Я ненавидела детский сад. Утро начиналось с измерения температуры. В нетопленной комнате было полутемно, но радость от долгожданного 37,1 ничем нельзя было омрачить.  Тогда не нужно было идти в детский сад, где мне не нравилось все: другие дети, запахи, воспитатели, сам воздух, пропитанный парами общественной кухни с какими-то прогорклыми маслами и ужасной манной кашей. Я ненавидела процесс утреннего одевания. Переполненный автобус, куда мы с мамой с трудом втискивались, где меня сейчас же начинало тошнить от вони людей, спешащих на работу.

Иногда мы с мамой должны были выйти, и меня рвало прямо в серый снег. А ведь это было удачей и привилегией - место в детском саду, да еще в самом центре, откуда до моего дома было всего несколько автобусных остановок.

Поскольку я ненавидела детский сад, он отвечал мне примерно тем же. Самое страшное было то, что из-за стола нельзя было выходить, пока все не съешь. Наверное, это было правильно в Ленинграде, где всего десять лет назад миллион людей умерли от голода. Но эти высокие мотивы не для четырехлетнего ребенка. Есть я не хотела ничего и изобрела довольно неприятный способ выйти из-за стола: я складывала еду в карманы моего фланелевого платьица и все это тащила домой, пытаясь выкинуть по дороге как можно незаметнее. Мама, конечно, все замечала, но ничего мне не говорила. Зато заведующая детским садом, папина знакомая, благодаря которой мы получили место, была об этом проинформирована нянечками и воспитателями.

В один зимний день у нас в квартире раздался звонок. Вызывали папу.

- Вы знаете, Исаак Соломонович, что ваша дочь ничего не ест!

- Правда? - удивился папа, который кроме своих подопытных крыс и лягушек почти ничего не замечал, так как дописывал кандидатскую диссертацию по физиологии.

- Это она у вас ничего не ест, а у меня будет, - заявил папа и строго на меня посмотрел. Я сразу решила заплакать, но вспомнила, что это не поможет. Папу детские и женские слезы ничуть не трогали, а только раздражали. Я затаилась, обдумывая свою нелегкую жизнь.

Через несколько дней я обнаружила на папином письменном столе интересную книгу. На ней были изображены три богатыря, зорко смотрящие вдаль из-под руки. Я попыталась ее открыть, она не поддавалась. Мои усилия были замечены, и книгу отняли. Глубоко обиженная, я удалилась в узкий коридор, ведущий к туалету, где я прогуливалась с моей мышкой на колесиках и отдыхала от надоевшей родни.

На следующее утро папа объявил, что сам поведет меня в детский сад. Меня нарядили в чистое платьице и привязали большой голубой бант. Праздничная экипировка, подготовка к встрече двух важных персон.

Заведующая, дама неопределенного возраста, одетая в пиджак и юбку, встретила нас  улыбкой, и папа вручил ей ту самую книгу, с которой мне не дали ознакомиться. Тогда я поняла, что это вовсе не книга, а шоколадные конфеты ассорти, которые я очень любила.

- Исаак Соломонович, не знаю, что делать с Норой, она какая-то замкнутая и ничего не ест, - завела заведующая.

- Что сегодня на завтрак? - спросил папа

- Молочный суп с макаронами, - ответила подоспевшая воспитательница.

- Принесите, сейчас мы ее накормим, - уверенно заявил папа и строго на меня посмотрел.

Принесли суп, от него шел отвратительный запах кипяченого молока, которое я и по сей день не выношу.

Папа взял тарелку с ложкой в одну руку, меня в другую и сказал:

- Открой рот и ешь суп!

Одну ложку в меня влили, и тут меня вырвало на папу, на заведующую, на всю эту несчастную жизнь, где взрослые издеваются над маленькими детьми, не дают им жить своей жизнью, есть, что они хотят и не вставать в шесть утра в ледяном городе, пропитанном слезами...

Сколько раз потом мои друзья мне говорили:

- Ты совершенно не умеешь воспитывать детей, они делают, что хотят и садятся тебе на голову. Зачем ты носишь дочке в постель какао с пирожным?

Все это правда, но пусть они растут свободными людьми и радуются жизни, ведь меня этого лишили. Хотя излишняя забота также вредна, как и излишняя строгость. У японцев идеальная система воспитания: до пяти лет ребенок твой господин, с пяти до пятнадцати - твой раб, с пятнадцати  лет - твой друг. Только реальная жизнь выглядит не так идеально...

