Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(86)
Вита Лихт
 Пианистка

Теперь, с заходом солнца, зима выходит на пробные прогулки. Она прогоняет с улиц припозднившихся, легко одетых прохожих, холодным ветром срывает с деревьев оставшиеся парчовые наряды, подмораживает несобранные плоды и к утру посыпает серебристым инеем яркие осенние цветы. Но в этом году осень прощается долго. От уставшей от летних трудов земли поднимается аромат опавших листьев, поздних яблок и несбывшихся весенних надежд. Так пахнут последние тёплые дни осени, как оказалось, очень важной в моей жизни.

Старый плющ, оплетающий беседку, уже просушил на ранних солнечных лучах свою ещё зелёную, но уже заметно поредевшую шевелюру. Сквозь неё я теперь могу видеть часть сада, наш скромный деревянный дом и запущенный участок соседей.

- Что, за все лето так никто и не появился? - спрашиваю я у деда.

- Нет, - отвечает он, крупно, по-мужски нарезая хлеб и колбасу. - Весной продали кому-то и всё, а новые хозяева так и не появились. Хотя на днях приходил сторож садоводства со своей женой и что-то копошились там внутри. Но больше я никого не видел.

- Давай я помогу, - приподнимаюсь я со скамьи.

- Сиди, сиди, - останавливает меня дед. - В первый день ты гость, а вот завтра я тебе долго разлеживаться не дам, работы полно.

- Это хорошо, - отвечаю я и после короткой паузы спрашиваю: - Дед, я поживу у тебя?

- Живи, места не жалко, - отвечает он и исподволь, внимательно смотрит на меня.

Дед у меня умничка. Никогда не лезет с назойливыми расспросами, не давит нравоучениями. Он накидывает мне на плечи свою старую, видавшую виды армейскую куртку, отогревает душистым смородиновым чаем и ждет, когда я всё расскажу ему сама.

- Коленки не мёрзнут? - спрашивает дед, глядя на мои рваные новомодные джинсы, и прячет улыбку в седые усы.

- Нет, не мёрзнут, - отвечаю я, тоже лишь уголками губ улыбаясь в ответ.

- Ты всё же укройся хорошо. Осеннее тепло обманчиво.

Я не спорю. Послушно сворачиваюсь в клубочек внутри необъятной дедовой куртки, от которой, как и много лет назад, в детстве, пахнет крепким табаком, одеколоном «Саша» и ещё чем-то особенным, родным, чем пахнет только мой дед.

- Как прошла выставка? - спрашивает дед, затягиваясь папиросой.

- Нормально.

- Будет тебе скромничать! Я ведь читал, - протягивает мне газету. - Хвалят тебя, говорят, что ты очень талантливый и перспективный художник.

Я бросаю беглый взгляд на статью и брезгливо отталкиваю от себя газету.

- Ну, что за капризы? - удивляется дед. - Отзывы-то хорошие.

- Да... хорошие... вот только обычно громче всех в ладоши хлопают Иуды.

- Дашка, победители должны быть великодушны, - говорит дед, подливая мне горячего чаю.

- Не скучно тебе здесь одному? - спрашиваю я.

- В своём доме, да на земле, всегда есть чем заняться... И потом сейчас многие и зимой на дачах живут. Воздух-то какой! Тишина!

Что правда, то правда. Первое время тишина просто оглушает. Лишь позже начинаешь различать лёгкий шорох травы под лапками полевых мышей, ленивое жужжание полусонных мух, размеренное дыхание старых деревьев... Я вслушиваюсь в забытую в городской суете тишину, смотрю на прощальный вальс последних опадающих листьев и уже совсем готова раствориться в слаженных звуках осеннего оркестра.

Но покой нарушил грузовик, который, отфыркиваясь выхлопными газами, остановился возле пустующей по соседству дачи. Рабочие уже деловито суетились возле грузовика, когда следом подкатила пыльная иномарка.

- Кажется, новые соседи объявились, - сказал дед.

- Вернее, соседки, - поправляю я, указывая глазами на роскошно одетую женщину лет пятидесяти и сухонькую опрятную старушку в старомодном пальто и шляпке.

Старый плющ позволил нам остаться незамеченными.

- Ну, вот, мамусик, ты и на месте, - слащаво пропела дама. - Дом добротный, тёплый. Я договорилась и перед твоим приездом его протопили и прибрали внутри. Весной наймём людей и приведём сад в порядок. В общем, всё так, как ты хотела.

- Да, да... конечно... спасибо, детка, - ответила старушка, растерянно осматриваясь во дворе и переминаясь с ноги на ногу.

- Молодые люди, - голосом, в котором уже появились металлические нотки, дама обратилась к рабочим. - Вещи разнесите по комнатам, которые указаны на коробках. И с инструментом будьте аккуратны!

Из грузовика в дом потекла нескончаемая вереница всевозможных коробок и коробочек, корзиночек и мешочков, пакетов и ящичков. Почти каждый из них старушка провожала беспокойным взглядом и восклицаниями:

- Осторожней, пожалуйста! Не торопитесь, а то уроните!

Но вещи торопились заполнить собой дом, вероятно, надеясь занять там самые уютные уголки. И вот вскоре, вслед за последней связкой книг, из грузовика появилось старое пианино. На осеннем солнце были видны потрескавшийся от времени лак и сколы на углах. Опустившись на землю, пианино охнуло, словно немощный старик, и ля бемоль второй октавы взмолилось о пощаде. Похожий звук вырвался из груди старушки.

- Мамусик, я предупреждала тебя, что инструмент не выдержит переезда, - раздраженно сказала дама, закуривая длинную тонкую сигарету. - Зачем он вообще тебе нужен?! Мы ж подарили тебе превосходный электроинструмент. Лёгкий, места мало занимает, звучание прекрасное! Надела наушники и играй себе на здоровье сколько хочешь, и не мешаешь никому.

