Тетрадь первая

О родителях и родне

Мои прадеды были купцами первой и третьей гильдий.Те, кто принадлежали к третьей гильдии, а это родня бабушки, произрастали из уральского города Ижевска. Дед же не относился к купечеству, даже к захудалому. Он был из трудолюбиво-зажиточных крестьян, но это не помешало ему в восемнадцать лет вступить в Красную армию. Так, став военным (о карьере которого мечтал с детства), женился на бабушке-купчихе, был переведен на службу в контрразведку и пошел быстро взбираться по служебной лестнице. Он был мудрым, исполнительным и осторожным сотрудником, ни разу не попавшим под подозрение начальства и на языки сослуживцев.

Но частые смены высшего московского начальства, нервозность, царившая в органах в частности и в стране в целом, наложили пагубный отпечаток, и спровоцировали всплеск защитной реакции в дедовом организме - он стал выпивать. В моменты душевных взлетов он брал в руки баян, играл вальс «На сопках Манчьжурии» и любил поговорить о жизни, но его устремления близкое окружение не поощряло, на что он очень сердился. Уже будучи пенсионером, дед становился более добрым, никого не осуждал, на передовицы в газете «Правда» резюмировал, что там все врут, а на высших партийцев зла не держал и с добрым посылом напутствовал, что бог им всем судья.

Еще у него была одна характерная черта, по которой его всегда можно было вычислить, когда он выпивший. Он, приняв на грудь «портвейна», ибо сухого не пил, называя этот напиток «кобыльим сстяком», а на дорогую «беленькую» не хватало пенсии, после выпивания (как правило, без закуски) начинал подкрякивать без всякой на то причины. Тут его и разоблачала бабуля, моментально становилась в позу, при которой даже герой гражданской войны и гроза белополяков терял равновесие, но никак не достоинство красного командира. Матерился громко, напористо и долго, пока бабушка впихивала ему в матерившийся рот таблетку снотворного, которую он с детской покорностью прятал за щеку, запивал водой, а после ее ухода выплевывал в большую кадушку с комнатным фикусом. Нужно заметить, что тот цветок за время нахождения в их квартире никогда ничем не болел, а постоянно пребывал в состоянии летаргического цветочного сна.

Бабушка, напротив, была непьющей и не играла на баяне, хотя не чуралась задушевной беседы ни о чем и безобидной игры в картишки. Если доброта и отзывчивость деда скрывались под грифом «секретно», то у бабушки Лизы все находилось на поверхности. Она любила сладенько покушать (вздохи и воспоминания об ушедшем купечестве), вдоволь поспать и прибрать к своим рукам скудненькую пенсию деда, дабы тот стремглав ее не спустил полностью. Вопреки всем катаклизмам не сетовала на судьбу, улыбалась, радовалась жизни и родила двух девочек-погодок, младшая из которых стала моей мамой. Ее в семье любили гораздо больше старшей, Ритки, хотя та была умней, рассудительней и способней в математике. Она очень хорошо училась в школе и по окончании поступила в казанский авиационный институт. Училась там с такой самоотдачей, как говорится, на износ, что после первого года обучения с нервным истощением организма отправилась в академический отпуск и больше в Казань не вернулась. Поступила в ижевский мединститут, окончила его и стала отличным гинекологом.

Младшая сестренка, которая до рождения грезилась мальчиком и заранее была названа Петром, вопреки желанию родилась девочкой и была наречена Ниной, но после этого недоразумения в семье ее еще долго, пока не поменялись молочные зубы на постоянные, называли Петрусиком. В школе особыми успехами не блистала. Старалась, стремилась, была тихой, наблюдательной и исполнительной, и, чтобы сохранить ее легкоранимую индивидуальность, была определена в музыкальную школу. Вскоре выяснилось, что это было правильным решением родителей: у нее обнаружились хорошие музыкальные способности. А дальше была одна прямая дорога - в консерваторию. Ближе Казани консерваторий в то время не имел ни один город Поволжья...

Родословная моего отца начиналась также с конца времен уже далекого девятнадцатого столетия. Его прадед был, как известно, купцом с большим знаменателем в палате купцов. Но однажды ему в ребро заехал какой-то бес и он бросил мою прабабку, женился на молодой вертихвостке, с которой смылся в Казань с хорошо насиженного места в городе Кременчуге Полтавской губернии. Человек он был порядочный, невзирая на то, что оказался сволочью, и в полном смысле пустил по миру семью, брошенную в горе и кошмарном положении всего с полукилограммами бриллиантов и изумрудов.

А что им было делать дальше прозвучало громогласным хлопком крейсера «Аврора» в Петрограде и утвердило другое летоисчисление, но уже без бриллиантов и изумрудов.

Мой дед по отцовской линии (отец моего отца) был также, как и мамин папа, военным, но служил в другой армии, и, судя по эполетам на фотографических снимках, имел там не малый чин. И со спокойным чувством выжившего в войнах человека внедрился в гражданскую жизнь, став бухгалтером в какой-то артели пролетарской направленности.

Война сорвала с места и разбросала по дальним уголкам огромное количество людей в нашей стране. Мои кременчугские родственники не были исключением. Трудной эвакуации семьи из Кременчуга в Казань мой папа не наблюдал. Как и многие соотечественники, он ушел на фронт и воевал, получая ордена и медали, ранения и контузию. После последнего шестого ранения с контузией под Кенигсбергом он из госпиталя был направлен на учебу в Казанское танковое училище. Родители, получив на него две ошибочные похоронки, чуть не лишились всех мозгов, когда увидели его живого и почти здорового.

То ли сказались последствия недавней контузии, то ли с новой силой вспыхнула любовь к музыке, но отец решил закончить прерванный войной курс в музучилище и, окончив его, поступил в Казанскую консерваторию, хотя после окончания танкового училища его оставляли там преподавать.

 В том же году туда поступила моя будущая мама.

И дальше вместе по жизни

Родители окончили Казанскую консерваторию за год до моего возникновения. Маму, как когда-то, по окончании танкового училища, отца, оставлял преподавать на кафедре хорового дирижирования профессор Казачков. Он был ее наставником все пять лет обучения и посчитал, что она может остаться преподавать, на первых порах ассистентом, а дальше видно будет. Отец, которому остаться на его кафедре не предложили, и мама к тому времени уже поженились и мама пошла по пути наименьшего сопротивления, выбрав роль нитки, таскающейся по жизни за иголкой. Роль иголки, естественно, с успехом играл папа.

В те времена государство заботилось о молодых специалистах, предоставляя им рабочие места по специальности, и направило их в городок С., что на юге страны, куда в свое время ссылались лучшие сыны Отечества: кто на отдых, а кто на дуэль. Необходимо сказать, что городок С. - это совершенно самостоятельный городишко, который был совершенно невзрачный, но где-то, в чем-то обладающий своим, неведомым магнетизмом, таким, что в него приезжали на гастроли и Федор Шаляпин (не путать с современным певцом, который не поет), и Антонина Нежданова, Святослав Рихтер и Мстислав Ростропович. Все это происходило в ту эпоху, когда культура в стране еще могла как-то пробиваться к народу и местная филармония прекрасно работала по своему прямому назначению - организация досуга и культурного просвещения населения.

Все это происходило тогда, что я хорошо помню, когда вечерами городские интеллигенты, прогуливаясь по проспекту, при встрече кланялись друг другу и приподнимали шляпы.

Городок С. еще приметлив тем, что был построен как крепость для защиты южных рубежей империи от врагов, которых было, как и теперь, большое множество. Его инспектировал сам генералиссимус Суворов...

Занятия музыкой были предопределены родителями еще до моего рождения, которые коим-то образом усмотрев у меня большие таланты, бросили в музыкальную пучину, и муки начались в стандартном возрасте пяти лет. Началось с того, что они обратили внимание на такую закономерность, что когда я слышал пение матери (надо заметить хорошее), то слушал спокойно, с интересом и вниманием. Когда же раздавалось жалобное поскуливание скрипки в руках отца (тоже вполне приличное), моя реакция была неизменной - я начинал воодушевленно рыдать. Родители посчитали чистые безобидные слезы ребенка признаком проявления огромного музыкального таланта, и я стал заложником, обреченным на пожизненное мытарство. Они в своем буйном воображении образно нарисовали мое блестящее будущее: победы на всех мыслимых конкурсах исполнителей, и я виделся им в облачении вундеркинда, который с огромным успехом гастролирует в странах Европы. Мне же об их размышлениях и планах совсем ничего не было известно. Также я не знал, что такое Европа, полагая, что это какой-нибудь двор недалеко от дома. Когда же мне вложили скрипку в левую руку, а смычок в правую, это показалось просто игрой и издевательством, и протест на родительский произвол адекватного советского ребенка проявился моментально. Следующие действия в отношении смычка были произведены прямо не по назначению. Я приловчился использовать его как лук и тут же применил эту находку в действие и, расстреляв карандашами свою бабулечку, папину мамулечку, приехавшую из Казани недолго у нас погостить. Карандаши летали плохо, не попадали в цель, но сам факт проявления агрессивной любви намного ускорил ее бегство обратно домой.

После ее отъезда в моей жизни мало что изменилось, кроме того, что я был наказан отцом за непочтительное обращение с бабушкой и со смычком. К моей радости у меня отобрали скрипку на целый год. Но что такое один год? Он пронесся, словно ракета, но этот период свободного полета стал в жизни результативным и памятным.

Мама и отец были сражены бурным проявлением первой настоящей любви к девочке Люсе из нашей группы в детском саду, куда я с отвращением ходил. Возможно, выражение тех искренних чувств никто бы не заметил, но в один прекрасный день я заявил родителям, что собираюсь на ней жениться и жить мы будем у нас. Эта новость их серьезно озадачила. Ночью довольно долго слышался возбужденный шепот и вздохи родителей, наверняка по поводу этого моего решения. Но вскоре все страсти по поводу женитьбы как-то сами по себе рассосались, и тревога в доме улеглась. Не помню в точности, но кажется я не получил благостного согласия от родителей невесты. Да и время было нервозное - подготовка к школе, а там мне сказали, будет много новых и хороших девочек. Тем сердце и успокоилось, а я потянулся к знаниям.