/Не забывай

В четвертый класс я пошла на Фонарном переулке, школа стояла на углу Мойки, и мяч с нашей школьной спортплощадки иногда падал в воду. Когда мы выбегали на переменках на улицу, видели Исаакиевский собор и площадь с памятником императору Николаю Первому. Местоположение школы было никак не связано с составом учеников или учителей. Это был обычный район центра Питера, почти все жили в коммуналках и были одинаково бедными. Но социальные различия были очень даже заметны. В то время касты создавались не фирмой, изготовившей одежду, а языком и поведением, количеством прочитанных книг и просмотренных спектаклей. Впрочем, никаких претензий мы друг к другу не имели. Дети дворничихи татарки Фатимы чувствовали себя не менее счастливыми, чем дети инженеров и научных работников. Просто наши орбиты не пересекались. Хотя в восьмом классе, когда девочки уже носили неудобные, жесткие, как панцирь, советские бюстгальтеры и пользовались ватками, завернутыми в бинтик (прокладок в СССР никто не знал), в меня влюбился наш второгодник Боря Михайлов, рослый белобрысый мальчик пролетарского происхождения. Где бы я ни находилась, постоянно чувствовала взгляд его бледно-голубых глаз, полных немого обожания.

Надо заметить, что подростком я была некрасива и чувствовала это. Лицо у меня было худеньким и длинным, тонкие ноги и бледная кожа дополняли портрет петербургского заморыша. Даже очень густые и длинные волосы не помогали. Коса у меня была такая толстая, что тетки в бане, куда мы раз в неделю ходили с мамой, ахали и смотрели, как мама ее заплетает. Но я была очень спортивная и волевая. Три раза в неделю меня водили на балет в знаменитую студию Молодяшина во Дворце культуры Первой пятилетки, который недавно снесли в угоду нарядному, оранжевому внутри чуду хайтека - новому Мариинскому театру. У Молодяшина была железная дисциплина, по два-три часа мы делали большие батманы и плие. Его жена, маленькая сухая старушка, настоящая балерина в прошлом, била нас довольно больно палочкой по ногам, когда мы недостаточно выпрямляли колени или не подбирали попу. Я и по сей день чувствую удары этой острой палочки, когда у меня что-то не выходит.

Папа научил меня грести на весельной лодке и правильно плавать.

К учебе я относилась довольно пренебрежительно, хотя в целом справлялась, зато читала запоем. Два предмета всегда вызывали мой интерес, и в них я была одной из лучших: физкультура и литература. Например, я первая из девочек влезла по канату под потолок нашего высокого спортивного зала. Мои сочинения часто читали вслух.

Все эти достижения не оставили Борю Михайлова равнодушным. К тому же, к пятнадцати годам я внезапно поправилась и похорошела. Очевидно, подействовал бабушкин рацион из жареной картошки на сливочном масле, грибного супа и изумительных сырничков с изюмом и ванилью. Больше бабушка, прошедшая блокаду и работавшая всю жизнь старшей медсестрой, ничего готовить не умела. Итак, розовая и плотненькая девушка с длинной косой через плечо - это модная тогда прическа «прощайте, голуби» - уже не походила на тощенькую Норку-Корку, страдающую от насмешек еще и из-за своего имени.

Боря Михайлов учился из рук вон плохо. Может быть, это была не его вина, просто родители, пьющий отец и замученная жизнью мать, совсем им не занимались. Он был самым высоким мальчиком в классе и довольно красивым, с правильным римским носом и большими глазами, но печать происхождения его портила. Непонятно, в чем это выражалось, какой-то неправильный тон речи или движения. Все усилия советской власти стереть эти различия, многопоколенный тренд людей, образованных от «простого народа», не удался тогда. Может быть, теперь, когда электронные игрушки всех уравнивают, это получится. Не знаю.

Боря был влюблен «безмолвно, безнадежно». Он даже не пытался подойти и поговорить со мной, а только издалека следил за мной глазами. И тут вдруг наша классная руководительница, математичка Анна Ивановна, объявила, что мне поручается с ним заниматься и «подтянуть» его хотя бы до какого-то троечного уровня. Возможно, она что-то заметила, потому что Боря, сидевшей на первой парте, куда всегда сажали самых плохих учеников, все время сидел вполоборота и смотрел на меня, а я сидела на последней. Кстати, мне это очень нравилось. Там можно было под партой книжку читать. Я и сейчас, если меня не вынуждают вылезать вперед, стараюсь забиться в дальний угол.