- Леночка. Что ж ты говоришь такое - едва слышно попыталась возразить в ответ старушка. - Ведь он всю жизнь со мной. Это ведь уже как член семьи. И потом, я не могу играть только для себя. Я артистка, мне нужен слушатель! А электрическое пианино забери себе. Я совершенно его не чувствую! Совсем, понимаешь?.. Оно ... оно какое-то не живое.

- Мамусик, эту рухлядь уже давно невозможно настроить, а как оно будет звучать после переезда, вообще трудно представить. Ладно, завязываем с лирикой. Ты лучше скажи, где шляется твой обожаемый внук? А? - всё более раздражаясь, спросила Елена.

Изящными пальчиками, затянутыми в белую кружевную перчатку, она набрала номер в мобильном телефоне и поднесла его к не менее изящному ушку.

- Ну, разумеется, телефон отключен... Мерзавец! - Она бросила телефон в сумочку, закурила новую сигарету.

Старушка в ответ лишь охнула и прикрыла ладошкой рот.

- Извини, мамусик, но других слов у меня для него больше нет. Ведь клятвенно обещал приехать и помочь с переездом!

- Детка, что ж ты так сердишься?.. Возможно, у него просто разрядился телефон и всё. Главное, чтоб мальчик был жив и здоров. И... он, кстати, говорил мне, что у него инфлюэнца, - добавила она, но было совершенно очевидно, что оправдание для внука придумано только что.

- Что у него? - переспросил у меня шепотом дед.

- Инфлюэнца, - так же тихо ответила я.

- А это что?

- Простуда или насморк - я точно не знаю, - ответила я. - Знаешь, дед, пойдём-ка к себе, а то получается, что мы подслушиваем.

Осенние дни коротки. Но мы не зажигаем свет. В наступающих сумерках дом медленно оживает. Вот скрипнула половица, расправляя вязаный из старых тряпок коврик. Тихонько ворчит остывающий чайник. Печка, словно заботливая квочка, устраивается на тлеющих углях, стараясь как можно дольше сохранить внутри себя тепло сгоревших поленьев. Пора спать.

Комната моя на чердаке. Я облюбовала это место сразу, как только дом построили. Произошло это в то время, когда огромный союз государств был разрушен. Дед мой остался с крошечной военной пенсией и без жилья. Надеяться на кого-то и сидеть без дела он не привык и поэтому постепенно вместо ветхого сарайчика, в котором хранились лопаты и лейки, на садовом участке моих родителей вырос дом деда.

Сменив офицерскую форму на всегда чистую и идеально выглаженную рабочую одежду, дед на своем стареньком москвичонке с раннего утра объезжал развалины брошенных деревушек и к вечеру возвращался с полным прицепом. Постепенно из строительного хлама стал вырастать небольшой, но очень ладный домишко. Старые кирпичи, доски и брёвнышки, словно в благодарность за возможность новой жизни, выстраивались в ровные и прочные стены. Выброшенная за ненадобностью неожиданно разбогатевшими соседями старая домашняя утварь была заботливо вычищена и отремонтирована дедом. Все эти вещи, обустраивая новый дом, постепенно срослись в большую дружную семью и жили размеренно и тихо, согреваемые умело сложенною дедом печью.

Так вот, комната моя на чердаке. Это моё царство-государство, и обустраивала я его по своему желанию. Из всевозможного старья, привозимого дедом, я выбирала самые необычные вещицы, назначение которых мне не всегда было сразу понятно. Например, дед объяснил мне, что такое керосиновая лампа и как ею пользоваться. После этого я отказалась от электричества в моей комнатушке. Ведь это так здорово - сидеть вечером при мерцающем огоньке и о чем-нибудь мечтать. Сплю я на огромном деревянном сундуке, застеленном дедовым овчинным тулупом. Со временем возле чердачного окна поселился мольберт. Я могла работать над своими картинами в то время, когда мне этого хотелось. Никто мне не говорил, что пора спать или, наоборот, нужно просыпаться, что нужно навести порядок и расставить всё по своим местам. В общем, по мнению моих родителей, безобразие полное. Но дед зорко оберегал мое личное пространство. Он вообще единственный из всех принимал меня такой, какая я была на самом деле, со всеми моими причудами. Он не ломал меня, не переделывал, не стыдился моих странностей. А то, что я немного «чок», как говорили окружающие, стало заметно достаточно рано.

Вот и сейчас дед не спрашивает, зачем после сытного ужина я укладываю в маленькую берестяную корзинку печенье, для кого я наливаю в глиняную кружку подогретое молоко. Я целую деда в слегка колючую к вечеру щёку, желаю ему спокойной ночи и поднимаюсь к себе. Дед знает, что угощение я несу для своего старинного друга, который, надеюсь, навестит меня сегодня перед сном.

Так случилось, что первым обживать еще не совсем достроенный дом деда стал большой лохматый серый кот. Появился он неожиданно. Не торопясь обошел все комнаты, обнюхал все углы, и совершенно по-хозяйски улегся в любимом кресле деда. Кот был очень старым, вероятно, уже плохо видел, потому как в сумерки натыкался на разные предметы и издавал звуки, похожие на ворчание. Мы так и прозвали его Ворчуном.

Ворчун перезимовал с дедом зиму, почти не выходил из дома, любил тёплое молоко и дремать в своём кресле. Весной, когда на пригреве уже появились первые подснежники, Ворчун вышел в сад, улегся под самым большим деревом, положил свою мохнатую голову на передние лапы и умер.

Дед горевал молча. Осиротевший, он без дела слонялся по дому, словно Ворчун, натыкался на мебель, бестолково переставлял чашки на столе. Дом опустел, но на моё предложение завести другого кота дед ответил категорическим отказом.

- Нет, Дашка, не хочу... привыкаешь к ним, а потом видишь оно как... Не хочу больше, - повторил дед, стряхивая ладонью несуществующие крошки со скатерти.

Лето было уже в самом разгаре, когда я вновь приехала к деду. Шумные ватаги местной детворы меня никогда не привлекали. Мне всегда думалось, что в лесу или возле озера нельзя кричать и бегать. Мне казалось странным, что люди не понимают, что деревьям не нравится, когда им ломают ветки и стучат по стволу палками. Когда я пыталась объяснять другим детям, что в озеро нужно входить осторожно, потому что озеро - это чей-то дом, и попросту, без надобности, воду баламутить не стоит, то на меня смотрели, как на ненормальную.