Не знаю, кто как, но я шел в первый класс за чем-то непонятным, облаченным ореолом неизвестности и загадочности. Я еще не взошел на порог школы, но мне все в ней представлялось чем-то небесно-возвышенным. Встречи со школой мы с нетерпением ждали, надеялись на чудо и боялись одновременно, ведь у каждого потенциального первоклассника на той же улице по соседству проживали старшеклассники, с которыми совершались и безобидные прогулки, и откровенные беседы, снимавшие розовую пленку с наших широко раскрытых глаз. Но в школу идти предстояло, среднее образование было обязательно для всех и отменить бесплатное его получение не могли ни при каких катаклизмах.

И вот настал тот волнующий сознание день. Цветы, банты на головах первоклассниц, как символ перехода из тьмы незнания в светлый проход знаний, который не забудут их бабушки и мамы. Все сверкало, звучало громко, не через приказную силу, искренне, и выглядело вполне как первый день знаний. Но то был последний день счастливого детства с продолжением долгих десяти лет мытарств и поисков.

На случай триумфального входа в стены первой альма-матер мне приобрели школьную форму стандартного образца, форменную фуражку с кокардой. Также за плечами висел ранец и в нем учебники для приобретения знаний.

Тяжкий путь познания

Тяжесть пути была обоюдной как для вставшего на него, так и для самого пути, который не был подготовлен к такому путешествию. Учился я не то, чтобы сказать неважно. Я учился важно, даже с чувством особой ответственности, но положительных оценок и глубоких знаний это не прибавляло. Учителя начальных классов тех времен отличались во всем от теперешних учителей. Прежде всего тем, что во времена полета первого космонавта на планете во всех мальчиках (а позднее и в девочках) видели потенциальных героев и покорителей Вселенной, кои продолжат традиции и во многом преуспеют в утирании носа Америке.

А новых девчонок с походом в школу за знаниями действительно поприбавилось. И не только в нашем классе. Их было столько, что в детском саду я такого представить себе не мог. Как все-таки хорошо, что тогда сдуру не женился на Люське! Теперь передо мной открывались просторнейшие горизонты в этом направлении. Главное в нашем деле  - уметь ждать. Но об этом мне расскажут гораздо позже и при других обстоятельствах, а теперь я просто порадовался случаю, везению и несговорчивости Люськиных родителей.

Вся процедура начального образования была обставлена ажиотажем взаимоотношений совместных классов. То было светлое время, когда мальчики и девочки обучались совместно. Раньше, до революции, было не так. Классы были разделены по половому признаку, что исключало возможность списывать у девчонок на уроках. Мудрая советская власть этот огрех исправила, как и все остальное. Свадеб или разводов это новшество не прибавило, но успеваемость заметно выросла.

После торжественных фанфар пионерского горна мы вступили в новую фазу человеческого развития, и проявилось это в резком повышении чувства ответственности за себя и своих товарищей. Теперь мы стали одним целым - наш класс, наша школа! Если кто-нибудь из учеников был в числе отстающих, за него краснел весь класс. А если же кто-то на занятиях по физической культуре приходил к финишу на полусогнутых и задыхался, то уж извините. Спорт, история и точные науки - вот тот стержень, который крепко держит человека в прямом, несгибаемом положении. Остальные предметы также необходимы, возможно, кому-то и пригодятся в жизни, но не будут ярко светить ему путеводной звездой и могут вывести на кривую дорожку, где встречные и боковые вихри обязательно снесут его в сторону сомнительных мыслей и дел. Так-то!

Если по математике, физике или химии была возможность заниматься дополнительно с отличницей - подлизой и ябедой, или с наемным репетитором, по физкультуре надолго оставаться в спортзале, истязая свое тело до кругов перед глазами, то вот с музыкальными занятиями дела обстояли гораздо сложнее. Когда у ребенка нет ни слуха, ни голоса, хоть оставляй его дополнительно, хоть вызывай родителей, хоть звони в министерство культуры, все одно - человек не запоет. Это уже пожизненный приговор.

В те чудесные времена, о которых идет речь, было множество возможностей раскрывать таланты в себе и в других. В себе талант раскрывал каждый творец индивидуально, в других же - партия и общественность. Общественность, надо сказать, обладала страшной силой. Она, как органы госбезопасности, могла в одночасье как вознести ту или иную личность, так и опустить. Даже уронить, но это было пределом возможности выжить. На это мало кто надеялся, вернее, всегда рассчитывали на счастливый исход, но повороты в жизни непредсказуемы. Так вот. В те улыбающиеся недостроенным социализмом времена было модно и обязательно отмечать какие-то значительные даты. В масштабе государства это были плановые события, такие как съезды партии, красные листки календаря.

Широко, даже очень, проводились мероприятия областного, городского и районного значения. Иногда иерархия не соблюдалась, и город мог по талантам переплюнуть район. Вот в такой конкурентной борьбе на каком-то смотре наша школа кого-то победила и должна была подготовить и показать концерт в актовом зале райкома партии нашими силами изо всех возможностей. Вот тут-то все и началось! Учителя вспоминали, кто из учеников на что был способен в творческом плане.

Тогда и наступил мой звездный час!

Кто-то из учителей вспомнил, что я занимался еще и в музыкальной школе. Надо заметить, что к тому времени учиться музыке мне нравилось куда больше, чем заниматься точными науками. Играя на скрипке, не надо было вспоминать какие-то цифры, значки и формулы, а просто играть не думая. Успехи на музыкальном поприще были гораздо выше, чем в алгебре, за что в лице математички обрел врага. Она не любила классическую музыку, ибо никак не могла ее просчитать по теореме Пифагора.И вот эта сухая и расчетливая женщина сквозь зубы процедила мою фамилию как единственного спасителя всех. Мне пришлось изрядно попотеть, спасая репутацию школы. Я выступал в разных ипостасях: и как скрипач, и как чтец, ввиду того, что «любил литературу я, но странною любовью» и был исполнителем звонкоголосых пионерских песен. Концерт на высоком уровне начальству понравился, меня хотели даже наградить похвальной грамотой, но под руками не нашлось подходящего бланка с профильным изображением.

После памятного выступления отношение ко мне резко изменилось. Учителя стали делать существенные поблажки в процессе обучения. Даже математичка строила гримасу, похожую на доброжелательную улыбку, когда через силу ставила тройку. А ребята, так вообще! Я избавил их от унизительного мероприятия, и теперь меня оберегали от конфликтных ситуаций, защищали от нападок пацанов со стороны и не заставляли вместе с ними курить на задворках школы. Таким образом, волей случая произошло утверждение моей личности.

Одновременно на меня оборотились взгляды нескольких девочек, которые раньше были довольно холодны к моей персоне. Это радостно застучало в моем сердце, и расцвела надежда. Одна девочка особенно нравилась и выделялась мною из всех. В ней не было ничего особенного. Обычная заурядная внешность, не блистала спортивными достижениями, была угловата и сутулилась, в музыке ничего не смыслила, и была к ней равнодушна, но я почему-то был увлечен именно ею.

Время после моего триумфа пошло, как говорят специалисты, «в штатном режиме». Я старался не наглеть в классе, а учителя старались делать вид, что ничего не замечают. И даже когда при моем непосредственном участии было разбито стекло в двери на лестничный проход, наша классная дама с ярой убежденностью заявила завучу, что такой интеллигентный мальчик как я на безобразия не способен.

Пора взрослеть

И грянул год, известивший всех учеников, достигших соответствующего возраста и сформированного сознания, что наступило время вступления в комсомол. Весь наш класс с трепетным волнением в назначенный день и час столпился возле заветного кабинета, где должно совершиться это таинство.

Я с особым почтением ступил в аудиторию, где за укрытым красной скатертью столом сидели люди с непроницаемыми лицами идеологической направленности. Во главе восседал какой-то дядька, вероятно главный в этой компании. Я краем глаза увидел Лидку, комсорга школы и ярую информаторшу (стукачку). Фамилии ее не помню, но помню, что она частенько выбегала из кабинета директора очень красная и возбужденная.

К вступлению в ряды ВЛКСМ я готовился ответственно, словно к международному конкурсу музыкантов-исполнителей. Изучил всю историю комсомола, каждый его орден, трудом и кровью добытый. Рассказал, что выучил в брошюрке о легендарном шествии комсомола по планете и с пламенным надрывом в голосе пересказал биографию Павки Корчагина, о том, как и где закалялась его сталь, но вместо добрых сочувственных взглядов в мою сторону прозвучал холодный, будто обвинительный вердикт, вопрос: «А как у тебя обстоят дела с успеваемостью, а?» Это был удар, к которому я не подготовился, ибо считал, что вступление в комсомол - само по себе торжественное событие, ничем мне не угрожающее, и вопрос о моей успеваемости не встанет так остро. Сказать откровенно, на тот момент я по шести школьным предметам из восьми имел двойки. По всем дисциплинам, кроме пения и литературы. Соответственно в ряды ВЛКСМ меня не приняли.

Пора было взяться за ум, отряхнуться от дурманящей мозги пыли и серьезно готовиться к поступлению в музыкальное училище, тем паче, что мои успехи на том поприще были очевидны.

И вот очутился я на пороге совершенно другой жизни. Жизни, наполненной таинством, сверкающей весельем и радостью творчества, всплеском эмоций, сияньем побед и тусклой горечью поражений. Я вступал в эту жизнь по призванию, в трезвом уме и ясном сознании...

