может, и косил бы.

Водка закончилась, и Обнимакин толкает погружённого в алкогольную эйфорию Шлёмова:

- Иди, самогонку тащи!

- Не пойду, - тот уцепился обеими руками за угол гаража и набычился.

- Иди!

- Не пойду!

- Иди! Говорю в последний раз.

- В последний?

- В последний!

- Ладно, пойду, - неожиданно соглашается Шлёмов.

Сознание вернулось ко мне, когда я механически опрокинул в себя зажатый в ладони стакан с самогоном. Он тут же наполнился по новой, и я попытался вспомнить, кто эти люди. Друзья? Но почему же тогда их губы красны от крови? Должно быть, они вурдалаки? А я? Я с ними или нет? И чья это кровь на губах? О, господи! Зачем я опять так безобразно набрался?!

- Замолчите все! Хк!.. - Обнимакин икает. - Обязанности  - это серьёзно! И я вам даже больше скажу... хк...

- Послушайте же! Послушайте меня! - перебивает и отталкивает его Шлёмов. - В деревне у меня куры. Верней, не у меня, а у матери. Так?

- Допустим. И что?  

- А вот что! Раньше не обращал внимания, а тут обратил. У них ведь всё, как у людей. Петух залезает на курицу-девственницу и начинает её топтать. Та возмущается - орёт, и с первого разу у петуха не всегда получается! А почему? Интересный вопрос. И вот наконец до меня дошло! Да потому, что у кур, как у человеческих женщин, есть плева. Ну, в смысле, целка! Им больно, понимаете? В итоге получается что? Ага! Получается изнасилование!   

- Где изнасилование?! - таращит глаза Обнимакин. - Износ! На моём участке? Убью!  

Вскочив, он отвешивает Шлёмову увесистую оплеуху. Тот, взвизгнув,  кидается на обидчика. Затем они душат друг друга в объятиях ненависти, катаясь по земле и злобно ругаясь. Жебривский взирает на всё это с выражением крайнего изумления. Затем глаза у него округляются, и вдруг он решительно, как из брандспойта, окатывает дерущихся  рвотными массами.

«Прописка...» - усмехаюсь я. Дальше не помню.  

От виска до виска - игла. В кране должна быть вода, и она холодная. Не похмеляться же? Ведь не алкаш же я, в самом деле! Или алкаш?..

Цок-цок... Цокают коготки. Опять эта крыса. Выбралась на середину комнаты и умывает мордочку. Ночная гостья. Приручить её, что ли? Все узники в романтических тюремных романах только и делают, что приручают крыс. Но я пока что не узник. И крыс терпеть не могу! Нащупываю, чем бы в неё запустить. Тапок вполне годится. Почуяв опасность, гостья ускользает на кухню и исчезает под мойкой.

Глотаю из крана воду. Привкус металла. Кто-то скребётся в дверь. Сколько там времени? Пять! Что за придурок?!

- Кто там?

- Да я это, я! Шлём! Соседи мы. Я ж говорил.

Поворачиваю ключ:

- Проходи.

Вид у него затравленный. Под глазами черно. Верхняя губа оттопырилась.

- Не, проходить не буду. Смешно тебе, да? А мне не смешно, между прочим.

- Слушай, целый час ещё можно спать. Говори, что хотел.

- Кому-то спать, а кому-то... - потирает опухшую щёку.  - Короче, ментяра наш совсем озверел. Упрячет меня теперь на сутки. У бывшей моей жены отберёт заявление и упрячет! А я, между прочим, эту баланду тюремную жрать не могу. У меня, между прочим, изжога!

- А что в заявлении будет?

- Что будет? Что будет? Дал я ей вчера в лоб! Вот что будет!  

- Слушай, а ты не пробовал её не бить?

- Как это?

- Ну, не ходи к ней по пьяному делу и всё!

- Как это не ходить? - раздражается Шлёмов. - Не понял! Ты что, заодно с Обнимакой!? С этой сволочью!

Смотрит враждебно.

- Слушай... - тон его вдруг смягчается, а выражение лица меняется на просительное,  - похмели, а? Хенде хох, короче. Горю!

- Спиртного нет, - сочувственно развожу руками.

- Нет? - хватается за голову. - Но как же так? Ты рушишь мои последние надежды! Ну, ничего, ничего... А этого гада, Обнимакина, я всё равно уничтожу! В прокуратуру на него напишу!

- В прокуратуру? Не смеши! Это же самая коррумпированная структура! Ну, после суда, конечно.

- И что?

- А то, что откупится он.

- Откупится? И что же теперь мне делать? - Шлёмов дрожащими пальцами вытирает сочащуюся из подбитого глаза влагу. - Получается, что нет на него управы?!  

- Ну почему же так сразу - нет? Попробуй не пить. Не давай ему повода.

- Не пить?! Как это - не пить? Совсем? Я что, недоделанный, что ли, по-твоему?! - скалится злобно и пятится задом в свою квартиру.

В вагончике духота. Не хватает воздуха. Дулепов, поглядывая на меня, посмеивается. О вчерашней «прописке» известно уже всему городку.   

- Пойду-ка на ферму, - перешагивая через мешки с удобрениями, спешу на выход.

- Правильное решение, - одобряет Дулепов. - Хозяйство пощупать своими руками! Кабинет твой здесь, основная работа там. И с этими нашими пигалицами будь посерьёзней. Бутылку найдёшь, разрешаю разбить.  

- Сам-то разбил хоть одну?  

- Ну что ты за человек? Всё на меня повесить готов! Ты тоже, между прочим, специалист. Руководитель! Вот и бери их в оборот! Чем круче, тем лучше! Пусть с первых же дней почувствуют твою твёрдую руку.

«Ага, - рассуждаю дорогой, - с похмелья не то, что рука, вообще ничего не твёрдое... мозги - в особенности...»  

У муравейника поворачиваю на тропку и замираю. Прямо передо мной на сосновой ветке огромный ушастый филин. Моргает желтоватыми блюдцами и ничуть не боится. «Привет, дорогой мой! Привет! Позволишь пройти?»

На открывшейся взору поляне пасутся коровы. Изящные айрширки, с рогами до полуметра в разлёте.

Ворота в коровнике нараспашку. Сквозняк. Чистота. Под ногами свежие опилки.

- Здрасьте! - появляется Штеменко.

- Здравствуй, красавица!

- Ага! Нельзя так здороваться. Смущаете молодую девушку, а сами женаты.

Неизвестно, кто больше смущён. Халат у неё короткий, приталенный. А женские ноги, хочу я того или нет, магнитят мой взгляд. У Штеменко они слегка полноваты, и я ещё никак не могу разобраться, хорошо это или плохо.

В бытовку проскальзывает следом за мной. Листаю журналы, делаю вид, что ищу какую-то запись:

- А где же напарница?  

- Наташка-то? - Она садится на подоконник и оправляет халатик. От этого он задирается только выше, и я опускаю глаза. - Отгул у неё. Уехала в город. А что? Алексей Леонтьевич давно уж ругает нас, что подменяться надо. Она вам понравилась, да? Угу... Наташка всем нравится.  

- Причём здесь понравилась или нет? - пытаюсь вернуть разговор на служебные рельсы. - Идите, Штеменко, домой. Не мешайте! До вечерней дойки делать вам тут всё равно нечего.

- На ферме всегда есть что делать. К тому же у меня к вам вопрос.

- Какой? По работе, надеюсь?

- Ну, не совсем по работе... скорее для общего развития. Должна же я наконец развиваться? Я девушка простая, деревенская, а вы... вы всё-таки мужчина с образованием. - Шмыгает носиком. - Так вот! Если бы мы с вами оказались на необитаемом острове, как бы мы спали?

- По очереди, конечно! - говорю, не задумываясь. - И вообще! Что вы такое несёте?!

- Нет! - Она наклоняется ближе и шепчет. - На острове между мужчиной и женщиной всё должно быть по-честному. А здесь все врут! Неужели и вы?.. Неужели вы тоже будете врать, как все?

В глазах у этой молоденькой дурочки - и это ни с чем не спутаешь - искры желания.  Я отстраняю её за плечи и ухожу.

Отчёты, журналы, накладные... На всё это уходит не более получаса. Потом, оседлав лошадку, объезжаю пастбища. В лесу удивительно хорошо. В вершинах деревьев нередки белки. Подвижные, быстрые. А птицы - так тем вообще раздолье! - свистят, гомонят, прищёлкивают. А небо так просто сказочное! Смотри на такое хоть целую вечность, и всё будет мало.

Несколько раз поднимали зайца. Оказывается, не очень-то эти ушастые опасаются человека на лошади - отбежит поодаль, столбиком встанет и с любопытством тебя разглядывает.

В понедельник Горшков на телеге подвозит на ферму сено. Вместе закидываем его в сенник. Вилами помахать  - в удовольствие! Горшков, не в пример своей матери-управдомши, парень открытый и добрый.

Решил научиться доить вручную. Мужчина ведь должен уметь всё! Как правильно управляться с коровами, показывала Моренко. Штеменко ходила кругами и фыркала. А может, не фыркала. Бывает ведь так, что человек не фыркает, а кажется всем, что фыркает.

Дулепов (не сидится ему в вагончике) стоит за спиной и следит, как я управляюсь с выменем. Попутно жалуется:

- Что в крупном хозяйстве, что в малом, бумажный вал одинаков.

- Угу... - дёргаю за соски.

Корова переминается, пытаясь опрокинуть ведро - не очень-то, похоже, ей нравится моё соседство.

- А все, между прочим, считают, что я бездельник.

- Ну, что ты? - сливаю молоко в подойник. - Какой из тебя бездельник?

Не верит:  

- Прикалываешься?

- Что тебе опять не нравится?

- Не нравится мне, что ты неискренний.

Я пожимаю плечами. Не дождавшись другой реакции, продолжает:

- Помнишь, я как-то говорил тебе о собственной философской теории?

- Помню, конечно. И что?

Вздыхает. Я жду. Его распирает, и я это вижу. Выгнав коров на пастбище, шагаем к вагончику.

- Так вот, я готов, наконец, сформулировать, - начинает издалека.

- Теорию?

- Ну да! Условно я назвал её теорией ударных импульсов.

- Что-то из физики?

- Нет, совсем не из физики. Послушай и постарайся вникнуть.  

- Уже стараюсь.

- Согласен ты с тем, что случайностей не бывает?

- Согласен. Ведь если я не буду согласен, теория твоя сразу же даст трещину.

- На это даже не рассчитывай! Так вот! Случайностей нет! Соответственно, жизнь - это цепь неслучайных событий. А что такое событие? Событие - это всегда удар. И прежде всего - удар по мозгам. Хочешь пример? Пожалуйста! Сколько угодно! Почему европейская раса цивилизовалась, а экваториальные дикари нет? Да потому, что у дикарей было всё, а у европейцев - лишь холод. А холод  - это всегда удар.  

- Ну, знаешь ли, это не ново! Давай что-нибудь приближенное к действительности.

- Хорошо. Вот как ты смотришь на предательство?

- Как на нечто пакостное.

- А ты посмотри отстранённо. Посмотри под другим углом.

- Под каким это другим?

- Под тем другим, что предательство это тоже удар. И значит - прекрасный стимул для ответных поступков. История мира, история войн - это прежде всего история предательств. То есть  история стимулов! А всё, что не стимулирует, это путь в тупик.

- Выходит, беззаботная жизнь - это путь в тупик.

- Естественно! Поэтому и не стоит становиться богатым.

- Ты думаешь? - я посмотрел с недоверием.

Он пояснил:

- Двух мнений тут быть не может. Недавно прочёл про сына одного миллиардера, которому отец подарил экваториальный остров. На острове этом было всё, что захочешь! Пальмы, бассейны, спиртное и всё такое... Любой каприз! Красавицы-мулатки - табунами! Любую помани, и твоя! Через месяц сын стал попивать и всех этих мулаток возненавидел. Через год он перестал разговаривать. Сидел на берегу и тупо цедил шампанское. Его ему приносили во льду и прямо на пляж. А рядом из благородного камня соорудили туалет, потому как под пальмами начало неприятно попахивать.

- Ну... парень выбрал то, что показалось ему интересней. Алкоголизм - это тоже выбор.  

- Алкоголизм не при чём. У него засохли мозги. Развивающих импульсов не было, вот и засохли.

- Выходит, что бедным быть лучше?

- Конечно! Наконец-то врубился! В бедности развивающих импульсов хоть отбавляй! А капиталист этот пусть загнивает! Пусть пьёт своё холодное шампанское и гадит в своём мраморном туалете!  

А что? Убедительно! И спорить тут не о чем.

Прибыл контейнер. Разгружать помогал дядь Лёня. Вещей немного - двуспальный диван, разобранный шифоньер, кухонный стол и стулья.

За разгрузкой следила жена Жебривского. Сидела у песочницы с прижатым к груди младенцем и пристально наблюдала. Лицо у неё необычное - строгое и одновременно изумлённо-капризное. Как будто вот-вот заплачет. Плачущая мадонна.

Казённую мебель Горшкова принимала по описи. Увидев погрызенный крысами табурет, насупилась. Будто не крысы это, а я погрыз.  

У меня появился друг. По крайней мере, говорить с ним я могу о чём угодно. Он умеет слушать. И если мы долго не виделись, тянет ко мне свою колючую зелёную лапу.  

«Привет, дорогой мой! Привет, можжевельник!» Глажу иголки: «Скучаешь? Я тоже скучаю... по ней скучаю... Ведь я не какой-нибудь сверхчеловек!»

С кочки на кочку. Путь мой сегодня к озеру. Там горизонт. «Линия горизонта длиннее всех линий жизни!..»  

- Стойте! Да подождите же вы!

Оборачиваюсь и вижу напомаженный рот Моренко.

- Насилу догнала! Уф-ф... От фермы бегу за вами.  

- От фермы? Так... там же колючка?

- А мы не всегда через проходную ходим. Есть лаз. Потом покажу.

- Случилось чего?

- Случилось! Поговорить надо.

- Могли бы и на работе.

- Дайте отдышаться, - усаживается на поваленное дерево. - На работе нельзя. Штеменко там. Дурочка эта! Влюбилась она в вас, понимаете? Вы сами-то верите, что с первого взгляда любовь бывает?

- Да кто ж в это верит? Детство какое-то.

- Детство, конечно! Да вы и женаты. - Губы сложились в упрямый бантик. - В общем, спасать её надо. Отвадить, любой ценой.  

- Вот и отваживайте, - поворачиваюсь, чтобы уйти.

- Да нет же! Не я! - хватает за куртку. - Отваживать вы должны!  

- Ещё не хватало! - освобождаюсь от захвата и чувствую, как сильны её пальцы. - Каким это образом?

- Надо вам что-нибудь сделать такое, чтобы она вас возненавидела!

- Послушайте, а без этого что - никак?

- Без этого не получится! Я уже всё продумала. Только отнеситесь, пожалуйста, серьёзно. Ну, пож-жалуйста!  - умоляюще складывает ладони. - У меня есть план. Вы только выслушайте!

- Хорошо, - мне и самому становится интересно.  

- Завтра я оставлю вас на ферме одних, а вы... вы только не смейтесь и сделайте так, как я вам сейчас скажу! Всё получится! Вам нужно её грубо прижать. Придушить! Сделать вид, что вы хотите её в извращённой форме. Как настоящий маньяк, понимаете? И хорошо бы ещё ударить. Но так, чтобы, конечно, следов не осталось. Под дых, например!  

Не веря своим ушам, я громко расхохотался:

- Послушайте, а если она заявление напишет? Ну, или хуже того, ей это может понравиться? Ведь есть категория женщин, которые только и ждут от мужчины  грубости.

- Тогда скажете ей, что вы импотент. На женщину половое бессилие мужчины действует безотказно.

- Да не пошли бы вы, Моренко, к чёрту!

К озеру идти расхотелось, и я повернул обратно.

- Вы просто должны мне поверить! - в голосе за спиной отчаяние. - Нет ничего зазорного в том, чтобы во имя спасения женщины стать негодяем.

Олеська в высоких сапогах стоит у подъезда. Ну что за извращение эти ботфорты! Зачем и для кого она их купила? Не для меня же?.. Или для меня?

Обнимаемся на виду у всего городка. Подхватываю сумку. Скорее! Я жутко соскучился!

- Чайник поставь.

- Зачем?

- Я так не могу!

- Сейчас проверим.

- Ну почему... почему всегда должно быть так, как хочешь ты?

- Потому, что ты моя женщина!

- Сапоги!

- Сегодня попробуем в них!

- Ты сумасшедший!

- Всего лишь мужчина.  

- Боже! Ну, неужели нельзя подождать минутку... одну минутку?.. Я не готова.

...Олеська устало уткнулась в подушку. Смотрю в потолок, и хочется праздника!  Самого настоящего бала! С изысканными манерами, с дамами в вычурных длинных платьях. И непременно с шампанским! Мечты? Но почему бы не помечтать? С Олеськой мне так хорошо. А у гаражей, наверно, уже сидят. Я слышал гитару.

- Одевайся! - говорю. - Пойдём, пообщаемся с местной публикой.

- С пустыми руками?

- Зачем же с пустыми? Дежурная ёмкость имеется.

- Не помню случая, чтобы у тебя её не было, - смеётся, влезая в ботфорты.

Зачем они ей в гаражах? Опять для меня?

- Не начинали ещё! Как чувствовали, что кто-то придёт. Прошу вас, - Жебривский суетится, уступая Олеське насиженный ящик. Сверкает улыбкой.

Пьём за знакомство, за удачу в делах, за любовь. А как хорошеет Олеська, когда мужики поднимаются и пьют за неё!

Участковый и Шлёмов поглядывают друг на друга с язвительной неприязнью.  

- Теперь за обязанности! - Обнимакин размахивает стаканом. - Вы понимаете, что у меня обязанности?!

- Нету обязанностей! - теребит бакенбарды Шлёмов. - Сено у матери умыкнули и - хенде хох! Искать никто и не думает.

- Есть! Есть обязанности! - не соглашается участковый. - Сено в моей работе не главное! Главное, чтоб в Сельге порядок был! Но я разберусь! И с сеном твоим в том числе!   

- Ага! Ты... ты... - волнуется Шлёмов. - Знаю я, как ты разбираешься. Честных людей закрываешь в кутузку. А у них, между прочим, изжога!

- Э-э, мужики, хорош вам ругаться! Гитару заказывали?  - Жебривский примирительно бьёт по струнам. - Централ! Михаил Круг. Поехали, что ли?

Припев подпеваем хором:

- Владимирский централ! Ветер северный!

Хотя я банковал, - жизнь разменяна,

Но не очко обычно губит, а к одиннадцати туз...

- Вы думаете, легко туда людей отправлять?! - Обнимакин обводит присутствующих увлажнившимся взором. - В эти централы, на эти этапы.

- Ага! А в обезьянник так запросто. - косится Шлёмов.

Олеська опять смеётся. И этот смех... давно уже он мне не нравится. И эти ещё ботфорты! Для кого она в них красуется? И зачем вообще я её сюда притащил? Да ещё и опять налимонился? Хотелось, чтоб дамы в красивых платьях и чтоб непременно шампанское... А что получилось?

Обнимакин и Шлёмов уперлись друг в друга лбами:

- Ты-и... уважаешь?

- А ты?

- Я-то да! А ты?

 Стадия уважения.

- Что для тебя сыграть? - Жебривский, ссутулившись над гитарой, уставился на  Олеську.

Как быстро они перешли «на ты».

- Хочу полонез. Полонез Огинского, - смеётся Олеська.

Ах, вот оно как?! Я знаю теперь совершенно точно, что ненавижу все полонезы и всех Огинских.

- Пойдём! - грубо тяну её за руку, и мы, не прощаясь, уходим.

Звучит полонез.

Олеська устроилась воспитателем в детский сад. В квартире порхает бабочкой - посуда в посудном шкафчике, одежда на вешалке, в углу пылесос. Хозяйка. А что ещё нужно для счастья?

В городе купил телевизор. Упакованный в коробку, он оказался довольно громоздким. Стою у обочины. Высматриваю такси. Подходит гаишник и улыбается так, как будто я что-то уже нарушил:

- Какими судьбами?  

И сам я хотел бы знать, какими... Форма человека, конечно, меняет. Но не настолько же? Андрюха Кальянов! Механик из параллельного курса. Студенческий мой приятель! Да мы и на секцию морского многоборья ходили вместе. И даже на яле тонули. И, в общем-то, есть, что вспомнить. Обнялись.  

- Ты на машине? - спрашиваю.

- Обижаешь. Гаишник пешком не ходит. Во-он она, красавица моя, - он указал на «девятку», застывшую в нарушение всех правил у пешеходного перехода.  

- Свободен?

- Только что сменился. Куда тебе надо?

- В Сельгу. Телевизор вот прикупил. Довезёшь? Бензин компенсирую.

- Бензин - не проблема! - помогает закинуть в багажник обвязанный верёвками короб. - Ты как насчёт того, чтобы встречу обмыть?

- Святое дело! Но как ты потом за руль сядешь?

- Как-как? Да как все менты - морду кирпичом, и вперёд! Короче, я угощаю. Если возражений нет, сначала в «Кавказ», а потом уже в Сельгу.

Под шашлык и сухое вино расчувствовались: «А помнишь, как ты в общагу медучилища по водосточной трубе пополз?.. неужели это я был?.. а ты того бугая на дискотеке помнишь, как вырубил?.. а заплыв на открытой воде на четыреста метров... в Твери... и эта... в короткой юбчонке!.. за тебя всё болела... кричала да хрипоты... да ладно!.. смешная такая была...»  

А как там сокурсники наши? Кто как устроился? Бруныч в Германии. Макс занимается лесом. Ректор построил дом. Котя в свободном полёте. Загурский - механик в Падве. Рожков- «на стакане». Зелепукин женился на баронессе фон Унгерн-Штернберг и взял её фамилию. Мохов - криминальный авторитет.

- Серёга - авторитет? Да ну! - вспомнив доброжелательного и спокойного, как танк, многоборца Мохова, я не поверил.  

- Глава «олонецких». Кстати, у меня и автограф его имеется, - Кальянов достал из кармана визитку с размашистой росписью. - Сунул мне как-то, мол, если что... Не поверишь, но уже выручала. Бандиты теперь реальная сила. Как говорится, власть валялась, а они подобрали.

- Ага, история повторяется. В семнадцатом году большевики подобрали. Но неужели и эти намерены мучить нас семьдесят лет? - я поперхнулся вином и закашлялся. - Ну, нет! Уж лучше назад - к свершениям социализма.

- Пожалуй, - согласился Кальянов. - Но, кроме коммунистов-пенсионеров, к этим свершениям шагать почему-то никто не хочет.

- Ты в Кондопоге сейчас живёшь?

- Живу, это громко сказано. Квартиру снимаю.

- С Валентиком видишься? Как он там?

- Встречаемся редко. Скрипит помаленьку. Работал какое-то время в кондопожской милиции. В отделе по экономическим преступлениям. Но страсть имел...  

- К гипнозу? Так это у него со студенческих лет ещё.

- Не! Не к гипнозу. К спиртосодержащим напиткам. Стал поддавать, короче. Из органов его, соответственно, попёрли. Теперь в психушке обитает.

- Не может быть!

- Да нет же, не в качестве психа. Завхозом. Но и тут себя проявил. Стал гипнотические опыты проводить с пациентами. Лечить пытался. И, самое интересное, иногда успешно. Главврач, как узнала про эти его изыскания, так в ступор впала. Пишите, говорит, заявление. Но убедил он её. Не знаю уж чем. Оставила.

- Откуда ты всё это знаешь?

- Кондопога - большая деревня, там всё и про всех известно.  

- Интересно, а как у него с Липповой? Тоже ведь наша сокурсница.

- Липпова - умница. Бережёт его: снимает со стакана, отгоняет неправильных женщин. Может и подраться. Пришёл к нему как-то с пивом, так она, представляешь, за швабру схватилась.

- Классно! - радуюсь за семейное счастье приятеля. - Со шваброй наперевес семью охранять не зазорно. А Галченко что? Большой, говорят, теперь человек.

- Галченко, как и многие комсомольцы, с коммунистического паровоза соскочил  вовремя. Хороший он, кстати, парень и совсем не зазнался. Устроил нам в прошлом году встречу сокурсников. На берегу Онеги. Октябрь месяц. Холодрыга! Мы думали, у него там дача какая-нибудь. Ничего подобного. Берег и камни! Водки навалом! Глушим стаканами. Не согревает! Часа через два уши от холода в трубочку завернулись. А Галченко бравый такой - почти не пьянеет, и холод ему нипочём. «А на какой-нибудь базе отдыха ты не мог нас собрать?» - спрашиваю. «Не мог! - разводит руками. - Вы думаете, во власти легко? Как бы не так! За всеми за нами тотальная слежка. Споткнулся, и тут же добьют!» А я уже так задубел, что, думаю, лучше уж пусть добьют. Но в целом-то встреча душевная получилась. А Бомберга, кстати, помнишь?

- Мишку-то? Как же не помнить?   

- Из Хайфы письмо прислал. Сообщает, что плавает теперь хорошо. Мне, пишет, оказывается, ноги мешали.  

- Не понял. Ты шутишь?

- Какие тут шутки. По приезде в Израиль его сразу призвали в армию. В оккупационной зоне наступил на мину. Ампутация обеих ног. - Андрей приподнялся и щёлкнул пальцами. - Счёт, пожалуйста!.. Спасибо. На чай отсюда возьмёшь, -  выложил на поднос купюры. - Поехали в Сельгу?

- Поехали.

«Жизнь - это цепь неслучайных событий...» А может, случайных?.. Вспомнилось, как Бомберг не хотел уезжать в Израиль.

С появлением Олеськи пропала крыса.   

И хорошо - ни приручать, ни травить теперь никого не надо. Вот если бы ещё и ботфорты эти куда-нибудь делись! А что? Сжечь их, как лягушачью кожу!   

Июнь. Самый в Карелии светлый месяц. День превращается в ночь. Ночь - в день. Причуды, которым не устаёшь удивляться.

Недавно в малиннике слышал медведя. Ягода ещё не поспела, вот и досадовал он - шумно топтался и блеял. Совсем как телёнок. Лошадь подо мной заходила. Я взял её в шенкеля и вздыбил. Она закружила на задних ногах и звонко заржала. Медведь, испугавшись, рванул из малинника в сторону леса. Рыжая большая спина его мелькнула два или три раза. Что-то во всём этом было такое! - сродни настоящему приключению.   

Земли, отведённые под пастбища, решили огородить. Сами. Нанимать никого не стали. Тянем «колючку». Я и Дулепов. Прихватив инструмент и еду, пропадаем в лесу. Стучим молотками. Тук-тук... тук-перетук... Натягиваем. Забиваем. Снова натягиваем.

- Знаешь, как Джон Леннон определяет, что такое жизнь? - Мы долго молчали, и вот я решил наконец, что пора пообщаться.

- И как же? Неужели он по этому поводу сказанул что-то новое? - Дулепов стучит молотком и поглядывает скептически.  

- Жизнь, говорит экс-битл, это то, что с нами случается как раз тогда, когда у нас совсем другие планы.

- Оригинальничает. По-моему, планка мыслителя Леннона, как, впрочем, и Ленина, сильно завышена.

Работает Дулепов красиво: гвоздь-«сотку» забивает в дерево с двух ударов. Первым намечает, вторым вгоняет.

- Ты лучше скажи мне, Нина по-прежнему тебе нравится?  

- Красивая женщина не может не нравиться. Давай отдохнём, - я отложил молоток и присел на покрытый лишайником серый валун. - Но любит она не меня, а своего Володю.  И все разговоры у неё только о нём.

- Не смеши! - замахал руками Дулепов. - Как можно любить того, кто всё - абсолютно всё! - променял на водку. Скажи уж, просто несёт свой крест. Русской бабе ведь мёда не надо, дай только крест понести.

- Пусть крест! Но, знаешь ли, алкоголики иногда завязывают. Встают, так сказать, на путь исправления.  

- Ты видел этих завязавших?! Ха-ха! В глазах у них такая тоска, что лучше бы уж не завязывали.

- Ты сам мне рассказывал как-то, что муж у неё с интеллектом. Журналы почитывает. Во-от! А при наличии интеллекта с алкоголизмом справляться легче.

- Заблуждение! Интеллектуальный алкоголизм гораздо хуже обычного, - окончив возиться с «колючкой», Дулепов присаживается рядом.

- И чем это, интересно, он хуже?

- А тем, что интеллектуальный алкоголик свои возлияния сопровождает ещё и слезливыми стенаниями: ах, посмотрите, какой я умница, и как я безжалостно себя убиваю! Ах, не пытайтесь меня пожалеть, но дайте на опохмелку.  

- Что, и Володя просил?

- Просил, и не раз!

- И давал ты ему?

- Конечно, давал. Дающий - всегда патриций! - Дулепов присвистнул и цокнул. Из чащи ему отозвалась, захлопала крыльями крупная птица.

- Тише! - Дулепов прихватил меня за руку.

Захрустел молодой подлесок, и метрах в десяти вышел на поляну высокий поджарый лось. Потянув ноздрями воздух, он глянул на нас с любопытством и улыбнулся (оказывается, лоси умеют и это!).  Пока мы соображали, что к чему, сохатый без особых усилий перемахнул «колючку» и скрылся в чаше.  

- Уф-ф! - выдохнул Лёхик. - Этот лесной бродяга не так уж и безобиден. Особенно осенью. В гон. В прошлом году грибника из Падвы поднял на рога и закинул на дерево. От страху тот так со стволом обнялся, что еле потом отодрали.   

За лесом послышался тракторный гул.

- Горшок гарцует, - покачал головой Дулепов. - Мамаша его недавно рассказывала моей, что в городе присмотрела ему невесту. С квартирой в центре, представляешь? Короче, познакомили их. Со свадьбой тянуть не стали. Подали в загс заявление. Родители умиляются, готовятся к торжеству. Но тут угораздило эту Джульетту на балкон выскочить. Подругу она, видишь ли, увидела. Перегнулась через перила и стала общаться. Мол, замуж выхожу, заходи, с женихом познакомлю. Горшков созерцал эту сцену из комнаты и понял вдруг, как он сам говорит, что это не его женщина.   

- И почему это он так понял?

- Да потому, что труселя у неё обнажились.  И оказались они, как бы это помягче сказать... ну, в общем, Джульетта плохо подтёрлась.   

- Вот это беда так беда! И что же Ромео?

- Поднялся и молча ушёл. На следующий день забрал заявление.

- Жестоко! А может, у девчонки предсвадебный мандраж приключился? А может, к врачу её надо было? Прописать закрепляющее средство. Слушай! А не женить ли нам Горшкова на одной из наших доярок?

- По этому поводу он как-то поведал мне следующее: Моренко, мол, баба красивая, но корчит из себя умную. Ещё и выпивает. Мать, говорит, моя такую невестку прибьёт на подходах к загсу. Штеменко? Так та вообще над ним посмеялась: какой, мол, из тебя жених, если ты мне как брат? Вместе росли, вместе учились. Тот тоже вроде как в шутку - сестрёнка, сестрёнка... Но, говорит, как в коротком халате её увижу, так в штанах у меня «рота, подъём»!   

- Всё образуется, значит, - я улыбнулся. - Но мне, если честно, не очень понятно, как у Горшковой, у этой медузы-горгоны, вдруг воспитался такой вот прекрасный сын? Добрый, отзывчивый, с истинно русским характером.

Трактор за лесом закашлялся и умолк. Тянем «колючку». Стучим молотками. Тук!.. тук!.. тук-перетук!

В библиотеке я гость нередкий.  

Принёс предпоследний том Мопассана. Нина, приветливо улыбаясь, чёркает в формуляре:

- В последнем, насколько я помню, письма. Возьмёшь?

- Не надо, - отмахиваюсь. - Я не любитель писательских писем. Все они пишутся с сознанием того, что кто-то когда-то опубликует. Искренности в них - ноль! Но есть исключения. Вот Чехов, к примеру, жалуется одному из адресатов, что задирать на балу кринолины на дамах занятие не из лёгких. Пока, мол, все задерёшь! А заодно разоблачает врунов-ловеласов, которые, уединившись на десять-пятнадцать минут с женщиной в бальном одеянии, утверждают потом, что всё у них получилось. «Я пробовал! - негодует Чехов. - За десять минут - невозможно!»

- Как тебе не стыдно! Ты очерняешь совесть русской литературы.

- Да разве я очерняю! Я очень даже за то, что в мужчине, задирающем на женщине юбку, всё должно быть прекрасно - и лицо, и одежда, и мысли.

Нина смеётся, но вдруг умолкает и меняет тему:

- Серёжа, я всё собираюсь тебе сказать... Тут Зинаида Михайловна обмолвилась как-то, что трудно, мол, Лёше... что ты совсем его не поддерживаешь.

- Как это не поддерживаю?

- В смысле субординации. Он, между прочим, по этому поводу сильно переживает. Да-да!

- Переживает? Дулепов?

- Ещё и как! Он самый настоящий рефлексирующий русский интеллигент! Начитанный, умный и знающий себе цену!

Я слушаю отстранённо и вдруг понимаю, что сдерживаюсь из последних сил, чтоб не обнять её. От искушения отхожу к окну и... Стоп! Застываю, как в детской игре «замри». Не показалось ли мне? У гаражей мелькнуло знакомое платье.   

- ... и всё это я к тому, что зря ты приехал, - возвращается голос Нины. - Серёжа, ты слышишь меня?

- Да, я очень хорошо тебя  слышу, - постояв в оцепенении какое-то время, бросаюсь к выходу.

Ну, мало ли похожих платьев?!

Дверь в квартиру не заперта. Олеська в домашнем халате стоит над плитою и варит кофе. Перепачканные грязью ботфорты в углу прихожей. А платье? Где это чёртово платье? В шкафу? Уф-ф... Висит преспокойно. Показалось, выходит.  

Подкрадываюсь к Олеське на цыпочках и целую в шею.

- Что ты творишь? - попытка освободиться. - Кофе сбежит. След же останется. Ну же!.. Не смей! Ха-ха-ха!

Не сметь?! Посмотрим, как это я буду не сметь! Диван не разложен, и ладно! Халат улетает прочь! Она задыхается:

- Пусти! Я не готова! Пусти!  

Дома в деревне сплошь деревянные. Обшитые вагонкой, в большинстве крашеные. Встречаются двухэтажные. Эти из цельных брёвен. Почерневшие, хмурые. Лет им уже по сто. В палисадах рябины и ухоженные кусты смородины - красной и реже чёрной. На лавочках женщины в платках и фуфайках. Здороваются.  

- А где ж мужики ваши? - спрашиваю у моложавой старушенции в рабочей брезентовой куртке.  

Та подгребает граблями садовый мусор и под нос напевает: «Без меня тебе, любимый мой...» На спине у неё латка - череп с перекрещенными костями и надписью: «Не влезай! Убьёт!»

- Мужики-то? Так пьют же они. За это их Боженька любит. А любит, так и забирает пораньше.

- Откуда вам известно, что любит?

- Да уж известно! Пьяницы, они как блаженные. А блаженным прямая дорога на небо. А ты по какой причине интересуешься? Непьющий, что ли?

- Ну, почему же так сразу непьющий?

- Знаем мы вас! - старушенция поворачивается предостерегающей латкой, продолжая прерванную песню: - Лететь с одним крыло-ом...

По деревянному настилу шагает фельдшер Маша. Лицо у неё землистое, рыхлое. В руке чемоданчик. Злые языки утверждают, что в этом чемоданчике лишь йод, бинты и касторка. Наговаривают, конечно. На добрых людей всегда наговаривают.

- Здрасьте, - отступая, даю ей дорогу.

Хмуро кивает. Проживает Маша в соседнем подъезде. Фельдшерский пункт там же. Стены его сплошь в антиалкогольных плакатах. Всё дело в том, что Маша непримиримый борец с деревенским алкоголизмом. Пьяницы, завидев на горизонте её халат, разбегаются, как зайцы при виде охотника. Но те же злые языки говорят, что сама она никогда не садится обедать, не пропустив предварительно «сто пятьдесят медицинского».

За деревней черёмухи. Отцветающий сад. Лепестки под ним, как снег, усыпают землю. Присаживаюсь на монументальную скамью из тёсаного ствола сосны или ели. Старинную. На такой и сам Лёнрот сидеть бы мог. Хотя, что ему, Лёнроту, здесь искать, какое затерявшееся сказанье?  

Вернувшись в городок, увидел Гиринга. Он хмуро курил у беседки. Выразительный профиль его так и просился на аверс монеты. «Монета достоинством в один гиринг», - подумал я, улыбнувшись, и поздоровался. Получилось громко. Обернувшись, он поморщился и еле заметно кивнул.  

На ходу застёгивая рубашку, из подъезда вышел Дулепов. Завязался разговор, из которого до меня долетели четыре слова: «нагнули», «решай», «слоны», четвёртое непечатное. Все они, включая сопровождающий неприличный жест, исходили от Гиринга. Провожая его до машины, Дулепов кивал с выражением каменной статуи.

В вагончике я появился не к восьми, а к половине девятого, задержавшись на ферме. Засел за бумаги и принялся их заполнять. Дулепов молчал и сопел. Я чувствовал, что случилось что-то из ряда вон. Но тоже помалкивал и время от времени с деланным равнодушием тихо насвистывал.

- Поувольняю всех к чёртовой матери! - наконец он заговорил, с выражением декламатора выделяя каждое слово.  - Ведь это уже ни в какие ворота! Моренко опять полупьяная! Штеменко в облаках витает! Говорю ей, что надо сделать, так она, представляешь, как будто меня не слышит. Ты видел её ногти? Там маникюр! Зачем маникюр доярке? И кто, скажи мне на милость, наведёт на ферме порядок? Ты всё верхом катаешься! Ты кто вообще такой? Жокей?! Нету у нас такой должности!

Что правда, то правда. Прогулки на лошади мне полюбились. На ферме же стараюсь теперь не задерживаться. Из-за той же Штеменко: то без причины она засмеётся, то губы надует, то вдруг начинает рассматривать меня своими внимательными с поволокой глазами.   

- Исправлюсь, товарищ начальник! - прячу улыбку и виновато склоняю голову.  

- Как же... исправишься ты, - метнув на меня испепеляющий взгляд, Дулепов отвернулся к окну.

У входа в теплицу работницы обменивались бутербродами. Аппетитное их поглощение последовало незамедлительно.

- Штеменко девица симпатичная, видная, - решил я копнуть наболевшую тему. - Сосватать бы нам её. А? Как говорится, за первого на деревне парня.

- За первого не получится! - отмахнулся Дулепов. - Первый у нас - Федя-конюх. Силач, алкоголик и неунывающий импотент. Два года назад хлебнул вместо водки бензина. Самого откачали, а хозяйство разладилось. Теперь, говорит, я сторонник безопасного секса.

- Вот уж не повезёт, так не повезёт. Но ты расскажи мне лучше, о каких таких слонах говорил с тобой Гиринг.

- Ты слышал? - Дулепов насторожился.

- Слышал, но ничего не понял.

- Подвёл я его, понимаешь.

- В смысле, подвёл? - продолжил я наседать.

- Короче, из-за теплицы всё это.

- Слоны и теплица? Убей меня, но связи пока не вижу.

- Слон - это кличка авторитета у кукковских бандитов. И, стало быть, все они «слоны».

- Завеса частично упала. Теперь по порядку и так, чтобы стало понятно.

- Попробую, - Дулепов вздохнул и продолжил. - Дело в том, что большую часть овощей из теплицы мы отправляли не в управление, а в овощной магазин на Кукковке. По минимальным, конечно, расценкам. Владелец магазина на этом хорошо нагрелся. Нам тоже, как говорится, не в убыток. И всё бы неплохо, но неделю назад его подтянули «слоны» и потребовали свою долю за безопасность. За «крышу», короче. Забрали бухгалтерские бумаги. А в договоре на поставку овощей подпись Соломона Моисеевича. Ну, как это откуда она взялась?! Естественно, я подсунул, а он подмахнул. «Слоны» прямой наводкой к нему в кабинет. Мол, ничего личного. Озвучили сумму. В смысле, ежемесячную отстёжку и долг. У них, оказывается, как и в любой бухгалтерии, строгий учёт и контроль. Соломон за голову схватился и ко мне.  

- И много они запросили?

- Порядком! Но если бы только это.

- А что же ещё?

- А то что, они показали Гирингу накладные, и это взорвало его окончательно. Объёмы продукции у нас оказались значительно больше... ну в смысле... чем я проводил в отчётах.  

- Как это больше? Неучтёнка, что ли? - я уважительно глянул на Лёхика и присвистнул. - Да ты у нас расхититель капиталистической собственности!

- Это Людмила всё! Не только, мол, твоему подсобному хозяйству нужен резервный фонд. Нашей семье он тоже не помешает.

- А как же... - я вспомнил недавний наш разговор, - как же твоё отвращение к обогащению?

- Вот именно! Терпеть не могу буржуев. - Дулепов нахохлился и покраснел.

- И что же теперь?

- Пока не знаю! Но Гиринг сказал, что вина тут полностью моя, и, стало быть, деньги бандитам буду возмещать я. - Он набросал на бумаге какие-то цифры и закусил карандаш. - Самое реальное, это четыре-пять коров пустить под нож. Ничего! У нас их пятнадцать! Прорвёмся.  

- Соломон такому раскладу едва ли обрадуется.  

