Исчислил Бог царство твое и положил конец ему...

Ты взвешен на весах и найден очень легким...

Разделено царство твое...

Книга пророка Даниила

25 декабря 1991 года

Трудно писать про 1991 год. Вроде бы недавно, но жизнь так неуловимо стремительна. Такая инфляция понятий, чувств, слов, денег. Впрочем, помню, что время миллионов еще не наступило и 25 рублей, отданные мною Алику Галактионову, соседу, за то, что он на своем стареньком «Москвиче» подвез меня с моими тяжелыми брякающими сумками от дома до ресторана «Астория» на Тверской, тогда еще улице Горького, считались вполне приличными деньгами.

Было серенькое, напитанное сыростью, совсем непохожее на декабрьское, утро. Я подхватил свои неуклюжие, бугристые, шумные сумки. Швейцар ресторана, одетый по-домашнему, без мундира с галунами, в подтяжках и мягких тапочках, пропустил меня в стеклянную дверь. Вся наша команда была уже на месте. Красивый редактор Лена с черной челкой, румяный Костя - художник, Поль, директор советско-французского издательства, маленький, увертливый француз с приклеенной пустой улыбкой, узкими плечами и женскими бедрами, ну и, конечно, фотограф, не сводящий бдительных глаз со своей упакованной в черные ящики аппаратуры.

Ресторан открывался в три, но, несмотря на ранний час, зал был полон. Нам объяснили, что это завтракают и обсуждают свои дела «кооператоры». Этим ненавистным словом народ заклеймил первых наших свободных торговцев, в которых увидел источник большинства неожиданных бед.

Время было еще наивное. Лица кавказской национальности пребывали под одной крышей с лицами национальности некавказской, в зале не ощущалось наличия оружия, охранники в камуфляже не топтались у входа. Но этот действовавший в неурочные часы ресторан, озабоченно беседовавшие люди, походя, за разговором, поедавшие уже почти позабытые остальным населением блюда, всё это укрепляло в нас отзывавшуюся страхом и надеждой убежденность, что нам таки довелось посетить сей мир в его минуты роковые.

Появился шеф-повар, официально именуемый «заведующий производством», - так было написано по-русски и по-английски на визитных карточках, которые он вручил каждому из нас, - маленький, плотный, в сверкающем белом фартуке и высоком колпаке. Он провел нас через зал в отведенный нам кабинет. Я вспомнил, что уже бывал в этом кабинете. Лет десять назад мой приятель отмечал здесь защиту диссертации. Среди гостей была узкая, длинноногая врачиха с томными глазами. Я пригласил ее танцевать. Она повисла на моей шее, прикрыла веки и затянула мне на ухо: «Ах, скучно, скучно, колоться надо, колоться». Я потом узнал, что она настойчиво и благополучно делает карьеру, что у нее ученый супруг, астроном, две дочки, отличницы в школе с преподаванием ряда предметов на иностранном языке, в отпуск они плавают всей семьей на байдарках по северным рекам...

Сейчас кабинет был пуст и темен. Непокрытые столы, обтянутые серым сукном, были сдвинуты к стене. Мы вытащили один стол на середину комнаты. Заведующий производством собственноручно набросил на него свежую скатерть и огладил ее, чтобы не было складок. Фотограф, мрачный мужчина с грубыми чертами лица и желтыми усами, подошел к столу, осмотрел его исподлобья, потом перевернул скатерть на другую сторону и огладил ее по-своему. Он лишь недавно выбрался из запоя, куда залетел еще в конце лета по случаю провала путча, целям которого сочувствовал. Но его знали как великого мастера снимать натюрморты. Он распаковал свои футляры, водрузил на монументальную треногу большой деревянный ящик аппарата и вместе с художником Костей принялся устанавливать свет.

Дело это оказалось ужасно нудное. Фотограф зажигал то одну, то другую из расставленных вокруг стола ламп с рефлекторами, тихо матерясь, карабкался на стул - аппарат был помещен очень высоко, для съемок сверху, - накрывался куском черной материи, припадал к матовому стеклу и замирал надолго. Потом плавными движениями руки показывал Косте подвинуть лампу чуть вправо или чуть влево, приблизить ее к столу или оттащить подальше. И всякий раз то, что делал румяный Костя, его не устраивало. Бормоча ругательства сухими белыми губами, он слезал со стула, брел к лампе, перемещал ее туда или сюда на несколько лишь ему одному видимых миллиметров и, стряхивая с ног путавшиеся по полу провода, возвращался к аппарату.