Тетрадь вторая

Порог в новую жизнь я перешагнул не споткнувшись. Хорошо сдал вступительные экзамены и заслужил право получать стипендию. Стипендия была крошечной, но сам факт поощрения моих способностей на государственном уровне ко многому обязывал. Я немного возгордился и стал очень ответственным. Но не надолго. В связи с тем обстоятельством, что мои родители преподавали в том же учебном заведении, мое материальное положение считалось вполне и даже очень хорошим. Были первокурсники, а таких насчитывалось большинство, которые приехали из отдаленных районов, там росли в малообеспеченных семьях. Они были вынуждены снимать жилье (общежития не было), а денег, которые присылали им родители, подчас не хватало даже на еду. Сравнивать свою обеспеченную сытую жизнь с их достатком не было необходимости, и я добровольно отказался от своей стипендии в пользу более нуждающихся студентов.

Но с утратой материального стимула в учебном процессе у меня полностью пропало и чувство ответственности. Все уровнялось, и я вздохнул свободно полной грудью, но без стипендии и ответственности перед всем грядущим.

За порогом новой жизни

Нельзя сказать, что с приходом обучаться в музучилище что-то кардинально поменялось в жизни. Нет. Принципиально я был рожден в стенах этого старинного особняка.

В училище было запрещено распивать спиртные напитки и материться. Запрет действовал на то время, пока в здании шастали преподаватели и мешали студентам всецело отдаваться вгрызанию в мир искусства. Когда же эти душители личностной свободы и нашей индивидуальности, уставшие, разбредались по домам, начиналась настоящая творческая жизнь с джазом, портвейном, девочками и всеми вытекающими из этого процесса вредными проявлениями. Это и цементировало крепость кадров, готовых в скором будущем привнести культуру в массы.

И вот, поступив, я ринулся в пучину бурной жизни заведения. Возрастной контингент имел довольно значительный разлет: от пятнадцати до двадцати пяти лет и выше. Соответственно, завесу познания многих сторон жизни мне приоткрывали старшие товарищи и нужно отдать должное, я был способным учеником и схватывал их уроки буквально на лету. Через короткое время я уже был частым гостем в их компании. Легко научился принимать внутрь спиртные напитки любой крепости не закусывая (ввиду жесткой экономии денежных средств), общаться с представительницами противоположного пола уже на иной, более изысканной, интимной стадии человеческого развития, но при этом не давал себе спуску в занятиях на скрипке. Получалось успевать все и мне это нравилось.На первом курсе я победил всех старшекурсников на конкурсе исполнителей и выиграл путевку в геленджикский дом отдыха. Это окрылило и сподвигло меня ходить важно, задравши нос. Но отец, будучи до фанатизма принципиальным человеком (что иногда ему мешало в жизни), быстро обрубил у меня павлиний хвост и поставил на правильные рельсы социалистического коллективизма.

С детства и до момента поступления в консерваторию моим педагогом был отец. Ему я обязан не только прямым участием в моем рождении и последующем воспитании, но и непосредственным влиянием на мое становление как человека и музыканта. Он был мне несколько ближе, нежели мама. Да это и естественно. Он все свободное время уделял занятиям и общению со мной. Матушка, безусловно, также не оставалась в стороне (она, кроме работы, главенствовала в плане бытового и кулинарного благосостояния), но отец духовно захватил все пространство вокруг меня.

Наряду с повышенной требовательностью и бескомпромиссностью он, при видимой строгости и суровости во время занятий со мной или с другими своими учениками, был добр и приветлив. Студенты говорили о нем: «Лучше бы он накричал, или побил ремнем, чем так пронзительно смотреть, что хочется сгинуть куда-нибудь». В классе на занятиях он ни разу ни на кого не повысил голос, что производило гораздо более действенный результат, чем крики и оскорбления. Терпимость и управляемый темперамент его ко мне, к сожалению, не перешли. Я постоянно взрывался по-любому поводу, не стоящему внимания, находился на самом пике эмоций, за что и получал на протяжении многих лет подзатыльники судьбы.

Мы жили на значительном расстоянии от родных бабушек и дедушек, и родители без отдыха совмещали все воспитательные функции. Они настолько были охвачены работой, что при полной нехватке времени перебрасывали меня друг другу с рук на руки буквально на лету. Почти ежедневно отец в перерыве между занятиями приносил обед прямо на репетиции хора, которым руководила матушка. Наевшись, я умиротворенно засыпал под звучание произведений Рахманинова и Брамса. Хорошее питание, благозвучные аккорды и крепкий послеобеденный сон в большой мере оказали воздействие на формирование моей эстетической направленности.

Как уже понятно, я рос в музыкальной семье, и с раннего возраста меня настраивали на жизнь с серьезным музыкальным будущим. То, что будущее будет утопать в цветах, а я глохнуть от аплодисментов восторженной публики, было предначертано родителями уже тогда, когда мною буквально за несколько минут были выучены ноты и их расположение на нотном стане. А случилось это так. Мама прибежала домой буквально на несколько минут вымыть полы. Я начал к ней приставать с играми. И вот, чтобы я не мешал,она написала несколько нот и велела выучить. Не успела она еще и тряпку отжать, как я сообщил ей, что уже выучил. Мама оставила тряпку и написала оставшиеся ноты. Только она дошла до ведра с водой, я радостно заорал, что все выучил. Она подошла, проверила, была удивлена, полы остались не вымыты.

Кроме хорошей памяти у меня присутствовал тонкий музыкальный слух. На тот момент, в три года, я чисто и звонко пел все модные популярные песни, развлекая гостей и соседей. То были первые слушатели, которые вселили уверенность в правильном направлении выбранного пути.

Еще в музыкальной школе за меня решили, что должен пойти я по стопам отца и заниматься на скрипке. В то время мне было глубоко безразлично на чем учиться играть, но я как послушный ребенок согласился с мнением старших. Учился я хорошо и вскоре стали очевидны успехи с ярко выраженной линией лидерства и среди сверстников, и учеников постарше. Мои родители этот факт моментально просекли и стали показывать меня всем скрипачам гастролерам, приезжающим в наш город с концертами. Те слушали, кивали головой, цокали языком и утверждали, что меня нужно везти на консультацию в Москву к профессорам консерватории. Таким образом, в меня забросили сладкий московский вирус легкой мании величия, который постоянно прожигал душу, желал воплощения, но не имел под собой реальной почвы.

Дело в том, что Москва любит бойцов и победителей в любом деле. Понятно, что эти качества проявляются в определенных условиях, но они должны быть всегда на месте. А я, не сталкивающийся с достойной конкуренцией, варился в собственном соку, легко побеждал на конкурсах даже старших по возрасту скрипачей и пребывал в состоянии творческого умиротворения. Когда же впервые, приехав в московскую консерваторию, услышал, как играют учащиеся Центральной музыкальной школы и студенты консерватории, я впал в шок и приземлился. Но заниматься на скрипке не расхотел. Тут сработали гордость и природное упрямство, которые, вероятно, и являются основным составляющим фактором в формировании бойцовских качеств. Но бойцом и победителем в постоянном проявлении так и не стал. Играл на выступлениях очень неровно, иногда даже просто слабо. Таким образом, при всех нервах и трудах, порой радостных и обнадеживающих, в московскую консерваторию я не поступил, хотя как сказал профессор, у которого я консультировался, он был за меня спокоен. Но… я фаталист и принял этот пинок судьбы с противным чувством реальной необратимости.

Пронзительная молодость

Вступительные экзамены в московскую консерваторию от периферийных вузов отделяло всего два-три дня и нужно было торопиться с выбором учебного заведения попроще, так сказать более приземленного. Наш с отцом взгляд оборотился на Казань. Во-первых, город почти родной, во-вторых, там живут близкие родственники, а в третьих, все-таки казанскую консерваторию окончили родители, к ней они питали особые чувства и выбор был утвержден безоговорочно.

На вступительных экзаменах по специальности все прозвучало совершенно иначе, нежели в Москве. Я был на удивление спокоен, играл настолько уверенно, что комиссия единодушно отметила мое выступление высокой оценкой. Вероятнее всего, в Москве мною были отданы все нервные силы тем профессорам, а на казанских остались лишь наглость и природные данные, не исковерканные мандражом. (Мандраж - волнение исполнителя на сцене с дрожью во всех конечностях.)

Обучаться меня распределили в класс профессора Брауде Натана Владимировича, у которого в свое время учился и мой отец. Это был удивительный человек, обладающий энциклопедическими знаниями в различных жанрах и областях искусства, кандидат искусствоведения и замечательный скрипач-педагог. На его занятия в классе собирались студенты разных курсов и факультетов. Всем было очень интересно и каждый мог почерпнуть что-то лично для себя. Этот опыт посещения уроков разных преподавателей в то время приветствовался и поощрялся.

Брауде с пяти лет учился в школе при московской консерватории, затем в консерватории и аспирантуре у профессора Ямпольского. Его имя не нуждается в дополнительных представлениях. Достаточно напомнить, что из его «кузницы талантов» вышли Леонид Коган, Юлиан Ситковецкий, Эдуард Грач, Игорь Безродный и многие, многие блистательные скрипачи, украсившие звездный небосклон мирового исполнительского искусства...

Все так бы и продвигалось в направлении строгого академического образования, коего придерживались и воспитывали в нас преподаватели училища, но... Случилось знаменательное событие, которое перевернуло мои еще не вполне сформировавшиеся музыкальные взгляды. Не то, чтобы в корне разрушило привязанность и любовь к серьезной классической музыке, но крепко пошатнуло эти чувства и открыло совершенно новые музыкальные грани и горизонты. Я познакомился с искусством джаза. Да не просто с тем направлением, которое было под гнетом сурового запрета в то время у нас в стране. Нет! Мне посчастливилось еще в юности познакомиться и многие годы общаться с лидерами в джазовой музыке. Я говорю сейчас о легенде  - Олеге Леонидовиче Лундстреме, его брате Игоре и остальных музыкантах оркестра, репатриировавшихся в Союз из Шанхая. Власти позволили им обосноваться в Казани и поступить в консерваторию, где в те же годы учились мои родители. Таким образом мы и познакомились. Оркестр в середине 60-х прошлого столетия приезжал на гастроли в наш город. Позднее мы часто встречались или на гастролях, или в Москве на репетициях оркестра перед долгим концертным турне. Их гастрольная жизнь продолжалась по десять месяцев в году, но они никогда не сожалели, что выбрали такую жизнь. Семьи их понимали и всячески поддерживали, за что музыканты благодарили и обожали жен и детей.

