Часть первая

/Ам Зонненшайн

- Оставь! - кричит Анжела Сергуне, увидевшему на экране телевизора бледное востроносое существо в темных очках. Сергуня тянется за пультом. - Оставь! Не трогай, дай посмотреть!

Анжела рыженькая, глазки слегка навыкате, вся в кудряшках - в общем, немного напоминает кого-то из персонажей мультиков, то ли Мурзилку, то ли Непоседу Бибигона. Она и есть непоседа.

- Что оставить? - возмущенно возражает Сергуня. - Этот позор африканского народа? Мишку Яковлева? - И передразнивает Джексона: - «Я кровать... я кровать!»

- Какая еще кровать?

- Английский надо было в школе учить... Ты что, песню эту не знаешь? «I,m bad, I,m bad...» Педофил имплантированный.

- Аа-а... - снова изумляется Анжела. - Я не знала, что он имплантат.

Она поднимается и идет в кухню -  выключать посудомойку.

...Утром Сергуня завозит благоверную на работу. Анжела трудится кассиршей на заправке, а Сергуня сваривает что-то железное на механическом заводе. Бабок, если складывать вместе, хватает на три отпуска в год - неделю на Майорке, две в Турции, ну и еще что-нибудь пикантное по мелочи. В прошлый год летали на Троицу в Эмираты.

Сергей умащивается на сиденье и закуривает. Анжела прислушивается к ворчанию мотора, затем вся как-то подбирается и спрашивает озабоченно, хотя и не очень уверенно:

- Троит?..

- Ты что, мартышка! - тут же вскидывается Сергуня. - Гуляешь от меня?!

- Я?! - пучит глаза Анжела. - С чего ты взял?

- Откуда ты знаешь, что такое «троит», курица? - нависает над ней Сергуня. - Кто тебе это рассказал?

- Регинка... Она всё время прислушивается к мотору.

- Дуу-уры! - рычит Сергуня. - Дуры набитые! У Регины мотор в ее «Корсе» вообще трехцилиндровый. Если он затроит - значит заглох.

Сергуня откидывается на сидение и сотрясается от хохота. Автомобиль заметно раскачивается.

- Ну хватит, - обиженно прерывает его Анжела. - И нисколечки не смешно...

Оба - и Анжела и Сергей - прибыли в Германию на «еврейском паровозе», как здесь называют браки с евреями-иммигрантами, и оба слегка недолюбливают своих «бывших», поэтому на людях высказываются о них не без сарказма.

- Опять звонила моя манда Рита Падловна, - кривится Сергуня. - Потолок у нее, видишь ли, протек в гостиной. Соседи сверху что-то там намутили с аквариумом.

Зовут Сергунину «бывшую» Маргарита Павловна, но он везде находит зерно юмора. Анжелке нравится. Сергуня вообще юморист. Как только электронная почта стала делом повседневным, он буквально вцепился в мейловский префикс «е» и теперь приставляет его к чему ни попадя, особенно предпочитая слова, начинающиеся на «б». «Твой Еборя», - ухмыляется он, если речь заходит о Борисе, бывшем Анжелкином муже, и по-хозяйски лапает Анжелку за ляжку. Анжелка лениво вырывается.

- Поеду на войну! - вдруг заявляет Сергей. - Сколько можно терпеть! Слышала, что вытворяют америкосы в Сирии?

- Ты что! - всерьез пугается Анжела. - У меня сегодня знаешь какая недостача? Я с Регинкой поеду завтра на дискотеку. Надо развеяться. А то так и с работы могут выпереть...

- Попляшите, попляшите, дурочки!.. А я на войну уеду.

- Прекращай, Сережа... - тянет Анжела, и глаза у нее становятся мокрыми. - В натуре не смешно...

Дискотека гремела. Охранники на входе для виду порылись в сумочках, не без удовольствия ощупали сверху донизу.

- Уроды... - цедила Регинка. - Машинка контрольная у них сломалась, как же! Сами небось с ней и нахимичили, а теперь лапают девок в свое удовольствие...

Анжелка блаженно улыбалась. Музыка грохотала как сумасшедшая, плоскую бутылочку коньяку они на пару высосали еще в Регинкиной машине, на стоянке. Недостача, война в Сирии и Ираке - всё плавно отходило в сторону и таяло, таяло...

Полчетвертого ночи. Над парковкой возле дискотеки поднимается пар - народ усаживается в машины, хохоча, переругиваясь, сквернословя.

- Куда ты? - возмущается Анжелка, но плетется, пьяно покачиваясь, следом за Регинкой. - Ты же пила... Давай возьмем такси.

- Ага-аа! - не сдается задиристая Регинка. - А потом еще завтра такси, чтобы машину забрать. Щас! Разгулялась...

Что-то мелькнуло впереди, на зимней обледенелой дороге. Что-то огромное, темное разом выросло до небес, закрыло небо и звезды, навалились на хрупкую, промерзшую «Корсу»...

Регинка умерла сразу же, несмотря на мигом надувшийся защитный мешок. Да и не очень-то он помогает, когда скорость за сто и на пути дерево.

Анжелку измолотило в кашу. Когда приехали спасатели, она вроде бы еще дышала. Но уже через пять минут в машине скорой помощи санитар меланхолично закрутил кран кислородного баллона, а фельдшер достал папку с бланками и принялся, устроив ее на откидном столике, заполнять свидетельство о смерти.

...Девять дней Сергуня отметить не поспел - на шестой день после похорон, в дымину пьяный, он вышел покурить на занесенный снегом балкон и, неловко перегнувшись через перила, чтобы поправить что-то в обледеневшем цветочном ящике, поскользнулся на льду в домашних тапочках. Вскрикнул, не чуя где верх, а где низ. Взметнулись над перилами ноги в адидасовских трениках, хрустнула, ломаясь, застрявшая в балконной решетке рука. Девятый этаж. Крови было немного. Санитары каблуками тяжелых казенных ботинок слегка подскребли алый снег в сторонку и не стали вызывать коммунальщиков с песком. А к утру снегу насыпало снова.

Не старый еще мужчина с седым клоком в шевелюре разгибается над недавней, не покрытой камнем могилкой, оглядывается по сторонам. Рядом, в десятке шагов, хлопочет у свежевырытой ямы одетая в черное модное пальто женщина средних лет. Падает легкий снежок.

- Простите... - возвышает голос мужчина. - Мне кажется, вы говорите по-русски...

- Вам правильно кажется, - отвечает женщина.

- Мне нельзя будет взять ваши грабельки? - Мужчина, отряхивая ладони, направляется к соседней могиле.

- Это не мои грабли. Возьмите... - отвечает женщина.

- Муж? - тихо спрашивает мужчина, кивая на рыжую глинистую яму.

- Не знаю еще, - неохотно отвечает женщина. - Бывший...

- Как так, не знаете?.. - начинает мужчина и замолкает на полуслове. Но тут же, спохватившись, продолжает:  - Извините... Борис.

- Маргарита... - неохотно отвечает женщина, протягивая в ответ ладонь. - Маргарита Павловна... Он в коме третью неделю, шансов практически никаких. А участок этот на кладбище оказался последним. Следующий свободный будет через восемь лет. Пришлось взять. Ведь если что... потом не набегаешься. Или отправят на дальнее, за двадцать верст.

- Дела-а... - Борис подцепляет граблями застрявший в кустарнике сухой лист, затем ладит что-то с землей детской садовой лопаткой, подобранной тут же неподалеку.

Потом они вместе едут с кладбища в автобусе. На конечной остановке прощаются как добрые знакомые. Маргарите Павловне еще десять остановок трамваем. Борис галантно подсаживает ее на подножку, двери закрываются. Борис машет ей вслед рукой.

Трамвай постукивает колесами на стрелках. Маргарита Павловна устало смотрит в окно. Она думает о Сергее. «Нексте хальтештелле Ам Зонненшайн», объявляет в динамиках бездушный компьютерный голос. «Борис... - мысленно проговаривает Маргарита неожиданно для самой себя. - Боря... - И улыбнувшись, добавляет почти вслух: - ...Еборя...»

Она легко поднимается и начинает пробираться к выходу.

/Серёга

Серега, вывалившись с девятого этажа, убился не насмерть. Это выяснилось вскоре по приезде «скорой помощи» в дежурную клинику, огромное мрачное здание на городской окраине. Сереге сделали рентген. Череп, несмотря на смягчивший падение сугроб, разлетелся на такое количество частей и деталей, что больничные хирурги на консилиуме сочли его сборку нерентабельной. Тут же были сделаны необходимые измерения и заказан протез, а пока железный череп выплавлялся в тиглях и подгонялся по форме к оставшейся нетронутой части Серегиной головы, мозги Сереги, пребывавшего в глубокой коме, накрыли специальной, годной для такого случая стерильной тряпочкой.

Зато теперь полголовы у Сереги железные, а сам череп-протез обошелся казне в тридцать семь тысяч евро. Об этом Серега с гордостью сообщает всем желающим, добавляя, что специальный сплав протеза не берет даже пуля легендарного «ТТ», насквозь дырявящая бронежилеты. Слушатели ахают и удивляются, хотя Серега, конечно, врет, да и «ТТ» скорее всего просто метафора.

Мозги у Сереги в верхней части головы выполняли, вероятно, какие-то вторичные, вспомогательные функции, во всяком случае падение с высоты и месяц больничной комы на их деятельности никак не сказались - Серега по-прежнему открыт, любезен и деловит. А что еще требуется от начальника производства?

Все мы вместе выпускаем небольшой эмигрантский журнал, наполненный разнообразной ерундой и местными сплетнями, а Серегино «производство» - это душная будочка три на три метра без окон, вся заставленная техникой и мусором. У Сереги недавно насмерть разбилась в машине молодая подружка, и он теперь не против вернуться к жене, но возле нее уже вовсю орудует Боря, у которого, как рассказывают знающие люди, там всё совсем не детских размеров - к видимой досаде Сереги.

- Юден морген! - громко возвещает, входя, секретарь правления Циля Сократовна, в прошлой советской жизни Лилия Самойловна. - Як почивалы?

Обидеть она никого не боится: все присутствующие в этот час в редакции - еврейские эмигранты с Украины, а на Серегу в его технической комнатке никто не обращает внимания.

Смачнего аппетита! - добавляет Циля Сократовна в сторону сосущего даровой редакционный кофе альбиноса Левина, сотрудника чужого, не нашего.

Левин, поднимающийся по-стариковски спозаранку, заходит в редакцию «просто посидеть» и дождаться когда наконец откроется контора по соседству, в которой он по документам числится директором. Левин с ног до головы болен, и если реальный директор когда-нибудь проворуется или засыплется, то всё свалят на Левина, что ему при его болезнях и хворях попросту по барабану.

- Ох, как я снова прибавила... - услышав про аппетит, жалобно тянет Сара Ефимовна.

- Это газы, - безапелляционно возражает всезнающая Циля Сократовна. - Скопились газы, от этого такой вес. Газы тяжелых металлов. - И она делает страшные глаза. - Съешь активированного угля, он от всего помогает...

Циля много читает в интернете. Оттуда и знания. Левин уныло морщится.

Сара большой сноб, поэтому именно ей обычно поручают общаться с авторами, идущими «самотеком».

- Тээк-с... - цедит сквозь зубы Сара Ефимовна и неторопливо умащивает на переносице очки. - И что же вы, уважаемый, нам написали?

- Это о судьбе одной девушки... - блеет автор, - ...которая...

- О! - тут же подхватывает Сара. - Я знаю этот тип... конечно. Синдром куриной косточки... Пожалуй, это актуально... да... Но... - Она строго смотрит на сробевшего автора поверх очков: - ...Примем без гонорара. Вы понимаете.

Автор совсем тушуется и понимает. Авторы хотят славы. Какие уж там гонорары.

...Сережа собрал наш печатный станок буквально из винтиков, а выделенные на технику деньги, понятное дело, присвоил. Сережа вообще поворовывает - точнее, печатает на редакционной бумаге левак: какие-то листовки для праворадикалов. Схватить его за руку, однако, никто не решается, памятуя о Сережином железном черепе и его уже доказанной на практике неуязвимости перед физическими воздействиями. Девять этажей - это минимум двадцать пять метров, это не шуточки...

Сара Ефимовна уже давно и страстно вожделеет Сережу. Тут нет ничего удивительного: Сережа рукастый, при должности, да и левый доход еще никому никогда не мешал. Что же до железного черепа, то это полные пустяки  - Серега порой даже пописывает что-то и печатается у нас под псевдонимом, скромно выдавая свои поделки за творчество «одного знакомого».

- О, хлябь моих седьмин! - раздается вдруг из Сережиной комнатки. - О, сребролунный стеопад!

Это значит завпроизводством снова с Музой. Так что Сару Ефимовну можно понять...

- Гвидонище! - трубит Серега из будки. - Где твой покатый меч?!

Левин крестится и поднимается со стула. Десять утра. Левину пора в контору напротив, в его директорское кресло. В открытую дверь «технической» комнаты видно, как Серега жестом фокусника включает рубильник на своей машине. Тут же поднимаются грохот и вонь.

- Шесть миллиметров титановой брони... - гордо сообщает Серега, появляясь в дверном проеме и указывая на свой стойкий к внешним воздействиям лоб. И направляется к всегда готовой к услугам кофеварке в дальнем углу.

Дамы переглядываются. Теперь еще часик - и утренний прием окончен.

В конторе остается один Серега со своей техникой. Печатная машина рычит, щелкает - и мечет из себя бумажную продукцию: то ли страницы журнала, то ли левые листовки.

...Раздается телефонный звонок - едет клиент: хочет обсудить рукопись и «познакомиться».

- Вы где находитесь? - спрашивает трубку Серега.

«На вокзале, - отвечает трубка. - Как мне вас найти, как добраться?»

- Очень просто... - сообщает Серега. - Семь градусов от Гринвича. Ха-ха-ха!.. Ну-ну... я же пошутил.

Все телефонные разговоры у нас записываются; особенно мы хохочем над Серегиными записями. Вообще наш завпроизводством очень непрост. В знакомцах у него даже легендарный Ловро Мандак, главный шеф всего «Кауфхофа». Поговаривают, что Серега воевал добровольцем в Хорватии, оттуда, наверное, и это знакомство. О таких вещах умные люди не распространяются, а Серега умный, если, конечно, следит за дозой спиртного.

Здесь, кстати, уместно упомянуть об истоках, вспомнить, так сказать, пионеров Мэйфлауэра, воздать должное могиканам, тем более что Серегина шуточка про семь градусов от Гринвича - родом оттуда.

Первым из наших в Бейцен еще в начале восьмидесятых приехал Марик Цыпер, корифей бильярда. Марик при помощи переводчика тут же вступил в местный клуб и уже через неделю поехал с командой в Бельгию, ибо школа московских бильярдных сильно разнится с европейской, и Мариковы хуки и апперкоты буквально укладывали на лопатки ихнюю бильярдную шантрапу.

Вернувшись из Бельгии, Марик втащил в оплачиваемую казной квартиру мебель с ближайшей свалки, привез из магазина в тележке шесть коробок дешевого коньяку, повалился в линялое помоечное кресло с потрескавшейся кожаной обивкой и вознес хвалу Господу: история, случайно начавшаяся возле московского ОВИРа, похоже, закончилась, и вовсе не безуспешно - у Марика было отдельное жильё, семьсот марок соцпособия ежемесячно, пара оставшихся сотен за участие в бельгийском турнире и, что самое главное, тридцать пять бутылок бухла, не считая начатой, в которой оставалось еще больше половины.

Марик тут же придвинул к себе замызганный журнальный столик со свалки и углубился в расчеты - уже несколько месяцев его не оставляла идея создания новой настольной игры, еще более азартной, чем все остальные - вроде футбола с безрукими человечками, нанизанными на шампуры, или морского боя. Стоклеточный бильярд должен был изменить и расширить горизонты азартных развлечений и естественным порядком обогатить изобретателя, как это произошло с кубиком пресловутого Рубика.

Бейценская жизнь Марика продолжалась таким незамысловатым манером ровно шесть лет, лишь изредка прерываясь поездками в Москву, да еще вызовами на биржу труда, наскокам которой Марик противопоставил принципиальное невладение местным языком. «Нихт ферштейн», гордо отвечал Марик на любую фразу биржевого чиновника, законопослушно глядя тому в глаза. Постепенно биржа труда уяснила себе расстановку сил, а еще через пару лет зябким осенним утром Марик умер от сердечного приступа, оставив в замусоренной квартире множество пустых коньячных бутылок, листочки с расчетами по бильярду и ключи от комнаты в московской коммуналке.

Именно Марик, шляясь по московским распивочным, пустил в ход эту хохму, отвечая на вопросы приятелей о месте своего нынешнего жительства остроумным «семь градусов от Гринвича». Откуда шутка попала к Сереге, приехавшему в Бейцен много позже и чисто физически не заставшему Марика в живых, местные летописцы умалчивают. Возможно, тут снова замешан зловещий хорват Ловро Мандак, который вполне мог в те давние времена тереться в Москве в поисках навыков и поддержки.

/Тамагочи

Наш издатель, или шеф, - мужчина со странностями. Ему сильно за пятьдесят, седина уже вполне ударила в бороду, которую он к зиме обычно отпускает, а бес - соответственно - в ребро. У шефа заостренные донкихотские усики и умильный вид; так он пытается произвести впечатление на свою дичь: молодых голодных девиц из социального низа, рыскающих возле дискаунтов в надежде пожрать на халяву или, на худой случай, подобрать с асфальта в людном месте пару-тройку бычков подлиннее.

Простушки ведутся на усы издателя, но берут с него деньги. Это нам достоверно известно, так как время от времени они начинают разыскивать шефа у нас в редакции и Сара Ефимовна быстро раскручивает их на доверительность, не стесняясь в конце разговора сунуть девчонке монету в два евро или початую пачку сигарет.

Обычно шеф учит своих юных весталок играть на гитаре и в шахматы, а выучив - дает от ворот поворот. У него в телефоне имеется черный список, там он может заблокировать любой номер, и у девчонки в мобильнике после этого без конца слышатся длинные гудки.

У меня же самого вид, наоборот, очень скромный, положительный: светлые мягкие волосы, большие залысины, нос картошкой и всё прочее, поэтому шефовы брошенки, недолго думая, принимаются делать намеки мне, а моя врожденная вежливость не позволяет мне строго расставить акценты: так и иду на поводу у малолеток.

Эту звали Люси. Лет двадцати трех, не больше. Пока она была в ванной, я - каюсь! - перерыл всю ее сумочку. И ничего подозрительного не нашел. Даже с именем всё сошлось без вранья - ее действительно звали Люси Шульце.

- Ты орешь как дикая кошка, девочка, - незло укорил я ее, когда она снова появилась в гостиной. - И потом еще спрашиваешь за это плату. Это возмутительно.

- Ну и что? У женщин жизнь сложная.

- Какая ты женщина? Ты еще подросток.

- Тем более у женщин-подростков. Мне каждый месяц нужен новый пуловер. Я не бегаю по секонд-хэндам.

- Раз в месяц... А встречаемся мы раз в неделю, а то и дважды. Я вылечу с тобой в трубу!

- А кремы?! А топики? А слипс?! «Исподнее»... как ты выражаешься. И слипс это только полдела, надо еще и «что-наверх».

- Топик надень наверх! Просто по смыслу...

- Я что же, по-твоему, должна ходить без лифчика? Как чувырла? Мы живем в цивилизованной стране!

- Ты вся... буквально доверху набита предрассудками. Ну почему если без лифчика, то непременно чувырла?

- Баста-баста-баста! - начинает вопить она. - Это не обсуждается!

- Ты что, итальянка? - спрашиваю я строго.

- Нет. С чего ты взял?

- Почему тогда «баста»? И Люси?

- Потому что баста! Забастовка! Я бастую...

Я развожу руками и даю ей денег. Она тут же складывает губы дудочкой и тянется чмокнуть.

А потом однажды она вдруг к слову выдала: «Ты должен отдавать себе отчет в билатеральных последствиях...»

- Что-что? - переспросил я. - Давай объяснимся!

- Тут нечего объяснять... - Она побросала в сумочку косметику и, вскинув ее на плечо, двинулась в сторону двери.

Я ее не удерживал. Что-то в ее фразе и во всём ее разом изменившемся облике меня насторожило.

После нашей следующей встречи я мигом выскочил на улицу по черной лестнице, впрыгнул в машину и, чертыхаясь, проехал следом за ее автобусом до самой последней остановки, где она наконец вышла. Уже вечерело, так что я не спеша проследовал за ней пару кварталов и вскоре оказался в добротном и очень небедном «зидлунге». Наконец Люси в тридцати шагах впереди забренчала ключами. Я остановился. Скрипнула прочная решетчатая калитка, и наступила тишина. Я подождал еще минутку, а затем подошел поближе. «Частное владение. Проход запрещен», стояло на желтой казенной табличке, прицепленной к забору возле калитки.

«Вот так девочка...» - проговорил я. И отправился восвояси.

Дома я загрузил в Гугл Люсино фото и ввел ее имя с фамилией. Пару секунд на экране крутилась вертушка, означающая поиск, а потом... потом я покрутил головой и протер глаза, не желая верить написанному. Люси Шульце числилась докторанткой психфака соседнего с Бейценом университета. Еще немного порывшись в сети, я нашел и тему ее работы. Вот она: «Готовность женщины к страданию в свободных отношениях» - как-то так, хотя по-немецки оно звучит суше и строже: по-учёному.

- Ты что творишь? - с порога заорал я на нее, когда она появилась снова. - Кто дал тебе право втравливать меня в твои психоэксперименты? А главное - брать за это деньги.

Надо было видеть, как она изменилась в лице.

- Ты отлично знаешь, дружок... - процедила она. - ...Что деньги брались не за это. В другом месте тебя бы тоже ввели в расход, а так хоть польза была... от этих унылых движений. И кстати, если тебе всё так неприятно... - Она на секунду задумалась. - Короче: я получила грант, год в Америке, я давно об этом мечтала. Через месяц мне надо быть в Штатах, в Денвере. Я привезла тебе тамагочи.

- Что-о-о?! - Я выпучил глаза, не находя слов.

- Тамагочи. Не ожидала, что ты так скоро меня вычислишь. Думала: навру что-нибудь и просто исчезну. А тебе останется тамагочи. Это продвинутая модель, я с ним просидела три полных вечера. Теперь он говорит моим голосом и даже с моими интонациями... Можешь потом перепрограммировать, если не нравится.

И тут... я заметил в глазах ее слезы. А еще через секунду почувствовал, что и сам...

Мы пошмыгали носами, обнялись, она вскинула на плечо свою сумку, и дверь за нею закрылась.

Выпив бренди, я достал из кармана игрушку на веревочке и нажал сбоку кнопку.

- Помни о билатеральных последствиях... - слегка дребезжащим, но несомненно Люсиным голосом проговорило электронное чудище.

И тут я зашмыгал снова.

/Рысь из Мемеля или звезды Каканá

Все Чуркины женского пола похожи друг на друга. Все Уве, напротив, разнятся разительно. Тут и Уве Клеменс, и Уве Шенкенберг, и вот даже в семействе Турн-унд-Таксис по слухам имеется несколько Ув - правда, все внебрачного порядка. Ира Чуркина подрабатывает у Сереги вязальщицей. Время от времени клиент заказывает вдруг шитый переплет, а печатать его офсетом и затем отдавать на фабрику, на настоящую ниткошвейную машину нам хлопотно и невыгодно. Вот тогда и приходит Чуркина. Точнее сказать, сперва приходит ее Уве, мясистый бош с толстыми руками, и, покряхтывая, усаживается за специально усовершенствованную Серегой швейную машинку «Веритас». Сердце у Уве при этом заметно замирает - ведь он, как и машинка, бош тоже не настоящий, а гедеерошный, несмотря на толстые руки. Так они и сидят вдвоем - Уве и «Веритас»  - и даже, кажется, разговаривают друг с другом на своем диковатом саксонском наречии. «Йут», говорит Уве вместо «гут» машинке «Веритас» - и принимается строчить одну за другой стопки отпечатанных книжных страничек, сложенных перед ним высоким штабелем. Вот тут-то и появляется Чуркина. Она подхватывает выползающие из «Веритаса» прошитые тетрадочки и увязывает их в пакеты, соответствующие готовым книгам. При этом она томно поглядывает на Увины руки, направляющие стопки листов в веритасово лоно, на мясистые, пельменного вида уши, подрагивающие в такт работе, - и реально от этого прется.

Чуркина без конца напевает. Любит музыку... то есть конечно не музыку, а эстраду: Меладзе, Глюкозу, Ёлку. «Но если ты обычный парень, - гугнит она без слуха и голоса, - тебе не светят никогда... ла-ла-ла... такие девушки, как звёзды, такие звезды, как она». Получается «каканá», «такие звёзды, каканá» - типа это имя собственное, или обращение, или вводное слово. Вообще незатасканность и аутентичность рифм в песенной лирике российской попсы будит мысли о глубинке, о вихрастых подростках с гитарами и бубнами, беспрестанно и массово вливающихся с периферии в тёмное болото московского шоу-бизнеса. Одни пишут тексты, другие находят протекцию - и вот оно, пошло-поехало: «никогда - каканá». Я не люблю Москвы, и всё же мне трудно представить себе москвича, которого бы от такой рифмы не вытошнило. Нет-нет, тут конкретно мутит провинция...

Родом Чуркина из Мемеля, где она, в числе прочих занятий, год проработала в варьете рысью. В пестром и путаном шоу, когда украшенный цветными султанами полуголый кордебалет исчезал наконец за кулисами, Чуркиной надо было сопровождать выступление какого-то чудом затесавшегося в программу юкагира, зажимавшего в зубах кончик тюленьей жилы и выводящего горлом заунывные рулады. Рысь запускали чтобы переключить публику на таежно-сибирскую тематику. Любительские видео чуркинских выходов сохранились у нее в домашнем альбоме, в толстой, обитой темно-синим плюшем коробке с крышкой на бронзовых петельках: почти неузнаваемая, в плюшевом же костюме грязно-бурого цвета, с торчащими ушами-кисточками и посаженным на проволоку хвостом, Чуркина долгие сценические минуты передвигается у рампы на четвереньках, время от времени злобно посматривая на публику и скаля бутафорскую пасть. На крупных планах видны чуркинские глаза - желтые и жесткие, как и подобает хищнику.

А вообще Чуркина милая и симпатичная - даже сейчас, а не то что на пленке десятилетней давности. По основной специальности Чуркина теперь птичница, задача ее чистить помет на местной птицефабрике. По выходным она зачастую выходит на ощипку, но мертвых кур и индеек Чуркина недолюбливает и поэтому всегда рада, если у Сереги находится для нее работа.

Как-то мы решили поискать Чуркину в «Одноклассниках». Набрали «ира чуркина», набрали «мемель» - и тут же выскочило семь тёток разного возраста и вида, но с одинаково желтыми и жесткими глазами. Видно, это какая-то особая мемельская аномалия - все Чуркины женского пола там действительно походят одна на другую. Левин пытался было что-то сострить, но в конце концов стушевался и даже расстроился.

О «рысьем» прошлом Ирины мы узнали не сразу. Журнал существует уже много лет, и мы конечно празднуем всякие внутренние годовщины (кофе и плюшки выставляет шеф), а еще чаще - внезапные денежные поступления, какие-то подарки и пожертвования благодушных заказчиков. Шеф справедливо считает, что мы их действительно заработали, и никогда не скупится на закупку угощения. Обычно мы собираемся в пятницу, чтобы встретить в хмельном утреннем угаре именно выходной, а не дышать винными парами в лицо посетителям. Диванчиков у нас в редакции достаточно, поэтому многие, засидевшись за нетрезвой болтовней почти до рассвета, так и заночевывают тут же на месте, не подвергая себя риску пьяных ночных перемещений по городу.

Вот на одном таком корпоративе и вскрылась рысья сущность Чуркиной. Намотавшись до обеда на птицефабрике, она до самого начала празднества, то есть до восьми вечера, еще паковала и увязывала прошитые Уве тетрадочки, а потом подтянулись ушедшие домой переодеться участники праздника, и попойка началась. Чуркина, обладающая субтильной структурой, напилась быстро и как-то тяжело, но вскоре вроде бы справилась с навалившейся усталостью и мрачностью и принялась включать музыку погромче и пританцовывать. Тут сразу выяснилось, что алкоголь у нас на празднике слишком добротный и одолеть его влияние хрупкому организму Чуркиной не по силам. Чуркина, уяснив себе констелляцию, вновь уселась на диванчик и принялась выправлять положение «шампиком», что вскоре естественно привело к известным позывам, моторике которых Чуркина уже не вполне могла соответствовать. Недолго думая, она, глуповато улыбаясь, сползла с дивана на пол... и отправилась в туалет на четвереньках.

В понедельник кто-то полушутя спросил Ирину, где она научилась так ловко двигаться по-звериному, на что Чуркина, ни минуты не задумываясь, ответила с лучезарной улыбкой:

- Так я же год проработала рысью на сцене!..

- А-а-а! - протянул Левин, якобы понимая сказанное, но добрячка Ирина не заставила себя упрашивать и тут же выложила нам всю историю про рижское варьете, кордебалет и экзота-юкагира.