Заведующий производством между тем объяснял французу-директору, что в вареники пришлось вместо творога пустить капусту: творог на кухню давно не поступал; кстати, и с яйцами плохо, вот если бы подождать до конца месяца, - 28-го числа южнокорейское посольство будет здесь, в ресторане, встречать Новый год, - к этому дню и продуктов подкинут. Крепким розовым пальцем он водил по тетради с переписанным в нее рецептом. Директор, улыбаясь, вертел головой и странно поводил бедрами. Тонкости приготовления вареников его не волновали. Скорее всего, он и не предполагал доныне о существовании такого блюда. Улыбаясь повару, он нетерпеливо поглядывал на дверь, где должна была появиться его жена, - женился он недавно на московской девице, отмеченной знанием французского языка и принадлежностью к именитому дворянскому роду.

Я сидел с красивым редактором Леной в темном углу у непокрытого стола и рассказывал про мою знакомую, немецкую журналистку, которая недавно впервые побывала в Москве. Когда мы несколькими месяцами раньше встретились в Германии, она поинтересовалась, правду ли пишут в газетах, что у нас тяжело с продуктами. Я отвечал, что - правду: в магазинах часто пустые полки. «Как в ГДР?» - уточнила она участливым вопросом. Я очень смеялся. Встретив журналистку в аэропорту, я почти тотчас повел ее на Красную площадь и в Кремль, потом мы шли по Варварке, тогда еще улице Разина, мимо реставрированных старинных домов и церквей, чудесными московскими переулками поднялись к Покровскому бульвару. Она была в восхищении, однако в разговоре с избыточной настойчивостью то и дело возвращалась к вопросу о продуктах питания. У Покровских ворот мы заглянули в небольшой магазин. Там хоть шаром покати. Полки и прилавок яростно сияли, выложенные, будто кафелем, глянцевыми желтыми пачками. Журналистка испуганно оглядывалась. Она не верила. Она даже попыталась направиться в служебную дверь за прилавком, предполагая, что там находится еще одно торговое помещение. Поверив наконец моим словам и своим глазам, наполнившимся слезами, она спросила, что это желтое вокруг. «Турецкий чай», - объяснил я. - «Почему же его не покупают?» - «Потому что он радиоактивный». Моя журналистка тихо и сокрушенно заплакала...

Заведующий производством приблизился к нам, поднял стоявшие у моих ног сумки: пора, пожалуй, раскладывать. Лена спросила: так ли он все сделал, как написано в тетради. Шеф-повар ее успокоил: он дважды за границу выезжал для работы, приходилось блюда посложнее готовить. И, погромыхивая сумками, удалился в кухню.

Пора, однако, объяснить происходящее. По договору с советско-французским издательством я написал для западного читателя небольшую книгу о Льве Толстом - короткие рассказы о том, как жил и работал великий писатель земли русской. Скажу загодя: книга не увидела свет. Круто войдя в рынок, издательство предпочло выпускать западные любовные романы для широкого российского читателя. Но тогда, в наивном 1991-м, оно полнилось решимостью нести информацию о русской культуре в воспламенившиеся интересом к ней массы Европы и Америки: рукопись быстро перевели на французский и английский языки и снабдили чуть не двумя сотнями отличных иллюстраций.

Макет грядущей книги был так роскошен, что у меня, признаюсь, дух захватывало при мысли, что подобное изделие впрямь когда-нибудь предстанет миру. Единственное, что меня смущало и, более того, томило, - непременное требование издательства ввести в книгу материал о кулинарной части дома Толстых. Улыбчивый директор, снисходя к немудреному моему российскому мышлению, втолковывал мне, что для западного читателя всего интереснее меню толстовских завтраков, рецепты супов, каш, пудингов, описание пирогов и печений, которые перетирал своим беззубым ртом автор «Анны Карениной». Как руководство к действию мне была вручена выпущенная во Франции книга о Жорж Санд - умопомрачительной красоты книга, на страницах которой виды Ноана, родового поместья писательницы, и интерьеры отдельных его покоев, а также портреты Фредерика Шопена, Альфреда де Мюссе, Гюстава Флобера, Ивана Тургенева перемежались вкуснейшими, почти объемными фотографиями, запечатлевшими изделия из дичи и рыбы, жаркое, соусы, торты, расцветающие кремовыми розами и орхидеями, отягощенные плодами абрикосов, апельсинов, персиков, дышащие с листа ароматом ананасов и клубники. Рецепты на полях звали каждую французскую хозяйку повторить на своей кухне то, что составляло предмет вожделений изысканного гастрономического вкуса обитателей Ноана.