 Собственно в консерватории учиться им особо было нечему. Они являлись исполнителями экстра-класса, прекрасно знавшие теоретические дисциплины (музыкальную гармонию, историю музыки, английским языком владели лучше преподавателя), но не имели дипломов, а в стране Советов необходимы были дипломированные кадры, не важно с каким именно документом и каким образом он добыт. (Впрочем, как и в теперешнее время, но, правда, тогда еще требовалось быть хорошим специалистом). Также, крайне важно, а за этим пристально следили специальные государственные органы, чтобы будущий дипломированный специалист проявлял себя твердым, убежденным приверженцем идей марксизма-ленинизма.

А вот у лундстремовцев политическая часть несколько хромала. Там, откуда они прибыли, в первую голову нужно было быть сильным музыкантом, способным выдержать конкуренцию с американскими оркестрами. Что они и делали, неоднократно оставляя те оркестры без возможности выступать в крупных залах Шанхая. Но эти достижения музыкантов Олега Лундстрема никак не грели наших бойцов идеологического фронта. Они даже придумали глупый стишок, чтобы показать свою значимость: «Сегодня ты играешь джаз, а завтра родину предашь».

Правда, позже, в Москве одумались и велели оркестру переехать в нее для работы, но то было позже. А пока что их терзали кафедра марксизма-ленинизма и зимние занятия по физической культуре. Зимой все студенты сдавали зачет по бегу на лыжах, которых в Китае оркестранты не видели. Они ходили на них еле-еле, но, благодаря упорству и стремлению во всем быть лучшими, и на лыжах показывали результаты не хуже других. По всем иным дисциплинам у них были отличные оценки.

Противостояние

...В окружении мастеров скрипичного искусства рос, воспитывался и созревал как личность Натан Брауде. Он был хорошим скрипачом, других в московской консерватории не бывает, но с ранних лет обучения его увлекла педагогика. После окончания аспирантуры Натан Владимирович уезжает преподавать в открывшуюся казанскую консерваторию.

И надо же такому случиться, что за некоторое время до моего поступления он с семьей подает документы на репатриацию в Израиль. В консерватории организовали собрание студентов его класса с призывом от кафедры марксизма написать заявления об отказе заниматься под руководством «изменника родины». Все написали, а я - нет. Не мог я состряпать такую мерзость на человека, который учил великому, светлому, возвышенному меня и моего отца! Не подписал и попал в поле зрения соответствующих органов.

Результат был предсказуемый: как неблагонадежного элемента меня определили в специальный список, где всем попавшим в него не было ни снисхождения, ни прощения. А лично мне Натан Владимирович дал очень много профессионально как исполнителю и как личности, обучив скрипичному искусству на высоком уровне. Перед отъездом он занимался со мной ежедневно дома по полтора-два часа, раскрыл много доселе неизвестного, и обрамил технические навыки в оправу общечеловеческих, эстетических и искусствоведческих познаний.

Историю коммунистической партии Советского Союза за первый курс обучения мне пришлось сдавать пятнадцать раз. Отчислить постеснялись - я хорошо играл на скрипке, но и спустить мои выходки «на тормозах» тоже не представлялось возможным. Так и турзучили меня полгода пересдачами. Хотя я был переведен на второй курс и с воодушевлением изучал марксистско-ленинскую философию, исторический груз продолжал тащить на плечах, что несколько раздражало и ввергало в уныние.

Я послушался совета проректора и дал обещание политической кафедре, что если сдам в очередной раз экзамен по ненавистному предмету, то переведусь в другую консерваторию и уеду из Казани. Мой возглас отчаяния был услышан и свой вымученный трояк я получил. Обещания нужно выполнять и, прижав к груди футляр со скрипкой, я ринулся в пучину неизвестности.

Но мне не было известно, что следом вдогонку ринулась и папка с досье определенного содержания от компетентных органов, где меня давно с интересом «разрабатывали».

Сейчас, через много лет, память иногда выбрасывает на поверхность кусочки той, казанской жизни, и я радуюсь за всех тех людей с которыми мне было повелено судьбой жить, дружить, любить. Этот народ, со специфической национальной изюминкой, очень добрый, улыбчивый, с распахнутой бесхитростной душой, поселился во мне и останется там навсегда. Воспоминания о них, о друзьях и приятелях по сию пору греют озябшее сердце в трудную минуту.

Ах, Одесса!..

Писать за Одессу и трудно и легко одновременно. Трудно оттого, что о ней написано много и талантливо великими писателями, и протолкнуться среди них нет никакой возможности. А легко потому, что о ней можно ничего не писать. Можно с упоением читать уже написанное, восхищаться тем колоритом и юмором, который способен родиться лишь в ней.

Что есть Одесса? Одесса - не просто город. Это неповторимый город. Место на земле, где люди чтут и соблюдают национальные традиции много веков. Любят и ценят острое словцо и юмор, а неповоротливого на мозги человека просто раскатают по брусчатке и забудут о нем, как об отработанном и ни на что не пригодном материале. Но все это будет сделано любя, с доброй искренней улыбкой.

Одесса встречает всех приезжающих одинаково приветливо. Если в Москве въехавший в нее путешественник уже на вокзале попадает в жесткую мясорубку, то в Одессе, в городе поэтов, художников, музыкантов и контрабандистов, приезжий перемалывается постепенно и утонченно. Здесь всем вновь прибывшим безмерно рады и не скрывают своего желания, чтобы они поскорей убрались туда, откуда прибыли. В Москве тоже есть порядочные люди, и я знаком с несколькими, но их порядочность жмется где-то вдали от, скажем, ленинградской. В Одессе искренне и с воодушевленным интересом относятся или к своим в доску, или к тем, кого можно легко облапошить. Одесситы сплошь порядочные, если чуют, что от вас хорошо попахивает деньгами. К таким проявляют повышенный интерес, будут обхаживать и лелеять, пока с них можно что-нибудь поиметь. Свои таланты в общении с людьми даже одесские ребятишки проявляют рано, еще в школе. Если школьник не имеет свой гешефт, на него как-то косо смотрят, подозревают, что он стукач, и учителя ему не доверяют. Такому могут в пять минут перекрыть доступ к общению со сверстниками и вообще не выпустить на прямую дорогу в светлое будущее.

Об основателе города сказано чуть меньше, чем сложено одесских анекдотов. Потомок герцога де Ришелье, того самого французского кардинала, который люто ненавидел несчастную королеву Анну Австрийскую за секретную любовь с английским премьер-министром и спасенную от неминуемой позорной гибели отважными мушкетерами короля. Но кардинал втайне тоже не хотел лишних грязных сплетен про свою персону в высших кругах. Итак, потомок герцога приходился ему внучатым племянником и был полным его тезкой. То есть с достоинством носил все регалии того преосвященства и его трехэтажное имя (герцог Арман дю Плюсси де Ришелье). Благодарные одесситы, любящие поговорить несколько больше, чем наши поморы, договорились называть его запросто и коротко: «Дюк», чтобы не тратить время и не запутаться, произнося его французские имена.

 Дюку в знак глубокого уважения был установлен памятник у изголовья Потемкинской лестницы. Там на высоком постаменте он встал уверенно и надолго, гордо подняв голову и устремив взгляд в дали морские, откуда по всей вероятности нужно ждать неприятеля. В руке он сжимает свиток то ли с индульгенцией на все, что будет происходить в Одессе после его кончины, то ли с волшебными молитвами, охраняющими горожан от напастей. Сейчас можно только гадать, что написано в той каменной бумаге, но бесспорно то, что при внимательном рассмотрении памятника с разных ракурсов, свиток тот под определенным углом осмотра поражает сходством с мужским половым членом, крепко зажатым в руке герцога. Тем самым он дает понять чужеземцам, желающим незаметно захватить Одессу с моря, что город в твердых руках, а горожане под надежной его защитой и писать на них хотели. В крайнем случае, если что, то одесситы недолго смогут пожить и в катакомбах...

...Когда я ступил на перрон одесского вокзала, в одной руке у меня болталась худенькая сумочка, не вызвавшая интереса у местных гопников, а в другой я бережно нес футляр со скрипкой, что тут же пробудило уважение к моей персоне. Музыкантов в Одессе ой как любят и ценят, а местная «братва» оберегает от всяческих непредвиденностей.

Я приехал на консультацию к профессору Вениамину Зиновьевичу Мордковичу с намерением восстановиться для обучения в консерватории после моих бесславных попыток приручить историю компартии в Казани. Он был ведущим педагогом. Еще в Специальной школе одаренных детей Мордкович учился в одно время с выдающимся скрипачом Давидом Ойстрахом и их дружба, и теплые отношения сохранились на всю жизнь.

Музыкальная Одесса всегда была кузницей талантов. Из стен Специальной школы вышли многие выдающиеся пианисты, виолончелисты, скрипачи того времени, которые создали золотой фонд исполнительского искусства Советского Союза.

Одесситы очень любят музыку, а скрипка вообще считается тут национальным инструментом. Именно из одесской консерватории разлетелись по всему миру скрипачи, обладающие необыкновенным исполнительским мастерством и с непривычно звучащими фамилиями. В Одессе плохую игру на скрипке распознают враз и моментально отпустят тонкую шутку.

Все одесские мамы во что бы то ни стало дают своим детям возможность получить хоть начальное музыкальное образование. Дети учатся по-разному, а мамы водят их на занятия одинаково, с остервенелым фанатизмом, и каждая при этом в своем чаде непременно видит или будущего Ойстраха, или Гилельса, или даже Паваротти.