Не могу сказать, что Боря или я этому обрадовались. Любовь на расстоянии - это одно, а вдалбливание алгебры с геометрией - совсем другое. Теперь нам приходилось оставаться после уроков в школе. Он меня к себе не приглашал, да и мне не очень хотелось знакомить его с бабушкой, приводить за мой старинный письменный стол, стоявший в комнате у мамы, где я с удовольствием клала под учебник какую-нибудь интересную книжку и читала вместо делания уроков.

Но теперь в наших отношениях появилась некоторая интимность, усилившая прежде виртуальную связь.

«Ты будешь сегодня со мной заниматься?» - спрашивал Боря, и я невольно должна была назначить ему свидание.

Все это привело к тому, что Боря осмелел и уже как бы нацелился на более близкие контакты. Мне это немножко нравилось и немножко раздражало. С одной стороны, все же приятно, что из всех девочек выбрали именно тебя, а не признанную красавицу Таньку Варенникову, похожую на девочку Мальвину из фильма «Буратино», картинно хлопающую голубыми глазками на круглом кукольном лице. С другой стороны, Борька никак не вписывался в мой образ мысли и жизни с круглогодичным абонементом в Мариинский театр, посещением филармонии с папой, доктором наук, и экскурсоводческим кружком, который вел наш милейший учитель рисования, одноногий ветеран войны.

Борька был дворовый парень с Мойки, может быть, при очень большом желании, можно было его пигмалионить, но в большинстве случаев это безнадежно.

Но роман наш все же потихоньку развивался, подогреваемый Борькиными успехами в учебе - он очень старался.

Тут наступило Восьмое марта, великий праздник всех российских девушек и дам. Учительницы получили поздравления от директора. В классах и на улице пахло свежей мимозой.

Борька пришел в школу с букетиком фиалок и преподнес мне духи «Не забывай», хит того времени. Это было не все: в руке он держал билеты в кино, кажется, это был суперромантический фильм «Человек-амфибия». В кино Борька смущенно и робко пытался взять меня за руку, но я сочла это уже чрезмерным.

На следующий день в классе начался бунт против нашей с Борькой смелости. Все девочки устроили мне обструкцию и перестали со мной разговаривать. На Борьку смотрели с неприкрытой ненавистью и возмущением.

- Как ты могла с ним пойти в кино, - шипели подружки.

Сейчас это кажется невероятным, но в те времена нам не разрешалось ничего. Нельзя было отрезать челку, и тоненькое бабушкино серебряное колечко на моем пальце послужило поводом для вызова к директору.

Не знаю, чего было больше в этом скандале: зависти, ханжества или все же ощущения, что мы с Борькой - не пара.

Только отношения наши после этого прекратились. Я пошла с моими элитными друзьями после восьмого класса в математическую школу на Театральной площади (тогда все собирались быть инженерами, но только не я, это было просто за компанию). Борька, кажется, нигде больше не учился, и мне показалось, что я видела его в том же дворе на Мойке, когда приезжала с моим шофером Сашей и московскими заказчиками расселять очередную коммуналку.

/Портреты

Когда-то моя бабушка Мария Виноград владела восьмикомнатной квартирой на Разъезжей улице в Санкт-Петербурге. Потом ее «уплотнили» и оставили только одну сорокаметровую комнату, под ней находилась типография, и гул печатных машин сотрясал дубовый паркет и многочисленные портреты богатой и знаменитой некогда родни, украшавшие стены огромной холодной петербургской комнаты. Несколько месяцев я в этой комнате жила, бабушка работала медсестрой в больнице, и я часто оставалась одна. Мне было шесть лет.

Бабушка была писаная красавица (я на нее, к сожалению, совсем не похожа).

В 55 лет у нее была фигура Венеры, белоснежная кожа, рыжие волосы, уже поседевшие за время блокады, огромные зеленые глаза навыкате. Настоящая еврейская женщина. Когда она была не на работе, мы с ней часто ходили в магазин. На Разъезжей был тогда магазин, где продавали живую рыбу. В аквариуме плавали карпы, хлопали своими рыбьими глазами и не знали, что скоро из них изготовят рыбный деликатес. Мне их было жалко. Я также ни за что не ела кроликов, которых тогда продавали в мясных магазинах совершенно свободно. Плакала и говорила: «он был живой». Неврастенический был ребенок. Но главная фобия была моей тайной и я долго о ней никому не рассказывала. Я боялась портретов.