Случайно услышав, как я спрашиваю у обитателей озера разрешения искупаться, а затем прошу у них прощения за причинённое беспокойство или, обнимая толстые, обтянутые морщинистой корой деревья, рассказываю им свои сны, кто-то в открытую стал надо мной посмеиваться, но многие просто начали сторониться. Я не обращала на это особого внимания. Мир вокруг был яркий, разнообразный и, самое главное, живой.

Живым для меня было не только то, что росло, чирикало, прыгало с ветки на ветку и виляло хвостом. Живым был ветер, который мог ласково трепать мои локоны или, как заправский хулиган, резким порывом задрать мне юбку. Живым был дождь, который щедро дарил свою живящую влагу раскаленной летним солнцем земле, или мелкими моросящими каплями нудно жаловался на плохое настроение. Если дождевое облако целовало Солнце в румяную щёку, то в небе расцветала радуга. Зимой дождевые капли превращались в снежинки, которые, медленно покрывая собой землю, делали обыкновенный лес сказочным. А когда снег ссорился с ветром, то снежинки, до этого ажурные и нежные, перерождались в миллионы маленьких острых льдинок, которые безжалостно хлестали людей по лицу. Я была частью этого мира. Мне в нём было хорошо в любое время года и в любую погоду.

В тот памятный для меня вечер я вернулась домой поздно, уже в густых сумерках. Я долго купалась в озере, вода которого была тёплой и ласковой, словно руки матери. Было приятно лежать на воде и наблюдать, как солнце не торопясь укладывается на покой. Перед сном оно ещё раз посмотрелось в озёрное зеркало и уснуло. Солнечная дорожка, которая до этого тянулась по глади озера, исчезла и я поняла, что и мне пора спать.

Дед не ругал меня за поздние возвращения. Озеро было совсем рядом с домом и он видел меня из окна. Свой ужин, клубнику с деревенской сметаной, я унесла к себе на чердак, но так к нему и не притронулась. Лишь только я прилегла на сундук, как по телу моему расплылась приятная усталость, веки отяжелели и глаза закрылись сами собой. Я уже почти заснула, когда услышала шорох за печной трубой и знакомое ворчание.

- Ворчун? - удивлённо спросила я, продираясь сквозь навалившуюся дремоту.

- Ворчун, Ворчун, а кто же ещё по-твоему, - ответил мне хрипловатый недовольный голос.

Остатки сна слетели с меня моментально и я, натянув одеяло до подбородка, испуганно вжалась в стену. В двух метрах от меня, на столе, раскачивая ножками, сидел маленький мохнатый человечек. Он с недовольным видом обнюхал тарелку, ловкими, то ли лапками, то ли ручками, выкинул из неё клубнику и принялся за сметану.

- Ворчун, но... но ведь ты же... - проговорила я, с трудом подбирая слова.

- Умер, умер, - сговорчиво ответил человечек, покончив со сметаной, и облизывая свои лапки, совсем по-кошачьи принялся умывать серенькую, лохматенькую мордашку.  - Эх, такую сметану своей ягодой испортили, - ворчал он. - Ну, чего испугалась, дурёха? Эка невидаль - сменил износившуюся старую шубу на другую, и всего делов... Спи давай, - сказал мне Ворчун, ловко спрыгивая со стола.  - Завтра молочка мне тёпленького приготовь. Очень я его уважаю.

Утром я обнаружила миску с клубникой и сметаной нетронутой. Мне было жаль, что всё оказалось лишь сном. Ворчун в своём новом облике мне очень понравился. Сама не знаю почему, но вечером я всё же оставила на столе кружку с подогретым молоком. Я долго ждала, что вчерашний гость появится вновь и, когда услышала за печной трубой шорох, улыбнулась в темноту и наконец-то уснула.

Впервые в то лето на моих рисунках стали появляться деревья. Они были такими, какими их видела я. Мне всегда казалось, что каждая ветка - это член большой семьи, берущий своё начало и свои силы для жизни из одного корня. Большие толстые ветви напоминали крепких, умудрённых опытом стариков, а тоненькие свежие веточки, украшенные маленькими болтливыми листочками, были похожи на шумную стайку подростков. Если внимательно вглядываться в причудливые извилинки, украшающие кору дерева, то можно разглядеть лики предыдущих поколений, когда-то также беззаботно трепетавших на молодых побегах под ярким солнцем. Но неумолимый ход жизни перекрашивал новое поколение в осенние цвета и возвращал обратно к истокам, укрывая от зимней стужи корни старого дерева отжившими своё опавшими листьями.

Родители, бегло просмотрев рисунки и выслушав рассказы соседок о моих чудачествах, решили срочно забрать меня в город, пока невинные странности не переросли в болезнь. Надо отдать должное городу. Он довольно быстро пережевал меня в однородную массу, запихал в привычную для всех одежду, и постепенно повседневными делами вытеснил из моей головы всё то, что уж слишком отличало меня от сверстников. Рисовать я не перестала, но в картинах моих отражался тот мир, который теперь окружал меня.

Дед приезжал к нам в гости, но надолго не задерживался. Он распаковывал свои деревенские гостинцы, молча выслушивал жалующихся друг на друга и, вообще на всю эту жизнь, родителей. Так же молча просматривал мои новые работы и первые хвалебные отклики на них в прессе. Он подолгу внимательно смотрел на меня, и мне от этого взгляда становилось как-то неловко. В юности яркими голубыми, а теперь почти выцветшими глазами, он спрашивал: «Как ты живешь, Дашка? Хорошо ли тебе?». Но я отворачивалась, не зная, как посмотреть в ответ.

И вот, спустя много лет, я вновь поднимаюсь на свой чердак, ставлю молоко на стол и робко обхожу когда-то оставленные мной владения. Здесь всё, как и прежде, и именно поэтому особенно остро ощущаю насколько сильно изменилась я сама.