 ...Мордковичу я играл вдохновенно и с настроением. Ему понравилось, он отметил мою техническую оснащенность (уроки с Брауде сыграли значительную роль), но он пожелал со мной провести еще несколько занятий . То ли ему было необходимо рассмотреть меня в деле не спеша, то ли получить еще несколько раз по десять рублей за каждое занятие. Трудно сказать, что именно побудило его продолжить наше творческое общение, но в любом случае оно было для меня очень полезно. А деньги? Все одесситы их шибко любят, а платили за уроки родители. Но страшное потрясение подкараулило неожиданно.

После последней встречи Вениамин Зиновьевич отправил меня в консерваторию поиграть заведующему кафедрой. Это естественно, через голову не прыгнешь. Тогда кафедрой заведовал профессор Станко. Он с интересом прослушал мою программу (довольно сложную, с исполнением нескольких виртуозных сочинений) и огорошил сообщением, что Мордкович, в связи с уходом на пенсию, остается на кафедре в статусе профессора-консультанта и заниматься со студентами не будет.

Это была уже третья неудача, не считая московского провала. Первый раз, когда мне предстояло ехать учиться в ленинградскую консерваторию на кафедру симфонического дирижирования в класс профессора Шермана, а тот незадолго до экзаменов возьми и скончайся. Второй, когда с дирижированием я на время приутих, уже после Казани, собрался в музыкально-педагогический институт имени Гнесиных к Альберту Александровичу Маркову. Тот был жив, но вовсю готовился эмигрировать в США, а попадать в поле зрения органов, которые еще не остыли от казанской эпопеи со мной, совершенно не хотелось. Опять не повезло, но делать было нечего, и я с трудом стал привыкать к этому своему положению.

Быстро собрался и поехал искать счастья рядом, в Кишиневе. На кафедре у Гурия Васильева не было ни одного свободного места и мнение о моем местонахождении в жизни закрепилось намертво. Я с аппетитом поел карнацеев (вкуснейшее молдавское мясное блюдо), запил свое горе сухим вином и на несколько дней возвратился в Одессу просто погулять, подышать тем воздухом и вдоволь напитаться аурой города. Когда еще предоставится возможность тут побывать?

Вышел в степь донецкую...

Уж коли мне было назначено обретаться на Украине, я вспомнил, что есть музыкально-педагогический институт в Донецке. Ныне консерватория имени Сергея Прокофьева. Таких институтов было три на весь Советский Союз. В Москве - легендарная Гнесинка, в Ростове и в Донецке. Учебная программа ничем не отличалась от консерваторской, возможно только, что в них большее внимание уделялось педагогике. Но и из этих заведений студенты выступали на конкурсах музыкантов-исполнителей и получали призовые места. Все зависело от уровня подготовки студента.

Необходимо сказать, что Донецк - лучший в Европе среди промышленных городов. Эту корону ему присвоила и надела на самом высоком уровне какая-то важная ассоциация, которая не берет взяток и потому это почетное звание получено заслуженно и честно. Город действительно выделяется и отличается от многих. Прямые широкие проспекты, ухоженные клумбы во всю ширь, засаженные розами различных сортов в количестве один миллион цветков, по количеству проживающего в городе населения. Архитектура поражает размахом и новизной. Здания не давят на пространство и на психику, оставляя простор для горожан и прекрасного обзора вокруг. Повсюду чисто(!), с любовью ухожено и звучит счастливым гимном шахтерскому труду.

А снабжение! Городские магазины в изобилии предлагали товары народного потребления и продукты питания. Такого раньше, кроме Москвы, я не видел. Центральный универмаг изнывал от импортного многообразия, а продуктовые - от деликатесов мясных и иных продуктов. До Донецка я жил в городе с неплохой продовольственной базой, бывал в других городах нашей родины, но снабжались они средне, или плохо, а кое-где просто не снабжались. В столице шахтерского края в маленьком магазинчике я насчитал восемнадцать колбасных изделий из натурального мяса. Это кроме самого мяса и птицы.

И город, и институт встретили меня чудесно: я был возвращен в ряды студентов и распределен в класс доцента, дай бог вспомнить фамилию... Это был пижон с понтами и крепкими связями в министерстве культуры Украины, которого по блату пристроили на три года преподавать в Гаванской консерватории. Тогда, во времена социализма, работать за рубежом было очень престижно. Он этим шибко гордился, - ходил, задравши нос, со скучающим выражением удовлетворения на лице, хотя педагог из него был удручающе отвратный. Я пытался скрывать свое неприязненное отношение к такому неприкрытому пофигизму с его стороны, но, как показало время, делал это плохо. Мы не ладили настолько,что когда я приходил к нему на урок, сталкивался с гримасой человека, страдающего пожизненной зубной болью. Так как учиться оставалось всего ничего, мною в одностороннем порядке было принято решение прекратить эту скучающую тягомотину и прервать посещение его занятий, вплоть до государственного экзамена. Виктор Александрович (имя доцента вспомнил) воспринял это сообщение даже с радостью, которую не смог скрыть. Вероятно, он давно хотел предложить то же самое. Таким образом после продолжительного перерыва мы с ним повстречались на последнем моем выступлении в стенах этого заведения. Сыграл я хорошо, даже очень. Ректор, лауреат международного конкурса, стоя аплодировал, а с ним и авторитетная комиссия, которая искренне радушно улыбалась, не обращая внимания на кусающего губы доцента.

А строгую политическую науку мне рассоветовали сдавать в том году сами преподаватели кафедры. Видимо, казанский ореол вокруг моей персоны еще не рассеялся. «Подожди, через год приедешь и точно сдашь, - сказали они.

Распределение я выбирал сам. На меня было четыре запроса из разных учреждений культуры. Я выбрал Херсонскую филармонию, так как уже был женат на студентке-заочнице оттуда. Меня больше грело распределение в город С., но у жены в Херсоне совсем недавно скончался отец; мать тяжело болела, страдала легкими.

В город С. через короткое время мы все-таки переехали, но для этого пришлось стойко пройти раскаленный путь тяжких испытаний совместного проживания с больной тещей...

Манящий горизонт надежды

В родных краях всегда все кажется доступней. Даже неосуществимые проекты выглядят простыми и легко разрешимыми. Еще одно из четырех мест моего распределения на работу, местное музыкальное училище, было занято другим, более расторопным преподавателем, и к тому же холостым, что во мне воспылало жгучей завистью. В следующем году мне вручили диплом об окончании института.

Через год родилась дочка, и потому, что реальная жизнь вдруг прекратила рисовать красочные пейзажи иллюзий и несбыточных надежд, я пошел работать на завод слесарем механосборочных работ. Это было не совсем по профилю квалификации в моем дипломе, но сулило хорошую материальную основу, которая вместо заоблачного полета реально давала приличный заработок.

Слесарил я чуть меньше года, когда получил предложение создать камерный оркестр в местной филармонии. В заработке я значительно проиграл, зато выиграл статус, в котором мог себя шире раскрыть и применить в деле квалификацию диплома.

Директором тогда был Михаил Яковлевич Глатман. Он приехал в нашу филармонию из Краснодара, где много лет директорствовал, но его оттуда попросили в связи с какими-то делишками, но из партии не выгнали. Это был филармонист от бога. Их, как тогда говорили, было «три кита» - Юровский в Тюмени, Добрыкин в Херсоне и Глатман в Краснодаре. Он имел прекрасные отношения с начальством в Москве, Ленинграде, Киеве, лично был знаком с директорами всех филармоний и мог решить сложнейшую задачу, связанную с гастролями любого интересующего его коллектива. В то время наша филармония играла, пела, плясала и звенела на все голоса, а гастролям коллективов могли позавидовать многие, работающие в той сфере.Глатман смолоду попал в ту среду, где способный еврейский мальчик мог себя полностью реализовать.

В скором времени я по причине перелома косточки в кисти правой руки был переведен из солистов на административную работу, которую директор посчитал для меня более перспективной. Много лет я был благодарен за это Михаилу Яковлевичу, за его поистине отеческое отношение ко мне, за то терпение, которое он истратил на мое подчас корявое и сложное становление в качестве администратора. Были рабочие эпизоды, когда по моей вине были сорваны несколько концертов, но он не «повесил» расходы за срыв мероприятий на меня, верил в мои силы и вселял энергетику для желания продолжать работать.

Гастролировали в городе Тынис Мяги, Яак Йоала, Ирина Понаровская и еще многие коллективы и солисты. А ансамбли «Оризонт» и «Надежда» вообще были собственностью нашей филармонии. Те концерты я не сорвал. Исключением были лишь два концерта (из четырех) Рената Ибрагимова, но там сыграли против меня штормовые погодные условия в крае, значительная задержка самолета и наглухо занесенная снегом трасса. Ренат тогда посмеялся и сказал, что этим природным коллапсом заменили торжественный салют в память о наших совместно пережитых студенческих годах в Казани.

Школа Глатмана по организации и проведению концертов через годы пригодилась и я сполна ею пользовался, вспоминая его науку с теплотой в сердце.

Но однажды в моем рабочем кабинете раздался телефонный звонок и спокойный уверенный голос в трубке пожелал встретиться, представившись капитаном Т. из одной организации. Интрига заинтересовала, отказать во встрече представителю той организации не представлялось возможным и мы повстречались. Это был молодой стройный товарищ в штатском костюме, с правильным, пытливым лицом и с хитринкой в глазах, что обычно сразу настораживает и не располагает к задушевной беседе.

Тетрадь третья

Начало моего трудового пути в филармонии выпало на восьмидесятые годы прошлого столетия и ничто не предвещало каких-то возможных потрясений. Но в начале следующего десятилетия существенно зашаталась незыблемая, казалось, платформа с плохо стоящим на ней социализмом. Народ в стране недоумевал: как такое могло произойти у нас? Там, на Западе, это вот-вот должно было случиться по предсказаниям советских аналитиков, но чтобы здесь, под носом у Кремля?