Меня выручил архив, где сохранилась рукописная поваренная книга Софьи Андреевны Толстой, - объемистая тетрадь в твердом темно-зеленом переплете. Было решено полностью напечатать ее в моей книге, дабы всякий взявший ее в руки зарубежный читатель мог воспроизвести и скушать, к примеру, баранью котлетку, какую до поры любил, а потом, сделавшись вегетарианцем, не мог видеть без содрогания Лев Николаевич. Некоторые блюда предполагалось показать на фотографиях, чтобы все было точь-в-точь как в эталонном издании о Жорж Санд, к которой наш классик, заметим, относился примерно так же, как к бараньей котлетке, - то вполне доброжелательно, то с заведомой неприязнью. Однажды, отзываясь о каком-то ее романе, он даже назвал его пирогом с затхлым тестом и на гнилом масле с трюфелями, стерлядями и ананасами. Заведующий производством ресторана «Астория», проглядев кулинарную тетрадь Софьи Андреевны, взялся приготовить в соответствии с ее рецептами пять блюд для фотосъемки по цене  - триста рублей за блюдо, к тому же из своих, то есть ресторанных, продуктов.

Но на пути к цели явилось неожиданное препятствие: невозможно было фотографировать имитированную еду толстовского дома в нынешних казенных тарелках, белых с золотой овальной надпечаткой «Мосресторантрест», «Астория» - не помню уж, что там значилось. Вот тут-то и пришлось как нельзя кстати наше фамильное достояние  - старинный, однако наполовину все же уцелевший бабушкин обеденный сервиз кузнецовского фарфора. Бог весть, из скольких предметов - мало что тарелки, глубокие и мелкие, большие и десертные, блюда самых различных, порой неожиданных очертаний и всяческой величины, но еще и какие-то соусники, салатницы, миски и мисочки давно забытого назначения, с крышками и без. Прибавив чудом зацепившиеся у нас в доме все с тех же бабушкиных времен две-три пары ножей и вилок, опять-таки старинных, серебряных, грубой формы, больших и тяжелых, - должно быть, похожими вилками юная Софья Андреевна, попав в Ясную Поляну, по воспоминаниям ее, колола себе рот, пока не прислали ей из родительского дома столовое серебро, - я погрузил посуду в черные с красным кантом сумки на молниях и привез в то декабрьское утро в ресторан «Астория». Здесь тарелкам, мискам и соусникам предстояло исполнить роль если не подлинно толстовской посуды, какой она была, то, по крайней мере, такой, какой она могла быть.

 Двери кабинета отворились, и в них снова появился шеф-повар. Он выступал значительно, будто в слегка замедленном кино, - в своем высоком белом колпаке, выставив плотную грудь, приподняв гладкий розовый подбородок. Следом высокий худощавый официант со старившим его лицом невыспавшегося человека нес большой поднос, уставленный всеми этими, казалось, давно ушедшими из торопливого и незатейливого нашего обихода фарфоровыми кузнецовскими изделиями, которые я чаще привык видеть в глубинах буфета, чем на столе. Шеф-повар торжественно объявил, что первым блюдом для фотографирования предлагаются блины; официант расставил на столе тарелки, посредине водрузил миску, прикрытую крышкой, вокруг разбросал лоточки с красной и черной икрой, горшочек с маслом, другой - со сметаной, даже какая-то махонькая соленая рыбка нашлась, экономно и декоративно распластанная в селедочнице, с пустотами, замаскированными белым соусом и зеленью. Шеф-повар, он же заведующий производством, склонив голову, наблюдал за действиями подопечного, потом решительно отстранил его рукой, быстро передвинул лоточки и горшочки - этот поближе к тарелке, тот подальше, - отчего натюрморт тотчас непостижимо ожил, стоймя воткнул серебряную ложку в густую сметану и широким жестом фокусника, выпускающего стаю голубей из только что пустого ящика, снял с миски крышку, обнаружив высокую стопку смуглых, пышных блинов.

Фотограф взгромоздился на стул, припал лицом к стеклу, где красиво обозначился будущий слайд, и накинул на голову черное покрывало, из-под которого тотчас послышались тихие ругательства. Он стал объяснять румяному художнику Косте, что край тарелки справа сливается со скатертью, а красное пятно икры слева забивает все остальные цвета, что от горшка с маслом много тени, что вилка положена слишком близко к ножу и еще что-то. Костя покорно переставлял посуду, создавая на столе все новые варианты композиции; фотограф ругнулся покрепче, применив столь любопытное словосочетание, что красивый редактор Лена тряхнула черной челкой и пристально взглянула на меня; я сделал вид, что ничего не слышал; художник Костя зарумянился еще больше, а французский директор Поль, улыбаясь, обвел всех глазами, как бы ожидая помощи, - его познания русского языка не вобрали таких тонкостей. Заведующий производством проговорил холодно: «Я за рубежом издал альбом блюд русской кухни, волнительные, между прочим, получились фотографии». «Волнительные, охуительные», - раздраженно пробормотал фотограф, выпутывая голову из-под черной ткани и слезая со стула. Он подошел к столу, с минуту мрачно его разглядывал и начал переделывать все по-своему. Мне, собственно, казалось, что он ничего не меняет: он осторожно приподнимал тарелку, нож или селедочницу, какое-то время задумчиво держал ее на весу и очень медленно, будто еще сомневаясь, ставил - так чудилось - на то же место. Но когда он этак раз и другой перебрал всё стоявшее на столе, а затем отступил к аппарату и еще раз издали оглядел возникшее, я вдруг остро почувствовал, что композиция прекрасна, что ничего ни на волос переменить уже нельзя.