Левин, надо заметить, давно и не вполне безуспешно ухлестывает за Чуркиной, во всяком случае наши уже не раз наталкивались на них вечерком в каком-нибудь центровом ресторанчике. Левин с Иркой важен и степенен, она  - раскована, нарядна, мила и без конца щебечет про птицефабрику. Так, по крайней мере, рассказывают невольные очевидцы-соглядатаи. Уве, очевидно, либо слишком занят лисами, либо, если и знает о шашнях Левина, не считает его своим конкурентом - обычное заблуждение людей корпулентных, с тяжелой головой и костями. Сам же Уве работает на отстреле лис. Бешеные лисы за что-то полюбили Бейцен, и по утрам их можно видеть шныряющими по всем окраинным улицам города. Чуркина даже привита от бешенства, а Уве прививают уже по третьему разу, как ему и положено по статусу лисобоя.

Так что за нашу влюбленную парочку мы совершенно спокойны - бешенство им в принципе не грозит...

/Лиса

В редакции я служу корректором - так получилось. В юные годы так же выходило, что я играл то на клавишах, то на бас-гитаре, в зависимости от того, была ли свободна в группе соответствующая позиция, - и ретировался в тыл, когда вдруг на репетицию случайно заходил игрок более квалифицированный. Звезда второго состава  - так, кажется, это называется. Всегда готов заменить выбывшего товарища.

А вот в корректорах я подзадержался. Связано это и с дефицитом специалистов, и с моей терпимостью в отношении нищенского вознаграждения, которое все мы, кроме разве что Сереги, получаем от шефа. Да и с языком у меня особые счеты. Я, к примеру, упрямо ставлю везде, где надо, «поотдаль», логически производя это наречие от слова «отдаленный», тогда как словари и пособия рекомендуют версию без «т» - просто «поодаль», что, на мой взгляд, является дикостью и тупизмом. Или еще глагол «закончиться» в отношении к счетным предметам... вот так бы и убил таких грамотеев! Ну да ладно - в мою епархию у нас всё равно никто не лезет, так что тексты я могу править как мне угодно.

...Шеф отправил меня наладить контакты для литературного сборища на природе. Есть тут такой пансиончик в глуши, где за малые деньги можно разместить на ночь полсотни человек, а вечерами собираться в каминной зале и читать друг другу стихи. Шеф вообще иногда проявляет себя неожиданно.

В сопровождение мне придана смазливая дамочка из наших авторов, давно уже имеющая на меня виды. Мы только что сильно повздорили - что-то не так я сказал в отношении Ахматовой, ее божества и кумира.

- И этот мрак беспрерывный! Эти гримасы вашей Цили Сократовны! Эта поза! Полубоги! - Она начинает брызгать слюной, как часто случается у нее в возбужденном состоянии и с жевательной резинкой во рту. - Они ж все у вас недоноски, бездарность, «трава», «почвенники». Ты и своих авторов ненавидишь, и работу тоже! Можно провести с тобой один-единственный день так, чтоб ты не сделал мне больно?! - голос срывается на крик.

- Чёрта лысого! - отвечаю я без заминки и выставляю свободной от руля рукой средний палец кверху. - Это надо сперва заслужить... И незачем... не с чего рыдать! Ты - не трава!

Она дергает рукоятку кресла и вместе со спинкой заваливается далеко назад, не переставая всхлипывать и жевать резинку.

«Ты хуже!» - думаю я раздраженно. Разговор начинает действовать мне на нервы. Это что же такое? - вот вроде и ум, и способности - а человек неотесанный, дремучий. Из таких как раз и выходят самые ярые пошляки-прагматики. Надо отдать ей должное - в быту она родит порой нетривиальные решения, так же плюясь и жуя резинку. Стоит взглянуть, как она набивает посудомойку, - втрое против положенного! Полчаса будет пихать и распихивать - но всё втиснет... Да только быт - он и есть быт. И отношение к нему несерьезное. А серьезного ничего нет... Отсюда агрессия...

- Сволочь! Подлец! - выкрикивает она, повинуясь собственному, ускользнувшему от меня ходу мысли, и пинает острым носком туфли бардачок.

- От сволочи слышу, - сообщаю я вполне миролюбиво и провожу ей рукой по бедру кверху.

Ага... Никакой агрессии. Это она анализирует, нельзя ли принять скользящее движение моей руки за извинение.

- А за поврежденный копытами автомобиль ответишь, - замечаю я игриво. - По законам военного времени. Вплоть до овладения перед строем...

- Какого еще овладения?.. - И тут же: - Это у тебя копыта...

- То есть я овладею тобой перед строем...

За стеклом - чернильная темнота. Она всё сгущается, разрезаемая время от времени встречными фарами. Потоки света уплотняют темноту.

- Я не хочу перед строем...

- Это была неудачная шутка, - говорю я примирительно.  - Я неудачно пошутил. Бывает. И вытри слюни со стекла. Всё стекло заплевала в исступлении...

- Сам вытри! - Она уже смеется.

- Я не могу. Я - шофер, - говорю я. - Мне машину надо вести.

- Всё уже высохло.

- Ну, высохло так высохло...

Радио мурлыкает мелодию на самой малой громкости. Я повторяю рулем внезапные повороты дороги. Нас занесло в какую-то тьмутаракань. На придорожных столбах время от времени мелькает страшноватая табличка: стилизованная лисья морда и лаконичное предупреждение: «Лисы - бешенство!»  

- Ты как к лисам относишься? - спрашиваю я.

- Никак. А что тебе лисы?

На дорогу она не смотрит и вывесок про лисье бешенство не заметила.

- Мне - ничего. Нам! Мы - в краю бешеных лис.

- Ты что, сыром отравился? Что ты несешь?

К счастью, тут же пролетает мимо лисья табличка на придорожном столбе, и недоразумение разрешается.

- Гадство... - выдавливает она. - Всю планету загадили. Даже лисы болеют.

- Это потому, что всякая трава сливает промышленные отходы куда ни попадя.

- Тут ничего не сливают. Не свисти!

- Какая богатая эвфемика! «Не пизди», ты имеешь в виду? Это дворовое выражение. Я ценю твой стиль. Ты настоящая поэтка. Как и твоя Ахматова.

- Я сейчас выйду. Это невыносимо. Ты опять начинаешь?

- Что же я начинаю? Я всего лишь осмелился утверждать, что промышленные отходы не вполне по кайфу действуют на иммунную систему лис...

- Какие отходы? Что ты несешь?

- Что ты несешь? - Деликатности мне в принципе недостает, и я невольно добавляю: - Дд-дура!

Она рывком вскакивает с откинутой спинки сидения и вцепляется в дверную ручку, нацеливаясь выйти из машины, делающей сорок метров в секунду. Я, со своей стороны, вцепляюсь в ее руку и благодаря преимуществу в весе начисто блокирую попытку лишить меня компании. Оставшаяся на руле вторая рука рулит при этом, так сказать, не вполне вдоль... раздается хлопок, и по лобовому стеклу мгновенно вытягиваются кверху темные ленточки... Кровь.

- Ч-черт! - шиплю я и выполняю экстренное торможение.

Мы достаем из  бардачка фонарь, выбираемся наружу и в два шага равняемся с фарами, бьющими в черную пустоту жестким светом. С решетки радиатора медленно, нехотя, отклеивается размозженное, плоское тельце лисы и с мягким хлопом плюхается об асфальт.

- Одной бешеной меньше... - безликим голосом комментирую я.

- Бессовестный... - шепчет она и плачет уже по-настоящему.

/Анжела

Однажды утром в редакцию позвонили и представились прокуратурой. Левин, снимавший трубку, пошел бурыми пятнами.

- Осторожно: инсульт! - бодро подначил Серега Левина.

- Это, собственно, вас, - скорбно ответил Левин.

Трубка в руках Сереги неприятно брякнула о его металлический череп - но к этим звукам мы уже, в общем, привыкли.

- Ja... Klar... - деловито проговорил Серега в микрофон.  - Mach ich sofort.

Трубка легла на рычаг, перекосившееся Серегино лицо не обещало ничего хорошего.

- Скоро буду... - буркнул он, снимая с вешалки куртку.  - ...Или нескоро. В полицию вызывают.

- Прихватили Сереженьку... - прошептала побледневшая Сара Ефимовна, как только дверь за Серегой закрылась. - Неужели за листовки эти дурацкие... невинные...  - Она обвела взором присутствующих. - Нет, правда... я читала некоторые. Ничего такого особенного... ну, слегка если только...

- Теперь и титан не поможет, - уверенно проговорил Левин. - Прокуратуре титан до сраки... то есть, простите, до лампочки.

- Идите, Левин, к себе на службу, - сварливым голосом отрезала неприступная Циля Сократовна. - И без вас тошно. У нас выпуск через неделю. Кто журнал напечатает? Вы?

Поблекший Левин покорно натянул добротное, с распродажи, пальто из поддельного кашемира и скрылся за дверью.

В прокуратуре у Сереги первым делом потребовали аусвайс, а затем его пригласил к себе в кабинет криминалкомиссар Шульте.

- В прошлом году вы проживали в бракоподобных отношениях с гражданкой... Анжела... - Комиссар нелепо переврал Анжелкину фамилию.

У Сереги потеплело на сердце: «значит не листовки».

- Четырнадцатого декабря Управление Состояний по представлению дежурной клиники зарегистрировало госпожу... - Комиссар снова переврал фамилию, - погибшей в автодорожном происшествии, то есть мертвой. Последовало захоронение... Скажите, вы смогли бы опознать госпожу... Анжела? - Комиссар наконец оставил попытки выговорить сложное русское слово.

- Как то есть опознать? - переспросил Серега. - Вскрывать могилу? На каком основании?

- Н-нет... - странным голосом произнес комиссар. - Nein... kein Grab. Sie ist... wie soll ich es sagen... sie ist wieder am Leben.

- Призрак? - тут же нашелся Серега. - Реинкарнация?

- Не шутите, пожалуйста... - бесцветным голосом проговорил комиссар. - Ваша Анжела жива. Здорова. Почти здорова. Ведется следствие. Если вы не против, мы можем поручить ее вам, поскольку формальности займут еще некоторое время, а человеку необходимо где-то жить. Она же пока... Вот я и подумал... Это моя собственная инициатива. Начальству я еще не докладывал, и содержание этого доклада зависит от вашего решения.

- Анжела жива?.. - протянул оторопевший Серега.

- Если вы не возражаете против принятия фрау Анжелы под вашу временную опеку, мы сейчас пройдем в комнату, где она содержится.

По длинному коридору с выкрашенными немаркой светло-серенькой краской панелями они добрались до такой же безликой, как у самого комиссара, двери с неприметной табличкой.

- Входите! - распахнул дверь комиссар.

На казенном диванчике, с иллюстрированным журналом на обтянутых капроном коленках действительно сидела Анжела. Взгляд ее бессмысленно блуждал по стенам казенной комнаты, увешанным календарями, безвкусными офортами и фотографиями полуобнаженных девиц.

- Вот, - проговорил комиссар. - Будете забирать пострадавшую?

Серегу Анжела очевидно не узнавала.

В полчаса оформили у вахтенного полицейского необходимые документы, Серега вызвал по телефону такси, и вскоре они с Анжелой уже поднимались по лестнице, приближаясь к Серегиным дверям.

- Пери-и-ила... - вдруг радостно промычала державшаяся за лестничные перила Анжела, и на губах у нее вздулся пузырь слюны.

Серега, не оборачиваясь, нащупал в кармане ключи и отпер дверь в квартиру.

...История воскресения Анжелы печальна и поучительна. Если Сереге, пережившему подружку всего на неделю, по доставке в больничку сделали рентген, то Анжелу, как уже было изложено, выгрузили из кареты скорой помощи вместе со свидетельством о смерти, подписанным торопливым и, вероятно, не слишком внимательным  фельдшером.

В клинике выгруженная из машины каталка с Анжелой сразу двинулась к грузовому лифту, а оттуда попала в цокольный этаж - там, в конце коридора, располагался больничный морг, в котором в это морозное утро дежурил некто Томас Манн.

Следствие еще не закончено, Томас сидит в местном изоляторе, но уже сейчас по оброненным следователем замечаниям можно уверенно считать Манна маньяком-фетишистом, вот разве что мы не знаем наверное, чем именно привлекло его искореженное аварией тело - возможно, это были пикантные Анжелины татуировочки, возможно пирсинг, который висел у нее в иных местах так часто, что украшения при ходьбе и других проявлениях моторики стукались друг о друга. Во всяком случае, как только Томас раздел пострадавшую, ее дальнейшая участь - да и его самого тоже - была, как говорится, предрешена.

На допросах выяснилось, что герр Манн еще в юности мечтал сменить пол и, уже служа срочную в бундесвере, без устали читал литературу по пластической хирургии. Диплом фельдшера он получил с отличием и был направлен на практику в прозекторскую крупной больницы, где вскоре сработался с местными и через полгода попал в штат.

Наверное герром Манном в его штудиях руководила не только бескорыстная преданность трансвестизму, но и ожидание наживы. При чем тут Анжела, следователь так и не выяснил; во всяком случае Томас, полгода держа ее в подвале своего дома и накачивая снотворным и седативами, здорово подлатал Анжелкино тело. По причине расплывчатой ориентации плотский интерес к даме у него отсутствовал; более того, после ряда оперативных вмешательств Анжелке даже отчасти была возращена девственность, но то ли от травмы головы, то ли от постоянных наркозов и обезболивающих сама она слегка тронулась и теперь повадками походила на отстающую в развитии тринадцатилетнюю девочку-подростка. Могилу Анжелы в самом начале следствия разрыли соответствующие органы, в гробу вместо тела нашли два бруска бордюрного камня, похищенного Томасом у строителей, в то время облагораживавших гигантскую клумбу перед больничным корпусом. Всё как-то само собой прояснилось. Манну назначили психэкспертизу; скорей всего лет пять ему придется пожить в закрытой дурке.

Счастью Сереги не было предела. Конечно, у него прибавилось хлопот, но в целом он и раньше ценил Анжелку по большей части за скромность интеллекта и выпуклые формы; теперь он всё свободное от печати листовок время буквально не сводил с нее глаз.

Врачи - светлые головы - определили Анжеле реабилитирующую терапию, и через полгодика она сделалась уже вполне ничего, разве что иногда останавливалась посреди начатой фразы и замирала или, наоборот, начинала говорить с середины слова.

А еще месяцем позже с биржи труда ей прислали бумажку-приглашение, и через пару недель Анжелка уже сидела за партой на курсах парикмахеров для контингента с когнитивными нарушениями - в рамках вестфальской земельной программы интеграции условно-трудоспособных.

/Мы работаем

Иногда мы, конечно, работаем. Все уткнули носы в компьютеры. Из-за Серегиной двери доносится рокот машины, сам Серега угрюм и сосредоточен: видимо, на тираж не хватает бумаги, которую он извел на свои левые листовки, и сейчас он под благовидным предлогом отправится ее докупать на свои кровные.

- А вот тоже автор с интересным ником... Да-а... - произносит в пространство Сара Ефимовна. Она внимательно читает текст мейла. - Лой Быконах! Молдаванин, наверное... Пишет, что это его псевдоним и что текст нам безусловно понравится... - На лице у Сары появляется брезгливая гримаска. - Я пожалуй не буду открывать прицеп у этого Быконаха... А то вирус еще какой-нибудь потащится... Бычий цепень.

- Фу, Сарочка! - вскидывается Циля. - Фу и фу! Настоящее фу! Как можно в редакции про глисты?..

- А вот еще материал... Батюшки! - ахает Сара Ефимовна и цитирует: «Мы живем, задыхаясь обильем слюны, Наши тонкие пальцы как черви длинны, А когда закончается пища, Мы лизаем его галифища...»

- Это Мандельштам! - уверенно заявляет Левин. - Откуда он здесь взялся? И опять про глисты, Цилечка. У Сары сегодня как по заказу...

- Нет, - возражает та. - Не Мандельштам. Вот авторская справка: Нуретдин Слуцкер - из Слуцка, наверное, судя по прозвищу. Год рождения 1937-й. Сумасшедший какой-то. Вероятно, пострадал в свое время от властей предержащих. Ну, или родственники...

Все угрюмо помалкивают, чтобы не спровоцировать дискуссию.

- Так по-русски не говорят, - наконец не удерживается Левин.

- Прекратите, пожалуйста, - фыркает Циля Сократовна. - Так ни по-каковски не говорят.

- А вот про вас, Сереженька, - повышает голос Сара Ефимовна, чтобы было слышно Сереже в «технической»:  - «У Сереги дача в Липках, / У Витюхи мерседес»... Бездна остроумных находок.

- Я знаю стихи лучше... - отзывается Серега и появляется в дверях мастерской. Он принимает позу Ленина на броневике и рубит с плеча: - «Ленин умер. Гудит над Россией набат и царапает шпили постыло... - затем делает актерскую паузу и добавляет безразличным тоном: - Это Люське в июле уже пятьдесят? Что нам Ленин? Когда это было?..»

- Браво, Сереженька! - розовеет Сара Ефимовна. - Это конечно опус вашего знакомого, не так ли? Дадите в номер? К юбилею Ильича... - И она кокетливо хихикает.

Серега молча ретируется в свою служебку.

Я помалкиваю. От корректуры они меня своей болтовней реально отвлекают, поэтому при каждом удобном случае я забираю работу на дом. А что? - платят мне постранично, поэтому разницы никакой: дома ли я работаю или в редакции.

- А вот еще... - всё не может оторваться от экрана Сара Ефимовна: «Словно семь бодяжных лун Затмевает Ланселот, Это гордый Сунь-Укун Мне óшевни ведет...»

- Какие ужасы... - констатирует Левин. - И метр... вы чувствуете? Метр гуляет. Это просто никуда не годится.

- Аа-а... теперь ясно... - добавляет Сара Ефимовна. - Вон тут в чем дело... - И продолжает:  «Словно семь собачьих рун Посадили в звездолёт -  Это птица Говорун На чай мне подаёт...»

- Автор обчитался Булычовым. В макулатуру! - заключает она решительно.

- Ошевни какие-то... - бормочет Левин и подливает себе в чашку кофе. - Какая нервная у вас работа, девочки...

- О боже, какой бламаж! - вдруг вскрикивает Сара. - Линдси Лохан целуется в бассейне с Дэнни Трэхо. Фи, гадость! - И она отпихивает в сторону монитор.

- Осторожнее, Сарочка... - отвечает Циля Сократовна. - Не лазайте же так открыто по этим скандальным сайтам. Я думаю, что шеф контролирует каждое подключение. Не всё время, конечно, - но он без сомнения получает протокол. С нынешней техникой это чистые пустяки.

Нашего настоящего шефа, то есть того, кто финансирует и нас, и журнал, и редакцию, и даже нашего прямого начальника с донкихотскими усиками, -  этого настоящего шефа никто никогда не видел. Поговаривают, что он из ФСБ и журнал служит ему только для прикрытия.

- А вот прямо как про нас... - с загадочной полуулыбкой на лице сообщает вдруг Сара. - Пьеса «Сиеста»... в двух действиях. Действующие лица: Илья Евсеевич Коэло, каталонец. Евсей Гиршевич Коэло, тоже каталонец. Гирша Мордкович Коэло, опять же каталонец, Мордехай Ильич Коэло, каталонец... - Сара Ефимовна поправляет сползающие очки. - Песя Лейбовна Коэло... угадайте кто?

- Каталонец... - с легкостью угадывает Левин и добавляет тихо: - Каталажка...

- Явление первое... - продолжает Сара. - Читать?

Она вскидывает подбородок и смотрит в упор на Левина.

- Давайте уж... - милостиво разрешает Левин.

- Слушайте... - тут же соглашается Сарочка. - Красный уголок на оборонном предприятии. За большим столом, покрытым красной скатертью, сидят, разложив бумаги, Евсей Гиршевич, Гирша Мордкович и Мордехай Ильич. Входит Илья Евсеевич с папкой подмышкой.

Илья Евсеевич. Салям алейкум... (оглядывает красный уголок)... Шолом Алейхем!

Все (нестройно). Ваалейкум ассалям... Салям, генацвале... Шолом...

Мордехай Ильич. Прекращайте ваши штучки, Илья Евсеевич. Сейчас для них не время и не место.

Гирша Мордкович (задумчиво, растягивая слова). Не евре-е-емя... не евре...

Мордехай Ильич. И вы туда же, Гирша Мордкович? Даже стены имеют у...

Евсей Гиршевич (по-пионерски тянет руку). ...У меня анекдот! Приезжает Абрам из командировки, а Сара в постели с...

Мордехай Ильич. Да что же это такое, товарищи! Что за детский сад, в самом деле! Ведь мы же с вами не в Палестине... пока еще...

Гирша Мордкович (напевает). Йерушала-а-айм...

Евсей Гиршевич. Гришка, кончай! Нам еще протокол сегодня писать...

- Чушь какая-то хроническая! - фыркает наконец Левин.

- А вот еще автор... - не унимается Сара. - Пишет: «Мои рассказы могут показаться пошлыми, но я не ханжа». Парадоксальная логика... Ну, вот, например: «Никита обходил участок кума Николы огородами, неторопливо... - Лицо Сары розовеет. - ...Тут неразборчиво... -  пенисом...». Как это, Левин? Что имеется в виду? Вы должны знать...

- Он нерусский какой-то, этот ваш почвенник. Глагольное управление нарушено... Зато вот латинский пенис они все выучили наизусть, как будто для этого нет исконного русского слова. И почему это, Сара, я должен знать такую муру? Я, кстати, вообще никогда... даже в детстве...

- So genau wollte ich das gar nicht wissen, Levin... - тут же смущенно спохватывается она. - Пишем отказ автору, верно? Или кто-то желает почитать?

Коллеги молчат.

- Вы заметили, что простонародье сплошь и рядом использует слово «пошлый» в смысле скабрезного? - вдруг включается в обсуждение Циля Сократовна, занятая теперь сортировкой картона для обложек и составлением соответствующей сводки для шефа. - В этом есть трогательное целомудрие...

- И в чем же вы здесь видите целомудрие, Цилечка? - кривится Левин.

- А в том, что народ не желает вопить о гендерном во всегласье. В том, что он полагает это пошлостью, имея, очевидно, в виду скорее подлость - ну просто по созвучию.

- Да-да! И предаваясь при этом всевозможнейшим порокам, утопая в пьянстве, - начинает горячиться Сара Ефимовна.

- Вот именно, - не раздумывая ни секунды отвечает Циля. - Утопать в пороке, в грехе - и не желать говорить об этом грехе... вот это и есть целомудрие.

- Вас на кривой не объедешь, - вступает Левин. - Чувствуется, что по данной теме вы подготовились на пять.

- Но это же очевидно, Левин! - горячо возражает Циля. - И ни к чему я не готовилась... Это вообще экспромт.

Левин не спеша складывает перед собой ладони и делает три редких хлопка. Дискуссия иссякает сама собой. Работы у всех по горло, и в редакции давно ходит слушок, что шеф с усиками тайком установил где-то под потолком камеру наблюдения - уж слишком много он знает о наших делах, не появляясь в редакции неделями.

/Принцесса Селедочка

Чуркина в Мемеле после восьми классов пошла работать на машинно-счетную станцию: сперва конечно подсобницей, а потом постепенно выросла до учетчицы. На станции кругом на столах стояли машины и счеты, и Ира чувствовала себя на работе в своем, как говорят, элементе.

Когда Ире исполнилось восемнадцать, шел пятый месяц ее беременности.

Мать отводила взгляд, избегая серьезного разговора. Жорик снова приехал в отпуск, молча выслушал «о ребенке», насупился, поводил бровями и наконец сухо поцеловал в лоб. «Прорвемся...» - означал этот строгий поцелуй. Как отпускнику, офицеру и пограничнику, Жорику в загсе вышла льгота, и вот через неделю они стояли на набережной - он в парадной форме, она в светлом платьице. Молодожены.

Лицо матери светилось теперь нежностью и заботой, она вязала узлы и котомки, докупала, подзаняв денег, консервы. Молодые отправлялись надолго, на дальнюю точку, в глушь и безлюдье. Шел девяностый год. Страну колбасило от перемен.

Транспортники базировались на Завитой. До Хабары было около часа лёту, до Благовещенска - минут десять, хунзузы на рынке стояли, обвесившись связками репчатого лука, скупленного оптом у корейцев, торговали нехитрым охотничьим хабаром - утятиной, медвежьим салом, шкурками, филейными кетовыми боками. Подозрительного вида гражданские подходили, приценивались к пушнине, рядились о цене, божась на немыслимой смеси амурских словечек, луща семечки и часто сплёвывая в снег.

Жили скудно. Общага, растрескавшийся излучинами от крыши до пола двухэтажный барак в десять окон, задом выходил к пищеблоку, рядом тянулся переулком строй двухквартирных избушек КЭЧ - перенаселенных, загаженных, покосившихся....

Старлеи Позин и Торощин, оба бортинженеры, раздевшись по пояс, готовили к поклейке обоями стены в на днях полученной ими комнатке. Жорик и Ира помогали.

Так продолжалось бы, наверное, многие годы, если бы вдруг не пришла открытка с Хабаровской телестудии: Ирка выиграла приз на конкурсе «Угадай букву» - недельную поездку в Германию. Жорик взял отпуск и в Мемеле остался с ребенком у Иркиной матери, а сама Ирка, дрожа и робея, пустилась покорять Европу.

    В Европе Чуркина в первый же день потеряла паспорт. То есть не то что бы потеряла - забравшись в какие-то трущобы на окраине Кельна, она развела из газет и тряпок небольшой костерок и, когда дрянь как следует разгорелась, сунула в самый ее жар свой красный советский документ.

Наутро Ирина с одними билетами и бумажками с Хабаровской телестудии сдалась полицейским, а уже через два часа после этого, сфотографировавшись в уличном автомате, вышла с красивой гербовой справочкой на руках, подтверждающей, что гражданка Чуркина находится в пределах зоны Шенгена на основании легитимно выданной въездной визы.

Еще через два дня какой-то немецкий бош с неясным взглядом на порочном лице предложил Чуркиной, две ночи подряд доводившей его до истерики своей неприступностью, руку и сердце. Следующие две ночи они провели уже в Дании, как это требуется для регистрации брака тамошними властями, и к концу недели Чуркина, уютно развалясь на диване в загаженной квартирке Манфреда, торжественно и демонстративно изорвала в клочья ставший ненужным обратный билет в Ригу, а в понедельник сдала бумаги для получения вида на жительство.

Манфред, наконец, получил желаемое. Ирка отдалась ему полностью, резонно полагая, что вскоре он, ввиду весьма зрелого возраста, непременно насытится, и три года, необходимые ей для развода без последствий, то есть без высылки на родину, пролетят как один миг - в тепле и довольстве.

Жорик в трубке мычал и крякал. Через неделю, однако, он, оставив ребенка бабушке, отбыл по месту несения службы, а связь с Хабаровским краем... в общем, Жорик вскоре почти позабылся, его письма Ирка подолгу таскала в сумке нераспечатанными.

Ирке дали зеленую карту. Манфред купил ей велосипед, и как-то раненько в понедельник она прибыла к утренней смене на птицефабрику, где работает и по сей день, и тут ничего нет смешного: тут судьбы... Ребенка она ввезла в страну по воссоединению, а с Жориком, конечно, вышла загвоздка: армейских летчиков не очень-то отпускают со службы, да и двоеженство в Европе никто не разрешал, а Чуркина ведь реально двоеженка, и как разрулить это дельце, никто не знает - Левин даже говорил об Ирке со своими бандитами, но и те только развели руками и стали скрести затылки.

Манфред с Иркой живут уже долго и... счастливо. Почти счастливо, поскольку Манфред после секса отправляется спать в «залу»: он опасается за свое горло и с вечера прячет под ванну доставшуюся от отца опасную бритву. Но это всё со слов Ирки, достоверной информацией мы тут не располагаем. Во всяком случае, Манфред вовсю нянчит Иркиного с Жориком ребенка, возит его в школу, затем на бокс и на живопись. Ну а что ему еще делать? Где он найдет среди местных в свои пятьдесят три девку на двадцать лет младше себя? Так что пускай живет и радуется, тем более что уже два года сидит на пособии безработным. Ирка же от ухода за птицей еще больше похудела и как-то подтянулась - никак не скажешь, что ее сыну уже четырнадцать. «Prinzessin Heringlein», - называет ее Манфред с суконным немецким юмором, и тут не поймешь, надо ли улыбаться, или имеется в виду что-то интимное, или же запах и скользкость бочковой сельди. Это другая культура, тевтоны, - что тут поделаешь? Возможно, местный фольклор, или, скажем, какой-то комикс из детства Манфреда. В общем, Селёдочка...

А с Уве вообще вышла чудная история. Лисы, как уже говорилось, буквально обложили Бейцен. Власти, обеспокоенные нашествием, ввели в тарифную сетку ставку лисолова, и тут им подвернулся увалень Уве, который уже три года маялся по настоящему делу. Коренастому саксонцу выделили фургончик, сто метров капроновой сетки и быстренько провели бумаги через оружейное ведомство. Теперь Уве с рассветом укладывался за бугорком возле птицефабрики, доставал бинокль и принимался обозревать окрестность. Гладкостволка-дробовик «Глок» нарядно поблескивала рядом в лучах восходящего солнышка. Сети-ловушки Уве расставлял с вечера и теперь нежился за своим бугорком, позевывая и поигрывая накачанными в армии мышцами. Жизнь удалась.