- Ну, чего мнёшься-то, как не родная? - слышу я за спиной знакомый хрипловатый голос.

Обернувшись, в полумраке я разглядела серый мохнатый комочек, который смотрел на меня черными блестящими глазками из глубины старого плетёного кресла.

- Ворчун! - радостно вырвалось у меня из груди.

- Ждём, ждём,- сказал он, спрыгивая с кресла и, направляясь к столу за молоком, добавил, - Давне-е-нько ждём. Ох, свежее... тёпленькое... - сладко пропел Ворчун, обнюхивая кружку. - Ну, чего застыла? Скидавай свои городские дерюжки. Все твои вещи в целости и сохранности, в сундуке лежат.

- Правда? - спросила я, удивляясь тому, что мой прежний мир всё ещё существует и рад нашей встрече. Действительно, в сундуке, рядом со сложенным мольбертом и красками, лежала стопка моих старых вещей. - Они наверное мне малы теперь, - сказала я, разворачивая пёстрые ситцевые халатики и сарафанчики.

- Нет, ещё впору, - ответил мне Ворчун, - Так что носи пока, а потом прикупим что-нибудь подходящее.

- Ты о чём? - растерянно спрашиваю я.

- Сама знаешь о чём, - хмыкнул в ответ Ворчун. - Давай спать ложись и завтра мне из гостей сухариков принеси... ванильных.

- Из каких гостей?

- Из каких, из каких? Из завтрашних гостей... всё спи.

 

Дед не обманул. Стук молотка разбудил меня рано утром. На кухне под стареньким льняным полотенцем меня дожидался завтрак. Но есть в одиночестве не хотелось и я отправилась на поиски деда, которого довольно быстро обнаружила возле соседской ограды. Дед с очень серьёзным видом прикреплял к воротам небольшую деревянную табличку, на которой среди забавных завитушек и сердечек красовалась надпись: «Здесь живёт Ларочка». За этим занятием с благоговейным трепетом в глазах наблюдала наша новая соседка.

- Доброе утро, - сказала я.

- Доброе, - ответил мне дед, не отвлекаясь от дела.

- Ох! - охнула старушка, которую, по-видимому, и звали Ларочкой. Сложив ладони на груди, она перевела свой взгляд на меня. - Вы, вероятно, Дашенька? Доброе, доброе утро! Дашенька, ваш дедушка просто уникальный человек! Он всё умеет! Всё! Это потрясающе!

- Есть такое дело, - отвечаю я, невольно улыбаясь. - Дед и вправду на все руки мастер.

- Будет вам, - смущенно буркнул дед. - Вбил два гвоздя...

- Борис Александрович, осмелюсь возразить. Людей, умеющих что-то делать своими руками, к сожалению, становится всё меньше и меньше. И вот вы один из них.  Дашенька, -  обратилась она ко мне, - я музыкант, я живу в своём мире и совершенно беспомощна в быту, понимаете?

- Понимаю.

Дед покровительственно посмотрел на нас обеих и, хмыкнув себе под нос, принялся складывать в ящик инструменты.

- А теперь идёмте ко мне пить чай! - воскликнула Ларочка, и, не дав деду возможность возразить, добавила: - Непременно, непременно идёмте! Хозяйка я никудышная, но хороший чай всегда найдётся в моём доме. Проходите, - сказала она, отворяя перед нами калитку.

Я никогда прежде не была в соседском доме и не знаю, каким он был раньше. Но теперь с первого взгляда стало ясно, что главным здесь было пианино. Инструмент занял большую часть крохотной гостиной и величественно окружил себя бесконечными стопками нотных тетрадей. Многочисленные связки книг расположились в партере, а коробки и корзинки с домашней утварью бестолково и кучно освоили полочки, антресоли и прочие места на галёрке.

Думаю, что Ларочка поскромничала, говоря о себе, как о плохой хозяйке. Пока мы с дедом оглядывались на новом месте, на столе появилась свежая скатерть, три чайные пары и симпатичные салфетки в тон. Середину стола занимала чернобровая, румяная, тряпичная кукла, укрывшая подолом своего платья большой фарфоровый чайник.

- Садитесь, садитесь за стол, - пригласила нас Ларочка.  - Вы знаете, я очень волновалась, переезжая сюда, - говорила она, разливая чай. - Новое место, новые люди... а тут так всё замечательно сложилось. Угощайтесь, - Ларочка поставила перед нами корзинку с сухариками.

Я взяла один и сразу почувствовала тонкий сладковатый запах ванили. «Ну, Ворчун! В гости меня отправил... за сухариками... хитрец!» - подумала я, улыбнувшись.

- Вы так хорошо улыбаетесь, - сказала мне Ларочка. - Борис Александрович рассказал мне, что вы художник. Это верно?

Я пожала плечами.

- Да какой я художник?.. - спросила я, в первую очередь, саму себя. - Я им и стать-то не успела. Меня выдернули из большого сада, воткнули в крошечный горшок и увезли в серый бездушный город. В горшке художники не растут. Они там выживают ... в лучшем случае.

- Не грустите, - сказала Ларочка, коснувшись моего плеча. - Пейте, пейте чай, а я для вас что-нибудь исполню.

Ларочка, прислушиваясь к себе, закрыла глаза и через мгновение уверенными, отточенными движениями рук взяла первые аккорды. Её сухие, покрытые тонкой сеточкой морщин, пальцы, пробежались по клавишам и замерли, оборвав недоигранную фразу. Инструмент не смог послушно замолчать. Внутри него продолжали дребезжать остатки разрозненных, ссорящихся между собой, звуков. Ларочка опустила крышку инструмента на клавиши и с горечью произнесла:

- Простите, к сожалению, сегодня ничего не получится.

...Через несколько дней дед привез из города настройщика, который долго и добросовестно пытался реанимировать пианино, но в итоге лишь развел руками:

- Увы! Я не в силах вам помочь, - сказал он. - Ремонт обойдётся дороже, чем покупка нового инструмента, так что не советую вам тратить на это деньги.