Фотограф взобрался на стул, исчез под покрывалом, на этот раз ненадолго: «Ладно, буду снимать». Но прежде, чем снимать, заставил («чтоб потом с критикой не лезли») посмотреть в матовое стекло и художника Костю, и французского директора, и Лену, и меня, и даже заведующего производством, которому пришлось снять с головы колпак и зажать его под мышкой, - всех, кроме худого официанта, который, как усталый конь, дремал, стоя в углу, опустив вдоль тела руки, - в одной он держал большой никелированный поднос, похожий на зеркало в ванной. Фотограф зарядил в аппарат деревянную кассету с пластинкой, вытянул вверх разделительную перегородку и мягким движением нажал гуттаперчевую грушу устройства, открывающего объектив. Потом достал из ящика вторую кассету и повторил снимок. Все облегченно вздохнули, заговорили, задвигались, как в консерватории, во время паузы, когда оркестр смолкает, отыграв симфонию.

Шеф-повар что-то шепнул официанту; тот потряс головой, пробуждаясь, с места в карьер бросился к дверям, исчез и вбежал снова со стопкой десертных тарелок. «Садитесь, кушайте, пока я следующее блюдо приготовлю, - говорил шеф-повар, наскоро сервируя один из столов. - А то уже и остыли совсем. Где теперь блинов покушаете, да с икрой? Всё уже ими оплачено», - он кивнул на директора Поля, который, улыбаясь, но с явным беспокойством, посматривал на дверь.

Я напомнил шеф-повару, что «Астория» прежде славилась блинами; он оживился: у них коллектив рад бы хоть сегодня приватизировать ресторан; в таком случае задуманы в дневное время блины, недорогие, специально для широкого посетителя, но мэрия приватизировать не дает, предлагает на год аренду, а это уж мы не желаем, мы за год здесь все перевернем, а нам потом, извините, коленкой и какую-нибудь пиццу-хату запустят на готовенькое.

Тут наконец возникла на пороге титулованная российская жена французского директора, молоденькая особа с узкой фигурой мальчика-подростка, неожиданно вытянувшегося в последние каникулы перед выпускным классом. Поль шустро подскочил, улыбчиво принял ее у входа и повел через кабинет к столу, забегая то с одной стороны, то с другой и услужливо прикрывая ее бедрами от неминуемых, так, видно, ему казалось, нескромных взглядов.

...Ах, как хороши были блины на исходе той скудной осени 1991 года, уже перетекавшей в еще более тоскливую, вытянувшуюся хлебными очередями зиму, сулившую нам, однако, скорые перемены к благополучию с еще неведомыми «отпуском цен», «инфляцией», «индексацией». Красивая Лена подцепила вилкой сразу два блина, сложила пополам, намазала икрой, потом сложила еще раз и быстро съела. Она потерла ладони одна о другую (салфеток не подали) и пригладила челку. «Триста рублей, - сказала она мне, - с ума сойти, полторы зарплаты». «Или две с половиной пенсии», - в ответ прикинул я, не церемонясь с очередным блином. «Икра, пожалуйста», - французский директор, улыбаясь, подтолкнул в сторону стоявшего обок стола и никак не желавшего присесть фотографа лоток с красной икрой, недавно мешавшей ему добиться на слайде нужной цветовой гаммы. «Пусть вон он икру ест, - обиженно отозвался фотограф, кивая на румяного художника Костю. - Он за эту икру две ночи у Белого дома топтался». Костя, белокурый витязь, расправил было плечи, но вспомнил, должно быть, что съемка только началась, вздохнул и поиграл желваками. Фотограф, по-прежнему не присаживаясь, взял блин, свернул в трубочку, минуя судочки с икрой, обмакнул его в масло и сметану и быстро, почти не жуя, проглотил. Выковырнул из мятой, потертой почти добела пачки «Астры» сигарету, пристроил под желтыми усами, закурил и спросил ворчливо: «Ну, что? Работать или брюхо набивать, как те спекулянты?» - коричневым от реактивов пальцем он показал на соседний зал...