- А не обрадуется, так заявление ему на стол! Откупимся и скажем бандитам, что с торговлей покончено.

- Думаешь, поверят?

- Поверят, не поверят, но товар в магазин мы реально поставлять перестанем. Насчёт продажи коров к Соломону поеду сегодня же. Попробую убедить.

Вечером Дулепов позвонил и поведал следующее. Предложение породистых «айрширок» пустить под нож Гиринг категорически отверг. Заявление об увольнении обещал подписать, как только Дулепов рассчитается со «слонами» и освободит жилплощадь. Квартира, мол, служебная и будущему начальнику подсобного хозяйства надо куда-то вселяться.

- Короче, готовься в начальники, - последовал едкий смешок. - Другой кандидатуры нет. Заодно и жилищные условия свои улучшишь. Как говорится, нет худа без...

Я выругался и бросил трубку.

- Что-то случилось? - из ванной в махровом халатике вышла Олеська.  

До чего ж соблазнительная - распаренная, румяная! Попытался обнять, но она отстранилась:

- Отстань! Тебе только это и надо! - у зеркала уверенными движениями мазнула ресницы и подправила губы. - Мы с Катькой хотим прогуляться.

- С Жебривской?

- Ну да.

- Общаешься с этой плаксой?  

- Никакая она не плакса. Просто лицо такое. Смешное, да? Старшего своего мальчишку водит ко мне в группу. Разговорились. Выяснилось, что у нас много общего.

- Так уж и много?

- Ну да! Мы обе родились в июле. Обе не любим готовить. Мы даже одного с ней роста. - Олеська, извиваясь, вползла в мини-юбку и подставила щёку. - Пока-пока!

Терпеть не могу, когда она в мини. Тем более что ноги у неё так себе.

Вечером следующего дня пришлось задержаться на ферме. Моренко (вот же алкоголичка!) переборщила с портвейном, потерявшись во времени и в пространстве.

Отправив её отсыпаться, я принялся сам загонять коров. Штеменко расставляла их по местам и чему-то смеялась. Ну что у неё за смех? Странный, ей богу, смех.

Покончив с коровами, засел за отчёты. Отнимаю, прибавляю, итожу. И тут приключилось такое...

- Аф! Аф! Аф! - Штеменко  на четвереньках вбежала в бытовку и носом уткнулась в мои колени.  

Я растерялся настолько, что не нашёл ничего лучше, как погладить её по голове и тихо поинтересоваться:

- Наташенька, что с тобой? Что-то случилось?

- Представьте себе, случилось! Случилось, что вы бесчувственный! Но я, несмотря ни на что, решила вам стать верным другом. Нет! Даже не другом, а больше - вашей собакой. Тс-с! - прижала палец к губам. - Об этом знаем только вы и я. Приказывайте! Сидеть, лежать! Или как там, апорт? - Она поднялась и распахнула халат, под которым ничего не оказалось. - Никто не узнает! Никто! Ну! Будь же смелее!

Передо мной колыхнулись два полных кувшина! О-о... Грудь у неё ничего себе!.. И тут я зачем-то - ну, не могу объяснить, как такое могло случиться! - поцеловал одну, потом вторую... Опомнившись, я обхватил её и с силой прижал к себе. Она закричала и забилась, как рыба:   

- Отпустите меня! Слышите, отпустите! Я всё поняла! Вы... вы жестокий! Вы смеётесь надо мной! Вы даже не пытаетесь понять! - И вдруг, перестав вырываться, сказала чужим, изменившимся голосом: - Господи, какая же я дура! Да! Да! Несчастная дура! Отпустите же...

Я отстранил её и поднялся:

- Тебе, Наташа, замуж пора.

Ну что ещё мог я сказать? Шагая через лес, я думал... Но так ли уж важно, о чём я думал?

На следующий день Штеменко на ферме не появилась.

- Мать у неё болеет, - пояснила напарница. - А что, на отгулы заявление надо писать?

- По КЗоТу вообще-то положено, - воспитательная беседа увяла в зародыше.

Пока заполнял журналы, Моренко два или три раза заглядывала в бытовку. Уж не собиралась ли обсудить со мной вчерашнюю выходку Штеменко? Кто знает... И не она ли ей всё это присоветовала?   

Рабочий день между тем закончился, и я поспешил домой. Филин, поджидая меня на ветке сосны, воззрился своими блюдцами. «Привет, дорогой мой! Привет!» - махнул я ему рукой. Он ухнул в ответ и выразительно покрутил головой. Мы непременно поболтали бы ещё, но тут со стороны проходной ударил выстрел.

Оказавшись у ворот примерно через минуту, я увидел развернувшуюся на выезд серебристую «девятку». Рядом стояли два крепких парня в спортивных костюмах и стриженные под ноль. Типичные городские «быки». Перед ними на асфальте сидел Дулепов. Обеими руками он держался за голову, покачиваясь взад и вперёд, как китайский болванчик.

- Что творишь, гад (далее нецензурно)?! - увещевал один из бритоголовых  направившего на них карабин «вохровца».

- Вторая в того, кто дёрнется! Два раза повторять не буду! - деловито усмехнулся охранник. Тот самый, с огромной лысиной, похожий на добрейшего папу Карло из сказки о Буратино.

Воспользовавшись тем, что на меня не обращают внимания, я подошёл к Дулепову и попытался ему помочь. Если честно, я думал, он ранен.

- Не надо. Лучше не вмешивайся. - отстранив меня, он сам благополучно поднялся.

- С головой не дружишь, дед! - завершил угрожающую речь один из бритоголовых. Я мысленно назвал его разговорчивым. Другой в это время играл желваками и угрюмо сопел. - Бога благодари, что мы волыны не взяли.  

- Таких, как ты, я валил без счёта. - отозвался «вохровец».

- Ещё не вечер, старик! - разговорчивый повернулся к Дулепову. -  Повторяю последний раз: срок неделя. Потом автоматически включится счётчик. Десять процентов в сутки. Тогда я тебе не завидую точно.

- А сейчас что, завидуешь, что ли? - огрызнулся тот.

- Смотри-ка ты, он ещё и грубит! - у угрюмого приподнялась бровь.

Взглянув на него, я невольно отметил: «На конкурсе тупых физиономий этот был бы призёром».

- На сегодня хорош! Поехали! - разговорчивый подтолкнул угрюмого к машине. - Дед этот точно выстрелит. Я по глазам вижу, - усаживаясь, он выразительно растопырил пальцы. - Неделя, короче!

«Девятка» с пробуксовкой рванула с места.

- То-то же! - «вохровец» опустил карабин и вытер рукавом вспотевшую лысину.

- Спасибо, Петрович. - Дулепов поднялся на крыльцо и пожал ему руку.

- Да ладно... чего там... - глаза у охранника увлажнились. - Не додавили мы их в своё время. Всю эту мразь! А зря! Не политических, а уголовных надо было давить. Как говорится, по законам военного времени. И был бы порядок.

- А с израсходованным патроном как быть? Списать его как-то надо... доложить начальству, приложить гильзу.

- Обойдутся! - отмахнулся «вохровец». - Шухеру будет больше, чем дела. Ещё и в прокуратуру потащат. Да ты не боись, Леонтьич! Патроны в запасе имеются. Или ты думаешь, урки эти с жалобой на меня побегут? Ха-ха! Куда побегут-то? В милицию?

- Не, в милицию точно не побегут, - приободрился Дулепов. - Но могут вернуться.

- Пусть только попробуют! Рука не дрогнет. Ни разу ещё не дрогнула! Вот помню, на Индигирке в начале шестидесятых, кажись...

- Пора нам, - оборвал старика Дулепов. - Спасибо ещё раз.

- Обращайся! Чай вот остыл мой. Скверно. По новой придётся греть, - охранник махнул рукой и ушёл в бытовку.  

Пока поднимались в городок, Дулепов рассказал о том, что случилось на КПП до моего появления:

- Подхожу я, значит, а они уже там. Я сразу просёк - «слоны». А они ещё улыбаются, представляешь!

- Вот же мерзавцы! - я посочувствовал. - Нашли, когда улыбаться.

- Всё шуточки тебе! - обиженно заморгал Дулепов. - Неужели ты так и не понял, насколько всё это серьёзно?

- Да ладно-ладно! Больше не буду, товарищ начальник. Чес слово! Вот! Рот на замок. - я изобразил застёгивающее движение.  

- Короче, уточнили, кто я. Озвучили сумму. Ну что, говорят, усвоил, или таблетку выписать? У нас, если что, есть таблетка. Для памяти. Я отвечаю, насчёт таблетки, мол, беспокоиться вам ни к чему, потому что денег таких у меня всё равно нет. Достанешь, говорят, куда ты денешься. И тут не знаю, что на меня нашло, но стал я на них орать, что напрасно они стараются, что пусть лучше сразу меня убьют, потому как отдавать я ничего не собираюсь. Смотрю,  на проходной приоткрывается дверь, и дед Подшумок появляется с карабином.  

- Как это под шумок?

- Фамилия у нашего «вохровца» - Подшумок. Ты разве не знал? Так вот, быки эти стоят к нему спиной и ни ухом, ни рылом. Потом один из них подошёл ко мне и говорит: «Так бы сразу и сказал, что таблетку надо». И кулаком по макушке - хрясь! Прямо как гвозди вбивают. Ну, я и присел. Сижу, голова гудит. Тут дед им под ноги - шарах! Стоять на месте, кричит! Шаг влево, шаг вправо - стреляю! Ну, а дальше ты видел.   

- Старик-то не из трусливых.  

- Безбашенный он! Опасный! Ведь пуля могла и меня зацепить. А эти паскуды всё равно ведь уже не отстанут.

- Похоже на то.

- И что же теперь мне делать?

- Да кто ж его знает, что делать в такой ситуации?! Для начала давай с участковым поговорим.

За окошком аквариум городка.

Дети в песочнице. Горшкова развешивает бельё. Подростки в беседке тайком покуривают. От кого тайком? Все же видят. В сапогах и с ружьём прошествовал Леонтий Федотович. С охоты, должно быть. Дядь Лёня гоняется за своим бараном с целью загнать его поскорее в сарай. А всё потому, что баран представляет опасность для заведующей детсадом - атакует несчастную женщину из любой позиции. Дядь Лёне приходится потом извиняться и как-то её задабривать. Обнимакин и Шлёмов ползут к гаражам. Карманы у них оттопырены. Сплюнув им вслед, спешит по своим медицинским делам фельдшер Маша.   

В доме напротив - почтовое отделение. Что если попросить ключ и позвонить студенческому приятелю - Виктору Эстерле? И что из того, что звонок в Германию? Сейчас хоть куда звони! Да и почтальонка никогда ещё не отказывала.

Виктор теперь инвалид-колясочник. Последствие автокатастрофы, случившейся четыре года назад. Что-то во мне надломилось тогда. Я знал, что Провидение не всегда справедливо, но чтобы настолько...

Ровно за год до трагедии я навестил его в Одессе. Я был отпускник с северов и деньги, по выражению классика, жгли мне ляжку. Прогулочный теплоход «Каштан», где Бруныч по вечерам проводил дискотеки, стал на время отпуска нашим плавучим домом.   

- Га-га! - глушил децибелами хохота танцующую толпу приятель. - Диско-клуб «Абрикос» в полном составе!  

Дамам, приглашающим меня танцевать, я признавался открыто, что женат, и что никаких отношений, кроме самых невинных, случиться не может.   

- Невинных?! - потупив глаза, улыбались дамы. - Как мило!  

К полуночи дискотека плавно перемещалась в нашу каюту, и от танцующих тел становилось жарко. Мужские глаза разбегались. Женские - отражая огни акватории порта, блестели. Да и почему бы им не блестеть?

«Ах, Одесса! Жемчужина у моря!» - неслось из прибрежных кафешек.

Когда я обратился к таксисту с просьбой показать достопримечательности Одессы, тот отреагировал молниеносно: «О, молодой человек! Вы обратились таки по адресу. Я отвезу вас сейчас же к Соне. У неё такие достопримечательности!» Оказалось, что таким вот образом он рассказал мне расхожую байку.

Потёмкинская лестница, Дерибасовская, ресторан «Гамбринус», памятник Дюку де Ришелье, портовый бар и, конечно же, знаменитый одесский театр - копия венского! - всё это мы осмотрели довольно быстро, и заскучавшего Бруныча потянуло на приключения:

- Молдаванка, старик! Речь блатарей, моряков и биндюжников! Вот где одесский нерв! Бабель, Утёсов и Мишка Япончик - все они шагнули оттуда в большую жизнь!

Ну, конечно! Ну как же я сам не додумался? Экзотические трущобы, населённые сплошь литературными персонажами. Естественно, нам туда!

- Ша, мелюзга! Гроши готовим! - развязная молодёжь обступила нас на первом же перекрёстке.

Про мелюзгу это, конечно, они зря. Бруныч почти двухметровый, я чуть пониже. Недавние многоборцы. В хорошей форме. Однако их человек десять. И все, как на подбор, загорелые, с развёрнутыми плечами. Уверенный тон приятеля, которым он начал беседу с гопниками, мне сразу понравился:

- Хлопцы, да шо ж вы робыты? Та и грошив не так богато, шоб було за що погибать! Короче, ребята, я одноклассник Корня, - тон его вдруг изменился. - И хорошие люди с Привоза попросили меня кое-что ему передать.  

- Передавай ему привет! - хлопнул Бруныча по плечу один из парней, с глазами навыкате и чёрными, подбритыми в нитку, усиками.

- От кого?

- От Лёвы-молодого. Не перепутай.

Лениво перешучиваясь, гопники пропали в одном из дворов.

- А что ещё гладиаторам нужно? Капельку впечатлений и немного адреналина! - смеялся приятель, когда мы в такси помчались от Молдаванки прочь.

- А Корень... это не тот ли Корень, про которого ты когда-то рассказывал? - вспомнил я студенческую байку приятеля.

- Га! - Бруныч на секунду задумался. - Если по-честному, я блефанул, старик! Сказал им первое, что пришло на ум и, как видишь, сработало. Но Корень у них тут, похоже, какой-то в наличии есть.

Неунывающий Бруныч! Ни с кем и никогда мне не было так бесшабашно весело.

Недавно в Петрозаводске встретил Чернигору, студенческую его подругу. Сказала, что замужем, что муж бизнесмен и политик. Занимается экспортом леса в Финляндию. Двое детей.

Надменная улыбка. Холодный взгляд. А ведь Бруныч за малым на ней не женился. О том, что он инвалид-колясочник, знает. Откуда? Да бог весть откуда.

- Я счастлива! - сказала, прощаясь. - И, знаешь ли, я поняла, что в жизни всё случается так, как должно быть.

Через несколько дней её мужа вместе с водителем расстреляли из автомата в Сегеже.   

- Салют, ма хезбенд! - Олеська стоит у подъезда.   

 Опять в ботфортах. Не завести ли собаку, чтоб растрепала их к чёртовой матери?!  

- Где я была? - смотрит игриво и дерзко. - Просто гуляла. Ходила на трассу. Слышал бы ты, сколько водителей мне сигналило! А трое так даже остановились, и даже «КамАЗ», представляешь?   

- Неудивительно! - в висках у меня застучало. - Завидев девицу в таких сапогах, и я бы остановился.  

- Ха-ха! Покоя тебе не дают мои сапоги! Подумаешь! Но ты совершенно забыл, что я ещё и яркая женщина! Мне просто недостаёт мужского внимания.

- Недостаёт?

- Да! Недостаёт! Прости, но иногда мне кажется, что секс - это единственное, что нас объединяет.  

- Но... разве это так плохо? - я отпер входную дверь, пропуская её в квартиру.

- Лучше скажи, когда ты в последний раз дарил мне цветы?

- В день приезда... точно дарил.

- И всё! Считаешь, что этого достаточно? - не разуваясь, прошла к дивану и села, скрестив на груди руки. - Ты сделал меня своей сексуальной рабыней! А я не хочу! Ты добиваешься секса, когда это надо только тебе. А я? Меня ты даже не спрашиваешь!  

- Может, прикажешь письменное разрешение брать? В Европе сейчас практикуют такое... чтоб не было повода заявить о насилии, - я облизал пересохшие губы.  

- Ма хезбенд! - Она заговорила быстро, с нотками таинственности и страха. - Пожалуйста, дорогой мой... не злись. Зачем? Всё хорошо. И сними же с меня, наконец, эти тесные сапоги.  

Я взял её за колени и с силой раздвинул их.

- Мне понравилось в сапогах.  

- Не надо! Пусти же! Ну что ты творишь!.. Ха-ха! Зачем? Я так не хочу!

Утром Дулепов дождался меня во дворе, и на работу (чего не случалось уже давно) мы отправились вместе. На проходной Подшумок отсалютовал карабином:

- Как раз инструктирую сменщика по поводу этих... бритоголовых. Чтоб им ржа глаза повыела! Не боись, говорю, Кузьмич! Стреляй этих гадов на поражение. Секретный объект охраняем.  

- Ты, Подшумок, в беззаконие меня не втягивай, - на крыльцо с дымящейся кружкой вышел высокий, похожий на жердь, мужик. - Никому этот наш объект и даром не нужен. А вы, Алексей Леонтьевич, тоже хороши! Ничего лучшего не придумали, как здесь, на проходной, разбираться со своими приятелями. В следующий раз разбирайтесь у себя дома, а здесь не положено.  

- Какие же это приятели, если это бандиты! - возмутился Дулепов, и, повернувшись ко мне, поставил диагноз: - Кретин!

- Вот-вот! - закивал мужик. - Ведь ежели я в кого из этих бритоголовых пальну, да ещё, не дай бог, попаду, то дружки его кишки мне враз выпустят. А ежели, случаем, вас зацеплю, то больше, чем условно, мне не дадут. Такой вот расклад, Леонтьич!  

- Дремучий ты тип, Кузьмич! - Дулепов демонстративно постучал себя по лбу, и мы двинулись дальше.  

- Пусть дремучий, а службу знаю! - крикнул нам вслед охранник.

Мне показалось, что Дулепов за минувшую ночь весь как-то сжался и высох. У поворота на ферму я предложил:

- Пойдём, поорёшь для профилактики на доярок. Это сейчас называется выпустить пар. Производственная психология в подобных обстоятельствах рекомендует в выражениях не стесняться. Чем грязнее, тем лучше!  

- Не смешно! - Дулепов обиженно заморгал и чувственно хлюпнул носом. - А у меня, между прочим, неделя сроку! Нервы ни к чёрту! Сегодня во сне, как отбойный молоток, дёргался. Ещё и Людмиле пришлось рассказать. Проплакала целый вечер. И это при том, что она у меня кремень!

- А что Обнимакин? Ходил ты к нему?

- Ходил. Не участковый у нас, а упырь какой-то! Выслушал и говорит: Подшумок, мол, этот стреляет раньше, чем думает. Вот напишу на него представление, и пусть увольняют. «Так что, не поможешь?» - спрашиваю. Увы, говорит, ничего не получится. То, что ударили тебя, ерунда. Следов от побоев в наличии нет. А нет следов, нет и состава преступления. Вот если бы они тебя убили или хотя бы покалечили, тогда другое дело. И кто тебе вообще сказал, что они бандиты? У них что, на лбу написано? У тебя, говорю, тоже на погонах не написано, что ты идиот, но по выражению лица это очевидно. Тут он как заорёт: «Грубить представителю власти! Да я тебя в порошок! У меня, между прочим, обязанности!» Плюнул я и ушёл. Зря только время потратил.

За разговором подошли к вагончику. Пробравшись через мешки с удобрениями к рабочему месту, Дулепов окончательно впал в депрессию - сунул руки в карманы и отрешённо нахохлился:

- Ничего сегодня делать не буду. И завтра. И послезавтра. Пусть всё идёт прахом! Всё равно ведь уволят или убьют. Убьют, это даже и ещё лучше.

- Не раскисай, старина! - решил я его подбодрить. - Согласно твоей же теории ударных импульсов, всё складывается не так уж и плохо.

- С чего это ты решил?

- А вот с чего! Кулаком по башке ты уже получил. И что это, как не ударный импульс! Осталось включить мозги и найти решение.

- Конечно, - Дулепов поморщился, как от зубной боли, - тебя-то не тронут.

Я выглянул в окно. Работницы теплицы, собравшись у входа, жевали свои бутерброды. У всех на плечах одинаковые фуфайки.

- Зачем им летом фуфайки? - поинтересовался я у Дулепова, чтобы хоть как-то отвлечь его от мрачного настроения.

- Спецодежда, - пояснил он неохотно. - Причём надевают они их прямо на нижнее бельё. Но я, если честно, и сам не пойму. Халаты ведь тоже имеются. Такая же спецодежда.

Он приоткрыл окно и крикнул:

- Идите работать!

«Тепличницы» закивали. У входа они по очереди скидывали фуфайки. Объёмные их тела с лежащими на животах величественными бюстами производили удручающе грозное впечатление. «Да это же самые настоящие скифские бабы!» - заметил я про себя и тут же озвучил Дулепову эту мысль.

- Бабы как бабы, - пожал он плечами. - Пусть будут скифские. Хотели, похоже, Людмилу дождаться, а её до обеда не будет. Поехала к Соломону решать, что делать с излишками овощей. С поставками в магазин покончено. А относительно «слонов» я вот что решил - возьму у отца двустволку и буду отстреливаться. В конце концов, у меня семья. И я не позволю каким-то...

Пока он подыскивал нужное слово, я восхитился его безоглядным порывом смелости:

- Ну ты даёшь! На случай же, если осада затянется, выроем разветвлённую сеть подземных коммуникаций, с хранилищами боеприпасов и продуктов питания. Продукты предлагаю хранить во льду, боеприпасы в масле. Проверенный способ.   

- Избавь меня, наконец, от своих идиотских шуток! - Дулепов вскочил и хлопнул об стол портфелем.  - Ничего другого не можешь предложить, так и скажи!  

- Не нервничай так. Пожалуйста, не надо. Врачи утверждают, что это небезопасно. Скажи мне лучше, как ты относишься к Парацельсу?

- К чёртям твоего Парацельса! - он продолжал бушевать.

- Напрасно ты так о гениальном целителе и философе! «Подобное лечат подобным», - сказал он. Короче, предлагаю укоротить «слонов» посредством таких же «слонов».

- Опять твои шуточки? - приступ отчаяния завершился, он снова опустился на стул и уставился в точку.

- Нет. В этот раз без шуток. Кальянова помнишь?

- Андрюху? Конечно! И что из того, что помню?  

- Так вот! У него есть визитка с номером телефона Мохова.

- А кто он такой, этот Мохов? Министр внутренних дел?

- Пока ещё нет, но Мохов - это тот, кто нам нужен. Бывший многоборец-разрядник, а ныне авторитет в группировке олонецких.

Дулепов посмотрел с недоверием, однако в глазах у него прояснилось:

- Я знал! Я чувствовал, что выход есть! Не может быть, чтобы не было! Выкладывай же скорее, что ты придумал.

Кальянову дозвонились вечером. Тот сообщил, что живёт у подруги, и я застал его чудом.

- На следующей неделе убываю в командировку, - добавил он.

- Куда? - спросил я.

- На Кавказ! - Андрей вдруг заговорил возбуждённо, глотая слова. -  Там беженцы... там убивают русских! А я не хочу... не должен оставаться в стороне, понимаешь! Что? Номер Мохова? Зачем тебе?! Понятно. Верней, ничего не понятно. Сейчас посмотрю! Подожди! Записывай... Есть? Окей! Позвоню, как вернусь. У тебя через коммутатор? Какой дополнительный? Двадцать шесть? Запомнил. Пока.  

Набираю Олонец.

- Алло! Сергея? - на том конце провода спокойный девичий голос. - Да кто ж его знает, где он! Нет, не докладывает. Да, иногда появляется. А вы, собственно, кто? Почти однокурсник? Хорошо. Оставьте свой телефон. Если Серёжа посчитает нужным, он сам вам перезвонит.

- Девушка, милая, это вопрос, можно сказать, жизни и смерти.

- Нашли чем удивить, - короткий смешок. - С другими к нему не обращаются. Диктуйте номер.

Мохов перезвонил через три дня. С шести часов вечера и почти до полуночи мы ждали его звонка на квартире у Дулепова - играли в шахматы, пили чай. И вот наконец узнаваемый голос, глухой и немного медлительный:  

- Привет! Я тоже рад. Рассказывай, что у тебя стряслось. Иначе не позвонил бы, ведь так?

Я изложил ситуацию.

- «Слоны»? Подожди. Надо подумать... - пауза затянулась. - Я ведь так понимаю, что эта история лично тебя не касается. Зачем ты подписываешься? Тут вот ведь в чём дело, я должен буду оказать им ответную услугу.

- Касается!.. меня касается!.. начальник мой друг.

- Сколько ты получаешь у этого друга?

Я озвучил свою ежемесячную зарплату, зачем-то её завысив.

- У меня рядовые бойцы получают раз в десять больше. Бросай ты эту хрень и приезжай. Под контролем весь юго-запад. Карелии, братан... пока что Карелии. В Костомукше как раз подрезали бригадира. Не... не насмерть. Воткнешься на его место. Вникнешь. Ничего сложного.

- Серёга, у тебя, конечно, веселее. Но я уж как-нибудь здесь. На территории закона, так сказать...

- На какой, ты сказал, территории? Закона? Ха-ха! Не смеши и подумай. Со «слонами» твёрдо не обещаю. Тут ведь не знаешь, как разговор пойдёт. Когда, ты говоришь, срок? Понял. Попробую. А ты вообще-то где обитаешь? Сельга? От Петрозаводска в сторону Падвы? Сколько кэмэ? Нет, уж лучше ты приезжай. Запиши мой второй телефон. На нём я чаще.Пока! До связи!

- Ты что, настолько хорошо его знаешь? - Дулепов посмотрел с оценивающим любопытством.

- Ну... не так чтобы очень.

- И что он тебе сказал?

- Сказал, что попробует.

- А как мы узнаем результат?

- Дождёмся назначенной даты, и если «слоны» не появятся...

- А если появятся? - перебил он. - Не очень-то я верю в договорённости между бандитами.

- Никто и не заставляет! На худой конец, есть власть, есть Обнимакин.

- Обнимакин? Ха-ха! Ты, кстати, видел его?

- Нет. С ним что-то случилось?

- Случилось. Очередной фингал. На полфизиономии, представляешь?

- От Шлёма прилетело?

- Ну да. От кого же ещё? Наутро Обнимакин, как обычно, побежал к его бывшей в деревню. Давай, мол, пиши заявление, накажем твоего алкаша по всей, как говорится, строгости закона. Та говорит: обойдёшься! Муж у меня теперь хороший. Два раза уже сыну мороженое купил. Петька вон, как со школы придёт, так сидит у окна и ждёт отца. Уроки подтянул. По пению двойку исправил. А ты, говорит, морду вон какую наел, а мужа моего, чуть что, так сразу в кутузку. Обнимакин не унимается - какой же он тебе муж, если вы уже больше года в разводе, и живёт он теперь с посторонней женщиной. Та ему шиш под нос - а это видел! Колька два раза уже у меня ночевал, и значит, опять мой! А ты убирайся!  

Я удивился:

- Откуда ты всё это знаешь в таких подробностях?

- В деревне секретов нет. Информация стекается из разных источников, в итоге рисуется целостная картина. Случается, что люди, конечно, привирают. Но как без этого?

В установленный срок «слоны» не явились.

Выждав ещё три дня, Дулепов позвонил начальнику радиоцентра и доложил, что вопрос  решён.

- А чего это ты мне такую важную информацию по телефону рапортуешь? - обиделся Гиринг. - С обеда чтоб был у меня, как штык, и всё доложил в подробностях!

На следующий день Дулепов поведал мне следующее:

- Ну, Соломон! Казалось бы, еврей, а попробуй его перепей! Достал из сейфа бутылку коньяка и говорит: «Ты же понимаешь, насколько серьёзно меня подвёл? И тебе, я так полагаю, за это должно быть стыдно!» И наливает мне под завязку полный гранёный стакан. Но раз, мол, разрулил вопрос, так и пей до дна. Я выпил и говорю: «Мне бы на автобус успеть». А он мне второй стакан наливает и улыбается - успеешь на свой автобус. И тут же, представь, достаёт вторую бутылку. На закуску батончик шоколада и лимон под сахаром. Естественно, я поплыл. Очнулся оттого, что Соломон трясёт меня за плечо и спрашивает, есть ли у меня любовница. Нет, отвечаю, на кой она мне нужна, если жена у меня такая, что лучше любой любовницы. А он так мечтательно глаза закатывает и говорит: «Жена, это, знаешь ли, жена! Жену беречь надо. А любовница, это от слова любить! Но если у этой дуры, - он вдруг посерьёзнел и скрипнул зубами, - болит голова, то я иду к проституткам. Единственное, - говорит, - за что я благодарен капитализму, так это за фактическую легализацию проституции. Общение с этим разрядом женщин позволяет любому заурядному мужику почувствовать себя на высоте. Почему? Да потому что эти суки заглядывают и в твой кошелёк, и в твои штаны одновременно. Не пробовал? А ты попробуй! Это, скажу я тебе, прорыв!» Говорит, а у самого слёзы в глазах. И тут я, понимаешь ли, понял, что начальник у нас, при всех его странностях, человек душевный!

- Соломон Моисеевич, безусловно, индивидуум и всё такое... Но я тебе вот что хотел предложить. Давай сегодня вечером отзвонимся Мохову. Поблагодарим за помощь. Доброе слово, как говорится, и кошке приятно, а уж криминальному авторитету тем более.

- Хорошая мысль, - Дулепов смочил из графина платок и пристроил его на лоб. -  Позвони, конечно. Хочешь, я сам попрошу у почтальонки ключ? Понимаешь, какое тут дело. Людмила ведь совсем не высыпалась, когда мы с тобой до полуночи торчали на кухне. Сон у неё очень чуткий. Очень!

- Да ладно уж, говори, как есть, - у меня перехватило дыхание.

- Ну, если как есть... без обиды, надеюсь. Не очень-то любит она, когда ты приходишь.

Я уже было собрался всё это прокомментировать в соответствующих выражениях. Но вовремя передумал.  

О том, что на охраняемой территории радиоцентра существовал когда-то объект сверхсекретной важности, я слышал неоднократно, но ни разу ещё там не был. Сегодня решил ликвидировать этот пробел. Управившись с утренними делами, заседлал лошадку и пустил её шагом по бетонной растрескавшейся дороге, поросшей уже кое-где молодым подлеском. О том, что ведёт она к заброшенному объекту, я знал из разговоров с Дулеповым и дядь Лёней. Они же предупреждали меня, что этот участок опасен и появляться там в одиночку не стоит. Поэтому, собственно, и поехал. Из любопытства.  

Лошадь передвигалась размеренно, и минут через двадцать передо мной предстало нечто такое, что показалось сразу же интересным.  

За старым забором из ржавой, порвавшейся кое-где «колючки» чернели кресты с закреплённой на них проволокой. Проволока напоминала гигантскую паутину, а сами кресты отстояли друг от друга в строгой геометрической последовательности. Трава под каждым из них выглядела пожухлой и стлалась концентрическими кругами. Круги эти тоже показались мне слишком уж правильной формы. «Как нарисованные», - подумал я и сразу отметил, что попасть на территорию объекта несложно - металлическая дверь, располагавшаяся в кирпичном здании, служившем когда-то, по всей вероятности, для размещения поста охраны, была приоткрыта.  

Я отпустил поводья и уже приготовился спешиться, как лошадь вдруг попятилась задом и захрапела. Оказавшись в густом, низкорослом ольховнике, я ухватился за ветки и соскользнул на землю, оцарапав немного лицо и руки. Почуяв свободу, кобыла моя припустила классической рысью в обратную сторону.

Такого бессовестного предательства с её стороны никогда ещё не было. Послав ей вдогонку бранное слово, я поспешил на объект, чтобы всё рассмотреть в деталях.

Металлическая дверь при моём приближении с царапающим звуком, напоминающим скрежет по стеклу железом, открылась вдруг на всю ширину.

«С чего бы это? - подумал я. - Ветра как-будто нет...»

Трава под крестами мягко пружинила и выглядела вблизи не такой уж увядшей. Сами кресты оказались довольно высокими - в два моих роста. Сделаны они были из обычного пропитанного креозотом деревянного бруса. Поэтому и казались чёрными. Я потянулся к проволоке-паутине... и тут же увидел себя с высоты  - упавшего на траву, с запрокинутым кверху лицом.  

- Ну ты и кабан! - Дулепов подтащил меня к дереву и усадил, прислонив к стволу.  

- Что это было? - Я потряс головой и ладонью прикрыл глаза, окружающий свет показался мне ярким до синевы.  - Я что, потерял сознание... там, у креста? А ты... ты, получается, спас меня?

- Спас? Скажешь тоже! - Он улыбнулся и скромно потупился. - Ты же не утопающий. Просто схватил за шиворот и вытащил. Лошадь вернулась одна, и я почему-то так и подумал, что тебя понесло на этот объект. Нехорошее место. Всё уже тут много лет обесточено, но эти кресты... как-то они воздействуют. Избирательно, правда. Не на всех и не всегда. Вот у меня здесь, к примеру, голова начинает болеть. И беспокойство какое-то появляется. За колючку так лучше вообще не соваться! Специалисты говорят, что там энергетическая дыра. А что это за дыра такая? Толком никто объяснить не может.

- Но ты же меня вытащил прямо из-под крестов, и ничего с тобой не случилось.

- В том-то и штука, что не бывает тут никаких закономерностей, - он наконец отдышался и присел на соседнюю кочку.

- А что тебе вообще об этом объекте известно? - продолжал я пытать его.

- Да почти ничего! - он на минуту задумался, собираясь с мыслями. - Радиоцентр наш создавался в середине шестидесятых. Инфраструктура и всё остальное. Основная задача - усиление, глушение и передача радиоволн. Тогда же и этот особо секретный объект появился. «Кресты» - так его сразу и обозвали. И, кстати, специалисты, которые проживают сейчас в городке, это уже не те засекреченные ребята, которые тут обитали в шестидесятых-семидесятых. Те на «военку» работали, а эти обычные технари. И о крестах им известно не больше, чем мне.  

- И Гиринг технарь?

- Гиринг - хозяйственник. Его три года тому назад прислали из Питера. Так вот, в начале семьдесят восьмого года в городке освободилась большая часть квартир. Тогда же и моих родителей сюда заселили. И многих из нынешних обитателей тоже. А выехали из городка те самые военспецы. Получается, что объект утратил секретную значимость. Слухи об этом ходили самые разные. Я тоже кое-что сопоставил. Возможно, что это лишь ряд совпадений, но может, и нет. Помнишь так называемое Петрозаводское чудо?

- Конечно! Даже в научных журналах писали об этом.

- И что же писали, может быть, тоже припомнишь?

- Дословно, конечно, нет. Но примерно так: над Петрозаводском со стороны Онежского озера поднялось медузообразное облако, из которого время от времени выстреливал в разные стороны поток световых лучей.

- Совершенно верно. Случилось это как раз в конце сентября семьдесят седьмого года. И хотя было раннее утро - примерно четыре часа - явление это наблюдало множество очевидцев, и умолчать о нём, как это было принято в советское время, не получилось. Тем более что сразу прошли публикации в местных и даже в центральных газетах. Но тут же и разъяснения последовали. Мол, проводился запуск беспилотного космического корабля в Плесецке, который, благодаря каким-то атмосферным явлениям оказался видимым на значительном удалении. Однако дотошные уфологи докопались до факта, что запуск корабля с космодрома Плесецк был позже на два часа. То есть не в четыре, а в шесть.  

- Всё это, без сомненья, занимательно, но при чём тут кресты?  

- Сейчас объясню. Но это, конечно же, субъективно. И даже, скорей всего, домыслы. Мои домыслы. Был такой учёный, Никола Тесла.

- Ха! Не просто учёный, а гений земли! Десятки его изобретений используются до сих пор в повседневной жизни  - электродвигатели переменного тока, трансформаторы и так далее.

- Всё верно. Но в последние годы жизни его увлекала идея передачи энергии на большие расстояния без участия электропроводов и других вспомогательных средств. Понимаешь?! Есть версия, что во время падения Тунгусского метеорита Тесла в своей знаменитой башне близь Нью-Йорка проводил какие-то опыты как раз по перемещению энергии, запросив за несколько дней до этого в библиотеке Конгресса США карты наименее заселённых земель Сибири. Недалеко от башни располагалась площадка с расставленными в строгом порядке крестообразными сооружениями. Когда в популярном научном журнале я увидел эти кресты, у меня в голове вдруг всё совместилось! Были они точно такие же, как наши, то есть вот эти! И так же паутинообразно обвиты проволокой! Но самое интересное то, что здесь тоже стояла башня. Только её разрушили. Видишь фундамент на той стороне?

В направлении его руки отчётливо угадывался бетонный остов.

- Так вот, технари рассказывают, что башня эта в семьдесят седьмом году была демонтирована за считанные часы, и что такого скопления военной техники они никогда не видели. Оборудование вывезли в неизвестном направлении.

- Ты хочешь сказать, что Тунгусский метеорит и Петрозаводское чудо - это звенья одной цепи? То есть попытка беспроводного перемещения энергии на расстояние?

- Да! Думаю, что так и есть! - возбуждённо закивал Дулепов. - Тесла, как только узнал, что его проект по перемещению энергии может быть использован в военных целях, сразу же от него отказался. И даже уничтожил документацию. Здесь тоже военные занимались. Но что-то пошло не так. И вся эта энергетическая медуза неуправляемо зависла над Петрозаводском. Почему энергетическая? Да потому, что в некоторых домах были точечно оплавлены стёкла. На них остались воронкообразные углубления. Иногда сквозные! Представляешь, какая силища! Но всё это плохо могло закончиться. Непредсказуемо плохо!  

- Интересная тема. Но почему же тогда вместе с башней не демонтировали кресты?

- Не знаю. Вероятно, сами по себе они безопасны. Но обрати внимание, под ними уже много лет ничего, кроме этой травы, не растёт. И это при том, что объект обесточен. Мне стало любопытно! Я что-то пытался по этому поводу отыскать в научно-популярных изданиях, но ничего вразумительного не нашёл. И только в одной статье наткнулся на высказывание самого Теслы о самовозбуждающихся токах, которые возникают и усиливаются вследствие резонанса электромагнитных полей. До сих пор ведь не изучено, как электромагнитные поля воздействуют на человеческий мозг. Известно одно - воздействуют!.. Ну что? Как ты себя чувствуешь? Сможешь идти?

- Подташнивает немного. Но, похоже, смогу.

Мы поднялись, и сразу в ушах у меня зазвенело.

Обратной дорогой я думал о том, что Дулепов, конечно же, парень что надо, хотя бы потому, что сегодня он спас меня.

Странные люди наполнили городок.

Мужчины в клетчатых пиджаках и в галстуках. Женщины в соломенных шляпках и ярких опрятных платьях. У многих прозрачные зонтики. Уж не Америка ли времён Тома Сойера пожаловала к нам в гости?

Пришельцы раздавали цветные брошюры и разъясняли жителям городка сущность бога.

В беседке, закинув ногу на ногу, вальяжно покуривал Шлёмов. Он наблюдал за происходящим и, будучи сильно нетрезвым, время от времени громко хмыкал.

От дядь Лёни «американцы» шарахнулись, как черти от ладана. Заметив меня, он подошёл и прояснил ситуацию:

- Свидетели они, дак! Иеговы! С Луны они, что ли, падают, эти сектанты? Будто их деды и прадеды лба не крестили! Книжонки суют и смотрят своими просветлённо-тупыми глазками. Да я больше книг прочёл, чем все они вместе взятые! Свидетели! Им ведь, дак, кроме этих религиозных сказочек, и читать-то ничего нельзя.

- А что сказали-то им? - Таким агрессивным дядь Лёню я видел впервые.

- Сказал по-русски! Без мата эти жидо-масоны русского языка-то не понимают.

- Масоны? - Я представлял масонов как-то иначе и несколько удивился.

- Они и есть - самые масоны! И как только земля их носит? - плюнув и растоптав плевок, дядь Лёня ушёл.  

«Американцы» тем временем пробрались в беседку к Шлёмову, разложив перед ним брошюры с рисунками. Тот неожиданно проявил интерес:

- А что это у вас тут негров так много? И радостные такие! А эти... а негритянки? Они откуда? Симпатичные! А что... на них и жениться можно?  

Сектанты закивали и пояснили, что жениться на чёрных женщинах можно и даже нужно.

- Вот же беда-то какая! - расстроился Шлёмов. - Женатый я!

Его успокоили, мол, браки, заключённые до вступления в сообщество «истинных верующих», считаются недействительными. Главное - скорей обратиться в истинную веру и оказать общине материальное вспомоществование. И хорошо, если прямо сейчас. Сходить за деньгами и сразу же оказать.  

Улыбаясь, один из «свидетелей» достал из кармана фляжку и протянул её Шлёмову. Основательно приложившись, тот стал задавать вопросы:

- Ну, допустим, что я согласен? И что? И где же вы эту негритянку для меня возьмёте? Из Америки, что ли, выпишите? - поболтав фляжку, Шлёмов вылил в себя остатки.   - А что? И напитки у вас разрешаются?

«Свидетели» закивали.