Мне казалось, что когда я в комнате одна, они сходят со стен и окружают меня со всех сторон, намереваясь утащить в свое царство, где уже не будет ни бабушки, ни полосатой кошки Сусанны, которая тоже жила в этой квартире, ни всегда немного нетрезвой соседки, работавшей диктором на телевидении и угощавшей меня шоколадными конфетами «Мишка на Севере».

Родственники с портретов протягивали ко мне руки и приветливо улыбались, в полупустой огромной комнате от них было некуда скрыться. От этих страхов я совсем уж ничего не ела и была такой тощей, что лопатки торчали как крылья. Кончилось все это воспалением среднего уха. Я сидела на старой тахте с компрессами на обоих ушах и с перевязанной головой, и мне было очень плохо. Бабушка лежала на своей кровати и читала книжку, это было ее любимым занятием и в этом я ее хорошо понимаю.

Тут в дверь позвонили, и в квартиру ввалился дядя Калман, бабушкин родной брат, военный врач. Метр девяносто ростом - они все были красивые и рослые, эти Винограды  - всегда жизнерадостный и шумный, он заполнял собой все пространство, где бы он ни находился.

При нем была маленькая хромая русская жена Маргарита, с длинными красивыми волосами, собранными в большой узел. Она смотрела на него снизу вверх.  После войны его послали руководить госпиталем на Урале, какое-то время он жил там один и ни в чем себе не отказывал. Когда приехала Маргарита, ей со всех сторон стали с удовольствием сообщать о неверности мужа.

- Калмуша ни в чем не виноват, - заявила обманутая жена. - Эти женщины его сами преследуют.

Калману она не сказала ни слова упрека, а его подруг подвергла остракизму и, кажется, некоторых даже собственноручно избила. От любви прибавляется сил.

Дядя Калман подошел ко мне и внимательно на меня посмотрел:

- Ты что это, Норка, совсем расклеилась? Бабка не смотрит за тобой, что ли? Расскажи мне, в чем дело? Не нравится тебе у Маруськи, почему?

Он посадил меня на свои большие теплые колени (чего бабушка никогда не делала, она жила в своем мире), и тут я вдруг расплакалась и сказала:

- Дядя Калман, я боюсь портретов, вдруг они меня к себе утащат! Они каждый день со стены сходят и окружают меня со всех сторон.

Дядя не вздумал надо мной смеяться или упрекать меня в глупости и трусости. Он серьезно на меня посмотрел и сказал:

- Да, хватит им тут красоваться, пора на покой.

Он стал снимать портреты со стен и уносить их из комнаты в тамбур между входными дверями, которые обычно были в старых питерских домах довольно большими. Когда последний портрет был вынесен из комнаты, я почувствовала себя совершенно счастливой. Потом я каждый день ходила проверять, не сбежали ли мои родственники из своего заключения. Нет, все были на месте. А во время переезда все они пропали, наверное, оказались на помойке.

Лет через тридцать мой дядя Калман умирал от рака в военном госпитале на Суворовском проспекте, до последнего дня он верил, что поправится. Я его часто навещала.

Он встречал меня своей широкой улыбкой:

- Норка, я чуть не отдал концы, но операция мне помогла, - говорил он.

Через несколько дней он умер, вся семья собралась в вестибюле крематория. Я очень плакала. Мы ведь не знали тогда, как нужно хоронить еврея. А он был к тому же особенный, добрый еврей.

/Рыжий Вова

Евреев в нашем классе было трое: толстый неповоротливый Миша Коган в очках с большими линзами, жиртрест, круглый отличник и всезнайка; тщедушный мишугеле Сема Бесноватый, при взгляде на которого хотелось плакать, и красивый самоуверенный рыжий мальчик Вова Плоткин, сын торгового работника.

Коган со временем стал профессором, Сема уехал в Америку, стал Сэм Бест, открыл там свой маленький бизнес по продаже значков и прекрасно себя чувствует. А историю Вовы мы вам сейчас расскажем.