Чуркина заметила Увин фургончик не сразу, но более опытные птичницы на обеденной «паузе» не раз уже касались темы саксонского лисобоя.

И наконец встреча состоялась. Чуркина как раз выходила за ворота с утренней смены, когда Уве отпер фургончик и закинул в багажное отделение зеленые капроновые сети. За проволочной решеткой внутри фургона мелькало, тявкало и мельтешило живое.

Ирка всё поняла сразу и с решением не раздумывала. На следующий день она отпросилась со смены пораньше, выбралась за ворота, подкралась к фургону - а дальше всё было делом мгновений: припасенной железкой Чуркина мигом оборвала замок на дверце фургона, вспрыгнула внутрь и таким же манером разделалась с замком лисьей решетки. Очумевшие от нежданной удачи лисы грязно-рыжей волной хлынули наружу, царапая когтями Иркины ноги, - и через минуту всё стихло...

Этот детективный сюжет удался Чуркиной еще четырежды, а потом ей пришла повестка из полиции: охранник с птицефабрики был, как видно, не в настроении и не поленился позвонить куда следует, в очередной раз наблюдая Иркины эволюции у фургона.

Были допросы, был даже суд. Судья припаял Ирке четыреста марок штрафа и отпустил на поруки. Манфред рычал и чертыхался, но быстро угомонился: пособия его не хватало, и Иркина зарплата играла в совместном хозяйстве всё более важную роль.

Вот так, на допросах у следователя, и произошло это роковое знакомство: мемельская рысь по уши втрескалась в лисобоя-саксонца Уве и теперь они без конца томятся, нарушая размеренный ритм работы редакции - встречаться им фактически негде, а денег снять хату не хватает. Так и тискаются по кустам да в машине, и вот еще в редакции можно побыть пару часов вместе без риска попасть на глаза Манфреду. Ирка давно уже может взять собственный вид на жительство, но кто тогда будет с ребенком? А Манфред реально привязался к мальчику, так что Ирке и Уве приходится прятаться и хорониться. Кстати, и с Йосей Ландау у Ирки еще не всё кончено, но это уже другая история.

/Ландау и пастух

Однажды в деревушке под Тирасполем, у себя возле дачи, Иосиф Ландау шел лугом и, думая нужные мысли, невольно приметил, как у межи, в неказистых кусточках, примостились подневать пастух и свинарка. Пастух был тучен и чреват телом, то есть не по-здоровому брюхат, свинарка же хрупка и на первый взгляд относительно невинна. Ландау долго наблюдал за ними, укрывшись в разросшихся мальвах, и увидел много нового - во всяком случае субъективно нового, то есть нового для себя самого, - ибо в то время Ландау и сам был невинен, а его обувной бизнес по производству поддельного адидаса еще только набирал обороты.

Свинарка реально запала Ландау в душу, и когда он уже почтенным цеховиком с накоплениями прибыл по беженской линии в Бундес, случилось невероятное - в очереди на раздачу бесплатных продуктов для бедных от чуть ли не нос к носу столкнулся с Чуркиной, принцессой-селёдочкой. Вытесненное в подсознание воспоминание о тираспольской парочке в Йосиной голове так зашевелилось, что у Ландау подкосились конечности. Чуркина тут же заметила произведенный ее хрупкими статями эффект и вежливо поддержала Йосю за локоть.

- Вам плохо? - радушно спросила она.

- Хорошо... - прохрипел Иосиф и оперся на Иркину руку.

История эта длинная; Ирка много позже дала наконец и Ландау - сперва, конечно, по традиции помучив его с недельку и представляясь и неприступной, и недоступной, и совершенно фригидной, и инвалидом с детства... чего только не пришлось услышать бедному Йосе в эти тугие и потные минуты в его квартире, когда Ирка, прохаживаясь из угла в угол босиком и уже полуголой, разводила Ландау на разные мелочи, которые ей на тот момент представлялись насущными.

Кстати к нам, к журналу, Ландау никакого отношения не имеет. Просто его родители живут в Беэр-Шеве на одной улице с престарелыми родителями Левина. Выяснилось это конечно тоже не сразу, но мир тесен - тут уж ничего не поделаешь...

Особенно тяжело пришлось Иосифу с осознанием наличия у Ирки Уве, тоже по-своему «чреватого», как и его былой тираспольский конкурент. Чуркинского Манфреда Йося как-то сразу воспринял как родственника, а вот лисобой-саксонец буквально пил его кровь, сам об этом не подозревая. Ландау худел, маялся, ревновал, дарил Ирке дорогие кремы из «Дугласа», и Чуркина за это бойко лизала ему ухо, когда выдавалась интимная минутка.

- Представь себе... - шептала она, изредка прерываясь,  - ...представь себе, что это твой... - И она шипела ему в ухо скабрезность, от которой выросшего в кашруте Ландау перекашивало.  

- Сударыня, - сдержанно отвечал он, несколько коробясь также и чуркинским тыканьем, - ну что это за фантазии? Вы, видимо, эротики обчитались и выдумали себе невесть что...

- Нет-нет, - шептала Чуркина, - ты представь!.. А то щас кушу больно...

Так и происходило у них всё в рамках хрупкого согласия, в то время как Уве колесил дороги на своем металлическом друге, объезжая расставленные по всей округе лисьи ловушки.

В старости желания конечно угасают, но подсознательное продолжает долбить мозг. Когда через Беэр-Шеву, от престарелых родителей, до Левина добрались слухи об Иркиной связи с Ландау, он страшно напрягся и разом поставил на Чуркиной крест, нажаловавшись на нее по секрету Саре и Циле.

И тут же, как это часто бывает в жизни, выиграл в лотерею четыре тысячи евро.

Реальный шеф левинской конторы недолго думая предложил Левину внести выигранные деньги в общий котел, якобы в целях увеличения оборота и всеобщего, в том числе Левина, обогащения. Левин почему-то страшно возмутился.

- Не надо строить из себя такого Диего Гарсия! - агрессивно и непонятно выкрикнул он, незаметно для самого себя щеголяя нахватанной у нас в редакции эрудицией. - Я... не какой-нибудь там... артишок. Попрошу поаккуратнее...

Реальный директор, знакомый с хроником Левиным не один год, тут же стушевался и сник, отдавая должное левинской прямоте, а главное - опасаясь потерять его в качестве зиц-председаделя.

- Почему артишок? - уныло спросил он и, не получив ответа от всё еще петушившегося Левина, хмуро вернулся к своим гешефтам.

- Жалкие, ничтожные люди, - зловеще пробурчал, стоя в дверях, Левин и кинулся через дорогу в редакцию.

Последнее это левинское перемещение мы могли наблюдать из окон самостоятельно, а о предшествующих перипетиях Левин тут же, не снимая шляпы и поминутно почесываясь, сообщил всем присутствующим.

Анжела тем временем окончила парикмахерские курсы.

Сначала Левин договорился с Анжелой, что та будет его брить. Опасной бритвы в Анжелиных ручках Левин побаивался, и она брила его электрической, но зато из самых дорогих и модных. Для бритья Левин располагался полулежа в дорогущем, специально купленном для этой цели кресле - как видно, знал толк в сибаритстве.

Однажды, в ходе доверительной болтовни, столь характерной для отношений клиентов с парикмахерами, Левин как бы шутя предложил Анжеле оставшуюся после покупки кресла и бритвы сумму.

- И что я должна буду делать? - игриво поинтересовалась Анжела.

- Ничего... - важно ответил Левин. - Вы просто станете моей...

Что там у них двоих происходило, можно только догадываться. Левин ходил теперь выбритый, стриженый, надушенный чем-то немыслимым, а на шее у него красовался новый шарф снежной белизны и с неотпоротой этикеткой «Пума».

- Я старый, - с какой-то нелепой гордостью сообщал Левин, всё реже появляясь в редакции. - Обо мне еще Толстой написал в «Анне Карениной». Читали?

***

Иметь оружие у нас вообще-то запрещено - тут не Америка. Но для Сереги это, конечно же, не преграда. Про Анжелкины шашни с Левиным он пронюхал удивительно быстро и теперь вовсю занялся поиском пистолета.

Марина стояла в ларьке у вокзала и торговала всякой мелочной дрянью: носками, зажигалками и кремом для загара. Чей это был ларек, мы так никогда и не выяснили, поскольку Хасан проявлялся только по телефону - видеть его вообще никому не полагалось. «Хасан приказал... скажу Хасану» - в общем, Маринины пятьсот черных евро в месяц давались нелегко, и я уже подумывал, на взять ли ее за те же деньги к нам в секретарши или в вязальщицы, заменив таким образом измотанную работой на птичнике Чуркину. Когда-то Марина примерно с месяц подряд оказывала мне предпочтение, и с тех пор у нас с ней установились вполне дружеские отношения.

Этим приятным планам - я имею в виду переход Марины в редакцию - так и не суждено было осуществиться. Но вот в какой-то полдень у меня затренькал звонок и Марина срывающимся от волнения голосом сообщила, что в ларек только что заглядывал рэкетир, водил перед ее носом стволом и требовал денег. «Он залетный, не бойся!», попытался подбодрить я ее, но Марина настаивала на моем приезде. «Он через час явится снова! - утверждала она. - А у Хасана трубка не отвечает...»

Я позвонил Сереге. «Есть ствол, - коротко сообщил я ему. - Но сперва надо нейтрализовать владельца».

- Спасибо, братуха, - ответил Серега по-военному, засунул за пояс свой газовый пугач, спустился во двор, и мы, усевшись в машину, двинулись к Бейценскому вокзалу.

К Марининому ларьку мы с бандитом подрулили почти одновременно. Марина с белым, как простыня, лицом указала мне кивком на налетчика. Небольшой коренастый пацанчик стоял у откидного ларешного прилавка, слегка опершись на него локтем левой, а правую неприятно прятал в кармане куртки. Сообразив, что приехал хозяин, он повернулся ко мне всем корпусом, не вынимая руки из кармана. Серега прохаживался поодаль, картинно изображая непричастность и безразличие.

- Сто в неделю с этой точки, иначе побью всех, - произнес паренек, и в кармане сквозь ткань наметился некий стволастый предмет.

- Ты оборзел, земеля! - возразил я дружелюбно. - Этот ларек и в месяц столько не дает... А что с рукой?

Рэкетир молча вытащил пушку из кармана и поводил стволом из стороны в сторону.

- Кого мочить первого?

- Ты что, глухой, кореш? - снова возразил я, улыбаясь. - Наверное, не местный?

- Жало втяни... - нахмурился бандит. - Считаю до трех...

И он почему-то взглянул на часы.

- Хороший пестик... - заметил я. - Может продашь?

Блеф залетного начинал меня веселить. У нас тут вообще так не принято. Парень как будто свалился с машины времени, откуда-то из девяностых. Хотя касательно пистолета я еще имел некоторую тревогу.

- А что дашь? - вдруг жалобно произнес «бандит» и шмыгнул носом.

- А он стреляет? - с деланым сомнением спросил я.

Марина тем временем посматривала на нас изнутри ларька.

- Да ты чё, братан!? - возмутился тот. - Боёк отличный... и три патрона годных...

Про патроны прозвучало уже совсем жалко. «Голодный, наверное... - подумал я. - Неделю не жрал. И ночевал где-нибудь на вокзале».

- Сто, - бросил я. - Только входя в твое положение...

- Триста, братан...

В ларьке у Марины оказалось 130 евро, еще пятьдесят нашлось у меня в карманах. Вполне приличный «вальтер» военных времен перекочевал из кармана паренька в багажник моей машины. След в след за нами упругой походкой двигался Серега, готовый в любой момент направить сделку в сторону тяжких телесных повреждений.

Марина дозвонилась Хасану, рассказала полуправду о грабителе и попросила на вечер замену. Вскоре у ларька появилась веснушчатая улыбчивая девчонка, приняла у Марины кассу, подписала акт на недостающие деньги и захлопнула за Мариной дверь.

Так у Сереги появился боевой пистолет.

/Автор, или взгляд со стороны

Наша редакция особая: деньги на журнал дают федеральные, да город еще подкидывает чуток муниципальных за честь и славу, что у них тут типа выходит русскоязычный журнал... Это нам повезло, - а потому зама по сбыту в редакции нету вообще, поскольку и сбыта нету, да и какой сбыт, если сотню журналов сдают в вокзальный ларёк, там где у них выставлены сигареты со жвачками, а еще штук двадцать лежит в управе на столе при входе, вместе с кучей бесплатных брошюрок и памяток.

Вообще это, конечн, золотое дно, когда имеется такое вот казенное финансирование. Бумажек и отчетов при этом, однако, требуется порядочно, поэтому самый главный зам у шефа - Сусанна Саввишна, по фамилии Шаромедьева, из дворян, которая в прошлой жизни работала в Липецке бухгалтером в бане «Ласточка».

Вот к ней обычно автор и попадает, поскольку у зама отдельный кабинет с папками, это солидно, в то время как все мы, исключая только Серегу, сидим в одной комнате, да еще и Левин отсвечивает тут же, и его уже, кажется, метлой не выгнать.

Сусанна Саввишна человек начитанный, сама пописывает, и с авторами поначалу пытается быть светской - сказываются прабабкины бестужевские курсы.

- Ну что, любезнейший, - морщится Шаромедьева. - Что вы нам нынче принесли, чем порадуете?

Автор, понятное дело, теряется, поскольку порадовать нисколько не входило в его планы, даже наоборот.

Хуже всего, когда в редакции пусто и дежурным на телефоне оставлен курьер Тимоша, милиционер из Киева. Фамилия его Безлунный. Если Тимоша на что-нибудь злится, то прямо так и рубит автору с плеча: «Таких как ты, - говорит, - я в прошлом вязал на малинах...». «Так то в прошлом...» - незлобиво отвечают авторы, улыбаясь Тимоше заискивающе. Курьерскую должность Тимоша исправляет для прикрытия дилерского бизнеса. Кто-то из мелких возит ему из Голландии травку, а Тимоша снует по улицам на своем мотороллере и снабжает дурью торчков на районе. Для вида у него на голове зимой и летом бессменная кепочка-бейсболка в буквами «Zustelldienst». Ну кто такого станет беспокоить-останавливать? Кстати, Тимоша единственный в редакции после Сереги, кто получает какие-то деньги. Нет, конечно, он, как и все, сидит на пособии, но за пролетарскую должность власти доплачивают ему полтора евро в час. За день выходит 12 евро, треть управа отнимает на страховки, и у Тимоши выходит к пособию почти двести чистыми.

Теперь про Хромова. Жену его зовут Славочка, а сам Хромов по-тихому крутит с одной дамочкой из успешных, которую содержит богатый пурец. Конечно, Хромову впадло делить подругу с соперником, тем более что шансов перешибить бизнесмена у него нет никаких, разве что дамочка эта предпочтет Хромова за успехи в сфере плотского, что она, очевидно, и так делает, судя по продолжительности их адюльтера.

Недавно, однако, эта история как-то сама собой разрешилась.

Сперва Хромов месяц ходил мрачный. Славочка мужа реально любила. Неясно, чем питалась ее любовь, чем она  - Славочка - вообще питалась, удерживая расплывающуюся постепенно фигуру, неясно о чем думала, о чем грезила. «Жалеет», - отвечала она привычно на вопрос о муже двум или трем подругам, когда они в месяц раз собирались на девичник, - если вообще до вопроса этого доходило дело: подруги, такие же бледные и измотанные, охотнее говорили о детях - истинно верная установка, если смотреть на жизнь оптимистически, с перспективой.

О связи мужа Слава догадывалась. Но что поделаешь, если сама умоляла его тогда не уходить, не бросать, не рвать сердце. А он пожалел ее, остался. «Хороший... - думала она порой. - А что не любит, ну что ж... Жалеет зато».

У Славы действительно тогда случилась история, Хромов рога принял с достоинством, жену не зарезал, любовнику же ее через знакомых устроил такую бяку по жизни, что тот до сих пор отплевывается и будет, наверное, поминать Славу и Хромова до конца жизни - вместо того чтобы винить в этом собственные инстинкты, что было бы благороднее и как-то умнее.

Хромов, короче, очень гордился тогда широтой взглядов, рога игнорировал, а с оступившейся спутницей был подчеркнуто предупредителен - вот только, когда в поле зрения подвернулась помянутая дамочка и сделала Хромову глазками, он, не задумываясь, пустился во все тяжкие и вскоре уже в полной мере испытывал настоящие муки, хотя о характере связи с богатым «папиком» дама его никогда не распространялась, никто бизнесмена в глаза не видывал, и может, причины для хромовской ревности вовсе и не было - ну, скажем, ввиду преклонного возраста бизнесмена или каких-то его там врожденных дефектов.

Особенно доставали Хромова встречи по плану - по графику пуреца, выезжавшего по средам и вторникам на объекты. «Скажи мне... - начинал иногда Хромов. - А мы могли бы - ну просто проформы ради - встретиться в понедельник или пятницу? Не говоря уже про субботу...»

«Ты же знаешь... - возражала его пассия. - ...Я целиком от него завишу».

Когда выяснилось, что они летят в отпуск вместе, Хромов совсем скуксился. Неделю он ходил бормоча, как помешанный, грубил на работе и в транспорте, сурово отслеживал взглядом движения Славочки. Женщина замерла. Спал теперь Хромов в гостиной, отдельно, сославшись на почки, желудок и нервы. Временами ему становилось стыдно, он отправлялся в дискаунтер и приносил Славочке чего-нибудь вкусненького. И тут же снова принимался терзаться.

Наконец ему в голову пришла спасительная мысль. «Да чтоб вы оба убились!.. - внезапно подумал Хромов. - Ведь бьются же самолеты? Хоть какой-то будет покой».

«Маньяк...» - объявил я Хромову, выслушав его соображения, но он только хмыкнул презрительно и со всей яростью альфа-самца принялся собирать в интернете сатанистские заклинания.

Его пассия-содержанка тем временем собиралась в обратный путь, проведя с бизнесменом полмесяца на Канарах.

В день вылета Хромов принялся колдовать. «Уважаемые Силы Космоса... - бормотал он, нервно наматывая круги по квартире. - Боже правый, сильный, всеславный... - Он цеплял плечом дверные косяки, шипел, ушибаясь, походя смахивал со стола и комода какие-то вещи. - Святые угодники... Сделайте, милые... сделайте чтоб рейс 6233 расхерачился к грёбаной фене! Расхерачься! Расхерачься!»

Затем он зажег сувенирную свечку, притащил из кухни молотого перца и принялся сыпать его щепотками в пламя, бормоча и раскачиваясь. Шептал он совсем тихонько, разобрать заклинания не было никакой возможности, но я, собственно, и не пытался, полагая что всё это дрянь и опиум, предназначенный для того чтобы отвлечь народ от реальных проблем.

Рейс 6233, конечно, не разбился. Водки Хромов, закончив с колдовством, высосал больше пол-литра. Славочка в ту ночь дежурила, так что поднялся он утром в одиночестве, по будильнику, вяло вычистил зубы, побрился, начисто вымыл под краном  обсыпанную перцем свечку и засунул на антресоли. «Не помогло... - мрачно сообщил он мне по мобильному. - Явилась небось уже. Не запылилась. Скоро проклюнется...»

Пришла с работы Славочка... И тут по радио сообщили, что маршрутка, совершавшая рейс из аэропорта, вылетела на встречную и столкнулась там с грузовым автомобилем. «Пассажиры и водитель получили смертельные ранения»,  - так сообщил диктор.

«Ай да угодники!.. - завопил мне в трубку Хромов. - Не подвели!»

Но всё вышло совсем не по-хромовски. Пассия его ехала с пурецом в такси, а не в маршрутке, и вернулась живёхонька. Что-то там, однако, случилось у них на Канарах, и ляля дала своему «папику» от ворот поворот, а затем, тут же после «семейной сцены», явилась лично доложить об этом женатому Хромову, дескать «мы решили расстаться, вещи перевезла к маме, адрес ты знаешь». И, мол, «не стала звонить - хотела взглянуть тебе в глаза».

- Взглянула? - очумело спросил Хромов, выйдя к ней на лестничную площадку и прикрыв за собой дверь.

- Взглянула. Жду...

И отныне свободная, как птица, пассия легко повернулась на каблуках и шагнула к лифту.

- Кто там, Хромов? - раздался из-за двери робкий Славочкин голос...

/Гречка

Вечно у нас происходит куча какой-то дряни: то одно, то другое, и приходится что-то разруливать, помогать, поддерживать. Понятно, что про себя при этом забываешь, втравливаешься, так сказать, в чужие орбиты - но мне это даже отчасти приятно, а то я чаще всё-таки дома, по причинам моих служебных занятий: корректору незачем мозолить глаза коллегам, работа у него сдельная: сделал - получи! Временами становится скучновато.

И тут как раз моя знакомая сломала ключицу. В клинике ее обложили шинами и так замотали бинтами, что она больше не влезала в автомобиль и доставлять ее домой пришлось на автобусе.

- Слушай, - сказала она, когда ее престарелая мать перестала охать, а у нее самой с лица сползла гримаса недавно пережитой боли, вменившись выражением привычного, будничного раздражения. - Слушай... А как же теперь Зойка?

- А что Зойка? - переспросил я.

Ее племянница из России гостила здесь уже с месяц, скучала, куксилась, дерзила и закатывала глаза на нудные теткины замечания.

- Что Зойке из-за твоей ключицы?

- Понимаешь... - Лицо ее снова перекосилось. - Я ей тут наобещала, ну, поехать - и туда, и туда... А куда я теперь? Они сказали - две-три недели покоя. Куда я поеду? А по-немецки она ни слова. Куда ее одну отпустишь?..

- Да где она сама-то? - спросил я. - Ну, пусть подъедет в офис, дам ей что-нибудь... работку какую-то пустяковую... Пусть заработает пару копеек. Молодежи это всегда кстати...

- Ой, правда?! Можешь? Это было бы просто здорово!.. А деньги у нее есть, я дала... Ты бы ее в ресторан, что ли, сводил... Помнишь, в тот где мы все вместе были, в большущий... А заплатит она сама... деньги есть.

- О,кей, о,кей, договорились. Попасу твой молодняк какое-то время... Она хоть умеет что-нибудь?

- Ну что ты! Она и фотошопит, и в нете шарится, как подорванная, и бумажками шуршит складно - она мне тут письма из амтов  в три секунды по папкам раскидала, одно к одному. И это не зная языка...

- Класс... Но ты папки-то потом на всякий пожарный проверь... Как-то стремно всё-таки - без языка.

- Она же по-английски шпарит как на родном!

- Ах вот что... - промямлил я, не вполне понимая логику. - Ну, тады ой...

Молодняк появился дня через три. Он имел хрупкое тело, лукавый глаз и покрытые пушистой темной шерсткой руки: выше кистей смугловатая кожа проросла самолюбивыми жесткими волосками - потоньше мужских, но, однако, по меньшей мере втрое покрепче и поупористей, чем можно видеть на разных местах у блондинок и светлых шатенок. Такую манеру оволосения я не люблю, отношусь к ней критически и называю ее носительниц обезьянками, в целом же к женщине, пусть даже и малолетке, у меня отношение вполне трепетное: я всегда боюсь что-то сломать или испортить. Но вот когда у нее такая шерсть на руках... ну какой тут, скажите, может быть диалог, какое распределение ролей?! Абсурд!

Я тут же представил девицу Саре и Циле и нагрузил какой-то канцелярско-упаковочной работой, а сам принялся исподволь разглядывать Зойку со спины - как там у неё округлости, линии, грация и прочее гендерное, то есть атрибутика. На кедах, которые были на ногах у Зойки, шариковой ручкой было выведено «Left» и «Right». На столько, по крайней мере, английский у нее был в порядке: кед (или «конверс», как их теперь называют) с надписью «Left» безошибочно сидел на левой ноге. С округлостями дело обстояло много хуже; вместо них под трикотажной юбочкой перемещались в такт движениям какие-то косточки и жилки. «Интересно...» - подумал я, еще сам не понимая, что в этом такого интересного.

И тут возникла гречка.

Проблема свалилась на нас из Зальцбурга. Что-то у них там нарушилось с поставками на русскую базу, их бандиты как-то связались с нашими, Левин принес на крыле информацию - и наш усатенький шеф тут же вписался в гешефт: мы взяли в прокате семитонный грузовик, набили его доверху мешками с гречкой с местной русской базы и наутро были готовы ехать на выручку австрийским русакам, ни дня, очевидно, не могущим обойтись без рассыпчатой гречневой каши с котлеткой или просто под молочко, это кому как нравится...

Была суббота. «Завтра поедете, - вмешался шеф. - По воскресеньям народу на трассе мало, за день запросто долетите в Пассау. А там и Австрия».

Я позвонил знакомой и сказал ей о Зальцбурге. «Моцарт... - объяснил я, - ... и всё такое... Ну, ты понимаешь». Не знаю, что мной тогда двигало, наверное что-то неосознанное, - и знакомая тут же направила к нам племянницу.

И вот мы с Серегой и Зойкой, уютно уместившейся между нами на широком сплошном сидении фургона, уже рядом с Пассау, это от нас девятьсот километров. Где-то тут родина Гитлера. Звонит мобильный: шеф беспокоится, всё ли ладно.

- Сергей... Что там за шум? - слышу я из смартфона.

Радио орет... Ясное дело - шум. Убираю громкость.

- Вы уже где сейчас? - хлопочет неугомонный шеф.

- Щас будэмо границу пересэкаты... - кривляется Серега.

- Пересекаты?

- Пересекаты...

- Это на каком же, Серёжа?..

- Это на нашем австрийско-немецком диалекте...

- Как там у вас с влажностью, Сережа? - слышится в трубке.

- Тут сухо. И небо чистое...

- Сергей! Вы везете гречиху!

- Ах, это...

- Вы забыли?

- Нет, я всё сделал.

Шеф отключается.

Во время поездки я должен время от времени поливать гречку водой. Для веса. И вовремя прекратить поливать, а то мешки будут мокрые и австрийская база заругается.

Мы останавливаем фургон, я лезу в кузов щупать мешки. Доливаю водички. Вот такая у нас тут реальная повседневность.

Ночуем мы в Австрии, в Мелк-Эммерсдорфе, в гостиничке с видом на замок, подсветка которого не выключается до утра. Это я знаю наверное, поскольку Зойка у нас в командировке не числится и вынуждена делить со мной ложе, да и в отель-то мы протащили ее через окно. Не то чтоб мне было жалко двадцатки за дополнительную койку, но Зойка так жалась ко мне всю эту дорогу, что я... ну, попривык, что ли, и теперь мы то тискаемся, то ненадолго засыпаем, то тискаемся снова, так что подсветка замка запомнится мне надолго: после этого мы стоим, распахнув окно в ночь, прихлебываем из отельных стаканов ординарное красненькое, купленное на заправке, и курим, уставясь на сказочный замок и прижавшись друг к другу влажными от пота бедрами. Серега храпит в отдельном, взятом специально для него, номере...

Сгрузив в Австрии гречку, обратно мы двинулись не спеша: останавливались каждую сотню километров, курили, пили кофе на заправках, перекусывали дорогущими ресторанными шницелями, все на один вкус.

Зойка вертела шеей и глазела по сторонам, временами позевывая, да и сам я всю дорогу обратно клевал носом. Еще ночью мы выяснили, что Зойка младше меня на целую жизнь, так что тут нечему удивляться.

На автобанных стоянках тут и там прогуливались засидевшиеся за рулем старушки, поражая весь прочий проезжий люд открытым и дружелюбным взором. Старушкам вообще полегче: страх быть затянутой в кусты насильником уже сделался абстрактным, невинность забылась - женщина делается человечнее, отсюда улыбка.

...Вообще в жизни нередко случаются неприятные сюрпризы. И чем человек мягче, романтичнее, прекраснодушнее - тем с большей силой это на него наваливается.

...Евгений Парфенович, сосед по площадке, знакомы мы лет десять, с самого, что называется, заселения... И вот черти выносят меня на ночную прогулку... Я уже нагулялся и возвращаюсь домой не как обычно, а со стороны канала, из парковой зоны, как бы огородами. Вот тут знакомая пешеходная тропка, проход сквозной - тут мы срежем до дома целых полквартала. Но что это?! Мужчина в плаще - знакомом плаще! - тычет что-то в живот другому мужчине, вдавив его в жесткий колючий кустарник. Лицо у прижатого иссиня-белое, а губы лиловые, и лужа расползается под ногами у этих двух - лужа темно-вишневого цвета, который ни с чем не перепутаешь. Не спутаешь и лица - это точно Евгений Парфенович, и поза его не дает никаких оснований предполагать самооборону. Евгений Парфенович только что зарезал человека, зарезал жестоко и хладнокровно, даже привычно. А теперь он отбрасывает в сторону нож, сдирает перчатки и сует их в приготовленный пакет, злобно оскаливается на меня и скорыми шагами удаляется. А я чувствую... что слегка обмочился. Тут как-то не до полиции. Вообще с Евгением Парфеновичем, кажется, не до полиции. Сюрприз...

Наутро, около десяти, он звонит в дверь, по-домашнему слегка небрежный, но отлично выбритый и элегантный. Манит пальчиком на лестничную площадку.

- Надо забыть... - шепчет он строго. - Просто забыть. Эта мразь того не стоит. Он хороших людей обманул, паскуда.

И я чувствую, как пропустило два раза сердце, как икры становятся чужими и ватными. Забыть. Забыть...