- Ну вот! А говорят, что вы секта! Да разве вы секта? - пригладив растопыренные бакенбарды, он начал загибать пальцы. - Сплошные, что называется, у вас плюсы. Крепкие напитки - раз! Недействительные браки - два! Негритянки из Америки - три! Ха-ха! Считайте, что рай на земле вы уже построили! Но взноса без чёрной бабы платить не буду! Баш на баш! Чёрная женщина против взноса! Я, если что, и зарплаты не пожалею! А вот вы спросите меня, зачем мне, казалось бы, чёрная баба? А я вам отвечу! - Колька приосанился и, пьяно растягивая слова, продолжил: - Во-первых, из интереса - как у неё там всё устроено. Во-вторых, летом мою супругу тянет на юг. Тут рыбалки пошли, грибы, а она  - на юг! На море ей скорее! Ага! И чтоб обязательно загореть! А негритянке-то как раз загорать не надо! Ей это даже противопоказано.

Колька икнул и протянул иеговисту опустевшую ёмкость:  

- Наполни, пож-жалуйста... и я продолжу... И лекцию-шмекцию какую-нибудь вам запросто ещё прочитаю. Про кого вам? Про Достоевского?   

«Свидетели» замахали на него руками и поспешили прочь.

- Взносы им! Ха-ха! Комсомольцы нашлись! - рассмеялся Шлёмов и трёхэтажно пустил их «по матери».

- Постойте! Куда же вы? Стойте! - из подъезда в распахнутом кителе с зияющим фингалом под глазом выскочил Обнимакин. Похоже, что он давно уже наблюдал за происходящим. - Пишите заявление! Оформим нецензурную брань в общественном месте!

Увидев погоны, пришельцы ускорили шаг, а потом и вовсе пустились бежать. Участковый кинулся следом:

- В ваш адрес нарушают законность, а вы? - кричал он отчаянно. - Несчастные трусы! Э! Клетчатые! Стойте же, иеговы! Уроды! Рыла начищу!

Почуяв опасность, Шлёмов покинул беседку, но тут же, потеряв равновесие, опустился на четвереньки.

- Помогите... э-э... могите... нибудь кто... - причитал он, тщетно пытаясь подняться.  

Помочь ему я не смог бы при всём желании, потому как буквально пополам сложился от смеха. Оставив попытки принять вертикальное положение, Шлёмов на четырёх конечностях умчался в сторону гаражей.

Вернувшийся ни с чем Обнимакин негодовал:

- Попадёшься! Всё равно попадёшься, гад! Алкаш проклятый! Бабу ему чёрную! Как же! Держи карман!  

Пора сенокоса.

У конюха Феди «одолжили» числящуюся за падвинским совхозом волокушу. Ржавую, но вполне ещё пригодную к использованию. Сговорились за две бутылки. Вечером набравшийся Федя потребовал третью. За «а-аморальный», как он выразился, ущерб. Аморальность, вероятно, заключалась в том, что факт аренды волокуши от совхозного руководства был им сокрыт. Но это всего лишь предположение. Скорей всего, в словах «моральный» и «аморальный» Федя принципиальной разницы просто не видел.  

Волокушу тащила лошадь. В ней было шумно и тряско. Попадавшиеся камни  скрежетали о днище.

Косарей четверо - Дулепов, дядь Лёня, Горшков и я.

С детства знакомый с крестьянским трудом, дядь Лёня сразу же стал неформальным лидером. Косить, копнить, стоговать умеет он лучше любого из нас. «Литовку» я до этого никогда в руках не держал, однако приноровился быстро.

Вжик-вжик! - коси, коса. В лесу по росе чего ж не косить? Вжик-вжик!

- Пяточку! Пяточку прижимай! Вот так-то! Пойдёт, дак! - дядь Лёня даёт наставления. -  И поменьше захватывай, тогда и валок хорошо ляжет.

К обеду управлялись уже как заправские косари. Отбить, навести оселком косу - да легче и нет ничего! Здоровый крестьянский труд. И дышится полной грудью! И запах травы свежескошенной! Вжик-вжик! - идём друг за другом. Ложатся валки. Красотища!

Лошадь пасётся у края поляны. Тук-тук! Дятлы то тут, то там. Пчёлы над клевером мерно гудят - вечные труженицы. Вжик-вжик! - движутся косы. «Ж-жуть», - вторит им жук. Звон мошкары. Июль.

Нина стоит у окна. Перебирает листки герани, подсохшие обрывает, и руки у неё заметно дрожат:   

- Вот... говорят, у герани особый запах. Успокаивает нервы. А по-моему, ничего он не успокаивает.

Что-то неладное с ней.

- «Котлован» Платонова поступил. Возьмёшь? - Растерянно улыбается.

- Нет. Пробовал читать его, но не смог. Тоска вселенская. Такая, что душу выворачивает.

- Зачем же тогда ты пришёл?

- Тебя увидеть.

- Какие вы все одинаковые! Ха-ха! - смеётся, и смех у неё неестественно громкий.

- Нина, ты выпила, что ли?

Подходит и смотрит дерзко:

- Смеешь меня упрекать? Ты? - переходит на шёпот. - Да, выпила! Да, я несчастна! У меня алкоголик муж, и терпенье моё кончается. Я скоро переселюсь в библиотеку и стану здесь жить. Набираться ума! Среди умных-то книжек как не набраться? Ты думал, наверно, что всё у меня хорошо? Ты глупый! Тебе о другом думать надо. Ведь ты ничего не знаешь...

Неожиданно обвила руками за шею и зарыдала по-бабьи.  

- Нина... пожалуйста!.. не надо... - целую во влажные щёки.  

А что ещё делать с красивой женщиной, которая, можно сказать, на тебе висит?

- И лучше тебе не знать! Иначе... а, впрочем, какая разница... - выскальзывает и выставляет вперёд ладони. - Уходи, Серёжа! Пожалуйста, уходи! Я слишком уязвима сейчас! Я выпила... зачем-то... Вот же дурочка! Боже мой! Разболталась! Как же мне стыдно! Как стыдно! Уходи же скорей! Оставь меня, слышишь!

И на старуху, как говорится, бывает проруха! Уже ухожу. Хотя и не очень понятно, о чём это мне лучше не знать?

У магазина окликнули:

- Сергей! Я не ошибся, Сергей - это вы?

Человек в опрятном костюме и галошах на босу ногу вышел из тени навстречу.

- Я, знаете ли, хотел вас просить... давно уже, так сказать, собираюсь... - Он начал спокойно, но вдруг, передёрнувшись лицом, перешёл на крик. - Не смейте приближаться к моей жене! Что непонятно?! Я не позволю! Слышите?!

- Слышу, не глухой.

На всякий случай я приготовился драться, но мужчина сник так же неожиданно быстро, как и воспламенился:   

- Ну что вам моя Нинка? Оставьте её в покое! Ведь вы же и сами женаты. Жена ваша в детском саду работает. Так ведь? Вот видите, я кое-что знаю о вас. И, может быть, даже больше, чем вам бы хотелось. А Нинку мою не смущайте. Договорились? Ну, вот и прекрасно! Смотрите же, вы обещали!.. Володя, - протянутая ладонь была неприятно вялой и влажной. - Я знаете что?.. Конечно, вам дела до этого нету... Но я, понимаете ли, болею. С утра болею. Простите, что напрямик. Но доступа к материальным ресурсам меня лишили. Нина лишила. А я человек прямой. И говорю актуально, как есть. Короче, возьмите бутылку. А я отблагодарю. Не верите? Напрасно! И очень даже напрасно. Честное слово, отблагодарю.  

- Да ладно, - я отмахнулся, - какая уж там благодарность!

- Я знаю какая... - он отступил на шаг, пропуская меня в магазин.

Обратной дорогой спутник мой дважды останавливался, с гримасой страдания  поглаживая левой рукою грудь. Я в это время разглядывал его с каким-то, вероятно, излишним вниманием. Этот затравленный алкоголем человек никак не совмещался в моей голове с красавицей Ниной.  

- Ну что вы меня изучаете так! - внимание моё показалось ему излишним. - Ну прямо, как насекомое под микроскопом. Абстинентный синдром. Самый обычный. Каждому нормальному мужчине это должно быть знакомо. Сейчас всё поправим. Что вы там взяли? Водку? И правильно сделали. Хороший, единственно верный напиток. Демократичный!

Дверь на втором этаже оказалась незапертой.

 - Прошу вас, сударь! - скинув пиджак и галоши, хозяин склонился в приглашающей позе. - Вообще-то Нина гостей не жалует. Но ничего... Я полагаю, что это из-за меня всё... Стесняется. Муж - алкоголик, как же! И это притом, что все мужики тут почти алкоголики. Да вы проходите, на пороге не стойте. А что?.. Нина вам нравится? Знаю, что нравится. Но только теперь уж вы слово дали.   

- Никакого слова я не давал! - пробурчал я.  

Володя усмехнулся и, сдёрнув с бутылки зубами пробку, приложился из горлышка.   

- Уф-ф... Пройдёмте на кухню, - взгляд его сразу же начал светлеть и обретать уверенность.

«Разыгрывает рубаху-парня, а получается... да ничего у него пока что не получается...» - подумал я.

На столе тем временем появилась холодная картошка, остатки обложенной кольцами лука селёдки и чёрный, порезанный тонко хлеб.

 - Вот... угощайтесь. Закусывайте. Сейчас я достану вам рюмку, а вы мне пока расскажите... Да собственно, у меня к вам дежурный вопрос. Как вы считаете, алкоголизм в России актуален, или всё это нам западная пропаганда навязывает?

- Алкоголизм? - я не понял вопроса и на всякий случай решил согласиться. - Ну конечно же, актуален. А сами-то вы как считаете?

- Я-то? Я думаю так! В эпоху перехода от социализма к капитализму... то есть, если говорить о наших лихих девяностых... вчера по телевизору услышал это слово - «лихих»... по-моему, точное... завершающих, так сказать, второе тысячелетие...

Пока он рассуждал о роли алкоголизма в «строящемся с нуля капиталистическом социуме», я думал о Нине. О том, как живётся ей в этой прокуренной неуютной квартире. И что заставляет терпеть эту женщину такого мужчину в качестве мужа? Любовь? Или у женщин в России действительно нет выбора?

- ...А мыслью надо воспарить! - Володя подвинул ко мне налитую верхом рюмку. - Воспарить без горечи самообмана и пошлости! Для творческой личности это прежде всего актуально! Актуально? Как вы считаете?

Пить расхотелось. Я пригубил и кивнул:

- Да, несомненно.  

- Во-от! Что и требовалось доказать! А почему это я, собственно, у магазина на вас накинулся? - голос его расправился и окреп. - Не догадались? А это, между прочим, шито белыми нитками! Всё дело в том, что Нина мне несколько раз про вас говорила. А зачем ей, спрашивается, про вас говорить? Вы уж не обижайтесь, но тут с моей стороны актуальна ревность! Теперь-то, конечно, казнюсь. Такой вот он, русский интеллигент - уж коли подраться не вышло, так непременно начинает казниться. А если уж ненавидит или ревнует, то как-то совсем уж жалко. Как будто бы не взаправду. А я ведь, представьте, избить вас хотел, но вовремя оценил, что из этой затеи хорошего ничего не выйдет. Тем более что таких, как вы, бить бесполезно.

- Это почему бесполезно?

- Потому что вас убивать надо!

- Зачем это меня убивать? - пожал я плечами.   

Он рассмеялся, выпил и заел селёдкой. Теперь он говорил, заметно собой любуясь:

- Это не объяснить. Да и непростой вы человек. Глаза у вас... вы уж простите, но нету добра в них. Вас в угол нельзя загонять.

- А что? Хотите попробовать?

- Нет. Уже не хочу. Признайтесь же наконец честно, Нина вам нравится? Так?

«В который уже раз он спрашивает?»

- Красивая женщина не может не нравиться.

- Хм... Хорошо... хорошо... Убивать, это, конечно, слишком. - Он выпил подряд две стопки, закурил и длинно закашлялся. - Красивая, говорите? А я ведь, представьте, устал от её красоты. Беспримерно устал. Не верите? Зря! Могу объяснить... Сейчас вот вернётся с работы и будет смотреть. Красивыми своими выразительными глазами! С укором - ну вот, мол, опять ты, Вовка, нарезался! А утром уже по-другому посмотрит - с презреньем и жалостью. И ласково так пропоёт: «Володенька, дорогой, остановиться бы тебе надо. Кофейку вот попей. Почитай. Свежие журналы тебе принесла». А мне в это время хоть в петлю! Мутит меня в это время до крайности. А эти журналы у меня уже вот где! - резанул ладонью по горлу. - Мне доза нужна! Такая вот сага! Не ожидали?

- Ну почему же? Сага известная.

- Хм... Но я вам больше скажу. Когда мы ещё только начинали встречаться, я и тогда уже выпивал. Крепко выпивал. И она это знала. Но замуж за меня всё равно пошла. Поверила, понимаете ли? В талант мой поверила.

- И где же вы с ней познакомились?

- Где, где... в Ленинграде, - он оживился и прикурил сигарету от сигареты. - В хорошей одной компании на Литейном. Разношёрстная, скажу я вам, была у нас куча - студенты, научные работники, художники. А у меня за плечами всего-то на базе восьмилетки «технарь». Техникум то есть. Какой?.. Заборостроительный! Какая вам разница? Но с детства я много читал. Так много, что любому кандидату наук мог запросто нос утереть. Актуально утереть! Стихи декламировал - Есенина, Асадова, Евтушенко. На гитаре «битлов» бренчал. Нина и повелась. Любят у нас бабы, когда на гитаре... Но я-то ещё и по дереву резал. Дерево с самых младых ногтей чувствую. Каждую жилочку! У меня и мастерская была. На двоих с приятелем-армянином. Заказы и всё такое. Правда, на окна и двери заказы, но деньжата водились. Пригласил её как-то к себе. Поужинали в ресторане, и я пригласил. Она посмотрела мои работы и почему-то сразу расстроилась. «Талант у вас есть, - говорит, - только по-настоящему он пока не проснулся». А я ей: «Никто, кроме вас, не разбудит!» Говорю, а у самого от дерзости дыхание перехватывает. Рядом такая женщина! А я-то обыкновенный деревянных дел мастер. Вдобавок ещё и пьющий! Она рассмеялась: «Неужели вы мне предложение делаете?» - «Делаю!» - говорю. И на колени - бух! Ноги её обхватил и, кажется, даже заплакал. Она же, представьте, смеётся и волосы рукой мне перебирает. Так вот и взял её. Прямо в мастерской взял, под рамами недоделанными. Но это уже вам знать ни к чему, пожалуй.

Рассказ его походил на сценарий из скучного фильма на производственную тему. А, может, действительно, всё так и было? Не слишком ли мы переоцениваем красавиц? Глупеем от одного их прищура.  

Я окончательно передумал пить и отставил рюмку:

- Поделки у вас есть какие-то? Хотелось бы посмотреть. Как это говорится, лучше один раз увидеть.

- Не поделки, а работы, - буркнул Володя. - Куда им деваться-то? Есть, конечно.   

Он вышел и волоком затащил на кухню большущий короб. Игрушки, шкатулки, посуда, фигурки зверей - чего в этом коробе только не было! Я начал всё это перебирать, извлекать и рассматривать.

- Из дерева я всё, что угодно, могу, - Володя, преисполненный гордости, снова налил и выпил. - Что скажете?

Не зная, что сказать, я пожал плечами. Уровень мастерства показался мне самым средним, и врать не хотелось.

- Не очень-то, я вижу, вы понимаете! - он посмотрел исподлобья. - А это? Сейчас покажу. Сейчас...  

Он пошарил в коробе, и на столе появился чёрт. О, это был необычный чёрт! Не скрою, что мне показалось, будто взгляд его жёлтых зрачков, пробежавшись по комнате, замер на мне.

- Ага? - рассмеялся Володя. - Теперь-то что скажете?  

Я восхищённо развёл руками:  

- Уникальная работа! А глаза так вообще как живые. Интересно, из чего они сделаны?

- Заметили?  Глаза, говорите?.. Удивительная вышла история с этими вот глазами. И камушки настоящие, между прочим. Только названия не знаю. На опал похожи. Но не опал. Опал не блестит так. А нашёл я их в прошлом году. Смотрю, у поворота на кладбище что-то в земле сверкнуло. Ковырнул, а это серьга. По виду цыганская. В виде восьмёрки. А из неё вот эти два камушка в ладошку мне сразу и выпали. Но если уж вам этот чёрт так нравится, то забирайте его совсем. Дарю! - он протянул мне поделку. - Обещал ведь я! Помните? В знак благодарности.

Я рассмеялся и отстранил его руку:

- Чёрта? Нечистую силу в знак благодарности?

- Какая же это нечистая сила? Деревяшка! А не хотите, так вот, что я сделаю! - он распахнул окно и, с трудом удержав равновесие, выкинул статуэтку во двор.

Я приподнялся, пытаясь увидеть, куда же она упала. Но не увидел. «Пора уходить, - решил я. - Нина может прийти в любую минуту. И мне в присутствии пьяного её мужа будет неловко...»

Володя тем временем впал в коматозное состояние. Глаза его разом потухли и перестали на что бы то ни было реагировать. Оставив его созерцать алкогольные сны, я вышел, прикрыв за собою плотно входную дверь.

Да и заходить мне, пожалуй, не надо было.

Олеськи дома не оказалось.

Поднявшись к Жебривским, я постучал. Получилось громко. Появившаяся Олеська оттеснила меня на лестничную площадку:

- Дети уснули, а ты шумишь! Не мог подождать дома?  

Посмотрел на часы. Двадцать один ноль-ноль. Не так уж и поздно.

- Ты-то чего там делаешь? Укачиваешь их, что ли? - невольно я перешёл на шёпот.

- Представь себе, укачиваю! - Олеська увлекла меня к нашей квартире вниз и тут же устремилась на кухню. - Вот! - приподняла крышку на сковородке. - Я всё тебе приготовила. А ты... Зачем ты так громко стучал? Позоришь меня!

- Да ладно! Я просто соскучился, - схватив её за руку, попытался обнять.

- Отстань! Я, между прочим, обиделась. Ну, неужели ты совсем не устаёшь на своём сенокосе? А я вот, представь себе, устаю. И голова у меня болит. Не надо! Ну, пожалуйста! Не начинай! Давай я тебе подогрею картошку. Яйцо тебе разбить туда? Два? Хорошо.

Пока я расправлялся с ужином, она в обиженной позе отрешённо уставилась в телевизор.

А, собственно, чем я её обидел? Подумаешь, громко постучал. Не специально же! Знал бы, так лучше бы пил с Володей. Кто-то из умных сказал, что лучшее средство от пьянства - это поселиться среди алкоголиков.

Сенокос завершён.

А замечательно было косить на лесных полянах! Вдыхать настой свежескошенных трав, слушать птиц, созерцать облака и лес.

Наряд за сенокос нам закрыли отдельно. И сразу же выдали деньги. Считай, что вторую зарплату.  

Предложил Олеське отметить это дело поездкой в Петрозаводск. Прогуляться по городу, посидеть в ресторане, потанцевать. Сославшись на множество дел, она отказалась. Про «множество» загибает, конечно. Опять побежит к своей Катьке, с мальчишками  нянчиться. Да что уж... Плохого-то в том нет ничего. И всё же пора нам своих пацанов завести. А лучше девчонку! Ведь я, если честно, когда белобрысая Сашка встречает с работы Дулепова, немного завидую.

Город опьянил суетой и праздностью - мельканием лиц и машин, гудками, жужжаньем троллейбусов и прочим урбанистическим шумом. После деревенской неспешности и покоя всё это слышишь и чувствуешь намного острее.  

От театральной площади спустился к речному вокзалу. Постоял у причала, поглазел на буксиры и катера. У памятника Петру вспомнил о традиции курсантов речного училища в день выпуска надевать на него тельняшку. Мол, хоть ты и царь, но парень-то всё одно наш - моряк!

На Первомайском проспекте убрали брусчатку и постелили асфальт. Жаль! Пропало лицо. Ведь это была единственная в мире брусчатка из малинового кварцита...

Родная общага. На вахте никто не дежурит. В нашу-то бытность сидела тут баба Груня. Вредная, как и положено штатной вахтёрше в студенческом муравейнике. Поднимаюсь на второй этаж. Комната 213. Уж руку было поднял постучать. Да тут же и опустил. В прошлое не вернёшься. Пять лет незабываемой вольницы прошелестели за этой дверью.

Прочь ностальгию! Пора уходить. А то ведь и правда, расчувствуюсь, словно какая-нибудь девица.

У спортивной площадки автодорожного техникума замедляю шаг. Здесь зарубались в футбол. Белыми ночами был в этом особый шик. Играли азартно и спорили чуть не до драки порою. Теперь это только в ячейках памяти. То есть, считай, нигде.

Память... тысячи оттенков её умирают с нами, не продолжаясь ни в чём. И, может быть, только в искусстве - в литературе, в музыке, в живописи - они остаются и удивляют нас странной созвучностью прошлого с настоящим.  

Торможу такси:

- Свободен, шеф?

- Куда поедем?

- К универу.

- Садись.   

На кафедре не был сто лет. А может, и больше! Взлетаю бегом на второй этаж и  упираюсь головой в подросший живот Манищенко.

- Здрасьте, Никита Александрович!

- Доброго дня! С кем имею честь? - сияет ироничной улыбкой. -  Напомните, если не трудно.

Напоминать не хочется. Мне почему-то досадно, что он не узнаёт меня. Однако напоминаю:

-  Венгеров. Курс Нехлебаевой, Эстерле...

Нехлебаеву и Эстерле помнит. Венгерова же, увы... Пожимает плечами. Спешит. Давно уже он декан. Деканам спешить и не помнить - положено.

- Сергей! Какими судьбами?

- Здравствуйте, Анатолий Ефремович! Не все меня забыли, выходит?

Крепкое рукопожатие. Профессор Болгов. Как же я рад его видеть! Даже не думал, что так обрадуюсь.

- Да разве вас с Эстерле можно забыть? Два баламута! К тому же всё время опаздывали на лекции.

- А вот Манищенко так и не вспомнил. Хотя и к нему опаздывали.

- На Никиту Александровича обижаться не надо. Ведь сколько студентов прошло перед нами за эти годы! Но в целом ваш курс был ярким. Анатолий Галченко большой теперь человек - депутат и спикер. Григорий Намуйлов - без трёх минут министр сельского хозяйства. Вопрос, как говорится, в стадии разрешения. Гордимся! А как же!

- Про Виктора Эстерле слышали? Автокатастрофа, перелом позвоночника.

- Да... это ужасно! - кивает профессор. - Аня Грабовик рассказывала. Тоже ведь ваша сокурсница. И Марина Стряпчиева. Ваши девчонки?

- Наши. А что, они обе здесь?

- Методистки. Зайдите на кафедру. Должны быть там. А мне, к сожалению, пора. Лекция уже началась. Вот видите, и сам теперь опаздываю. Даже неловко. Ничего о вас не узнал. Не расспросил.

- Да нечего узнавать, Анатолий Ефремович. Рядовой зоотехник.

- У вас ещё всё впереди, - подбадривающе улыбается. - Вы ещё обязательно себя проявите. В лучшем, конечно, смысле проявите. До встречи. Всего вам хорошего. На кафедру  непременно зайдите.

Марина и Аня:   

- Приветик! Привет! А ты изменился. Другой человек. На улице не узнали бы... Кофе? А, может, чайку? С печеньем. И выпечка есть! Ой, да мы сейчас всех, кто есть, позовём!  

- А! Курс Галченко и Намуйлова, - сдержанно улыбается Берестов. - Как же! Как же! Наша краса и гордость!..

Простившись, побрёл к главпочтамту. Оттуда на Сельгу через каждые три часа отходит радиоцентровский «ПАЗик».  

У бара «Нойбранденбург» автомобильная пробка. Высокая с формами девица в мини-юбке склонилась к припаркованной иномарке. Зрелище! Водители не спешат. Улыбаются. Кто-то сигналит.   

До автобуса не меньше, чем полчаса. Зашёл на переговорный:

- С Германией связь есть?

- Что за вопрос?! - оскорбилась телефонистка. - Оставляйте аванс и через код звоните, куда угодно! Хоть в Антарктиду! Шестая кабина ваша.

Из соседней пятой истошные крики:

- Ар-ра! Ар-ра! Дэвушка, нычего нэ слышно! Ар-ра! Ар-ра! Дарагой! Дэвушка, здэлайте что-нибудь! Ар-ра! Ар-ра! Дэвушка, здэлайте, наконэц! Ар-ра!

Прикрываю плотнее дверь и кручу разболтанный диск.

- Квартира Эстерле, - баритон всё тот же.  

- Бруныч, дружище, привет!

- Га! Здорово, старина! Кто это у тебя там каркает?

- Это не каркают. Это акцент. Не обращай внимания. Я только что был в универе.

«Ар-ра! Ар-ра! Эй! Дэвушка! Маму твою! Нэ слышно!» - в соседней кабине хлопнула дверь, и сразу же стало тихо.   

Рассказываю Брунычу обо всех, кого видел. Но прежде всего о том, как гордятся на кафедре нашими однокурсниками - Галченко и Намуйловым.   

- Несчастные парни! - вздыхает Бруныч.

- Ты шутишь? - мне показалось, что я ослышался.

- Какие тут шутки? Номенклатура! Всю жизнь будут говорить не то, что думают, а то, что велят сверху. Иначе пинка под зад! Что ж тут хорошего?

- Пожалуй, ты прав, старина! Но тут уж ничего не попишешь. Карьера, как говорится, требует жертв.

- Вот именно - жертв! Парни закрыли собой командные амбразуры. Кто-то же должен руководить. И знаешь...

Связь оборвалась. Я посмотрел на часы и поспешил на автобус.

На столе записка: «Уехала в Пряжу к родителям. Щи в холодильнике. На ужин поджарь яичницу». «Целую» уже не приписывает. Зачем? Ведь это и так понятно. Конечно, целует.   

Решил прогуляться в лес. В лесу одиночество - в радость, не то, что в квартире. Да и с колючим моим приятелем давно уже не общался. Не знаю, как он, а я по нему скучаю.  

У гаражей суета и крики. Очередные разборки. Шлёмов и Обнимакин сообща наседают на Федю-конюха. Шлёмов размахивает «розочкой» - острым бутылочным горлом. Обнимакин - наручниками. Федя отступает в боксёрской стойке. Мужик он здоровый. Об лоб, как говорится, поросят бить можно. В прошлом году оглоблей гонял по деревне троих пэтэушников-практикантов. Те попросили закурить и, как показалось Феде, сделали это невежливо.

Отойдя на безопасное расстояние и сунув в карманы могучие кулаки, конюх, насвистывая, зашагал в деревню. Обнимакин, как ни крути, власть! А власть не всякой оглоблей перешибёшь.

Из библиотеки вышел вихрастый мальчишка, следом  - высокая нескладная девочка с сумкой, набитой книгами. Волосы у неё забраны в крысиные хвостики. Мальчик схватил придорожный голыш и швырнул им в ворону, выклёвывающую с асфальта какую-то дрянь. Ворона отпрыгнула, но улетать и не думала. Паренёк досадливо сплюнул, мотнул головой и нагнулся за вторым снарядом. Девочка шагнула к нему вплотную и громко сказала:

- Не надо! Она хорошая!

- А я? Я что, плохой?! - мальчик отступил и отбросил камень.

- Нет! Ты тоже хороший! Правда, хороший! - девочка сильно картавила.

Мальчик, перевесив к себе на плечо её сумку, побежал вприпрыжку к деревне. Девочка догнала и взяла его за руку. Она была выше на голову и смешно косолапила.

Нина встретила холодно:

- Ты припозднился. Я  уже ухожу.

- Минутку! Одну минутку!

Она подтолкнула мне стул ногой, и выглядело это совсем невежливо.  

- Шёл, понимаешь ли, мимо и вот решил...

- Шёл мимо! Он, как всегда, шёл мимо, - перебила она. - Вот и иди! Иди, куда шёл!

- Нина, - я от души рассмеялся, - у меня такое чувство, что ты моя сварливая жена, и прожили мы с тобой уже лет тридцать.

- Ну уж... теперь... - в голосе её проступили истеричные нотки, - когда в моё отсутствие ты посещаешь мою квартиру, я уже и сама  потерялась, кто я.

- Володя пригласил... и так получилось, что отказать было неудобно.

- Да-да! - Она закивала. - Конечно! А ещё тебе неудобно было покупать ему водку и наливать потом тоже неудобно было. Продолжай, продолжай!

- Неужели ты думаешь, что без меня он не нашёл бы, с кем выпить?

- Нашёл бы. Конечно, нашёл бы. Но мне неприятно, что этим «кем-то» оказался именно ты!

- Но, видишь ли, Нина, случаются такие ситуации, когда мужчина должен или подраться, или хотя бы выпить.  

- Вот именно! - усмехнулась язвительно. - Ты выбрал самое лёгкое. А ещё Володя сказал, что подарил тебе чёрта. За это, конечно, поклон тебе, - иронически поклонилась.  - Не чаяла, что когда-нибудь избавимся от этого монстра. У него ведь самый настоящий человеческий, вернее - нечеловеческий взгляд.  

- Он хотел подарить и даже настаивал, но я не взял. Тогда он раскрыл окно и выкинул его во двор.

- Странно, - Нина подошла к подоконнику и принялась теребить герань. - А другие его работы ты видел? Ну, что ты молчишь? Видел? Понравились они тебе или нет?

Приготовляясь сказать неприятное, я выдержал паузу и покашлял в кулак:

- К сожалению, в работах его ничего интересного я не заметил. Обычный поделочный ширпотреб, какого полно в сувенирных ларьках.  

Она в это время стояла ко мне спиной, и столько в ней было манящего счастья, что я удержался с трудом, чтоб не обнять её.  

- Ты!.. Ты просто негодяй, Серёжа! - голос её сделался ниже и задрожал. - Ты нагло и бессовестно оскорбляешь и унижаешь близкого мне человека! Не думаю, чтобы ты хоть что-то  понимал в его работах. И вообще в работах по дереву как таковых! Ты дилетант! Воинствующий дилетант!

- Нина... дорогая моя, послушай! При чём тут понимал или не понимал! - я разозлился. Все разговоры её о муже действуют на меня, как на быка дразнящая тряпка. - То, что делает твой Володя, не настолько высокое искусство, чтобы в нём чего-то не понимать. Не модерн и не супрематизм! С чёртом он, конечно, блеснул. Такое бывает. Случается, что и бездарный поэт пишет вдруг два или три хороших четверостишия. Однако не более!

- Чудовище! Самое настоящее! - обернулась Нина. - Володя, если хочешь знать, ничуть не хуже, чем ты!

- Да разве я рассуждал о том, что он хуже? Признаться, я даже немного ему завидую.

- Завидуешь? - приблизив лицо, посмотрела с прищуром и вдруг улыбнулась, открыто, как старому другу. - Я всё ещё нравлюсь тебе?

- Ты знаешь сама, что нравишься. Но это уже ничего не значит.

- Конечно, конечно... и что это может значить? - уселась с ногами на подоконник, поджав к подбородку колени.  

Я облизал пересохшие губы. Дразнит она меня, что ли? Зачем-то и туфли скинула.

- Ха-ха! - вдруг рассмеялась, закинув голову. - Серёженька, что с тобой? Ты будто подросток, впервые увидевший в бане обнажённую женщину.

Я развернулся и вышел. Уход мой, конечно же, выглядел странным, но зачем она так со мной? Подросток? Давно уже не подросток! Не нужно мне видеться с ней так близко.

Колотится сердце. В лесу уж темнеет. Над тропкой скользнула птица. Дрозд или сойка? Не угадаешь. Вот и пришёл я. Привет, можжевельник! Привет, дорогой мой! Я на минутку. Погладить  иголки и только.

Над лесом слепящий диск.

 «Пойдём!» - кто-то толкает в спину. «Куда?» - боюсь обернуться. Этот кто-то не настроен шутить: «Иди и молчи!» Снег... Ветер и снег. Я босиком. В белой исподней рубахе. «Куда мы идём?» - «Скоро узнаешь!» - он выдыхает смрадом. Ну почему... почему я должен во всём его слушаться? Я не хочу! Не стану! Нет!.. Спотыкаюсь. Падаю. Снег залепляет глаза. Снова встаю. Сколько ещё идти? Хоть бы один огонёк впереди! Хоть бы одно окошко! Ветер и мрак. Я цепенею от холода. «Скорее, скорее сюда!» - звонкий мальчишеский голос. Да это же тот самый вихрастый парнишка, что кинул в ворону камнем! В руке у него охотничий нож - узкое острое лезвие завораживает. Видно, что мальчик не трус. Взгляд у него решительный. Он никого не боится. Даже того, кто дышит мне в спину. «Спаси его! Он хороший!» - кричит ему девочка. Косички её дрожат. «Милая... милая девочка!.. замечательный смелый мальчик!.. как хорошо, что вы здесь!» Я падаю на четвереньки и ползу из последних сил. Ветер такой, что сбивает дыханье. Я задыхаюсь. Мальчик и девочка уже близко... совсем уже рядом. Они непременно помогут мне! Иначе зачем они здесь? Мальчик волнуется. Он крепко хватает меня за волосы: «Сейчас! Сейчас!» Я чувствую, как в горло мне входит нож. Толчками. По самую рукоять. Кровь! - через нос, через рот. Я и не знал, что во мне её столько! Снег подо мною чернеет и проседает.

Вдох... выдох...

За окошком луна. Что это было? И что же за сны мне такие снятся?! Сердце колотится, горло саднит. Мне неуютно и холодно, как никогда. Кто это рядом со мной? Медленно опускаю глаза... Так я и думал. Конечно, она! Крыса сидит на груди и внимательно смотрит своими бусинами. Как забралась она на кровать? Не с потолка же свалилась?

- Знаешь что? Это уж слишком! - сбрасываю её на пол.

Цок-цок-цок-цок... Убегает на кухню. Совсем обнаглела! И появляется ведь тогда лишь, когда уезжает Олеська.

Август.

Время лесных щедрот. Грибов в этот год - не мерено! А уж ягод-то сколько! - голубика, морошка, брусника, благородная княженика. И клюква уже на подходе, матовая, твёрдая, но вкус свой ядрёный за лето уже набравшая.

Скачет по веткам подросшая птичья молодь. Радостная, ещё не пугливая.

А облака в эту пору, как будто перины волшебные, и хочется в них кувыркаться. И белые такие, что белей не бывает. И каждое, абсолютно каждое, словно душа человека, неповторимо.

Утром иду на работу, а сердце поёт. И, кажется, всех бы обнял. А всё потому, что ботфорты Олеськи вынес вчера в сарай. Там за дровами им самое место!   

Дулепов уже в вагончике. Смотрит с пытливым прищуром, как в пору студенческих наших общений и споров:  

- Что-нибудь знаешь о Данииле Хармсе?

- Хм... Что-то, конечно, знаю, - включаюсь в тему. - Настоящая фамилия Ювачёв. Родился, крестился и умер в Питере.

- Это понятно. А как ты к нему относишься?

- Положительно! Почему ты спрашиваешь?

- Да потому, что Хармс - человек-абсурд!

- Никто и не оспаривает. Скажи мне, кто твой Хармс, и я скажу, кто ты.

- Ну... это уж ты, конечно, загнул. А спрашиваю я, потому что попался на днях мне его рассказ. Короткий. Очень короткий. По жанру и не рассказ, пожалуй... А содержание такое.  Попал человек в яму. Самостоятельно вылезти не может и зовёт на помощь. Прохожий, с целью ему помочь, прыгает вниз. Тот, что взывал о помощи, забирается ему на плечи, вылезает и уходит. Что скажешь?

- Ну... что тут сказать? Прекрасная иллюстрация современных человеческих отношений. А дневники ты его читал? - не упускаю момента блеснуть эрудицией, хотя самому дочитать их до конца не хватило духу.

- Нет. Не попадались пока.

- Так вот, судя по дневникам, вся его жизнь состояла из драматизма и эротизма. На  каждой странице - минет. С разными женщинами. С бывшими и настоящими. На минете он просто помешан был. Про первую жену говорит, что была недалёкая, что изменяла. И вообще всё, что не касается минета, делала она плохо. И только минет - хорошо! Вторая была и умная, и любящая, и красивая, но первая, мол, всё равно, была лучше.  

- Забавно! - оживляется Дулепов. - Как думаешь, а этот Хармс-Ювачёв... он вообще-то нормальный был?

- Нормальный. Ненормальным прикинулся, чтобы на фронт не идти. А одному из знакомых сказал, что если его всё-таки призовут, то он развернёт пулемёт и ударит по ним. Кто такие они, Хармс не расшифровал. В итоге при невыясненных обстоятельствах сгинул в психушке. Уж лучше б погиб в бою. Смерть человека ведь тоже имеет значение. Тем более что её не всегда выбирают.

 Но это я совсем уже умничать начал.  

 А сердце-то всё продолжает петь! Ведь этот сегодняшний разговор напомнил мне словесные наши баталии в пору студенчества, когда мы, соперничая в максимализме и эрудиции, были близки и открыты.

Заседлав лошадку, решил прокатиться на пастбище. Дулепов такие прогулки не очень приветствует. Называет их джигитовкой и считает, что я ими злоупотребляю. А я так поставил бы их пунктом номер один в перечне моих служебных обязанностей. Ведь это прекрасная возможность побыть одному и услышать лес. Да и лошади нашей ежедневная разминка необходима.

Отпустив поводья, качаюсь в седле. Вдыхаю пропахший болотцем и хвоей воздух. А мысли все светлые - с приятным, обволакивающим сердце чувством. К примеру, о том, что я всё ещё молод, и, стало быть, много чего хорошего может со мной приключится по этой простой причине.

Пррр... Кобыла всхрапнула и встала. А что же ещё ей прикажете делать, когда перед самой её лошадиной физиономией возникли породистый веснушчатый носик и белое платье? Я думал сначала, что это халат, но оказалось, действительно платье. И даже нарядное - с затейливой на украинский манер «вышиванкой».

- Здрасьте!

- Здоровались вроде с утра, Наташа!

Почему она здесь? Что-то опять я сделал не так? Дал повод? Да нет же!.. Теперь уже между нами всё строго.

- А вы куда? Не на пастбище случайно? - прижалась щекой к лошадиной шее.

- На... на пастбище. Ну да. А куда же ещё? - белое платье в лесу совершенно не к месту, и это меня немного смутило.

- А у нас Матильда захромала. Та самая, что с поломанным рогом. Я думала у фермы её оставить, а пока бидоны мыла, смотрю, ушла. Увязалась за стадом и с концами. Боюсь, как бы к вечеру ей хуже не стало. Догнать бы.

- Отчего ж не догнать? Догони, конечно.

- Ага! Это нечестно! - надула губки. - Получается, вы верхом, а я пешком. Давайте-ка лучше я сяду на лошадь за вами. Получится, будто я амазонка, а вы мой пленник. Ну что вы смущаетесь так? Подумаешь, вместе проехались! А обнимать вас я нисколечки даже не собираюсь. И не мечтайте!  

Я протянул ей руку. Она со смехом вскарабкалась на круп кобылы и тут же обвила руками:

- Из чего состоит человек, как вы думаете? - говорит, а сама продолжает смеяться.

- Не думаю, а знаю, - отвечаю с несвойственной занудностью, потому как пора осадить этот смех. - Человек состоит на восемьдесят процентов из воды. Ты должна это тоже помнить из школьного курса по биологии.  

Лошадь зашагала сквозь лес, и нам приходилось, прижимаясь друг к другу,  уклоняться от веток. Спиной я чувствовал упругую грудь, а щёки её и аристократический носик порою касались шеи.

- Ответ неверный! Человек состоит из сильных и слабых сторон. И именно слабые его стороны окружающие замечают в первую очередь. А сильные стороны как раз никому не нужны. В этом и состоит проблема сильных людей. Они одиноки, потому что никому не нужны! Я наблюдаю за вами с первого дня, и всё никак не могу понять - сильный вы или слабый? Дело в том, что мужчина любит притворяться сильным, потому что это легко. А слабым быть никто не собирается и не хочет. Ведь это намного труднее.

- Наташа, откуда у тебя в голове эта каша? Из книжек по психологи? Моренко тебе их, что ли, подсовывает?  

- Моренко вам нравится, да? Конечно!.. Она красивая. И всем поэтому нравится! Нет, ничего она мне не подсовывает. Она детективы читает. А я... Совсем вы меня не знаете. А я, между прочим, школу почти на «отлично» закончила. С «четвёркой» по химии. А поступать не стала, потому что мама болеет. Серьёзно болеет. Ей нужен уход. Но я поступлю. Скорей всего, на заочное поступлю. Я для себя уже всё решила - в следующем году обязательно!  

Помолчала немного и вдруг зашептала на самое ухо:

- Серёженька, милый, зачем ты всегда надо мной смеёшься? Над чувством нельзя смеяться. Ведь ты просто-напросто мой! Я знаю, что мой! Твой запах... - уткнулась в плечо и обхватила так плотно, что мне стало трудно дышать, - он самый родной мне... А знаешь ли ты, кто такой настоящий мужчина?

- Понятия не имею! - Пусть выговорится, решил я.

- Настоящий мужчина - это тот, кто никогда не разочарует женщину, которая ждёт от него решительного шага. Он никогда не унизит её своим безразличием.

Ну что за бредовые мысли у этой девчонки?!

- Выходит, что я другой! Ненастоящий! Это тебе понятно?!

- Нет! Непонятно! Я знаю, что это неправда! Ты настоящий и самый лучший!