Вова был не просто рыжим. Вся его физиономия и руки были усеяны густыми веснушками. Рыжие волосы были жесткими как проволока. Голубые глаза не отвлекали от мысли: типичный еврей.

Тем не менее, евреем себя Вова не считал, мама у него была полька.

С возрастом потемнею и не буду рыжим, а буду каштановым, - мечтал Вова.

Но мечта, конечно, не сбылась.

Учился Вова лучше всех. Дома учил с преподавателем английский, наша еврейская элита всегда смотрит вперед.

Папа, торговый работник, не имел с сыном ни малейшего сходства: маленький, черненький, вертлявый. Всегда в хорошем настроении. Но ему его почему-то испортили.

Однажды к нему в торг пришла с проверкой какая-то комиссия. Он то ли кому-то вовремя не заплатил, то ли с кем-то не договорился. Или просто нужен был еврей для отсидки.

Короче, посадили папу на десять лет.

Мама Вовы, томная ухоженная блондинка с пышными формами, никогда не выходившая из дома никуда, кроме званых обедов и ужинов, и привыкшая жить на всем готовом, не имеющая ни профессии, ни вообще представления о том, что творится за пределами ее маленькой уютной квартирки на улице Маклина, в красивом старом доме, недалеко от знаменитой психиатрической больницы, впала в панику. Она понятия не имела, как жить одной да еще с пятнадцатилетним сыном на руках. Поэтому она нашла самый простой выход из создавшегося положения. Однажды, когда Вова пришел из школы и позвонил в квартиру, ему никто не ответил.

 Он открыл дверь своим ключом и увидел, что в гостиной на крюке от люстры висит его мама. Такой шок, конечно, безвозвратно повредил его психику, хотя он держался молодцом.

 Вове прислали дальнюю родственницу, пару раз в неделю помогать по хозяйству. Потом Вова заметил, что пропадают не только серебряные ложечки, но и статуэтки лошадей, которые всю жизнь собирал его отец. А также дорогой коллекционный коньяк, стоявший на стеклянных полках в полированном югославском секретере. Хитрую старушку, с виду тихую безобидную еврейскую женщину в серой кофточке, пришлось выставить за дверь.

Вову часто приглашали на обед в семьи друзей, но ведь нужны были деньги. Социальной помощи в бывшем СССР не наблюдалось, так что Вова искал способ заработать на жизнь.

И нашел. Он стал фарцевать западными дисками: «Битлз», Боб Дилан, Пит Сигер, «Питер, Пауль, Мэри», Джоан Баез. Эти имена влекли и завораживали, как пропуск в тот заоблачный мир, от которого нас отделял железный занавес, до поры до времени.

Тут Вове очень пригодился английский, на который еврейский папа в свое время не жалел денег. Вова стал завсегдатаем бара на шестом этаже в гостинице Европейская, где собирались ленинградские фарцовщики и подозрительные иностранцы, тусующиеся за счет неизвестно каких фондов.

- How much? - спрашивал Вова, хотя отлично знал все расценки.

Как он не попался ментам, сказать трудно. Платил, наверное, исправно.

Сбыть диски не составляло труда, за ними очередь была. Мне, как близкой школьной подруге, в подарок перепал роскошный большой альбом Битлз 1965 года, долгие годы украшавший мою жизнь и квартиру.

Одно только было плохо: все проститутки знали, что Вова живет один, и часто увязывались за ним, по своему усмотрению проводя у него время и оказывая бесплатно соответствующие услуги. Девушки мало интересовались хозяйством, зато в сексе были профи. Никакая Кама Сутра тут была не нужна. Кажется, там был время от времени даже «дом свиданий» и подозрительные типы в темных очках как-то боком выходили из Вовиной двери.

Чем это кончилось, легко себе представить. К счастью, СПИДа тогда еще не было. Вове хватило гонореи, сначала в острой, а потом в хронической форме. К врачу ходить он стеснялся. А когда пошел, воспаление зашло так далеко, что пришлось удалить одно яичко.

Впрочем, на деторождении это не сказалось, к счастью. Но Вова решил изменить образ жизни. С проститутками завязал и завел постоянную еврейскую девушку по имени Соня. У Сони были круглые голубые глаза, короткая стрижка, высокая еврейская попа и некрасивые тонкие ноги. Она была немного сутулая с короткой шеей и непропорционально большим бюстом, как у коровы. Соня любила говорить: «Все еврейские мальчики женятся на русских, еврейской девушке так трудно выйти замуж!» Хотя скорее дело было в самой Соне, а не в еврейских мальчиках. Соня была немножко глупая, это редко, но и с еврейскими девушками бывает.