Народ воодушевленно ринулся к приоткрытым рубежам могучей державы с надеждой обрести лучшую жизнь.

Искушению поддался и я. На семейном совете решили испытать судьбу на прочность и убедиться в очередной раз, что я еще не совсем потерянный человек. По своим украинским каналам навел справки о наличии вакансий в концертных коллективах, работающих за границей в странах социалистического содружества. Украина стала «самостийной».

В то интересное время можно было осуществить всевозможные выкрутасы с перемещением в иные страны. За некоторую (совсем не космическую) сумму денег узкопрофильные умельцы могли справить любой документ, если на нем не должна стоять печать президента Соединенных Штатов.

...Мы всей семьей гуляем по Будапешту. Раскрывши рот, глазеем на старый Буду и не торопимся попасть в Пешт. Задешево испробовали настоящего гуляша, не идущего в сравнение с изобретенным и подаваемым в советских ресторанах блюдом под тем же названием. Даже название здесь пахнет иначе. После сытного перекуса собираемся пойти в отель отдохнуть, как неожиданно меня окликают. Где? В Венгрии? Невозможно! Но нет. Повторный оклик уже более настойчивый. Оборачиваюсь и вижу спешит нам вдогонку Сашка Ройт, заместитель генерального директора Киевконцерта и мой давний друг. Это благодаря его хлопотам мы в свое время получили на гастроли Юрия Денисова (солиста «Песняров» и первого исполнителя «Беловежской пущи») и Николая Мозгового (певца, композитора, автора хита «Край, мий ридный край», который принес ему всесоюзную славу и авторские отчисления на десятки тысяч). И вот, стоит Саша Ройт, улыбается, а я не верю, он ли это? Как и с трудом верю, что нахожусь в Будапеште.

В коротком диалоге выяснилось, что он через Вену летит в Тель-Авив и позвал с собой съездить в Австрию. Долго нас упрашивать не было нужды и через несколько часов мы уже стоим у памятника Моцарту. Сердце колотится, нервы напряжены. Моцарт! Мой любимый Моцарт, дай обниму тебя!

Обнимать гения я не стал. Австрийские полицейские имеют слишком ровный характер, но за проявление бурных чувств к памятнику великого композитора запросто могут упрятать в участок.

- А рванули-ка к Средиземному морю вместе, а? Мы с тобой, Валерка, таких дел наворотим, любо-дорого будет. Бедные израильтосы вздрогнут, вот увидишь!

- Так там скоро начнется война, - возразил я.

- Израилю ввязаться не позволят Штаты, - авторитетно резюмировал Ройт.

- Очень заманчиво, но нужно подумать.

- Хрен там думать? В самолете подумаем, там наливают!  - Сашка всегда умел уговорить с ходу, терпелив был и убеждал аргументированно.

Земля обетованная

Желая посодействовать в плане просвещения древнего народа, мы оббегали все концертно-зрелищные конторы, наивно рассчитывая прорваться для беседы, хотя бы к одному местному импресарио, только дальше любезных разговоров по телефону с секретаршей дело не продвигалось.

Но все бы ничего, ежели не душила катастрофическая нехватка денежных средств.Перспектива стать бомжом на земле обетованной оптимизма не прибавляла. Мы сбавили обороты в поисках работы по специальности и нацелились на нечто более земное.Сашка был холост, но я-то человек семейный и пора становиться реалистом. Израилю ничего не нужно, возможно, чуток каких-нибудь полезных ископаемых, но он и без них прекрасно обходится.

Из доступных для нашего интеллекта работ все по причине дефицитной востребованности были заняты. Для работы дворником диплом не нужен, но требовался значительный стаж работы, а где его взять, ежели все метлы разобраны на несколько лет вперед. Чтобы устроиться ассенизатором или сантехником - не могло быть и речи. Там требовался диплом местного образца, но учиться дорого, а с компьютерными гениями в этой стране связываться опасно: деньги возьмут, заказ выполнят или нет - вопрос, но обязательно стукнут, куда следует.

Разрешение проблемы осенило, как часто бывает, нежданно.

Мы с Ройтом решили связать свою деятельность с ресторанным бизнесом, и чтобы ему с самого начала придать значимость и оригинальность, в зале, помимо эстрадного оркестра с певцами, запустить прокат советских кинофильмов. Таким образом, деловые сферы были разделены, но, взаимодействуя, заведение должно было приносить неплохую прибыль. Начинать, как показала действительность, было совсем не трудно. Минимум разрешительных документов и инстанций подхлестнули к движению вперед и укрепили наше сознание в правильности выбранного пути.

Сняли небольшой ресторан в небольшом городе. Взяли за основу советские стереотипы: на презентацию были приглашены прокурор и шеф местной полиции, главный пожарник и начальник санэпидемстанции, первый заместитель мэра. Серьезно подумывали пригласить еще и главу местной мафии, но не знали, насколько он ладит с той компанией. На пышное открытие ресторана никто из них не пришел, видимо побоялись попасть в нашу с Ройтом зависимость, а мы серьезно пожалели, что не позвали главного мафиози, - он бы точно пришел. Открытие прогремело весьма торжественно и шумно. Основными посетителями были выходцы из Советского Союза, прибывшие сюда в разные годы, но не забывшие этикет поведения в ресторане. Драки были, - обязательное следствие дружеской вечеринки. Не много, но ущерб был весьма ощутимым. Жуть! Но радовало, что мы нашли свое место на земле Израиля и пошли по выбранному пути с воодушевленным оптимизмом. В сравнении с тем кошмаром, от которого мы уехали, здесь курорт во всех проявлениях. Только нужно встать на ноги и все пойдет хорошо.

Теперь стоит немного прикоснуться к этической и нравственной сторонам жизни израильтян. Нация настолько вяло пьющая, что описывать эту сторону их бытия нет нужды. Как правило в субботу (в шабат) за обеденным столом с изобилием еды они с трудом выпивают по два бокала вина. Эта норма не приемлема для выходцев из СССР и стран Европы. Те не признают сиротских возлияний, и, невзирая на тяжелый, жаркий климат, никогда не снижают количество крепкого алкоголя, потребляемого когда-то в стране исхода.

В Израиле дети и животные живут в привилегированных условиях. Здесь их очень любят. На улицах городов не встретишь бездомную собаку. Детей там просто обожают, и закон к проявляющим какую-то нервозность по отношению к ним очень жесток. Ребенок может позвонить в полицию и слезно заявить, что отец, всего лишь, шлепнул его по мягкому месту. Моментально появляются полицейские и, согласно кодексу, привлекают родителя к уголовной ответственности. С животными несколько по-другому: тут включает сирену общественность, из ниоткуда возникает пресса, и последствия становятся необратимыми и позорными.

Мои в новых условиях освоились быстро. Дети быстрее адаптируются. Дочери было почти десять, а сыну четыре года. Дочь в школе, сын - в саду. Израильские школы имеют отличительную особенность от советских. На уроках учитель добросовестно читает материал, отпущенный на сорок пять минут, а резвые израильские ученики на него не обращают никакого внимания. Они на все голоса громко кричат, перескакивают с места на место, кидают друг в друга чем попало. Главное на уроках - невмешательство учителя в их дела. Горе тому наставнику, который попытается одернуть или приструнить сорванца. На такого учителя моментально поступит кляуза от родителей обиженной детишки директору школы и тому грозит строгая кара, вплоть до увольнения. Поэтому учителя не вникают в течение развивающихся событий и с внутренней мольбой смиренно дожидаются спасительного звонка об окончании урока.

Перемена всегда желанна и с мелодичным звонком вся эта полудикая орда вылетает на школьный двор, чтобы немного размяться. Строгий охранник с пистолетом на боку моментально исчезает в своей будке, чтобы не угодить под крепкие детские ножки. Его отдых начнется с момента окончания уроков. Когда школу сковывает гробовая тишина (просто выражение такое) он приступает к своим прямым обязанностям - поджиданию террористов.

В садиках картина аналогичная, с отличием в том, что там нет перемен. Все идет сквозным действием и малыши несколько управляемее, пока еще выдерживают влияние авторитета воспитателей.

Детям в Израиле слишком хорошо, они купаются в счастье. Мои эту сторону сразу просекли и пытались урвать от жизни все, наслаждаясь по полной программе, чего не скажешь о нас, взрослых. Жена работала от случая к случаю уборщицей и потому шибко мечтала о постоянной работе в музыкальной школе, конечно же, только советской. Мои дела в бизнесе как-то шли, поддерживая на плаву семью, но продвигались слабовато и без радужных перспектив. Израиль изобилует всевозможными питательными заведениями, очень любящая пожевать нация, но вновь открытые заведения воспринимаются местными обжорами с опаской и посещаются без желаемого рвения. Саша Ройт нацелился на Америку, там пообещали «золотые горы». А мы развернули карту России и увлеченно стали рассматривать. Подтолкнуло к тому полученное письмо от моего товарища, в котором обстоятельно была обрисована реальная картина блеска и нищеты шальных девяностых. Когда в стране и обществе разброд и шатание, есть надежда на удачу. Может и мне, когда-нибудь, посчастливится вытянуть счастливый билет?

Скопив на ресторанном деле некоторую сумму, я собирался вложить ее в выгодное дело без проигрыша. Понимание российского бизнеса пришло довольно скоро: деньги вложить можно, будут очень рады, но вот «без проигрыша», то есть, извлечь из этого прибыль - невозможно. Повсюду орудовал рэкет, шайки бандюков вламывались в любое начинание и навязывались быть «крышей», не то грозили закопать живьем. Группировка шла на группировку, отвоевывая место под солнцем, а не члены той или иной банды просто уничтожались физически. Вот в такую перемалывающую жизни и судьбы мельницу мы возвратились.