/Корпоратив

Тем временем близился срок годовщины фирмы, и к празднику, или к корпоративу, как теперь говорится,  постепенно подкупались по случаю вкусности и напитки.

Наконец юбилей настал.

Анжелка долго терзалась и даже плакала, но канарейки, которых после настойчивых просьб подарил ей Серега, как раз подцепили вирус и лежали, вялые и грустные, на дне клетки, кормить их нужно было с пипетки - и Анжеле пришлось остаться дома, тем более что и за уже ставшей ручной приблудной лисой, которую пару месяцев назад завел для себя Серега - «в противовес канарейкам», как он пояснял недоумевающей публике, - за лисой тоже требовался уход.

То ли погоды стояли неважные, то ли индекс озона внезапно зашкалил, но перепились все в редакции буквально в течение часа. Слава богу, что шеф как всегда отсутствовал, сославшись на занятость и гешефты, а то бы, вероятно, и он показал себя не с лучшей стороны.

В сторону редакционной кухоньки старались даже не коситься - туда сунулся было Левин, чтобы подать Циле еще бутылочку минералки, но тут же выскочил обратно и, приложив палец к губам, срывающимся голосом и с трудом подбирая слова сообщил компании, что в кухоньке Серега, водрузив Сару Ефимовну на посудомоечную машину и рыча вепрем... «дерет ее как драную кошку», закончил Левин, судорожно сглотнув воздух. «Дождалась наша пифия...» - протяжно вздохнула Циля Сократовна, сохраняя на лице неопределенное выражение.

Чуркина уже разок сходила в сортир на четвереньках - в общем, праздник вовсю набирал обороты. Из кухоньки наконец выбрались Сара с Серегой, оба красные и распаренные, и расселись по разным диванам.

Серега тут же налил себе двойную штрафную и уселся беседовать с Уве, путая сгоряча русские и немецкие слова.

- Ты знаешь, как женщина определяет, хорош ли у нее собеседник? - настаивал Серега. - По ощущению тепла в низу живота. Ну разве не так, Сара? - И он поворачивался к Саре за одобрением.

Уве подливал себе побольше дорогущего виски и мигал глазами, готовясь при первом удобном случае оседлать свою собственную кровную тему: о белых олдтаймерах и электронном впрыске.

- Пойми, чувак! - горячился Серега. - Внутри у женщин трубы, смекаешь? Фал-л-лопиевы трубы... В этом всё дело... - Левин, вслушиваясь, согласно кивал. - Вот скажи мне... - наседал он на Уве. - Есть у тебя трубы? Нет? Ну то-то же! - И он победно хлопал Левина по усеянной пигментными пятнами руке, высовывающейся из застиранного забахромившегося манжета. - Нет у тебя труб, чувак! А на нет - и суда нет. Хотя это мы еще посмотрим...

Чуркина не отрывала глаз от своего боша.

Внезапно задребезжал Серегин мобильник. «Да!» - рявкнул тот в трубку, и сейчас же в наступившей в редакции тишине из смартфона хлынули Анжелкины рыдания. «Твоя рыжая сука!.. - причитала Анжела. - Она как-то открыла клетку и сожрала моих птиц».

Чуркина напряглась и перемигнулась с Уве, не понимавшим ни слова.

Канарейкам было уже не помочь, но всё же решили ехать - Анжелу следовало по крайней мере успокоить. Сопровождать Серегу вызвались Сара, Левин и Чуркина - каждый со своими мотивами, как и можно было ожидать.

Серега открыл квартиру своим ключом. Сара, на правах новой первой жены, кинулась к Анжеле и приняла ее на грудь. Левин встал в сторонке и принялся делать знаки своей парикмахерше, едва та перестала рыдать в Сариных теплых объятиях. Чуркина сразу отправилась в кухню, деловито осмотрела канареечный пух на полу и несчастные птичьи лапки, которые хищник, видимо, выплюнул, душевно приласкала лису, имевшую слегка виноватый вид, и полезла в Серегин холодильник поинтересоваться насчет «шампика», ибо фаза полировки в ее опьянении как раз подступала.

Дверь в квартиру осталась незапертой, и это обстоятельство сыграло ключевую роль в разразившейся вскоре трагедии.

Анжела благодаря усилиям новой Серегиной фаворитки уже вполне успокоилась и вовсю подмигивала Левину, полагая, что сам Серега не только не видит этого, но и не знает о ее не вполне лояльных по отношению к своему официальному попечителю парикмахерских аферах. Серега, как и положено армейскому ветерану, пусть даже и нелегалу-наемнику, действительно не подавал вида. Как выяснилось вскоре - до поры...

Тем временем в прихожей протопал Уве, явившийся без звонка, и, вместо того чтобы присоединиться к присутствующим, направился сразу на кухню, как будто предполагая застукать там Чуркину, посасывающую хозяйский шампик.

И тут грянул выстрел...

Когда публика с криками ужаса втиснулась в Серегину кухню, глазам их открылась поистине печальная картина: на руках у Чуркиной подрагивала в агонии изрешеченная дробью лиса с дымящейся кровью дырой в боку, а Уве деловито засовывал в чехол свой казенный гладкоствольный «Глок».

- Вот, значит, как... - неспешно процедил Серега голосом ветерана и на минуточку вышел из кухни.

Чуркина тем временем, бросив животное, вцепилась ногтями в лицо Уве и, повиснув на нем, неловко подпрыгивала, норовя заехать коленом в пах лисобою... пара стульев уже опрокинулась, кухонный стол отъехал в угол, под ногами вовсю скрежетали черепки - на этом фоне второй выстрел прозвучал уместно, ожидаемо и даже логично.

Уве пробило навылет бицепс, Чуркину рикошетом рвануло за шею, и теперь оба они, воя от боли и зажимая кровь, катались по полу, не замечая как-то разом сдувшегося, уменьшившегося размером лисьего тельца.

- Сережа! - вдруг произнес Левин. - Ну нельзя же так, в конце концов! Из-за какого-то мелкого хищника...

- Аа-а-а! - плотоядно прорычал Серега, поворачиваясь к Левину и тупо поглядывая на всё еще зажатый в руке «вальтер». Левин отступил на шаг, выставив вперед Анжелу. - И ты тут же трёшься, сморчок! - Серега медленно поднял руку с пистолетом.

- Я не сморчо... - успел было возразить Левин, но тут что-то дернулось... то ли Левин присел с перепугу, то ли Серега дал шальной выстрел, не целясь как следует...

В общем, пуля влетела Анжеле ровнёхонько в глаз. Левина обдало кровью и брызгами, осколками черепа парикмахерши царапнуло ухо и щеку, и даже я сам, когда наконец явилась полиция, был весь в крови и в какой-то слизи.

Еще через пару минут в квартиру поднялись санитары, и всю компанию, кроме меня и Сары, повезли в клинику. Вот только Анжела туда ехала уже попусту и совершенно молча.

/После бойни

Серегу, незаметно для всех тихонько слинявшего с места бойни, нашли только через две недели - заросшего, истощавшего и полувменяемого: он тихонько сидел в перелеске на краю деревушки верст за двести от Бейцена, грыз какие-то травки и выл; здесь его заприметил лесничий и вызвал полицию. Как Серега добрался в такую глушь - остается загадкой. Пистолета при нем не обнаружили.

Лисобою Уве раздробило плечевую кость, он потерял много крови; немецкие эскулапы изрядно с ним намучились. Вряд ли он выйдет из клиники вполне здоровым - во всяком случае пока кость плеча в трех местах соединяется железками, концы которых торчат из Уве наружу.

Чуркиной тоже досталось - на шее ее теперь здоровенный шрам, который наверное придется покрыть татуировкой, сделать которую она уже давно мечтала. Подстреленную лису Чуркина поклялась не простить Уве никогда, и это привнесло в их отношения заметный холодок.

Анжелу мы хоронили всем миром. Ее бывший супруг Боря недавно снова женился, так что взятки с него были гладки; город выделил нам небольшую сумму на похороны «условно-трудоспособной», и мы, попрощавшись с покойной, сожгли Анжелкино тело, а урну захоронили в газонном колумбарии: есть тут такое похоронное новшество, когда на лужайке на кладбище трактор проделывает в земле дырку в полметра глубиной и в нее ставится урна. Поверх разрешается уложить гранитную или мраморную табличку. Сара, которой ввиду ее близости к пострадавшей были поручены все формальности, проявила креатив и придумала необычную эпитафию. «Der zweifach Gegangenen», стоит на надгробии Анжелы, если  конечно плитку в траве можно назвать надгробием. Дат смерти тоже поставлено две: одна после аварии на машине и вторая - после Серегиной пули...

Серега сидит в закрытом «анштальте». Следствие закончено, приговора нет. «Невменяем» - вот и весь приговор. Мне даже отчасти обидно: когда мы вдвоем покупали «вальтер», Серега был совершенно нормален, за это я могу поручиться. Что вообще происходит в мире?

А еще мы решили купить дом. Это потому, что внезапно вдруг проявился Серегин коллега по боевым действиям, тот самый Ловро Мандак. Это загадочное явление напрягло всех и каждого, но постепенно мы освоились с новой мыслью и уже подписали соответствующие бумаги. Однако  лучше всё-таки по порядку.

В какой-то полдень к нам в редакцию вдруг ввалился огромных размеров мужчина в пальто до пят из верблюжьей шерсти и в широкополой шляпе сходного с пальто цвета.

«Ловро Мандак», - представился он. За окном пол-улицы перегораживал соответствующего размера «мерседес» с шофером мрачного вида.

Что тут и как, мы совершенно не поняли. Ясно было одно: нас почему-то пытаются сохранить как некую боевую единицу. Что за силы могут за этим стоять - здесь затруднился ответить даже Левин со своими бандитами.

Короче, «босс», как мы его теперь называли, настойчиво, почти с угрозой, предложил нам недвижимость - и предложил по цене немыслимой, совершенно смешной, по цене сто евро за метр, что позволяло приобрести пятидесятиметровую квартиру... за пять тысяч! К дому нас отвезли на специальном бусе - есть такие, элитного класса, мест на семнадцать-двадцать, внутри сплошной люкс. До этого в Бейцене таких бусов не было. Дом показался нам ничего себе, вполне, как говорится, в теле. В цокольном этаже располагалось просторное помещение для редакции и мастерской. Что-то тут было реально мутно, но документы смотрел наилучший нотариус Бейцена, которому мы не пожалели бабла, и не нашел в них ничего подозрительного. В общем, за неделю мы один за другим отзвонились Ловро и подписали купчие. Через месяц можно въезжать. Конечно, так быстро от нашего нынешнего нанятого жилья нам не избавиться, но разве сравнишь эти убытки с ценой метра, по которой нам досталось собственное жилье? Поистине чудны дела твои, Господи.

А еще выяснилось, что Левин вдруг сделался папой. Вначале ему прислали казенную повестку явиться для сдачи пробы слюны в горздрав, или «гезундхайтсамт», как это  называется по-местному, а еще через неделю из полиции пришла справка, что он является биологическим отцом ребенка, обнаруженного в погибшей Анжеле. Ребенок на момент смерти матери был пятимесячным, и врачи долго боролись за его жизнь, но теперь положение стабилизировалось, мальчик прибавил в весе и уже лежит в кроватке, а не под кислородным колпаком. Вместе с извещением из полиции Левин обнаружил в своем ящике и письмо Управления защиты детства, в котором прозрачно намекалось, что ребенка, если у Левина нет других предложений, нужно вскоре забрать из клиники, иначе последует суд об отторжении родительских прав и мальчик пойдет в детдом.

Всех поразила Чуркина. Широко распахнув свои глазки, она сперва забормотала что-то невнятное, а потом пафосно объявила, что готова жить с Левиным и даже кормить ребенка грудью. «У вас это не получится, детка...» - внесла струю яда Циля Сократовна, но в целом предложение Чуркиной вызвало аплодисменты и мы тут же перетасовали свои купчие, чтобы квартиры Левина и Чуркиной оказались рядом и получили смежную стену, в которой впоследствии можно будет проделать двери. Уве сидел, как иисусик, тут же в компании и, ничего не понимая, только хлопал ушами да пошевеливал своей замотанной до плеча пробитой Серегиной пулей рукой.

Жизнь после стрельб и трупов постепенно снова входила в свою колею. Мы даже навестили в психушке Серегу и рассказали ему все свежие новости, опустив разве что факт левинского отцовства. Приятно было увидеть, что в целом Серега заметно поправился.

/Пьеса

Местный театр заказал нам пьесу. В рамках земельной программы поддержки нацменов нам отвалили денег, поставив при этом условие поделить их поровну между автором, режиссером и артистами, всем по трети. А они, то есть власти, дескать, потом тщательно проверят дележку и наведут справки. Условия выглядели не очень сладко для артистов, но театр в Германии - это заметил в своих записках про барышень еще Тургенев - явление скорей самодеятельное, минезингерское, всё на голом энтузиазме, и артисты тут привычно получают гроши, на которые невозможно прожить, и при этом довольны как бобики: ну, типа есть каморка для репетиций - и слава богу. Подвижники... как я это называю.

Мы всё же решили вводить в пьесу поменьше персонажей, чтобы каждому артисту досталось на нос побольше денег, и остановились на уже читаной Сарой вещице про каталонскую сиесту, решили взять ее, так сказать, за основу, убрав для политкорректности еврейскую темку. Действие общим собранием постановили перенести из Таррагоны в Липецк, в баню «Ласточка», дав таким образом заработать пару копеек за консультантство любимице шефа Сусанне Шаромедьевой. Кроме того, разом удалось избавить декораторов от строительства на заднике сцены утомительных Пиренеев.

Автору написали письмо и предложили издать его пьесу отдельной книжкой на условии отказа от авторских прав в пользу нашей редакции. Это давало возможность захапать в нашу пользу выделенную городом треть денег - вознаграждение для автора. Тираж в пятьдесят экземпляров автор тут же одобрил восторженным мейлом, а мы потерли от удовольствия руки и стали готовить для подписания отказные бумаги. Мы много печатаем, так что полсотни книжек для нас капля в море, тем более что приглашенный мной на замену выбывшего Сереги Хромов освоил работу печатника быстро и как нельзя лучше, в том смысле что мы избавились наконец от Серегиных левых заказчиков и зажили своею собственной жизнью.

Работа над пьесой закипела. Все так увлеклись, что сообщение властей о спонсоре нас не слишком задело: городская управа настаивала, чтобы во всех выходных данных нашей работы фигурировала фамилия мецената, которая будет сообщена нам позднее. На нас пришедшее вскоре письмо из управления культуры произвело эффект разорвавшейся бомбы: спонсором и пьесы, и ее постановки в театре Бейцена оказался некий Л.Мандак.

Бандиты Левина навели справки по своим каналам и посоветовали нам сидеть тихо и вопросов больше не задавать.

Тем временем подошел срок заселяться на собственную площадь, то есть в дом вездесущего Ловро, в котором нам, правда, принадлежали квартиры, но внешние стены, участок под домом и служебные помещения - всем этим безраздельно владел «папа Ловро», или босс, оказавшийся, кстати, еще более темной лошадкой, чем мы предполагали: к сети магазинов «Кауфхоф» он не имел ни малейшего отношения, зато, как шептали левинские бандюганы, торговал официально оружием, нефтью и газами - криптоном, ксеноном и боевым фосгеном. Зачем ксенон оружейнику, мы откровенно не понимали, пока Циля не выискала в интернете справку НАСА о годовом потреблении ксенона разными орбитальными сателлитами, включая нашу любимую «Астру», по которой идет у нас русское телевидение. «Понятненько...» подумали мы и совсем затаились.

Слава богу, лично Мандак больше к нам не заявлялся, но его незримое присутствие чувствовалось то там, то тут.

Мы были так заняты пьесой, что для перевозки вещей даже наняли специальную фирму; дежурил с погрузчиками кто-то один из нас, по очереди, - остальные, вырядившись в полосатые узбекские халаты, с большой скидкой закупленные в русском магазине, на живую нитку отрабатывали в редакции сцены и эпизоды нашего детища, добиваясь наивозможной выразительности актерских реплик.

Мурашек нагнала нам Сара, вернувшаяся в какой-то из дней с дежурства на переезде.

«Юден абенд, - начала она со своего обычного приветствия. -  Слухайтэ сюды, чего расскажу...»

Мы оставили наши занятия и собрались в кучку.

- Я сегодня взглянула на эту машину... - продолжила Сара Ефимовна странным голосом.

Ну? - нетерпеливо скривился Левин.

Уве, которому в пьесе досталось играть животных, как обычно мигал глазами, не понимая по-русски.

- Не ну! - строго оборвала Левина Сара. - Угадываем теперь на три раза, что за буковки стоят там на дверце водителя...

- Ну? - снова выразил нетерпение Левин, рвавшийся продолжить репетицию.

- Гну! - совсем рассердилась Сара. - А буковки вот какие: «Грузоперевозки Л.Мандак»... По-моему, господа, мы все попали. Это какой-то заговор. Масонские корпорации...

Левин попытался что-то вякнуть, но Циля взяла его под руку и повлекла к нашей импровизированной сцене - обведенному мелом прямо по линолеуму прямоугольнику.

И тут на мобильный Саре позвонил Серега.

- Его выпускают. Завтра... - после непродолжительного разговора, состоявшего по большей части из междометий, сообщила нам Сара. - Надо в квартире поехать прибраться...

Вид у нее был... ну, в общем можно понять, какой у нее был вид: любимого выпускают из крытой дурки - это не каждому в жизни такое счастье, при том что могло получиться пожизненное. Если б не дурка, сидеть бы Сереге бессрочно-пожизненно - но выручил, видно, титановый череп. И это счастье, что всё в конце концов так удачно получилось: я имею в виду Сару.

Психов через полгодика экзаменуют повторно, а через год вообще выписывают на улицу как ни в чем не бывало. На воле их подхватывают социальные службы, разные волонтеры и добровольцы, ходят с ними в поддержку в лабаз за продуктами, моют у них что надо, а главное водят ежедневно на обязательные уколы в амбулаторию, без которых не может быть настоящего и полного выздоровления. Кто прогуляет уколы три раза - к тому наряд полиции, и снова в дурку, такой порядок.

Серега поэтому, получилось, совсем в общем-то не полежал в клинике, три месяца не прошло как его выписали на уколы амбулаторно. Это, наверное, потому, что до выстрелов он ни с чем таким не попадался, вот и отнеслись к Сереге по-человечески.

...В доме всё устроилось как по-писаному. После грузчиков каждый из нас с неделю примерно наводил у себя порядок, раскладывал вещи и прочее; а потом мы еще неделю всем скопом перевозили редакцию и Серегину технику. Хромов взял грузовик в прокате, и мы таскали вещички со смыслом, неторопливо, чтобы потом ничего не искать и не отвлекаться.

Наконец всё было снова расставлено, папки с бумагами встали в шкафах на свои места, и мы снова сосредоточились на пьесе.

Теперь к нам зачастил переводчик, тексты на немецком были уже почти готовы, и он присутствовал на наших любительских репетициях, чтобы вернее схватить акценты. А затем стали один за одним появляться актеры из Бейценского театра. В «студии», как мы теперь называли редакцию, стало шумно и празднично - мы едва успевали печатать текущие заказы и вывозить на помойку посуду от пива и шипучки. Театр уже месяц репетировал наш текст по-немецки.

На премьере в театре Мандак, как и ожидалось, появился. Фрак в блёстку сидел на нем как влитой, оттеняя жабо и заколку с алмазами - смотреть на босса было немного страшно, настолько плотно от «папы Ловро» разило успехом и властью. А когда представление закончилось и отгремели аплодисменты, Мандак подошел к нашей пестрой и радостной группе и, пожав руку почему-то только Сереге, передал нам объемистый, пухлый пакет каких-то пестрых бумажек.

- Это сюрприз... - важно проговорил папа Ловро. - Вы хорошо потрудились. - Он странно покрутил шеей. - Только чтоб непременно вся ваша группа, вся целиком. Сергей проследит...

Охрана за Мандаком отодвинулась вбок, и Ловро зашагал в сторону театральной парковки для ВИПов.

В пакете обнаружилась куча туристских проспектов, а главное - билеты в хорватский Сплит и групповой ваучер на две недели в какой-то немыслимой резиденции, где мы должны были быть предоставлены сами себе, если не считать, конечно, прислугу и поваров, а также обещанных Ловро водителей лимузинов, которые вывезут нас полюбоваться видами, и инструкторов по дайвингу, сёрфингу... и много еще чего было в этом пакете.

Поначалу всем нам сделалось неловко - но что уж такого мы сделали, слегка доведя до ума готовую пьесу безвестного автора? И почему из всех нас рукопожатия «папы» удостоился именно Серега, не имеющий к постановке пьесы никакого отношения? Ловро, как и всегда, ошарашивал. Циля долго решалась - и наконец набрала номер босса, в кратких словах попросив пояснений. «Считайте, что это интеграционный проект», - строго ответил хозяин. Циля включила громкую связь, и нам хорошо был слышен мандаковский хохоток.  И в трубке запикал отбой.

 - Он подведет нас под монастырь, - тихим голосом сказал Левин.

Все почему-то взглянули на Серегу, но тот тормозил под лекарствами и, вероятно, вообще не слышал, о чем у нас шла беседа. Сара скорбно улыбалась, стесняясь Серегиной слабости.

/Отъезд

Стоял апрель, до лета и нашей поездки в Сплит оставалась еще уйма времени. Хромов, видя, что Серега уверенно поправляется, уступил ему место в новой просторной мастерской и вернулся к своим прежним занятиям, а мы всем кагалом наверстывали упущения, возникшие за время подготовки спектакля - жизнь продолжалась: бурная, плотная и в общем-то радостная, если не считать мелких бытовых неурядиц и прочих неизбежных на этом свете пустяков.

Сара ходила на службу цветущая, Серега недавно переехал с места былого побоища к ней в квартиру; теперь мы там и тут видели их вместе, под ручку, бок о бок. Циля при каждом удобном случае посматривала на Сару «вид сбоку» и, кажется, что-то такое уже подмечала - с Левиным они перешептывались постоянно.

Фортуна - дама слепая и неразборчивая.  Фортуна благоволит Ловро, благоволит смачно и нерасчетливо, в том смысле что дары ее валятся избирательно именно на «нашего» Мандака, при том что людей с таким именем и фамилией, как мы недавно выяснили, в Хорватии великое множество, и все они живут простой, скромной жизнью. И она принялась за дело.

«Без окон, без дверей» в отношении старой Серегиной технической будочки - это не совсем точно. Одно окошко, наподобие слухового, там всё же имелось. Расположено оно было крайне неудобно, на большой высоте, и, чтобы открыть квадратную, полметра на полметра, раму, Сереге приходилось забираться на стол, отодвинув вбок мусор и технику, так что окно он держал обычно открытым, если, конечно, на улице не стояли не свойственные обычно нашей местности холода.

Через это окошко и вползла беда.

Дом напротив населяли преимущественно асоциальные типы - алкоголики и наркоманы. Ввиду их постоянно утомленного состояния значительных неприятностей ожидать оттуда не приходилось. Но нет правил без исключений: видимо, для установления равновесия, справедливости и образцового порядка домохозяин поселил в угловую квартиру второго этажа своего ставленника хаусмастера Розенхауэра с его тощей супругой. Хаусмастер следил за двором и зданием, посыпал зимой солью с песком заснеженные тротуары, покрикивал на жильцов  - всё это в первую половину дня. После обеда Розенхауэр исчезал до полуночи и о характере своей деятельности не распространялся. Кто-то из наших встречал его вечером на вокзале, кто-то - одиноко сидящим в полупустой кнайпе-пивной, кто-то сталкивался с ним на бензоколонке, и всегда Розенхауэр съеживался, куксился и воротил нос. Кто ж знал, что вторая работа завхоза - фау-ман, внедренный агент. Или стукач, как это называлось у нас на родине.

Серегино окошко из окон завхоза отлично просматривалось. Вообще немцам свойственна гражданская бдительность, у завхоза же она была просто пунктиком: увидев как-то Серегу в окошке, Розенхауэр не поленился и сходил к себе в тумбочку за биноклем. Дальше рассказывать нечего: Серега как раз печатал левак, листовки летели веером из его станка и укладывались во внушительную кипу. На картинке ухоженный ариец с сережкой в ухе вышвыривал за борт горсть застрявших в нашей Германии паразитов-иностранцев. Текст рядом с картинкой всё разъяснял и призывал к борьбе.

Полиция здесь не спешит и не дергается, хотя на автоаварии и драки приезжает быстро. В Серегином случае стражи порядка решили, очевидно, сперва обстоятельно попасти диверсанта, выявить его контакты и связи. Возможно, они даже слушали Серегину трубку, такое здесь тоже бывает, если прокуратура не против. Наконец особое колесико в Управлении правопорядка щелкнуло, и в одно душное июньское утро к нам заявилась группа захвата из «крипо» - уже с ордером на руках. Одетые в гражданское чины в числе трех единиц быстро и молча прошли прямиком в комнатку к Сереге, а еще через минуту двое из них вывели его в наручниках и потащили в машину. Третий тип остался делать обыск.

По его окончании Сару и Левина заставили расписаться в протоколе, а еще через час... вернулся мрачный и надутый Серега, буркнул что-то про «подписку о невыезде», забрал с вешалки свою кепку с модным кенгуру и, ни с кем не попрощавшись, хлопнул входной дверью. Сара Ефимовна достала платочек.

Хорошо, что Серега еще не выписался со своей старой квартиры - у нас на это тут, если кто не знает, дается срок три месяца: платишь аренду, вывозишь вещички, а потом уже окончательно выматываешься и освобождаешь всё «под метлу», как это называется у местных: типа начисто мыть и вылизывать ничего не надо, помахал для виду метелкой - и приветик, ключи сдаешь домовладельцу или тому же хаусмастеру.

Короче, вся почта Сереги шла к нему по его старому адресу, а не к Саре в квартиру. А раз на почту он реагировал, то никто и не знал из властей предержащих, как оно выглядело по факту: тут, пока ничего не случится, никто ничего не делает - такие правила: чтоб как-нибудь невзначай не ущемить, значит, права человека и его уникальную индивидуальность. Вот если, к примеру, вдруг вздумается перестать реагировать на письма инстанций - тогда другое дело, тогда берегись...

Немецкая машина юстиции работает неторопливо, но безотказно и уверенно, как асфальтовый каток. За два месяца Серега ни разу не улыбнулся, хотя на допросы его вызывали всего трижды. А потом пришла повестка в суд и уведомление о назначении казенного адвоката.

Суд длился четыре минуты. Мы все уселись сзади и представляли собой живописную группу. Сара Ефимовна не отнимала от глаз платка. Остальные хмурились и шушукались. Левин уже с утра вел себя странно, а тут вдруг нарочито расстегнул до пупа рубаху, и под ней обнаружилась к нашему вящему изумлению пятиглавая церковка, выколотая, судя по синеве татуировки и детской неверности линий, неким тюремным умельцем. Левин распустил пальцы веером и принялся злобно шипеть ругательства в адрес юстиции.

Ввиду краткости заседания Левину не удалось продемонстрировать нам весь арсенал приобретенных им на зоне ухваток, а судья тем временем пробубнил содержание обвинения, строго выслушал адвоката и дал слово Сереге, который только развел руками и покаянно покивал головой. Затем судьи поднялись и вышли через небольшую дверцу в задней стене зала.

Совещались они ровно одну минуту.

Сереге впаяли два года и шесть месяцев. Кассацию подавать было некому. На отсидку следовало явиться через три недели, уладив дела с жильем и работой.

На выходе из суда Левин, привыкший, очевидно, к другому порядку - вагонам, этапам, овчаркам - расчувствовался, пустил слезу, обнял и облобызал Серегу и всё бормотал что-то про «грев» и «шконки».

За две недели Серега уладил дела со своим домовладельцем, освободил квартиру, распихав немногочисленную мебель по знакомым, а на третью - нанял номер в недорогом пансионе и все семь дней пил и любил Сару, которую почему-то по-особому заводила гостиничная обстановка.

Тем временем подошла дата нашей поездки в Хорватию. Серега устроил нам проводы в ресторане отеля... и каково же было наше изумление, когда на следующий день в аэропорту, уже после контроля, в предполетном отстойнике, мы вдруг вновь увидали его - скромно одетого, гладко выбритого, с неброским чемоданчиком на колесах.

- Ты с ума сошел... - охнула Сара Ефимовна.

Левин заговорщически хмыкал и бормотал что-то про «ровный пацанчик» и «кум не дождется».

Дальше всё понеслось как при прокрутке на видике: мы только и успевали что вертеть головой да сглатывать.

В аэропорту Сплита нас поджидал небольшой, но шикарный автобус для ВИПа, типа того, что мы уже как-то видели в Бейцене. Помимо водителя, в нем находились еще два типа, подмышки которых под левой рукой бугрились пистолетными рукоятками, как бы намекая на серьезность намерений нашего босса.

Вилла, и так уже изученная нами вдоль и поперек по проспектам, превзошла все ожидания: трудно представить себе, что еще можно было бы добавить к ее оснащению в смысле комфорта и разных удобств. Чуркина с Цилей и Сарой тут же исследовали биде - не в фривольной, конечно, форме, а так сказать вхолостую, то есть пуская по-всякому воду из кранов и прижимая струю пальчиком. Сусанна Шаромедьева стояла невдалеке и презрительно морщилась.