Тем временем, школу Вова закончил с серебряной медалью и сразу поступил в университет, на восточный факультет. Проблем у него не возникло, хоть и Плоткин, Владимир Иосифович, но числился русским.

Почему он выбрал африканистику, неизвестно. Наверное, потому что любил джаз, а его корни, безусловно, лежат в африканском фольклоре. По крайней мере, Вова так думал. Это была его ошибка, потому что ни одного африканца он живьем не видел, и командировка в Африку была так же далека, как полет на Луну. В квартире висели довольно страшные маски из Восточной Африки, некоторые показывали Вове большой красный язык.

Друг по университету, Саша Курчан, тощий породистый армянин, занимавшийся персидской культурой, подсмеивался над Вовой, спрашивал:

- Сколько языков в твоей Африке? Сколько ты знаешь? Африка это континент?

Вова выучил свахили. Написал диссертацию про культуру Восточной Африки и ее успешно защитил.

Ему было двадцать пять, когда железные ворота внезапно открылись. Все желающие могли выехать из Совка по фальшивому вызову в Израиль. Это было первое окно в мир. Следующее открылось в 1980, в связи с Олимпиадой, проходившей в Москве. Брежнев продемонстрировал, что все желающие свободны, чем многие немедленно воспользовались. Вся наша еврейская клика, мой кузен Фима, друзья и родственники покинули СССР. Мне бывший муж успешно насолил, отказавшись дать разрешение на вывоз дочки.

Выезжать одному было скучно и опасно: кто знает, что там ждет в чужой стране. Соня как невеста почему-то не рассматривалась. Видимо, ума у ней не хватило гениального рыжего Вову получить.

Тогда на смену Соне пришла Лиза, тоже, между прочим, еврейка. В отличие от Сони, Лиза была умна, иронична, остроумна и к тому же окончила математический факультет университета. С виду Лиза была серая мышка, невыразительное маленькое личико, без признаков какой-либо национальной принадлежности, коротко стриженые русые волосы, серые глаза, небольшая стройная фигурка. Но что-то еврейское в ней иногда мелькало, эта ироническая улыбка, наклон головы, сомнение во всех и во всем.

Выбор Вовы был абсолютно правильный - для Америки, куда Вова собрался, Лизка подходила идеально. Ее родители, скромные инженеры, были Вовой совершенно очарованы. Лизин брат смотрел в ту же сторону, что и Вова, но пока подыскивал невесту для нелегкого путешествия.

Тем временем из тюрьмы вышел папаша и сразу стал проявлять всяческую активность: устраивать какие-то гешефты, заводить новые знакомства, искать девушку для сопровождения в Америку. Моя кандидатура рассматривалась в первых рядах, что привело меня в неописуемый ужас.

 Свадьбу Вовы с Лизой сыграли в «Метрополе» на Невском, гостей на сто. Понятия не имею, кто за все платил, наверное шустрый еврейский папа. На столах лежали салфетки с именами гостей, был продуман сценарий с бардовскими песнями университетских друзей, джазменом с саксофоном. На стенах были развешены плакатики с остроумными изречениями о браке и семейной жизни и другими интеллектуальными приколами.

Лиза была в красном платье, присланном из Парижа ее тетей, наличие которой тоже создавало определенный подтекст и настроение.

Через несколько месяцев молодые уже были в Риме, где ждали разрешения на въезд в Соединенные Штаты. Лизка была прилично беременна и на фото прикрывала живот то широким плащом, то большой шляпой.

Казалось, жизнь расстилает перед молодой парой красную дорожку, по которой путь к успеху им обеспечен. Но что-то в небесной канцелярии вдруг застопорилось и пошло не так. Хотя вообще-то виноват в этом был сам Вова. Первое, что он заявил, когда их пригласили для знакомства в еврейскую общину Нью-Йорка:

- Я не еврей! - Присутствующие сотрудники, обеспечившие Вове визу, деньги и жилье на первое время, потеряли дар речи.

Лиза скромно промолчала. Ссориться с Вовой не хотела на девятом месяце беременности. А зря промолчала. Может быть, еще можно было что-то исправить.