- Перестань, Наташа! - я с силой освободился от её объятий. - Это уже не игра. Это чёрт знает что!

- А я и не играю! - она притянула мою ладонь к своему животу (не знаю, почему я позволил ей это сделать). - Чувствуешь?! Эта дрожь во мне сразу, как только тебя увижу! Как только подумаю! Скажешь, что я сумасшедшая?

- Да! - я отдёрнул руку и до белых костяшек вцепился в лошадиную гриву. - Это действительно похоже на сумасшествие. Тебе надо срочно замуж. Деревенские парни приходят в клуб, а ты... Почему ты не ходишь на танцы? Тпр-р-р! Стой!

Я спрыгнул с лошади. Она соскользнула следом и подняла на меня глаза:

- Не хожу? Да потому, что там нет тебя! Не отталкивай меня, Серёжа! Мне нужно не так уж много. Всего лишь твоё внимание... всего лишь тепло... хотя б иногда!  

В глазах у неё мерцало безумие, а тело дрожало. Я чувствовал этот трепет...  животный зовущий трепет!

- Нет! Не сейчас! - мой голос прозвучал неожиданно громко.

- Сейчас! - отозвалось эхо.

Чёрные птицы сорвались с веток.

- Милый! - ладонь её мягко коснулась моей щеки. - Всё будет так, как захочешь ты. Только не надо кричать! Ты напугал меня!   

Не знаю, что со мной случилось потом. Скорее всего, я просто осел на траву и руками прикрыл глаза. Когда я открыл их, Наташа исчезла. Кобыла, позвякивая уздечкой, топталась рядом. Время от времени она осторожно толкала меня в висок своим тёплым чуть влажным носом.

Всюду улыбки, искусственные цветы и лысые головы. У Андрея, у старшего сына Дулеповых, свадьба.  

«Харе Кришна! Харе! Харе!» В просветах цветочных гирлянд топорщатся бакенбарды Шлёма. Праздничная морда барана дядь Лёни мелькает рядом. Рога его украшены затейливым бантом и яркими атласными лентами.

Мужчины - в оранжевых балахонах. Женщины - в ярких платьях. Шлёмов в своей неизменной канареечной куртке. Она хоть и в угольных пятнах, но из общего ансамбля жизнерадостных красок не выпадает.

В клубе накрыты столы - фрукты, салаты, рис. Риса невероятно много. Целые горы. Узнав, что спиртного и мяса на свадьбе не ожидается, Шлёмов поник и угрюмо сетует:

- Харе Кришна?! Ага! И рама в придачу! В харю бы им всем настучать этой рамой! Идолы бритые! Извращенцы проклятые! И ты ещё тут! - в досаде отвешивает пинка подвернувшемуся барану.  

Тот в развевающихся лентах уносится прочь.

- Слушай, власть! - Шлёмов толкает в плечо Обнимакина. Тот при погонах и с кобурой на боку покуривает в беседке. - А нельзя ли этих бритых хоть как-то привлечь к ответственности? Как говорится, сделать им хенде хох! Ведь что они, гады, творят, а?! Без градуса это что? Это разве свадьба?!   

- Псевдоиндусы проклятые! - соглашается участковый.  - И Андрюха туда же! Жених! Как будто деревенские наши девицы хуже, чем эта неврастеничка ряженая! Как будто им замуж не надо! А у меня, между прочим, обязанности: каждую свадьбу блюсти на предмет законности! А тут? Что тут блюсти, если они даже пробку понюхать боятся?! - распаляется Обнимакин. - Представляешь, вон этот муд... мужик в сандаликах сказал, что они даже пиво не пьют! Повёрнутые, похоже. У-у, сволочи! Даже пиво!.. С чего веселятся-то, непонятно.   

Кришнаиты в это время обступили беседку со всех сторон. Водрузив на шею Шлёмова венок из пластмассовых и тряпичных цветов, они дружелюбно заулыбались и складно заголосили: «Харе Кришна! Харе! Харе!..» Прицепленные к просторным их рукавам колокольчики запели весёлым серебряным звоном. Заиграла гармоника. «Харе Рама! Харе Рама!» Обойдя беседку хороводом несколько раз, процессия направилась в сторону клуба.

- На что намекаете, гады! - Шлёмов стащил с себя венок и запустил им вслед удаляющейся компании. - Да я ещё всех вас переживу!

- Родители-то Андрюхи на время свадьбы куда-то уехали, - поделился информацией Обнимакин. - Не свадьба, говорят, а позорище! Такой вот конфликт поколений случился. Ага! На религиозной почве. И это, между прочим, серьёзный факт.

- И правильно сделали, что уехали! Будь я на их месте!.. Да я бы этих клоунов в балахонах на выстрел сюда не пустил бы! - негодует Шлёмов. - А сыну ещё и ремня бы всыпал, по самое не хочу! Мясо они не едят! Смотрите, какие мы умные! Да он бы у меня это мясо так жрал бы, что уши бы заворачивались! В тонкую трубочку заворачивались! Да я бы...

- Чур меня! Чур!  - чувственный монолог Шлёмова прервал подкравшийся Федя-конюх. Судя по игривому настроению, он уже где-то «принял». - А что это вы, мужики, до сих пор не в клубе?

- Не наливают там! - отрезал Шлёмов.  

- Дак это... зачем нам, как говорится, от природы какая-то милость? Мы сами с усами! - Федя подмигнул и заговорщицки оттопырил полу пиджака. - Короче! Пара пузырей есть. Пьём здесь, закусываем там. Проверенный способ! Еда у этих лысых вполне съедобная. Без мяса, но там какие-то специи. Для нормальных гостей у входа отдельный столик. Я уже был. Причастился. Одному-то, конечно, не в жилу! Скучища! Пойдём, разговеемся, что ли?

- Не! Не пойду! У меня обязанности! - Участковый хлебнул из протянутой Федей бутылки. - Начальство показателей требует. А тут!.. Не свадьба, а сплошное лицемерие!

Начищенным сапогом отпустив зазевавшемуся барану пенделя (сегодня тому досталось), Обнимакин запрыгнул в служебный УАЗ и дал по газам.

Федя-конюх после определённой дозы становится человеком сентиментальным и словоохотливым. На кришнаитской свадьбе именно это с ним и случилось. Притянув за край балахона одного из почитателей Кришны, он, чувственно пустив слезу, посетовал на неспособность «кого-нибудь чпокнуть, ну, в смысле, бабу».

- Вот так, лысый! - закончил он, остекленевшим взглядом уставившись собеседнику в переносицу. - И никакое тут индийское твоё божество не поможет! Не получается, понимаешь?! А бабы, они ведь тоже люди! И жалко мне их. И стыдно! Ох, как бывает стыдно!

Человек в балахоне заулыбался и стал уверять Федю-конюха, что стыдного в том ничего нет. Для счастья же надо всего лишь поверить во всесильного Кришну и научиться читать мантры. При этом совсем не обязательно разделять ложе с женщиной. И даже наоборот - лучше не разделять. А всё потому, что у тех, кто добровольно отрешился от секса, душа откровенней и чище! А Федя, как он понял, давно уже, хоть и недобровольно, но отрешился. Осталось отказаться от мяса, алкоголя и табака. Но главное кроется в следующем - на нужды общины необходимы пожертвования. Чем больше, тем лучше. И хорошо, если прямо сейчас.

- Сейчас, говоришь? Вот прямо сейчас?! - Федя привстал и набычился. Сентиментальность его испарилась с эфирной лёгкостью. - И что тогда получается? Если я, лысый, правильно тебя понял: ни грамма не выпей, про бабу забудь навсегда, а деньги отдай?  

Почуяв неладное, кришнаит заскулил невесёлую мантру.

- Так-так! - Федя навис над несчастным. - И кому это я должен отдать свои кровные? Тебе, что ли?!

Мелькнул кулачище, и оранжевый балахон, описав классическую глиссаду, приземлился под соседним столом. Поднялся невообразимый гвалт. Кришнаиты, похватав табуретки и прочее, что подвернулось под руку, со всех сторон обступили деревенского дебошира. Доброжелательность их испарилась мгновенно.  

Федя, отбиваясь могучими кулаками и по возможности сохраняя достоинство, отступил в игровой зал. Там, опрокинув на наседающую толпу бильярдный стол, он выбил ногой окно, сиганул в него рыбкой и с криком «На помощь, братва! Лысые озверели!» умчался в деревню.

- Без оглобли не возвращайся! - проводил его смехом державший всё это время нейтралитет Шлёмов. - Харе Криша! Харе Рама!

- Заткнись, непосвящённый! - кришнаит с дрожащими, разбитыми в кровь губами с размаху ударил его по ноге бильярдным кием.

- Вот и спеклось ваше миролюбие, ряженые! - схватившись за ушибленное колено, Шлёмов выскочил из клуба и захромал к своему подъезду. - Ща вы у меня, мля, канкан спляшете!  

Кришнаиты устремились было за ним, но у детского сада остановились и о чём-то заспорили.

- А мы его по морде чайником! - Шлёмов появился из подъезда с двустволкой и, пьяно качаясь, дал выстрел.

Дробь хлестанула над головами преследователей по веткам детсадовский елей.

- И так научим танцевать! - опустив пониже ружьё, Шлёмов приложился щекой к прикладу и начал выцеливать.

Следующий дробовой заряд расщепил детсадовскую калитку. Осознав, что стрелок не шутит, «посвящённые», задрав балахоны, кинулись в разные стороны. Невеста, воздев руки к небу, отчаянно зарыдала в голос. Жених неожиданно для всех громко и внятно выругался.

«По машинам! Хари! Хари!» Затарахтели моторы. Колёса взметнули пыль. Из дверок отъезжающих авто торчали то тут, то там прихлопнутые впопыхах оранжевые одежды.

Через минуту единственным напоминанием о свадьбе остался баран дядь Лёни. Увешанный разноцветными лентами, он тупо мотал головой и блеял.   

Проснулся от шороха. Кто?.. Неужели крыса? Да ладно! Не может такого быть! Олеська рядом. Сопит в подушку. А крыса, когда она дома, ни разу не приходила.

Шорох трансформировался в неуверенный стук. На будильнике четыре часа. Путаясь в рукавах халата, пошёл открывать. Кому?.. Понятное дело кому!

- Ты на часы смотрел?! (далее нецензурно).

- Ну, что ты ругаешься? - Шлёмов обиженно всхлипнул и дрожащими пальцами погладил заплывший глаз. - Для начала похмели, а потом задавай вопросы.

- Для начала чего? Светопреставления?

- Опять у тебя вопрос! Пока не опохмелишь, отвечать не буду! Принципиально не буду!   

- Тише ты, чудик! Жену разбудишь! - я вынес ему полстакана водки и огурец.

- Овощ не надо! Он градус сбивает. - Шлём отстранил огурец и махом всосал алкоголь. - Дай лучше хлеба.

С чувством занюхал подсохшей горбушкой:

- Думаешь, кто это меня?

- Ясное дело! - я рассмеялся.   

- У, оборотень в погонах! Засветил мне, гад, когда ружьё конфисковывал. Отдай говорит, добровольно. Я ему кукиш под нос - вот тебе! На каком, говорю, основании? Где заявление? А он сразу мне в глаз - хрясь! Это тебе, говорит, заявление от меня как от представителя власти. А от фельдшера Маши подшито к делу. И светит тебе за стрельбу в населённом пункте как минимум десять суток. Стоп, говорю. Что же это ты, паразит, творишь?! Опять меня в кутузку?! Я же тебе объяснял, у меня, между прочим, изжога! Он не дослушал, и с другой стороны мне - тресь! Это, говорит, тебе от изжоги. И злющий такой! Короче, ружьё отобрал и сказал, чтобы утром я, как юный пионер, был готов! Мол, пусть Виталина твоя узелок собирает. Одно утешает: с Федькой в этот раз на пару поедем. Фельдшерица заяву и на него накатала. Вот же гнида какая, а! - Шлёмов распалился и перешёл на повышенные регистры. - Но я, если честно, не жалею ни грамма. Ты понял? Совсем не жалею!

- Не ори! Соседей разбудишь! - попытался я его урезонить.

- А знаешь, почему не жалею? - перешёл на звенящий шёпот. - Да потому, что когда помирать лягу, мне будет, что вспомнить! Мы ж с Федькой целую свадьбу разогнали! Вдвоём! - Задрал указательный перст. - О как!

- Слушай, у тебя ведь самогонный аппарат в деревне имеется. А ты за опохмелкой всё время ко мне ныряешь.

- Нету аппарата, - насупился гость. - Мать унистожила! А, собственно, что тебе не нравится? Похмелил и радуйся! Гордись, что помог хорошему человеку!

- Шлём, ну... конечно, горжусь... Только почему этот хороший человек похмеляться всё время ныряет ко мне? Почему, например, не к Жебривскому? Такой же сосед...

- Ты что, прикалываешься, что ли? - взгляд его стал колючим.

- Не, если честно, не прикалываюсь.

- Тогда поясняю. Жебривский - многодетный отец. Ага! А тут ещё я! Совесть должна быть какая-то?! Ему двоих детишков поднимать! Ещё и воспитывать! Я вот своего охламона постоянно воспитываю. И мать его, первую жену мою, Тоньку, тоже... А как же? Потому что дура она! И, значит, без воспитания хенде хох получиться может! Ладно. К Федьке пойду. У него в загашнике, кажется, было... Дёрнем, как говорится, по маленькой, а там и сдаваться можно.  

- Не понял. Зачем перед сутками напиваться?

Шлёмов сбежал по лестнице вниз. Обернувшись, он расхохотался, как оперный Мефистофель, и пафосно задрал подбородок:

- Понять он захотел! Русскую мою душу!

Хлопнула подъездная дверь. «Так вот ты какая, русская душа!» Я подавил зевоту и решил эту душу больше не похмелять.

Вернувшись к Олеське, вспомнил строку из Библии: «Он взял её сонную и был с ней...» И почему бы хорошенькую такую не взять?

В Петрозаводске спустился к набережной. Постоял у ротонды. Коснулся ладонью воды. Рябь. Ветерок. У дальнего берега парус. Один-одинёшенек!

Мужик по соседству глазами без зрачков упёрся в онежскую даль. И что же он там такое высматривает?  

- Приветствую вас, дорогой наш товарищ Куусинен! - махнул я ему рукой.     

Дурная привычка здороваться с памятниками. Ведь ни один ещё не ответил. А уж этот-то!.. Огромный. Гранитный. А если бы не гранитный? Разницы нет. Всё равно не ответил бы. Обычные люди для большевика такого ранга  - букашки. Ещё бы! Пил кипяточек с Лениным. Дрожал перед Сталиным. И вот наконец-то гранитным колоссом шагнул из развитого социализма в капиталистические девяностые.

Такая вот приключилась метаморфоза, дорогой наш товарищ Отто! Большевик, конечно, ты был несгибаемый, но, что называется, с червоточиной. Ведь в мемуарах, оставленных бывшей твоей женой Айно - разведчицей, работавшей с легендарным Рихардом Зорге и получившей впоследствии восемь лет лагерей! - сказано о тебе следующее: «О победе коммунизма Куусинен никогда не мечтал, а цель имел лишь одну - победным маршем пройти по земле своей родины». Для чего и убедил вождя всех времён и народов в 1939 году вторгнуться в пределы Финляндии.  

Но верить этим бывшим жёнам, конечно, нельзя. Случается, что и на крупных партийцев они наговаривают.

Размышления прервались ударом в плечо:

- Венгеров! Старый ты шкворень!

- Валентик!

Вот так сюрприз! Студенческий мой приятель! Обладатель чемодана рыбацких снастей и гипнотизёр-самоучка! Пять лет бок о бок в родной общаге!   

В парке присели на лавочку.

- Андрюха, - интересуюсь в лоб, - а правда... как бы это выразиться помягче... что ты директор психушки?

- Гм... - отвечает с нажимом на каждое слово. - Нет такой должности! В специальном медицинском учреждении я числюсь заместителем главного врача по административно-хозяйственной части, то есть зав-хо-зом.

- Жаль! Директор психушки - звучит гордо!

- Не очень-то ты изменился, Венгеров. Лишь бы поржать тебе.

- Ладно! Не принимай близко к сердцу! Рассказывай лучше.

- О чём?

- Как в психбольнице очутился и вообще... Сто лет ведь не виделись.

- Как оказался в психушке?.. Гм... - Валентик задумчиво закурил. - История странная, но познавательная, - он выпустил несколько дымных колечек, скосил на меня внимательные глаза и продолжил. - Короче, приглянулась мне как-то на вечеринке у приятеля женщина. Ну, баба как баба! Симпатичная, строгая с виду. А я, если честно, строгих таких люблю! Занозистые они, конечно. Но это ещё и лучше! Тут вижу, что вроде бы и я ей понравился. Ты же знаешь, если на меня западают, то западают всерьёз. Не успел я продумать, с какого к ней боку подъехать, как всё упростилось - подходит сама и приглашает на танец. Я то да сё, начинаю клеить, но чувствую: баба - кремень, держит на дистанции. И вдруг говорит мне буквально следующее: «Успокойтесь, я пригласила вас для другой цели. Дело в том, что я новый главврач психоневрологического диспансера, а вы - полчаса уже за вами наблюдаю - идеально подходите мне на должность заместителя по хозяйственной части. Так что, если ничего вам не препятствует, приходите и приступайте к работе хоть завтра». Ну-ну, размышляю, и как же это можно с ходу такие предложения делать? А сам в это время как раз в свободном полёте. Из ментовки уволился и пока никуда не прибился. Женщина, как я уже упомянул, интересная. Такой отказать невозможно! Ничего, говорю, не препятствует. Потанцевали, поулыбались. На следующий день написал заявление и приступил, что называется, к служебным обязанностям. Кабинеты у нас оказались рядом - дверь в дверь! Неделя проходит, другая... а она - чёрт этих баб разберёт! - не подпускает, и всё! Я уж и так, и эдак. И вроде бы разведённая. Честно признаться, пытался и гипнозом воздействовать. Ха! Так она же врач! Раскусила с ходу! Перестаньте, говорит, дурочку валять. И улыбается при этом. И смотрит так странно... ну... как бы это сказать поточнее... строго и беззащитно одновременно. А утром на совещании объявляет всему персоналу, мол, новый наш завхоз человек в себе неуверенный и опасный. У меня тут, признаться, и челюсть отвисла! Ну, разве так можно?

- Безобразие! - поддержал я приятеля. - Слушай, а может, в кафешке присядем? В «Юности» или в «Кавказе»? Как в старые добрые времена.

- Х-хорошая мысль! Только нельзя мне. Спиртного нельзя.

- Это почему же так?

- Гм... Не знаю, как и сказать.

- Да уж говори, как есть.

- Хорошо. Ты ведь - могила?

Могилой быть не хотелось, но я кивнул.

- У хороших мужчин случаются плохие болезни, - Валентик втоптал каблуком окурок и надолго умолк. Уж не впал ли в прострацию? В студенческие годы нечто подобное с ним случалось.

- Что дальше-то?  - потянул приятеля за рукав.  

- А?.. Дальше?.. Не знаю, с чего и начать.

- Попробуй с начала.  

 - Ну, если с начала... если с самого начала. Короче, история следующая. В Гирвасе, от Кондопоги это, считай, в двух шагах, появилась девица. Из себя даже очень вполне... Интересуюсь, конечно. Навожу бинокль. Узнаю, что работает завклубом. Сослали на исправление. Вроде бы как нагрубила какому-то бонзе в министерстве культуры. Слухи, как обычно, гуляют  разные. Девица творческая. Пишет, оказывается, стихи и сама под гитару их исполняет. Себя в этих песнях ассоциирует с упавшей звездой. Звезда - это даже неплохо, решил я. И принялся подбивать клинья. Полгода, короче, обхаживал - конфеты, цветы и аплодисменты. Она ни в какую! Не сдаётся, и всё! И тут, сам не знаю, как вышло, но спел ей однажды её же песню. Выучил и ради прикола спел. И, представляешь, всё неожиданно получилось! И даже не под коньяк, а под обычный портвейн. И прямо за сценой! На драном диване. Ес! - думаю. - Звёздочка моя ясная! - Валентик взволнованно заморгал. - У-у, кобыла! Полгода недотрогу из себя строила! Да разве я мог такое представить?! Но чувствую, дело табак! А тут ещё этот... супружеский долг! Короче, пришёл к главврачихе и выложил ей всё это, как на духу. Такое, мол, дело, семья моя на грани распада. Всецело я в ваших руках. «Так что же вы от меня-то хотите?» - спрашивает. Выпишите, говорю, мне на неделю командировку в Питер. Фиктивную. Жене показать. А я за это время как раз подлечусь. Она посмотрела так, как смотрят в зоопарке на экзотическое животное, и ну хохотать: «Я же говорила, что вы человек в себе неуверенный и опасный!» Я психанул. «Опасный, - говорю, - понятно! Но почему это я в себе неуверенный?» - «А потому, - отвечает, - что если бы вы были в себе уверены, то искали бы приключений не в Гирвасе, а поближе!» Вот и пойми этих баб. Командировку всё-таки выписала. Якобы в Питер, но лечусь-то, конечно, здесь.

- В кожно-венерологическом?

- Угу.

- С женой не боишься столкнуться? Вот так, как со мной.

- Не... мы с Лариской из таких передряг вылезали, что я уже ничего не боюсь. Она ведь у меня самая лучшая! А главное, любит!

- А ты?

- Я? Ну что ты?! Я её больше жизни люблю. Мы, знаешь ли, счастливы. Очень счастливы! И дочка растёт. Красавица, умница! Эх, жаль, что выпить нельзя. Загудели бы мы с тобой, Венгеров!

- Загудели - это, конечно, вряд ли, мне на работу завтра.

- Работа - дело святое! Кстати, как там поживает Дулепыч?

- Нормально себе поживает. С портфелем и в шляпе.  

- Ха! - рассмеялся Валентик. - Представляю, как трудно ему с тобой приходится! Ты же, Венгеров, едкий, как дихлофос! А Лёхик, он весь из комплексов. Нежной души человек. Беречь его надо.

- Может, конечно, и надо. Но нашей студенческой дружбе, похоже, приходит капец.   

- У-у! Не поумнели, так уже и не поумнеете! Всё дело в нейронах. Необратимый процесс! После двадцати пяти лет нейроны в мозгу отмирают катастрофически. Счёт ежедневно ведётся на миллионы.

Тут уже я рассмеялся:

- И что же тогда получается? Всем нам под старость - прямая дорога в твоё заведение?

- Всем не всем, а кому-то придётся! С дедушкой Альцгеймером шутки плохи. Кстати! Совсем забыл! У нас уже два месяца как обретается наш сокурсник.

- И кто же?

- Даю наводку! Свободно цитирует из Ломоносова и Державина.  

- Неужто Шкет?!

- Он самый! В миру - Александр Редькин. Палата номер шестнадцать.

- Вот уж никогда бы не подумал.

- Думай, не думай, а согласно последним данным психиатрии, нормальных людей не бывает в принципе. У каждого индивидуума в голове свои тараканы. Задача врача-психиатра сводится лишь к тому, чтобы вовремя их обнаружить.

- Получается, был бы человек, а диагноз найдётся?

Я вспомнил и пересказал Валентику наш разговор со Шкетом, который случился в библиотеке универа на последнем курсе. Шкет утверждал тогда, что он человек свободный и живёт в свободной стране.

- Теперь он утверждает, что в нашей стране закрыть человека в психушку - раз плюнуть! При этом общественный строй - царизм, социализм, капитализм - не имеет ровным счётом никакого значения.

- Ого! Поворот наоборот. А как он вообще оказался в вашем заведении? Ты в курсе?  

- Конечно. Общаемся чуть ли не ежедневно. Сигареты ему таскаю.  

- А навестить его можно?

- Даже не думай.  

- Понятно. Рассказывай тогда.

Сдунув с груди воображаемые пылинки, Валентик поведал следующее:

- Распределился Шкет, если помнишь, в Вологодскую область. И сразу же там женился на врачихе, такой же, как и он, молодой специалистке. Девица оказалась москвичкой и, как говорится, не из простых. Мать - референт в министерстве торговли по каким-то иностранным закупкам. Отец из силового ведомства. Генерал-полковник. Через год молодые перебрались в Москву. Родители чуть ли не на Арбате квартиру им сделали. С работой вообще никаких проблем. Она - терапевт в элитной больнице. Шкет у папаши в министерстве на должности клерка. Сын народился. Воспитывают. И всё бы неплохо, если бы у Сашки не появилось странное увлечение.

- Вообще-то он всегда поэтами увлекался, теми, что до Пушкина ещё...

- Это само собой. Он и сейчас их декламирует. Тут дело другое, и с поэзией никак не связанное. Стал он, короче, посещать заседания уфологов. Неопознанные объекты, летающие тарелки, инопланетяне и всё такое. А почему? Да потому, что он якобы сам наблюдал НЛО. И не просто наблюдал! А будто бы даже контактировал с пришельцами! Сам он рассказывает об этом так: шёл по лесной дороге... они зависли, естественно, в какой-то сигарообразной штуковине, отыскали лучом прожектора, отключили сознание. Потом, как он утверждает, эти инопланетяне вступили с ним в контакт и стали общаться. На самые разные темы. Не голосом, конечно, а посредством энергии мысли.   

- По-моему, полная чушь! Как ты считаешь?  

- Трудно сказать, - Валентик опять задумался. - В нашем подсознании столько всего намешано. Оно, понимаешь ли, существует само по себе и никакого контроля над собой не приемлет. Видения, возникающие при белой горячке и других отклонениях подобного рода, человек воспринимает, как вполне реальные, то есть физически существующие.

- Думаешь, Шкет до горячки допился?

- Не думаю. Но мог же он, в конце концов, шагая по тёмному лесу, упасть, удариться головой.

- Мог! Почему же не мог? Мог ещё в детстве удариться.

- Очень смешно. Но речь сейчас не об этом. Не будем отвлекаться.

- Хорошо. Давай по существу.

- А если по существу, то пока он ходил на эти заседания уфологов, у жены появился друг. Хирург из её же элитной больницы. И вроде бы всё хорошо. Но однажды случилось то, что обычно случается в этих случаях. Шкет их, короче, застал и, конечно же, сильно при этом расстроился. Так сильно, что стал угрожать разводом. Она же от радости, что всё наконец разрешилось, прямо в ладоши захлопала. Ещё и высмеивать его стала. Мол, кто ты такой? В министерстве у папы бумажный червь! В то время как хирург мой  - кандидат наук и будущее светило отечественной медицины! А ребёночек, мол, ничего... воспитаем ребёночка. Говорит, а сама чемодан ему собирает. Шкет в шоке! Погоди, говорит, с чемоданом, я ещё пока что твой муж, и в нашей четырёхкомнатной квартире хотя бы одна комната при разделе имущества положена мне по закону. Она посмеялась, пожала плечами, а вечером папа приехал. Вручил трудовую книжку и попросил с отъездом не затягивать. Шкет упёрся: «Получу свою жилплощадь, тогда и съеду!» На следующий день генерал появился с бригадой медиков. Доктор попросил Санька не волноваться и ответить всего на один вопрос - общались ли вы когда-нибудь с пришельцами? Если да, то расскажите, пожалуйста, в подробностях. Шкет на провокацию не поддался и говорит: «Нет, никогда и ни разу пришельцев не видел и, соответственно, не общался! Не только в действительности, но даже во сне не общался». «Врёшь!» - закричала жена и притащила его дневник. А в дневнике этом вырезки из журналов, газет и рисунки, ну... сам понимаешь, какие. И записи Сашкиным почерком к ним соответствующие. «А это как прикажете понимать?» Короче, насильно вкололи Шкету какую-то дрянь и отправили в «Кащенко». Там продержали полгода. За это время жена его оформила официальный развод и выписала из квартиры.

- А в вашей психушке он как оказался?

- Говорит, что передал генералу покаянное письмо. Мол, был не прав, погорячился. Жилищных претензий к вашей дочери впредь не имею. Разрешите долечиться в Карелии.  

- Выходит, что каждому свободному человеку в каждой свободной стране гарантировано право на место в психоневрологическом диспансере?

- Да ладно! Не утрируй! - рассмеялся Валентик. - Выпустят скоро уфолога нашего. Я узнавал уже.

- Слушай, как ты там работаешь?

- Нормально работаю. Тебя бы припёрло, и ты бы работал.

- И что же тебя припёрло?

- Жизнь припёрла! - Валентик заговорил резко, выковывая каждое слово. - Нищета надоела, понял! Ты не поверишь, но я даже свиней развёл, чтобы из этой нищеты хоть как-то выпрыгнуть. Целое стадо! И кто у меня их скупал, как ты думаешь?

- Колбасный завод?

- Какой там завод! Цыгане скупали! В последнее время жируют они не на шутку! Торгуются, конечно, до последней копейки. Но это скорей по привычке, от природной жадности, что ли. Видел бы ты, какие дома они строят! С колоннами! Наши деды, говорят, таборами стояли, а мы теперь в настоящих дворцах живём. Хорошая, говорят, страна Россия - самая для цыган замечательная! А на чём поднялись-то, знаешь?! На героине. На горе людском!

- Да ну... неужели уж всё так плохо? Судя по кинофильмам, весёлое племя - прекрасные песни, яркие личности!

- Личности?! Пока что не встретил ни одного цыгана, который хоть чем-то напоминал бы личность! Поющего  - тоже! Это московские артисты у них поют. Театральная элита! Обычные цыгане в подавляющем большинстве криминальные и безграмотные. Говорить с ними не о чем.  

«Комета» на Кижи... отправляется через... граждан, купивших билеты, просим срочно...» - зазвенел из динамиков голос дикторши.

Помолчали, разглядывая качающийся у пирса катер.

- Но есть и ещё одна серьёзная причина, по которой я подался в психушку, - Валентик поднялся. - Давай-ка пройдёмся.

Мы не спеша побрели под высокими кронами тополей и клёнов. Я слушал приятеля и, наблюдая за обгоняющими нас спортсменами, вспоминал, что и мы в этом парке вот так же когда-то накручивали круги.

- ...а мне это интересно, понимаешь?! - азартная нотка в голосе Валентика вернула  в реальность. - Хочу разобраться! Хочу понять, что нами управляет? Ведь это же самый серьёзный вопрос психиатрической медицины и, может быть даже, всего человеческого существования. В типичной ситуации, но в разные отрезки времени человек поступает не всегда одинаково. Почему? И где, как ни в психбольнице, смог бы я продолжить занятия гипнозом на легальной, можно сказать, основе.  

- На легальной? Ты что, практикующий врач?

- Можешь смеяться сколько угодно! Не врач, конечно, но практик. Практик с хорошим стажем. И знаю я о гипнозе не меньше, а может, и больше, чем рядовой психотерапевт. Кстати, у тебя ведь тоже хорошо получалось! С Зелепукиным, с Олеськой, с другими. Я ведь всё тебе разжевал! Ты когда-нибудь вообще использовал эту свою способность?   

- Да. Головную боль снимал у знакомых. Но как элемент воздействия  - никогда! Всегда какой-то стоп-кран срабатывал. Внутренний тормоз! Гипноз с не внушаемыми людьми выглядит довольно смешно. Ну, как камлания, что ли, шаманские. С внушаемыми... не знаю, как точно тут выразиться... пожалуй, как попытка заставить раздеться женщину, которая тебе нравится, но тебя не хочет. Под гипнозом любой человек беззащитен. Даже в мыслях! Более того, этим человеком можно манипулировать. Но этого мне как раз никогда не хотелось.

- Объясняешь пространно, но в целом понято. Не увлекло! А меня, представь себе, увлекло. Проделав довольно большое количество опытов, я что-то уже  обобщил и сделал определённый вывод.  А вывод такой! Человек - это хаос! И системы в мозгу у него никакой! - Валентик закурил. - Но есть одно качество, которое свойственно исключительно всем. А именно: все мы не очень умны. Общаясь с диагностированными больными, я это наглядно увидел.  

- Было бы странно, если бы ты увидел что-то другое.

- Напрасно прикалываешься! Психически больной - это ведь двигатель внутреннего сгорания в разрезе. Висит на стенде, и все его слабые точки видны. А у так называемого нормального человека все они спрятаны, понимаешь? Стало быть, к ним нужен ключ. Ключом этим может быть всё, что угодно - слово, воспоминание, тема. Найди это слово, затронь эту тему! - и умник... любой!.. совершенно любой!.. да хоть академик!.. впадает в безумие, в слабость! Разрушается, понимаешь!? Слышал бы ты, какую ахинею они начинают нести?! Все! Абсолютно все! И здоровые, и больные...

Валентик продолжил свои измышления, а я... я вдруг почувствовал, как дорог мне этот парень. Такой вот, какой он есть - упёртый гипнотизёр-самоучка, с его перевёрнутым, почти ницшеанским восприятием мира! Прекрасные годы прожили мы вместе - в студенческом нашем прошлом.  

Сиплым баском загудела «комета». Чайка, слегка косолапя, прошлась по фальшборту и взмыла в небо. Матросы, отплёвываясь подсолнечной шелухой, лениво втащили трап.

Пора расставаться. Ну да! Ну, конечно же, спишемся. Созвонимся уж точно.  

Сентябрь.

Перелётные стаи. Перекликаются. Плачут? Зовут ли кого? Кто их поймёт, этих птиц. Лес зазвенел позолотой. «Тяжкая роскошь барокко...» Чья-то строка. Не помню уж чья. Скоро, совсем уже скоро обрушится эта роскошь. Станет прозрачно и зябко. Будет в низинах слоиться туман  - лёгкая вата, идти сквозь которую, сколько бы до этого ни ходил, всегда почему-то грустно.

Олеська укатила к родителям, и, стало быть, ночью опять притащится эта крыса. И как она узнаёт?.. По запаху, что ли?.. Совсем перестала меня бояться. Делает вид, что ручная. А я и не собираюсь её приручать! Пусть даже не думает!

Час до конца рабочего дня. Долгие сумерки. Лес наполняется новыми звуками. Дома не ждут. Самое время сходить на ферму. К вечным бумагам, к журналам. Интересно, какая в них надобность? И кто в них заглядывает вообще, кроме меня и Дулепова?

Отношения наши разладились окончательно. Чем дальше, тем хуже. Причина? Должно быть, во мне. Уж так я устроен: если кто-то делает шаг, пытаясь от меня отдалиться, я делаю два.

На ветке сосны мой старый приятель. Мой филин. Клокочет зобом. Привет, дорогой мой охотник! Стемнеет, и всем грызунам тут придётся туго. Что ж, бей их! Вонзай в них железные свои когти! Не жалко! Вот если бы и мою ночную гостью ты... А впрочем, постой-погоди, ведь я к ней привык. Привык, как больной привыкает к отвратному, горькому зелью.  

На ферме вечерняя дойка.   

Моренко с полными вёдрами молока частыми маленькими шагами плывёт  навстречу. С улыбочкой. С вечной своей улыбочкой. В приталенном коротком халате! Ну да! И Штеменко туда же! Нам, говорят, в коротком работать удобней. А мне каково? Я что, из железа, по-вашему?

Спотыкаюсь о пустое ведро. Чертыхаюсь. Через полосу затемнённого пространства пробираюсь в бытовку. Журналы, копии накладных, копии копий и прочая бумажная дребедень. Расписываюсь, подшиваю, заполняю.

Появляется Моренко:

- Мы закончили, - на ходу расстёгивает халат. - Отвернитесь, пожалуйста, я переоденусь. И знаете что? У меня к вам ещё есть разговор.  

Невольно любуюсь её отражением в окне.  Ей бы в кино сниматься.

- Как вам не стыдно, Сергей Олегович, меня рассматривать! Я же всё вижу! - хохочет. - Мне, знаете ли... я вот о чём хотела поговорить... мне в городе работу предложили.  

- Работу? И где?

- Не поверите! В ресторане. В стриптиз-шоу. Был конкурс, и я прошла отбор. Сейчас это называется кастинг. Я и Наташку с собой потянула. Но ей отказали. На ноги посмотрели и отказали. Полноватые, говорят. Дураки! Ноги у неё красивые! Да она и не хотела. А в меня прямо клещами вцепились.

- Ну... так уж и клещами?

Разговор наш походил на какой-то розыгрыш.

- Представьте себе! - выдыхает винным перегаром.

- А что, ежедневный приём алкоголя - одно из условий отбора... или этого, как его... кастинга?

- Ну что вы! Спиртного, сказали - ни-ни! Выгонят сразу. А вы, наверное, тут считаете, что я пьянчужка какая-нибудь?! - опять смеётся. Смех у неё задорный. - Это я здесь расслабляюсь. Работа доярки - не сахар. Да вы же и сами всё видите.  

- Что ж, может, и к лучшему это. Сопьётесь вы тут, Моренко. А в общем-то, шило на мыло меняете: ресторанная жизнь, соблазны. Но прежде чем увольняться, поговорили бы вы с танцовщицами - как там у них?  

- С кем говорить-то? Первый набор, понимаете! Это со мной потом говорить будут. Вот стану ветераншей стриптиза, и будут, как миленькие! А танцевать мы будем по нескольку человек. Не человек, девчонок, конечно. Что-то типа канкана на современный лад. Жалко, шеста не будет. Я бы и у шеста покрутилась. А что? Показала бы клиентам свою индивидуальность!  

Ох, и девица! Смех заводной, глаза озорные. Ещё и танцует! Как тут мужику устоять? И всё же один недостаток во внешности у неё есть! - хищные ноздри. Мелочь, казалось бы, но очень уж хищные.

- А просьба у меня такая, - закончив смеяться, переходит на энергичный шёпот. - Наташке предложили поработать официанткой. С испытательным сроком. А она упёрлась, дура, - никуда не пойду, и всё! Из-за вас, между прочим, упёрлась. Вот и сейчас говорит мне, мол, ты иди, а я задержусь. Поговорить с вами хочет. А о чём говорить?! О чём?! Ну, будьте же вы милосердны! Отшейте её как следует! Ну, вправьте же вы наконец ей мозги!

- Мы сами разберёмся! И уж точно без вашего, Моренко, участия. Тем более, как доярка Наталья меня вполне устраивает. Пусть работает. Вам тоже придётся отработать две недели, пока не найдём замену.

- По закону хотите? Хорошо! Сегодня же напишу заявление, и начнём отсчёт. Только Наташка без меня долго у вас не задержится. Не дразните девчонку! Всё равно уйдёт! Так лучше уж дайте ей такой от ворот поворот, чтоб мало не показалось. Ведь вам ничего не стоит! Почему? Ха-ха! - в этот раз она рассмеялась зло. - Да потому что  вам о своих проблемах пора подумать.

Ушла. Хорошо, ещё дверью не хлопнула. О чём это мне пора подумать?.. А ведь я понимаю... догадываюсь, о чём. Сделалось вдруг нестерпимо душно.  

Бросив на стол авторучку, я вышел на воздух. Месяц, уставившись вниз рогами, завис над лесом. Над угасающей бронзой заката застыли звёзды. Крупные, отстранённо мерцающие.

- Красиво-то как! - Штеменко загадочно улыбается, и волосы у неё распущены по плечам. Прекрасные рыжие волосы.

Когда она подошла?

- Лес! Я с детства люблю и боюсь его. Почему? Не знаю, почему. Наверно, потому что он разный. Его невозможно понять до конца, но я постоянно пытаюсь... Пытаюсь понять. Сегодня он мой союзник. Он заговорщик, и знает, как прятать тайны. А в сеннике запах чудесный. Там очень уютно. Там хорошо и тепло. Серёжа, ты слышишь меня? Ты помнишь, ты обещал...

Какой обволакивающий у неё голос. Цепляющий. С магической дрожью. На миг мне почудилось, что это совсем не Штеменко, а ведьма. Рыжая ведьма! Ещё бы немного, и я бы пошёл... да что там пошёл, сам потянул бы её в сенник!

- Нет! - встряхиваю её за плечи и отступаю на шаг. - Ты сумасшедшая, Наташа! Уезжай, слышишь?! Уезжай в город!

Она улыбается:

- Ну почему... почему ничего не могу я с собой поделать?! И знаю ведь наперёд, что ты скажешь. Про этих деревенских парней. Про то, что женат. Но неужели я такая уж некрасивая?!   

- Наташа, послушай меня! Миллионы мужчин мечтают именно о таких отношениях. Но я не хочу! Понимаешь, не хочу! И не стану тебе объяснять, почему.  

- Я что... совсем тебе не нравлюсь? Ни капельки?  

- Ну что ты? - не слишком ли я с ней резок? - Ты же не можешь не нравиться... и-и... всё у тебя на месте... и грудь, и носик чудесный, и ноги... нет!.. ну, я даже просто с ума схожу, какие у тебя сексуальные ноги.   

- Ты правду говоришь? Не шутишь? - поднимает глаза.

- Ну да! Именно такие мне нравятся... - Стоп, Венгеров! Куда это опять тебя понесло?! - Но это, Наташа, говорит лишь о том, что всё будет у тебя хорошо.

- Нет, - осторожно берёт меня за руку - Без тебя не будет.

На щеках у неё дорожки.  

- Это со мной не будет! Понимаешь, со мной! - я срываюсь на крик.

- Да. Теперь понимаю, - отпускает мою ладонь и уходит. - Все над тобой смеются, Серёжа, - голос её удаляется, тает, - а мне почему-то больно. Когда они смеются, мне больно!   

- Ты что? Совсем уже свихнулся? Кнопку отпусти! - Дулепов с трудом оторвал от звонка мои пальцы.