Затем явился повар и горничные, всех развели по их комнатам и расспросили про ужин.

Вечером мы собрались на террасе, уселись с бокалами в креслах и, обдуваемые теплым ветерком с Адриатики, поначалу даже как-то не находили, о чем завести беседу, пока Серегу не пробило на «ужасы» и он не начал нескромно делиться амурными штучками своего нового друга Хромова. Постепенно разговор переключился на смежные области, а затем мы распались на две или три группы по интересам и просидели таким образом до полуночи.

/В плену

Дня три или четыре мы были заняты с утра до вечера и просто потеряли счет времени. На террасе собирались к ночи уставшие, крутили негромко музыку, смотрели как в танце движется неугомонная Чуркина, то и дело меняя партнеров, негромко болтали. Засыпали потом, как в прорубь проваливались, спали без снов, поднимались наутро веселыми, бодрыми, готовыми к приключениям.

На пятый день нам предстоял небольшой круиз. Вскоре после обеда в причал уткнулся сияющий белым вместительный катер, мы забрались по трапу на палубу и разместились в открытом салоне за рубкой, под легким тряпичным навесом. Меня слегка удивило, что двое охранников, по-летнему полураздетых, но всё еще с кобурами подмышкой, остались на берегу и теперь вяло и как-то неискренне махали нам ручкой.

Но особенно странной была команда катера. Мне никогда раньше не доводилось видеть матросов, расхаживающих по палубе в расшитых арабской вязью чувяках, в каких-то домотканых камзолах длиной по щиколотку и в белых холщовых подштанниках, разом напомнивших Серегину дурку, в которой мы разок побывали. На головах у команды помещались вязаные крючком из суровой нитки ермолки, а сами головы были наголо бриты, в то время как низ лица покрывали дикие, первобытного вида бороды.

«Они салафисты, я знаю... - напряженно проговорил Левин. - Не нашел Мандак моряков поприличнее...» И он, нахмурившись, отправился на корму наблюдать буруны, кипящие у гребного винта, и дельфинов, тут и там выскакивающих из воды по пояс.

Сам круиз тоже выглядел странно, мы ожидали чего-то повеселее. Кораблик наш пёр, как ужаленный, прямо на солнце, то есть на юго-запад, и так продолжалось часа три-четыре, пока солнце не ткнулось боком в горизонт.

«Куда мы плывем?» - наконец обратился Левин к капитану, который сперва напрягся и повторил слова Левина, а затем принялся путано отвечать про какой-то остров, где нас ожидает «пэредайз» и... тут он перешел на язык жестов, а мы как-то разом успокоились, раскупорили одну за другой три бутылки дорогущего, судя по этикеткам и году на них, вина, отобрали на камбузе кое-что из обильных припасов и, решив больше не париться, снова расселись в салоне под тентом. Через час стемнело, и мы, умаявшись от ветра, солнца и морской качки, расползлись по каютам - на этот раз по двое, поскольку кораблик наш при внешнем его блеске внутри себя предполагал скромность. Я оказался в каюте с Чуркиной, Левину досталась Циля, Уве отправился спать с Сарой - но не в том смысле - просто за эти немногие дни мы как бы заново перезнакомились, и эта новизна, наложившись на привычные, давно устоявшиеся отношения, приятно будоражила, так же обещая открытия и приключения.

Вначале Чуркину рвало, потом за нетолстой стенкой вдруг завелись Левин и Циля и принялись в голос выяснять отношения - в общем, угомонились мы только в полтретьего и проснулись уже глубоко засветло. Моторы у катера ревели во всю их моторную мощность, и курс наш, если я что-то понимаю в сторонах света, нисколько не изменился: мы по-прежнему со всей дури пёрли на юго-запад.

«Уже близко, - предупредительно сообщил мне капитан, заметив мои недоуменные взгляды. - Ночью немножечко сбились с фарватера. - Он сделал рукой характерный жест, как будто вворачивал в патрон электролампочку. Ермолка сидела на бритой голове как приклеенная. - И рация не работает, - добавил он горестно. - Пришлось идти по звездам...»

Наконец около трех пополудни впереди показалась земля. Я реально терялся в догадках: мы шли по открытому морю больше суток, и даже если наш шустрый кораблик делал всего тридцать-сорок узлов, должны были удалиться от Сплита чуть ли не на тысячу километров, если только не кружились на месте и не плыли зигзагами. «Чего-то тут мутно...», успел подумать я, а катер тем временем зарулил за длинную безлюдную косу и теперь по узкой протоке уверенно шел к берегу.

Наконец судно ткнулось носом в убогий причал из выветренных песком и морем разномастных брусьев, скрепленных ржавой проволокой; моторы затихли.

С берега несло сухим топочным жаром. Из небольшой глиняной хижины с тентом вместо крыши, отстоящей сотню шагов от берега, выбралась группа мужчин в нелепых нарядах, напоминающих костюмы команды судна, и двинулась к нам навстречу.

Чем ближе они подходили к катеру, тем явственнее холодели мои ноги: на шее у каждого из аборигенов болтался автомат незабвенной для каждого русского формы. Это была старая, уже снятая в России с вооружения модель, но суть оставалась прежней: к нам приближались «местные», и у каждого на животе болтался «калаш». «Это Ливия, - шепнул мне на ухо стоявший рядом Левин. - Ай да Мандак...»

 «...Отчаяние подступает, точнее - уже подступило. Не то что бы мне было здесь как-то особенно трудно, тем более что уже осень, жара более-менее спала, а что до работы - видали мы труд и потяжелее: это не пни на болоте расшатывать да выдергивать на участке под дачу, выхваченном из дикого леса. Вот уж где есть шанс надорваться - мама не горюй! Здесь же народ распаренный, вялый, полусонный от солнца - они и работают так же, как будто во сне.

В общем, если записку эту когда-нибудь прочитают, в чем я лично очень и очень сомневаюсь, то может нас кто-то и вытащит, да только речушки какой-то, чтобы впадала в море, я тут в эти месяцы так и не заприметил: бывает, течет от источника вроде как ручеек, да только кончается он непременно в какой-то вонючей луже с намеками травки по берегам и с берегами этими, истоптанными копытами ослов и верблюдов. Какая всё-таки дикость царит еще на белом свете! Это при том что на Марс отправляют какие-то экспедиции. Что нам Марс? - это Ливия, тут Левин - вечная ему память - сразу всё правильно угадал, когда катерок наш пристал к берегу. Кстати, за три месяца я не видел тут ни одного судна, даже издали, то есть живем мы своей местной жизнью, равняемся по шариату, скоро суры, наверно, начнем учить, чтоб не спятить со скуки и от суховея, что несет жар из пустыни.

Левин погиб глупо, можно сказать случайно. Когда наши киднепперы стали стаскивать через голову автоматы, чтоб напугать нас побольше, у одного из них калаш случайно пальнул, да так, что самого его отдачей свалило с ног, а Левину в ляжку настолько неловко вошла пуля, что повредила артерию, и мы по убогости наличных средств первой помощи ничего не смогли сделать - Левин истек кровью и в четверть часа скончался, а через день его уже так раздуло от жары, что мы буквально не знали куда деваться; но это уже конечно была не наша забота: за всеми перемещениями мы наблюдали теперь из-за ржавой сетки, из некоего подобия курятника, куда нас запихали пока суд да дело.

Видно, никто о нас заранее не предупредил, захват происходил спонтанно, и местные долгое время находились в затруднении относительно нашего будущего, вероятно ожидая сигнала. Откуда должен был поступить сигнал, и пришел ли он - всё это нам неизвестно, но через две недели примерно женщин забрал себе какой-то старый ливиец с лицом как из черного дерева, а за Уве приехал убогий и ржавый армейский джип такого лохматого вида, как будто старина Форд самолично собрал его вручную в гараже у себя на ранчо; нас же с Серегой определили к несложным работам, вроде «подай-принеси» или с мотыгой на высохших от жары грядках. Чего мы рыхлим, я реально не понимаю: посевов не видно, одна сухая земля. Наверное, это тут вроде как трудотерапия по-местному, чтобы нам с Серегой не лезли дурные мысли в голову, ну типа поднять восстание или захватить штаб... шучу, конечно.

Серегу всё чаще вызывает к себе хозяин, а еще Серый завел себе курчавую бороду, так что скоро и сам будет как салафист, прости господи. Да и четки в руке у него я уже пару раз замечал: бормочет что-то Серега - и четки перебирает. Вообще местные относятся к нему с пиететом: от жары у него стали расходиться швы на темени, и он, укрепив на заборе зеркальце, зашивает их ниткой и мажет затем зеленкой. И то и другое оказалось у него в несессере, в кармане легкой летней курточки, которую он прихватил с собой на катер... Когда это вообще было? - катер, вилла на Сплите, а до этого Германия... всё как будто в кино, как будто из другой жизни.

Недавно вдруг заболела чем-то тропическим и в неделю сгорела, сошла на нет Циля.

Сара вот-вот родит. По слухам, другие жены ливийца ее опекают, да и вообще женщинам нашим живется неплохо, хотя и скучновато. А недавно привезли на джипе Уве; он какой-то странный, весь бледный, всё время морщится и молчит - ну то есть просто ни слова не сказал с нами: где был, что делал?

А тут мы заметили, что он теперь с женщинами, то есть с гаремом с этим, в котором, кстати, ровно тринадцать разнокалиберных теток, включая и наших женщин, конечно. Шаромедьева по-прежнему держится надменно и как бы слегка в стороне. Уве оставили джип, и под вечер он возит теперь весь гарем на протоку, купаться и мыться - это нам Чуркина знаками показала издали, так как к женщинам нас, конечно, не допускают на пушечный выстрел: это тут, в Ливии, видимо, не положено. Но нам, если честно, не очень-то и охота - весь день намотавшись-то по жаре с тяпками. Вот разве что Чуркина когда-нибудь ночью выберется в наш куриный закут - ну, тогда другое дело, да и ей тоже польза, поскольку от Уве теперь ей наверное проку больше не будет, с этим делом обратного хода нет: уж если отрезали - то всё, тю-тю, пиши пропало...

Недавно святой приезжал какой-то - верхом на осле, за ним делегация, ливийцы в белом, сутанами землю метут: это они Серегу в ислам принимать приезжали, как выяснилось. Имам его кремом каким-то мазал, а голову брить не стали, как всем прочим. Вообще, я заметил, что местные Серегиного титанового черепа побаиваются и считают его если не за святого, то за какого-то посвященного. Во всяком случае, после приобщения к вере Серегу уже тяпкой не нагружают и разрешили ходить к берегу, теперь он там сети какие-то чинит и что-то еще - в общем, остался я со своей тяпкой один-одинешенек, весь день на жаре. Серега подгребает только к вечеру и пахнет морем и солью. Спится мне от этого легко и крепко. Но и это, боюсь, скоро кончится: Сара на днях родила девочку, и их обеих, наверное, отдадут Сереге, так я себе это вижу.

А вчера у воды показалась яхта - то есть не то что бы яхта с парусами, как это мыслится по рекламным картинкам, а просто огромный такой длинный катер, всё сверкает и прочее... Чего они тут забыли? В общем, вечером я пристал к Сереге, мол, что там такое было - ведь он же весь день у воды. Сперва Серега отмалчивался, а потом и брякнул: «Мандак приезжал...». Я глаза-то, конечно, выпучил, а Серега дальше: мол, привыкать надо, обживаться тут. Мандак, дескать, в совместном строении нашем, там где квартиры приватные и редакция, собрал всех своих компаньонов по бизнесу, да дом-то и грохнул, взорвал то есть со всех четырех концов: кого взрывом не убило, того балками завалило - и велел, дескать, передать, чтоб сидели тут тихо, а то все окажемся в подельниках, как совладельцы недвижимости, да и куда возвращаться, если ни жилья, ни работы, ни документов: поди докажи немецким властям, что тебя ливийцы украли на мелком кораблике, а не сам ты за деньги сражался наемником где-нибудь в Сирии, чтобы сместить в свою пользу мировое противостояние.

Я, признаться, выслушав это, даже немного поплакал - негромко. Не знаю теперь с этой бутылкой, с записками... ну что, попросить Серегу тайком запустить ее в синее море? А если ее тут же прибьет к берегу? А если утянет течением, то кто ее выловит-подберет? Как бы хуже не сделать...

Грустно... грустно. Надо действительно как-то начать обвыкаться. Да и море тут рядом... Красивое... вон оно... море! Что меня несказанно радует - я почти позабыл здесь про свои корректуры, про авторов, про макеты и тиражи... это, признаться, дорогого стоит. Нет, надо действительно свыкнуться, жить сегодняшним днем, простой и естественной жизнью. А что до Гринвича... В Бейцене было семь, а у нас тут в Бенгази двадцать... ну, в смысле градусов долготы. И что? В Алжире, к примеру, вон тоже семь, а много ли это меняет? Чуркина чуть ли не каждую ночь у нас: Уве ее тайком отпускает; зачем она ему ночью? - кошек вон тоже хозяева выпускают на ночь... А если Серегу с Сарой и их новой девочкой куда-то отселят, так Ирка вообще достанется мне одному. Что, в общем, и требовалось доказать».

Часть вторая

Потекли безнадежные и безрадостные дни, наполненные однообразной и пыльной работой. Местные умело разделяли нас, и мы почти не виделись; к скуке унылой работы добавлялась скука сплошного безмолвия в течение дня, да и вечером было не лучше: наши беседы с Серегой быстро выдохлись, а ночные истории Чуркиной стали повторяться - Ирка выговорилась, рассказав нам наконец обо всех сколь-нибудь значимых событиях своей нехитрой жизни. Рассказы же о ее отношениях с Уве нас совершенно не занимали. Она и сама это скоро заметила, и теперь после недолгих контактов телесного рода тут же выскальзывала из нашей убогой лачужки на волю, под луну и звезды, и отправлялась обратно в гарем к ливийцу.

Серега, и раньше-то скорее молчаливый, чем говорун, подолгу сидел теперь вечерами с Кораном и  какими-то брошюрками религиозного толка, отпечатанными на русском в Киргизии или Таджикистане, - кроме того, необходимость делить Чуркину тоже не добавляла теплоты нашим отношениям, делавшимся всё более прохладными.

Я всерьез задумывался теперь о побеге, понимая, что долго мне здесь просто не выдержать: я двинусь умом или подхвачу какую-нибудь малярию... или что тут у них из заразы наиболее популярно.

Но как бежать? Куда?

Направление вглубь материка отпадало полностью.

В противоположном, в морском направлении возникал не менее острый вопрос: на чём?

Тем временем наступил сентябрь - или что-то около этого, поскольку счет дням я вел зарубками, как Робинзон, и вполне мог ошибиться в записях.

Осень сделала унылую повседневность более сносной, поскольку знойные ветры с материка как-то поулеглись и погода стала вполне терпимой - то есть терпимой в расчете на целый день работы с тяпкой, а так-то, по меркам курортным, ее можно было считать сказочной: бездонное небо, горячее солнце, влажный морской ветерок - что еще нужно человеку, чтобы спокойно встретить старость?

Уши и лысина у меня здесь сперва трижды облезли от солнца дочиста, но затем в организме произошел, вероятно, какой-то толчок, и я принялся сохнуть и загорать, превратившись к концу сентября в тощую коричневую оглоблю  - даже щеки куда-то пропали, и выступили вперед скулы, которых до этого я у себя никогда не замечал.

Первый месяц я еще брился, но кухонный ножик, который приходилось точить для этого ежедневно, вскоре стал вызывать у меня припадки тупой злобы, и однажды я согнул его, ткнув с маху в дерево, так, что ни точить, ни бриться им стало невозможно; воспользовавшись этим обстоятельством, я махнул рукой на джентльменские штучки, как называл бритье исламист Серега, и за пару недель оброс мягкой и легкой шестью, которая в течение дня приятно развевалась порывами морского ветерка и разнообразила мои сельскохозяйственные занятия на уровне тактильных восприятий.

Этим вечером мы с Серегой наконец поругались, к чему шло, конечно, уже давно.

Серега явился с берега злой, у него завалились по неловкости колья с сетями, всё перепуталось, он потерял в песке свой челнок со штопальной бечевкой, а потом еще, споткнувшись, сильно порезал коленку неудачно подвернувшейся раковиной. Теперь у него на колене красовался громоздкий моток какой-то нечистой и ветхой тряпки, насквозь задубевший от темно-бурой крови; рану он сдуру промыл морскою водичкой, решив сэкономить взятую с собой питьевую, и теперь колено горело, ныло и дергало - Серега был реально на взводе.

- Сейчас еще явится эта грязная женщина... - прошипел он зловеще, усаживаясь за свои исламистские брошюрки.

- Странно... - только и успел произнести я.

И тут Серегу взорвало: желая вскочить со своей табуреточки, он неловко подвернул здоровую ногу, тут же грохнулся на земляной пол раненым коленом, взвыл от боли, затем вдруг схватился свободной рукой за свой титановый череп, швы на котором не переставали местами расходиться, несмотря на чудодейственную мазь-декохт из ливийских травок, и из этой неудобной позиции, полулежа на твердом, как камень, глиняном полу, принялся выкрикивать упреки Ирке, изменяющей, по его словам, и ливийцу, и мне и, наконец, ему самому, а закончил тем, что слышать уже не может про все эти «борты», фюзеляжи и дальневосточных летчиков... - в то время как Аллах...

- Заткнись... - наконец тихо попросил я.

Это его почему-то вдруг разом успокоило.

- Неизвестно еще... - заключил он скорбно, - что за заразу носит в себе Хасан и весь его бабий выводок и что из этого букета она нам сюда уже притащила.

- А ты двуличный, - укоризненно заметил я. - Не знал...

- Да! Двуличный! - снова заорал Серега, кряхтя поднимаясь с пола. - Я тоже не из титана. Но с этим покончено... Анжелу я никогда себе не прощу...

- Она-то тут еще при чем? - попытался я разрядить обстановку.

- Я плохой мусульманин... - снова впал в скорбный модус бывший завпроизводством, и остаток вечера мы провели каждый в своем углу и в своих занятиях: я за записками, наподобие дневника, а Серега за Кораном.

Чуркина в эту ночь так и не появилась.

Ночью я поднялся помочиться. На воле было почти темно, растущий серп месяца едва освещал пустынный пейзаж, посвистывал ветерок с моря, по небу тянулись легкие облачка. «Как же тут будет зимой?» - беспокойно подумал я и снова полез в нашу нелепую будку. Со стороны моря вдруг послышался вроде бы неторопливый стрекот мотора, но ветер тут же поменялся, и всё снова стихло в ливийской пустыне.

Серега храпел в углу на лежанке из прутьев в неудобной, нездоровой позе, я тоже улегся на свое место и, поворочавшись, вскоре уснул беспокойным сном раба-поденщика...

Не знаю, сколько прошло времени, но что-то екнуло у меня внутри, что-то, чего я не смог осознать и принять... мне показалось - или приснилось, - что в отдалении страшно, не по-человечески закричали.

Наверно, я снова заснул, но тут вдруг снаружи что-то звучно хрустнуло.

Я приоткрыл один глаз и прислушался... - и в то же мгновение нутро нашей лачуги залило морем света.

- Чисто! - заорал кто-то дурным голосом по-русски. - Подъем, бляди!

Серега сел на своей невысокой постели и, моргая глазами, зашарил под нею рукой в поисках ножа.

- Они! - снова заорал кто-то.

И это был голос Хромова.

/Спасение

Свет фонаря убрался из халупы наружу, и мы с Сергеем полезли за ним следом - в предрассветную хмурь и прохладу ливийской пустыни.

- А оброс-то! - загоготал Хромов, освещая нас фонарем. - А исхудал! Чистая кочерга с кисточкой!

Не всякое новое событие, пусть даже и положительного в целом характера, организм принимает беспрепятственно: у меня реально тряслись колени, подбородок, а слёзы  - те сами так и текли по щекам, увлажняя бороду.

- Ну-ка выпей, боец... - Хромов отстегнул от ремня фляжку и протянул ее мне.

Коньяк как-то тут же привел в порядок мои нервы, напомнил родину, правки, журнал, Марину, еще что-то смутное... - так у казненного, говорят, в мгновение ока проносится перед глазами вся его жизнь.

- Инфаркт так с вами получишь, спасатели, - проговорил я наконец дрожащим голосом и протянул фляжку Сереге.

Тот замотал головой, указывая, как всегда, на свой порченый жизнью череп.

- Ну всё, всё... - примирительно рассмеялся Хромов. - Теперь до полудня нежимся, отдыхаем.

И тут же из-за спины одного из спасателей выскочил увесистый сверток-скрутка, щелкнул клапан, засвистел баллон с воздухом, и на наших глазах стала обретать формы громоздкая армейская аварийная палатка веселенькой расцветки.

Мы с Серегой принялись было тащить наружу из будки свои пожитки, но тут двое спасателей просто навалились на колья и свалили избушку на сторону, как карточный домик - в конечном итоге мы все всемером разместились под уютным куполом, улегшись на коротковатых матрасиках, тут же в секунду надутых сжатым воздухом.

Я хлебнул еще добрую порцию хромовского пойла из фляжки и через пять минут уже спал светлым сном избежавшего казни смертника.

...Конечно, со сном до полудня мы не дотянули - все были слишком возбуждены событиями этой ночи, чтобы невинно дрыхнуть, когда снаружи вовсю светило ливийское солнышко. Один за другим мы выползали из палатки на волю, наскоро ополаскивали лицо водичкой из нашего с Серегой запаса, нехотя чистили зубы, а затем закусывали, запивая всё той же водичкой, какими-то галетами из армейских пакетов со странной надписью «combat» и остатками нашего местного сушеного мяса с такими же сушеными овощами - ливийская придумка для скорого поддержания боевого духа бедуинов.

- Мясо силы... - довольно жуя, хмыкал Хромов, выказывая знакомство с исследованиями Кастанеды.

Остальные спасатели помалкивали и выглядели довольно вялыми, измотанными.

- А Левин-то где? - наконец поинтересовался Хромов. - Что-то мы его не обнаружили... среди трупов. Вот это была акция, я тебе доложу... - заржал он, оглядывая своих головорезов. - Ни одного выстрела! Чисто сработали, без единого звука.

- Ну да... - вдруг вспомнил я послышавшийся мне вопль.  - А орал-то кто так? Как резаный...

- Пацаны слегка навык утратили, понимаешь, - пояснил Хромов. - Виданое ли дело - десять лет без войны, на одном социальном пособии. Не-е-ет, искусство навык любит. Так я говорю?.. - И он ободряюще хлопнул по плечу соседнего с ним головореза, очевидно и допустившего ночной просчет.

...Искать нас Хромов принялся сразу, как только взрывом в руины разнесло наше совместное жилище - опыт подсказывал ему, что просто так чудеса никогда не случаются, у каждого чуда всегда есть свой фокусник, пусть пока еще и невидимый.

Телефончик Ловро у Хромова, как и у всех нас, тоже имелся, дружок мой связался с левинскими бандитами, а те - со своими технарями, и вот уже в телефоне хорвата вместе с отправленной эсэмэской поселился жучок, или троянец, как их еще называют: теперь вся хорватская переписка шла прямиком на бандитский ящик, а старые сообщения были скачаны в специальный файл, представленный смотрящему местной «Каморры». Бандитские техники позаботились также о том, чтобы исказить и переврать все возможные данные, имевшиеся в телефоне у Мандака: адреса, ссылки и GPS-координаты. Теперь зловещая хорватская мобила служила ему лишь формально, уверенно выполняя роль дезинформатора и засланного казачка.

- Мандак вообще теперь у бандитов в подвале сидит, - завершил свой рассказ Хромов. - До лучших времен. - Он плотоядно хмыкнул. - «Этот матч мы уже отыграли...» - знаешь песню такую? Бабла, кстати, взяли у него немало. А всё Парфеныч, твой бывший сосед. Ну, голова!.. - И Хромов, заметив, что сболтнул лишнего, прикрыл себе рот ладонью.

В числе прочего в мандаковской почте оказалась и GPS-проводка суденышка, доставившего нас из Сплита к ливийскому берегу. Сейчас же из Амстердама в Хорватию был отправлен неприметный человечишка, который недолго потерся возле нашей сплитовской виллы, затем в порту, и вскоре уже наше похищение не было для левинских корешков секретом. Хромову выдали официальный бандитский заказ, дали денег из хорватской добычи, а он, в свою очередь, не мешкая связался с четырьмя своими коллегами-ветеранами, людьми уже давно пьющими и опустившимися, но по-прежнему подвижными и легкими на подъем в отношении авантюр с военным душком. Хромов пообещал каждому по прибытии назад по пять штук евро, и социальщики-ветераны с охотой согласились участвовать в «миссии», ожидая от вылазки обычных приключений: адреналина, добычи, задаром подвернувшихся женщин и подтверждения своей значимости, с которой, понятно, со временем возникают дефициты, особенно если годами сидишь на пособии и безвылазно квасишь.

За шестьсот евро в оба конца в эконом-классе они впятером долетели из Дортмунда до Ираклиона на Крите, затем со всей скромностью на автобусе добрались до Маталы на южном побережье, а там наняли на два дня фелюгу с парусом и мотором и за неполные сутки спокойно прошли морем четыреста верст до нашей косы. Не доходя километра до берега Хромов заглушил мотор, вся команда, кряхтя и чертыхаясь, с грехом пополам подняла косой парус и подошла к берегу в предрассветном сумраке совершенно беззвучно. «Это всё я планировал, сам», - важно пояснил Хромов в этом месте рассказа.

Связи у нашего ветерана имелись, вероятно, везде - и если в Ираклион десантная группа прибыла совершенно чистой, даже без перочинных ножей, то при отплытии из Маталы в трюме фелюги уже имелись запрятанные за рангоут пять стволов, аккуратно замотанных в масляную тряпку, и к ним столько же устрашающего вида зазубренных боевых тесаков наподобие того, что носил с собой голливудский Рембо. Оружие Хромов, кстати, купил на свои. «Впрок, - снова пояснил он. - Кто знает, где и что может пригодиться?»

В подробности «миссии» Хромов не вдавался, но мне и так было совершенно ясно, что всех местных ливийцев наши десантники попросту перерезали.

- Так что Левин? - снова повторил Хромов, закончив свою историю. - И почему Уве такой странный? Плакал, прятался... Гарем там какой-то...

Мы с Серегой наскоро рассказали спасателям нашу ливийскую одиссею.

- Печалька... - мрачно заключил Хромов. - Левина надо выкопать. Он у бандитов в авторитете, хотя уже старенький.

- Был... - подтвердил я не менее мрачно.

- Что был? - не сразу уловил Хромов.

- Был... старенький.

И мы, один за другим поднявшись, неспешно отправились в сторону стойбища Хасана.

Наши женщины, умытые и принаряженные в местные пестрые тряпочки, дружно готовили завтрак: весь стол был уставлен неровными глиняными плошками, заменяющими в хозяйстве Хасана тарелки, от печи приятно тянуло запахом лаваша - мы, давно друг с другом не видевшиеся, тепло обнялись и расцеловались, а потом женщины наперебой принялись подавать на стол пищу и кокетничать со спасателями. Постепенно и Уве, поначалу отсиживающийся в углу, немного оттаял и принял посильное участие в общем веселье, так что нам всем пришлось в угоду ему перейти на привычную нам по германской жизни дикую смесь немецких и русских словечек.

- Ich bleibe hier, - наконец заявил во всеуслышание освоившийся в компании бош. - Hab da drüben nichts mehr zu suchen ...

Чуркина поперхнулась куском, и слезы потекли у нее сразу потоком, как по команде.

- Bist du verrückt geworden? - проговорила она наконец, всхлипывая. - Und ich?

- Du bist ja stark, Irina. Du schafft das. Auerdem hast du noch Manfred und deinen Sohn bei dir zu Seite...

Ирина без слов поднялась из-за стола и удалилась за занавеску, откуда вскоре послышались стоны и всхлипывания.

- Я тоже, пожалуй, останусь... - вдруг сурово проговорил Серега.

- Отличная мысль... - ядовито заметила Сара Ефимовна.

Сарина девочка немедленно запищала и захныкала в своей утлой кроватке.

Все прекратили жевать. Уве, не понимая, моргал своими саксонскими ресницами.

- Ну, правильно... - прервал, наконец, молчание Хромов. - «Наш человек в Амстердаме», как Траволта. То есть, пардон, в Бенгази. - Он скривил гримасу, уставившись на Серегу. - А ничего, что у тебя немецкое гражданство? И паспорта нет никакого...

- Кстати... - с нажимом подхватила тему Шаромедьева.

- Ой! - вскрикнул Хромов. - А паспорта я ведь и вправду не подготовил!..

- А что ты мог сделать? - поддержал я приятеля. - Всё это еще предстоит, и будет, кстати, весьма непросто.

- Да-да, - тут же согласился наш ветеран. - Вот только как вас теперь вывозить с Крита?..

- И кроме того я в розыске... - снова подал голос Серега.  - Анжела...

- Ты в розыске за листовки, чувак, - ядовито заметил Хромов. - Анжела тут вообще не при чем.

И настроение у всех разом испортилось.

