Нереальные предположения,

основанные на реальных событиях

Мне всегда интересно - вот если бы я вышла замуж за Пушкина, понимала бы я, что мой муж - Пушкин?

Скорее всего, ни черта бы не понимала. Я была бы самая обычная девочка Наташа, которая вышла замуж за странного, страстного, нервного, неуравновешенного и иногда очень злого дядьку. Вот это бы я очень скоро поняла, да и другие намекали бы - дескать, как ты с ним, таким, живешь. Та же Софи Карамзина. Ой, ну мало ли кто - мир ведь не без добрых людей. Всегда помогут разобраться в твоей семейной жизни.

Дядька ко всему прочему - не тронь его, если в кабинете сидит, бумагу марает, дурниной орет, если я про новое платье спрошу не вовремя, - оказался жутким бабником, вплоть до того, что к моей родной сестре приставал. Я бы бесконечно, не успев разродиться, снова была от него беременная, детей бы становилось все больше, а ему - хоть бы что. Никакой ответственности. Натура поэтическая, так сказать, типа - нам все простительно.

Разве о такой жизни я мечтала, замуж выходя из дома родительского, где папенька тоже типа натура поэтическая - все вино пил и на скрипке пиликал. А маменька вечно злилась, лупила меня и сестриц по щекам да с дедом, отцом папеньки, все время ссорилась. Я хотела пристойной и спокойной жизни, чтобы муж лелеял и холил, хотела цветочки выращивать в собственной усадьбе, а вместо этого - по квартирам и по чужим углам. Денег вечно нет, несусветные просто долги, в лавке уже отказались отпускать, в квартиру еле въехали, чуть на улице не остались, что он там снова заложил или у кого занял, уже и знать не хочется, если честно. Надоел...

Корчит из себя гения, солнце русской поэзии, а мне-то что за дело до этого.

Тоже мне, гений. Гении не такие, они… не волочатся за всеми подряд юбками, не закладывают серебро, не играют в карты и не напиваются до чертиков.

Выпендривается еще вечно. Мундир камер-юнкера отказывается надевать, ему гордость не позволяет. Гордость и самолюбие у него, видите ли. А жалование из государевой казны за камер-юнкерство - это ничего, это мы не гордые.

Только императора злит. И ревнует еще как дурак. Уже и улыбнуться никому нельзя. И так никаких радостей в жизни, господи, за что мне такое наказание…

Наташе, конечно, не повезло. Я ее очень хорошо понимаю. Горести входили в домашние расчеты уставшего кутилы, но не в ее представления о безоблачном приличном браке.

А потом этот непутевый муж и отец взял и умер после дуэли, оставив ее без средств к существованию, с кучей детей и долгов.

И нечего ее осуждать, что она и на вынос тела не вышла, и на могилу всего раз приехала. Она вообще впала в состояние невменяемости - обычная двадцатипятилетняя девочка, уставшая от частых беременностей и вечных фестивалей гениального мужа.

Это потом, после многих лет счастливого брака с нормальным Петром Петровичем, человеком аккуратным и со скромными потребностями, - к тому же тогда стало понятным, что нервный, истеричный и совершенно неприспособленный для семейной жизни дядька действительно солнце русской поэзии, - она успокоилась и даже настояла  - памятник Пушкину. Непременно.

А может, поняла, что была женой гения. Не любила супруга генерала Ланского рассказывать о шести годах брака с Александром Сергеевичем. Не узнать, о чем она там себе думала. И что понимала - тоже не узнать. Только догадки строить.

Не дай бог быть женой гения.

Не дай бог родиться гением. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Разве что памятник. И не зарастет к нему народная тропа.

***

...Однажды Эдмондт Хемингуэй провел лето в Южной Дакоте, там он охотился с индейцами племени сиу, учился у них способам лечения малярии и страстно мечтал быть врачом-миссионером на острове Гуам или где-нибудь в Гренландии.

Девушка Грейс потрясла публику нью-йоркского «Мэдисон-сквер-гарден» своим контральто, а потом «Метрополитен-опера» предложила ей контракт.

...Эдмондт уехал на остров Гуам.

Грейс приняла предложение «Метрополитен-оперы».