Ларочка вся съёжилась и, обречённо опустив плечи, села на стул возле инструмента, словно возле постели ближайшего, безнадёжно больного родственника.

- Меня предупреждали, что не стоит везти его в такую даль, - грустно произнесла она. - Нужно было оставить его в нашей городской квартире. Там хотя бы изредка, но он мог бы звучать. А теперь... - с болью выдохнула Ларочка,  - теперь ничего уже не исправишь... и ведь всё я, я виновата! Знаете, - сказала она, обращаясь к нам с дедом,  - моя дочь Леночка считает, что я жуткая барахольщица и совершенно не умею расставаться со старыми вещами. Она, безусловно, права и головой своей я всё понимаю, а поделать ничего с этим не могу. Ну, как, скажите, ну как я могла бросить его одного там, в городе?! И он, и я - мы ведь всем там только мешали... - Она отчаянно всплеснула руками и нервно заходила по комнате. - Я занимаю слишком много места, я слишком часто и громко играю, я много разговариваю! Да, я разговариваю со своим инструментом. Да! И не только с ним, представьте себе. Я разговариваю со всеми своими вещами. Мне просто не с кем больше разговаривать! - воскликнула Ларочка, а затем, уже немного тише, добавила, - Меня там никто не хочет слышать, никто... Они друг друга-то давно уже не слышат, а меня и подавно... А с ним... с ним мы не просто рядом прожили эту жизнь... - Она задумчиво погладила потрескавшийся лак на старом пианино, - мы с ним её всю прочувствовали...

Мне стало жаль Ларочку и я обняла её.

- Вы верно думаете, что я выжила из ума? - спросила она.

- Нет, я так не думаю, - негромко ответила я. - Я знаю, что вещи умеют говорить, и знаю что делают они это только с теми, кто готов их услышать.

Дед негромко деликатно кашлянул, провел ладонью по седым усам и, положив свои большие сильные руки нам на плечи, произнес:

- Девочки мои дорогие! К счастью вы нашли друг друга. И хотя вы, мадам, громко играете на пианино,- сказал он, улыбнувшись Ларочке, - а вы, мадмуазель, слишком много откровенничаете с деревьями, - добавил он, ласково глядя на меня, - я вас в обиду никому не дам. Слово офицера!

 

Эта осень была щедра на подарки и главным из них стало Время. Оно не просто остановилось. Оно растаяло, растеклось и исчезло. Каждый из нас жил в своем собственном рукотворном раю и был по-своему бесконечно счастлив и безмятежен.

Дед, давно приведший свой дом и участок в идеальный порядок, расширил поле деятельности за счет Ларочкиной усадьбы и наконец-то нашел применение своим, непривыкшим к безделью, всё умеющим рукам. Стук молотка или звук пилы то и дело раздавался с разных сторон и, осознание того, что дед всегда где-то рядом, вселяло, как в детстве, чувство защищённости и покоя.

Ларочка, вначале нехотя, а затем всё с большим и большим интересом, принялась осваивать подарок дочери. Новомодный красавец и щёголь оказался не менее интересным собеседником, чем состарившийся и отправленный на покой представитель семейства «Красный Октябрь».

Ларочка, задав мне несколько простых, с её точки зрения, вопросов, вынесла свой вердикт:

- Детка! Вы большая умница, но абсолютно несведущи в мире классической музыки. Я займусь вашим образованием, - торжественно провозгласила она и с горящими глазами и неугасаемым энтузиазмом немедленно принялась за дело.

Музыка теперь звучала всегда и везде. Перетекая из Ларочкиного дома в наш, она разливалась по саду, оживляя и раскрашивая невиданными красками те идеи, которые рождались во мне. Наконец-то я смогла перенести на полотно все ожившие и пробившие себе дорогу в мир образы, которые долгие годы крошечными семенами дремали в моей душе.

Это были уже не те детские рисунки, которые дед заботливо хранил в кованом сундуке, потому как и я не была уже прежней девочкой. И хотя мои старенькие сарафаны и платьица были всё ещё впору, в зеркальном отражении я видела совершенно незнакомую мне молодую женщину, в глазах которой появился какой-то особенный, таинственный свет.

- Вы удивительно похорошели в последнее время, но почему-то совершенно ничего не едите, - сказала мне Ларочка, разливая по чашкам свой изумительный чай.

- Не хочется, - ответила я.

- Вы очень много работаете. Я вижу огонёк на вашем чердаке и поздно вечером, и рано утром. На всё это нужны силы, - заботливо произнесла Ларочка, - а вы худенькая, словно молодой побег на деревце.

- Ничего, - бодро сказал дед, - соорудим наваристый борщ с армейской тушёнкой и откормим этого городского заморыша.

- Так странно, - сказала я, глядя сквозь чайную чашку на солнце. - Чашка такая тоненькая, прозрачная, даже чаинки на просвет видно.

- Это настоящий фарфор, деточка, - сказала Лара. - Он и раньше-то был редкостью, а теперь уж и подавно. Этот сервиз был подарен нам с мужем на свадьбу. Я всегда и везде вожу его с собой и к удивлению он цел... за исключением одной чашки. Она неожиданно, как-то сама собой треснула, а на следующий день после этого я получила телеграмму о смерти мужа, - произнесла Ларочка и задумалась. - Вы знаете, столько лет уже прошло, а я до сих пор храню и треснувшую чашку... и телеграмму...

В кармане деда неожиданно зазвонил телефон. Его хлёсткий звук вернул всех нас в реальный мир.

- Слушаю вас, - сказал дед. - Да, она здесь, а вы, простите, кто?.. А... - дед протянул трубку мне и добавил: - Дашка, кажется, это по твою душу.

Спутать этот голос и манеру говорить с кем-то другим было невозможно. Нинке-балаболке, как все её называли, собеседник был не особенно нужен. Она здоровалась и сама приветствовала себя в ответ, сама спрашивала и сама же себе отвечала, сама спорила и сама во всех спорах одерживала победу. Нинкину болтливость и моё параллельное молчание многие ошибочно принимали за дружбу. Меня же зачастую просто устраивало, что не нужно было ломать голову, придумывая ответы на ее очередную глупость. Когда же общий звуковой фон превышал допустимые пределы, то я обычно сбегала. Вот и сейчас моё исчезновение не стало для неё неожиданным. Неожиданным было лишь то, что я уехала к деду.