Остаток дня прошел в хлопотах: мы выкопали из могилы Левина, скрючившегося за это время в сухом песочке в легковесную коричневую мумию, замотали его тряпками и всё это густо промазали мокрой глиной. Выставив законсервированного товарища на солнышко сохнуть, мы притащили к могиле оружие и палатку, спустив из нее воздух, - и всё это захоронили с почестями до лучших времен. Неприятно вспоминать об этом, но с захоронением трупов наших тюремщиков-ливийцев мы всё-таки поленились, оставив их на попечение остатка хасановского гарема, дрожавшего от страха в домике - и не совсем без основания, поскольку хромовские сподручные не раз уже отлучались в хибарку, то ли за куском лаваша, то ли еще по какой-то своей ветеранской надобности.

К вечеру все собрались у берега, не забыв про воду, лаваш и сушеное мясо с овощами. Девочку Сара примотала к себе какой-то широкой тряпкой, и та теперь, насосавшись молока матери, уютно посапывала.

- Ночью пойдем, без огней, - объявил Хромов. - Ночь будет ясная, луна растет, у меня джи-пи-эс - что нам еще надо? А дневку устроим на Гавдосе - есть там такой островок, не доходя Крита полсотни верст. Ну, чтоб перед погранцами-греками не слишком светиться.

Солнце коснулось края морской пучины, красиво подсвечивая предзакатные тучки малиновым цветом, ветерок к ночи стих, на небе, с восточной его стороны, уже сиял лунный серп. В последний раз обернувшись к пустынному ливийскому берегу, все мы, не исключая и совсем скисшего Серегу, наконец друг за другом забрались на фелюгу, и Хромов запустил двигатель.

Через полчаса пути материк истаял на горизонте. Совершенно стемнело. Ливия исчезла в ночи, как будто ее и не было.

До Гавдоса по прямой предстояло пройти двести восемьдесят километров, наше суденышко делало чуть больше десяти узлов - от острова нас, таким образом, отделяли добрых пятнадцать часов пути.

Шаромедьеву тошнило всю ночь.

- Что это вы, Сусанна Саввишна? - наконец зло проворчал Серега, выбираясь из трюма на палубу. - Никак в новом качестве?

- А вы могли бы быть и поделикатнее с женщиной, Сереженька... - чуть слышно ответила Шаромедьева. - Не всем же такой почет от моджахедов... Вам повезло с черепом.

- Да я нисколько... - тут же смутился Серега. - На всё воля Аллаха.

- Молчите уж лучше, - фыркнула бухгалтерша и, снова отвернувшись к борту фелюги, проворчала неслышно:  - Нехристь...

/На Крите

Солнце забралось в самый зенит и пекло еще совсем по-летнему, когда на северо-востоке по нашему курсу на горизонте показалась полоска земли.

- Земля-я-а-а! - дурным голосом заорала отдохнувшая за ночь в трюме Чуркина, с самого утра уже раздевшаяся до пикантного исподнего и принимавшая на палубе за рубкой солнечные ванны, не замечая устремленных на нее плотоядных взглядов хромовских босяков.

- Земля, земля... - степенно подтвердил Хромов, сверяясь с каким-то некрупным приборчиком. - Остров Гавдос, самая южная точка Европы, площадь двадцать семь километров, сто пятьдесят жителей...

- Сто-олько маа-ало?! - удивленно протянула Чуркина и полезла в трюм одеваться, выставляя напоследок на лесенке на обозрение ветеранам свои субтильные прелести.

Хромовские соратники тоже зашевелились, поднимаясь.

- Карманы проверить! - рявкнул на них Хромов. - Всё палево - за борт!

- Есть! Есть... - нестройно загомонили ветераны.

Из трюма наконец показались бледная от рвоты Сусанна и Сара с ребенком - вполне, кажется, отдохнувшая.

Через час мы пристали к берегу, обойдя мыс Трипити, южную оконечность острова. Хромов загодя велел приподнять парус, на котором красовались критские номера, так что подозрительные катерки береговой охраны, сновавшие тут и там у побережья, не удостоили нас, по счастью, ни малейшим вниманием. На Трипити-бич, первобытно-пустынном, стояло с десяток палаток, принадлежащих купальщикам-дикарям и - о чудо! - большой и уютный надувной павильон какой-то научной экспедиции, судя по количеству снаряжения, уложенного за легкой проволочной загородкой.

Хромов тут же послал к ученым одного из своих сподручных, и наше обеденное меню было приятно оживлено консервами и колой, которые ветерану удалось выклянчить за малые деньги у исследователей.

Мы перетащили тент с фелюги на берег, обустроились на почтительном удалении от остальной публики и приступили к трапезе, если, конечно, не считать Шаромедьеву, которая без конца кривилась, жаловалась на резкие запахи и то и дело отходила по своим женским делам в жидкие кустики, произраставшие у береговых скал.

Нас всех слегка потряхивало. Возможно, мы с утра уже перегрелись на солнце, или кола морских ученых пришлась нам как-то невовремя, нагнав ненужного адреналина, - скорее всего, однако, мы с беспокойством ожидали встречи с Критом, с цивилизацией, с аэропортом, наконец,  - куда нам, беспаспортным иностранцам, вход был, конечно, заказан.

- Сиеста! - объявил наконец Хромов. - Личному составу рассредоточиться и отдыхать. Один человек минимум - на плавсредство. Еще не хватало, чтоб местные угнали у нас наш корабль. И к Саре в трюме не приставать... - Он грозно поднял кверху палец.

Мысль об угоне судна ввиду малочисленности и невинности пляжного населения показалась нам всем довольно комичной.

- Выходим ночью, ровно в два тридцать, - продолжал Хромов. - До Крита два часа ходу. Причалим на рассвете - пусть они лучше все спят, эти критяне...

Объевшиеся и раскисшие на жаре, мы только молча кивали.

- Кстати! - снова поднял палец кверху мой тертый дружок и приятель. - У меня хорошие новости.

Мы молча уставились на Хромова, как верующие, ожидающие благословения.

- На Крите есть русское консульство. Так что если дать денег побольше, то российские документы вам, может, и восстановят.

- Опа... - бессмысленно отреагировала Чуркина. - Прикольчик...

- Что толку в них? - заворчала, кривясь, Шаромедьева.  - Ну, в самолет нас посадят - а дальше что? В Москву лететь? Мы все из разных мест, москвичей нет ни единого, а Москва, как известно, слезам не верит: мы там в ОВИРах и в немецком посольстве просто пропадем в очередях, объясняя чиновникам что и как...

- Умеете вы, Сусанночка... - проговорила на это доселе молчавшая Сара Ефимовна. - ...Умеете вы всё же нагнать к столу позитива.

Шаромедьева молча поднялась и направилась к скалам.

На рассвете мы причалили в Матале, Хромов пришвартовал фелюгу, окончательно расплатился с владельцем, а Левина в его глиняной оболочке наскоро пристроил пока в холодильник на рыбном рынке.

Затем мы наняли в прокате десятиместный автобус и отправились по сносной автодороге на северное побережье, в Ретимно, где, по хромовским данным, в небольшом домике квартировало русское консульство.

Через час езды мы уже сидели за кофе в лобби дешевенького отеля, а Хромов с Чуркиной отправились на соседний рынок, чтобы закупить нам курортной одежды - выглядели мы всё еще как ливийские пленники.

Еще через час, переодевшись во всё новое, мы снова загрузились в автобус и отправились в консульство, на улицу неведомого Эммануила Порталио, как нам любезно разъяснил портье в отеле.

Дальше рассказывать нечего: Хромов прошел к консулу первым, затем внутрь по очереди вызывали нас, уныло сидевших на скамеечке перед зданием, внутри дотошно расспрашивали, фотографировали, снимали оттиски пальцев. Все мы в один голос врали одно и то же: что в Грецию приехали на машине прямиком из Германии, что добрались из Афин до самого юга, а там, соблазнившись рассказами местных о дивном Гавдосе, отправились туда на греческом катере. Что ночью нас ограбили и обокрали и мы лишь чудом связались с чужого телефона с нашим товарищем, по счастью отдыхавшим в это время со своими приятелями на Крите. Вот он, дескать, и вызволил нас с чудесного острова, арендовав для этого парусную лодку.

Консул, оказавшийся почему-то местным греком, формально кивал, не веря, похоже, ни единому нашему слову  - но это, в общем-то, и не было нужно: факт был налицо  - группа российских граждан на Крите без документов, тут надо было что-то делать.

Нас, наконец, снова отпустили на улицу, затем сняли с Хромова уйму денег и велели сидеть в отеле безвылазно, не попадаясь на глаза местной полиции. Правда, каждому выдали на прощание по справочке с собственным фото и с печатью консульства о нашей, так сказать, легитимности.

- Вот так мы вас потом и вывезем, как наврали, - бодро резюмировал Хромов, когда мы, измученные и мрачные, снова забирались в прокатный автобус.

- То есть? - не поняла Шаромедьева.

- Ну что «то есть»? - немного раздраженно пояснил Хромов. - До материка морем, на каком-нибудь левом кораблике, а дальше до Бундеса автотранспортом. Что непонятного? Немецкие документы будете делать на месте сами. Кстати, дом ваш уже срыли бульдозером подчистую...

- А вещи? - глупо спросила неугомонная Чуркина.

- И вещи срыли, Ирина... - грубо сообщил Хромов.

- Ёпть... - хмуро пробормотала бывшая птичница и, утонув в сиденье, замкнулась в себе.

Бригада Хромова на следующий день, закомпостировав авиабилеты, отбыла в полном составе в Бундес, оставив нам для связи недорогую безлимитную мобилку, а мы провели неделю до срока в консульстве без особых тревог и с пользой для дела: отъелись местными вкусностями, подкупили кое-что из гардероба и вдоволь накупались в Эгейском море. Сара с Серегой и новой девочкой как-то сами собой оказались в отдельном номере, а я делил свою комнатку с Иркой и Шаромедьевой, которые по очереди и вместе без конца фыркали на меня и грозили опалой по приезде в Германию. От третьего номера мы отказались, сэкономив на этом почти три сотни на свои текущие нужды.

Вопреки нашим тревожным ожиданиям, с новыми российскими паспортами всё сладилось чудно и в срок. Мы, радостно улыбаясь, незаметно сунули консулу конвертик с двумя сотнями, сэкономленными на удовольствиях, но удовольствие от нашей теперешней легальности реально перевешивало: у каждого в паспорте красовалась еще и греческая виза.

Хромову мы принялись звонить, едва вывалившись всей гурьбой наружу из домика консульства.

- Еду, еду уже! - заорал он, тут же сняв трубку. - Рад за вас, в натуре... - Он замолчал, с чем-то, очевидно, сверяясь на том конце линии. - Тихо сидите там с паспортами... И вот еще что: завтра с утра рассчитаться в отеле, и марш-марш своим ходом обратно в Маталу. Я там вас буду ждать, с Левиным...

Мобилка рычала на громкой связи, так что про Левина услышали все присутствующие.

- Вот на нем мы и погорим на границе... - тут же прокомментировала события пессимистически настроенная Шаромедьева. - Мумифицированный труп с огнестрелом из калаша, хорошенькое дело...

Умеют всё-таки некоторые испортить компании настроение! Я вспоминаю одного знакомого еще по российской жизни, который в случае подобных эскапад замечал саркастически: «Культурный человек всегда себя покажет...». Это очень верно...

- А Уве там одии-ин... - печально и не к месту вдруг заныла Чуркина, готовясь заплакать.

- Не один, а с хасановским гаремом, - уточнил я. - Купать их, наверно, повез на джипе. Как будто ничего и не изменилось для этого Уве...

Кислые и как-то разом уставшие, мы добрались пешком до отеля, купили в лотке через улицу пять литров дешевого местного вина в пластиковой канистре, потом, я помню, бегали еще за добавкой - в общем, к ночи все, кроме разве что Сары и ее девочки, перепились, и каким-то волшебным образом я оказался в темном номере с беременной Шаромедьевой. Что-то у нас там, кажется, было, но что именно - я совершенно не помню...

/Домой!

Денег у нас еще сколько-то оставалось, так что с утра я нанял в прокате машину, чтобы не тащиться через весь остров на автобусе.

- У вас же нет прав! - тут же напомнила нам о нашем полулегальном положении дотошная Шаромедьева, которая, видимо, тоже не очень помнила, с кем провела прошедшую ночь.

Мы расплатились в отеле, загрузились в семиместную «Вольво», разместили сзади накупленное за неделю в Ретимно носильное барахло и, наконец, бодро двинули по местной «автостраде 97» на юг, в Маталу. Всего автострад на острове четыре, и все они называются либо «90», либо «97» - это уж такая, очевидно, здесь местная специфика.

Час пути до Маталы пролетел мигом, мы еще раз набрали Хромова, а еще через пару минут уже въезжали на рыбный склад, в воротах которого вместе с парочкой местных грузчиков кряхтел Хромов, выкатывая оттуда на казенной тележке продолговатый металлический ящик в деревянной опалубке.

- Умеют же бандиты устроить шоу... - ядовито процедила Шаромедьева. - И всё же я не желаю тащиться в Германию с трупом. Ничего личного, конечно...

- Как будто у вас есть выбор... - тихо промолвила Сара Ефимовна. - Езжайте тогда на поезде, прямо из Афин.

- Не ссоримся, девочки, - попытался урезонить дам Серега. - Сусанну с ее паспортом из Греции не выпустят, разве что в Москву. Или в Липецк...

- Про Липецк я зафиксировала себе на будущее, Сереженька, - не сдавалась Шаромедьева. - И я буду сидеть в Афинах возле немецкого посольства столько, сколько им нужно чтобы восстановить мои немецкие документы. - Она гордо подняла подбородок. - А вы поезжайте на здоровье в машине с Левиным. Он вам еще протечет возле самой границы, этот дрянной старикашка...

- Чему там протекать? Кожа да кости... - подвела итог дискуссии Чуркина и неожиданно добавила: - А вы злая...

Дальше про дорогу в Германию рассказывать нечего: уютный кораблик с командой из трех любезных греков доставил нас, всю ночь протарахтев мотором, с острова на материк, а там в гавани Хромова ожидал вместительный бус с немецкими номерами. Мы, не помня зла, довезли вредную Шаромедьеву до Афин, дав, кстати, две сотни верст лишнего крюка, а оттуда прямым ходом двинулись к македонской границе.

Умеют всё же бандиты обделывать свои темные делишки! Ящик с Левиным не вызвал ни малейших вопросов ни у черногорцев, ни далее у боснийцев, ни даже у итальянцев  - форпоста европейской демократии.

Поскольку за рулем мы, мужчины, постоянно менялись, не проезжая каждый более трех сотен километров зараз, движение наше практически не прерывалось, и через сутки мы, пролетев Триест и Монтафальконе, уже неслись по северной Италии, нацеливаясь, не заглядывая в Венецию, Падую и Верону, взять возле Гарда-Зее круто на север на Инсбрук.

- Хочу в Вене-е-ецию-у... - вдруг заныла в голос Чуркина. - Левину что теперь? Он может и подождать.

Было пополудни, светило мягкое осеннее солнышко, мы, не сговариваясь, нашли в Местре, на материке, небольшой отель-забегаловку, умылись - а затем на электричке за считаные минутки добрались в островной город, последнее пристанище великого русского поэта.

...Развлечения в Венеции известны - на катере по Гранд-каналу, потом на гондолах по каналам поменьше, потом плотный обед с пастой и подливкой из осьминога... Про Мурано Чуркина ничего не знала, и этой экскурсии нам удалось избежать. В отель на материк мы вернулись затемно и на следующий день до полудня ленились и приходили в себя, доплатив портье за задержку с выездом.

До наших палестин от Венеции немногим более тысячи километров, так что к обеду следующего дня мы уже прибыли в Бейцен и разместились с подачи Хромова на какой-то бандитской малине. Надо было срочно делать документы, искать жилье и работу, снова вставать на ноги.

/Долбаный май

В заботах и хлопотах прошло не менее трех месяцев. Декабрь в Германии довольно теплый, и заморозки по утрам никого особенно не пугают - к середине дня всё ледовое начисто стаивает, вовсю сияет зимнее солнышко и жизнь кажется легкой и ясной: скоро праздник, на пешеходке открылись первые рождественские домики-ларечки с засахаренными орехами, глинтвейном, печеными яблоками и ванильными вафлями с пылу с жару.

У всех у нас уже снова оформлены документы, Väterchen Staat платит пособие по безработице, которого хватает на оплату жилья и на разные мелочи - не густо, но и не слишком голодно, если не курить и не предаваться излишествам. И Шаромедьева снова тут, с нами. Правда, она просидела в Афинах почти месяц, издергав всех здешних знакомых звонками с просьбой о деньгах - зато всё у нее вышло по-шаромедьевски, без Левина в ящике и без нашей холопской компании: новый немецкий аусвайс она получила прямо из рук афинского консула. У дворянства в жизни вообще своя дорога, «Adel verpflichtet», как это у нас тут по-прежнему говорится. У них всюду своя тусовка, не для холопов.

Квартирка моя располагалась теперь на Бетховенштрассе, в доме семь, на втором этаже - причем Бетховен, как я по случаю узнал в городском архиве, где просидел в свое время по службе чуть ли не двое суток - так вот, Бетховен двадцатилетним учил тут у нас музыке местную графиньку по имени Анна-Мария фон Гизенберг, и было его ученице без малого шестнадцать лет, чем Бетховен конечно воспользовался, сделав девочке формальное предложение на коленях в графском парке. Ничего у них с отношениями не вышло, Бетховена девочка не захотела, учителю отказали от дома и он тут же поехал на лошади в Дюссельдорф топиться в Рейне, но товарищи по какой-то там герцогской капелле, в которой он все еще числился, то есть тоже музыканты, как-то его всё же отговорили, а потом понеслось-поехало: в Бонне у него померла мать, затем из Вены пришло письмо от Гайдна с приглашением еще немножечко подучиться  - и Бетховену стало не до Бейцена. Вообще плотность событий в жизни Бетховена местами напоминает нашу бейценскую  - возможно у нас здесь какое-то место силы... или даже не силы... пустоты какие-то от угольных копей под городом, влияющие на карму и всё такое...

Не знаю уж как это получилось, где и как она узнала адрес - но в один ясный денек в первых числах апреля в дверь ко мне позвонила Люси Шульце, явившаяся домой из Америки.

- Рад? - с порога спросила она.

И мы вихрем переместились ко мне в спальню, где, вообще говоря, всё еще пахло Мариной, жившей неподалеку, в двенадцатом доме, во дворик которого прямо смотрели мои окна. Должен сознаться, что при выборе квартиры факт территориальной близости Марины играл в моих размышлениях определенную роль, хотя никаких разговоров всерьез между нами вообще никогда не происходило.

Люси благополучно отбыла свой год в Штатах, получила там кучу полезных сертификатов и даже слетала уже на неделю по новому месту службы, в Дамаск, к каким-то  военным, по ее психологическому профилю: тестированию солдат женской половой принадлежности на их душевное состояние и профпригодность. Через неделю ей нужно было лететь туда снова, устраиваться уже по-настоящему. А потом, через месяц, можно было ненадолго приехать опять.

...Неделя пролетела как в сказке. Мне действительно повезло: не прояви она инициативы, с ее новой работой я мог ее больше вообще никогда не увидеть.

«Люся... а как же родина?» - приставал я.

Она ласково улыбалась.

«А я как же?.. Я теперь без тебя не могу...»

«Ну что делать? - возражала она. - Конечно, страна галимая, но... тепло, до моря час езды. А тут вечно холод...» И она поеживалась, несмотря на то, что за окнами гудел шмелями апрель.

А я фантазировал, и сулил, и обещал...

Марина не появлялась - видно, почуяла. Или увидела нас вместе. Поняла...

«Замуж иди за меня... - канючил я. - Буду тебя на руках носить...»

«Не могу... - отвечала она. - Ничего не выйдет, наверное...»

«Наверное?!» - ухватывался я.

«Да... - нехотя отвечала она. - Там у них кое-какие изменения... не в лучшую сторону... Так что в принципе... Но знать детально я буду только через два месяца».

...Слава богу, май идет к концу. Месяц на исходе. Долбаный май...

Весь конец апреля я вообще ничего не соображал. Квартиру заминировали. Из каждого угла, из-за дверных косяков вот-вот должны были показаться глаза Люси. Не настороженный - не люблю такого! - нет, спокойный, лукавый, чуть нагловатый взгляд навидавшейся видов девчонки. А потом, в полумраке спальни, - ребра! Самое сексуальное в женщине - грудная клетка, ребра...

Теперь они за три тыщи верст отсюда. В совсем другой спальне. «Знать я буду только через два месяца...»

А как на меня накинулись немногие близкие! «Старый дурак! - выкрикивала в трубку Зинка, моя приятельница еще по въездному лагерю. - Мне тебя просто жалко!» - и я слышал, что у нее на губах лопаются пузырьки слюны и жалко ей не меня, а ее сорока пяти. «Ты просто не знаешь, как она...» - отвечал я. «Что?!! - снова рычала Зинка. - Вышивает гладью?! Зачем там вообще нужно это делать?!» «Раньше ты об этом не спрашивала. Не помнишь?» - отвечал я всё еще мягко, но уже раздражаясь: с Зинкой в свое время мы давали жару. Зинкин муж Вовчик, выловленный Интерполом и доставленный из Бундеса на родину, досиживал тогда пятерик по старым делам, который ему тут же по прибытии домой впаяли в суде в Химках.

«Я ничего не помню!»

«Ты дура, Зина. Не я старый дурак, а ты дура... Новая...»

Она швыряла трубку, я плескал себе в стакан полпорции бренди - ровно до половины, - сглатывал рыжую жижу, делал гримасу... И тут же телефон взрывался снова. «Я еще не всё сказала!..» «Не сомневался...» «Я видела ее фото на университетском сайте!.. Там кругом морщины! Ей не двадцать семь! Ей тридцать семь!»

Вообще женщины - прелесть. Особенно когда ревнуют.

«Тихо, тихо... Не горячись. Прежде всего я дам ей полгода покоя... А там посмотрим...»

«Ты старый дурак... Ты же мне как родной...» Слезы в голосе.

«Тогда перестань на меня орать. Ты мне тоже родная...»

Звонки скоро надоели, и я замкнулся. Задернул шторы в спальне, опустил жалюзи в кухне. Майское солнце осталось снаружи. Конечно, оно билось в просветы между планками жалюзи, выбивало в потолок зайчиков из разбросанных по столу немытых ложек и вилок, но в целом победа была за мною: мир остановился.

Потом мне наконец пришло в голову вызвать проститутку. Я порылся на местных сайтах, выбрал себе что-то похожее на Люси по фигуре и масти и позвонил куда следует.

Визит на дом обошелся недешево, но... всё намеченное получилось - квартира разминировалась, образы за дверными косяками съежились, смешались, и теперь, двигаясь по квартире, я уже не шарахался на поворотах. Победа над трансцендентальным была действительно полной.

Май действительно подходит к концу, долбаный май! Она сказала: «Жди. Знать я буду только через два месяца...»

А вдруг она решится... А вдруг! И тогда - всё, всё, всё вместе! Везде и всюду... всегда... - как у меня еще никогда и ни с кем не было и как оно хоть однажды должно быть.

Она не приехала и не позвонила. Вероятно, прижилась в этом Дамаске. Еще бы, среди кучи военных офицеров...

И в один прекрасный вечер я снова позвонил Марине...

/Мы снова вместе

Больше всего изменений за время нашей ливийской эпопеи произошло у Чуркиной: Манфред не только ухитрился попасть в автоаварию, но и оказался застрахован от увечья на немыслимо крупную сумму. Теперь он, правда, с трудом обходился без кресла-коляски, зато у Ирины, в отличие от всех нас, имелись собственное жилье и работа: на выплаченные страховкой деньги Манфред, едва услышав от Хромова о нашем спасении и скором возвращении домой, купил в ближнем пригороде Бейцена страусиную ферму с приличным сельским домиком - поступок, на который он едва ли решился, если бы Ирка уже была в Бейцене.

- Заявочки... - процедила шальная Чуркина, когда ей стали известны эти подробности. - Один евнухом служит в Ливии, другой в коляске везде катается... и птицефабрика теперь на дому - по гроб жизни... Умеет Господь наградить несчастную женщину!..

Мы решили возродить журнал. Ферма Манфреда реально давала доход, битых страусов регулярно забирали рестораны со всей нашей округи, а живые птицы, не раздумывая о своей грядущей участи, без устали носились по огромному, изрытому их лапами полю - короче, участок был достаточно велик, чтобы разместить на нем рядом два морских контейнера, которые мы за месяц обустроили под редакцию и мастерскую, причем грохота теперь почти не было слышно, поскольку Серегина техника, собранная заново с миру по нитке, отделялась от нас двойной железной стенкой. Поверху на контейнерах вызванная нами плотницкая бригада уложила доски, настроила перил, ящиков для цветочков и большой навес от дождя. Получилось красиво и практично.

- Первый год сидите тут даром... - строго заявила хозяйственная Чуркина. - Со второго года платим аренду помесячно. И чтоб без задержек...

Вечером мы, давно уже сжившиеся друг с другом в какой-то единый организм, устроили в нашем редакционном контейнере грандиозную пьянку, а на следующий день энергично занялись делом, обзванивая магазины, похоронные бюро, автомастерские и парикмахерские на предмет дачи рекламы в наше новое коммерческое издание. Конечно, мы полагали ставить туда и познавательные тексты, и для начала я снова связался со всеми нашими старыми авторами.

Иркин сынок, пока Манфред ее после аварии валялся по больницам, был взят под контроль левинскими бандитами, быстро привык к дисциплине и, кажется, делал там какие-то успехи - теперь перед Иркой стояла непростая задача: поссориться с бандитами и пытаться вернуть сына в лагерь условно-законопослушных граждан или пустить всё на самотек, рассчитывая на карму. Сынок ее, кстати, подрос, возмужал и охотно помогал теперь отчиму в забое, разделке и упаковке птицы, не забывая каждый раз принять от Манфреда определенную почасовую оплату.

Печатать Сереге пока было нечего; он скоренько примкнул к местным исламистам и уже собирался в Мекку, к вящему неудовольствию Сары, которая, тем не менее, и сама теперь служила на почасовке пророчицей-пифией при мечети, а также третейским судьей для смешанных случаев, не вполне подпадающих под действие шариата. Сарина девочка уже вовсю топала собственными ножками и, оказавшись с матерью на ферме у Чуркиных, как мы теперь шутя называли наше рабочее место, с восхищением наблюдала, прижавшись к забору, за носящимися по полю гигантскими птицами.

Жизнь, кажется, налаживалась: пошла реклама, мы собрали и выпустили первый номер, пока еще совсем тоненький, но уже яркий... - и тут Хромов принес от бандитов недобрые новости.

/Мандак сбежал

Все эти долгие месяцы наши спасители готовили «папу Ловро» к добровольной и безостаточной сдаче его активов в пользу бандитского общака, содержа хорвата в подвале на хлебе и воде, а точнее на воде и селедке - в целях ускорения процесса.

И вот однажды утром Ловро в подвале не оказалось, а все замки были не просто взломаны, а рассыпались в мелкую крошку, хрустящую на бетонном полу, что явно указывало на действие жидкого азота и профессиональный уровень взломщиков.

Среди бандитов начался шмон: их технари проверяли звонки, GPS-маячки и всю возможную технику на предмет утечки данных, бандиты, по словам Хромова, ходили серые, хмурые и кидались друг на друга из-за всякого пустяка. Проверяли и самого Хромова, но у того всё оказалось как-то особенно чисто, как если бы он никогда не бывал ни в Хорватии, ни вообще за границей, а вместо этого служил сторожем при лютеранской церкви. Всё это мне потихоньку шепнул Иркин мальчик, не добавив к своему сообщению ни одного поясняющего слова - sapienti sat, как это называлось раньше.

Не успели как следует заметаться бандиты, разыскивая «крота» в своих рядах, как вдруг сработала местная юстиция: в мечеть к Сереге и Саре явилась группа захвата, на Серегу нацепили наручники и свезли его прямиком в тюрьму. «Gottesmühle mahlt langsam, aber fein», - меланхолично прокомментировал это событие Иркин Манфред, раскачивая окрепшими руками из стороны в сторону свое кресло-коляску.

- Молчи уже, инвалидная команда, - фыркнула на это Чуркина и молча отправилась в хлев к подопечным страусыням-несушкам. Страусиные яйца были ее недавним коммерческим открытием и занимали теперь, похоже, все мысли птичницы, затмевая отчасти даже тоску по ливийскому евнуху.

Мы были подавлены. Как-то действительно никому не пришло в голову напомнить Сереге про неотсиженный срок, и значительная задержка с его арестом вызывалась, конечно, просто канцелярской волокитой: сразу по получении новых документов ему следовало отправиться в полицию - тогда сейчас половина срока уже оставалась бы позади. Сердить Фемиду не слишком умно, и неизвестно было, что светит теперь нашему завпроизводством за кучу совершенных им нарушений правопорядка.

Так или иначе в «техническом» контейнере снова обосновался Хромов, уже отчасти освоивший печатную технику, а у нас тем временем появились первые книжные заказы. Через день на подмогу редакции, состоящей из Сары с Сусанной да меня на подхвате, появлялась Маргарита Павловна со своим Борей, бывшим Борей Анжелкиным, слонявшимся, однако, без дела и всем мешавшим. Теперь я вместо Уве строчил на машинке отпечатанные тетрадки, Чуркина по старой памяти свивала им переплет - всё у нас в принципе ладилось, если бы не Марина, которая, видимо, чуя нутром наше с Чуркиной туманное ливийское прошлое, ревновала безумно, глупо и почти неприлично, если случайно забегала к нам на ферму по какому-то делу - и это при том, что Ирина вела себя со мной отчужденно и даже грубо.