Потом снимали какое-то жаркое из яснополянского репертуара, упомянутые выше вареники, в которых творог был заменен мелко накрошенной капустой, наконец огромную курицу, изготовленную взамен отсутствующей в запасах ресторана индейки, но, как уверил нас заведующий производством, в точном соответствии с рецептом, по которому в доме Толстых изготовляли индейку. Бесстыдно расставив ляжки, курица покоилась на бабушкином блюде, как на брачном ложе, среди цветов, искусно вырезанных из плодов свеклы, моркови, яблок, соленых и свежих огурцов. Ее грудь и чрево, обращенные вверх, были украшены узорчато выдавленными полосками какого-то белого соуса или крема; посредине, от шеи до промежности, лепились рядком, точно пуговки, ягодки клюквы; эти ягодки придавали всему зрелищу не только пошлый, но почему-то несколько непристойный характер. При виде этого белого тела вспоминались терзания старого Толстого, мучившие его мысли и образы, сокровенные страницы «Крейцеровой сонаты» и то нестерпимо-мучительное, что стояло за ними, а также негодование, охватывавшее Льва Николаевича, когда он видел обнаженные плечи жены и дочери, одетых на бал. Ноги курицы завершались надетыми на них великолепными бумажными хризантемами - изыск ресторанной фантазии; я попросил убрать их, но, увы, вместо сочных, с красивыми очертаниями суставных мыщелков под бумажной упаковкой торчали желтые, наскоро и некрасиво обломанные косточки, - пришлось водружать хризантемы на место.

Напоследок фотографировали пирожки с яблоками, так называемые берсовские, привезенные Софьей Андреевной, Сонечкой Берс, из прежнего своего семейства в замужнюю жизнь. Хотя фотограф продолжал колдовать над каждой постановкой, съемка шла от слайда к слайду все быстрее  - по-накатанному. После блинов мы не чревоугодничали: мясо, курицу, гарниры, пирожки собрали в пластиковые пакеты, чтобы по окончании работы отнести в издательство и пировать всем коллективом, - там, в издательстве, давно позабыв о подобных деликатесах, тянуло повседневную лямку еще несколько женщин.

Уже стемнело, когда съемка была окончена. Фотограф уложил аппаратуру в черные ящики и отбыл на заказанном для него такси. Высокий официант, заметно пробудившийся к вечеру, принес из кухни две моих сумки с посудой. Красивый редактор Лена, взявшая на себя ответственность за сохранность нашего фамильного достояния, покопалась в сумках и доложила, что вся посуда в наличии - в одной сумке двенадцать предметов, в другой - тринадцать. Заведующий производством, пожимая нам руки на прощание, поинтересовался, не готовится ли еще какая книга о любимой пище русских классиков. Румяный богатырь Костя подхватил сумки. Мы с Леной взяли набитые харчами пакеты, француз-директор шел впереди, прижимаясь бедром к длинной ноге титулованной супруги, и говорил с ней по-французски.

До издательства было рукой подать. Оно помещалось в огромном доме по соседству с Центральным телеграфом - в этом добротном творении привилегированного жилищного строительства сталинской эпохи. Прежде здесь квартировали сплошь видные политики, военные, деятели науки и культуры. Облицованный гранитом фасад здания облеплен, будто заповедными скрижалями праведной жизни, мемориальными досками. В доме и поныне во множестве обитают представители некогда знаменитых, теперь по большей части полузабытых и вовсе позабытых фамилий, но иные многокомнатные хоромы, опороченные квартирными склоками позавчерашних героев и их потомков, в процессе разменов и обменов перешли в конце концов в руки тех, чьи отцы и деды в те позавчерашние времена пробегали мимо этого дома с холодком почтения и страха в животе...

В начале перемен, ознаменовавшихся, в частности, возникновением совместных предприятий, одновременно поддерживаемых верхами и преследуемых ими, советско-французскому издательству, о котором идет речь, отведена была под рабочее помещение бывшая квартира легендарного вождя чилийских коммунистов Луиса Корвалана, с началом перестройки съехавшего, кажется, от нас в какие-то иные края.

Но это - походя, в те пять минут, что нужны нам, пока мы, придерживая снизу, чтобы, не приведи Бог, не порвались пакеты, наполненные жарким, курицей, уже перемешавшимися, утратившими первоначальную красу гарнирами, пересекаем Тверскую, проходим сотню метров по противоположному тротуару, покрытому вовсе не декабрьским месивом, сворачиваем во двор и входим в дальний, в самом конце двора, подъезд.

Квартира Корвалана на шестом этаже. В ней шесть комнат: справа - четыре, слева - еще две и кухня. Окна комнат, что справа, выходят на улицу Горького. Высокие, едва не до пола окна приходятся как раз на угол дома. Чудится, стоишь в капитанской рубке гигантского корабля, плавно плывущего по простору лежащей далеко внизу улицы, переливающейся светом фонарей, окон и вывесок магазинов, автомобильных фар и красных сигнальных фонариков, к манящему темному объему угадываемой впереди площади, обозначенной рубиновыми пятиугольниками повешенных над ней звезд...