- Могу вас огорчить, - сказала я, возвращая деду телефон. - К нам едут гости.

- Гости! - радостно воскликнула Ларочка. - Это же замечательно!

- Я так не думаю, - невесело усмехнулась я в ответ, представляя, как Нинкина бесконечная трепотня заполонит всё вокруг.

- Хоть незваные гости не всегда в радость, но кормить их придётся, - сказал дед, поднимаясь из-за стола. - Дашка, пошли варить борщ.

- Что?! - возмущённо воскликнула Ларочка. - Борис Александрович, Господь с вами! Посмотрите на Дашеньку. И вы хотите, чтобы эта лесная фея предлагала гостям борщ?!

- Да, вы правы. Цветочная пыльца в данном случае будет более уместна, - улыбнулся в ответ дед.

- Мне совершенно не до шуток, - озабоченно произнесла пианистка. - Дашенька, сколько у нас есть времени?

- Часа два, думаю, - ответила я.

- Вот и замечательно! Этого абсолютно достаточно, чтобы приготовить безе и шарлотку к чаю. Дашенька, скорее надевайте передник и за дело!

- Ну что ж, двух часов и мне хватит, - сказал дед. - Удачное наступление обеспечивается надёжным тылом. Думаю, что борщ нам тоже не помешает, - добавил он, отправляясь к себе на кухню.

 

Нинкину машину мы услышали ещё до её появления. Вскоре городская гостья притормозила возле дома деда. Подпрыгивая задними колёсами в такт бухающим в салоне магнитофонным колонкам, она пару минут потарахтела двигателем, а затем, вероятно, заметив меня в соседнем дворе, подкатила к Ларочкиной калитке. Нинка, не дожидаясь приглашения, толкнула калитку ногой и бесцеремонно вторглась в ларочкины владения.

- Вижу, вижу, что все мне рады! - безапелляционно заявила она. - Я и сама рада, что наконец-то добралась. Как тебя угораздило забраться в такую глушь? - спросила она у меня и тут же сама себе ответила: - Ну, да, да, разумеется, сто тридцать километров от Москвы это не глушь и тебе здесь всё очень нравится!

Нинка прямиком направилась в дом. Проходя мимо Ларочки и, не сбавляя шага, очень громко произнесла:

- Здорово, бабуля! Как  живётся-можется? А?

Ларочка, опешив от такого натиска, не нашла что ответить, а Нинка, продолжая активное наступление, уже норовила вторгнуться в дом.

- Обувь сними, не в трамвае, - стыдливо оглядываясь на хозяйку, сказала я.

Нинка, осматриваясь вокруг, пропустила мои слова мимо ушей.

- Говорили, что у твоего деда хибара-развалюха, а тут оказывается всё не так уж и плохо. Хотя... лично меня колхозная романтика никогда не привлекала.

- Да не ори ты так, - попробовала я осадить Нинку, - перед Ларочкой неудобно.

- Перед этой? - усмехнулась Нинка. - Да ей наверное сто лет в обед и она глухая, как пень. Кстати, что это за бабуленция? Ты же вроде как к деду свалила?

- Это соседка наша, Лариса Григорьевна, - ответила я. - Мы с тобой сейчас в её доме и слух у неё стопроцентный, она пианистка.

- Да, ну! - Нинка округлила глаза. - Дед твой время зря не теряет! Любовь-морковь с пианисткой, у которой, при этом, вполне приличный домишко. Супер! А чё, кого-нибудь помоложе в округе не нашлось? Или недвижимость уж очень пришлась по душе? - Нинка с понимающе-заговорщическим видом подмигнула мне.

- Ты вообще чего приехала?- теряя терпение, спросила я.

- Ну, как чего? За тобой, разумеется! - сказала она, вертя в руках то одну, то другую Ларочкины вещицы. - Ты ж, как Золушка, смылась с бала и даже туфельку не оставила для ориентира.

- Вам там и без меня не скучно было, - раздражённо ответила я, едва успевая вслед за непрошеной гостьей расставлять всё по местам.

- Да уж! Погудели на славу! Только на третий день заметили, что виновницы торжества на месте нет.

- Вот и гудите дальше. Я-то вам зачем?

- Так меценат наш протрезвел и требует предъявить ему автора. Без тебя ему документы на покупку картин не оформляют... Блин, и на фига столько книг, да ещё и бумажных? Кто их сейчас читает? И этот гроб на колёсиках полкомнаты занимает, - сказала Нинка, пнув носком сапога старое пианино. - А это что? - спросила она и, как всегда не дожидаясь ответа, сдёрнула кусок ткани со стоящего в углу мольберта.

Я, не успев отреагировать на очередную её выходку, услышала за своей спиной Ларису Григорьевну:

- Это новая работа Дашеньки, - сказала она ровным голосом, в котором зазвучали ледяные нотки, очень похожие на те, что я слышала ранее в голосе её дочери.

Хозяйка дома уже совершенно овладела собой и спокойно, но решительно взяла из рук Нинки ткань и вновь накрыла ею картину.

- Дорогая, - обратилась она к беспардонной гостье, - работа ещё не окончена. Дашенька покажет нам её, когда сочтёт нужным.

Нинка, не ожидавшая отпора от столь слабого на вид противника, как-то растерялась и потянула из кармана сигареты и зажигалку.

- Простите, но у меня в доме не курят, - сказала Лариса Григорьевна. - Мы можем садиться пить чай, - добавила она, обращаясь ко мне. - Я схожу за Борисом Александровичем.

Я была готова провалиться сквозь землю от стыда и потому поскорее вытолкала Нинку, вместе с её хамством и сигаретами, на веранду.

- Дашенька, - сказала мне Лариса Григорьевна, - наденьте тапочки, уже падают листья.