Я лично помню абсолютно всех женщин, с которыми у меня была известного рода связь. Исключение - разве что Шаромедьева, но тут случай обоюдный, поскольку после той нервной пьянки на Крите, когда мы наконец получили русские паспорта, сама Сусанна тоже ничего не помнит - я ее не раз спрашивал.

Шаромедьева, кстати, на восьмом месяце. Аборт она делать не стала, а выписала себе из Липецка престарелую мать по дворянской линии, которая и примется вскоре «сидеть» с хасановским отпрыском. «Хасан» при Шаромедьевой - это запретное слово, но если кто-то всё же случайно его обронит, я замечаю на лице у Сусанны такое неоднозначное выражение, что меня просто подмывает при случае, под стаканчик-другой «винчика», расспросить ее об этой гаремной истории: Сусанне безусловно есть что о ней рассказать...

Однако Мандак... Опасность для нас от нахождения его на свободе как-то не улавливалась, не ухватывалась. Ну что мы ему? Несчастные эмигрантишки, пешки в его непонятной игре. Кстати, и грузовики для перевозки мебели с его именем на дверце кабины по-прежнему шастали по Бейцену как ни в чем не бывало.

И тут Провидение прислало нам Вовчика, Зинкиного бывшего мужа, отсидевшего до звонка в Анджере за попытку убийства. Почему Химкинский суд в Москве шлет сидельцев в Анджеру, а не во Владимир, к примеру, - мне неведомо: это вещи процессуальные, тонкие. Но время летит стрелой, и Вовчик не только полностью отмотал срок, но и уже отмыкал в Москве положенные пять лет, на которые ему, как международному преступнику, был закрыт въезд в Бундес.

И вот наконец всё это кончилось: Вовчик в аэрофлотовском «боинге» сел в Дюссельдорфе. «Хочет взглянуть на моего нового мужа», - как прокомментировала этот визит Зинка.

- Это нам кстати... такой пацанчик, - непонятно заметил Хромов, услышав от меня о возвращении сидельца. - Без денег в Москве голодно... - добавил он. - Куда же в Москве без денег?

Никаких шансов остаться в Германии у Вовки, естественно, не было. Никаких... кроме одного. Для статуса германского резидента Вовчику требовался брак... А хасановской поросли - отец...

Но сперва Вовчика взяли в оборот бандиты.

Мандак светанул где-то своей мобилкой, бандитские технари тут же ее засекли, и теперь надо было срочно найти «человечка». Вовчик, едва придя в себя от московского перелета, тут же снова вылетел вместе с Хромовым и его бойцами по указанному техниками адресу.

/Семейная драма

Убийством птицы - или, как это называется, забоем  - на семейной ферме Чуркиных занимался бедняга Манфред, разъезжавший повсюду в своей каталке. Чуркина этой естественной для производства мяса деятельностью гнушалась и всегда отбывала по пятницам, в день забоя, к своей косметичке, «чтобы не отвлекать Манфреда», как она выражалась. С тех пор как Ирина открыла для себя страусиные яйца, мясо птицы вообще перестало ее интересовать.

Немецкий закон суров, но справедлив: бить страусов здесь разрешается либо электротоком, либо пробивать им башку специальным громоздким пистолетом, из которого при выстреле выскакивает на пружинке длинный стальной штырёк. Патроны к такому оружию похожи на холостые для газовых пугачей, которые здесь доступны каждому жителю после восемнадцати. Голова у страуса невелика, и для своих еженедельных убийств Манфреду пришлось смастерить особую головную свайку-держалку, а то он часто промахивался и только зря тратил патроны.

Всё это выбешивало Чуркину неимоверно, так же как и несовершенство дорогущих устройств для ощипа птицы, заставлявшее ее всё утро субботы дощипывать пропущенные машиной пух и перо.

Яйца были Ирине много милее: каждый петух-страус обслуживал от двух до четырех несушек, и те с марта по сентябрь несли по яйцу в двое суток - и по какому яйцу! Полтора кило было на ферме Чуркиных привычной нормой, а яйца более двух килограммов весом шли не в прямую продажу, а сперва выставлялись на аукцион в интернете.

Мы в своих двух контейнерах, часто сидя вообще без заказов, на голом энтузиазме, невольно завидовали стабильности и видимой легкости чуркинского гешефта: одно-единственное яйцо приносило десятку в Иркину кассу, совсем свежие яйца продавались в контейнерах для последующей высидки, остальное забирали кулинары-диетчики  - у страуса в желтке очень мало холестерина.

В общем, в сезон тут крутились десятки, если не сотни тысяч, и бандиты через сынка Ирины уже не раз интересовались, не нужна ли ферме охрана.

Что, однако, не нравилось Манфреду в его боевых пистолетах со штырьком - так это постоянная пороховая вонь. И он решился устроить забой электричеством - на свою, как вскоре выяснилось, голову. Было получено специальное разрешение, вызвана особая фирма, начавшая прокладывать провода к месту забоя, и приобретена за немалые деньги специальная фирменная убивалка, в которую голова страуса входила легко и свободно.

А дальше случилось страшное... ну, или, как у нас говорили потом в Бейцене, «то, что должно было случиться».

Провода от электрофирмы еще свисали с потолка над местом грядущего забоя, Манфред в коляске как раз обмывал из шланга только что забитую им штырьком птицу - и в это время в ангар влетела как-то по-особому нервозная Ирка, забывшая утром включить инкубатор для страусиных цыпляток. Женщины редко способны заметить предостерегающую табличку на рубильнике, тем более что этот, совсем новый, появился на стенке совсем недавно.

Короче, между висящим проводом и струей из шланга Манфреда внезапно ярко блеснуло синеньким, тут же во всем хлеву вырубилось электричество, а когда мы по Иркиному зову поспешили в ангар на помощь, то даже при свете карманных фонариков было видно, что Манфред в своем кресле совершенно и окончательно мертв.

В таких ситуациях я часто туплю, но редко теряюсь, поэтому первым делом я натянул на руку резиновую рукавицу, подобрал с пола какую-то тряпочку и начисто вытер ею одну за одной рукоятки всех четырех рубильников у входа в ангар. Ирка, заметившая краем глаза мои манипуляции, кивнула мне многозначительно - и тут же отвернулась.

Эксперты из полиции крутились в хлеву три полных дня, пытаясь найти виноватых. Они задавали нам кучу наводящих вопросов - но мы, как один, начисто отрицали контакты с фермой помимо нашего договора аренды контейнеров. Полиция потребовала договор, и он - о чудо! - не только нашелся в бумагах у Чуркиной, но и оказался подписан обеими сторонами и скреплен печатями. Правда, со стороны редакции договор подписал Серега, лицо, как это тут называется, auffällig, но роли это теперь никакой не играло.

Вечером того дня, когда мы наконец подписали все протоколы, ко мне на квартиру затемно, без звонка, заявилась Чуркина. От нее уже попахивало винчиком, и после первых слов благодарности за предусмотрительность с ручкой рубильника и прочую поддержку она, легко толкнув меня в грудь рукою, другой указала в сторону спальни.

- Давай... - пояснила она. - Мне теперь это нужно... Если ты не против, конечно.

...Потом мы до трех сидели на кухне, давились винчиком, скудно заедая пойло какими-то тощими колбасками из моего холодильника, и перебирали истории и эпизодики нашей ливийской эпопеи.

- А я от Уве письмо получила... - вдруг сообщила Ирка.  - Хочешь, почитаю?

- Ну... - замялся я. - В общем-то нет...

- И правильно, - тут же согласилась она. - И не надо.

Конверт с письмом всё же был извлечен из сумочки, Чуркина достала из него мелко исписанный по-немецки листок, затем, не торопясь, взяла со стола зажигалку - и через пару секунд от письма Уве в пепельнице осталась лишь потрескивающая искорками горстка пепла.

Мы вернулись в спальню, без охоты и радости еще раз совокупились, как хомяки или морские свинки, и вскоре заснули, завернувшись каждый в свое одеяло.

...А через день утром, явившись в контейнер на службу, Сара обратила внимание, что двери в ангар Чуркиных приоткрыты, но из хлева не доносится ни звука. Еще с полчаса мы старались убедить себя, что всё это ровно ничего не значит - а потом, как по команде, поднялись и гуськом направились через двор к ангару.

   В общем, если еще короче: Чуркина висела в хлеву на электрошнуре, перекинутом через стропила, и с лица была уже вся некрасиво черно-зеленая.

/Переезд

На этот раз полиция справилась за пару часов. Чуркину увезли, нас коротко опросили, мы снова подписали протокол... и тут у меня внутри, вероятно, сорвался какой-то клапан.

- Она была у меня за день до этого... - не своим голосом проговорил я.

Дознаватели тут же выпрямились и как-то очень профессионально положили ладони на рукоятки табельного оружия. Наши в редакции выпучили глаза.

- Да-да, - подтвердил я. - Мы с Ириной состояли in einer Art schleppender Beziehung, в некой вялой и продолжительной связи. - Полицейских слегка отпустило, они ослабили стойку. - Она порою заглядывала ко мне поделиться наболевшим. А позавчера Ирина получила письмо от своего бывшего... от настоящего любимого. Письма она мне не читала, пепел его всё еще у меня в пепельнице...

Я уже почти оправился со своим идиотским выходом на арену.

- Конверт у меня сохранился, - спокойно добавил я. - Он упал на пол, и она забыла его забрать.

Умница Сара скорбно смотрела на меня как на душевнобольного, а полицейские даже светились от радости: мотив самоубийства для протокола был теперь налицо.

- Письмо совершенно сгорело? - со скрытой надеждой уточнил один из стражей порядка.

- Дотла... - расстроил его я.

Меня тут же усадили в машину, и мы отправились ко мне на квартиру «за уликами».

Пепел в пепельнице всё еще стоял горкой - дома я не курю, разве что если заходит Марина или какие-то гости.

Из полицейского чемоданчика тут же появился нелепый поддон с колпаком, пепельница целиком перекочевала ему внутрь, Увин конверт поместился в специальном прозрачном пакетике с номером, затем сыщики сняли отпечатки со всего мыслимого и немыслимого, перерыли постель, забрали с собой белье - и наконец один из них дал подписать мне официальную бумажку с немецким «адлером» в уголке - подписку о невыезде.

- Мне некуда выезжать... - без выражения буркнул я, отдавая назад бумажку и ручку.

Полицейские помолчали, профессионально оглядывая вещи в прихожей, и через пару минут, собрав все свои трофеи, отбыли по делам службы не прощаясь.

Злой на себя самого и всё еще взвинченный, я решил было слегка соснуть на диване в кухне, но уже через пять минут стало ясно, что с этим ничего не получится.

Вызвав такси, я снова отправился на службу, в контейнер.

В редакции царило уныние.

- Вы, миленький, что же? - встретила меня Сара, поднимаясь. - Вы понимаете хоть, что вы вообще натворили?

- Нельзя врать о таком бесконечно... - фыркнул я и молча пробрался к своему столу, в дальний угол.

 Все мы надолго замолчали.

- Мы что-то не то делаем, - наконец подытожила Сара Ефимовна наши общие размышления. - Или не так... Оттого нас фортуна и плющит.

- Одни трупы... - вяло подтвердила Шаромедьева. - И ведь совсем не плохие, казалось бы, люди... За что?

- Насчет Левина вы были раньше иного мнения, - не без яда напомнила Сара.

- Я о многом была раньше иного мнения, - туманно подтвердила Сусанна. - С рождением детей вообще начинаешь иначе смотреть на вещи.

- Ну... пара неделек у вас еще осталась, - попыталась одернуть ее Сара.

- Да что вы говорите! - с вызовом возразила Шаромедьева. - А может, я две недели уже перенашиваю?! Считать хотя бы научились...

- Считать - не наша епархия, - мрачно проговорил я, закрывая дискуссию.

- Вот именно, - поддержала меня Маргарита Павловна.

Вообще же ситуация выглядела реально стрёмно - при условии, конечно, что полиция примется искать Уве. И почему бы им не начать искать такого полезного гражданина, в прошлом городского лисобоя, числящегося к тому же без вести пропавшим?

Всё наше вранье о ливийских событиях грозило вылезти наружу, трупы Хасана и его сподручных взывали об отмщении, а путешествие мумии Левина через пол-Европы непременно делало всех нас соучастниками безобразия, не говоря уже о боевой группе Хромова, роль которой во всей этой истории невозможно было переоценить.

Я поднялся из-за стола, выбрался из контейнера наружу и набрал номер Хромова. Гудки: Хромов всё еще пребывал с Вовчиком в служебной командировке. Оставалось надеяться, что на конверте Уве не окажется ни обратного адреса, ни годных для розыска боша отпечатков пальцев.

На ферме кругом шустрили теперь какие-то присланные из ветеринарного управления левые работники, Иркин сынок так у нас и не появлялся, а наше едва только устроившееся служебное будущее оказывалось под вопросом: несовершеннолетнему подростку не справиться с птичьей фермой, город наверняка выставит ее на аукцион, а денежки от продажи потом положит парню на запертый депозит. Что будет при этом с нашими контейнерами?

Все мы оказывались теперь зависимыми от доброй воли нового владельца фермы.

/Женюсь!

И мы, недолго раздумывая, дали объявление в местную немецкую газету.

Вскоре, на наше счастье, из редакции пришла открытка с просьбой позвонить по такому-то номеру. Когда кончились конспирологические формальности, выяснилось, что у восьмидесятилетней старушки с не по-русски звучащей фамилией Рёнш имеется во владении в пригороде не только мрачный дом-развалюха в два этажа, но и некий надворный сарайчик, к которому на посеревших от старости жердях был протянут от дома силовой кабель. В сарае гордо покоилась огромная циркулярная пила на фундаменте и имелось единственное миниатюрное окошко под самой крышей.

Работы тут было, как говорится, «конь не валялся», и мы через Иркиного сироту-мальчика спросили совета у бандитов. «Ну что с вами делать...» - ответили бандиты также через подростка, и на следующий день во дворе домика Рёнш зазвучали топоры и пилы: откуда ни возьмись подъехавшая на замызганном бусе без окон бригада плотников-нелегалов боснийского вида, ни у кого ничего не спрашивая, в течение недели настелила в сарайчике пол, пробила заново два заложенных кирпичом оконца, вставила оконные рамы и гладко оштукатурила стены, не забыв разделить помещение надвое легкой, в один кирпич толщиной, стенкой - также с симпатичным оконцем. Теперь у нас было два отдельных входа: редакционный и «производственный», и открытым оставался только вопрос сортира, но и с этим в своих тревогах мы поторопились: на следующее утро боснийцы не появились, зато грузовик привез на платформе игрушечно выглядевший и тоже замызганный экскаватор «Makita», тот за час вырыл от сарая к дому внушительного вида канаву, а к обеду снова явились боснийцы. Они еще до наступления сумерек возвели внутри здания пластиковую будку с двумя дверями на обе половины, мигом привинтили гальюн и раковину и также мигом запустили по канаве трубы канализации и водоснабжения.

Сынок старушки Рёнш, алкоголического вида субъект пронырливой наружности хорошо под шестьдесят, с самого начала стройки терся вокруг, записывая себе что-то в небольшую книжечку.

- Это что же? нам холодной водой умываться? - Набрав меня в контейнере, брезгливо поинтересовалась капризная Шаромедьева, дежурившая в этот день на стройке в моей машине.

- Вам ведь всё равно вот-вот рожать, Сусанна? - неловко попытался отвлечь ее я. А когда Маргарита с Борей привезли меня к домику забирать Шаромедьеву и мою машину, в сортире на стенке уже красовался нарядный новехонький проточный водонагреватель, подключенный к сети добротным толстым кабелем.

Стройка была закончена. «С вас по знакомству ровно четыре штуки, интеллигенты, - передал нам наутро Иркин подросток весточку от бандитов. - Сроку полгода, и чтоб без просрочек...».

Мы, не спеша, переехали за неделю. Шаромедьевой в это время сделали кесарево, и теперь она лежала в клинике вместе со своим пятикилограммовым ребеночком - вся голубоватая от потери крови и опутанная шлангами и проводами.

И тут настала очередь выступить Марине.

«Нам надо пожениться... - заявила она, явившись ко мне вечером в пятницу без звонка, по-соседски. - Время такое тревожное... живем как на вулкане».

Я не нашелся, что возразить, и в понедельник мы съездили в штандесамт, как здесь называют ЗАГС, и подали документы. На обратном пути я наскоро заглянул к ювелиру и купил нам по тоненькому колечку из золота с платиновой насечкой.

- Молодец! Уважаю! - немного подбодрил меня Хромов, явившийся во вторник вместе с Вовчиком из своей «командировки».

Судя по их уверенному и даже отчасти нагловатому виду, хорватский военный преступник был затравлен в своей секретной норе и либо уничтожен, либо дочиста выпотрошен. То, что в течение месяцев не удавалось в подвале нашим бандитам, теперь удалось ветерану Хромову и его левому помощнику Вовчику, на которого в местной полиции еще не имелось даже отпечатков пальцев. Хотя... Но это вообще не наше дело.

Марина ходила изящная, воздушная, тут и там на людях брала меня под локоток, и я, привыкший многие годы таить свои полулегальные адюльтеры, тоже постепенно разнежился, клал ей при посторонних руку на талию, обнаруживая под ладонью и тканью знакомые линии и округлости, не становящиеся, однако, от этого приторными или избыточными.

Вовчик, как видно оставшийся в целом доволен Зинкиным новым выбором, теперь вовсю пропадал в клинике у Шаромедьевой, агукался с хасановским отпрыском, остроумно шутил с шаромедьевской мамой и щедро дооснащал Сусаннину квартиру необходимой для молодой матери обстановкой. Неудивительно, что и к выписке он явился не просто так, а с нанятым в прокате вместительным автомобилем, что всеми нами было принято с каким-то предательским облегчением, поскольку снимало с нас многие и многие очевидные в такой ситуации заботы.

- Вот только пикните что-нибудь про Хасана и Ливию...  - прошипела нам Шаромедьева, когда Вовчик на минутку отлучился к медсестре за бумагами на выписку.

Мы молча и согласно кивали - мало кому, если честно, не хотелось бы начисто вычеркнуть все эти ливийские месяцы из своей памяти.

- Как там Уве, прости господи... - только и проговорила Сара Ефимовна озабоченно...

- А давай в церкви? - предложила Марина следующим вечером, снова без звонка появляясь у меня в квартире. - Не надо католиков, но хотя бы по-лютерански. Всё равно это очень красиво и торжественно.

Я снова не нашелся, что возразить, не зная еще, что судьбе угодно будет распорядиться нашим браком совершенно иначе. На следующий день, в субботу, мы отсидели в соседней лютеранской церкви целиком всю службу, а затем долго беседовали со священником, выясняя, что нам потребуется предпринять для совершения церковного таинства.

И тут нам, как снег на голову, свалился Иркин Жорик.

- Как они вообще все нас находят? - принялась вращать глазами Сара Ефимовна, когда бывший Иркин муж-дальневосточник, узнав адрес сына, вышел из нашего боснийского сарайчика. - Все эти вовчики, жорики... Мандаки, наконец... Мне надо проверить тут всё на порчу и сглаз... - И она, соединив звездочкой кончики пальцев, что-то неслышно забормотала себе под нос.

Жорик, конечно, был уже не Жориком, а реальным лётным полковником с целой кучей наградных планок за разные «миссии» - всё это мы разыскали о нем в интернете, поскольку в редакцию, да и вообще в Германию, он появился не в форме, а в виде крепкого и весьма симпатичного гражданского мужичка с проседью, с торчащей ежиком шевелюрой и небольшими, едва намеченными усиками.

- А он ничего такой... - заметила наконец Сара, прекратив бормотать и расцепляя пальцы. - Я бы, пожалуй того... если бы не Сережа, конечно. Во вкусе Ирке не откажешь...

Мы еще немного посплетничали, затем подошло время обеда, была пятница, обычный для нас короткий день, к домику в полвторого подъехал за Маргаритой Боря, они взяли в машину Сару, я запер на ключ нашу будочку, проверил с другой стороны сарая двери в «машинное отделение», с приездом Хромова наконец снова заработавшее, хотя пока и в полсилы, - и с легким сердцем отправился на соседний небольшой рыночек, где по пятницам всегда стоит рыбный фургон-прицеп, в котором среди прочего жарят во фритюре морского окуня. Рыбный день тут у нас не четверг, а пятница.

Когда Марина ест жареную рыбу, смотреть на нее неприятно. Я, безусловно, не подаю виду - и в целом это, конечно же, «косметический» дефект: можно всю жизнь прожить с человеком бок о бок и не узнать, как именно он ест рыбу, - либо, если это знание всё-таки неизбежно, смотреть в сторону или выходить покурить на балкон.

Теперь я чаще бываю в квартире Марины и недавно сунулся у нее в холодильник: всё там просто забито рыбой - одну целую полку занимает огромный карп, на других тут и там размещаются какие-то копчушки, соленая таранька из русского магазина, баночки тресковой и лососевой икры, кальмаров, какое-то рыбно-творожное пюре для намазки на хлеб - такое впечатление, что Марина служит не завотделом женского платья, как оно и есть на самом деле, а работает дегустатором в рыбной фирме с интернациональными аппетитами. Настоящий ужас - в плане, конечно, эстетическом - наступает, когда она принимается варить карпа, точнее половину его, включающую голову. Сколько-то времени всё это булькает на плите в огромной кастрюле с травками и кореньями, испуская весьма аппетитный запах, но потом Марина усаживается в кухне за стол с карповой головой на тарелке, отделенной от остального туловища, и принимается звучно и с каким-то не понятным мне вожделением высасывать из головы всякие рыбьи прелести - тут уж я выхожу на балкон и курю долго, как бы в глубоком раздумье, поскольку грядущий брак наш в эти моменты оказывается, вообще говоря, под угрозой.

Но потом я всегда вспоминаю, что мы с Серегой жрали в проклятой Ливии - и мне сразу становится легче: на Маринины прихлюпывания я смотрю после этого с толерантностью, и наше совместное будущее уже не представляется мне таким удручающим.

Вообще же, как я считаю, не надо ни с чем торопиться - ни с браком, ни с чем-то другим...

/Текущее

Пролетела еще пара недель.

Вовчик не отходил от Шаромедьевой ни на шаг, она быстро окрепла после кесарева и уже вовсю выходила в ближайшие магазинчики, правда еще привычно кривясь и придерживая ладонью наклейку на шве над лобком, сменившую первичную постоперационную повязку. Смеяться она все еще не могла, но смешливостью наша бухгалтер не слишком-то отличалась. Стараниями Хромова, который проникся к Вовчику после мандаковской командировки особыми чувствами, в хозяйстве Сусанны возникла нянька-сиделка, выписанная с проживанием за смешные деньги из Чехии, дулебка по национальности, а Сусаннина матушка, так и не посидев толком с младенцем, с легким сердцем отправилась снова в Липецк, где у нее, по рассказам, имелся настоящий дворянский кружок, своего рода гнездо монархистов, которому, не будь нынешние времена сугубо демократическими, наверное не поздоровилось бы.

В ближайший понедельник покряхтывающая Шаромедьева со своим пластырем в известном месте наконец снова появилась на работе, привезенная Вовчиком в каком-то неброском сереньком автомобиле неясной марки.

- Кто-кто? Дулебка?! - не удержав гримаски, поинтересовалась Маргарита Павловна.

- Именно дулебка! - строго подтвердила Сусанна Саввишна. - Чешка с Влтавы, Ганна. Фамилия Вондрачкова... и ничего нет смешного: у нее умер ребенок и полно молока, так что она теперь еще и кормилица.

- А ты? - грубо поинтересовалась Сара, сама недавно пережившая эпопею со вскармливанием своей девочки.

- Посмотрим... - не вдаваясь в подробности, фыркнула Шаромедьева и тут же углубилась в свои бухгалтерские бумаги, давно ее ожидавшие.

Незаметно подошло время обеда.

- Кстати, мы многим обязаны Ирине, - вдруг подняла голову над отчетами Сусанна, как будто продолжая начатый ранее разговор.

- Чем это, интересно? - поинтересовался я.

- Она была неплохим человеком, - пояснила бухгалтерша. - Цельным и мужественным. Вспомните хотя бы наши контейнеры! Или эти ее страусиные яйца!

- И что? - всё еще не понимала посыла Сара Ефимовна.

- Мы должны взять от бандитов ее мальчика, - строго и безапелляционно пояснила Шаромедьева. - Пусть Хромов научит его печатать и скажет бандитам, чтобы оставили парня в покое...

- А Хромова куда? - тут же возмутился я. - В утиль?!

- Вы просто ничего не знаете... - презрительно процедила бухгалтер. - Хромов по прежней специальности какой-то водный акустик. Сейчас он на полставки пробуется в колодце, на военной стройке. К нему теперь не подступишься.

- Ах да, - подхватила Маргарита Павловна. - Я где-то про это читала: они строят там в бывшей шахте колодец для всяких подводников, чтобы те на большой глубине вылезали в воду из торпедного аппарата - типа как будто подлодка легла на грунт... ну, поломалась.

- И что там забыл водный акустик Хромов? - недоверчиво поинтересовался я.

- Ну как же! - возбужденно воскликнула Маргарита. - В воде же всё время сигналы... разные звуки - ну что вы, в конце концов?..

- Вот именно! - солидно подтвердила Сусанна. - А если неясно, спросите у самого Хромова или у Вовчика: он тоже там в чем-то участвует, что-то с очисткой...

- С чего очисткой? - попытался уточнить я, но Шаромедьева окинула меня уничтожающим взглядом.

А затем мы все поднялись и молча направились в мастерскую, где в глубине, за печатной техникой, была пристроена у стенки наша импровизированная кухонька с холодильником, микроволновкой и небольшой электроплиткой - на случай если кому-то приспичит побаловать себя, скажем, яичницей.

«Как могут военные в Бундесе взять на работу хорватского ветерана? - недоумевал я. - Неужели у них такой дефицит местных акустиков? А Вовчик? Ведь он еще десять лет как проходил по убойной статье в розыске по Интерполу...» Что-то тут было мутно - либо наши недавние командировочные врали Шаромедьевой без зазрения совести, либо возможности у бандитов в Бейцене по зачистке запятнанных документов поистине безграничны. Беспрепятственный провоз тела Левина через пол-Европы позволял предположить последнее.

Иркин полковник Жорик, пробыв в Германии две недели, отбыл по месту несения дальнейшей службы, а их с Иркой сына бандиты со странной легкостью отпустили, если, конечно, можно было доверять в этом смысле сообщениям Хромова и самого юноши. Страусиная ферма ушла с молотка за приличную сумму, от города к мальчику был приставлен социальный наставник, ему наняли социальную квартиру в приличном районе и даже оплатили автокурсы - правда, с его же собственных денег за ферму, которые пока что лежали на запертом депозите.

В общем, с Иркой Жорику, как это ни странно, вроде бы повезло - безо всяких усилий у него в Германии вдруг образовался богатый наследник, хотя и немного испорченный бандитским влиянием. А вскоре, когда парень уже полностью заменил Хромова в мастерской, выяснилось, что в гимназии он очень неплохо сдал экзамены за двенадцатый класс и через год, скорее всего, сможет поступать в университет.

- Кем же вы хотите стать после учебы, Юрочка? - слащаво спросила однажды Сара Ефимовна, когда наш новый печатник заглянул зачем-то в редакцию.

- Юристом, - спокойно и с достоинством ответил Иркин сынок. - Адвокатом.

«Вот оно... - подумал я. - Вот и бандитский хвостик прорезался...»

Мы с Сарой переглянулись и поняли друг друга без слов.

Всё это время мы с Мариной вечерами долбили Евангелие - или, точнее, толстенную брошюру для подготовки к конфирмации. Обычно курс этот длится при лютеранской общине целый год, но церковники пошли нам навстречу и разрешили сдавать экзамен чохом, после месячной подготовки. Религия, в принципе, это просто какая-то парадигма - так я себе это представляю, - решившись на брак, я заодно уж решился и на иной, неведомый мне ранее уровень толерантности, то есть взял за лучшее не злиться на Марину за ее идиотскую выдумку с церковью, а пройти это испытание до конца - тем более что ливийский плен, конечно же, научил меня выдержке.

Наши ежевечерние занятия религией оканчивались, независимо от погоды, короткой прогулкой, а затем непременным сексом, который, как я заметил, по мере углубления новых для нас обоих знаний, стал приобретать некоторые оттенки маргинального...

Однажды в почтовом ящике оказалось письмо из ЗАГСа с отказом, из которого следовало, что с нашим туманным российским прошлым нам надо представить еще семь коробок различных справок с апостилем для доказательства своего нынешнего безбрачного положения и отсутствия претензий к нам со стороны прежних сожителей и их родственников до седьмого колена.

Это обычная здесь процедура: бюрократия желает оградить себя от любых мыслимых сюрпризов, чтобы потом, в случае какого-то конфликта, не оказаться крайней; бюрократам важно перевести стрелку, и поэтому заключенные в либеральной Дании браки здесь затем запросто легитимируются, подтверждаются соответствующими немецкими бумагами.