Вскоре после того, как в пылу создания совместных предприятий советско-французскому издательству был торжественно вручен ключ от столь соблазнительно размещенной в самом центре столицы квартиры, появилось постановление, предоставившее властям право тотальных проверок создаваемых фирм: резкие нежданные звонки в дверь раздирали будничную издательскую жизнь в то тревожное лето 1991-го. Сдержанные товарищи в штатском, подкрепленные для шумового оформления какой-нибудь решительной представительницей райкома партии или некоего трудового коллектива, без интереса перебирали бухгалтерские счета: они-то ожидали найти в шкафах предназначенные для уличной продажи нелегальные партии колготок, бюстгальтеров и парфюмерии, определение «французское» в названии издательства особенно настраивало их на это, а взамен находили на стенах, на столах и в ящиках репродуцированное безобразие Малевича, Кандинского и Эль-Лисицкого, уже ненаказуемое.

Великие дни августа не принесли издательству облегчения. Через день-другой после окончательной победы над путчистами опьяненные исторической надеждой сотрудники, явившись на работу, нашли помещение опечатанным: новые власти объяснили им, что квартира числилась за ЦК КПСС и теперь изъята. После долгих уговоров представитель прокурора пришел все же на место действия и просто-напросто сколупнул крепким ногтем две сургучные блямбы, соединенные хилой веревочкой. Он предупредил, однако, чтобы издательство незамедлительно подыскивало себе новое помещение, так как оная квартира, как и все остальное партийное имущество, переходит отныне в собственность народа. Скоро появился и народ в лице нетрезвого мужчины и неряшливо одетой женщины с большим числом тотчас разбежавшихся по всем шести комнатам и подсобным помещениям детей, отловить которых оказалось делом весьма затруднительным, так как, помимо того, что они бесконечно перемещались, сама родительница весьма нетвердо представляла себе, сколько их всего должно быть в наличии. Мужчина принес с собой авоську, которую представил как «имущество» и водрузил в коридоре на кресло возле вешалки, в авоське находилось два-три свертка и пустая бутылка. Переговоры за кухонным столом, оснащенные изъятыми из холодильника «представительскими» запасами издательства, позволили установить, что на квартиру претендует «новый министр или еще какая шишка», ордер же выписан на многодетного очередника; очередник, не въезжая в квартиру, совершает с министром обмен и обретает жилплощадь где-то в Орехове-Борисове плюс десять тысяч впридачу, ему же без разницы, жить ли здесь или в Конькове-Деревлеве, тут, поди, одна квартплата пятьдесят рублей, не меньше.

Одновременно с народом стали захаживать предприниматели из развитых капиталистических государств. За чашкой кофе они объясняли хозяевам, что уже заключили договор с чиновниками того или иного ведомства на аренду свободной площади, - известие о том, что квартира кем-то занята, приводила их в глубокое недоумение. Сделалось ясно, что издательству в квартире не жить, тем более что французский консул, стирая улыбку с лица директора Поля, объявил ему, что не может в настоящих условиях обеспечить безопасность своих граждан, рискнувших заниматься бизнесом в России.

Пока подыскивали новое помещение, в душах сотрудников издательства всё глубже укоренялся страх, что не сегодня-завтра, в любую минуту ворвутся, не посчитаются, вышвырнут на улицу со всеми рукописями, пленками, компьютерами; имущество на случай срочной эвакуации сложили в коробки и ящики, на столах и в шкафах оставалось только то, что было сегодня в работе. В целях безопасности договорились со своими звонить в дверь условленным образом. Так и мы, выйдя из лифта и с подозрением оглядевшись на лестничной площадке, дали три длинных и один короткий звонок.

Хотя Корваланова кухня была достаточно обширна, за кухонным столом было все-таки тесновато, да и большей торжественности хотелось с такими харчами, как у нас, - издательские женщины прямо-таки повизгивали, извлекая из пластиковых пакетов всю эту по тогдашним временам невидаль. У всех сделалось особенно приподнятое настроение от нежданно свалившегося на нас праздника. Ужинать решили в самой большой комнате, предназначенной для деловых встреч и переговоров; здесь не было рабочих столов, зато вдоль большого, во всю стену окна протянулся длинный стол для заседаний - могучее сооружение из темного дуба, окруженное монументальными стульями с высокими спинками.

Надо заметить, что рядом с комнатой для заседаний располагалась спальня, самая натуральная, обставленная дорогой белой мебелью, - раскидистое супружеское ложе, круглое зеркало, шифоньер, трюмо. Может быть, героический чилиец, покидая второе отечество, оставил ее будущему постояльцу, но, скорей всего, спальня была здесь и до него, и матрас этой широкой кровати подставлял свои мягкие, дружелюбные пружины бокам и спинам многих людей с их разными, странными, порой, наверно, страшными судьбами, - лица этих людей поочередно отражались в этом круглом зеркале или, сразу анфас и в профиль, как на тюремном снимке, - в зеркалах трюмо. Было что-то мертвое в белизне принадлежавшей многим и вместе ничьей интимной мебели. Не думаю, что эту мебель завел Поль: зачем бы ему держать ее здесь - в Москве он успел обзавестись отменной квартирой. Он, впрочем, отчего-то оставался иногда ночевать и в издательстве, и тогда по утрам его титулованная супруга в просторном на ее мальчишеском теле халате бродила с бутербродом в руке между рабочими столами, напевая что-нибудь из репертуара Патрисии Каас. По большей же части сюда удалялась издательская машинистка, чтобы в уединении выполнить срочную работу...