Так должно было быть.

Вместо всего этого Эдмондт и Грейс взяли и поженились.

И изо всех сил пытались стать добропорядочными жителями добропорядочного городка, которым полагалось нежно любить друг друга и когда-то окончить свой путь земной в окружении выводка очаровательных внуков и, возможно, правнуков.

Эдмондт все свободное время охотился на птиц в окрестностях близлежащего парка, Грейс пела в церковном хоре и с утра до вечера пилила мужа за то, что он не такой, как нужно.

А какой нужно, она, впрочем, не знала. Зато точно знала, что сыночек Эрнест непременно должен играть на виолончели и петь на большой сцене.

А сыночек Эрнест все делал не так, как она хотела. Не собирался играть на виолончели, не собирался петь, четыре раза женился, сквернословил, свистел и занимался мечтательством.

Такие плохо кончают, считала Грейс: «Полюбуйся на своего отца - взял и застрелился, тоже все свистел и все мечтал, что станет когда-то врачом среди индейцев. У мужчин-мечтателей одна дорога - психоз, галлюцинации и самоубийство».

Может, от любви и от страстного желания оградить дитя от глупостей, на чем свет стоит ругала матушка сына своего Эрнеста за писательские опусы, может, от страха за судьбу сыночка отправила она ему в посылке ружье, из которого застрелился ее непутевый муж и никуда не годный отец семейства.

Этого мы никогда не узнаем.

Ибо никакой сопроводительной записки к посылке этой матушка не приложила.

А сыночек все равно вытворял черт знает что, все время свистел, особенно сильно свистел, когда мамочка ругала - а она всегда ругала, что бы он ни делал.

Свистеть научил в лучшие времена папа: если больно, это лучший способ.

«Но ведь все равно больно, - сказал Эрнест, - плакать хочется».

«Ты просто свисти, - говорил папа, - не переставай, и слезы закатятся обратно».

Тогда папа еще любил маленького Эрнеста, папа тогда не знал, что со временем сынуля напишет стыдные книжки, которые приличному протестанту читать невозможно.

Если бы Эдмондт и Грейс не поженились...

Тогда бы Эрнест мог родиться в семье счастливого врача-миссионера, работающего среди индейцев на острове Гуам.

Или в семье успешной оперной певицы.

И тогда бы он не свистел, поднимая второго июля охотничий дробовик. Он бы просто пошел на охоту.

Но он бы все равно стал нобелевским лауреатом и умер в каком-нибудь добропорядочном городке в окружении очаровательных внуков и, возможно, правнуков.

И все бы слезы закатились обратно, не успев пролиться.

Такие истории должны случаться и с нобелевскими лауреатами.

***

...Эту супружескую пару знают в кафе Cinderella в Сан-Франциско все - и завсегдатаи, и владелец. Они уже много лет приходят сюда на завтрак. Он - словно пожилой юноша, кудри все еще русые, местами седые, она старше, видно, что намного старше, но очень элегантная и с прекрасно сохранившейся фигурой. Они берут вишневый мармелад, сыр, два яйца всмятку и чай c запахом березовых листьев - возможно, только из-за него они и выбрали это кафе.

Он шелестит газетой, иногда что-то зачитывает вслух, особенно любит новости про СССР, она слушает вроде бы рассеянно, но очень внимательно.

Владелец кафе по секрету - тем, кто интересуется - рассказывает, что пожилая красивая леди привезла мужа из России, где была на гастролях. Она раньше танцевала, а он раньше писал стихи.

Совсем вовремя привезла - накануне отъезда ему предложили поселиться в номере пять гостиницы Англетер. Дескать, там - все условия для творчества, никто мешать не станет. Номер только для элиты, для самых-самых.

Он, дурачок, радовался, она пыталась объяснить,что чекистам это очень удобно - следственные камеры как раз в здании напротив. Доведут до безумия пытками, а потом приволокут бессознательного в этот самый номер и повесят на люстре или на трубе. Скажут, самоубийство. И в церкви не отпоют.

Он смеялся, отбрасывал кудри со лба: «Какая у тебя богатая фантазия, милая.Тебе бы драмы писать». Она плакала, умоляла, стояла на коленях. Он рассердился, ушел погулять, она ждала в номере, рассматривала мебель - словно наспех собранную в разных местах, ковер, ужасно пятнистый, будто засохшие пятна крови.