Когда имеешь деньги, в той, становящейся на правильные рельсы, стране жить было очень даже хорошо. Только необходимо, чтобы эта страна на тех рельсах устояла. Крепко стоять не получалось, ее шатало везде и всюду и стране стало понятно, что без посторонней помощи «извне» ей не выжить. А хотелось! Когда пришел первый транш помощи, все возрадовались. Вернее обрадовались не все, лишь избранные, кто эту помощь могли пощупать, прикарманить и истратить. Так расслоилось наше некогда единое и сплоченное общество на богатых и бедных. Богатые - те, которые могли прикоснуться и потратить то, что прислали с Запада, чтобы страна устойчиво стояла на новых, еще не удобных рельсах (их совсем меньшинство), а остальные (их во много раз больше), бедные, которым не дают прикоснуться к тому присланному счастью, чтобы хоть чего-нибудь вкусить съестного не из помойки.

И вот тут-то богатые перестали плакать и повели разгульную жизнь назло бедным. Они стали устраивать веселые сборища с изобилием выпивки и закусок, бесстыжими танцами с голыми девками, катанием на яхтах и предаваться прочим скверным утехам на глазах бедных, которые на все это смотрели голодными глазами, сжимали кулаки, мечтая когда-нибудь отомстить. Но отомстить и наказать богатых бедным до сих пор не удается, ввиду их нерешительности и порочной привычки все откладывать «на потом». А откладывать уже и не стоит - все устоялось, все всех устраивает и богатые давно пристроены хорошо и надолго.

Со всех сторон окольцевала и давила реальность, при которой может быть востребован мой опыт, приобретенный и отшлифованный в филармонии. Главное - нащупать жилу, которая приведет к успеху. Концерты, фестивали, шоу - вот то, что нужно пробивающемуся в люди народу, который хорошо заплатит за зрелище! Но...

 Тетрадь четвертая

Обстановка тогда сложилась печальная. По причине слабой финансовой поддержки концерты артистов проходили только в Москве и прилегающих районах. На гастрольную деятельность для обслуживания периферии нужны были большие средства, а их или не было у хозяев концертных центров, или те попросту жадничали, не желая вкладывать средства в сомнительные мероприятия. А еще вовсю буйствовал рэкет. Внедрились и в концертный бизнес. Ворвались жестко и надолго, обирая продюсеров, музыкантов и хозяев концертных площадок. Даже «братки» сами пытались организовывать концерты, рассчитывая на скорые легкие деньги, но скоро их рвение угасло из-за специфических особенностей жанра, в котором нужно иметь и серьезные знания, и мозги. Даже в Одессе-маме лиходеи музыкантов не обирали, их холили и оберегали для праздничных торжеств. Но «Жемчужина у моря» Москве  - не указ! Там свои беспорядки и разборки. Платили подати все, кто каким-то боком прилегал к российскому шоу-бизнесу. Исключением был Валерий Леонтьев, которого самый главный папа всех бандюков освободил от налогов в кассу взаимопомощи для братвы - общак, за его трудолюбие и самоотдачу на концертах.

Напролом к реанимации мечты

Я открыл продюсерский центр «СервиЛюкс» и возобновил творческие контакты с продюсерами Москвы и Ленинграда, с которыми был знаком раньше, и потекли предложения рекой. Чтобы заручиться согласием и уверенностью у них, что настроен работать честно, я вызвался кроме гонорара артистам и обслуге еще оплачивать их проживание и проезд. На таких условиях концертные объединения наперебой стали предлагать своих «звезд». Появилась реальная возможность выбора и я приступил к формированию программ с твердым концертным графиком и четким планированием. Тогда это было не совсем обычное новшество, которое успели позабыть за столь короткое время после развала Союза. Все так и было в работе социалистических филармоний, но потрясения 90-х у работавших раньше кое-что вынесли из памяти, а молодым, которые не смыслили в этом виде деятельности, ничего не привнесли.

Аренда концертной площадки также легла на меня. Словом, расходов море, а прибыль - непредсказуема. Рискованные игры присущи моей натуре смолоду и, максимально просчитав плюсы и минусы, я вновь пустился в романтическое плавание по буйным волнам концертов в молодость.

Первым исполнителем, порадовавшим меня, был Вадик Казаченко. Он только набирал высоту сольного певца, но вел себя как уже вылетевшая на орбиту ракета. Выступал он на цирковой площадке (я ожидал хорошего подхода слушателей) при половинной загруженности зала в полторы тысячи мест. Не оправдав надежд нашей публики, он позволил сделать несколько снимков, улыбаясь и позируя с очень настойчивыми и не стабильными в психическом отношении поклонницами.

Второй моей радостью было «Золотое кольцо» во главе с Надеждой Кадышевой. Коллектив великолепный! Афиши, костюмы, аппаратура, исполнение - все было сработано на высочайшем профессиональном уровне. Все, кроме нижайшего уровня слушателей и непонятных запросов. Еще одно звено в цепи, необходимое для успешного проведения концерта и максимальное извлечение прибыли - это известность, раскрученность коллектива или исполнителя. У «Кольца» были и известность, и раскрученность, но только за границей: в Голландии, Франции, Америке, а в России в то время их почти никто не знал, и запустили ко мне «Кольцо» как десант для разведки боем. А потому и прибыль моя составила скукоженную фигуру из нескольких пальцев. И я сказал сам себе: «Ша, Валерик! Нужно собраться в комок нервов и противостоять новым условиям недоразвития в современном российском, шоб ему было, бизнесе!»

И я таки так и сделал.

Следующими гастролерами был коллектив «Играй, гармонь» с братьями Заволокиными. Специфическая популярность в стране просто фантастическая. Еще приписка на афишах: «с гармошкой вход бесплатный» сделала свое дело и сыграла отрицательную роль в плане денежных сборов по кассе. Народ валил валом и каждый мужик держал под мышкой заветный инструмент, даже не представляя, на что там давить, чтобы он играл.

Я, страдая концертным обжорством и уверовав в неоспоримый гастрольный успех коллектива, замахнулся на шестнадцать концертов по Дворцам культуры в крае и еще на два «двойника» (два концерта в день) на центральной площадке города. Успех любимого народом ансамбля, хорошо раскрученного на Центральном телевидении, был просто ошеломляющим. С этими музыкантами я приспособился к фактору экономии денег (посредством частичного сокрытия валового сбора), и вышел на финише в довольно хорошем настроении. Мы расстались довольные друг другом, кроме Геннадия Заволокина, выступавшего противником банкетов после концертов. Он совершенно не употреблял, чего не скажешь о его брате Александре...

По завершении гастролей ансамбль я отправил домой, в Новосибирск, а Гена полетел в Москву делать очередную передачу на телевидении. Моя личная прибыль обозначилась более рельефно, нежели после отъезда «Золотого кольца». «Будем жить и работать дальше», - возопил я и начал подготовку к приезду Леонида Агутина.

Афиши мне прислали, так что время и деньги на типографскую печать были сэкономлены. Леня был тогда на самом взлете популярности. Его песни «Хоп-хэй, ла-ла лэй», «Мальчик чернокожий» и другие заставляли молоденьких девочек терять сознание. Билеты на концерт были полностью распроданы за полтора дня. В последующие две недели разлетелись и входные без мест. Народу набилось в зал столько, что в некоторых местах стала отваливаться облицовочная плитка на балконе. Был переаншлаг, такого обилия слушателей дворец профсоюзов еще не видывал. Стояли в проходах, сидели на ступеньках, пытались залезать на сцену, проникли даже в осветительные ложи, где, кроме инженера по свету, находиться кому бы то ни было строжайше запрещено. Словом - яблоку некуда было упасть в прямом смысле.

Кроме организации и проведения концертов я должен был обеспечить охрану и безопасность артистов. Агутину для обеспечения его личного покоя нужно было вызывать дополнительный наряд, чтобы отбивать его от орды девчонок. Но как его не «оберегали», в аэропорт с ним поехали четыре совсем молоденькие пассии, вышедшие утром из его номера.

 На моей памяти такой же ажиотаж был во время приезда Тыниса Мяги в 1982-м году, но Тынис приехал выступать всего на восемь дней, и, соответственно, продуктивность его любовного размаха была в несколько раз выше. Трудно сказать, что было, если бы Агутин задержался на недельку, но когда улетал Мяги, он устало обнял меня в аэропорту и прошептал: «Валерий, таких гастролей у меня еще никогда не было. Спасибо тебе».

Все-таки мне есть, чем погордиться! Гастроли прошли на должном уровне с хорошим творческим подъемом. После их отлета жалоб и претензий со стороны женской части городского населения ни на одного, ни на другого не поступало.

Затем, будто скорые поезда по расписанию, проследовали: Олег Газманов, Роман Карцев ( уже без Ильченко), Профессор Лебединский, Валентина Толкунова и еще кто-то, кого позабыл. Давненько все это было, а память с тех пор изменила свою проворность и хватку.

И вдруг я почувствовал всем существом своим, что безумно устал. Устал от постоянных заделок концертов, от поездок, поселений в гостиницу, встреч и проводов - устал от всего. Работать подряд больше года в единственном лице за всех (в филармонии эту работу выполняли пять-шесть администраторов) - и заработок становится не таким уж радостным. (Слукавил, конечно же, но чуть-чуть). Пришла пора отдохнуть, и я вплотную занялся этим поразительно приятным занятием.

Отдыхал я сравнительно недолго, месяца полтора не проводил концертных мероприятий, но за это время в освободившуюся нишу влезли краснодарцы и мне указали на разбитое корыто. Когда я начинал поднимать это тяжкое, казалось, непосильное дело, претендентов на то место не было, но стоило мне «раскачать» город в концертном плане и попытаться, выкроив время, немного отдохнуть, как вмиг мою вотчину заняли. Да кто занял? Знакомые все люди, с которыми частенько еще в филармоническую бытность встречались и пересекались на гастрольных маршрутах! Времена переделывают и людей, и отношения.

И меня пронзила мысль с холодным рассудком: не пойти ли поработать по найму?