Стол накрыли в помещении для переговоров; блюда из арсенала толстовской кухни извлекли из пластиковых пакетов и вновь разложили в толстовскую, то есть бабушкину, посуду; пока сервировали стол, а дамы даже разогревали кое-что из деликатесов в духовке, скинулись на выпивку, румяный Костя сбегал вниз, на улицу, здесь денно и нощно шла мелочная торговля, продавцы всего, чего угодно, двумя плотными рядами выстроились от проезда Художественного театра до Охотного ряда. Бутылка «Пшеничной» стоила на руках сто рублей.

Выпили по первой, по второй, хватило и по третьей. Пили за мою будущую книгу, за меня, даже за Софью Андреевну. От бесстыдной курицы с ее ляжками оставались, напоминая о тщете земного существования, лишь обглоданные серые косточки. Издательская машинистка с размазавшейся на губах помадой, беседуя с сидевшей рядом бухгалтершей, по одной выбирала из блюда клюковки, осыпавшиеся с груди съеденной красавицы.

Зазвонил телефон - в углу на отдельном столике. Машинистка заспешила на звонок, на ходу вытирая руки носовым платочком. «Вас, Костя», - позвала она, держа на весу трубку. Костя приложил трубку к уху, еще ярче вспыхнул румянцем и крикнул: «Бегу!»

«Всем привет!» - он стоял уже в дверях, с усилием натягивая на плечи тесноватую кожаную куртку. «Что-нибудь случилось?» - обеспокоилась машинистка, еще не успевшая вернуться на место. «Это мы увидим», - весело пообещал Костя. «Снова путч?» - спросила титулованная директорша, то ли в шутку, то ли всерьез. Она, единственная, пила не водку, а красное вино из остроконечной бутылки, которую извлек из ящика своего письменного стола и поставил перед ней заботливый супруг. Костя громко засмеялся и исчез. Директор смахнул с лица улыбку и, неприязненно, кривя губы, смотрел на пустой проем двери, где только что стоял румяный художник. Он не любил Костю - вокруг него то и дело возникало напоминание об опасности. Директор старался о ней не думать: работая в этой опасной стране, он получал 50 тысяч долларов жалования, и доллар при обмене всякий день рос в цене. Директор стал даже собирать картины модных живописцев, если просили не очень дорого. Он снова заулыбался, взял из пальцев жены бокал с красным вином - водка уже кончилась - и объявил, что пьет за всеобщее благополучие.

Красивый редактор Лена отправилась в кухню мыть посуду. Мне захотелось ее поцеловать, я пошел следом. Лена стояла у крана с соусником в руках. Я поцеловал ее в шею. Лена сказала, не оборачиваясь: «Вот сдам вашу книгу и уеду». Я спросил без надежды: «В отпуск?», - хотя сразу понял, о чем она. Мы так напряженно ждем друг от друга этого «насовсем». Лена сняла с крючка полотенце и, вытирая тарелки и миски, объяснила, что полтора года назад подала в Германию - и вот прислали разрешение. Она вывозила русского мужа, сына мужа от первой, русской жены и собственного сына от первого, русского мужа. Но пока ждали разрешения, старший сын мужа женился на еврейской девушке и подал с ее семьей в Штаты, - теперь Ленин муж тоже хочет в Штаты, потому что знает английский, а немецкого совсем не знает, и потому, что вместе со старшим сыном, и вообще в Америке легче устроиться. Но там все еще вилами по воде писано, и неизвестно, сможет ли сын, которого вывозит жена, вывезти отца и Лену с ребенком, а с Германией уже все решено, осталось получить визу, и можно через три месяца отваливать. «Только это секрет, - предупредила Лена. - Мы, чего доброго, еще и не поедем, останемся ждать Штатов, а тут узнают, начнут искать замену». Лена уложила посуду в сумки: «Ну, вроде все на месте: в одной - двенадцать предметов, в другой  - тринадцать». «Да черт с ними, - сказал я. - Знаете, Лена, один мой приятель говорит: если в лагере открыта задняя калитка, надо уходить, не ждать, пока отворят главные ворота». Я погладил ее челку.

- Ну, и что он? - спросила Лена.

- Кто?

- Этот ваш приятель.

- А ничего. Философствует у себя в Чертанове.