Он вернулся почти в два часа ночи. Смотрел дико, выглядел постаревшим, с кем встретился, так и не сказал. Молчал долго. Сказал мрачное. Она едва поняла. «Мешаю я спокойно спать своей стране, умеет Россия таланты губить, бежать, видно, надо».

Судорожно побросал в саквояж блокноты, листки, несколько сорочек, долго стоял у окна, все чего-то высматривал, а потом просто сказал: «Поехали. Но предупреждаю  - невмоготу будет, вернусь».

И они ушли пешком к вокзалу, шли медленно, метель сбивала с ног, едва успели к поезду.

Всю их долгую совместную жизнь она никак не могла поверить, что ей удалось увезти его. Что он рядом. И за это прощала женщин, пьянки, ненависть к ней и ее стране, не понимала, как можно любить страну, в которой тебя бы убили и потом повесили, сына расстреляли, бывшую жену закололи насмерть точно не за драгоценности...

«Куда тебе, тебе, мещанке, - выкрикивал он, - ты американка, вы тут кроме фокстрота ничего о жизни не знаете, вам нас, русских, не понять, мы другие!».

Это точно - другие. Черт ногу сломит в душе вашей. А вы все на Бога уповаете.

Он закрывался в комнате, не пускал ее к себе сутками, потом возвращался, клал голову на колени, она гладила его кудри.

Все не важно, главное, они рядом, и уже никогда не сбудется предсказание страшной русской гадалки: «Увези светлокудрого, иначе висеть вам обоим - ему на веревке, тебе на красивом шарфе».

Господи, придумала же такое...

А книги его теперь издают и переиздают на Родине - сын Константин писал. А еще писал, что кудрявого русского поэта очень любят в Советском Союзе. И лицо его мастера на дереве выжигают, и чеканки делают. И народ раскупает, и на стеночку, на стеночку. Рядом с иконками - у некоторых.

У Кости все хорошо, инженер-строитель. Таня, дочь, вроде бы прижилась в Ташкенте. Про отчима своего книгу взялась писать, очень она его любила.

Галя недавно передала через особых знакомых - видно, они у нее всегда были - фотографии Кости и Тани и письмо от Кости. Слава богу, Галя тоже постепенно успокоилась, а то ведь чуть ли не стреляться хотела, что Сережа ее не любит.

Сережа очень рад - все про детей знает. И про сына Сергея тоже. Сергей в Бостоне живет, он математик. Но с отцом не желает встречаться, простить не может, что тот его не хотел, отговаривал Надежду рожать.

Ну да бог с ним, и вообще, пусть все будут счастливы.

Как хорошо в Сан-Франциско, не то что в холодной и дикой России, и Сережа состарился, успокоился, все прошло, все прошло.

Как с белых яблонь дым...

***

В гимназии Володя учился хорошо, ни в чем порочащем замечен не был, вел себя прилично и ни с кем не дружил. Раздражали его все, хотя он и старался быть вежливым.

Мир полон идиотов - бесили тупые мальчишки, озабоченные подглядыванием за проститутками в публичном доме, бесили хихикающие девицы - они все думают, будто у мужчины других дел нет, кроме как желания заглянуть к ним под юбку. Cкука зеленая...

А вот Надя - слегка лупоглазая и тихая девушка - ему даже вроде бы немножко нравилась. Одета так себе, причесана так себе, руки вечно в чернилах, но не трется словно ненароком грудью о сукно сюртука, а как слушать умеет, как слушать умеет...

Не то что маменька Мария Александровна, той бы все на своем настоять, всем на свете доказать, что она одна - истина и закон, злая, жесткая тетка, чего удивляться, что родному сыну за пять минут до смерти только и посоветовала - мужаться. Не обняла даже, не заплакала. Саму бы ее в то черное кресло навсегда усадить, куда детей усаживали, если не слушались они маменьку, дочь купца Бланка. Не любила, кстати, маменька, про папашу своего рассказывать.

Русские мы, русские, так и знайте. Что за комплекс такой...