Послушно обуваясь, я смотрела вслед уходящей пианистке и понимала, что она, так же как и я, слышит наполненный издёвкой Нинкин смех.

- Листья падают в тапочки?! Ой, не могу! Дурдом на выезде! - Нинка захлёбывалась истерическими взвизгиваниями. - Я смотрю, ты обалдела тут совсем на свежем воздухе - платьица, фартучки, рюшечки. Тебя надо спасать, подруга. А то ещё немного и начнёшь чистить фамильное серебро и крахмалить салфетки. Лучше сидела бы у себя в мастерской и шлёпала один за другим свои шедевры. Пока народ тобой интересуется, можно столько бабла снять! Эх, я бы на твоём месте так развернулась!

- Так место свободно, - усмехнувшись ответила я, - давай шлёпай один за другим.

- Да, где уж нам уж... выйти замуж... - сказала она нараспев, надменно приподнимая брови.- Кстати, не хочешь узнать, как там твой ненаглядный? Может его кто-нибудь уже утешает в твое отсутствие! - добавила она, понимая, что делает мне больно.

Ядовитая змея, в последние годы поселившаяся внутри меня и уже почти уснувшая во мне за городом, открыла свои холодные, немигающие глаза и тихо, угрожающе прошипела:

- Поезжай-ка ты обратно. А то, знаешь, свежий воздух  - штука не только заразная, но и неизлечимая, к тому же. А свободное место в нашем дурдоме для тебя вряд ли найдётся.

Нинка швырнула так и неприкуренную сигарету в кусты и направилась к машине.

- Куда же вы, дорогая? А как же чай? - спросила её Лариса Григорьевна.

- Я пью только кофе, - ответила Нинка, садясь в автомобиль,  - с хорошим коньяком, - добавила она, хлопнув дверцей.

Из окна автомобиля вылетел пластиковый стаканчик с остывшим кофе и упал мне под ноги. Запертые под капотом железные кони вздыбились, из-под колёс фонтаном брызнула истерзанная трава, а ритмичное буханье магнитофонных колонок оповестило оглохший лес об отъезде неприятной гостьи.

Снег пошёл поздним вечером. Крошечные снежинки осторожно садились на пожухшую листву и уже не таяли. Всё кругом затихло, глядя, как лес примеряет первый зимний наряд.

Притихли и все мы. Из Ларочкиного дома больше не лилась музыка. Мне не хотелось возвращаться к своей неоконченной работе. Ворчун, совершенно не заботясь о том, увидит ли его кто-нибудь кроме меня или нет, уселся рядом со мной и задремал, издавая звуки, похожие на мурчание кота.

Дед долго молча слонялся по дому, а затем растопил печь и, подсев ко мне, виновато произнёс:

- Дашка! Ну, прости меня. В погреб полез за соленьями и не услышал, как прискакала эта вертихвостка. Если б знал, что всё так обернётся - на дух бы её не подпустил! Чего она сказала-то такого? А? - Дед обнял меня за плечи и попытался растормошить.

- Да ничего нового она не сказала... всё как всегда. Если б ты знал, дед, сколько вокруг меня совершенно ненужных мне людей. И я ерундой какой-то занимаюсь, а все радуются этому и требуют от меня ещё и ещё... Родители, и те словно чужие. Мне среди всего этого выть хочется, а они не видят и не чувствуют ничего. Гордые такие ходят - дочкины картины нарасхват! А чем там гордиться-то? Пустышки всё это. Не могу я так больше, потому и удрала к тебе, - ответила я.- Дед, а можно я насовсем у тебя останусь? А? Мы закроемся, никого не пустим к нам и будет хорошо! Как раньше...

- Как раньше уже не будет никогда, - с тихой грустью произнёс дед, укрывая пледом уснувшего Ворчуна.

- Ты что, тоже его видишь? - удивлённо прошептала я.

Дед в ответ лишь хитро, с прищуром улыбнулся и в этот момент внутри меня кто-то тихонечко шевельнулся. Я замерла, а затем положила ладонь на живот и почувствовала новый толчок.

- Что, хулиганить начинает мальчонка? - спросил меня приоткрывший глаза Ворчун.

- Пацанка будет, - возразил ему дед.

- Дай послушать, - попросил Ворчун и приложил ухо к моему животу. - Не, мальчишка, - настаивал он на своём.

- А, какая разница, - миролюбиво махнул рукой дед. - Пацан, так пацан!

Я, неожиданно для себя самой, вскочила на ноги и побежала к двери.

- Ты куда? - хором спросили меня дед и Ворчун.

- Мне к Ларочке нужно, - ответила я, наспех обуваясь.  - Срочно!

- Так ночь уже!

- Ничего, она не обидится, она поймёт, - не оборачиваясь ответила я.

- Хоть куртку накинь!- вслед крикнул мне дед.

Ларочка ничуть не удивилась моему позднему визиту и без лишних вопросов впустила в дом. Я прямиком направилась к мольберту и стянула со своей неоконченной работы скрывающий её от преждевременных взоров кусок ткани.

Как я и думала, картина ожила и сильный ветер уже начал наводить порядок в лесу. Он сорвал поражённые паршой листья, обломал высохшие ветви, повалил на землю прогнившие и изъеденные паразитами деревья. Он выкорчевал покрытые мхом и погаными грибами старые трухлявые пни и всё это немедленно и безжалостно вымел прочь, освобождая место для молодой поросли, которая уже пробивалась к свету. Тоненькие, слабенькие на вид росточки с каждой минутой всё больше и больше наполнялись жизненной силой, крепли и росли прямо на глазах. Ослабленный, поредевший, сгорбившийся лес вновь расправил плечи и поднял голову к солнцу...

Морозное утро уже сменило тёмную беззвёздную ночь, когда последний мазок акварели лёг на холст. Я открыла настежь окно и подставила свое лицо первым утренним лучам. Тоска, заполнившая было все потайные уголки моей души, теперь сжалась в маленькую чёрную точку и уже собралась искать себе другой приют. Но мне почему-то захотелось удержать её ещё ненадолго, сделать последний прощальный глоток, ещё раз почувствовать её горечь и лишь затем отпустить.