Самое смешное, что Вова имел настолько типично еврейскую внешность, что спутать его с кем-то другим было просто невозможно. Все разговоры про польскую маму никого не убеждали, да и вообще были неуместны. Так бывает, что еврейская кровь оказывается такой сильной, что даже четвертинки получаются с виду более еврейскими, чем чистокровные потомки Авраама. Так над нами Хо Шем смеется. В общине Вову сразу невзлюбили за эту ненужную болтовню и высокомерие, тоже совершенно не оправданное. Он считал, что в активе у него кандидатская степень, полученная в совке на восточном факультете университета. А оказалось, что советская африканистика ничего, кроме саркастических усмешек, у американских коллег не вызывает. Это был для Вовы удар ниже пояса. Хотя мог бы понять: американцы изучают Африку, живя месяцами среди аборигенов, а не по книжкам в библиотеке.

Поняв, что с научной карьерой пока не выходит и не желая снова превращаться в студента (что было бы совсем не плохо, на Западе и в 30 лет стать студентом совсем не поздно), Вова стал искать себя.

Может быть, он пошел бы учиться, но это означало кредиты и огромные долги, учиться в Америке денег стоит. Да тут еще дочку поднимать надо.

Лиза отнеслась к сложившейся ситуации практично и просто. Пошла на курсы программистов, подучила язык и довольно быстро нашла работу. Ребенок с няней и в садике, в кредит куплен дом. Никаких лишних фантазий - это просто жизнь.

Вова тем временем перепробовал несколько профессий. Сначала он открыл со своим приятелем фирму по продаже противопожарного оборудования. Но она быстро прогорела, поскольку оба они в этой теме ничего не понимали, а в Америке любят профессионалов.

Потом Вова устроился в фирму по недвижимости, решив, что здесь можно заработать хорошие деньги. Но поскольку ни в американской недвижимости, ни в их законах Вова не разбирался, тут ему тоже как-то не везло.

В каком-то заштатном университете ему удалось получить трехмесячный курс лекций и семинаров, но студенты ходили к нему плохо, и тут тоже не заладилось.

Почему Вове так не везло в Америке? Может, это оказалась не его страна или что-то там было с кармой, о чем мы ничего не знаем и судить потому не можем. А может, мешали его завышенные амбиции и нежелание примкнуть к кому-то и пойти на компромисс.

Так прошло без малого двадцать лет. Отношения с Лизой, все это время содержавшей семью, окончательно испортились.

К тому же дочка, воспитанием которой Вова вовсе не занимался, отбилась от рук и связалась с афроамериканцем, то есть с негром, чего ей Вова, будучи расистом (и даже немножко антисемитом), простить никак не мог. Но она на это плевала и родила черного ребенка.

Вова развелся с Лизой. Они продали дом с садом - американскую мечту, деньги разделили пополам (хотя заработала их Лиза). Лиза со своей скучной практичностью сразу купила себе другой дом, поменьше, но вполне приличный, недалеко от работы и тоже с садом. На работу ей все же приходилось ездить минут сорок на машине. А Вова водить машину так и не научился, что в Америке равносильно первой группе инвалидности.

Собственная ситуация для Вовы была ясна, каштановым он так и не стал и ни к какой социальной общности не прибился. Это у нас, эмигрантов, частенько случается. Как говорится в одном стихе:

От своих отошла,

А к чужим не пристала.

Письма в печке сожгла,

Дым и пепел глотала.

Поняв, что человеку под пятьдесят, который за двадцать лет тут ничего не добился, больше в Америке делать нечего, Вова решил попытать счастья на покинутой Родине, где в это время как раз случилась Перестройка. Там остались школьные друзья, с которыми связь не прерывалась, друг Гена бывал с женой Светкой (тоже из нашего класса) и детьми в Америке. В гости к Вове с Лизой приходил, но жил всегда в дорогом отеле - владелец строительной компании в Санкт-Петербурге мог себе это позволить.

- Вот теперь самое время вернуться в Россию, - считал Вова, - сейчас там легко большие деньги заработать и стать уважаемым бизнесменом с американским паспортом в кармане.

В небольшой трехкомнатной квартире в доме после капремонта в Ротах в Санкт-Петербурге рано утром раздался телефонный звонок из Нью-Йорка. Гена и Света еще спали, с Америкой шесть часов разница во времени.