Ну да бог с ней. Про Наденьку вот. Володя вообще-то ни малейшего желания приближаться к девушкам не испытывал, ему хватило раз и навсегда - горничная только похихикала, когда он, шестнадцатилетний, потыкался под юбкой у нее и счастливо завсхлипывал через три минуты. Тьфу, недоразумение, плюнула наглая девка. Проститутки, конечно, молчали, им же деньги платят, но он видел  - тоже презирают. Как и горничная та - Машка, что ли. Так и отхлестал бы по мордасам - как ее тогда. Или ножки повыкрутил. Как у лошадки.

А с Наденькой все иначе вышло - он у нее первый и самый лучший, и самый умный. И самый прекрасный. Только скучно ему стало прям через пару недель - какая-то она, Наденька, все одно и потому. И платья старушечьи носит, и чулки вечно висят гармошкой. И слезливая, и ноги холодные, рыба какая-то...

Может, все же стоило за Аполлинарией Якубовой приударить, чего он тогда испугался отказа.

Чем бы, господи, заняться. Лишь бы вечерами с ней не сидеть...

И не разведешься. Намедни она ревела: «И деток я не могу родить, теперь ты меня точно бросишь». Жалко как-то, что ли, черт его знает, не понять.

- Не разведусь, - пообещал он, - но отдушина, отдушина мне нужна, не лезь, не мешай, пойду я, а ты суп учись варить, желудок уже болит от твоей стряпни.

И пальто стал натягивать, и кепку нацепил.

- А куда ты, Володюшка? - повисла она на нем.

- Да тут сегодня кружок, друзья зовут, обещают, будет интересно, что-то там про новую Россию, ты ложись спать без меня, не знаю, когда вернусь.

Вернулся и впрямь под утро, ах, как понравилось ему на вечерке-то этом.

Никак уснуть не мог, чай все заваривал, думки думал. Как жизнь в России преобразовать, как счастье народу обеспечить. То ли дело занятие, а то сиди дома с женой и думай, чем на кусок хлеба заработать. «Завтра опять пойду».

Никакого покоя бедной Наденьке - и стряпню ее муж хает, и отворачивается в постели, не приласкает совсем. Теперь вот кружок этот, марксисты.

Правда, неожиданно приключение образовалось - марксисты решили Володю в Париж отправить, а то уж очень он активным стал, по их мнению. Пересидеть надо бы активность такую, угомониться.

Париж так Париж. Может, Володя на город этот прекрасный отвлечется да и забудет про Россию-то. Далась ему эта Россия немытая и лапотная, сильно увлекся муженек-то всякими идеями, ночами не спит, все пишет чего-то, успокоить бы мужика как-то.

...Бойтесь желаний своих - не то сбудутся...

И увлекся Володенька парижской штучкой, Инессой, она уже и замужем два раза была, от родного мужа к его брату ушла - стыд и срам, это ж куда годится, и детей пятерых нарожала, а ему хоть бы что, все нипочем. И забыл про Россию. И свои идеи. Одна Инесса в голове. И это Володя-то, сроду ему женщины были не нужны, а тут как с цепи сорвался, видно, куртизанка какая-то Инесса эта, они, говорят, такое в постели вытворяют...

И еще вдруг, представьте, оказался Володя таким же ловким, как дед его, купец Бланк, открыл свою маленькую типографию - у Инессы немного денег еще от ее текстильного магната-мужа осталось, а потом как развернулся, как пошел в гору, стал новых талантливых поэтов и писателей выискивать, книги их печатать. Прибыльное дело...

Однажды по минутной слабости какой-то чуть не согласился Володенька в типографии своей листовки с призывами напечатать - старый дружок из кружка марксистского попросил.

Дружок Иван решил в России революцию замутить, вся власть народу, так сказать. Но слаб оказался, не потянул он это дело.

Да и к лучшему, как говорится.

Иван удивлялся потом, на старости лет, покупая тортики жене Наденьке, как же это все так повернулось - кто бы мог подумать, что и Польша, и Финляндия к русской державе отойдут, и Австрия с Германией такой кусок своей территории России уступят! А он, Иван, наивно думал: избавлять нужно народ от царской семьи, гнать всех этих интеллигентов в шею.