- Потрясающая работа! Замечательная! - восхищённо произнесла Ларочка, слегка коснувшись моего плеча. - Это самый необычный автопортрет, который мне довелось когда-либо видеть!

- Автопортрет? - изумлённо переспросила я.

- Разумеется, - подтвердила Ларочка. - Я, конечно, не разбираюсь в живописи профессионально, но по моим ощущениям это именно автопортрет. Вы, как настоящий мастер, так точно передали свои переживания и чувства, что глядя на эту работу, я могу совершенно определённо утверждать, что здесь изображены именно вы и никто другой. И какая идея оригинальная - лес, очищающий сам себя, освобождающий место для новой жизни! Дашенька, разрешите мне задать вам один очень деликатный вопрос? Думаю, что для этого теперь самое время.

- Да, конечно, - ответила я.

- Вы ждёте ребёнка?

Вопрос был ожидаемым и неожиданным. Я прикрыла живот руками и спросила Ларочку:

- Что, уже очень заметно?

- Не в этом дело, - улыбнулась она в ответ. - О том, что вы, вероятно, беременны, я подумала еще в первый день нашего знакомства. Да, да! Ну, чему вы удивляетесь? Я ведь тоже женщина и не всегда была так стара, как сейчас. Хоть и было это давно, но я еще помню своё ощущение материнства. Дашенька, давайте закроем окно, - предложила Ларочка. - Вам сейчас нужно особенно беречься.

- Давайте, - согласилась я, чувствуя, что действительно вся продрогла.

И вот уже шумит чайник. Я усажена в кресло и заботливо укутана пледом. Неспешные движения Ларочки, накрывающей на стол, совершенно умиротворяют меня. Я чувствую себя уставшей, но усталость эта приятная, удовлетворяющая.

- Вы уже сообщили своему мужчине эту важную новость? - спросила меня Ларочка.

- Нет, - ответила я, опустив глаза. - Я просто уехала к деду.

- А родителям?

- Тоже нет. Спросите почему?

- Разумеется, спрошу, - ответила Ларочка, разливая чай.

- Ну, вы же сами говорили, что в городе все друг к другу глухи. Самих себя и то не слышат порой.

- Это я сгоряча так сказала, - произнесла Ларочка, задумчиво вертя в руке маленькую серебряную ложечку.  - Мы всегда виним других в том, в чём в первую очередь виноваты сами. Я вела себя просто бестактно по отношению к своей дочери и понимаю это только сейчас. Леночка превосходная пианистка и у неё было большое будущее, но артрит очень рано изуродовал все пальчики на её руках. Играть она давно не может. Я же была готова сидеть за инструментом день и ночь. Просто жуткая эгоистка! Требуя аплодисментов и похвал, я не понимала, что причиняю этим боль своей девочке. Да и вы, вероятно, поспешили с отъездом. Ведь так?

- Может быть, - неуверенно пожала я плечами в ответ.  - Не знаю почему, но у меня все отношения с мужчинами какие-то одноразовые получаются.

- Это как, позвольте узнать?

- Ну, не понравилось что-то - до свидания! Обиделась  - пошел вон! Ошибся человек - ерунда, найдётся другой, который не ошибается. Перешагнула и пошла дальше, не оглядываясь. Это как пластиковый стаканчик с остывшим кофе - выкинул и купил другой. А теперь так почему-то не выходит... Вы знаете, я не только не стала его слушать... я даже сказать ему ничего не позволила, - произнесла я, разглядывая нежный рисунок на фарфоровой чашке. Чай в ней уже остыл, но мне всё равно хотелось допить его до последнего глотка.

- Так не поздно всё исправить, - сказала мне Ларочка.

- Вы думаете?

- Разумеется... - подтвердила она, - пока человек жив, всё можно исправить, - почему-то грустно добавила она. - Вы видели деревянную табличку, которую ваш дедушка прикрепил к моим воротам?

Я вспомнила забавные завитушки и сердечки, выжженные на дереве вокруг имени Ларочки и, улыбнувшись, кивнула головой.

- Очень давно её сделал для меня один милый мальчик, с которым я как-то глупо поссорилась. Война рано отняла у него жизнь, так что помириться нам так и не удалось... - Ларочка поднялась из-за стола и, кутаясь в шаль, подошла к окну. - Поглядите, Дашенька! А ведь Борис Александрович не спит - свет всю ночь горит в окошке, но он деликатничает и не тревожит нас.

- Дед у меня золото, - с гордостью отвечаю я. - Уж он-то у меня самый настоящий!

Ларочка исчезла из нашей жизни так же неожиданно, как и появилась. Утоптанная тропинка, покрытая осевшим мартовским снегом, предательски выскользнула из-под Ларочкиных ног, а сложный перелом бедра уложил её на больничную кровать.

Чуть позже к дому Ларочки подъехал небольшой грузовичок, в который рабочие лихо загрузили электрическое пианино. Все же остальные вещи Ларочки были быстро и беспорядочно рассованы по ярко-синим пластиковым мешкам и скинуты в мусоровоз. Последний мешок, оказавшись в куче мусора, всхлипнул звуками разбившегося фарфора. Мы с дедом переглянулись и охнули:

- Сервиз!

Дед стянул с мусоровоза последний мешок, но в нём среди осколков целой оказалась лишь чернобровая тряпичная кукла, которая в этот раз не смогла подолом защитить своих фарфоровых друзей.

- Вот так и мою жизнь когда-нибудь запихают мешок и выкинут на помойку, - грустно сказал дед.

- Нет, не выкинут, - сказала я, нежно обнимая самого близкого мне человека. Я посмотрела в совсем поблёкшие и от того еще более дорогие глаза деда и добавила: - Не выкинут. Я не позволю.

Больше в доме по соседству никто не жил. Старый плющ постепенно оплёл весь забор и калитку, но мы знаем, что под его листьями по-прежнему висит табличка, на которой среди сердечек и вензелей чьей-то любящей рукой выжжено: «Здесь живёт Ларочка».

 

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.