- Я не к тебе. Я вообще-то к Людмиле.

- Ты пьян? Что у тебя с лицом?

- С лицом? Всё х-хорошо, - почему я так медленно говорю? Языком по нёбу перекатываю каждую букву.

- Садись! - подвинул мне стул. - Что у тебя случилось?

- Случилось? Да, у меня случилось... Я просто хотел спросить... не у тебя, у твоей жены.

- Спрашивай, - появилась Людмила. - Только потише. Там Сашка уже засыпает, - кивнула на дверь.

- Ты знаешь... вернее, я знаю, что ты мне расскажешь. Потому что... Да ты уже и сама догадалась о чём.

- О жене твоей и Жебривском? - Она посмотрела внимательно и опустила глаза. - Да что тут... о чём говорить? Городок давно уж бурлит. Мы думали, ты тоже в курсе. А тут классический, оказывается, вариант.  

- Классический? Как это?

- А так! Все уже обо всём знают, и только счастливый муж пребывает в неведении.  

- Счастливый, говоришь? - Во рту пересохло. Отчаявшись сглотнуть, я закашлялся. - Пить... дайте попить.

Дулепов ушёл на кухню. Мне показалось он пробыл там целую вечность - пропускал воду и долго ещё с чем-то возился. Наконец-то он вынес мне полную, до самых краёв, кружку. Я проглотил её залпом.

- Любовники как любовники, - Людмила пожала плечами. - Их в городе видели вместе. В кафе и в кино. Ещё и соседи в глазок наблюдают - как только ты за порог, так сразу она к нему. Случается, что и с работы сбегает. Про гараж я вообще молчу. Катерина дома, так они - в гараже!

- А ты? - возвращаю кружку. - Почему ты молчал?  

- Ну, знаешь ли!.. - Дулепов сопит и отводит глаза. - С такими известиями всегда в дураках остаёшься!

- Пожалуй, ты прав! - поднимаюсь и чувствую, что вот-вот меня вырвет - от всех этих новостей и прежде всего от себя самого.

- Спасибо... спасибо за воду, - шагаю на выход.

Прикрыв осторожно подъездную дверь, замираю. Что делать? Извечный, как жизнь, вопрос! Собраться бы с мыслями. Что ж... давай собираться... Спокойно... Пора успокоиться. Итак. В кочегарке светятся окна. Интересно, чья смена сегодня? Ведь самое верное, это убить его! Прямо сейчас! Кочергой в кочегарке?! Пока побежишь за ножом, остынешь. Шекспировский вариант! Отелло, размахивающий кочергой! Ха-ха! Да и он-то при чём?! Уж если кого убивать!..

А дома что делать? Так ясное дело что!.. Осматриваюсь на кухне, и мне не хватает дыханья. Бутылка в шкафу. Теперь уж не вырвет. Под жёлтое с лёгкой горчинкой яблоко. Гранёный стакан - до дна! И сразу второй. И... что там осталось? Считай, ничего.

Укрыться, залечь, укутаться и думать о чём угодно. А лучше совсем не думать. Как научиться совсем не думать?

Река. По берегу лес. Берёзовый, ослепительно белый, как свадебная фата невесты. Мы в лодке. Я бью по воде веслом, и брызги, превращаясь в радугу, падают ей на  платье. Она оправляет подол и смеётся. О, как же мне нравится этот смех! Он  сводит меня с ума! Сейчас... на этой поляне... на бархате этой травы... Олеська, ты будешь моей! Она прижимается нежно и гладит меня по лицу. Но что это... что так царапает щёку?.. когти?!  

Отпрянув, сбиваю с подушки крысу. Ударившись о стену, она верещит и кружит по комнате. Я в ярости. Я готов растоптать её! Я задыхаюсь! Она ускользает! Ныряет под мойку.  

- Тварь! - швыряю ей вслед будильником.

Крошево стёкол.

Знобит. Котельную затопили всего как два дня, и в комнате холодно. Что если взять отгул? Нет! Завтрашний день будет ничуть не лучше, чем этот, а может, ещё и хуже. Что ж, надо вставать, умываться, пить чай, чистить зубы, идти на работу.

Да, на работу! Рогами вперёд!

- Доброе утро!  киваю у подъезда Горшковой и фельдшеру Маше.

Ну что же вы так на меня уставились, женщины дорогие! Лицо нездоровое? Так это с похмелья. Глаза не сломайте. И почему бы, в конце концов, мне не выпить? Все выпивают.  

На проходной Подшумок передаёт смену. Сменщица у него ветеранша «вохры»  с трясущейся головой. Как можно такой голове доверять оружие? Улыбаются, кланяются карабинами.

Неужели и эти знают? Раньше ведь как-то иначе они улыбались.

Теплица. Скифские бабы, завидев меня, перестали жевать. Разглядывают. Да ладно! Неужто и вам уже, бабоньки, всё известно?

- Ну и видок у тебя! - Дулепов сочувственно крякает. - А выхлоп! Венгеров! Боже ты мой! Зачем?

- Ну, выпил! И что? Уволишь теперь? Поставишь на вид?

- Надо будет, поставлю! Ты это... в бутылку не лезь! - вращает глазами и обиженно раздувает ноздри. - Ты знаешь что? Ты держись. Цивилизованно надо. Люди вы взрослые, и всё такое. Я лично думаю так: оставь эту ситуацию в прошлом и просто переверни страницу! Есть такие страницы, которые нужно просто перевернуть, понимаешь?

- П-понимаю, - в горле Сахара.

- Что ты решил?

- Что тут решать? - хватаю графин, и глотаю из горлышка долгими разрывающими глотками. - Разведёмся, конечно. Чем скорее, тем лучше.

- Ты знаешь... ты больше в работу включайся. Работа, она вытягивает. Из любого дерьма вытягивает. Моренко вот с утра заявления притащила. Увольняются наши доярки. Обе, короче.

- Обе? Я думал, одна.  

И чем я не механический робот? Включаться в работу? Пожалуйста!

- Так ты, получается, знал?

- Про Моренко ещё вчера. Про Штеменко - нет. Если честно, мне жаль, что они уходят. Работницы хорошие.  

- Алкоголички! Вот и вся их работа. - Дулепов потряс заявлениями. - Возомнили о себе! А к нам, между прочим, на ферму уже просились. Эта, как её...  Водолярская точно просилась!

- А кто это?

- Пенсионерка. Из падвинского совхоза.

- А-а, понятно. Лошадь свободна?

- Нет. Дядь Лёня с утра укатил в лес. Стога осмотреть. Как выпадет снег, так сено сюда свезём. Поближе к коровнику. Зимою в лес не накатаешься. Да и лоси, как только назнают про наши стожки, так сразу начнут дербанить.  

- Тогда я пешком. На дальнее пастбище. Потом на ферму.

- На это полдня у тебя уйдёт. Ты это... с алкоголем завязывай, слышишь! Сейчас он тебе не советчик.

- Антисоветчик, - растягиваю улыбку.

Зачем-то пришёл сюда. Понятное дело, зачем. Ведь в прошлый же раз потерял тут сознание. И, вероятно бы, тихо умер, если бы не Дулепов. Кой чёрт ему нужно было меня вытаскивать?!

Трава под крестами окончательно высохла. Ломается и хрустит. Касаюсь ладонями проволоки. Чуть ли не висну на ней! Нет. Тихая смерть, как видно, не про меня. Ну и довольно! К чертям эту аномалию! Выходит, что всё про неё придумки. Подумаешь, потерял сознание! Обычное совпадение. Скачок давления. Перебой в сердце. Вот и причина.

Есть тысяча способов, как сделать это иначе.

На проходной ветеранша «вохры» беседует с деревенской подругой. Стоят у ворот и размахивают руками. Дела им до меня никакого. Голова у охранницы трясётся так, что видно отсюда. Почти не скрываясь, иду в караульное. Как я и думал, карабин прислонён в углу - между стеной и сейфом. Передёргиваю затвор. Спокойно! Сжимаю зубами ствол. Зубы немного крошатся, но это мелочи. Главное, чтоб не стошнило! Стыдно же будет, когда стошнит! А то, что мозги разлетятся сейчас по всей «караулке», за это не стыдно?  

Вдох. Выдох. Цок! Уф-ф... А я-то уж чуть не обделался!

- Экие вы, мужики! - старушка решительно тянет к себе карабин. - Ну, как же не стыдно, а! Увидят винтовку, и непременно схватить её надо. Потискать! Как бабу! Да я уж учёная! Как заступаю, так сразу патроны - в ящик. Не балуй! Пусти, говорю!

Разжимаю онемевшие пальцы. Пытаюсь что-то сказать, но язык как наждак:

- Кхм... кхм... - покашливаю и прячу глаза.

Да и что говорить. Голова у охранницы трясётся, похоже, от «многого знания» и мудрости. Подруга её у ворот улыбается чёрным ртом.  

Скорей бы домой. Хотя бы на час. Подумать. На что-то решиться. Ведь я же совсем не знаю, что делать с самим собой.

На автобусной остановке замечаю жену Жебривского. С младенцем, прижатым к груди. Сообщает Горшковой, что едет к родителям в Падву. Смеётся расхожей шутке деревенского мужика. Мадонна. Сегодня смеющаяся.

Что делать, если выпил в обед? Не собирался, но вот так получилось. Теперь уж и на работу идти нет смысла. Воротит меня от этой работы. Пусть ставит прогул. Пусть увольняет. Начальник! Хороший, конечно, он парень. Призвал к цивилизованному решению вопроса. И слово-то какое нашёл интересное - ци-ви-ли-зо-ван-но-му! Красивое слово. Исчерпывающее!  

Пошёл прогуляться, и только у озера понял, что зря не захватил спиртного. Вот тут бы сейчас и продолжить. У этого вереска. У этих камней. Под тёплый, из пазухи, бутерброд с колбасой и сыром. Прислушиваясь к плеску волн, ударяющих в тёмный песок, и к чайкам, парящим над островами. И прежде всего к себе - к своим незнакомым чувствам.  

Но, может, и правильно, что не взял. Трезветь на просторе ведь тоже искусство. Да лишь бы не думать... Но как?.. Возможно ли жить и не думать? Но жить тогда для чего? Стать слизняком? Презирать себя и оправдывать?

- Серёжа, дорогой мой, нам надо поговорить. Боюсь, как бы ты не наделал чего такого... - Нина стоит у воды. Руки прижаты к груди, с трудом переводит дыхание. - Ух... Насилу догнала тебя. У гаражей... ты когда прошёл, я всё поняла... по твоему лицу... что доложили уже... Да, доложили? Ну, что ты молчишь?

Не так уж и хочется мне её видеть. Вернее, совсем не хочется.

- Ты знала и ничего не сказала мне, Нина.  

- Не начинай! Я никому не обязана сообщать подобные вещи. Никто не обязан, понятно?!

- Понятно.  

На кого она больше злится, на себя или на меня?

- Случилось то, что случилось! И значит, так было нужно. И пусть это сейчас прозвучит глупо, но прежде всего тебе! Да! Не удивляйся, пожалуйста! Тебе! - глубокая морщина обозначилась между её бровями.   

- Что же теперь мне делать? - зачем-то я принялся рассуждать вслух. - Самое верное - это уехать. И хорошо, если прямо сейчас. В город на попутке, а там - на подножку уходящего поезда... но так... ведь только в кино бывает.

- Прости ты её! Ты молод! Ты ещё очень молод! Ты должен... ты просто обязан её простить! Так уж мы, бабы, устроены. Дуры мы, понимаешь?!

Она потянулась взъерошить мне волосы, но я перехватил её руку и сильно сжал.

- Мне больно, Серёжа! Мне больно, слышишь?! - перешла на шёпот и глянула с каким-то весёлым недоумением.

Чему это она улыбается?... И что этой женщине от меня нужно?! Я отпустил её запястье и зашагал к лесу. Вернее, почти побежал.

- Куда же ты? Подожди, Серёженька! Ты должен меня услышать! Прости ты её! Прости и постарайся понять! И вот ещё что! Ты только не думай, что у меня всё плохо. У меня как раз хорошо! Как никогда хорошо! - теперь уж она кричала. - Володя почти не пьёт. Ему поступил заказ. Серьёзный заказ. Из Кижей! Из самих Кижей, представляешь?! Изделия из можжевельника и карельской берёзы. Он где-то уже нашёл и спилил можжевельник. Настоящее дерево. Таких, говорит, на всю Карелию раз-два и обчёлся. А он, представляешь, нашёл!

Пенёк, розоватый на срезе, и горстка опилок.

И как-то само собой покатились слёзы. Ведь я человек всего лишь. И я одинок. Я никогда ещё не был так одинок! Как к другу, я приходил к нему... к колючему этому дереву. Делился с ним болью и радостью. И мне почему-то верилось, что оно меня слышит.  

Касаюсь ладонью среза, и пальцы дрожат. Мне кажется, срез ещё тёплый. Ну, точно ведь, тёплый! Уж не безумен ли я? Да нет же! Уж слишком бы всё тогда было ясно.  

Я просто совсем не умею жить. Но я научусь. Обязательно научусь.

Куртка Олеськи на вешалке. Ботфорты внизу. С грязными, сбитыми уже каблуками. Не так уж надёжно, получается, я их спрятал. Теперь уж пусть носит сколько угодно. Хоть спит в них!

- Хелоу, май хезбенд!

Заходит в квартиру почти за мной. Минуты не минуло. Даже не удивляюсь. Сверху - со второго этажа - прекрасный обзор. Увидели, что иду. Она или он, кто-то увидел. Интересно, прощаясь, они целуются или нет?

- Привет и тебе! Давай-ка попробую угадать, куда это ты по приезде сразу запропастилась, - мой голос спокоен настолько, что сам удивляюсь.

- А что тут гадать? Подумаешь, к Катьке на десять минут забежала. Привет тебе от родителей. Мама вот рыбник передала. Ты же любишь рыбник?

- Рыбник люблю. А Катьку, ты знаешь, я стал недолюбливать.

- Недолюбливать? - Олеська непонимающе хмыкнула и пожала плечами. - Ну, что ты! Катюха ведь такая прикольная. Разобьёт что-нибудь, уронит, а на детей сваливает. Сама как ребёнок! Ну правда, смешная?

- Действительно. Я просто не знал... совершенно не знал, что такая смешная. А ещё эта Катька большая врунья. Зачем-то соврала на остановке, что едет к родителям в Падву. И даже, представляешь, села в автобус. Вот же бесстыжая! И как только этот Жебривский живёт с ней, с такой вот бессовестной лгуньей.

- Глупо! - Олеська истерически хохотнула. - Глупо не верить мне! Знаешь ли, это тебя не красит!

- Действительно. Нисколько не красит. Даже ни капли...

Я оставался спокоен настолько, что сразу не понял, почему она бьётся затылком о стену, хрипит и закатывает глаза. И только когда она начала оседать, я, наконец, увидел, что рука моя держит её за горло.   

- Дрянь! - я отшвырнул её в сторону и задумался: «Не слишком ли мягкий эпитет?»

Потом она извивалась, рыдала и ползала по полу. И всё это выглядело, должно быть, смешно. Но я не смеялся. Я просто закрылся на кухне и принялся заваривать чай.

Вот только заварка почему-то всё сыплется мимо. Чайная горка растёт. Это не горка уже - гора! За окном темнеет. Кажется мне или нет, но темнеет так быстро, будто падает занавес. Аплодисменты?! Где я?.. В театре абсурда. Тогда понятно. Уж дальше и объяснять не надо. Только скажите мне, кто это в главной роли? Не объявляли, случайно?  Кто?.. Да?! Ну, конечно... конечно, она  - та самая первокурсница, что так неумело соблазняла меня в общаге. Ну, или я соблазнял. Теперь уж не важно. Кто-то из нас любил... или готов был любить... Что же случилось? Что?.. С этой девчонкой, со мной?.. Что надломилось? Господи, как же не хочется сейчас во всём этом разбираться.

«Ты ударил слепого и сам ослепнешь!» - вспомнилась фраза незрячего парня.

Вот и ослеп!

- Нам надо поговорить, - Олеська проходит на кухню.

Лицо у неё решительное и красное, как никогда. Нос непомерно разбух.

- Говори, - глотаю обжигающий чай.

- Ты должен меня понять!

- В чём? В том, что когда мужчина берёт тебя за коленку, ты ничего уже не можешь с собой поделать?

- Это не так!

- Женщины подобного типа большая редкость. И я, представляешь, даже не думал, что мне повезло настолько...

- Ненавижу! Ненавижу твою иронию! Да! Я и сама не успела понять, как это всё случилось. Ладно бы, просто интрижка! Но оказалось, что нет! Оказалось, гораздо хуже! Он любит! Понимаешь, любит! Ради меня он готов!.. Чёрт знает, на что он готов! Я... я даже испугалась, когда разглядела в нём эту решимость. Он предложил мне всё бросить и уехать в Питер.

- Всё - это, в смысле, жену и двоих детей? Это поступок, знаешь ли!

- Представь себе - да! Поступок! Он сразу сказал мне, что любит своих мальчишек, но даже они его не удержат. Никто не удержит! Понимаешь, никто и ничто! И тут я задумалась...  

- Задумалась? Ты?   

- Не смешно! - она с придыханием всхлипывает. - Я просто в какой-то момент поняла, что он ничуть не лучше тебя  - такой же упрямый и такой же непредсказуемый!

- Непредсказуемый? Я? Наговор! Чистейшей воды наговор! В ближайшие день-два мы вполне предсказуемо поедем с тобою в загс и начнём процедуру развода.  

- Развода?! Вот видишь! Ты даже не пытаешься меня понять? - сморкается в платок, хлюпает. - Конечно... - сморкается снова, - разве ты когда-нибудь замечал меня? Ведь ты, кроме себя, никого не видишь! Ты даже не понял, что я уже давно превратилась в красивую женщину, на которую пялятся мужики! И даже твои друзья! Да! И твои друзья постоянно пялились!

Тут, если честно, я пожалел, что не придушил её.

Но как же безобразно распух её нос! Распух и заострился одновременно!  Кого-то она мне напоминает. Определённо. Кого же? Кого?.. Ну да! Ну, конечно же, крысу! Ту самую крысу!

- Гиринг отказал, - Дулепов прошёл к своему столу и принялся перебирать бумаги. - Где же эта чёртова справка?! Приезжал ветеринар и должен был оставить справку. Не видел случайно?

- Нет, справки не видел. Почему отказал Гиринг?

Вот уже несколько дней я прошу Дулепова решить вопрос о моём переселении в гостиницу.

- Сказал, что осталось всего два номера. Один его личный. Второй - на случай приезда проверяющих. И вообще разорался. Мол, подсобное хозяйство давно уж работает в убыток, и одну единицу доярки пора сократить. Как думаешь, если мы сократим, Водолярская  справится?

- Без выходных и без отпуска - запросто!

Дулепов насупился:

- На время ежегодного отпуска возьмём человека по договору. А с выходными предупредим, мол, будет трудно... но, если не согласится, найдём другую. Желающих полдеревни! А что ты думаешь, в совхозе они по-другому работали? Так же без выходных и работали!

- В совхозе доят аппаратами. У нас вручную. И, кроме того, она может уйти на больничный.

- Да брось ты! Водолярская - кремень! Какой ей больничный? Ну и, на крайний случай, ты сможешь всегда её подменить. А что? Идея мне нравится.

- С таким же успехом и ты сможешь.

- Ну, знаешь, Венгеров! Даёшь ты! Мозги-то включай! Я всё же начальник! На мне материальная ответственность, отчёты. И много чего ещё! - Дулепов обиженно отвернулся.  

Водолярская - та самая моложавая бабка, у которой на спине я однажды прочёл предостережение: «Не влезай! Убьёт!» Работает она хорошо. На ферме порядок. И всё же удои упали. Загадка.

Выхожу из вагончика и присаживаюсь на протянувшуюся параллельно земле берёзу. Когда-то надломили росток, но дерево выжило. Теперь уж и ствол толстый. Удобное. Лучше любой скамейки.  

Качаюсь на нём, как в детстве. А мысли всё те же... о том же... С Олеськой не разговариваем с того самого дня. Плохо одно - спать нам приходится на одном диване. Хоть и широкий он.  

Вчера позвонил Жебривской и всё рассказал ей. Зачем? Да чёрт его знает, зачем! Короче, запутался.

«Нет. Ничего не знала», - в голосе у мадонны железные нотки. «Послушайте, Катерина, а не сыграть ли нам с ними такую же шутку?» Пауза. «Как вы сказали, сыграть? Вообще-то у меня двое детей. Но... знаете, что... я подумаю... серьёзно подумаю». Напрасно... конечно, напрасно решился я позвонить ей. Однако выходит, что и она не знала. А, может, знала?

Дулепов выходит из вагончика и усаживается рядом.

- Что у тебя с разводом? - сочувственно выкатывает глаза.

- С разводом - всё хорошо! Через месяц поставят штамп.  

- Обычно дают три месяца.

- Объяснил, что примирения не будет. Пошли навстречу.

- Что собираешься делать? В Мурманск вернёшься? - хочется ему, чтобы я поскорее отсюда убрался.

- Ещё не решил.

- Послушай, но ты ведь тоже не ангел. Ты тоже ей изменял! Изменял же?! - возмущённо сопит и колупает кору.

- Да, я, конечно, не ангел. Нисколько! Ни капли! Но, знаешь ли, измена мужчины и женщины - это совсем не одно и то же.

- Не одно?.. - Дулепов округляет глаза. - Да ладно! Поясни мне, пожалуйста, разницу, если не затруднит.

- Что пояснять-то? Всё просто. Обманутая жена - это кто? Несчастная жертва! Во все времена! Обманутый муж - однозначно дурак-рогоносец и вечный объект для насмешек.   

- Ах, вот как! А Цезарь? А Наполеон? По-твоему, и они дураки?  

- Ну что ты? Достойнейшие мужи! Но Цезарь, так тот вообще разбираться не стал. Сказал, что Кальпурния вне подозрений. И всё! И никто не пикнул. С Наполеоном сложнее. Он Жозефину любил. И всё же, в конечном итоге, послал её, со всеми её любовниками, ко всем чертям!  

- Но потом-то простил! - оживился Дулепов. - И денег дал, и поместье! А ты? Посмотри на себя! Почернел уже весь! Прости ты её. Прости и забудь!

- Это, конечно... никуда это от меня не уйдёт. Вот стану Наполеоном и сразу прощу. Ну, или Цезарем. На крайний, конечно, случай.

- Необязательно, Венгеров! Никем становиться не обязательно. Согласно теории ударных импульсов, - глаза у него возбуждённо блеснули, - ты должен развернуть ситуацию в обратную сторону. То есть себе на пользу! Не забывай, что получая удар, а удар - это всегда импульс!  - ты неизменно приобретаешь бесценный опыт. Ведь что ты сейчас понимаешь совершенно отчётливо? А то, что рядом с тобой оказалась случайная женщина. Осталось найти неслучайную. Порядочную. Такую, чтобы на мужиков смотрела сквозь пальцы! Вот как Людмила моя, к примеру.  

- Зачем?

- Что зачем?

- Зачем мне такую искать?

- Как это зачем? Не сбивай меня! Ты же не можешь остаться один?

- Могу.

- Нет, не можешь! Ты получил свой импульс и должен его использовать!

- Нет! Ничего я не должен.

- Ну, знаешь! Это уж слишком!

Перед тем как вернуться в вагончик, он обернулся, и губы его задрожали:

- Только не делай такое лицо! И не один ты тут такой остроумный, понятно?! И если уж хочешь начистоту, то дружбу нашу разрушил ты! Да, ты! Своими идиотскими шутками! От них не смеяться, а плакать впору! Я долго терпел, но вот наконец-то терпенье моё иссякло. Достал ты меня!  

И тут я подумал: а, может, и прав он. Начальник ведь всегда прав.

После работы зашёл на почту. Отделение в крайнем подъезде, в доме напротив.

- Я закрываю. Я, знаете ли, спешу, - почтальонка старается не встречаться со мной глазами. Что ж... привыкаю уже и к этому.  - Вам позвонить?   

- Да.

- Тогда я вам ключ оставлю, а вы потом занесёте.

- Буду вам очень признателен. Занесу, конечно.

- Уж будьте добры. А время разговора и номер впишите в журнал.

- Впишу непременно. А ключ занесу.

- Да-да, про ключ не забудьте. Нельзя ведь вот так... постороннему. Вам в виде исключения. И никому, пожалуйста, об этом не говорите. Люди у нас непростые, сами знаете.

Киваю. Жду, когда она уйдёт. Набираю номер.

- Квартира Эстерле, - этот баритон не спутаешь ни с каким другим.

- Привет, старина!

- Га-га! - на той стороне децибелы хохота. - Привет! Рад тебя слышать! Как там Карелия? Очень скучаю. У нас тут в Германии осень - не осень, зима - не зима. А у тебя, ты пишешь, работа в лесу, и всё тебе нравится.  

- Теперь, старина, далеко не всё!

- Не понял!

- С Олеськой разводимся. В остальном нормально.  

Тук... тук... тук... Часы это или сердце?

- Старик! - выдержав паузу, Бруныч заговорил глухим переменившимся голосом. - Что я могу для тебя сделать? Если деньги нужны, я вышлю! У меня тут образовался небольшой капитал. Провернул удачную операцию.  

- Удачную?! - я улыбнулся. В памяти всплыли финансовые аферы приятеля в пору студенчества. Удачной среди них не припомнилось. - Спасибо тебе, дружище. Надеюсь, что справлюсь сам.

- Ты точно разводишься?

- Точней не бывает!

- Если причина в её неверности, я должен перед тобой повиниться. Дело в том, что в общаге ты был у неё не единственным. Ты слышишь меня?

- Слышу, - в горле опять пересохло. - Да, продолжай. Я знаю, о ком ты?  

- Конечно, знаешь. Механик Левин. Гандболист Надир. И даже... ты не поверишь!.. Форточкин!  

- Форточкин?  - Я поперхнулся. - Ну, это уж, знаешь, совсем ни в какие ворота! Почему ты молчал?

- Прости, но не хотелось выглядеть идиотом.

- Имеешь в виду меня? Моё сообщение тебе про Лымаря и твою подругу?

- Нет! Но умным, старик, ты тоже тогда не выглядел. Я просто не думал, что у тебя с Олеськой сложится так серьёзно. Что будет семья. Ведь рядом с тобой столько интересных подруг крутилось!  

Перебиваю:

- Послушай! Ты был на нашей свадьбе. Ты мог бы ещё перед загсом мне всё это рассказать!  

- И что? Ты отменил бы свадьбу?

- Представь себе, отменил бы!

- Прости! Ситуация патовая! Не унывай, дружище! Есть женщины, через которых надо просто перешагнуть.

- Спасибо!.. Спасибо, что разъяснил!

Простившись, впадаю в анабиоз. Левин, Надир, долбанутый Форточкин. Ну почему... почему же я был так слеп? Как разобраться? Да и зачем? За что мне всё это? Неужели за то, что когда-то толкнул слепого?

Что ж... надо нести почтальонке ключ. Скоро совсем стемнеет. Окна Жебривских зашторены. Что там, за этими шторами?

Октябрь.

Лес обнажился и замер. В лужах по кромкам кристаллы льда. Рваные облака проплывают так низко, что, кажется, задевают верхушки высоких сосен. Птиц поубавилось. Разве что воробьи снуют и скандалят, как прежде, отстаивая своё право на воробьиное счастье.  

Ночью к деревне подходят волки. Случается, даже перекликаются - воют на разные голоса. В крайнем дворе разорвали собаку. Бабы и ребятишки в лес поодиночке теперь не ходят. Опасно. Поговаривают, будто охотники затевают облаву. И я бы пошёл. Жалко, что нет у меня ружья.

Проход на дальнее пастбище загородили колючей проволокой, и коровы пасутся теперь у фермы. Всё из-за тех же волков. Посмотреть бы на них хоть одним глазком. В дикой природе ни разу ещё не видел.

Водолярская оказалась такая чистюля, что не нарадуешься! В коровник заходишь, как в хирургический кабинет - свежие всегда на полу опилки, стены до блеска выскоблены, а окна прозрачны так, что будто бы нет их вовсе. Каждая вещь исключительно на своём месте.  

Удои упали? Ну что тут поделаешь? Не может же быть всё гладко. Поднимем. Отыщем причину, и всё образуется.  

На выходные уезжаю в город. Так. Без какой-либо цели. Лишь бы с Олеськой не оставаться в одних стенах.

Сегодня пришёл к храму. В прошлый раз зайти не решился, теперь вот, пожалуй, зайду. Я ведь и креститься могу. Неловко, конечно, но всё же могу. Особенно, если никто не смотрит.  

«Отче наш, - вспоминаю молитву, - иже еси на небесех... да святится имя твое... да будет царствие...» Насколько же я неверующий? И если неверующий, то зачем же тогда говорю с Ним? Напрасно, наверно, я это делаю. Ведь вспоминаю о Нём тогда лишь, когда мне плохо? В другие-то дни и не вспоминаю.

- «И благоволе-ение во челове-ецех!..» Кланяйся, сын мой, единому Господу нашему, не стой истуканом! -  помахивая кадилом, призывает меня священник.   

А голос знакомый, уж очень знакомый. Да ну!.. Неужели Тарас! Наш круглый и запойный отличник Тарас Гулько!

- Аминь! - поп передаёт кадило подбежавшему служке. Тот припадает губами к волосатой холёной руке.

Обряд добровольного унижения, сохранившийся у церковников и у сицилийских мафиози.

Внимательно друг друга оглядываем. Огромный, почти двухметровый Гулько в церковном облачении колоритен, сказать тут нечего.   

- Не ожидал? - смотрит пытливо.  

- Метаморфоза, конечно. Ну... и что тут ещё добавить?.. Облачение тебе к лицу и... - крепкое рукопожатие, - рад тебя видеть, Тарас.

- Я тоже рад. И раз уж Господь нам послал эту встречу, прошу, как говорится, не побрезговать и у меня отобедать.

- Удобно ли... даже не знаю?

- Удобно. Ещё как удобно! У нас по-простому. Давай-ка за мной, - священник устремляется в боковую арку.   

Во дворе к нему подбегает горбатая, в чёрном облачении, старушенция:

- Ба-атюшка, благослови-и! - голос надтреснутый, резкий.

Горбатые женщины с детства вселяют в меня необъяснимое беспокойство. Наверно, оттого, что не знаю, как с ними себя вести. Заметив моё замешательство, старуха вываливает длинный слюнявый язык. Он жёлтый, как переспелая морковь, и в каких-то язвах. Невольно содрогнувшись, отступаю на шаг. Горбунья приплясывает и давится смехом.

- Озорница наша, - крестит и ласково отстраняет её Гулько.

Увидев прислонённые к стене два креста - деревянный и отлитый из бронзы, спрашиваю:

- Менять, что ли, будете?

- Будем. А что, есть желание помочь?

- И чем это, интересно, могу я помочь? - предвижу подвох.  

- Как это чем? Вот этот, к примеру, уже отслуживший,  - могучая длань опускается на деревянный, с облупленной краской, - к воротам надо снести. На выброс. А этот, - кивает на бронзовый, - наверх, на колокольню поднять.

- Это как... в одиночку, что ли?

- Естественно! Крест в одиночку всегда несут.  

- Намёк понятен, - поглаживаю холодную бронзу.

- Уже хорошо... хорошо, что понятен, - Гулько усмехается в бороду и шагает дальше. - Выходит, не потерянный ты для Господа человек.   

По свежеоструганному, пахнущему сосновой смолой крыльцу поднимаемся в дом. Не царские, конечно, палаты, однако прихожая и следующая за нею комната неожиданно просторные и, несмотря на узкие окна, поразительно светлые.

- Вот тут и живу, - Тарас по-хозяйски звенит посудой, выставляет на стол графин и закуски.  

Зачем я согласился на этот визит? В общаге мы обитали в разных компаниях и близко никогда не сходились. Гулько, он же Вождь, был груб и непредсказуем. Студенческая молодёжь его откровенно боялась. Особенно пьяного. А пьяным на третьем курсе он был ежедневно.

- Матушка приболела, и мы беспокоить её не будем. - Нарезает хлеб. Посередине стола уже целая горка из мягких душисто-ноздреватых кусков. - Попробуй. Сами печём, - Тарас смущённо улыбается. Не помню, чтобы раньше когда-нибудь он смущался. - Да что это ты, Венгеров, поникший какой-то? Случилось чего? А, может, того... удивлён, что я сан принял? Говори уж, как есть. Не таись. В общаге ты скрытный был, но теперь-то уж мы все поменялись. Пообтесала нас жизнь. А? Как ты считаешь?

- Согласен, пообтесала. По поводу сана, не скрою, поворот интересный. Наверно, и имя уже другое?

- Другое. Естественно, что другое. Отец Дионисий. Ну... как говорится, во благо! - поп махом выпивает стакан кагора и крестит закуску.

Я выпиваю тоже. Вино оглушает мгновенно.

- Ты лучше мне вот что скажи, - сопит и пытливо щурится, - не просто же так ты пришёл во храм?

- Пришёл и пришёл. В себе разобраться хочу.  

Похоже, что опьянел я всерьёз! «Вот только напьюсь, и сразу хочу разобраться...»

Чьи это строки? Не помню уж чьи. Да и можно ли вспомнить, когда собственный свой голос как будто со стороны уже слышится:  

- ...а вся эта Библия ваша - обычная сказка. И очень жестокая. Особенно Ветхий Завет жестокий. «Челюстью ослиной убил я тысячу человек». Не всякий маньяк убьёт. А этому ветхозаветному персонажу - можно! Раз плюнуть ему - тысячу человек на тот свет спровадить!

- Э-э... да ты, брат, крамольник!  

- Ну что ты? Какой из меня крамольник? Я просто не верю, что мир сотворён был в семь дней, а женщина - из ребра мужчины. И даже, представь себе, не верю, что змей-искуситель умел говорить! По вашим же церковным канонам во всём этом я даже сомневаться не должен.

- Ну-ну, - Гулько, посуровев лицом, наполняет стаканы, - гляди, чтоб не съела тебя с потрохами твоя гордыня!

- Не съест, не боись!

- Сожрё-от! - могучей рукой толкает меня в плечо. - Гордыня из всех пороков, пожалуй что, самый худший. Смотрю я на тебя, Венгеров, и не пойму. На атеиста вроде бы не похож. Ведь так? - дождавшись моего утвердительного кивка, продолжает. - Стало быть, веришь в единого Господа нашего? Так или нет?

- Не знаю. Пока не знаю. В жизни случаются вещи необъяснимые. И, стало быть, есть какая-то сила. Но если эта сила всемогуща и всеобъемлюща, зачем же она над нами так потешается? Заставляет ошибаться, подличать и совершать нередко поступки, за которые стыдно потом всю жизнь, потому что нельзя поправить, переписать набело? Получается: или-или. Или не так уж Он всемогущ, или сотворённый Им мир изначально задуман был, как нечто несовершенное.  

- Вот и пришёл ты в тупик, - Гулько возвышает голос и радостно потирает ладони. - Ведь если бы мир был совершенен, мы были бы не люди, а боги!

- Кто там у нас, отец Дионисий? - взволнованный женский тембр из соседней комнаты.

- Да так... забрёл тут один... никак не узрею, кто он, толстовец или сектант-самоучка! Не беспокойся, матушка! Сейчас разберёмся!

- Как это разберёмся? - пытаюсь понять, на что это он намекает.  

- Обыкновенно! - перед  самым моим лицом выплывает могучий кулак. - Вот этим - и по сопатке!

- Ну, знаешь ли!.. Это уже инквизицией будет попахивать.

Не так уж и радостна наша встреча. А, впрочем, пока улыбаемся и потягиваем вино.  

- Ты вот что скажи мне, - прерывает молчание Гулько.  - По-честному только. Ведь думал, наверно, что я уже спился давно?

- Не так уж и часто, Тарас, я тебя вспоминал, чтобы что-то такое думать. Однако привязанность твоя к алкоголю была очевидна.  

- А я ведь действительно, считай что до самого дна допился.

- До дна - это как?   

- А вот так - до чертей! И ничего тут смешного. Как вспомню, так вздрогну! А дело всё в том, что стал мне едва ли не каждую ночь один и тот же сон сниться. Как будто иду я по самому краю обрыва, оскальзываюсь и падаю. Пытаюсь подняться и не могу. И чем больше пытаюсь, тем больше сползаю вниз. И грязь подо мною какая-то скользкая, вязкая. А в самом низу воронка. И эта воронка закручивает и засасывает в себя всё, что поблизости. А тут ещё эти черти - откуда они только берутся - толкают меня  и мешают встать. К воронке толкают. И чувствую я, что сил уже нет, что это конец мой! И в этот момент просыпаюсь. Проснулся вот так однажды и думаю - нет, дальше так жить нельзя! А как по-другому, уже не помню. От дозы до дозы - другое дело! Смотрю на часы. Ага! Одиннадцать есть. Дают уже... Оделся через силу и к магазину. И только уже по дороге опомнился, что в кармане у меня вошь на аркане да блоха на цепи. Ну ничего, успокаиваю себя, ничего... кто-нибудь да поможет... окажет вспомоществование. Встал у магазина на углу и вдруг замечаю, что на улице пусто. И вроде бы день, а город как будто вымер.  «Господи, - шепчу, - не дай умереть! Помоги!» Смотрю, на ступенях старик появился. Обычный старик. И только глаза у него какие-то странные  - зелёные, как бутылочное стекло. И смотрят они, не мигая, и будто бы сквозь меня. Оцепенел я, сам не знаю почему, и словно язык проглотил. «Бери, - говорит старик, и протягивает мне червонец. - Ты ведь за этим сюда пришёл?» А сам в это время взглядом дыру во мне сверлит. И я, представляешь, послушно беру. «Заждались тебя!» - покашливает он в сухонький свой кулачок и будто посмеивается. А мне не до смеха! Трубы горят. За ручку схватился, а двери как будто кирпичом заложили! Смотрю, и вправду заложили. Одна только ручка осталась - из кладки торчит. Для смеха, наверно, оставили. А мне уже худо совсем. Так худо, что вот-вот упаду и концы отдам. Оглядываюсь, а старика уже нет.  Собрался тогда я с силами и побрёл... и сам ещё не понял, куда побрёл. Но слышу вдруг колокол. Бум! В новом, через дорогу, храме - бум! И вдруг до меня дошло, что это меня он зовёт. Короче, пришёл я во храм и на весь тот червонец свечей купил. Много свечей. Возжёг и поставил. Во здравие! И сразу вокруг светло стало. Невероятно светло! И свет этот душу мне озарил. С тех пор я и пить перестал. В смысле, запойно. А сан потом уже, через год принял. Такая вот история у меня приключилась. Непростая история. А говорят, чудес не бывает.  

- И правильно говорят, - рассказ его почему-то меня не растрогал. - По-моему, никакого чуда тут нет и близко!  

- Как это нет?

- А так! Ряд совпадений. Обычных, вполне объяснимых. Немного мистических, но это, скорее, твои придумки. Реальность и бред при похмельном синдроме порою неотличимы.

- А то, что я в запой теперь не впадаю, по-твоему, тоже придумки? А знаешь ли ты, что запойному алкоголику превратиться в нормально выпивающего человека практически невозможно?  

- Возможно, Тарас. Нечасто такое случается, но возможно. Мозг человека - загадка, и большая часть чудес совершается не где-нибудь, а у нас в голове. В данном конкретном случае твой мозг таким вот весьма необычным способом защитил себя от неминуемой гибели.

- Жаль мне тебя, Венгеров!

- Да ладно! С чего это ты решил меня пожалеть?

- С того и решил, живёшь ты, а главного в жизни не понял.

- И что же, по-твоему, главное?

- А ты понаблюдай за жизнью-то... понаблюдай... А главное в ней то, что случайностей не бывает.  

- Ну, знаешь ли, с таким же успехом я могу утверждать, что жизнь - это цепь случайных событий.

- Ты всё же понаблюдай, не ершись! Отмахнуться-то проще всего, - потрясает пустым графином. - Эх! Плохо, что вина у нас больше нет.

- Отец Дионисий, не пора ли тебе на службу? Негоже опаздывать к пастве, - назидательный тембр из-за двери.

- Успеется, матушка! Не опоздаю, - священник, тихонько подкравшись к буфету, извлекает бутылку «Зубровки».  - Тебе на посошок. А мне перед службой для голосу в самый раз.

- А ты не боишься нырнуть? - перехожу на шёпот. - Ну, в смысле, сорваться с катушек?

- Исключено! - напиток перемещается в те же стаканы.  - Во мне сейчас сила духа такая... ну... в смысле, чтоб не запить. На десять алкоголиков хватит!

Закусываем. Наливаем. Опять закусываем. Странно, но почему-то от «Зубровки» я начал трезветь:

- Вот ты говоришь, сектант.

- Ага! Говорю! Сектант ты и есть!  

- А как же Иисус, проповедующий и хулиганящий в иудейском храме? По-твоему, он тоже, получается, был сектант?

- Говори, да не заговаривайся! - Гулько отодвигает стакан и смотрит с недобрым прищуром. - Иисус - сын Божий!

- Допустим, - мне хочется непременно его уязвить. - А как быть с тем фактом, что в прошлом отец Дионисий был членом КПСС?

- Никак!  - отмахивается поп. - Во время воцерковления я всё о себе рассказал. И, кстати, дисциплина у нас в РПЦ почище партийной. Жёсткая вертикаль власти. Иначе нельзя! Иначе крамола заводится.  