Какое счастье для всех - великий князь Михаил Александрович согласился тогда взойти на трон. Не согласись он, неизвестно, чем бы дело кончилось.

Всякие версии у умников есть, читали, слышали.

И ему, Ивану, счастье - по просьбе загулявшего с француженкой дружка поехал он встречать брошенную жену на вокзал, ну, чтобы на квартирку устроить-то несчастную. И как увидел на вокзале Наденьку, так и погиб. Понял сразу: это и есть его предназначение - Наденьку оберегать.

И хорошо, что Инесса запретила мужу листовки печатать.

Иван и сам уже не хотел. Какая там революция, столько хлопот, оно ему надо.

***

Папа царь Птолемей почему-то не очень любил свою красивую дочь Беренику.

Может, мама Береники ему страшно надоела и много лет раздражала, кто знает.

Папа царь Птолемей так не любил Беренику, что даже бровью не повел, когда легионеры принесли ему на золотом подносе ее отрезанную голову В те времена цари вообще вытворяли все что угодно - могли триста лет подряд жениться на братьях и сестрах, могли родных детей прикончить ради престола и власти.

А вот дочурку Клеопатру царь очень любил. Кстати, поговаривали, будто дочурка вовсе не от законной жены Птолемея, а от красивой рабыни родилась.

Рабыня, понятно, неизвестно куда исчезла потом. Птолемей догадывался - жены рук дело, но доказательств - никаких. В наказание жене велел воспитывать маленькую Клеопатру как царское дитя. Все - ей, все - ей, как помешался. И музыке, и языкам, и поэзии, и искусству обучали ее лучшие из лучших. Только так и становятся Клеопатрой: если папа с первых дней ведет себя так, словно ты - царица. И мужчины тогда только такие в твоей жизни появляются - Юлий Цезарь, Марк Антоний. Правда, мужчины - они приходят и уходят, а вот сыночек Цезарион - это твоя единственная надежда, он должен стать фараоном Египта. Вот сыночек и поможет тебе исполнить заветную мечту - абсолютная власть и мощное государство Птолемеев.

Но сыночка казнят. А других деток отдадут на воспитание жене любовника - Марка Антония.

Мальчикам Клеопатры вообще не повезло - без маминого надзора десятилетний Гелиос умрет от неизвестной болезни, а через три месяца от такой же неизвестной болезни отправится в мир иной и семилетний Птолемей Филадельф.

Одна только Клеопатра Селена - доченька - и выживет. И от всех подальше радостно согласится выйти замуж за правителя Мавритании Юбу. Быть царицей в Северной Африке - это, конечно, не совсем то, чего бы мама хотела, но все же лучше, чем умереть от укуса кобры. И детки все при Клеопатре Селене были, и правитель Мавритании не обижал, очень даже заботился, и жили они долго и счастливо, и внукам не рассказывали, что прабабушка их была царица Клеопатра, которую никогда не забудут.

А потом уже и вовсе в семье никто знать не будет, что внучка Селены и Юбы, красотка Друзила, родит дочь Зенобию, и будет жить девочка Зенобия с папой и мамой где-то в Сирии, потому что в свое время Друзила вышла замуж за сирийского царя-жреца.

Может, не случилось у Зенобии детей или было так много, что уже всех и не упомнить, кто за кого, куда и когда замуж вышел и кто кого от кого потом родил - ничего этого мы уже не знаем. И может, где-то в Сирии вчера родилась маленькая девочка, а когда она вырастет, все станут говорить: ах, какая красавица, на Клеопатру похожа, вам не кажется?

И гордый папа все для дочурки сделает - лучшие учителя по музыке и искусству.

Только так и становятся Клеопатрой: если папа с первых дней ведет себя так, словно ты - царица.

А замуж можно выйти и за английского принца. Все спокойнее, чем Юлий Цезарь.

***

Хорошая немецкая девушка Клара хотела стать учительницей, выйти замуж за романтичного юношу, и чтобы он дарил ей украшения и духи, и наряды, и чтобы машина была у них красивая, и дом - полная чаша. И деточки чтобы были - два сыночка, например.