Я вышел с сумками в переднюю и надел пальто. Французский директор поспешил ко мне прощаться. «Ах, - лепетал он, сокрушенно улыбаясь и делая это свое движение бедрами, как бы выскальзывая из намыленной руки. - Этот Костя ушел так некстати: не подумал проводить, помочь. Но вы можете взять такси. Или частное авто. За сто рублей вас любой шофер довезет до дома. На всякий случай вот двести рублей». Он развернул бумажник, достал из него две сотенные и протянул мне. Я взял. Это были полторы моих пенсии.

При моем тогдашнем безденежье сотенные приятно грели карман. «За две-то сотни я и сам донесу», - думал я, представляя себе, как дома выложу на стол деньги. Но было еще нечто. За какой-нибудь год я, с младых ногтей верный клиент таксистов и леваков, вдруг стал торопливо сторониться зеленых огоньков и зазывных криков водителей; нередкий посетитель ресторанов, я с суетливой неловкостью пробегал теперь мимо их освещенных дверей. Во мне рождалась стеснительность неимущего человека.

С тяжелыми сумками в руках я проскочил под нависшим над тротуаром козырьком «Интуриста». На мокрой мостовой и на ступенях гостиницы толклись иностранцы в белых курточках и без головных уборов, наши в дубленках. Торговцы спиртным, расставившие на табуретах водки, джины и ликеры с яркими иностранными этикетками, не предлагали мне своего товара. Шоферы припаркованных в два ряда лимузинов не окликали меня. Красивые, модно одетые девушки, вероятные носительницы вируса СПИДа, даже не заметили, что я проследовал.

Я потащился пешком до Ильинских ворот - к троллейбусу. Оттого, что я выпил, должно быть, мои сумки брякали особенно громко. В троллейбусе за моей спиной сидели две женщины. Я не оборачивался и лиц их не видел. Одна говорила: «Я, знаете, купила на днях макароны, ну, такие нежные, варишь дольше четырех минут - уже каша». - «Да что вы? - поразилась другая. - А я купила, двадцать минут варю - как резина». - «Нет, мои четыре минуты, не больше. Тут недоглядела, ну, может, две минуты лишних - и уже каша». - «Вы подумайте, и ведь за одну цену! Мои - полчаса в кипятке держи - просто резиновые». - «Какие полчаса! Я вам говорю, четыре минуты, не больше...» Третья остановка - моя. Не очень твердым шагом я прошел по нашему искалеченному рытвинами двору, несколько раз угодив почти по щиколотку в студеную воду. «Действительно, - размышлял я. - Одни через четыре минуты уже готовы, а другие варишь, варишь - и всё резина...»

Жена отворила мне дверь. «Скорей, скорей! Горбачев ушел в отставку. Смотри - красный флаг опускают!» На экране телевизора камеры держали купол Кремлевского дворца. Красный флаг, под которым я родился, прожил долгую жизнь и, естественно, предполагал умереть, медленно сползал вниз по флагштоку. У меня перехватило дыхание. Можно прожить пять веков и не стать свидетелем такой минуты истории. «Союз нерушимый республик свободных...» - гудело в голове. Вдруг вспомнилась ночь на Новый, 1944 год, когда по радио впервые исполнили этот гимн взамен вчерашнего «Интернационала», немцы были еще под Ленинградом и под Новгородом, и в Крыму. Новый гимн разочаровал, показался слабее, неинтереснее старого, и музыка была знакома, чуть переделанная «Песня о партии» генерала-композитора Александрова. Многие, помню, недоумевали несколько, не слишком, впрочем, по тогдашнему обычаю, выражая свои недоумения, тем более что и шепоток ходил, будто «сам», утверждая музыку нового гимна, вымолвил удовлетворенно: «Как броненосец прет». Но все оставалась какая-то неудовлетворенность, за полвека почти не ушло ощущение бездарности, фальши и в музыке, и, еще более, в словах, которые с годами заменялись и вовсе отменились, так что государственный гимн наш и петь стало невозможно, разве что мычать или насвистывать.

Красный флаг сползал по флагштоку. Заканчивалось государство, в вечности которого так трудно было усомниться. «Союз нерушимый республик свободных...» - плыло в памяти. А в ушах стрекотало: «Полчаса варю - резина... минуту лишнюю подержу - каша...»

Из оцепенения меня вывел телефонный звонок. Это была редактор Лена. Она спросила: «Вы уже знаете, что случилось?» - «Еще бы! Вы только подумайте, Лена...» - начал я, но Лена, не слушая меня, продолжала: «Главное, только вы ушли, позвонил шеф-повар. Это же надо! Забыли в ресторане селедочницу. Я, когда складывала сумки, наверно, крышку от салатницы считала за отдельный предмет. Завтра утром нужно у него взять. Мне забежать или сами заедете?..»