Я обратился в краевую филармонию, предложив себя. Директор, пожилая женщина, приняла меня любезно, но, не зная о том, что я знаю о вакансии художественного руководителя, промолчала, заготовив эту должность для кого-то из своих. Я раскланялся с филармонией и на ближайшем светофоре столкнулся с женой моего старинного друга, прирожденного концертного администратора и отличного человека Вадика Эйдельмана. Жена его работала в краевом Доме народного творчества завотделом и кусала локти по поводу рухнувшего на нее кошмара в обличии быстро надвигавшегося по срокам проведения фестиваля джазовой музыки. Деньги на это мероприятие выделялись Москвой и потому их было до смешного мало. Сроки проведения, в которые, как и в смету, надо было безоговорочно уложиться, также крепко поджимали.

Наша встреча выплеснулась в поток неудержимой радости со стороны Ирины Николаевны и она рассыпалась в восторженных похвалах моих заслуг перед культурой края как продюсера. Она настойчиво и нарочито нудно убеждала в том, что выражает мнение не только свое, но и высокие чувства министерства культуры, которое, кстати сказать, встречаясь со мной довольно часто, ни разу не удосужилось озвучить эту мысль мне прямо в глаза.

...Исполняя сладостные моему слуху и самолюбию рулады, она запыхалась и трепетно перешла к последнему абзацу своего красноречивого вступления в тему. А всего- то ей нужно было заручиться моим согласием и возглавить подготовку и проведение джазового фестиваля с привлечением всероссийских и, если удастся, международных звезд джазового небосклона. Всего-то делов! Она знала, что лучше меня с этим не справится никто, мероприятие будет организовано на отличном уровне, а ей за это на грудь повесят медаль и упадет очередная звезда на погоны в виде листка похвальной грамоты. Ирина Николаевна, не сходя с того места, заручилась моим согласием, и потом еще долго жила с убеждением, что наша встреча была ей ниспослана, не иначе, как самим Господом.

Через тернии к джазу

Фестиваль в тот год был приурочен к значимой дате - 80-летие советского джаза.

В конце 60-х годов уже прошлого столетия в губернском городе С. зародилась потребность создания организованного джазового объединения. Благодаря стараниям и упорству Бориса Антоновича Моклякова, человека насквозь пронизанного джазом, были организованы и проведены два джазовых фестиваля. Председательствовал на них друг Моклякова, теоретик, критик и историк джаза Алексей Баташов. И это придало фестивалю особую значимость. А победителями стали шестнадцатилетний пианист-виртуоз Виталий Барышников, переехавший на жительство в Австралию (но в 2015 году окончилась его жизнь), и композитор, саксофонист, аранжировщик Рудольф Атанесов (к сожалению, тоже почивший).

 Для начала организации джазового движения в городе Мокляков на базе пединститута (теперь университета) создал биг-бэнд «Ирэна-2», который сбил с ног всех, даже видавших виды джазменов. Оркестр, практически полностью состоящий из студентов института, считаясь самодеятельным, играл на уровне признанных джазовых коллективов. Оркестранты были одеты «с иголочки» по моде американских музыкантов, освещение на сцене соответствовало стилю, а композиции, и говорить нечего - сплошь американские! И это в то время! Но по иронии судьбы или по хроническому невезению города Б.А. Мокляков из-за семейных неурядиц неожиданно для всех улетел во Владивосток руководить оркестром цирка.

...Мне хотелось на гала-концерте показать величие и праздничность фестиваля. Предварительно велись переговоры с оркестром Лундстрема, но его дирекция запросила космическую сумму, да и сам Олег Леонидович болел и на гастроли не выезжал. А без его присутствия не было бы желаемого резонанса и фейерверка. К сожалению пришлось несколько поменять направление.

Основной акцент был сделан на гостей, которых представили - большой джаз-оркестр имени Кима Назаретова из Ростова-на-Дону иансамбль из Ленинграда с солисткой Лерой Гехнер из Гамбурга. Вел концерт знаменитый критик, историк джаза и неутомимый пропагандист этого искусства Владимир Фейертаг.

 Гости ошеломили нашего слушателя своим выступлением. Ростовчане играли с таким профессиональным подъемом, исполнив ряд произведений из классического джазового репертуара, что, уверен, многие после окончания концерта захотели посвятить себя серьезному изучению истории джаза, теории и исполнительству на инструментах.

Лера Гехнер - певица с необычной вокальной спецификой и направлением. Она в детстве профессионально занималась хореографией, и, живя в Гамбурге много лет, отточила и развила навыки и мастерство в этом виде искусства, используя его на сцене. Пела она в разных направлениях: фанк, рэгги, джаз-рок и, по выражению Фейертага: «Быстро поставила зал «на уши».

Фестиваль удался, высокое начальство похвалило руководство краевого дома народного творчества с очередным успешным покорением и взятием высоты по линии культуры. В Москву отрапортовали, приврав, конечно же, но обо мне - ни слова. Да ладно, я не в обиде на них. Привык. Главное - дело, которое было мною организовано, и аплодисменты слушателей!

Через неделю после празднования Нового года мне на полном серьезе сообщили, что через год (мероприятие было ежегодным) будет проводиться очередной джазовый фестиваль, давая понять, что я уже в рабочей упряжке. Ну, что ж, проведу и следующий, я ведь люблю это дело.

Фестивали отошли и память о них быстро стерлась. Москва перестала выдавать даже мизерные подъемные на их проведение и я не на шутку заскучал.

Скучал дома, иногда сочинял музыку, иногда ее записывал в студии с хорошими певцами. Песни, написанные мной, исполнял в концертах Юрий Денисов, еще некоторые начинающие исполнители, но с меньшей известностью. С Колей Басковым познакомился по приезде из-за границы и показал тому песню «Золотой апельсин» на стихи московского поэта Валерия Коновалова, которая понравилась и он ее купил. Был крайне удивлен, что я прошу денег в три раза меньше, чем Игорь Саруханов. «Но ведь это Саруханов! - с деланным восторгом воскликнул я, - а здесь какой-то Дольников. Земля и небо».

Коля в то время был еще женат на Светлане Шпигель и проживал в Крылатском, как раз почти напротив Переделкино, где расположились по-соседству писательские дачи и бывшая дача Сталина. Света ходила по квартире важной поступью, всем показывая свою значимость в самом факте женитьбы на ней Баскова. Если бы не ее папочка, фармацевтический магнат, и его друг Геннадий Селезнев, председатель Госдумы России, не взлететь Коле так быстро и настолько высоко. Сам Шпигель, полушутя часто говаривал, что Коленька даже дышит за его счет. Песню, хорошую мою, Николай не записал, сославшись на неуклюжесть горничной, которая, якобы, по рассеянности ее куда-то подевала, а, возможно и выбросила, что больше похоже на правду. В то время «золотому голосу Вселенной» было не до песен. Он разводился со Светланой, а значит, и со всеми привилегиями и сладостями жизни.

Завершить продюсерскую деятельность я решил мощным аккордом. Все коллективы и певцы, которые выступали здесь, их голоса и искусство открыл городу именно я. Все, перечисленные ранее артисты, приехали порадовать горожан благодаря моим стараниям и страстной любви к ним. Единственно, кто еще не были тут никогда, так это воистину великие Муслим Магомаев и Тамара Синявская. Я организовал концерт и с их триумфальным выступлением закончилась моя карьера концертного импресарио, и жизнь в искусстве.

***

Вечереет. Крупными хлопьями плавно падает снег. Зима пришла не в срок, слишком рано, значит пройдет незаметно, тихо, словно продолжение запоздалой осени. Большое окно от пола. На стекло налипают снежинки, образуют необычные фигурки и быстро стаивают, стекая вниз тоненькими извилистыми струйками. В холле второго этажа Дома престарелых (для солидности звучания - геронтологического Центра) сидит человек и с тоской в глазах смотрит, как укрывается серым тонким покровом даль. Пройдет совсем немного времени и скроются из вида и простор, и размытая дорога, и черные мокрые деревья, и все, все, все...

Жизнь уйдет, и также, как этот вечер, исчезнет, растворится во времени, улетит ввысь. В Домах престарелых земной путь ускоряется от осознания собственной ненужности, никчемности, беспомощности и бессилия противостоять неизбежному уходу. Диалектика эволюции жизни. Там более обострены все чувства инвалидов и стариков, доживающих свой век в окружении себе подобных. А как хочется еще продлить пребывание на этом свете, как жадно пьется каждый глоток бытия, подаренный хотя бы на день! Но нет. Отпущенное каждому время когда-нибудь закончится. Это только в анекдотах печальная мелодия звучит весело.

Память выхватывает куски жизни и разбрасывает их в стороны, будто разорванные в клочья афиши. Когда-то они были яркими красочными плакатами, извещавшими горожан о том или другом празднике или концерте. А теперь  - всего лишь обрывки воспоминаний из жизни человека, который имел много ценного в себе, но так и не смог теми сокровищами достойно распорядиться и внести в жизнь с пользой для тех людей, которые желали ему добра, счастья и просто верили в него.

Иногда кажется, что все происходившее, пережитое и описанное - плод воображения, а если и было когда-нибудь, то не со мной. Я лишь подсмотрел чью-то жизнь через большое стекло, но нет... Тот пожилой, уставший человек, который потерялся в жизненном водовороте, и я - один человек. Прикрываясь чужим именем и судьбой, проще скрыть свою глупость и легче обнажить пороки.

Потеряв сына (он погиб тридцати лет от роду), расставшись с женой и дочкой (они остались жить за границей), я потерял не только себя, но и все, что было внутри меня, превратившись в иссохший колодец посреди цветущего оазиса.

«Дневники», «Записки на полях» и всякое такое - бесконечный поток, сопричастный с течением времени. Что мне удалось записать и поведать, так это то, что случилось и уже пребывает в прошлом. А ведь еще многое может произойти, возможно, очень значимое и достойное описания, что намертво врежется в память и упадет в душу. Посмотрим. Кто знает, ведь я еще тут?..