Все это Клара чуть не прозевала, когда связалась с русским эмигрантом-революционером Осипом. Влюбилась до беспамятства в этого некрасивого и помешанного на равных правах для всех, в том числе для мужчин и женщин, вместе с ним ударилась в активную революционную деятельность. А может, буйная кровь деда-француза сказалась - Жан-Доминик Витале и во время французской революции активничал, и в наполеоновских походах участие принимал.

В общем, сделалась Клара страстной революционеркой, а когда Осипа выгнали из Германии, она целых два года стремилась с ним воссоединиться. И таки воссоединилась - нашла отощавшего и исхудавшего революционера в сырой и грязной квартирке на окраине Парижа.

Осип предоставил жене все возможности для равенства - сидел дома, без устали строчил революционные пламенные речи, сердился, когда дети Максим и Костя пищали в кроватке, а Клара тем временем носилась по черным работам  - и полы мыла, и белье стирала, ну надо же как-то семью кормить. И все меньше Осип Цеткин напоминал ей героев Шиллера, все меньше.

Пару раз Кларе пришлось даже переодеваться в мужскую одежду и играть в покер. Тоже заработок - в покер несостоявшаяся учительница и поклонница Шиллера играла прекрасно.

Кто знает, сколько бы еще Клара выдержала, но слабый здоровьем Осип умер.

Кларе даже некогда было толком предаться трауру - нужно кормить себя и детей.

И какое там равноправие - не до него. Выспаться бы, еды нормальной, надежного мужского плеча. Заработков поломойки и прачки хватает только чтобы с голоду не помереть. Хорошо еще, что можно назад в Германию вернуться, прочь из этой Франции. Надо все сначала начинать, может, постепенно найдется место учительницы, а пока хоть как-то прокормиться.

Соседка посоветовала сходить к Роберту Бошу. Того недавно бросила жена - сбежала с каким-то военным, оставила двоих детей. Сам Бош, говорят, человек либеральных взглядов, вроде какую-то газету даже финансирует - деньги есть, дела его идут хорошо, электротехнический концерн процветает.

Не родись красивой, а родись счастливой - это про Клару.

У Роберта Боша было чертовски неприятное утро - дочери квасились, не хотели есть, ревели дурниной, гувернантка психовала, а тут на пороге появилась крепкая веселая женщина в прекрасном настроении, и пахло от нее чем-то уютным и домашним. «Чем могу помочь?» - спросил Роберт. «Мне нужна работа, - ответила женщина. - Я одна, двое детей». «И у меня двое», - зачем-то сказал Роберт.

Так бывает, знаете ли. То ли судьба, то ли повезло. Как хотите, так и думайте.

И случилась большая хорошая семья - две девочки и два мальчика.

И Роберт Бош любил супругу Клару, и была она ему верным помощником во всех его делах. И цветы он ей дарил, и украшения, и автомобиль купил.

И состарились они в окружении детей и внуков.

...Осип, наверное, не одобрил бы такой буржуазной жизни. Они ж в самом начале, когда сырая квартирка в Париже казалась раем в шалаше, мечтали совсем о другом  - свободу женщине, она не должна стать машиной для производства детей, кухаркой и прачкой.

Как раз об этом думала Клара, вернувшись из Парижа. И слова Розы все покоя не давали. Роза ехала в Германию вместе с ней в одном поезде - сильно сдружились они во время жизни в Париже. Товарищ Люксембург обожала слушать Осипа, как раньше обожала Клара, и всю дорогу уговаривала ее: «В Штутгарте сильная ячейка социал-демократической партии, там наше место, революция - это прекрасно. Ну и что, что у тебя дети, не прикрывайся этим».

«Легко ей говорить, - думала Клара, стоя на перекрестке. - Налево пойдешь - на собрание партийной ячейки придешь, направо - в дом Роберта Боша работу просить».

...Осип, наверное, не одобрил бы такой буржуазной жизни.

Но Клара пошла направо. И не случилось в ее жизни никаких безобразий - начиная от младшего сына, ставшего любовником стареющей революционерки Розы, хромой и неопрятной, необходимости бежать в советскую Россию и заканчивая урной с прахом в кремлевской стене.

Да и Геринг лучше б орхидеи выращивал. Он их так любил.