- Крамола это понятно. Но вот ещё о чём я хотел тебя попытать: по-твоему, что такое свобода совести?

- Ну, - он на мгновение задумывается, - так в Конституции прописана свобода вероисповедания. И-и... к чему это ты, собственно, клонишь?

- А к тому, что в моём представлении свобода совести - это нечто совсем другое, и с верой никак не связанное.   

- Ну и... договаривай, что ли... - Гулько извлекает из недр подрясника сигарету и с видимым удовольствием закуривает. - Как говорили нам перед школьным сочинением  - раскрой до конца тему.   

- Отец Дионисий, откуда дым? Не иначе, опять ты куришь? - за дверью взволнованный голос.

- Самую малость, матушка! Самую малость! - могучая длань отмахивает в сторону форточки сизое облако.

- Сейчас поясню... попробую... Ты только меня не сбивай. И без того алкоголь мешает сосредоточиться.

Под окном появляется молодой, с клочковатой бородкой священник:

- Отец Дионисий, пора вам! - гнусит нараспев. - Народ во храме собрался. Певчие давно уж на крылосе. Волнуются все.

- На клиросе! Сколько тебя учить?! Ты ж не хохол, сын мой?! По-русски - на кли-ро-се! Разволновались они, смотри-ка ты! Начинай без меня. Иди и служи! Я занят пока.   

- Да как же это, отец Дионисий? Да я же не облачённый ещё! Да что же это такое творится-то?

- Так ступай и скорей облачайся, каверза!   

Попик убегает, задравши подрясник. В оконце мелькают подмётки его сапог.  

- Послал же Господь помощничка! Спит и видит себя на моём месте, - негодует Гулько. - Полагаю, что и владыке это он про меня докладывает. А кто же ещё-то? Уж больно наш владыка осведомлённый. Итак, свобода совести и свобода вероисповедания. Ты утверждаешь, что это два разных понятия.

- Конечно, разных! Ничего я не утверждаю, но могу пояснить, почему так думаю. Совесть ведь это понятие более широкое, что ли... присущее как верующим, так и неверующим.

- Это всё общие фразы. Давай на примере.

- Пример, говоришь?.. Да вот хотя бы такой. В Сербии в сорок первом году военный суд Вермахта приговорил к смерти несколько мирных жителей, подозреваемых в пособничестве партизанам. Их вывели к стогу сена и завязали глаза. Команда - хальт! Но тут один из солдат объявляет, что он не палач и в мирных граждан стрелять не будет. Тогда офицер предлагает ему на выбор: или выполнить приказ, или встать к стогу. Подумав немного, солдат оставляет винтовку и становится к стогу.

- По-твоему, это и есть свобода совести?

- Именно так. У человека был выбор.

- Солдат этот мог быть и верующим.

- Мог. Но мог и не быть. Пора мне, Тарас. Спасибо тебе.

- За что?

- За хлеб-соль, за беседу. За всё!

- Хорошо, коли так... - Гулько поднимается и вполголоса проговаривает молитву.

Во дворе припаркована новая «Волга». Как это раньше я не обратил на неё внимания?  

- Шикарная тачка!

Обхожу. Заглядываю внутрь. В салоне отделка из кожи и карельской берёзы.

- Положено мне... кхе... кхе... - священник смущённо покашливает. - По сану положено. Я всё-таки предстоятель.

Слышно, как в храме запели певчие. У ворот останавливаемся.

- Душа у тебя не на месте, Серёга. Думаешь, я не заметил? Исповедоваться бы тебе надо.   

- Перед кем? Перед тобою, что ли?

- Зачем передо мной? Перед Ним, - священник указывает на небо.

- Перед Ним я уж как-нибудь сам. Без посредников. Прощай, Тарас. За угощение ещё раз спасибо.

- Храни тебя Бог!  

В спину, как выстрел, ударил колокол. Замираю и невольно оглядываюсь. В воротах отец Дионисий, с поднятым на уровне глаз троеперстием. Уж не меня ли он крестит?   

Спрыгнув с подножки автобуса, вижу, как из магазина выходит дядь Лёня. В руке у него длинная, растянутая почти до земли авоська с джентельменским набором - бутылкой вина, буханкой хлеба и парой консервов «килька в томатном соусе». В глазах негодующий блеск:

- Дожился на старости лет! Ага!

- Что случилось, дядь Лёнь? До чего это вы дожились?

Он достаёт из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист:

- До чего... до чего... Вот, полюбуйся! До протокола, дак, стало быть!

Читаю вслух: «...означенное праздношатающееся животное ударило рогами в мягкие ткани гражданку»...  

- Ну, может быть, ты мне объяснишь? Что это значит - шатающееся? Он что... баран мой, с перепою, что ли? И в какие такие другие ткани он должен был её ударить?! - дядь Лёня достаёт из авоськи бутылку и, продавив крепким своим мизинцем пробку внутрь, прикладывается. - Будешь?

Я отрицательно машу головой!

Как выясняется из дальнейшего повествования, у барана дядь Лёни сегодня был звёздный час: по всем, что называется, правилам боевого искусства он наконец-то прицельно атаковал развешивающую бельё заведующую детсадом. Та, как только сумела подняться (баран ей активно в этом препятствовал), так сразу же побежала к участковому. Отсюда и протокол.  

В городке дядь Лёня останавливается и грозит в сторону гаражей кулаком. Оттуда доносятся пьяные выкрики, оказавшиеся в итоге нестройным началом песни «Таганка».

- У, оборотень, дак! - негодует дядь Лёня.

- Оборотень? - честно сказать, я не сразу врубаюсь, кого он имеет в виду.

- Оборотень в погонах и есть! Составляет на законопослушных граждан свои протоколы! И это вместо того, чтобы ловить преступников! Видишь ли ты, баран мой боднул эту толстозадую в мягкие ткани. А не хрен этими мягкими тканями провоцировать! - потрясая ополовиненной бутылкой, уходит.

«Все ночи полные огня!..» - взвивается над гаражами баритон Обнимакина.

«Зачем сгубила ты меня-а...» - подхватывает дружная компания.

А мне-то куда податься? В библиотеку? К Нине? Когда-то красота её сводила с ума! Да и теперь ещё... Нет. Даже её мне не хочется видеть.

«Я твой бессменный арестант... - выводит Обнимакин. - Погибли юность и тала-ант...»

В прихожей ботфорты. С размаху футболю их в угол. Настохренели! Олеськи опять нет дома. Ложусь на диван, прикрываю глаза... и чувствую, как уплывает сознание.  

- Выбирай, - отец Дионисий стоит у крестов с холодной усмешкой. Той самой, которую так боялись в общаге зелёные первокурсники.

- Этот, - указываю на деревянный. Он представляется мне легче, чем бронзовый.

Кряхтя от натуги, священник укладывает мне на спину крест. Ого! Шаг, второй, третий... Невмоготу! Ноги подгибаются и дрожат. Ещё один шаг... ещё... Позорище-то какое! Сейчас упаду.  

- Поддержи немного! Перехвачусь, - поворачиваюсь к отцу Дионисию.  

- Не можно!

Откуда он выкопал это «не можно»? Лицо его вне моего поля зрения, но кажется мне, что священник хихикает.

- Дружочек ты мой, сиротинка моя, сейчас... сейчас помогну! - подбегает горбунья в чёрном.

Пытаясь подлезть под крест, она суетится сверх всякой меры и тычет горбом мне в лицо. Горб её мягок, как студень, и излучает невероятную вонь. Я и без этого еле держусь на ногах, а тут ещё и дышать становится совершенно невмоготу.

- Уберите её! - кричу из последних сил.

- Воля твоя, - священник, уже не скрываясь, хохочет. - И коли не жалко тебе озорницу нашу...

Из-за голенища сапога он достаёт сапёрную лопатку. Горбунья, завороженно глядя на заточенное остриё, падает на колени в благоговейном ужасе:

- Благослови, отец родной! Век не забуду!  

- Не надо! Не трогай её! - кричу я.  

Не обращая внимания на мои вопли, отец Дионисий страшным своим оружием рассекает студенистый горб. Женщина верещит и плюётся кровью. После второго удара горб распадается надвое, и оттуда вываливается зловонный комок червей. Их так много, что кажется, будто они заполняли не только горб, но и всю эту женщину целиком.

Да! Так и есть! Только чёрное её облачение валяется теперь на земле.

Расползаясь, черви оставляют повсюду похожую на блевотину вонючую серую слизь. Оскользнувшись на ней, я падаю. Рёбра мои под тяжестью креста хрустят и ломаются. «Кто-нибудь... ну, хоть кто-нибудь!..» - пытаюсь позвать на помощь, но рот мой сию же минуту наполняется скользкими тварями. Они проникают в меня повсюду - в уши, в ноздри, в глаза, в задний проход. Они пожирают меня изнутри. Становятся частью меня. Становятся мной! Но я не хочу!.. Я не смогу так!..  

- Ты взял не свой крест! - смущённо склоняется надо мной отец Дионисий.

Он осеняет меня троеперстием, и лицо у него при этом сочувственно-скорбное. Хитрец! Я знаю, теперь уже точно знаю, что с первой минуты, когда ещё мне на спину укладывался этот крест, он только и делал, что надо мной смеялся...   

Горшков прикатил на ферму телегу с сеном. Под самый конец рабочего дня. Охапками он сбрасывает его на землю. Я подцепляю на вилы и - в сенник.

Водолярская крутится рядом:

- До темноты-то управитесь? А если нет? Да что же это вы так неэкономно распределяете! Эх, сразу видать, не скирдовали! Утаптывать надоть! Места ещё эвона сколько!

Уставший от активности бабки Горшков очередную охапку опускает ей прямо на голову:

- Уйди, мать! Без тебя тошно!

- Ещё бы не тошно! Вона, светло-то как! - старуха, посмеиваясь, отряхивается.

Только теперь замечаю, что под глазом у Олега фингал, а на руках и на подбородке ссадины, похожие на порезы.

- Такие вот, понимаешь, дела. - закончив разгрузку, он глушит мотор и усаживается рядом на корточки.

- Дела? Какие дела? - пытаюсь поддержать разговор.

- А такие, вот, понимаешь... такие... - нервно и сразу в глубокий затяг закуривает.  - И что этим бабам нужно?

Хотел бы и я это знать! Однако же делаю вид, что знаю:

- Как это что? Что-нибудь этакое... завлекательное и чтобы, конечно, денег побольше.

- Это понятно. Денег побольше... это понятно... Но тут у меня такое серьёзное дело. Присматривает мне мать невесту. Уж год, как присматривает. А меня это, между прочим, бесит. Девицы те, что она предлагает, им лишь бы замуж. Всё равно за кого, но замуж. А я-то хочу, чтоб девушка мне понравилась. И чтобы запала она на меня, понимаешь? По-настоящему! Пусть и не как в кино, но чтобы не просто так... чтобы чувства какие-то. Короче, приметил я в Петрозаводске одну девчонку. Кассиршей в диетстоловой работает. Миниатюрная, скромная с виду. Зацепила, короче! Как в город приеду, так сразу же в эту столовку бегу. Будто диетчик какой! А она, представляешь, такая... ну прямо цыпа! У тёток на раздаче спрашиваю: «Не замужем ваша кассирша?» - «Нет, - говорят, - не теряйся, парень!» А я и не теряюсь. Улыбаюсь ей. Смотрю, и она улыбается. Целый месяц мы так улыбались, а вчера наконец надумал я её в кино пригласить. Поближе, так сказать, познакомиться. И фильм подходящий. «Унесённые ветром». Стою, значит, в очереди и думаю, как ей об этом сказать. Речь подготавливаю. А прямо передо мной кавказец. Метр с кепкой. Короче, рассчитывается он и сладко так этой кассирше поёт: «Ах, какой нэжный дэвушка! Честный слово, взял бы и покусал! Всю, понэмаешь, всю?! Бэз остатка!» Она закраснелась и говорит: «Какой вы, однако, забавный...» И это вместо того чтоб отшить его, гада! А мне даже нисколько не улыбается и вообще не замечает в упор! Тогда я разворачиваю этого джигита к себе и говорю: «Слушай, а если я приеду к тебе на Кавказ и захочу покусать какую-нибудь горянку, да ещё и объявлю об этом на всю столовую?» Он мне в глаза, паразит, смеётся и говорит: «Живой бы ты от нас нэ уехал!» Представляешь, я бы не уехал, а он, получается, уедет! Обидно мне стало. Улетел он, короче, в зал собирать столы. А я, как ни в чём не бывало, поворачиваюсь к девице и говорю: «Позвольте вас, милая барышня, пригласить на вечерний сеанс, на замечательную картину про унесённых ветром». С полминуты она на меня смотрела так, будто язык проглотила, и вдруг как заорёт: «Милиция! Помогите!» И, дура, бегом к телефону. Тут чувствую, кто-то в глаз мне - бац! Оказывается, джигитов было двое. Второй, между прочим, парень здоровый. Но я-то в ДШБ служил. Короче, перехватил его через пояс и головой - в окно! Следом и сам за ним шагнул. Вот, оцарапался... -  трёт подбородок. - Обидно мне! Понимаешь, до слёз обидно, что русские наши бабы вот так западают на этих кавказцев! А, собственно, почему? Ведь с ними и поговорить-то не о чем!

- Так они и не говорят. Да и не все западают, а те лишь, которые к деньгам и к носатым брюнетам неравнодушны.

- Так ведь и я не блондин! - встряхивает Горшков тёмно-пепельными кудрями. Шевелюра у него такая, что любая модница позавидует.

- Но ты-то в кино приглашал, а этот кавказец быка за рога - покусаю и всё тут!

- Хочешь сказать, чем наглее, тем лучше?

- Получается, так.

- А я не согласен! Чем так, лучше вообще никак!  

- И правильно, Горшочек. В кино это всё-таки лучше, чем сразу кусаться, - выглядывает из-за угла Водолярская.  - А девка-то эта... тьфу! Не жалей! Плохая она. Такая, что хуже некуда.

- Нехорошо, баба Настя, подслушивать, - отмахивается тракторист.

За разговором стемнело. Запустив мотор, Горшков под светом фар разглядывает что-то у обочины.  

- Иди, посмотри, - указывает на застывшую в грязи вмятину, - лапища какая!

- Думаешь, волчья?

- А чья же ещё-то? Собак на объекте лет десять как нету.

В вагончике субботник. Метём. Намываем полы и окна. Убираем с прохода мешки и перекладываем поилки. Работа сближает. Рассказываю про волчий след.

- У фермы, говоришь? - Дулепов задумывается, опершись подбородком на швабру. - С отцом по поводу облавы пора поговорить предметно. Он в этом деле дока, да и охотники давно уж готовы. По чернотропу пойдём.

Женщины у теплицы жуют бутерброды. Ватники их распахнуты. Груди покоятся на выпуклых животах. Некоторые курят. Похожи они настолько, что я уже давно не пытаюсь запомнить их имена.  

Уборка закончена. Ставим чайник. Дулепов в приподнятом настроении. Глянув в окно, улыбается:

- И точно ведь! Скифские бабы, ни дать ни взять. Попал ты, Венгеров, в десятку.

Переполняюсь гордостью за себя и скромно склоняю голову. Он продолжает:   

- Вот только Людмила... и сам не пойму почему, но обижается она, представляешь, когда я их так называю.

- Интересно, почему? Не говорит?

- Говорит. Ещё как говорит! Уверяет меня, что каждая из них - неповторимая индивидуальность.  

- А знаешь, такой поворот ведь тоже нельзя исключать. Та вот, к примеру, что курит «Приму», прекрасно рисует углём и играет на скрипке. А та что, раскинула ноги и демонстрирует нам трусы, кропает изысканные сонеты. И все они вечерами зачитываются Гумилёвым, Шопенгауэром и Игорем Северяниным.

- Вот-вот! - разводит руками Дулепов. - Мы плохо знаем окружающих нас людей и судим о них поверхностно.

Чайник свистит, выбрасывая резвую струйку. Завариваем прямо в кружках. Так ароматней.

- Прочёл на днях интересную полемическую статью про Шуберта, - Дулепов, обжигаясь, но  с видимым удовольствием прихлёбывает напиток.

- Композитор который?

- Естественно! Кто же ещё? Так вот. Один из его биографов пишет, мол, Шуберт был исключительно застенчив, и по этой, вероятно, причине контактов с женщинами у него никогда не было. Другой возражает, как же это не было, когда достоверно известно, что Шуберт продолжительное время лечился от сифилиса. Выходит, что хотя бы один контакт имел место. Представляешь, один контакт, и сразу сифилис!

- Фантазёры эти биографы. Нельзя же настолько недооценивать Шуберта?!

За окном потемнело. Из тучи, похожей на перевёрнутую черепаху, посыпал снег. Скифские бабы гуськом потянулись в теплицу.

 - Коммутатор, - Дулепов кивает на окна-бойницы радиоцентровского корпуса. - Он, кстати, находится здесь, и все разговоры прослушиваются.

- Кем прослушиваются? Зачем? - Я не сразу догадываюсь, к чему он клонит.

- Дежурной сменой. Из любопытства. Обычного любопытства. Как думаешь, откуда я знаю, что ты предлагал Катерине с тобой переспать? Да ладно бы я один! Весь городок уже обсуждает: получилось у вас или нет? Жебривский, я так предполагаю, тоже в курсе. Не думай, что он такой уж простачок.

- Я и не думаю. Но, если бы у нас с Катериной это случилось, мы были бы с ним отчасти квиты. Пусть в малой какой-то степени, но мне бы, вероятно, стало немного легче. Но, может, и не стало бы. Не знаю. Нельзя ведь судить о том, чего не случилось.   

- Остановись. Иначе всё это может закончиться очень плохо. И вот ещё что...

Я слушаю его и почти не слышу. Правильный он парень, и всё у него по полочкам: «оставить в покое... начать по-новому... или уехать и там начать... вариантов великое множество...»

Звонок мой жене Жебривского, конечно, был верхом глупости. Жестом отчаяния. Я пожалел о нём сразу же, как только повесил трубку. Так что же теперь? Простить? Совсем я запутался. Прощают, когда не любят, или наоборот?

- Хочешь, я ещё раз поговорю с Гирингом по поводу гостиницы? - участливо выкатывает глаза Дулепов.

- Не надо! - чувствую себя сжатой пружиной, которая вот-вот распрямится и треснет его по губам.

- У них, между прочим, двое детей. А вашу семью... не обижайся, скажу уж, как есть, - не склеишь.

Пьём остывающий чай. Смотрим в окно, как кружится и падает первый снег.

Олеська в ночной сорочке стоит перед зеркалом:

- Я и не думала, что значу для тебя так много, - оглаживает себя по бёдрам. - Хорошенькая я, правда? Вчера ты под утро опять меня звал во сне. Зачем, интересно? Но, кажется, я догадываюсь. Ла-ла-ла...

К сожалению, это правда. Она мне снится. Снится едва ли не каждую ночь! Но неужели я так себя выдаю?

- Тебе показалось, - отворачиваюсь и закрываю глаза. Хорошо бы и уши закрыть.  

- А тебя не смущает, что на ночь я не надеваю трусики? Ла-ла-ла!.. Хочешь посмотреть? - голос её становится чуть хрипловатым.  

- Хм... гм... - в горле першит.

- Не хочешь, как хочешь! - вползает под одеяло. - Боже! Как холодно! Ты, как всегда, не нагрел мою половину!

- Ха-ха! - смеюсь по слогам.

- Ничего тут смешного! Ты возомнил себя сверхчеловеком! На самом же деле ты просто законченный эгоист. И, кроме себя, вообще никого не способен понять.

- Теперь у тебя есть тот, кто способен.

- Да, есть! И пусть он ничем не лучше тебя, но он меня любит! Любит, понимаешь?

- Интересно, как это проявляется?

- Проявляется? Да очень просто проявляется. Вчера он опять предлагал мне уехать в Питер. Сказал, что звонил друзьям, и они его ждут. То есть нас ждут! Он не считается ни с чем! Он настоящий мужчина!

- Настоящий мужчина?! Ещё и любит?! Чего же ты ждёшь?! Поезжай!

Тянусь к выключателю.

- Ты был моим первым! - колено её у меня под боком. Отодвигаюсь на край. - А первого не так уж и просто вычеркнуть! И кто тебе сказал, что со мной ты должен быть непременно счастлив?

- Никто!

- Вот видишь! Никто! Ты думал, что жена - это кукла для секса! И ножки раздвинет вовремя, и всё остальное...

- Да! Именно так я и думал.

Зачем я позволил втянуть себя в этот бессмысленный разговор? Опять до утра буду пялиться в потолок. Олеська всегда засыпает мгновенно. Я тоже хотел бы так. Вот только бы снов не видеть.  

Снег. Сегодня это даже не снег, а белые перья. И падают они, и кружатся, будто кто-то на небе вспорол перину.

Лес. Никогда ещё я не видел его таким торжественным.

- У-ух! - ухает филин. - У-ух!

Сердце немного щемит. Отчего? Неужели оттого, что вернулась сказка? Или, может быть, оттого, что сегодня сбудется невозможное?

Да! Непременно сбудется.

Стоп! Кто это говорит со мной? Я не хочу! Не хочу, чтобы сбылось!

Врёшь! Давно уже хочешь!

Я не хочу!

Врёшь!

Лесная поляна в сугробах, но почему-то тепло. Странно, ведь так не должно быть. Олеська в сорочке до пят. И Нина. Красавица Нина в роскошном вечернем платье.

- Серёжа! Иди же ко мне, - она улыбается.

Нина... милая Нина, зачем ты со мной играешь? Я скоро возненавижу твою красоту!

- Май хезбенд! - смеётся Олеська, и смех этот сводит меня с ума. - Она ведь почти старуха! А я, представляешь, опять без трусиков. Ведь ты же соскучился?

- Без трусиков? Как вульгарно. Фу! - Нина брезгливо морщится.

- Подумаешь! - Олеська поводит бёдрами и хлопает себя по животику. - Мужчины любят, когда вульгарно! Каждая женщина хотя бы пять минут в день должна быть вульгарной. Просто обязана!

Лицо моё заливает краска. Я в полной растерянности и не знаю, что делать.

- Ла-ла-ла! - Олеська соблазнительно пританцовывает, задирая сорочку всё выше и выше.

И вдруг между ног у неё появляется голый крысиный хвост. Он омерзителен, с длинными редкими остями. Я отступаю назад, спотыкаюсь, падаю. Нина хохочет, и смех её множится эхом.  

- Муж и жена - одна сатана! - вцепившись железной хваткой в мою штанину, Олеська подтягивает меня к себе.  -  Отруби его, слышишь! - пытается всучить мне откуда-то появившийся  у неё топор. - Руби! Ты ещё можешь спасти меня!   

Я вырываюсь, цепляюсь за камни, за снег, но силы в ней столько, что справиться невозможно.

- Трус! - тычет остриём топора мне в лицо. - И никакой ты не сверхчеловек!

Кровь заливает глаза. Руки слабеют.

Но... неожиданно падает, звенит по камням топор. Что это?.. Боже!.. Да это же филин - мой старый, мой добрый приятель - с визжащей, обезумевшей от страха крысой взмывает ввысь.

Падает снег. Падает на свежие раны. Волшебные перья лечат. Порезы мои заживают мгновенно. Трогаю лоб и щёки. Даже рубцов не осталось.  

- Я здесь! Чего же ты ждёшь? - Нина подходит ближе и дрожащими пальцами расстёгивает на платье молнию. - Ты же всегда так бессовестно меня разглядывал.

- Да, но не так уж бессовестно!

- Ну так целуй же скорее! - Она наконец-то справляется с молнией, и платье её расходится пополам, обнажая телесного цвета кружевное бельё. - Смелей, дорогой мой, мой милый Серёжа... сегодня я буду немного бесстыдной... Ты хочешь?

Господи, как же она хороша!

- Да! Давно уже только этого я и хочу!

- В лунном сиянье снег серебрится... - из лесу слышится песня.

Нина запахивает платье. В глазах у неё отчаяние.

- Этот звон, этот зво-он...

 Голоса разбиваются на октаву.

 - О любви-и говорит...   

Так вот же, оказывается, кто это так хорошо поёт. На поляну выходят Володя и чёрт. Нина, застёгиваясь на ходу, устремляется к мужу и нежно его целует:

- Не спрашивай ни о чём!

Чёрт опускается перед ней    на колени и, ёрничая, молитвенно складывает ладони. Нина не замечает его или делает вид.  

- Да... я и не собирался, - Володя смущённо берёт её под руку. - Зачем мне о чём-то спрашивать, когда я люблю тебя?

- Золотое правило!  - подмигивает мне чёрт. - Я тоже никогда никого ни о чём не спрашиваю.  

Он забирается к Нине под платье, и все они дружно покидают поляну. Густые, струящиеся с неба перья, заносят следы.

Завтра облава.

Хотели по чернотропу, но снегу за четверо суток намело, как в хорошую зиму. Сугроб на сугробе. А волки обнаглели настолько, что ночью - уже два раза - заходили в деревню. Судя по отчётливым следам у края дороги, их было трое. Один - очень крупный. Такой с человеком справится запросто. Бабы со страху ругают охотников - когда, мол, наведёте порядок? Те меж собой посмеиваются. Женские страхи - повод для смеха известный.  

В облаве решил участвовать.

Патроны добыл без особых трудностей. Обменял на бутылку водки у хмурого деревенского мужика. Тот поначалу вынул из патронташа семь. Но, выдержав паузу, во время которой глаза его сошлись к переносице (так, вероятно, осуществлялась работа мысли), шестой и седьмой заложил обратно.  

С ружьём оказалось сложнее. Никто не даёт. У Шлёмова, после случая с кришнаитами, ствол конфискован. Дядь Лёня и Федя-конюх в облаве участвуют сами. Отказал и Леонтий Федотович. А ведь у него, помимо новенькой «бескурковки», должна быть ещё и «курковка», и старая одностволка. Ведь именно с ней мы с Дулеповым-младшим когда-то гоняли зайца. Ну, что ж, на нет, как говорится, и суда нет.  

Отчаявшись, я готов был... по правде сказать, и сам ещё я не решил, на что был готов, но тут получилось так, что само Провидение постучалось в мою квартиру.

- Я слышал... хк... Не удивляйся... хк... - в образе участкового Обнимакина Провидение пьяно икало. - Ты, говорят... хк... ружьё тебе нужно...  

Я закивал, с излишним, наверно, усердием. В надежде пересилить икоту участковый вдохнул как можно больше воздуха и замер с выпученными глазами.

- Пойдём, что ли... хк!.. - прошипел на выдохе.

Мы поплелись к гаражам. Там он попросил подождать и вскоре вернулся с замотанным в ветошь предметом.

- Вот! - выдохнул алкоголем. - Бери... хк... бери, пока я добрый! В облаве, чем больше народу, тем лучше.

- Внимательный ты, - съязвил я, но сразу поправился. - В смысле, о людях печёшься.

- После охоты вернёшь. Мне лично! - Он посмотрел оценивающе, будто видел меня впервые. - Сам понимаешь, у меня обязанности! А обязанности - это, скажу я тебе, не просто так. А главное... хк... тсс! - приставил к губам палец. - Чтоб ни одна... хк... живая душа!

Дома учинил осмотр. «Тулка». Обычная одностволка. Калибр шестнадцатый. Как раз под мои патроны. Глубокая борозда на прикладе. Ну-ка, ну-ка... Похоже, царапина-то знакомая. Ну да, ну конечно же... Эх, Леонтий Федотович! Со мной так и разговаривать даже не стал, а участковому так сразу - пожалуйста!   

Утром человек двадцать охотников толпились у ворот КПП и травили байки. Двое хвалились новенькими, купленными к сезону «пятизарядками». Ружья подвергались детальному осмотру, передаваясь из рук в руки:

- Двенадцатый калибр никак?

- А что? Двенадцатый теперь ходовой.

- Да ну, ходовой!.. А расход пороха?

- Порох-то да! Порох, конечно! Но убойная сила-то больше.

- Да ладно вам, мужики! Тут дело в привычке. С шестнадцатым, если умело заряд положишь, завалишь и косолапого, и сохатого запросто.

- Это без разговору! Если умело положишь, то да...

Поглаживая ствол карабина, за гомонящим собранием с крыльца КПП наблюдал Подшумок. На службу он приезжал из Петрозаводска и к деревенским мужикам всегда относился с оттенком пренебрежения. Мужики это чувствовали и, в свою очередь, не упускали случая его поддеть.  

- Дед! А дед! - окликнул ветерана кто-то из молодёжи. - Последний-то раз из карабина свово когда палил? У него уж, поди, и ствол-то набок!   

- Эт член у тя набок! - глаза у охранника вспыхнули злобным пламенем. - А я, если что, в затылок не промахнусь. Допросися, падла!  

Он принялся высматривать остряка, но тот затерялся в гогочущей гуще и больше шутить не решался.  

Заградительные флажки притащил Федя-конюх. Большущий мешок. Для «нужного духа» хранят их обычно в уборной, что сразу же все почувствовали.

- Самое то! Амбр-ра! - выдохнул через губы Федя.  

После короткого совещания флажки растянули почти до озера. Метрах в ста пятидесяти от берега закруглили петлёй.

Разделились примерно поровну: десять застрельщиков на номерах, остальные - в загон. Жебривский и Дулепов-старший, как самые опытные волчатники, набросали схему, где каждому был обозначен свой номер и, соответственно, сектор обстрела.

Меня, как «первопольного», поставили на самый, что называется, безнадёжный участок - на стыке соснового бора и ельника. Вероятность выхода зверя на этот открытый простреливаемый прогал была минимальной.

Завершив расстановку, Жебривский сверкал белозубой улыбкой и перешучивался с охотниками. Почему-то захотелось, чтобы он посмотрел мне в глаза. Но этого не случилось.

Добравшись до места, я утоптал позицию у двух отдельно отстоящих от бора сосен. Из снега соорудил что-то вроде бруствера. Флажки протянулись ниже. От них до заснеженных ёлок примерно шагов шестьдесят-семьдесят. Ни зверю, ни человеку не спрятаться. Но зверь мне как раз не нужен. А тот человек, что нужен (я видел схему) поставил себя загонщиком в мой сектор обстрела. Всё вышло, как нельзя лучше. Иначе пришлось бы меняться с другим охотником. Но выгодный номер никто бы мне добровольно не уступил.

У каждого мужчины есть право на выстрел. Осталось проверить, смогу ли я это сделать? Надеюсь, что да. На охоте случайными выстрелами убивают кого угодно, и даже себя.  

А то, что двое детей останутся сиротами? Но почему, в конце концов, я должен об этом думать? И почему бы для таких, как этот Жебривский, не развесить повсюду наглядную агитацию со следующим смыслом: «Товарищ! Прежде чем лезть под юбку чужой жене, подумай о своих детях!»  

Отдавшись потоку мысли, я не сразу заметил, как в ельнике с нижних веток осыпается снег. Явно там кто-то бродит. Ничего... ничего... Перчатку долой! Спокойно. Взводим курок. Выцеливаем.

Стоп! Я облизал пересохшие губы и облегчённо вздохнул.

Крупный матёрый волк и тёмная с белёсыми подпалинами волчица, выскользнув из-под еловых лап, замерли у флажков.

Я поднял ружьё, прицелился. Но тут же и опустил.   

А дальше случилось то, что случилось. Не каждый охотник поверит, но я это видел своими глазами.

Перепрыгнув флажки, волчица устремилась к сосновому бору. Диагональная, почти боковая мишень. Расстояние  - не больше тридцати шагов. Если бы я надумал стрелять, то даже навскидку не промахнулся бы. Но я не надумал. Ведь я здесь совсем не за этим. Волчица, поскуливая и вихляясь, всем своим видом подзывала впавшего в ступор волка. Постояв с полминуты, тот двинулся вдоль ограждения к озеру. Тогда она вернулась и вновь перепрыгнула через флажки - ещё и ещё раз. Напрасно! Самоуверенность волка вела его к гибели.  

Но разве у нас, у людей, не так? И не становится ли женщина мудрее мужчины в минуту опасности?

В итоге волчица вернулась к своему спутнику. Тот семенил вдоль флажков и отстранялся, слегка огрызаясь, когда она пыталась лизнуть его в морду. Упрямый, красивый самец, уверенный в своём праве на лидерство.

Провожая их взглядом, я приподнялся над бруствером и вдруг осознал, что не стал бы стрелять в эту пару. Не стал, даже если бы задача моя состояла именно в этом.

Я улыбнулся им вслед и ещё продолжал улыбаться, когда от сосны, перед самым моим лицом, брызнули ошмётки коры. И только через мгновение я услышал выстрел. И сразу - второй! На бруствере взметнулся фонтанчик снега. Били прицельно. В этом сомнений не было. Укрывшись за деревом, я тоже спустил курок. Бух! В ельнике дёрнулись ветки. Чёрт побери! Кто тут за кем охотится?

Не дожидаясь ответного выстрела, кинулся в сторону бора. Ноги увязали в снегу, но кажется мне, что так быстро никогда я ещё не бегал. Стремительными бросками  - от дерева к дереву. Отдышаться решился тогда лишь, когда  редкоствольный бор сменился густым ольховником. Да и силы, признаться, оставили. Опустился на снег и сразу увидел кровь. Неужели задело? Снежным шершавым комком промокнул лицо. Ерунда! Щепой оцарапало щёку.

Раз, два, три, четыре!.. Выстрелы. Снизу, со стороны озера. Пять, шесть... гуляют охотники... семь, восемь...  

Интересно, зацепил я его или нет?

За гаражами «разбор полётов».

Четыре волчицы и крупный матёрый волк застыли в перепачканном кровью снегу. Не звери уже, а трофеи.

- Экземпляр! - потрепал по загривку матёрого Леонтий Федотович. - Наконец-то и мне повезло. Как, Федя, считаешь, - молодо посверкивая глазами, он повернулся к конюху, - а, повезло?  

Буркнув что-то невразумительное, тот закурил и пожал плечами.  

- Врёшь! Повезло! - настаивал Леонтий Федотович.

Из последующего рассказа стало понятно, что Федя слегка опешил, когда этот зверь устремился прямиком на него. Саданул два заряда навскидку и промахнулся. Выручил Дулепов-старший - деловито прицелился и, ясное дело, попал!  

- Гордись! Чяво там! - отмахнулся конюх. - А я бы его всё одно приколол. Ножом приколол бы!

- Ан не приколол! - продолжал наседать бывалый волчатник. - Штаны-то, небось, ничего!.. Застираются штаны-то?

- Ну, ты уж, Федотыч... Штаны-то причём? Ты, вроде, учитель. Культурный, вроде, мужик! - обиделся Федя.

Охотники галдели и пили. Жебривского среди них не было.

«Неужели не промахнулся? Неужели попал? - опустившись на корточки, я принялся поглаживать волка. Шерсть у него оказалась жёсткая и какая-то маслянистая. - А, может, не просто попал, а убил? Обычно ведь так и бывает. Выстрелил наугад и убил. Лежит там сейчас... с такими же вот остекленевшими глазами, - волна тошноты подкатила к горлу. - И что же теперь? Выходит, жалею? Нет, не жалею. Это другое... И в меня, конечно же, он стрелял. Без всякого сомнения, он! Обнимакин едва ли бы на такое решился. Да и не видел я его среди охотников. Но раз он всучил мне это ружьё, то нельзя исключать, что всё у них было продумано... в деталях продумано...»

- Пей, первопольный!

Мне щедро набулькали в кружку. Я выпил до дна и обернулся к Леонтию Федотовичу:

- Ствол-то кому возвращать? Вам или участковому?

- Ты думаешь, я не заметил? - Он даже не удивился вопросу. - Сразу узнал. Я ведь свою одностволку по бою слышу. Враз отличаю. Что промахнулся, так это ещё и лучше. Зверя-то прямо на нас выгнал. А ружьишко у кого брал, тому и верни. Участковый, он всё-таки власть. А власть, она, знаешь, обидчива! Э-э, брат, кровь у тебя откуда! Что со щекой?

- Ерунда! - я зачерпнул горсть снега и приложил к ссадине. - Как говорится в приличном одном анекдоте, на сук напоролся.  

В то, что Леонтий Федотович по бою узнал ружьё, конечно, не верилось. Но охотник, он ведь на то и охотник, чтоб складно соврать.  

- Сивыч кричит - добивай, добивай! - вклинился сиплый, высокий тембр деревенского мужичка. - Хребет у неё перебитый. Извивается, сука! А я, дак, прикладом её! Прикладом!

Алкоголь притупил и сузил сознание. Сиплая фистула рассказчика зазвучала далёким фоном.

«Им нет до меня совсем никакого дела. И хорошо, что нет. Но если он и вправду лежит там? Сходить бы и убедиться. А если лежит, что дальше? Вернуться и торжественно объявить им, что я убийца? И что они сделают? Арестуют? Заломят и свяжут верёвкой руки? А дальше? Кинут вот так же на этот окровавленный снег до приезда милиции?»  

- Где ствол? - Обнимакин, при погонах и затянутый в портупею, возник неожиданно.

- Дома, - на ватных ногах поплёлся к подъезду.

«Зачем я так много выпил? Ведь становлюсь совершенно непредсказуем, когда напьюсь! А кто предсказуем? Этот, что ли?» - я обернулся на участкового, с мрачным лицом шагающего чуть позади.

В коридоре, протягивая ружьё, я на мгновение потерял равновесие и вынужден был ухватиться за его ремень. Освободившись от моего захвата, он посмотрел с удивлением:

- Да ты сегодня, чувак, в настроении.

Переломив одностволку, пальцем проверил нагар:

- Стрелял?  

- Как видишь. Не чистил ещё. Не успел.

- Патроны все израсходовал?

Вопросы его начинали меня бесить (да и какой я ему «чувак»?).

- Послушай, Обнимакин. Только внимательно и не перебивай! Патроны я брал не у тебя. Ружьё забирай или оставь почистить. Мне не трудно.

- А ты не груби! - он сузил глаза и заиграл желваками.  - Трудно, не трудно!.. Завёлся! А кому щас легко? Кому?! У меня, между прочим, обязанности! Ты даже не можешь себе представить, насколько серьёзные!

- Действительно...  - не надо мне было так много пить, ведь даже рассмеяться не смог, как следует. - Но мне интересно другое. С чего это ты вдруг так обеспокоился и всучил мне это ружьё? А? Наверно, чтоб я убил волка? Но, видишь ли, всё оказалось гораздо хуже. Теперь я уже не знаю, убил или промахнулся.

- Ты промахнулся, когда сюда приехал. Охотники решили, что больше в облаву тебя не возьмут. А чего это ты так удивляешься? Успокойся! Ведь ты самовольно покинул номер!

- Никто мне ничего такого не говорил.

- Тебе и не скажут! Потому что ты чужак. Понял? А чужаков здесь не любят.

- Тоже мне, открытие! Их, чтоб ты знал, нигде не любят. Но, может, вернёмся к обязанностям? Ты только представь себе, Обнимакин, какой непочатый край обязанностей у полицейских из Интерпола!  А всё дело в том, что у Ренуара из тысячи копий картин сохранилось четыре тысячи! Представляешь?

- Какой Ренуар?! При чём тут обязанности? Мне юмор твой что-то не нравится!

- И мне не всегда он нравится. Но что тут поделаешь?

Он наморщил лоб, собираясь что-то ещё сказать, но я буквально выдавил его дверью на лестничную площадку.

Чужак?.. Пусть так. И всё же никак не возьму в толк, за что этот увалень в погонах меня ненавидит? Жебривский - понятно. И Шлёмов - понятно. А этот за что?

Напиться мне, что ли? Но выпито и так уж изрядно. И сколько можно?! Пожалуй, чаю. Да. Чай отрезвляет. И хорошо бы цейлонского. Ещё оставалась пачка. И где-то на полке был йод. Царапину надо прижечь.

Не найдя ни того, ни другого в кухонном шкафчике, я глянул в окно и остолбенел. Жебривский и Олеська стояли у подъезда и о чём-то беседовали. Держал ли он её за руку? Возможно, держал, но утверждать не берусь, потому что в глазах у меня потемнело.  

Заметив, что я их рассматриваю, Олеська шмыгнула в подъезд и, судя по шуму воды, она уже в ванной. Покашливает и вызывающе громко сморкается.  

Как скверно, что я промахнулся, а ведь почти уже начал жалеть, что убил.

Жебривский, оставшись один, поднял на меня глаза и улыбнулся своей рафинадной улыбкой. И ещё он кивнул мне. Кивнул, как старому другу. Я машинально тронул саднящую щёку и отвернулся. Да, отвернулся! Чтоб не кивнуть в ответ. Ведь ненависть... она как любовь. Она оглупляет!

- Я, знаешь ли... я, наверно, должна... - Олеська появилась на кухне и встала у меня за спиной. - Терпеть не могу это слово! И всё-таки я должна...

- Не напрягайся! - Я сунул руки в карманы, чтоб... да мало ли зачем я их сунул в карманы! - Ты ничего не должна мне.

Глянув в окно, я увидел, как Жебривский направился в кочегарку. Одет он был - я это только теперь отметил - в рабочую робу. Так вот почему его не было на фуршете - сегодня он в смене и подменился лишь на время облавы.

- И всё же послушай, - Олеська решительно всхлипнула.