- Слушай, старик, мы с Лизой дом продали, и я хочу в Питере пожить. Не поможешь квартирку купить?

- Да, конечно, приезжай, всё устроим, - ответил Гена и вопросительно посмотрел на Светку.

Та молча улыбалась.

- Как бы с ним тут ничего не случилось, - заметила Света. - У нас не забалуешь.

Шел 1992 год - дикий капитализм набирал силу, и никто пока не знал, чем кончится эра Бориса Ельцина.

Гена купил Вове небольшую квартирку недалеко от центра в новом доме его собственной постройки. Цены у нас тогда для американцев смешные были.

Через неделю Гена уже встречал Вову в аэропорту Пулково-2. Увидев его новенький Ленд-Ровер, Вова удивился:

- А я думал, у вас все на «Ладах» ездят.

Зато цены на такси его так порадовали, что он почувствовал себя богатым счастливым иностранцем, с победой вернувшимся на родину.

Поселившись в своей новой квартире, Вова вечером отправился в свое любимое привычное место, в бар на шестом этаже гостиницы «Европейская». Там тусовалось много разного цветного люда, чего никогда раньше не было. Молодой ухоженный китаец в костюме от Поля Готье и в часах от Картье подсел к Вове за столик. Китаец неплохо говорил по-английски:

- Я привожу в Россию китайские товары и закупаю здесь вагоны с рыбой и икрой для отправки в Китай. Прибыль не меньше двухсот процентов. Приглашаю поучаствовать в моем бизнесе.

Вова быстро пересчитал в уме свои деньги, а потом еще проверил на калькуляторе. Результат был впечатляющий.

Он позвонил Гене и рассказал об удачном знакомстве.

- Не верь никому и денег не давай, - предупреждал его Гена.

Но всё было напрасно, Вову охватил свойственный ему азарт, и остановить его было невозможно. Он отдал деньги за рыбу с икрой китайцу и в предвкушении удачи отправился в ресторан - снять девочек. Наутро он звонил Гене:

- Послушай, старик, у меня были такие оргазмы! Русские бабы - лучшие на свете. Эти тупые американки, коровы ленивые, в подметки им не годятся.

Когда Вова отправился в депо, посмотреть на купленный на паях с китайцем вагон с рыбой и икрой, ни китайца, ни вагона конечно не было. Вова в очередной раз проиграл. Настроение у него стало стремительно портиться.

- Послушай, Володя! Возвращайся в Америку. Ты не знаешь здесь ничего, ни людей, ни правил игры. Если б ты двадцать пять лет назад делал свою научную карьеру, был бы уже академиком. Но сейчас здесь никто никому не нужен. Академики без зарплаты сидят.

Вова загрустил и, чтобы утешиться, зачастил «к девочкам», благо хата у него была. Наконец, одна из «девочек» со своим сутенером сняли с его кредитки последние деньги.

- Что с ним теперь делать? - грустно спрашивал Гена Светку.

- Может, ему английский преподавать? - предложила она. - Теперь все английский учат.

- Он не привык работать, хочет всё и сейчас. Лучше давай Лизе позвоним.

Обратный билет в Нью-Йорк был куплен, и Лиза встретила Вову в огромном шумном аэропорту Нью-Йорка. Он выглядел бледным, похудевшим, постаревшим. От красивого высокомерного рыжего Вовы мало что осталось. Лизе стало его очень жалко.

Целыми днями он сидел на Лизиной террасе и смотрел в одну точку.

Домашний врач Лизы, посмотревший Вову, посоветовал отправить его в психиатрическую лечебницу. Его страховку и все услуги Лиза оплатила.

Гена многократно пытался поговорить с Лизой, но она трубку не брала. Мы пытались выяснить у знакомых, что с Вовой, но никто ничего не знал.

По слухам, он покончил с собой в психиатрической клинике. Говорят, наклонность к самоубийству наследуется. А может, так обстоятельства сложились, и могло быть иначе. Ему было всего пятьдесят два года...

Через десять лет в дорогой приватной клинике в Санкт-Петербурге, на руках у Светы (которой он в последние годы сильно изменял), от рака умирал Гена.

Он задремал ненадолго, а потом проснулся и сказал:

- Светка, я такой сон видел!

- Расскажи, - попросила Света.

- Я видел Вовку Плоткина, он мне рукой помахал, - сказал Гена и улыбнулся.