«Ну, что за напасть-то такая! - с удивительной быстротой я начал трезветь. - Ведь если она, не дай бог, заплачет, то непременно опять превратится в крысу? А хвост? Куда она в этом случае денет хвост? Привяжет к ноге? Боже, ведь я уже начинаю сходить с ума!»

Пока я заваривал чай и трезвел, Олеська передумала плакать и деловито продолжила:

- Теперь мы могли бы вполне доверять друг другу. Ведь мы совершенно свободны! От всех обязательств! От пошлых условностей брака! Но парадокс в том, что, несмотря ни на что, чужими мы так и не стали.

- Бред какой-то, - сказал я негромко, скорей для себя, но она услышала.  

- Нет! Никакой не бред! Так получилось. Ты всё ещё близкий мне человек. И с этим я ничего не могу поделать.

Ну почему... почему у меня в горле опять першит, а в глазах как песку насыпано?

Не желая участвовать в этой комедии, я вышел и плотно прикрыл за собой дверь. Устроившись на диване, врубил телевизор. Что там у нас на втором канале? Ага!.. Аналитическая программа «Взгляд». Весёлый усатый ведущий поблёскивает очками. Он явно доволен собой и своей эрудицией. О чём это он вещает? О том, что войны на Кавказе не будет? Или всё-таки будет? Война это что - необходимость или безумие? Вопрос, что называется, зависает. Но у ведущего есть ответ. Он улыбается и, значит, ответ очевиден.  

- Послушай же, наконец! - Олеська рванула провод и телевизор умолк. - Это серьёзно! И, пожалуйста, не строй из себя сверхчеловека! Я расскажу тебе всё, как есть, а ты постарайся понять!

- Понять? - глаза у меня полезли на лоб. - Ах, да! Ну, конечно, понять... ведь проще-то и нет ничего.

- Так вот! - Она оправила юбку и уселась рядом. - Я проходила... так получилось... он вышел из кочегарки и позвал меня. Но если ты думаешь... ты неправильно думаешь. Могу тебя успокоить...

- Не надо меня успокаивать.

- Ну, как же ты не поймёшь? Ничего же не было! Он просто проводил до подъезда. Не знаю, как объяснить, но у него какая-то власть надо мной.

- Эта власть над тобой у каждого второго самца.

- Перестань! Я всего лишь несчастная женщина, которая наконец-то узнала, что достойна любви! Он любит! В отличие от тебя! Да! Да! Представь себе! Он снова предлагал мне уехать. Он сумасшедший! Не остановится ни перед чем!

Она опять оправила юбку, но тут же притянула к подбородку оголившиеся колени, и мне вдруг захотелось, чтобы она их уже не прятала. Странное желание. Ведь ноги её никогда мне особо не нравились. Ну... разве что в чёртовых этих ботфортах.

А что если взять её прямо сейчас? Стремительно, пока она вот так рассуждает? Я вдруг рассмеялся, представив её в откровенной позе, ничуть не располагающей к рассуждениям.

- Ну, что тут такого смешного? Кому я рассказываю? Кому? - капризно надула губы. - Так вот! Не знаю, как это случилось, но я согласилась уехать. Какая же я ворона! Уехать? Куда? Кому я нужна в этом Питере? Мне нравятся его чувства, его настойчивость. Но я не поеду! Ведь я не люблю его!

«Совсем она, что ли, свихнулась? Нашла на кого выплёскивать свою откровенность...»  

- Когда я поняла это, я испугалась. Ведь он ненормальный! Решительный, очень решительный! Он может убить!

- Не может.  

- Но с ним я могла бы быть счастлива!

- Нет. Не могла бы. Для этого ты слишком примитивно устроена.

- Ты врёшь! Ты всегда мне врёшь! Что... что ты делаешь?

Да вроде бы ничего такого особенного. Погладил коленку. Мне стало вдруг любопытно, как переменится выражение её лица.  

- Ты... ты жестокий! Ты знаешь, ты кто? Ты законченный циник!

Ну вот и переменилось. Потупился взор, и сразу же зазвучала знакомая детская хрипотца в её голосе, та самая, что всегда сводила меня с ума:

- Да, циник и бессовестный эгоист! О, Боже!.. Перестань! Прошу... Ну, что же ты делаешь? Да-да!.. Вот так! Наконец-то! Я очень соскучилась. Я хочу! Ты хочешь? Возьми же!.. Возьми, как ты хочешь! Да, грубо возьми! Скорее! Ведь ты мой мужчина. Всегда был мой!

«Месяц, месяц, мой дружок,

позолоченный рожок...»

Ненавижу я этот месяц. Уж слишком он слепит и слишком безумен. Себя ненавижу тоже! Но больше всего - её,  похотливую сучку, уснувшую на моей руке. Спит, и волосы по подушке, и рот до ушей. Чему улыбается? Да знаю я, знаю чему!

Не нужен был нам этот секс.

И что только эти самцы в ней находят? Как только смывает краску, так сразу - обычная серая мышь. Ничего особенного. А я? Что я в ней нашёл? Учёные утверждают, всё дело в запахе. Наклоняюсь к размётанным волосам, вдыхаю. Ну да! Ну, конечно, в запахе.

А ведь если я захочу, то запросто узнаю про всех её этих ё... Ё-моё! Да ведь это же мне как два пальца!.. Гипноз. Странно, почему до сих пор я не сделал этого? Боялся, что выплывет нечто такое, с чем станет непросто жить?

Растолкав Олеську, ввожу её в состояние транса. Нет, не забыты уроки Валентика.  И как это, оказывается, просто... монотонно и просто:

- ...ты слышишь мой голос, и только мой голос... сегодня ты вспомнишь всё...

Рассказывай же, Олеська, рассказывай, не смущаясь. А я буду слушать и вовремя загибать пальцы.  

Итак: одноклассник Витольд, гандболист Надир, агроном Форточкин, механик Левин, тверские студенты-заочники, кавказец в поезде, тренер по вольной борьбе, компания пьяных корейцев в Н-ске. Стоп! Да ведь это уже диагноз. Кавказец, корейцы, заочники - конечно, диагноз! А в Сельге? Кто в Сельге-то был у тебя, Олеська? Жебривский? И всё?! Ну, неожиданно... и прямо порядочность даже какая-то.

Ха-ха! А ведь этот чудак Жебривский, оказывается, такой же законченный олух, как я! В любви признавался. Готов был семью оставить. Звал в Питер. Кого? Мессалину  - в Питер? Ха-ха! А, собственно, почему бы и нет? И что же это я так иронично? Нельзя иронично! Ведь речь о любви! О великом чувстве!

Вернув в состояние обычного сна Олеську, я вышел на кухню. Меня колотило так, что лязгали зубы.

Зачем я полез к ней в душу? Зачем?!

Месяц пропал. За окном чернота. Лишь в кочегарке - квадраты окон. Жёлтые, как глаза... не помню уже, у кого из мифических персонажей глаза были жёлты.

Сегодня он там один. И хорошо, что один.

Утром опрокинулась закипающая кофейная турка. Сама по себе. Потом я случайно смахнул с подоконника гранёный стакан, и он разлетелся в брызги. Кто-то боится дурных примет, но я в них не верю. Взял веник, совок. А кофе по новой сварю.  

Олеська позвонила заведующей детсадом. Сказала, что на работу сегодня не выйдет. Мол, заболела. Не первый уж раз отпрашивается вот так. Теперь, как обычно, закроется в ванной и будет негромко выть. Интересно, о ком? Уж точно, не обо мне. Говорят, что плакать полезно, но к Олеське это отношения не имеет. Ведь стоит ей пустить слезу, как неминуемо распухает нос, и она превращается в крысу. Естественно, я начинаю давиться от смеха. Ведь это смешно, ну, правда смешно, когда на твоих глазах смазливая вроде бы физиономия превращается в крысиную.   

Плохо, что она продолжает мне сниться. Впрочем, если верить учёным, то именно так, через сны, очищается подсознание. Недаром же бросившим курить продолжает сниться, что они всё ещё курят.

Кофе горчит. Задумался и много смолол.

Не нужен был нам этот секс. Теперь уже ясно, совсем не нужен.

У кочегарки столпились люди. Полгородка, не меньше. Что-то случилось? Кого-то выносят?

Когда я подошёл, его уже уложили на лавку. Штанина задралась и обнажилась голень. На грязном промасленном одеяле она выделялась какой-то хирургической белизной. «Хорошо, что лицо накрыли, - подумал я. - Покойники иногда улыбаются, а эта его сверкающая улыбка была бы сейчас не к месту...»

Люди говорили растерянно и негромко. Прибывающие хмуро здоровались и косились на тело.   

«Кто обнаружил? Беда-то какая! Как теперь Катерине одной? Двое сирот... младшего только-только от груди оторвала...»  

Неожиданно зарыдал Обнимакин. Заголосил так, что, кажется, задрожали окна.  Женщины потянулись к глазам платками.

Дядь Лёня едва ли не силой отвёл его в сторону:

- Ты это... ты, участковый, реветь перестань! Расследовать надо. Висельник, дак! А вдруг, как не сам он, так что?  

- Кто-то к нему заходил... за-заходил, это точно... - забубнил Обнимакин с утробными всхлипами. - Ты тоже, дядь Лёнь, по... это... поспрашай народ. Может, кто видел чего. Тебе ведь скорее расскажут. А я разберусь... обязательно разберусь! Обязанности у меня такие, во-о всём разбираться.  

Потянули за рукав:

- Мне надо кое-что вам сказать. Здесь неудобно.

Плачущая мадонна? Почему она не у тела? И что ей от меня понадобилось?

- Доигрались? - продолжила Катерина, когда мы отошли немного поодаль.

- В каком это смысле?  

- А в таком это смысле! Все вы тут!.. - кивнула на толпу, и лицо её сделалось каменным. - Думаете, они сочувствуют? Как бы не так! Ведь мне тут даже поговорить не с кем. Да и с вами, если по-хорошему, говорить не о чем! Почему? Да потому, что вам сразу надо было их уничтожить! Обоих! Сжечь в гараже! Бензином облить и сжечь! А вы вместо этого стали названивать мне.   

- Я позвонил вам всего лишь раз. И очень об этом теперь сожалею, поверьте!   

- А, впрочем, не такой уж вы трус, - быстрым, едва уловимым движением пожала мне руку. - Не удивляйтесь, но он рассказал мне про вашу дуэль в лесу. Теперь понимаю, зачем... теперь уже всё понимаю...

Дуэль? Едва ли это была дуэль. Помолчали. Капризные губы её приблизились:

- Сказал, что убивать не хотел. Но, если бы убил, не жалел бы.

- Вы ненормальная, что ли! Зачем вы мне всё это рассказываете? Замолчите!

- Сами молчите и слушайте! Этот дурак участковый раструбил уже всем, что ночью в кочегарке у него кто-то был. Так вот! Это я заходила. Не утерпела! Объясниться надумала! Они ведь у подъезда опять ворковали. Прямо под нашими окнами! А ведь он обещал... Короче, настохренело мне всё это! Пустырника себе полфлакона накапала. Легла, а сна ни в одном глазу! Встала и попёрлась к нему среди ночи. Определись, говорю, если ты мужчина - или с этой сучкой, или с семьёй! А уедешь, так не заплачу. И детей, если что, сама подниму. Он рассмеялся и говорит мне, мол, не волнуйся ты так, определился я, теперь уже точно определился.

Она закусила губу и умолкла. На нас уже начали обращать внимание.

- Хоронить-то где решили? - спросил я, чтоб не молчать и поскорей от неё отвязаться.

- В Подпорожье. С отцом его только что говорила по телефону. Сказал, что из морга заберёт его сам и сразу увезёт домой.  

- Морг в Петрозаводске?

- Естественно. Где же ещё?

- Поедете с ним?

- Нет! И детей не пущу. Сегодня же - в Падву! С вещами! К родителям! И к чёрту эту квартиру! Проклятое место! И знаете что... - в глазах у неё появилась живая искорка. - Едва ли теперь мы увидимся, поэтому скажу уж, как есть. Жалею, что мы не отомстили ему! Не переспали то есть. Теперь-то уж смысла нет.

С застывшей улыбкой она отвернулась, и я поспешил домой. Какая необходимость была для этого разговора, я так и не понял.

- Как он посмел?

Олеська стоит у окна и сморкается в полотенце.

- Зачем он... зачем же так?! Почувствовал, наверно, что я не поеду... ни в Питер... ни вообще никуда?! Ну что ты молчишь?!

- Мне на работу пора. Опаздываю. Тут где-то была заварка. Я покупал недавно. Цейлонский. А сахар... не знаешь, куда мне отсыпать сахар? Сюда, что ли? - сворачиваю из бумаги кулёк.   

- Какой тут может быть сахар?

- Обыкновенный сахар-песок, - пожал я плечами, - с которым обычно пьют чай или кофе.

- Ты... ты бездушный! Случилась трагедия! Он ведь любил меня! Слышишь, любил! А теперь его нет!

- Может, любил. Может, и совсем не любил. Теперь уже точно никто не скажет.

- О, господи, какой же ты циник!

- Нет... не думаю... не такой уж и циник.

В окно я увидел, как тело под руководством участкового погрузили в подъехавшую машину. Толпа начала расходиться. Олеська, уткнувшись в полотенце распухшим носом, отчаянно заскулила и осела по стенке на пол.

Когда я вышел во двор, у лавочки не было ни души. Как будто и смерти ничьей здесь не было. Лишь жжёный, пропитанный угольной пылью снег утоптан был всюду сильней обычного.

«И кто, интересно, в смене? Не Шлёмов, случайно?» - подогреваемый любопытством, я заглянул в окно кочегарки и тут же отпрянул.

Стоящий на подоконнике деревянный чёрт смотрел на меня своими внимательными, жёлтыми, как у совы, глазами. Конечно, я сразу узнал его. Да и как не узнать? Единственная удачная работа Володи. Как хорошо, что он мне тогда не всучил его. «Где чёрт, там несчастье!» - не помню уж, где и когда я вычитал эту фразу. А, может, не вычитал, может быть, знал изначально? Ведь генетическая память, что бы там ни говорили по этому поводу скептики, существует.  

- Остаёшься за начальника! - крикнул Дулепов из форточки отходящего ПАЗика. - Я отчёты повёз, - зачем-то поднял портфель и выразительно им потряс. - И это... про сено не забудь! Напомни Горшкову. Прямо сейчас напомни!

Я сделал ему отмашку и обрадованно кивнул. Обрадованно потому, что оставшись в вагончике, он непременно мешал бы мне осмыслить всё то, что случилось ночью.

Кавказ вот-вот полыхнёт войной. Об этом уже говорят открыто. В теленовостях всё чаще мелькают полевые командиры. Бородатые. Дерзкие. Смеющиеся крепкими, отливающими здоровьем зубами.  

Туда и поеду. Это и есть решение.

Но оказалось, что воплотить его в жизнь не так уж легко. Вчера от военкома выслушал следующую отповедь:

- Ты думаешь, старлей, там каждого ждёт геройство? - Он зевнул, прикрывая ладошкой рот, и нервно подёрнул плечами. - Грязь, смерть и мерзость! Вот что там ждёт. И вообще, призывать резервистов команды не было. Призовём, когда Отечество будет в опасности. А пока свободен. И не доставай меня больше. Будешь доставать, отправлю туда, где Макар телят не гонял! На Чукотку поедешь. Понял?   

- Не. На Чукотку зачем? На Чукотку не надо, - улыбнулся я вонкомовской шутке и решил пробиваться другим путём.

Вечером взял у почтальонки ключи и набрал Олонец. В этот раз Мохов подошёл к телефону сам:   

- Я понял, что это ты. Излагай. Коротко только. У нас тут ЧП. В Костомукше двух моих парней положили. Видел? Да, в новостях показывали. Вчера хоронили. Достойные были ребята. Ты сам-то как? Не надумал ко мне? Понимаю, у каждого свой выбор, своя судьба. Да, я услышал тебя. Прионежский военком, говоришь? Значит, уровнем выше надо. На генерала. Попробую. Я не сказал, что невозможно! Но сам понимаешь, что просьба у тебя уж больно какая-то странная - попасть на войну, которой пока ещё нет. Короче, решим! Отправим, куда захочешь. Завязки есть. Сейчас продаётся всё и всё покупается. Ага, демократия называется. Что? Нет. Звонить мне пока не надо. Я сам тебя наберу. Что?.. У тебя через коммутатор? Напомни номер. Диктуй. Записываю. Да. Есть. До связи.  

В Прионежском ЗАГСе нам выдали свидетельство о разводе. Оба экземпляра  заполнены детским корявым почерком, с подтёртыми кое-где помарками. Не иначе, кого-то из двоечниц пристроили делопроизводителем.  

До автобуса оставалось два с половиной часа, и мы это дело решили обмыть.  А что тут такого особенного? Событие равнозначное бракосочетанию. Сошлись на том, что ресторан «Северный», с его основательной мебелью и просторным залом, заведение для этого случая вполне подходящее.  

- Красивые у вас глаза, - взглянул я на подошедшую к нам с блокнотом неприступного вида официантку.

Кроме замечательных глаз, у неё ещё были роскошные бёдра, которые сами на себя обращали внимание.

Она затеребила блокнот и натянуто улыбнулась:

- Положено так... чтоб красивые были.

- Я не о том, что положено, милая девушка. В такие глаза, как у вас, влюбляются сразу и навсегда.  

Лицо у неё просияло. И тут я зачем-то спросил:

- Скажите, пожалуйста, Моренко и Штеменко сегодня работают?   

- Да, - улыбка исчезла. - В вечернюю смену. Вы что-то хотели им передать?

- Да нет... я так... просто знакомые... Передавать ничего не надо. А нам принесите, пожалуйста, два эскалопа, два салата из свежих огурцов, триста грамм водки, бутылочку минеральной воды и кофе.  

- Кофе тоже два?

- Естественно. И, если можно, сразу расчёт.

- Расчёт? Хорошо. Как скажете. Заказ ваш будет готов через двадцать минут.

Спиртное, минералку и салат подали сразу. Выложив на стол свидетельство о разводе, я окропил его из рюмки.

- На счастье! - остаток выпил.

Олеська искривила гримасу:

- У каждого из нас есть право на счастье и на несчастье,  - и тоже выпила.

Её показная весёлость меня покоробила. Не то, чтобы сильно уж так покоробила, но кровь ударила в голову, это точно.

- Будьте любезны, - подозвал я официантку, только что принявшую заказ у шумных офицеров, расположившихся у эстрады, - подойдите, пожалуйста, к нам, дорогая...  дорогая наша...

«Куда это меня опять понесло? «Будьте любезны» - понятно. И с чего бы это ей со мной не быть любезной? Но почему «дорогая»?.. и тем более «наша»?»

Подавая горячее, она оказалась так близко, что бедра в ажурных чулках раз или два коснулись моего локтя.  

- Скажите, пожалуйста, как вас зовут? - изобразил я обаятельную улыбку. - Мне это очень важно. Не думайте только, что я несерьёзен. Я крайне серьёзен.

- С-света... меня зовут, - в глазах у официантки мелькнула растерянность.   

- Света? Да ведь у вас же прекрасное имя! - Я встал, поклонился (прищёлкнув слегка каблуками) и взял её за  руку. - А взгляд?! У вас удивительный взгляд! В нём любопытство и глубина. В нём жизнь! А жизнь ведь это всегда загадка! Давайте же мы попробуем эту загадку разгадывать вместе. Света! Дорогая Светлана, а что если нам прогуляться по набережной. И может быть, даже завтра! Не хотите по набережной, пойдёмте в кино, - я помахал свидетельством о разводе. - Ведь с этого дня я человек совершенно свободный! Вы слышите, как звучит эта фраза? Как голос судьбы  - со-вер-шен-но сво-бод-ный!

Рассмеявшись, она освободилась от моего пожатия, но сделала это с некоторой жеманностью:  

- Ясно, свободный. Свободные тут все почему-то Моренко спрашивают. Горячее подавать?

- А что же ещё остаётся, Света?! Конечно, горячее подавать! Но знайте и помните, милая девушка, всё, что я вам сейчас сказал, далеко не шутка! - Я опустился на стул и посмотрел на неё завороженным взором. - Ваша улыбка... ваши глаза... (мысленно добавил «и бёдра, конечно»). Слишком уж всё серьёзно!

Она, продолжая смеяться, ушла, но ушла в этот раз красиво - накручивая роскошным задом восьмёрки и гордо расправив плечи.  

- Фигляр! - фыркнула Олеська. - А официантка эта твоя  - ту-ту! - крутанула у виска пальцем. - Полная дура! Прекрасно же видит, что ты не один. И вообще, официанткам, между прочим, запрещено флиртовать с клиентами!  

- Разрешено! - за «фигляра» захотелось её позлить. - Если перед мужчиной лежит свидетельство о разводе, официанткам разрешено всё!  

- И ладно! И пошёл ты к чёрту! - Олеська глотнула из рюмки. - А спать всё равно вернёшься ко мне. И будешь опять меня звать во сне!  

- Не буду! Успокойся! Уже не буду.

- Будешь! Потому, что ты любишь! Оказывается, ты меня любишь! Я даже не думала... не знала, что это так.

- Заткнись, - сказал я негромко.

Лицо её мгновенно покрылось красными пятнами. «Неврастеничка! Неужели опять заплачет?» - я посмотрел с любопытством, но слёз не случилось. Наверно, потому, что она налила себе водки и выпила, и сразу ещё налила и опять выпила.  

Официантка принесла счёт. Немного подумав, сунула мне в руку записку:

- Это мой телефон. Ничего не имею против кино и уж тем более прогулок по набережной.

Подмигнула Олеське, и я посмотрел на неё с восхищением - умеют же эти женщины уничтожить. Лёгким, почти незаметным штрихом уничтожить напрочь!

Когда же она, покачивая бёдрами, продефилировала по залу, офицеры у эстрады  умолкли и сделали стойку.

В автобусе ехали молча. Да и о чём говорить? Плохо, что спим мы всё ещё на одном диване.

Дома Олеську прорвало:

- В этой официанточке читается сразу всё. Прямолинейная, как танк! Классическая охотница за мужиками!   

«Не такая уж прямолинейная и не очень классическая», - подумал я.

- Ха-ха! Телефончик дала. Да ты от таких охотниц всегда убегал. Боялся напора! Поэтому и выбрал меня. Ты думал, что я овечка?! Что буду тебя опекать и терпеть?! Все твои выходки!

- Остановись! Ты выпила лишнего и лучше меня не трогай!

- А что ты мне сделаешь? Что?! Убьёшь? Давай же, давай! Смелее! Думаешь, я испугалась?

- Думаю, да.

- Опять сверхчеловека из себя строишь! А я, между прочим, знаю о тебе гораздо больше, чем... - она на секунду задумалась, говорить или нет, - чем ты даже можешь себе представить. Да, я читала твой дневник. Ведь ты его даже не прятал. Ты думал, что я не посмею? Наивный идеалист!   

«Действительно... идеалист, ещё и неумный, похоже...»  - под рёбра буравчиком врезался холодок.

- Так вот! В этой твоей тетрадке, кроме стишков, которые, по счастью, меня не волнуют... там много о бабах. Ты пишешь, я даже запомнила: «Красивую женщину хочется непременно обнять!» Ха-ха! Донжуан-зоотехник! Возомнивший, что понимает в женщинах. Так вот! Ничего ты не понимаешь! И с этой официанткой... Она ведь совсем не нужна тебе! Прогулки по набережной? Неужели у тебя хватит ума позвонить ей? Смешно! Света её зовут! Ха-ха! И как же не повезло этой дуре!

- Ну, почему же так сразу - не повезло?

- Да потому, что ты поиграешь с ней месяц-другой и бросишь. Ты и меня бы бросил! Да! Бросил бы! Если бы не беременность. И это я тоже в твоём дневнике прочитала. Ах, какой я герой! Женился на этой овечке! Ха-ха! Переиграла тебя овечка.

- Да, - я улыбнулся. - Переиграла. И не меня одного.

- Ты... ты... не смеешь о нём! Не смеешь! - уткнувшись в ладони, она завыла.

«Подол ей, что ли задрать? - подумал я. - Ведь стоит задрать, и всё переменится! А говорит, я не знаю женщин...»

Коридор универа. Паркет. И повсюду солнце. Она у окна. Смеётся. И смех этот с детской подкупающей хрипотцой мне нравится. «Олеська, ты вот что, - беру её за руку, - ты главное не заплачь...» - «Захочу - и заплачу», - капризно надувает губки. «Не надо, прошу тебя! Ведь ты, когда плачешь, превращаешься в крысу. А я их терпеть не могу!»  - «Ну, что ты? - тон у неё игривый, недоумённый. - Ты всё перепутал. Первокурсницы не бывают крысами...» - «Ты первокурсница?» - «Да!» - «Тогда, конечно... если первокурсница, то конечно. А снишься ты мне зачем?» - «Этого я не знаю. Никто не знает. Но чувства бывают сильнее, когда их хотят убить...» - «Убить?!» - «Да! Ведь ты убиваешь!» - «Олеська! Ты снова мне врёшь, Олеська! Ведь ты уже давно не первокурсница!»  

Толчок в плечо:

- Ага-ага! А говорил, что не будешь больше звать меня!

- Не звал я, не фантазируй.  

- На магнитофон тебя, что ли, записывать?

- Нужна ты мне триста лет!

«Ну, почему... почему в голове не предусмотрен какой-нибудь специальный тумблер, такой, чтобы щёлкнуть и выключить разом все эти сны?!»  

- А я, между прочим, выспалась.

- И что из того?

- Ну... как это что? Ла-ла-ла!..

В декабре полыхнуло. В мятежной республике много погибших и раненых. Из телевизора - полный бред. Такое впечатление, что дикторы новостных каналов радуются неудачам армии и милиции.

Я должен быть там! На этой войне. И даже не хочу объяснять почему.

Кальянов давно не звонил. Что с ним? Ведь он на границе с мятежниками. Куда подевался Мохов? Не водит ли он меня за нос? Совсем уже я превратился в какого-то жалкого канцеляриста - отчёты, накладные, журналы.

Наскучив бумажной работой, сам напросился к дядь Лёне на перевозку сена, того, что косили летом и оставили в стожках на лесных полянах. Поляны глухие. Не к каждой такой подберёшься на тракторе. Поэтому возим на нашей лошадке. Сани арендуем у Феди-конюха. Аренда негласная. Хотели по закону, но директор падвинского совхоза озвучил такую сумму, что Дулепов, за глаза, конечно, обозвал его акулой капитализма. У конюха прейскурант оказался ещё советский - бутылка водки за день аренды.

- Хороший был строй - социализм! - резюмировал Дулепов.

Выезжаем по-тёмному. Снегу в этот год навалило столько, что лошади по старой лежнёвке приходится торить дорогу грудью.

Устроившись в санях поудобней, смотрю на небо - глубокое с нежно-розовой бахромой на востоке. Кругом тишина. Под звёздами она кажется вечной. Единственное, что нарушает безмолвие - шуршание наших полозьев и мерное глубокое дыхание лошади.  

С дядь Лёней не скучно. Человек он живого ума. К тому же читающий всё подряд, без разбору. По этой причине и тему, которая занимает его в данный момент, заранее угадать невозможно.

Сегодня настрой  у него философский:

- Я это, дак... я, собственно, вот о чём... Как хочешь, а нашу Россию-матушку без мистической составляющей представить никак невозможно!   

- Это почему же, дядь Лёнь?

- Пример тебе нужен? Пожалуйста! Вот те пример! Династия Романовых началась в Ипатьевском монастыре, а закончилась, дак, в Ипатьевском доме.  

- Случайность, дядь Лёнь.  

- Э-э, не скажи! Империям без мистики никуда. Вот в Риме, недавно узнал, последнего императора, как и первого, звали Ромул. Какая же это случайность? А этого проходимца Ельцина кто у нас выбирал в президенты?

Эту фамилию он всегда произносит на китайский манер - с ударением на «и».

- Дядь Лёня, причём тут Ельцин? Вы вроде как о мистике начали.

- Вот именно! Всем миром смеялись, дак! Клоун, ещё и пьющий! А получилось-то что? Получилась беда! Посмеялись, да выбрали. Разве не мистика?!   

- Подтасовка, дядь Лёнь.

- Много ты понимаешь! Подтасовка - та же мистика. Ни один из моих знакомых за этого алкаша не голосовал, - я человек пятьдесят расспросил! - а он - бац-бац и в дамках! Ага, дирижёр, твою мать! Когда он этим оркестром в Германии стал дирижировать, так я от стыда чуть под стол не полез. Позорище! Тьфу!   

Спорить с дядь Лёней не хочется. Да и, собственно, не о чем. Он ведь и есть тот самый народ, на который так любит ссылаться любая власть.

Подъехав к стожку, принимаемся укладывать и утаптывать сено.

Пока управлялись, совсем посветлело. Проснулись и «затукали» клювами в соседнем ольховнике дятлы - в красных нарядных чепчиках, пёстрые, деловитые. «Синь-пинь, тинь-синь!» - засуетились в ветвях синицы и прочая птичья мелочь.

Лес оживает стремительно. Мне кажется, что я начинаю его понимать. И знаю теперь уже точно - он лечит.  Он забирает боль.

Обратной дорогой разговор не клеился. Глядя на перекатывающийся лошадиный круп, я то и дело задрёмывал. Дядь Лёня курил папиросу за папиросой и посматривал на меня с затаённым в глазах вопросом.

- Дак... это... я вот о чём хотел тебе сказать, - он наконец кашлянул в рукавицу. - Ты только не думай, что я это самое, дак!.. Мужик я прямой. За глаза не люблю... Так вот! Жаль мне Жебривского, понимаешь! Хороший был парень. И на гитаре у него складно получалось. А тут такое... Ни слова тебе, ни полслова - и жизни решился! Не так тут всё просто. И, собственно, вот я о чём... В городке говорят, что это ты заходил к нему ночью.

- Не говорят случайно, что я помог? - заслонившись рукой от слепящего снега, я вдруг почувствовал, как неприятно под рёбрами заворочалось сердце.

- Дак это... не думаю, что уж так-то зашло далеко... - Он выпустил дым через ноздри и нервно подёрнул плечом.  - Помог, это вряд ли.

- Дядь Лёня, кхм... кхм!.. - голос мой сделался хриплым. - Скажу, что не заходил, всё равно ведь вы мне не поверите? Так?

- Отчего ж не поверить? Поверю. Но участковый наш всем уже растрепал, что у тебя мотив был. Мол, пришёл ты и наговорил ему всякого. В петлю ведь человек просто так не полезет. А он музыкант... он ранимый. Тут понимать надо!

- Музыканты, они, конечно... - я что-то хотел добавить по поводу повальной ранимости музыкантов, но передумал.   

- Пошла, родимая! Но! - дядь Лёня ударил поводьями лошадь и досадливо покачал головой. - Дети остались. Мальчишки, дак. Такое вот дело... у вас-то понятно, коса, как говорится, на камень нашла. А дети-то... вот в чём дело. Сиротство - всегда беда! Да и Жебривский... весёлый он был. И волчатник хороший! Ты тока на меня, парень, зла не держи. Ты это... ты тоже нормальный вроде. А я говорю, как есть.

Сани скользили. Круп перекатывался. Я чувствовал, как колотится в горле сердце. Дядь Лёня кряхтел и дымил папиросой.

Зачем он завёл этот разговор? Наверно, и сам он не смог бы ответить - зачем.

Дулепов поджидал нас у фермы. Поздоровавшись, он схватился за вилы и принялся помогать перетаскивать сено в сенник. По напряжённой его физиономии было понятно, что в наше отсутствие что-то случилось. Расспрашивать я не стал. Созреет, расскажет.   

Покончив с разгрузкой, переместились в вагончик. Там, встав у окна, наблюдали, как «скифские бабы» полдничают. В этот раз бутерброды запивались чаем из термоса. Над кружками вился пар, и даже в вагончике было слышно, как эти «индивидуальности» зычно сёрбают.

- Эта твоя Водолярская... - Дулепов опустился на стул и заворочал глазами. - Воровка она оказалась!

- Водолярская? Воровка? Ну, почему же сразу она моя?

- А чья же ещё?! Чья, интересно, она подчинённая? И кто должен был за нею следить? Кто?!

- А разве следить нужно было? На ферме чистота и порядок. Да и вообще, дисциплинированная вроде бы старушенция.

- Вот именно, вроде бы! А следить за этой дисциплинированной должен был ты! Моя задача - общее руководство! И я не могу и не должен, ну как ты не можешь понять?!

- Ясное дело, не должен, - закивал я. - Пять или пятьсот подчинённых, ведь разницы нет. Начальник за всех в ответе!

- Не надоело тебе? - Дулепов поморщился. - Ведь есть же, кроме этой злобной иронии, что-то в тебе человеческое?  

- Нет! Ничего уж почти не осталось! Но расскажи лучше, что стряслось? Похоже, ты выяснил наконец, почему упали удои?   

- Представь себе, выяснил! А схема у этой бабки была такая. После каждой дойки она уносила с собой четыре трёхлитровых баллона. По два на каждую руку. В деревне продавала. Мне же ещё и пожаловалась, что больше унести не могла. Мол, годы уже не те! Представляешь?! Прятала их в ста метрах от проходной, там, где лаз. Выкопала ямку. Сверху маскировала её фанерой и дёрном. Пятый баллон относила на проходную. Мол, тихо, ребята, никто ничего не видел. Вохровцы партизаны те ещё оказались! И участкового прикормила. Баллон в неделю - ему. Короче, круговая порука!

- Мафия! - я не удержался и прыснул. - Классический вариант сращения преступного элемента и власти!

- Хорош тебе ржать! Получается, что две из двенадцати дойных коров работали исключительно на карман Водолярской. Видел бы ты, в какое она пришла негодование, когда я ей это озвучил! «А как ты хотел, милок? - говорит. - В совхозе мы так и работали!» Я объясняю: «Это же, Настасья Петровна, при социализме так было. Сейчас-то совсем другое дело - капитализм строим!» Тут она как заорёт на меня: «Мироеды! Капиталисты проклятые!» Поддала ногой подойник и прочь! Через час прибежал её внук и притащил заявление на увольнение.

- На чём же она прокололась?

- На жадности! Не нравился ей по каким-то причинам дед Подшумок, и стала она приносить ему не по три, как остальным «вохровцам», а по два литра. Естественно, тот затаил обиду и, как старый чекист, копнул под неё всерьёз. Отследил эту бестию «от» и «до»! А утром сегодня подзывает меня и говорит: «Леонтьич, разговор есть!» Ну и всю её преступную подноготную как на ладони мне выложил.  

- Этим старым чекистам палец в рот не клади!

Подшумок вызывал во мне неприятие и симпатию одновременно.  

- Послушай, Венгеров, - тон у Дулепова перестал быть начальственным, - а ты бы не мог?.. Только не думай, я буду, конечно, искать человека, и всё такое... Не мог бы ты поработать на ферме какое-то время? Ведь ты же всё знаешь и всё умеешь. И подоить, и накормить, и корма запарить.

- Конечно, ага, ещё и убрать, и помыть, и навоз выгрести. Универсальный ковбой!  

- Ну, не бесплатно же! К окладу за совмещение - тридцать процентов по КЗоТу! А тридцать процентов разве бывают лишними?  

- Тридцать процентов, говоришь? - я почесал в затылке. - Ну, так уж тому и быть. Тем более что пока человека нет, деваться нам всё равно некуда, Считай, что уговорил.

- Утрём этой Водолярской нос! - оживился Дулепов. - Думала, старая, буду её упрашивать! Как бы не так!

- Э-э, погоди! Неделю, ну, максимум две поработаю. За этот срок ты должен кого-нибудь подыскать.   

- Вообще не проблема! Падвинский совхоз на грани развала! В Сельге безработных доярок, как грязи! В очередь выстроятся! Увидишь! Мы ещё конкурс устроим! Или этот, как это сейчас называется, кастинг.

 Подъём у меня теперь в четыре утра. С пяти до семи - дойка. До десяти уборка, приготовление и раздача кормов, уход за телятами. Домой прихожу к одиннадцати. Обмывшись, отдыхаю, читаю, обедаю. К четырём - на вечернюю дойку. И так ежедневно. Зато засыпаю теперь в любом положении. Бессонницы - в прошлом.  

Через неделю заклинило поясницу. На сквозняках по-другому и быть не могло. Через две - заныли суставы пальцев. Оказывается, не так это просто - таскать за соски по два раза в день двенадцать коров. А ведь казалось со стороны, что доярки проделывают это играючи.

Через месяц я осознал, что Водолярскую нужно понять и простить. Подумаешь, приворовывала. Какие-то несколько литров! Теперь, даже перед самым строгим судом, я готов был встать на её защиту. Я показал бы судье её руки  - красные, опухшие, ревматические.   

Встречая Дулепова, я задавал ему вопрос, умещающийся в короткое слово:

- Когда?

Улыбка моя при этом едва ли была приветливой. Наконец он не выдержал и решился сказать мне правду:

- Ничего не получается! Стена, понимаешь?! А Водолярская та ещё оказалась кликуша! Пустила по деревне слушок, что у нас тут в подсобном хозяйстве «бесстыжий капитализм». Бесстыжий?! Каково, а?! Теперь деревенские бабки мне вслед плюются.

Эх, Настасья Петровна! А ведь я уже почти оправдал вас - за незавидную долю вашу, за тяжкий крестьянский труд.

Март.

Тяжелеет и оседает снег. Лес оживает. В солнечный ясный день особенно это заметно. На ветке сосны меня по утрам поджидает мой старый приятель. Мой филин. Он беспощаден, он убивает крыс. А я?.. «Ла-ла-ла...» - поёт она перед тем, как юркнуть ко мне в постель.  

Вот уж четвёртый месяц, как я универсальный ковбой. До самых корней волос я пропах навозом, и этот убийственный запах живёт во мне самостоятельной жизнью. Выходные? Ни одного пока ещё не было. Три раза я уже принял коровьи роды. Эти новорожденные телята такие забавные. Но я уже ненавижу себя. Ненавижу коров и ферму. И даже беспомощных этих телят ненавижу. Я просто устал.

Дулепов, помахивая портфелем, стоит на подножке служебного ПАЗика. Спешит в управление.

- Послушай, патриций! - хватаю его за рукав.

- Да помню я, помню! Не получается пока. Ищу. Скоро заменим.

- Я не об этом хотел спросить, - бесцеремонно стаскиваю его с автобусной подножки на землю. - Напомни, пожалуйста, какого цвета у тебя диплом?

- Ты что творишь-то, э?! - оправляет и отряхивает рукав. - Причём тут диплом? Потерпи немного. Я же сказал! Совсем чуть-чуть! Не паникуй, понял?!  

 - Я понял, можешь не продолжать! Теперь вот хочу, чтобы ты меня тоже понял! Это касается твоего любимого КЗоТа. Выходных у меня накопилось больше, чем на полмесяца. Вот заявление, - сунул ему заготовленную ранее бумагу. - С завтрашнего дня на ферму я больше не выхожу! Вечером дорабатываю последнюю смену, и на этом капец. Я ведь такой же специалист, как и ты. Не дояр, представь себе, и даже не скотник.

- Как?.. Как это ты не выходишь?  - Дулепов махнул водителю, и тот заглушил мотор. - А кто же работать будет?  

- Не знаю, кто будет. Но есть предложение. Про диплом я, как ты уже правильно понял, спросил не случайно. Он ведь у тебя такого же цвета, как мой? Вот и поработай. Почувствуй, что это такое! Без обиды, старик, но с этой минуты я просто специалист. И чтобы сомнения твои по этому поводу развеялись окончательно, завтра же еду в город и покупаю себе точно такой же.

Я стукнул ладонью по кожаному портфелю и сделал это, должно быть, сильнее, чем следовало, потому как Дулепов вынужден был присесть на автобусную подножку. В чистых-то отглаженных брюках!  

«Не слишком ли грубо я с ним обошёлся? - переживал я, шагая прочь. - Ведь он же такой ранимый!»  

В Сельге переменилась власть.

Теперь это молодой лейтенант, предупредительно вежливый и непьющий. Наезжает из Петрозаводска по мере надобности.

Уволенный Обнимакин запил.

Деревенские мужики поначалу всерьёз поговаривали о намерении его проучить и устроить тёмную. Даже отыскали для этих целей здоровенный мешок из-под кубинского сахара. Однако через неделю-другую остыли, а вскоре и вовсе стали его жалеть, а некоторые даже и привечать - угощать алкоголем и попутно, конечно, высказывать наболевшее:

- Говённый ты, Обнимакин, был участковый. Протоколы свои неправедные на добрых и законопослушных граждан клепал! А формы тебя лишили, и стал ты такой же, как мы. Да что там! В тысячу раз хуже ты стал.

Обнимакин оправдывался с присущей ему эмоциональностью:

- Да что это вы о себе возомнили? Что милиционеры к вам с луны прилетают? Из космоса?! Ага! Как бы не так! Милиционер - это есть порождение общества. А общество наше больное. Государство прогнило и увязло в коррупции. У граждан к такому государству, соответственно, доверия  - ноль! А у милиционеров ещё и обязанности! Хочешь не хочешь, а выполняй!  

- Обязанности, говоришь? - мужики чесали в затылках.  - Деньги вымогать - вот они, все твои обязанности.

- Я и говорю - коррупция! - поддакивал Обнимакин.

Уволили его за утрату табельного оружия. Рассказывая о происшедшем, слово «табельное» он выделял особо, задирая при этом высоко указательный палец. Похоже, что горькая несправедливость увольнения таилась именно в этом слове.

Вдобавок ко всему от него сбежала жена. Прихватила дочку и пропала с концами. Жену Обнимакин любил и грозился теперь непременно её прибить. Если найдёт, конечно.

Что касается утраты ПМ, то случилась она во время очередных возлияний с Шлёмовым. Возможно, что опять между ними вспыхнула ссора. Но этого никто достоверно не помнит. Наутро обшарен был весь городок - каждый, можно сказать, сантиметр площади - у гаражей, за клубом, в песочнице, у сараев и даже в лесу.

Тщетно.

Когда уже дело передали в прокуратуру, а нерадивого милиционера уволили, пистолет неожиданным образом отыскался. Оказывается, он преспокойно лежал себе под столом в беседке. И даже ничуть не прикопанный, а на открытом, можно сказать, пространстве. До этого смотрели там несколько раз, но, видимо, не очень внимательно. Иначе не объяснишь.

- Нашёл! - радостно потряс над головою находкой Шлёмов. - Вот он, красавчик! С кого-то причитается!

- Причитается? Получи! - Обнимакин отобрал у Шлёмова пистолет и сунул стволом ему в ухо.   

- Э! Аккуратнее, гад! - обиделся тот. - Знал бы, вообще не искал!

Дело в прокуратуре замяли, но в органы нерадивому участковому дорогу закрыли.

- Спёкся пьянчуга! - радостно подытожила историю с утратой оружия фельдшер Маша.

Нового участкового она пригласила в свой фельдшерский пункт и предложила «посильную свою помощь в борьбе с деревенским змием».

- Дело хорошее! - принюхался лейтенант к исходящему от фельдшера Маши запаху. - И знаете что, - он ободряюще улыбнулся, - начните-ка вы с себя.

Маша обиделась и обозвала его (за глаза, конечно) «возомнившим о себе ментором» («ментор» и «мент» в её понимании, скорей всего, были словами-синонимами).

И вообще этот новый участковый мало кому понравился. Принципиальный, дотошный и постоянно трезвый. И самое неприятное, что не местный. Прежний, хоть в трезвенниках не значился, но для большинства обитателей Сельги это был «свой парень», с которым, пусть не всегда, но можно было договориться.  

В дверь постучали.

- Я знаю, что у тебя есть, - Обнимакин, в кителе без погон, застыл на лестничной клетке.

Пошарив за вешалкой, я протянул ему бутылку с остатком портвейна. Хватит с него и этого. Шагнув в коридор, он спрятал вожделенную ёмкость в карман и глянул насуплено:  

- Благодарности ждёшь?

Я помотал головой:  

- Жду, чтобы ты поскорей ушёл.

- Не груби! А не то... - что подразумевалось под этим «не то», осталось загадкой. - Думаешь, я только за этим?  - Он хлопнул себя по оттопыренному карману. -  Нет, не за этим... не только... Сейчас ты поймёшь... Ты всё у меня поймёшь! Жаль, что этот пацан участковый ко мне не прислушивается. Не от большого это ума! А я, между прочим, дал бы ему расклад. Верный расклад. Я уже знаю... не думай... я точно знаю, что Катька в ту ночь была в кочегарке. Только из этого ничего не следует. Дело не в Катьке. Ты тоже ведь был. Признайся, что был, Венгеров! Ты говорил с ним. О чём?

- О том же, о чём и с тобой - ни о чём. А теперь убирайся!

- От совести не откупишься! - завопил Обнимакин на весь подъезд. - От власти-то можно. От совести - нет!

Я вытолкал его на площадку и запер дверь.

Где чёрт, там несчастье.

И если он до сих пор ещё в кочегарке, то надо его уничтожить. Не то чтобы я во всё это верю, но лучше уж кинуть в топку и пусть пылает.

Покуривающий на продавленном диване Шлёмов при моём появлении оживился и даже как будто обрадовался:

- А, это ты? Заходи, сосед, заходи, не стесняйся! Я, знаешь ли, тут кумекаю... Жизнь, брат, такая штука, что если о ней не кумекать, останешься в минусах. - Он встал и подкинул угля в горловину топки. - Вот ты мне скажи, зачем я перебрался из городка обратно в деревню? А? Не знаешь зачем?  

- Понятия не имею! Я даже не в курсе, что ты вообще перебрался.

Так вот почему не слышно за стенкой его с Виталиной ночных разборок.

- В деревне, между прочим, хенде хох! - Он с чувством пригладил раскидистые бакенбарды. - Удобства, как говорится, на улице и всё такое. Но я-то привычный. Родился и вырос без этих удобств и прочее... Виталина, конечно, плачет. Упрашивает вернуться. Ага! Держи, говорю ей, шире карман! А всё потому, что достала! Не поверишь, но каждые выходные уговаривала меня поехать с ней в город. В театр ей, видишь ли, надо! Я уж и так, и эдак, мол, жизнь у нас не хуже любого театра. Она ни в какую! Это твоя, говорит, не хуже, а моя хуже! И лезет на меня с тапком, и всё норовит по морде, особенно если я выпимши. Короче, вернулся я к первой жене. К Тоньке вернулся. Восстановил, так сказать, разрушенную по глупости ячейку общества. Тем более что сын у нас есть. Пацан, я скажу тебе, хваткий - в батяню! «Кол» вчера из школы припёр! Но дело не в этом, - Шлёмов отбросил на кучу угля окурок и заговорщицки мне подмигнул. - Появилась у меня, понимаешь, в деревне присуха. Присунул на днях тут одной разведёнке, и всё у нас, знаешь ли, честь по чести... Хенде хох,  одним словом!

Я рассмеялся:

- Погоди, Колян! Присуха ведь не от слова присунуть!

- А от какого ж ещё?

- От присушить, конечно.

- Ты это... не сбивай меня, понял? - Он перестал улыбаться и глянул серьёзно. - Так вот! Ни грамма меня эта молодайка не присушила! А вот я ей как раз присунул! Потому и присуха! И с чего это ты вообще решил, что можешь меня поправлять?

- Это не я, это русский язык решил.

- Не смеши! Русский язык - это есть что? Вспоминай, чему нас учили в школе. Ага? Вот и я о том же! Русский язык - это есть инструмент народа. А ты?.. Посмотри на себя! Ну, какой ты народ? За каждым незнакомым словом в словарь ныряешь! Ведь так?

- Ну... есть такой грех.

- Что и требовалось доказать. По всему получается, что народ - это я! И словари мои... - он шлёпнул себя ладонью по лбу, - вот здесь они, мои словари! Понятно тебе, филолог! - ударение упало на последнее «о». - Русскому языку он будет меня учить!

Сплюнув сквозь зубы, Шлёмов схватил тележку и укатил за углём во двор.  

Оставшись один, я осмотрел помещение. Ни на окне, ни в столе, ни в шкафчиках для рабочей одежды чёрта не оказалось. Стол испещрён был нецензурными выражениями, а также силуэтами женщин с завидными формами.  

- Потерял чего-то? - застал меня Шлёмов заглядывающим под старый, с перекошенным зеркалом шкаф.

- Не то, чтобы потерял... - решил я раскрыть ему цель своего визита. - У вас тут, я видел, чёрт на окне стоял.

- Стоял. Было дело. Жебривский его припёр. Сказал, во дворе подобрал. Ну, мы на подоконник его сразу и выставили. Думали, хозяин объявится.  

- И что?..  Объявился?

- Не! Не объявился никто. А чёрта этого Обнимакин забрал. Понравился он ему, вот и забрал. Как раз перед тем, как пистолет у него потерялся.

- Слушай, Колян, подскажи ты ему, что от чёрта этого лучше избавиться. И чем раньше, тем лучше.  

- Ты что, совсем уже!.. Ты за кого меня принимаешь?! - вскинулся Шлёмов. - Сам говори! И вообще, Обнимака на меня злой. Думает, что это я у него волыну увёл, а потом в беседку подкинул.  

- А разве не ты?

- Конечно! Делать мне нечего! - Шлёмов демонстративно насупился и начал  закидывать в топку уголь. - Нужен мне этот пугач его триста лет! И ты ещё тут... с этим чёртом, будь он неладен...

Я вышел на воздух.

Действительно, дался мне этот чёрт! И с чего это я решил, что надо его непременно сжечь? И как вообще эта неодушевлённая деревяшка в состоянии влиять на людские судьбы? Свихнулся я, что ли?

Апрель.

Догуливаю отгулы. С последующим увольнением. Заявление уже на столе у Гиринга.

А что там, на ферме, и кто там теперь управляется? Какая мне разница! Да пусть хоть и сам Дулепов сидит под коровой с портфелем и в шляпе. Не вижу в том ничего зазорного. В Китае, к примеру, зазнавшихся и оторвавшихся от народа крупных партийных деятелей отправляют на год или два в деревню - прочувствовать, как там живётся простому крестьянину. И звучит это даже ничуть не обидно - в воспитательных целях.

За окном оживающий под весенним светилом аквариум городка. Дети в песочнице. Молодые мамаши с колясками.

У качелей десяток подростков. По кругу - баночка с пивом. О чём они говорят? О том же, о чём лет пятнадцать назад говорили мы? Едва ли. Да и пиво тогда у нас было в стеклянных бутылках. И называлось оно всегда одинаково  - «Жигулёвское». Теперь-то названий много. Но то «Жигулёвское»  - самое всё-таки было лучшее.

Баран дядь Лёни пощипывает первую травку. Заведующая детсадом из-за свежеокрашенного забора поглядывает на него с опаской и ненавистью.  

Куда-то спешит Горшкова. Ах, да! Ну конечно, пора ей уже обсудить последние новости с фельдшером Машей.

 Нетвёрдой походкой плетётся к гаражам Обнимакин. Напрасно. Никто его там не ждёт.

Нина. В лёгком плаще. На шпильках. Цок-цок! Шагает в библиотеку. Сто лет мы уже не общались. Зачем? Ведь все разговоры её о Кижах, о новом заказе, с которым Володя вот-вот уже должен справиться.

Мохов наконец позвонил и сказал, что вопрос мой с повесткой решён. Помолчав, добавил, что жизнь его с большой вероятностью скоро изменится, то есть «пойдёт на крутой вираж».

- Завели уголовное дело? - спросил я.

- Наоборот. Предложили легализоваться.  

- Как это легализоваться? Незаконные вооружённые формирования обяжут встать на учёт в налоговую инспекцию?  

- Не груби, Венгеров! Помог я тут одному серьёзному человеку. А человек этот поднялся. На самый верх поднялся. Теперь вот в знак благодарности он предложил мне поучаствовать в предстоящих выборах в Госдуму и, соответственно, в случае победы, которая, по его выражению, гарантирована на девяносто девять процентов, получить полную депутатскую неприкосновенность. Я, знаешь ли, подумал и согласился. При условии, конечно, что лучшие из моих ребят останутся у меня в помощниках.

- Ты действительно этого хочешь?

- А что тут такого? - на том конце провода послышался едкий смешок. - Мохов - депутат, для кого-то, конечно, звучит вызывающе. Но врать - это всё-таки лучше, чем убивать.

- А с прошлым как быть? Не выплывет?

- О будущем надо думать. Повестка твоя в пути. Удачи!

 «Думать о будущем! - я улыбнулся. - Да это уже почти депутатская предвыборная программа!»

Сообщили, что подписано моё заявление. Трудовую книжку обещают отдать по окончании отгулов.

Исчезнуть, конечно, можно и по-английски, но мне захотелось проститься. Ведь целый год жизни провёл я на этом объекте. А год для любой биографии - страница, как ни крути, полноценная.

Жуя бутерброды, степенно кивают мне скифские бабы. Киваю и я. Но как величать их в отдельности, так и не знаю. И в этом, конечно, не прав. Ведь каждая баба, пусть даже скифская, всегда индивидуальность.

Горшков помахал мне из трактора. Машу ему тоже: «Удачи тебе, афганец!»

В конюшне в груди защемило. А всё из-за этой кобылы. Зафыркала и тёплыми своими губами ткнулась мне в щёку.

- На, угости шельму, - дядь Лёня достал из кармана сухарь.

- Всё-то она понимает, - погладил я закивавшую радостно лошадь и сунул ей в зубы лакомство.

- Ты это... ты только не думай... и зла не держи, - дядь Лёня мозолистыми клешнями сдавил мою руку. - И вот что я тебе ещё, парень, скажу: Сельга не самое худшее место, встречаются и похуже.

Подумав, добавил:

-  А что не сложилось, дак, не всегда же должно и сложиться.

А филина нет. Пустует без друга-приятеля ветка. Но это и хорошо. Уставился бы своими печальными блюдцами, а мне подходящее слово искать.

- Счастливо, завтехник! - дед Подшумок кидает мой пропуск в стол. - Таперича на объект не пущу. А ежели уж очень приспичит, лезай через дырку - знаешь где.

Не надо мне через дырку, дед. Но славно, пожалуй, что так и не разобрался я за этот год, чего в тебе больше - хорошего или дурного? И если уж прямо сказать, то все мы не ангелы.   

Шагаю по дороге-дуге в деревню. Спешу попрощаться с её палисадами, с несуетными женщинами в фуфайках, с суровыми мужиками, с бревенчатыми двухэтажными срубами, которым уж лет за сто - давно уже почерневшими, но всё ещё крепкими и добротными.   

А скоро уже и любимый мой сад зацветёт. И понесётся, закружит над Сельгой черёмуховый его аромат. И вновь полетят лепестки. И снегом весенним укроют они  мураву. Как в прошлом году. Но только тогда на этой вот самой скамейке сидел совершенно другой человек.

Водолярская копается в огороде - дробит, разбивает лопатой комья. Увидев меня, повернулась спиной. Не хочет здороваться. Спецовка на ней всё с той же предостерегающей надписью: «Не влезай! Убьёт!» Шутница. Лет двадцать уже никто не влезал, а она беспокоится.  

В доме напротив истошный визг.  

Федя-конюх втащил на помост свинью и сунул ей в горло нож. Свинья верещит и косится на хлынувшую из раны кровь. Крови так много, что Федя на ней оскальзывается и падает. Выматерив свинью, он хватает её за передние копыта и пытается уложить на доски. Свинья упирается. Ничего не выходит. Тогда он берёт дубину и бьёт её по хребту. С молодецким гиком! Кровь из разверстой раны брызгает на помост и на перекошенное лицо Феди-конюха. «Лежать, падла!» - орёт он окровавленным ртом. Свинья хрипит. Через минуту она затихает, и Федя наконец разворачивает её так, как ему удобно. Широкое лезвие входит в живот и аккуратно ползёт между розовыми сосками.

Сдерживая приступы тошноты, бреду в городок. Вот и простился.

Кальянов позвонил из Петрозаводска:

- Привет! Я тоже рад тебе! Да! Вернулся. Да. Цел. Контузия. Лёгкая. Большие потери. Ага, федералы. Нас называют там федералами. Из нашего отряда одиннадцать человек - груз двести. А раненых, искалеченных сколько?! Ты даже не представляешь! Повестка? Ты что, ненормальный? Хочешь сыграть в лотерею? Зачем? Не советую. Война у каждого, конечно, своя. Но всё, что о ней известно, известно со слов тех, кто выжил. Неплохо бы спросить у погибших. Теперь, если кто-то за мной идёт, я ищу на боку пистолет. Двух наших офицеров застрелили подростки. В затылок. Совсем мальчишки. Спокойно подошли, и кто бы на них мог подумать?! Да. Много чего ещё было такого, о чём не хочется говорить. И всё это теперь мне снится! Каждую ночь. Не отпускает, понимаешь?

- Понимаю, старик! Ты не поверишь, но это как раз то, что мне нужно! Хочу поменять сны.  

- Жизнь человека определяется опытом или глупостью.  - Похоже, Андрюха на этой войне превратился в философа. - Понятно... понятно, что ты уже рогом упёрся. Решил, так езжай!

Я что-то ещё хотел у него спросить, но в трубке заклокотало, забулькало, и связь прервалась.

Олеська, оторвавшись от шитья, подняла глаза:

- Бежишь? От себя? Неужели считаешь, что это возможно?

- Думаю, да.

- Смешно. А я наконец поняла, почему у нас не сложилось. Ты был непонятен мне. Да, всегда непонятен! И, значит, неинтересен.

- Ну что ты несёшь? Непонятен не значит неинтересен. Скорее, наоборот! - попытался я возразить.

Отмахнувшись, она продолжила:

- С первого дня, как знаю тебя, ты мнил себя сверхчеловеком и всегда относился ко мне как к чему-то второстепенному, а иногда и просто, как к сексуальной рабыне. Именно поэтому мне всё время хотелось тебе отомстить.  

- Отомстить? Так это была месть? И даже в общаге, когда мы ещё просто встречались? Тогда уж скажу тебе всё, как есть. Увы, я оказался не лучше, чем ты. В чём? Не смейся! Не надо смеяться. Сейчас объясню. Ты без разрешения читала мои дневниковые записи. Я тоже кое-что сделал без твоего разрешения. Но так как ты не вела дневник, то мне пришлось напрямую покопаться в твоей голове. Вот именно, с помощью гипноза. Ты всё рассказала сама. Конечно, про всех. Я даже не стану перечислять их. Признаюсь, я долго не мог понять, почему так случилось. Вернее, случалось. Ведь все они, эти самцы, не лучше меня. Теперь понимаю. От мужского напора ты неизменно впадаешь в ступор. Так называемый ступор желания. Но это по Фрейду. А если перевести на простой народный язык - на передок слабая.   

- Гипнотизёр-самоучка! Ненавижу тебя! - Олеська покрылась бордовыми пятнами и отшвырнула шитьё. - Ты... ты воплощённое самолюбование - ах, посмотрите, какой я умный, какой начитанный! Скорей бы уже уехал! А в том, что распалась наша семья, ты виноват не меньше, чем я. Да-да! И не вытягивай так лицо! Со мною рядом должен быть другой мужчина. Такой, как Жебривский! Которого бы я боялась. А ты!.. Ты всегда был сам по себе!

- Такой, как Жебривский? Ха-ха! Не очень-то мне хотелось об этом тебе сообщать, но, раз уж сегодня день откровений, то слушай! Я был у него в ту ночь. Да! Был! Я сказал ему одну только фразу. Всего одну. Мы от души посмеялись, и я ушёл.   

- Ты специально... специально мне делаешь больно! Зачем? Над чем вы смеялись? Какая фраза?

- Теперь уж не важно.

- Мне так нужна была его любовь... - в глазах у неё задрожали слёзы.

«Любовь? Непременно любовь! Любую подлость легко оправдать любовью...»

С клокочущим сердцем я вышел во двор.  

«Кто я? Во что превратился?.. Стоп! Неверное слово. Здесь нужно другое! - позволил себя превратить. Но я не безвольная тряпка, и дальше уже невозможно так! Я - сжатая пружина. Фантом. Я весь состою из ненависти!»

В библиотеке за шторами свет. Сколько вечеров я смотрел в эти окна, не решаясь зайти.  

«Господи, не часто прошу Тебя! Сделай же так, чтобы Нина была одна!»

- И чем это мы заслужили такой визит? - тёмная бровь её слегка приподнялась, и я поразился - в который уж раз! - красоте этой женщины.  

- Нина... я скоро... совсем уже скоро уеду. И, собственно, я попрощаться.

- Прощай! - взглянула с прищуром. - Прощай, и спасибо тебе.

- За что?

- За то, что наконец уезжаешь! За то, что никогда не увидишь, как я старею. Серёженька, милый Серёжа... мы всё понимаем, и нам объясняться не надо. Пусть всё остаётся, как есть. Ведь ты уезжаешь немного в меня влюблённым. С меня же довольно того, что я буду об этом знать. Для женщины - это важно. Знать, что она любима. По-настоящему, понимаешь?!

- Не понимаю, - я повернул на два оборота ключ, затем подошёл к ней вплотную и обнял. - По-настоящему - это как?

- Пусти! - голос её завибрировал. - Слышишь! Немедленно отпусти! Да как же!.. Да что же это такое? Что ты себе позволяешь, Сергей? Ты... ты бессовестный... оказывается.

Через голову я стащил её узкое платье и на удивление быстро справился с лифчиком, зашвырнув его тут же за книжный шкаф. Потом мы боролись у выключателя. Мне непременно хотелось увидеть её обнажённой. Сопротивление было отчаянным, вплоть до укусов, сначала в одно, потом и в другое плечо.

- Мне больно, Серёжа, - сказала она наконец помутневшим голосом.

Выключатель щёлкнул, и в воцарившейся темноте мы провалились в безумие. Я гладил её упругие бёдра. Она отзывалась короткими тихими стонами и говорила что-то бессвязное. Я не пытался понять. Я занят был тем, что целовал её грудь и тёплый подрагивающий живот. Она не перечила... нет... совсем не перечила. И, может быть, мне это только казалось, но вся она пахла прогретым на солнце яблоком. А дальше случилось то, что невозможно было предугадать - она закричала так громко, что в городке завыли собаки. Я тоже решил не сдерживаться. И тоже стонал, и бился в её объятиях, как раненый зверь, но позже, конечно, когда уже не было сил ни на что другое.   

- Какие плохие собаки!

- И глупые... ужасно глупые.

- Весь городок переполошили.

Мы задыхались от смеха, прижавшись друг к другу на сдвинутых к печке столах.

- Серёжа, мой милый... - Она приподнялась на локте, и я залюбовался невольно её безупречным лицом, - ну почему... почему ты не был раньше так настойчив? Ведь женщины любят настойчивых. Ты разве не знал?

- Не знал, - соврал я. - И я бы, наверно, не смог...

- Не смог бы? Но почему?

- Не знаю, как объяснить. Сейчас я и сам пытаюсь себя понять. Ведь ты для меня была не только женщиной. И женщиной, конечно, тоже... но ты... ты больше, чем просто женщина. Ты - мой хрустальный образ.   

- Ну что ты, Серёжа! Мне лестно, конечно. Но больше, чем женщиной, быть невозможно. А знаешь, кто ты? Не думала даже, что такое падение в пропасть животной страсти когда-нибудь со мной случится. Но это случилось лишь потому, что ты... что взгляд твой за все эти годы не потускнел. И, знаешь... ты только не думай, что я непременно сейчас совру... ты стал мне родным. Володя, конечно, тоже... Володя, он очень хороший. И, видимо, совсем уже скоро он бросит пить. И этот заказ из Кижей... осталось чуть-чуть... совершенно чуть-чуть...

- Не надо, Нина! Прошу тебя! - голос мой прозвучал неожиданно резко. - Неужели нам больше не о чем говорить. Ведь этот Володя твой... он мне совершенно неинтересен.

Оттолкнув меня, она подскочила чуть и резкими движениями начала одеваться:

- Я всё поняла! Наконец-то! Ты просто подлец! - Платье не поддавалось и комкалось, руки её дрожали. - Самый что ни на есть негодяй! Воспользовался тем, что муж мой давно уже не мужчина! Ты ведь догадывался об этом, и что?.. Считаешь, что можешь теперь надо мной смеяться?

- Смеяться? Ну, что ты, Нина? Зачем смеяться? И в мыслях не было! - Я попытался её обнять.

Отпрянув, она забарабанила мне в грудь кулаками. При этом раза два или три попала в лицо. Пришлось её оттолкнуть.  

- Без крови картина была бы неполной, - одевшись, я вынул из брюк  носовой платок и промокнул им разбитые губы.

- То, что произошло сегодня... стало возможным лишь потому, что ты уезжаешь! - отыскала за шкафом лифчик и сунула в сумку. - Иначе бы никогда! Слышишь?! Никогда! И не думай, что мне хоть капельку тебя жаль! Ты сам виноват! А Володя... он очень хороший... он добрый.  

- Алкоголики редко бывают злыми.

- О, как ты циничен! Молчи! Он почти не пьёт. И, значит, у нас ещё всё наладится!

- Конечно, конечно... если почти не пьёт, непременно наладится.

Она рассмеялась отчуждённо и сухо.

- Уезжай! Уезжай скорее! Будь счастлив и знай, что ты мне не нужен. Никто мне, кроме мужа, не нужен!

На выходе я кулаком ударил по выключателю. Свет хлестанул по глазам. Не знаю, зачем я так сделал? Возможно, хотел рассмотреть её и запомнить. Такую, как есть! Красивую. В помятом, натянутом наизнанку платье.  

 «Случилось то, что случилось, - размышлял я, шагая по дороге-дуге к деревне, - и по-другому уже не будет. И пусть нас толкнуло навстречу друг другу отчаяние. Но разве отчаянье не бывает сильней любви? И почему эта жизнь устроена так, что наши желания  - особенно самые сокровенные! - сбываются лишь тогда, когда они уже перестают ими быть?»  

В деревне кое-где светились оконца и пахло прогорклым дымом.  

Над головой застыла холодная звёздная бездна. Из звёзд я с уверенностью могу находить лишь одну - Полярную. Наверно, потому что там Север. И там, за Полярным кругом, живёт моя мама - единственный, как оказалось, по-настоящему мне родной человек. Отца ведь давно уже нет.  

 У магазина споткнулся о нечто бесформенное.

- Не бейте!  Не смейте меня бить! - заворочалось «нечто». - Поднимите лучше. Ну, поднимите же!

- Володя, ты?

- А-а... здрасьте вам!.. я думал, деревенские это... а-алкашня подзаборная... а это, стало быть, наши... интеллигенция, - последовал едкий смешок.   

«Странно он как-то почти не пьёт», - я оторвал от земли обмякшее тело и попытался придать ему вертикальное положение. Получилось не сразу, так как ноги его подгибались в коленях, как на шарнирах.

- Я знаю, ты любишь Нинку, - погрозил мне скрюченным пальцем Володя, когда, наконец, мы смогли продвигаться в сторону городка. - И молодец! И правильно делаешь! Она красивая, и её не любить нельзя. - Прежде он всегда обращался ко мне «на вы», но, видимо, с этой минуты - а шли мы почти в обнимку - он, верно, решил, что мы уже выпили на брудершафт. - Но ты не один молодец. Я, знаешь ли, тоже! И это, кстати, актуально! Догадайся почему? Не знаешь? Так вот! Я молодец, потому что, спасая меня от алкоголизма, жена моя наполняет жизнь хоть каким-то смыслом. А смысл в этой дыре - я говорю про смысл ежедневного существования! - это, поверь мне, не так уж мало. Веришь? Вижу, что веришь.

Он помолчал и, внимательно заглянув мне в глаза, добавил:  

- У нас, между прочим, с Ниной был ребёнок. Актуально был. И какой, ты думаешь, это был ребёнок?

 Я не ответил. Он рассмеялся:

- Правильно! Мёртвый! У нас был мёртвый ребёнок.

Когда мы поднялись в квартиру, Володя попросил меня подождать и, что-то бормоча себе под нос, удалился на кухню.

Кремового плаща на вешалке я не заметил, из чего заключил, что Нина ещё не вернулась из библиотеки.

«Не надо нам больше встречаться. Довольно! - пустился я в размышления. - К чему эта безупречная красота, если человек, для которого она предназначена, считает её своим наказанием. Мне же она нужна вся! Или совсем не нужна!»  

Взгляд мой невольно упал на сваленные в углу плашки. Это, без сомнения, был мой можжевельник. Выходит, Володя ни дня ещё с ним не работал. И, может быть, хуже того - все разговоры Нины про поступивший из Кижей заказ - враньё?

- Вот! - со свёртком в руках вернулся хозяин. - За то, что не бросил меня... за то, что, как раненого бойца, дотащил!  

- Что это?

- Так... благодарность. Зашёл тут на днях к Обнимакину сигарету стрельнуть, а он у него на шкафу, представляешь? Ну, я и забрал. Мой, говорю! Тот поупрямился для порядку, но в конечном итоге отдал. А Нинка, как увидала, что я принёс... ха-ха!.. да как закричит - чтоб духу его тут не было! А у меня, понимаешь ли, рука уже не поднимется выкинуть. А подарить, так запросто. Плохого в том ничего не вижу. Держи, говорю! От чистого сердца...

Он сунул мне в руки свёрток и, рассмеявшись, зашёлся в тяжёлом кашле.

Оставив его, я спустился во двор. И там уже, возле беседки, под жёлтым качающимся фонарём  развернул газету. Блеснули глаза... Чёрт! Тот самый, конечно.

- Ла-ла-ла... - пропела Олеська, едва я зашёл домой.

 Совсем помешалась на сексе. У нас, говорит, последние денёчки, почему бы и нет?

Телефон зазвонил в семь.

- Трудовую твою мне вчера не отдали, - сообщил Дулепов. - Сказали, чтобы ты появился сам и расписался в какой-то ведомости и в приказе на увольнение. Заодно и расчёт получишь.  

- Я тоже в город поеду. И в Пряжу потом, к родителям, - заявила Олеська, бессовестно перед зеркалом задирая сорочку (я вспомнил про хвост и прикрыл глаза - а вдруг как опять вывалится?). - Хорошенькая я, правда? Ла-ла-ла...

Опять «ла-ла-ла...» Похотливое «ла-ла-ла...» Не хватило ей ночи. Но что же так сердце щемит? Говорят, самураи не знают, с какой стороны у них сердце. Досадно, что никогда уже не родиться мне самураем.

Пока ожидали автобус, подошла почтальонка:

- Вам два письма. За заказное вот здесь вот поставьте подпись, - протянула бумагу.  

Расписался и сразу же распечатал. Так я и думал - повестка. «Сбор у военкомата такого-то. То есть завтра. При себе иметь...» и так далее. Значит, завтра... и хорошо, что завтра... Я тупо уставился на второй конверт с незнакомым округлым почерком. «От кого это, интересно?» Решив, что удобней читать будет вечером, сунул в карман нераскрытым.  

В автобусе сели с Олеськой рядом. Радиоцентровские понимающе закивали и зашушукались. «Улыбайтесь и радуйтесь сколько угодно, люди!» - я тоже им всем улыбнулся. С переднего сидения озорно подмигнула Дулепова Людка. «Океан тебе счастья, Людка! Славно умеешь подмигивать!»  

При въезде в Петрозаводск в лобовое стекло ударили первые тяжкие капли. И тут же, будто небо разверзлось, стеною поплыл за окном непроглядный дождь.  

У автовокзала Олеська приготовилась выходить:

- Больше не увидимся? - посмотрела растерянно и насмешливо одновременно.

Я молча кивнул.

- Знаешь, а ведь я никогда тебя не любила, и только...

Окончания фразы я не расслышал. Двери автобуса со скрипом открылись, и Олеська, шагнув со ступеньки, исчезла под ливнем.

«Вот и всё... - я улыбнулся спокойным безрадостным мыслям. - А не любила, так что же... Беда небольшая. Нам выпали общая юность и общая молодость... время ошибок...»  

Получив окончательный расчёт и сунув в карман трудовую книжку, я двинулся было к выходу. Но тут в проёме обитой дерматином двери появился характерный, просящийся на монету профиль.

- Вы ведь Венгеров?

Удовлетворившись моим кивком, профиль посторонился и пригласил:

- Зайдите, пожалуйста.

 До этого дня мы с Гирингом никогда не общались лично, и я, если честно, не был уверен, что он вообще отличает меня от массы других работников.  

- Вы наш зоотехник, ведь так?

- Да. Но только теперь уже бывший.

- В данный момент - не принципиально, - на столе появились коньяк, шоколад и рюмки. - Не возражаете?

- Ну, если каждого зоотехника вы так провожаете... - я несколько стушевался.

- Не каждого, - Гиринг не принял шутку и с серьёзным видом разлил по рюмкам коньяк. - Далеко не каждого. Но о вас в степенях превосходных отзывался уважаемый мною специалист и до сегодняшнего дня непосредственный ваш начальник - Алексей Дулепов. И, кстати, он рекомендовал мне вас как человека неординарно мыслящего.  

Услышав такое, я начал сползать в рефлексию: «Ну как же я мог? Ведь я-то его к нехорошим людям уже причислил, а он обо мне вот так! - в степенях превосходных...»

- Вот мы и проверим, насколько неординарно вы мыслите, - подвинул мне рюмку Гиринг. Свою он уже осушил и опять наполнил. - А то, что уволились, правильно сделали. Подсобному нашему хозяйству, к сожалению, приходит конец. Содержать совершенно не на что. - Не дожидаясь меня, он опять выпил. - Повсюду бандиты! Там, где хоть какая-то малейшая прибыль нарисовалась, там сразу они! Нет! В этой стране оставаться нельзя! А? Как вы считаете?

Я пригубил коньяк и сказал, что, пожалуй, останусь.

- Напрасно! - Он снова налил и выпил. - Вы слишком категоричны. Нам выпало время выбора и надо решаться. Не знаю на что, но хотя бы попробую объяснить почему. Вот прямо сейчас и попробую... - похоже, его основательно повело. - И вы меня, надеюсь, поймёте. Так вот! У нас на участке случилось «чепе» - украли две бухты кабеля! Их общая стоимость свыше миллиона рублей! Что делать? Работа встала. Поехал к начальнику райотдела. Он, между прочим, мой давний приятель. Полковник. Внимательно выслушал. Набрал кого-то по громкой связи и в общих чертах обрисовал мою ситуацию. Там отвечают, мол, успокойте товарища, за сутки всё порешаем. Цена вопроса - полсуммы ущерба. Я спрашиваю, кому это ты звонил. Смеётся. Думал, ты догадливей, говорит. Тут уже я при нём размышляю вслух - полсуммы, это что получается? Это полмиллиона я должен буду им отвалить? Он улыбается и пожимает плечами, мол, что тут такого странного, обычная такса. А если, спрашиваю, официальным путём пойти? Если официальным, говорит, то оставляй заявление. Будем расследовать. Но ты же понимаешь  - две бухты. Грузили, конечно, краном. Вывозили на машине. Значит, серьёзные люди. А если серьёзные, то сыщики мои едва ли к ним сунутся. Я, говорит, вообще-то, хотел как лучше. Представляете, как лучше хотел?! И это мне начальник милиции говорит! Боже ты мой! Бежать! Бежать из этой страны без оглядки. В Израиль! В Штаты! Куда угодно! Ведь тут, если не убьют, то по миру пустят! А я ведь так радовался, когда разрушали Союз. Стыдно теперь признаться, но перед телевизором даже в ладоши хлопал.  

Гиринг умолк и, подперев кулаком подбородок, недоумённо уставился на опустевшую коньячную тару. Стараясь не шуметь, я поднялся и вышел.

- Ну как он? - секретарша в приёмной поймала меня за рукав.

- Устал! Очень устал.

- Господи! Боже ты мой! Третий уж день устаёт! А завтра у нас финны. Делегация из Хельсинки, - она округлила большие, выразительно накрашенные глаза.

- Да не переживайте вы так,- попытался я её подбодрить.  - У финнов сухой закон, и в России они устают не хуже, чем мы.  

В чемодане у меня чёрт.

Не выбросил и не сжёг. А всё потому, что не верю я в эту мистику.

И в бессмертие души не верю. Я знаю, что там, за чертою жизни - ничто! Но это ничто не хуже и не лучше всего остального.

А вечная жизнь? Достаточно вдуматься в слово - вечная! Звучит как насмешка.  

Завтра в девять ноль-ноль построение в Прионежском военкомате. Осталось собрать вещички. Ну и, конечно, разжечь и как следует протопить титан. Помыться в дорогу  - первое дело. Дневник, тетрадь со стихами и письма - всё в топку. Никто уж теперь не прочтёт и не посмеётся.

Стоп! Письмо! Ведь я же совсем забыл про утреннее письмо с аккуратным округлым почерком. В кармане оно немного помялось.  

Здравствуй, Серёжа!

Извини, что «на ты». Я мысленно всегда к тебе так обращаюсь.

В феврале умерла моя мама. Долго болела, и вот... Теперь я совсем одна. Если не считать, что в Америке объявилась у меня тётка. Двоюродная сестра отца. Кто-то написал ей после похорон, и она сама меня отыскала.

Зачем я пишу тебе? Точного ответа у меня нет. Наверно, потому, что ты разбудил во мне женщину, как только тебя увидела. Мне всё в тебе нравится - и взгляд, и походка, и голос. А ещё, когда ты улыбаешься или смеёшься. Мне нравятся твои руки. У тебя удивительно красивые руки. А губы... нет, продолжать об этом не буду, иначе мне опять станет плохо.

Каждый день, каждый час моей жизни ты в моих мыслях. Ты всегда над этим смеялся. Ты думал, что этому есть другое название. Но этому другого названия нет.

В городе я похудела. И ноги теперь у меня даже очень стройными стали. Моренко постоянно твердит мне, что я расцвела и похорошела. Надеюсь, не врёт. Стриптиз она уже не танцует. Не разрешает жених. Известный в городе бизнесмен. Он бритый и похож на бандита. Бизнесменов и бандитов я постоянно путаю. Недавно подарил ей кольцо с брильянтом. Но я за неё боюсь. Мне кажется, она и сама боится.

В деревне секретов нет, и я уже знаю, что ты разведён.

Ты только, пожалуйста, не думай, что я уж совсем такая простушка. В школе я училась почти на «отлично». Особенно хорошо успевала по физике и математике. Думаю, что если бы мне начать вечерами готовиться, то в следующем году я могла бы попробовать свои силы - поступить в универ или в пединститут на физмат. Но это если ты захочешь, конечно. А если не захочешь, я просто могу быть рядом. Поверь мне! Я разделю с тобой боль и радость, я дам тебе всё, что только способна дать женщина.

Ниже мой адрес. Я буду ждать. Каждый день буду ждать твоего письма. Но лучше, если бы ты сам приехал. В ресторане я работаю по нечётным дням. Тогда мы смогли бы друг другу сказать о многом. И всё объяснить.

Твоя Н.  

P.S. Тётка зовёт меня к себе. В Арканзасе у неё ферма. И, судя по всему, она хорошо там устроилась.

Ну что эта девчонка вообразила? Чему это нет у неё другого названия? Пусть едет в свою Америку. Ковбои, романтика, ферма! Что нужно ещё молодой девице?

 «Гуд бай, Америка! О-о!.. - напевал я, стоя под душем. - Где не буду никогда... Услышь мою песню...» Получалось душевно. Особенно это «о-о!..»

Помывшись и обернувшись полотенцем, я вышел из ванной и обомлел.  

- Извини, у тебя не закрыто было. Я чайник поставил. Попьём чайку. Вот, посмотри, красота какая! - Дулепов развернул перед моим носом кулёк с домашними, тёплыми ещё пирожками и застенчиво улыбнулся. - Людмила в дорогу тебе испекла.   

Я молча смотрел на него. Не из принципа молча. Просто не знал, что сказать. Он выключил закипающий чайник и наполнил с готовой заваркой чашки:

- Когда уезжаешь?

- Утром.

- Действительно на войну?

- Не хочу это обсуждать.

Ну откуда ему известно? Ни с кем в городке, а в деревне тем более, я не делился своими планами.  

- Я, знаешь ли... вот что хотел спросить, - Дулепов, обжёгшись горячим напитком, поморщился. - В ту ночь я почти не спал и кое-что видел.

- В которую ночь?  

- В ту самую, когда это случилось с Жебривским. Так вот! Я видел, как кто-то к нему заходил. И даже не кто-то. Мне показалось, что ты. Но самое непонятное было дальше! Я просидел у окна ещё целый час, но обратно из кочегарки никто не вышел.

Я округлил глаза:

- Неужели никто? А, случаем, в туалет ты не отлучался?

- Нет. Никуда я не отлучался!

- И ты уверен на сто процентов, что это был я?

- Но... если не ты, то кто? - Он густо покраснел и заворочал глазами.

- Тень отца Гамлета. Кто же ещё? - Я рассмеялся и встал, давая понять, что чаепитие окончено.

-  Фантом... так и есть... получается, это был фантом,  - сказал он задумчиво, - мысль материальна... я всегда говорил...

 Прощаясь, мы пожали друг другу руки. Я с грустью проводил его взглядом, пока он не скрылся в подъезде напротив. Не то чтобы я очень уж сожалел о том, что закончилась наша дружба. Нет. Я просто не мог понять, как мог этот одарённый, начитанный, мыслящий парень позволить себе превратиться в обычную «шляпу».

У мойки знакомый шорох. Ну да! Ну конечно же, самое время ей появиться. Через минуту мы вместе ужинали. Я - Людкиными пирожками. Она с удовольствием откусывала от сдобной, посыпанной сахарной пудрой булки.

Почему эта крыса появлялась тогда лишь, когда уезжала Олеська? Ответа на этот вопрос у меня нет. Есть вещи необъяснимые.

От издателя:

О Сергее Венгерове мне известно следующее.

На войне, о которой не принято теперь вспоминать, он попал в плен. Через год был выкуплен  пожелавшей остаться неизвестной гражданкой Америки.

Вернулся в Карелию. Работает в одном из отдалённых районов учителем биологии.

Мои попытки пригласить его в издательство для заключения договора и работы над текстом успехом не увенчались.

Состоялся ли Венгеров как поэт, судить не берусь. В рукописи романа сохранился единственный авторский текст, написанный от руки в форме классического сонета.

***

 Из сырости тумана над рекой -

Унылых берегов посмертный слепок.

Заснеженный рассвет на стыках веток

Ласкается шершавою щекой.

Чужая позабытая планета

На грани обозначенных веков -

Ты так же бесконечно далеко

От этого щемящего рассвета.

В обыденности ночи новогодней

Оплакиваешь всех - кого угодно, -

И рядом опечаленная смерть,

И тот же полуобморочный город,

Где времени разрушенная твердь

Рассветным снегом сыплется за ворот.