В общем, надо было ехать в Данию и непременно пробыть там двое суток, как это положено по датским законам. Один день на датской земле - это конечно легкомысленно; только за два полных дня решение вступить в брак может созреть у гостей страны викингов нерушимо и основательно - в общем, обхохочешься... но выхода никакого у нас всё равно не было, исключая единственный: отказаться ото всей этой затеи с браком и жить по-граждански, в грехе.

Но об этом речи с Мариной я заводить не решался.

Трудно проникнуть в смятенное сознание женщины-невесты! Если меня коробило от Марининой рыбы, то легко ведь представить, что и Марину коробило от каких-то похожих мелочей: моей изжеванной зубной щетки в ванной на полочке, или дырявых носков, или подмышек наконец, сохранить свежесть которых стоит мужчине такого немыслимого труда. Якобы это тестостерон, говорят гигиенисты, подмышки, мол, все равно ни за что не отмоешь - уже через полчаса они опять завоняют тестостероном или чем-то еще, это уж у кого как.

И вот отсюда моя интенция, а точнее вопрос: а что же Марина в такие минуты? Как она всё это ощущала? Неужели и ей не казалось, что с браком мы вроде погорячились?

Не знаю. Тревожно всё это... просто очень тревожно. И кажется, если бы не ливийская выдержка, то я бы из этой истории давно уже слился... или самовыпилился, как это теперь говорится.

Но не будем об этом. Это всё малодушие и мелкотравчатость - так я об этом думаю.

/Крах. Новые горизонты.

В Дании всё с нашим браком проскочило на раз, а по возвращении местные власти без слова поставили на наше датское брачное свидетельство собственный штемпель.

Затем через неделю мы без запинки сдали экзамен в церкви по Евангелию и процессуальным лютеранским вопросам и сделались реальными конфирмантами, или воцерковленными, по каковому поводу пфарер устроил в общине душевные посиделки с кофе и плюшками, не лишенные, однако, оттенка какой-то тревожащей фальши, настолько люди, едва нам знакомые, вдруг прониклись к нам липковатым и сладким доброжелательством.

Вечером после прогулки мы дополнительно углубили маргинальность наших плотских утех, так что утром даже слегка стеснялись смотреть друг другу в глаза. «Какой вы, однако, энергетический мужчина...» - прокомментировала эти радения Марина, всегда переходившая на «вы» в интимные минутки.

День венчания был определен и назначен, мы, немного поездив по городу, купили Марине белое платье, символ чистоты и невинности, как это говорится, а мне - что-то вроде изящного смокинга и даже отчасти фрака, от которого Марина пообещала потом аккуратно отрезать фалды и приспособить предмет для повседневной носки: в отделе у нее на полставки трудилась на подгонке одежды «талантливая», как они ее называли, портниха, тоже, кстати, дулебка из Чехии, но уже не Вондрачкова, а как-то иначе.

Были разосланы приглашения, заказан ресторан - всё это оказалось дорогим удовольствием, и бюджеты наши заметно трещали; мне даже пришлось одолжить денег у Хромова.

И вот наконец этот день наступил.

Конечно, в церковном обряде соединения душ имеется своя романтическая специфика, даже если антураж события по-лютерански скромен. Поначалу события развивались как им положено: мы парадно подъехали к кирхе, нас встретили у дверей священник со служками, затем мы оказались у алтаря, окруженные не слишком многочисленной толпой приглашенных. Почуяв на плече у себя суровую руку церковного канона, я с какого-то момента перестал вертеть головой и действовать осознанно, подчиняясь теперь только легким тычкам и полуслышным указаниям церковных служителей.

Наконец дошло до главного: нас обоих спросили о нашем согласии на брак, а затем пфарер обратился к собравшимся с обычным в этих случаях вопросом: не известны ли кому-либо из присутствующих обстоятельства, могущие препятствовать... и так далее.

И вот тут оно грохнуло...

- Was ist denn hier los?

Голос прозвучал как глас небес, отразившись в высоких церковных сводах, и из-за чьей-то спины сбоку от алтаря вдруг выступила фрау Люси Шульце - собственной, как это говорится, персоной.

- Was ist hier los? Willst du etwa heiraten, Liebling? - Люси изобразила на своей развратной мордочке искреннее изумление. - Lass das...

Не оборачивая головы, я почувствовал, как руку Марины в моей руке потянуло куда-то вниз.

Упасть Марине не дали, сзади ее вовремя подхватил Вовчик, но обморок оказался реально глубоким, так что кто-то уже вызвал скорую, и через пару минут перед церковью забибикало и замигало синеньким.

Марину вынесли санитары, водрузив ее на каталку с откидными колесиками - подол белого платья, символа чистоты, волочился по дощатому церковному полу.

- Решай тут вопросы... - шепнула мне Сара Ефимовна. - Я сама всё улажу в больнице.

Гости сами собой на глазах рассосались, в конторке священника я подписал подсунутые мне бумаги, зафиксировавшие мой бламаж, а затем съездил в ресторан и заплатил там немалую сумму отступного, истратив на это почти целиком хромовскую ссуду.

Дома я проглотил в бодром темпе добрый стакан бренди, заел каким-то огурчиком - и через четверть часа уже похрапывал в нашей разметанной с ночи постели, так и не сняв своего нарядного смокинга с фалдами. Мариной до ночи занималась Сара Ефимовна.

Ближе к вечеру в дверь мне сперва позвонили, а затем почти сразу забарабанили.

На пороге стояла Люси - с распущенной блондинистой гривой, подтянутая, загорелая и наглая.

- Явилась не запылилась... - приветствовал я ее по-немецки. - Разлучница бесстыжая.

- Ich bitte dich... - с гримаской протянула Шульце. - А то ты как будто не рад, что тебя избавили от этой твоей мымры.

- Чем она тебе мымра? - скривился я. - Нормальная женщина, между прочим.

- Не ври хотя бы себе самому, - не унималась Люси. - А то я не вижу...

- Зачем я тебе? - без выражения спросил я. - ...Женатый, не первой свежести. А у тебя докторский титул, карьера - ты, наверно, скоро профессоршей будешь.

- У тебя есть душа, дружочек, - не задумываясь возразила профессорша. - Это редкость сегодня... в наше дурацкое время.

- Душа... - искренне удивился я. - Где это у меня ты заметила душу?

Люси рассматривала меня со скептическим выражением.

- Хорошо погуляла в Дамаске с подшефными офицерами? - без связи с предыдущим ядовито поинтересовался я.

- Не без того... - кивнула она. - Но это пустое, плотское. Не каждой женщине это нужно.

- А мы сейчас что, болтаем вообще о женщинах или конкретно о тебе?

Я всё еще не мог уловить свое собственное настроение и взять правильный тон.

- Зачем ты испортила мне венчание? Какая была тебе в этом выгода?

- Я не искала никакой выгоды... Я действовала... - Она замялась. - Я действовала подсознательно.

«Бедная девочка...» - подумал я грустно. Как это всё-таки по-немецки - «собака на сене»! Местные здесь реально не в состоянии почувствовать, в какой значительной мере их поступками руководят зависть и недоброжелательность: даже докторская степень по психологии в этом не помогает. «Sie gönnt ihm nicht einmal das Schwarze unter den Nägeln».

И я посмотрел на Люси с сожалением.

- У нас ничего не выйдет, детка, - твердо произнес я. - Максимум через два года ты уже будешь меня ненавидеть: просто потому, что я не укладываюсь в твою схему, в рамки, которые ты для меня наметила... тоже, я думаю, подсознательно. «В одну повозку впрячь не можно осла и трепетную лань...»

- И лань тут конечно же ты...  - хохотнула Люси.

Я стоял против нее в дверном проеме и хмурился. Наконец она подняла ладонь и провела ею мне по лицу. Щека тут же почувствовала мою снова проросшую щетину.

- Ну что ты во всём этом понимаешь, дурашка? - ласково проговорила Шульце. - Если я чувствую, что ты - мой... а я это чувствую... значит, ты и есть мой, ты уж поверь. И я точно знаю, как всё оно будет через два года. Меня этому десять лет учили.

- Ну хорошо... Давай попробуем, - без выражения выдавил я. - Но как же Марина? Ты хоть понимаешь, что это для нее за травма?

И мы почти всерьез принялись обсуждать меры по спасению Марины, а потом незаметно для самих себя перебрались в спальню... - короче, совесть моя в этот вечер подверглась весьма суровому испытанию, и если бы не проклятый тестостерон - не знаю, как бы я со всем этим справился...

/Депрессия

Марина взяла у себя в «Карштадте» месяц отпуска: не в связи с нашим бламажем у лютеран, а заранее - как отпуск медовый. Сил у нее еще хватило на то, чтобы втащить к себе на этаж на тележке шесть коробок шампанского - или, точнее, кисловатой шипучки от местных «Мумма» и «Фрежёна», а дальше она, похоже, не просыхала ни на минуту, и пустые бутылки от «шампика» вскоре заняли все свободные подоконники.

Бутылок в картонной коробке всего шесть, так что вскоре мне пришлось пополнить Маринины запасы; кроме того, я постоянно подкупал ей понемножку съестное: какие-то редкостные сыры, способные вызвать аппетит одной только экзотичностью, не менее экзотические творожные намазки с лососем, оливковым пюре, авокадо с черешней и прочую дрянь, которой полны магазины подороже.

«Может быть, мне отравиться? - не раз и не два доверительно спрашивала меня Марина. - У Рёнш во дворе я видала запасы крысиного яда...»

- Оно тебе надо? - меланхолически интересовался я. - А если вдруг выйдет неудачно и ты только намучаешься?

- Тоже верно, - лениво соглашалась Марина, переворачиваясь от меня на бок на измятой и уже слегка замызганной верхней одеждой постели.

Всё это время я как-то ни на минуту не забывал, что это моя жена, что у нее теперь горе, что нужно соответствовать... пару раз мы даже уныло перепихнулись, просто спровоцированные фактической близостью и сложившимся сродством давно знакомых друг другу тел, но что-то существенное всё же отчетливо надломилось, и от наших былых постельных перверсий не осталось даже следа.

«Всё пропало...» - прокомментировала это явление Марина скучным голосом.

«Да и было ли?» - цинично подумал я в ответ и тут же себя одернул.

Дома меня обычно ждала Шульце. Являлась она не ежедневно, да и вреда от нее было немного: в квартире моей, получив вторые ключи, она практически не рылась, исключая разве что холодильник, полочку в ванной да выделенную ей секцию платяного шкафа; кроме того, она неукоснительно выполняла мое безусловное требование парковать автомобиль вне зоны видимости из окон Марины.

Люси обживалась. Она уже рассказывала мне какие-то истории из своего немецкого детства, из юношеских поездок на север, к морю, как это принято здесь у протестантских конфирмантов, без всякой скромности называющих себя «Falken». В один из вечеров она даже притащила толстый фотоальбом, и мы провели несколько часов прижавшись друг к другу на моем диване в кухне, рассматривая старые фото и обсуждая былые истории.

В постели она показала мне несколько выученных в Дамаске фокусов, но их мы весьма скоро оставили и отдались, так сказать, «влиянию стихий», что получалось очень недурно - во всяком случае на мой взгляд, - да и Люси поднималась утром бодрая, выспавшаяся и очевидно довольная жизнью.

А Марину было реально жалко.

Месяц отпуска быстро и незаметно истек, Марина снова работала с десяти утра и до восьми вечера, машины ее у дома напротив теперь практически не было видно. А еще через месяц она взяла две недели отгулов и улетела с подружкой в Эмираты, набрав меня за день до отлета и вежливо поинтересовавшись, не нужно ли мне оттуда каких-нибудь арабских безделушек. Голос в трубке звучал спокойно, но как-то тускло.

Не знаю, как это вообще удается другим - ведь в принципе Сара с Серегой такие же чужие друг другу люди, как Вовчик с Сусанной. И ведь живут вместе, моются, спят, обедают, ездят, наконец, регулярно в тюрьму с вкусняшками и безделушками, как будто Сереге там и без них не тошно с его железным черепом и исламистскими настроениями... - вот как это? Почему у меня самого от любого неловкого движения всё в жизни крошится и рушится, причем рушится безвозвратно?.. Кто виноват? Я черствый, я нелюдимый, своекорыстный - но вот находит же Шульце во мне какую-то душу?! А это значит, что местные как бы еще черствее и нелюдимее? Ничего не понятно. Ни-че-го.

Самое смешное, что я, как привязанный, чуть ли не дважды в неделю таскался еще и на могилу к Ирке, которую, с любезного разрешения бандитов, положили недалеко от Левина, так что на кладбище я с кем только ни встречался, не исключая и Иркиного Юрика, косившегося на меня довольно неприязненно.

Как люди вообще узнают такие вещи... ну, то есть интимное? Не может же из тюрьмы Серега... впрочем, Серегу в отсидке тоже, как и Марину, накрыла депрессия, он отказался работать, потом с кем-то подрался, потом отпихнул охранника и получил неделю карцера - в общем, Серега мог проболтаться Саре о наших горячих ливийских ночках, пытаясь отмазаться сам от ее вероятных вопросов насчет столь нередких ночных путешествий Ирины из дома Хасана до нашей с Серегой хижины.

Кому интересна правда? Уж Саре, чей статус внебрачной жены сидельца, конечно, не добавлял авторитета в Бейцене, она, наверное, не была нужна.

/Туман

Работа хорватского ветерана и Вовчика на местном военном объекте как-то засела мне в голову, и я, сам того еще не осознавая, принялся наблюдать. Вскоре в эти мои наблюдения влилась новая мутная струя: в ходе очередного визита в тюрьму к Сереге я вдруг нос к носу столкнулся в казенном коридоре предбанника для свиданий с Тимошей, бывшим нашим курьером, милиционером из Киева. Тимоша... был в форме тюремного служащего, охранника.

Ну что, скажите пожалуйста, происходит с немецкой юстицией и вообще с правопорядком, если вертухаем в тюрьме назначают бывшего дилера, несколько лет снабжавшего здесь всю нашу округу травкой? Или Тимоша и там продолжает свою благотворительность?

Через пару дней склонность к курению - считай, что тоже судьба - остановила меня по пути у небольшого ларечка: надо было купить сигарет. Я припарковал машину, выбрался наружу и, купив себе пачку, закурил прямо на улице.  

Напротив через дорогу тянулся бесконечный высокий забор военной стройки: у нас тут невдалеке расположена база НАТО, «Фантомы» носятся в воздухе как у себя дома, а на улицах тут и там встречаются военнослужащие в нарядной американской форме, в основном почему-то темнокожие.

Прямо против ларька в военном заборе имелись ворота с калиткой. Едва я успел докурить сигарету до половины, как калитка приоткрылась и выпустила на улицу группу работников. В пестрой компании нескольких американцев нельзя было не узнать Хромова и Вовчика в каких-то особенного вида комбинезонах.

Вся группа расселась по стоящим у тротуара машинам и отбыла друг за другом в неведомое. «Да это какой-то масонский заговор...» - подумал я растерянно.

А затем пришла посылка из Ливии.

Уве был очевидно не в курсе Ирининой гибели, поскольку в коробке, помимо традиционных ливийских сувениров, мы обнаружили несколько предметов ее исподнего туалета, какие-то резинки для волос, нехитрые бусы из косточек дынного дерева, сушеную морскую звезду, пару крупных ракушек и еще множество мелочей, указывающих на очевидный «раздел имущества». Посылка была послана на адрес бывшей Иркиной фермы и достигла нас в нашем сарайчике у Рёнш только благодаря дотошности почтовых работников. Поскольку с Уве контакта у Юрчика не было, мы решили сперва порыться в посылке как следует сами, чтобы зазря не травмировать юношу лишними впечатлениями.

- Будем читать письмо? - раздумчиво оглядела всех нас Сара Ефимовна.

Мне тут же припомнилась кучка пепла у меня на кухне за день до Иркиной смерти.

- Не надо, - заявил я решительно. - Ей бы это не понравилось. Бусы и раковины - Юрику, остальное в печку. И письмо написать Уве - совершенно официальное, Kondolenzschreiben.

- Пожалуй, вы правы... - поддержала меня Шаромедьева, и мы принялись сортировать содержимое посылки.

- Вы, кстати, в курсе? - продолжила Сусанна, немного, как бы для приличия, помолчав. - Вовчика видели в ресторане с вашей Мариной... - Она еще чуть-чуть помолчала. - Моего Вовчика с вашей Мариной - как вам это понравится? В этом есть определенная доля комизма.

- Не нахожу здесь никакого комизма. Ни грамма... - проворчал я бесцветным голосом и, вылезши из-за стола, отправился вон из редакции, продышаться.

Сигаретный дым не лез в глотку. Было жалко себя, Марину... даже зануду Шаромедьеву, из дворян. Ведь это реально крах для благородного человека: залететь от ливийца в его гареме, потом пол-Европы проехать в паленом автобусе вместе с трупом-мумией, месяц просидеть у посольства в Афинах, родить, пристроить ребенку папашу из сидельцев по сто пятой, пусть даже и не по первому ее пункту, и наконец потерять его в пользу приказчицы из галантереи.

...Вечером дома меня ожидал сюрприз.

Люси, вернувшись из университета пораньше, уже прибрала на кухне, приготовила что-то вкусненькое, насколько можно было судить по запаху, и даже намылась, навертев теперь себе на голову полотенце.

- А что, Liebling, - проворковала она, едва я вошел из прихожей в кухню. - Ведь ты, насколько я знаю, еще не бывал в Америке?

- Что ты опять затеваешь?..

- Местечко! - гордо воскликнула доктор психологии Шульце. - Я получила местечко в Калифорнии, в Йорвине. Люсечка - ассистент-профессор!

«Люсечка» она произносила с таким чудовищным акцентом, что я невольно улыбнулся.

- Но это еще не всё... - продолжала Люси, поднимая одну за другой крышки кастрюль на плите и заглядывая внутрь. - Факультет, правда, левый, непрофильный, по средне-восточным штудиям, то есть с прицелом на твой любимый Дамаск... - Я у нее за спиной тут же скептически скривился, вспомнив многочисленные Люськины фотки с американскими офицерами. - Да, это не всё, - повторила она.

- Что же еще? Не тяни, - подбодрил ее я.

- Und jetzt kommt der Hammer! - засияла моя энергичная психологиня, оставив кастрюли. - Там есть некий сраный русскоязычный журнальчик-бюллетень - типа самое важное из вашей дорогой Рашки, но только как следует отфильтрованное. И знаешь, кто будет готовить его к выпуску после си-ай-эйного фильтра?

- Стесняюсь спросить... - неуверенно промямлил я.

- Du, Schatz! Niemand sonst als du! - восторженно завопила Люси, прыгая по кухне дикарем с раскачивающимся тюрбаном полотенца на голове. - Findest du das nicht geil?

- Как это? - всё еще не понимал я.

- Я узнала о месте случайно... точнее, они сами меня спросили. Ты знаешь, у них с персоналом вообще чрезвычайно жестко - они спрашивают буквально всё: с кем спишь, что ешь, чем пукаешь...

Я, как обычно, слегка скривился - немцы нескромны безусловно в одном: в описании выделений из собственного тела.

- Ну вот, - продолжала Люси, не обращая внимания на мои гримасы. - Мне пришлось подробненько описать им кто ты такой. Буквально через два дня пришел мейл - это они уже сами там подшустрили - с предложением этого места, и более того... - Люси подняла кверху палец. - ...С настойчивой просьбой убедить тебя принять его. Резюме твое я им тогда же отправила... Они, вероятно, весьма заинтересованы, чтобы их новая профессорша психологии не блудила там с кем попало под заборами, а трахалась только с тобой, Schatz!

- А ты? - тупо спросил я.

- Что я? - не поняла Шульце.

- Ты... заинтересована?

Люси сперва закатила глаза к небу, скривив шутливо-пренебрежительную гримасу, а затем рывком содрала с головы полотенце и, вцепившись мне в руку, потащила меня волоком в спальню.

Секс вовремя - это, вообще говоря, неплохо: жизненные перипетии, а точнее тревоги и раздумья по их поводу как-то сами собой растворяются в плотском, и новый день начинается затем как бы заново - с новыми мыслями и идеями.

- А как же редакция? - попытался я было утром за завтраком пойти на попятный.

- А что редакция? - хмыкнула Шульце. - Вы годами печатаете одну и ту же локальную дребедень. Тебя самого еще не тошнит? Или ты пустил корни в сарайчике у старушки Рёнш? Ваша Сара, в принципе, еще ничего...

- Тошнит... - ответил я слегка невпопад.

...Виза оформилась в две недели. Не знаю, как это получилось - но перед отъездом я ни с кем не попрощался: на проводы не было ни сил, ни желания, ни нерва. Я написал в мейл-боксе прощальное сообщение в редакцию и назначил отправку его на попозже, когда самолет уже будет в воздухе.

«Должен срочно сопровождать Люси в Калифорнию. Вернусь, вероятно, не скоро. Держитесь», - написал я.

Ну что тут, в конце концов, за проблема? Сара прекрасно справится с правкой и без меня. А если нет, то они могут взять себе на полставки какую-то девочку.

Фаза тумана, таким образом, как-то сама рассосалась вместе с оставшимся внизу Бейценом, «боинг» солидно гудел на десяти километрах своими дурными турбинами, Лос-Анжелес приближался - и я, подняв подлокотник и прихватив за бочок тепленькую и слегка похрапывающую во сне профессоршу Шульце, сам незаметно погрузился в полётную дрёму.

/Йорвин

В «Эл-Эй»мне прежде всего хотелось, понятное дело, увидеть живую Уму Турман - хотя по рождению она вроде бы шведка, но этой мечте еще долго не суждено было осуществиться, а когда через семь месяцев мы с Люсей всё же приехали в Голливуд на какое-то дорогущее шоу, где тарантиновская муза должна была три или четыре минутки помелькать перед публикой, интерес ко всему американскому у меня уже настолько угас, что я едва сдерживался, чтобы не уснуть в кресле. Ну что тут, в самом деле, такого уж удивительного? Макдональдсы, макчикены, какие-то мексиканские будочки с буритос - всё это оказалось мне совершенно по барабану. А больше пока что я ничего тут не обнаруживал - возможно ввиду моих ориентированных на самоизоляцию редакционных занятий.

Мы поселились вместе, как и ожидали от нас соответствующие ведомства, я с головой включился в журнальчик, а Люся все дни, включая субботу, пропадала у себя на факультете - рабочая неделя у нее была ненормированная, что означало минимум шестьдесят часов службы. Готовил на нас двоих теперь в общем-то только я, но мне это вовсе не в тягость, если готовка не связана с гонкой и стрессом. Со второго месяца мне разрешили забирать правки домой, в хоум-офис, и режим моего дня полностью упорядочился: я подолгу спал, много крутил педали на тренажере, выставленном на крытую веранду, и вообще поживал в целом неплохо, если не считать угнетавшую меня хроническую нервозность Шульце, реально зашивавшейся у себя на работе.

- Какая ты всё-таки карьеристка, Люся... - укоризненно говорил я иногда своей сожительнице. - Ну что вот так париться из-за этой твоей должности? Все эти деканы, факультетские совещания... ведь ты была раньше хорошей девочкой, помнишь? Ведь мы практически не вылезали с тобой из постели.

- Ты ничего обо мне не знаешь... - скорбно отвечала Люси. - Я всегда была карьеристкой, еще в пятом классе, в гимназии. Я просто не подавала виду.

Понятно... - уныло констатировал я, и мы, нездорово наевшись на сон приготовленной мною еды, отправлялись в спальню, где бедная профессорша, едва коснувшись головою подушки, тут же начинала всхрапывать, а потом еще полночи вскрикивала во сне и вздрагивала всем телом, переваривая события своего бесконечно долгого рабочего дня.

Капитализм - это бесчеловечно, если кто-то еще пребывает в иллюзиях по этому поводу.

Конечно, мы успевали в выходной выбраться к океану, до которого было едва ли полчаса езды по всем местным пробкам и колдобинам, но «факультетские думы», как я это называл, не оставляли Люси и там: она вдруг с середины, стоя по горлышко в океанской водичке, принималась пересказывать мне разговор с каким-то коллегой-преподавателем, или жаловаться на тупость студентов, или же прикидывать вслух свои шансы на аттестации в конце учебного года.

- В Дамаске было веселее... - как-то не сдержался я с замечанием.

- Покорнейше благодарю... - раздраженно парировала Люси. - Остановиться на статусе казарменной шлюхи... nein-nein, lass mal...

Пока еще еле заметная, полупрозрачная, между нами пробежала зловредная кошка-трещинка.

Климатом Калифорния сильно напоминала мне Ливию  - да они и лежат на одной широте - Ливию без ее дурацкого ветра с материка, из пустыни. Уши и нос у меня снова три раза облезли, но теперь в нашем распоряжении имелась вся разветвленная и продвинутая калифорнийская антисолнечная индустрия: очки стоимостью от пяти долларов до пятидесяти тысяч, кремы, мазилки, лосьоны, полупрозрачные маечки и рубашки - в общем, всякая дрянь, от которой у меня скоро зарябило в глазах. Я купил себе стетсон, к нему шейный платок из диковинного мексиканского хлопка, не похожего на узбекский, и полностью отказался от очков, чтобы видеть по крайней мере выражения лиц шныряющих там и тут агрессивного вида чернокожих. Опущу здесь расистские комментарии - нынче за них легко можно оказаться в закрытой дурке, - но от Америки, точнее от ее улочек и переулков, я ожидал как-то больше покоя, какой-то свойственной югу расслабленности и лени.

Английский какой-то, вообще говоря, у меня имелся, и за три или четыре месяца я догнал его до сносного уровня, позволявшего мне общаться с кассирами супермаркетов и заправок - правда, только с белокожими: выговор афроамериканцев и мексиканских сограждан пока еще оставался для меня бесформенной массой звуков.

- Услышишь, ничего сложного, - успокаивала меня Люси. - Однажды просто услышишь... как будто бы двери откроются. Ничего сложного они в принципе не говорят, просто во рту каша: это скорей ментальный, чем языковый ступор.

- Ну-ну... - недоверчиво кивал я.

Сара писала мне часто, и я был в курсе почти всех значительных бейценских событий.

Вовчика бандиты снова отправили в Москву, чтобы не светить его после мандаковской командировки. Немецкая юстиция действительно не торопится, но это не значит, что она спит: никто не знает, с какого момента он уже полностью под колпаком, включая прослушку, - а потом вдруг разом накрывают целую банду. Так что Вовчика действительно был смысл отослать подальше, не говоря уж о Хромове, который, по словам Сары, сам куда-то исчез, не сказав никому ни слова. «Я спрашивала даже у Юрика...», сообщала наивная Сара, как если бы Юрик служил у бандитов поверенным по связям с общественностью.

Сара с Сусанной как-то поднапрягли одну из сидящих с детьми дулебок, или чешек, как простоты и понятности ради называла их теперь Сара, вторая, уволившись, отправилась снова к себе в Дулебию, где у нее как раз обломилось что-то с крестьянским наследством, - в общем Сусанна и Сара жили теперь в целях удобства и экономии как бы одним домом, наняв вместе большую четырехкомнатную квартиру и ожидая прихода Сереги, которого, в связи с устойчивым улучшением поведения, вот-вот должны были выпустить с кичи, заменив часть срока вполне либеральной терапией от всех болезней в открытой, в общем-то, клинике для зависимых придурков.

«Боже-Иисус-Соломон-Мордехай... - жаловалась Сара в письмах на Шаромедьеву. - Боже, какая она снобка... И знаешь... я страшно боюсь за Сережу. Даже, скажу откровенно: не «за» Сережу, а - просто Сережу...»

«Опять нечто новенькое в наших палестинах...», раздумывал я, сидя над перепиской и припоминая Серегины исламистские настроения.

Затем стало известно, что следствие по взорванному Мандаком дому наконец закончено, и через неделю страховка перевела на наши счета по кругленькой сумме каждому - сумме, настолько превышающей наши былые расходы на покупку недвижимости, что мы вдруг сделались состоятельными людьми, особенно Иркин Юрик, у которого за душой и так уже имелась вся выручка за страусиную ферму. Удивительного тут не было ничего: оформляя покупки, Мандак, естественно, писал в документах реальные средние суммы, а не те крохи, за которые нам достались квартиры. Неясно было по-прежнему, зачем ему было нужно всё это - спектакль, жилье и наша поездка в Сплит - но что можем мы понимать в делишках торговцев оружием и вообще явных бандитов? Возможно, мы были запланированы для чего-то совсем другого, а потом ситуация изменилась и Мандаку стало совсем не до нас. А взорвать дом, в котором как раз собрались твои враги - ну что тут такого? По-человечески это где-то даже понятно.

«А Вовчик наверно не промахнулся... - тут же подумал я, вспоминая довольные морды обоих бойцов, когда они снова вернулись из командировки. - ...Так что теперь и спросить некого».

Шульце о деньгах я решил не говорить. Не хотелось ее раздражения, неизбежного у тяжело работающих людей, когда они узнают вдруг, что кому-то деньги упали с неба. Чтоб заработать доставшуюся мне неожиданно сумму, бедной Люси пришлось бы три года непрерывно работать, ничего на себя не тратя.

Затем Сара как-то спросила, нельзя ли дать мой мейл-адрес Марине, заглянувшей за этим недавно в редакцию, и вскоре у нас с моей «бывшей», а вообще говоря совершенно официальной супругой завязалась объемистая переписка - дружеская и теплая, хотя и не без проскакивающих порою случайных льдинок. Оказывалось, как это ни удивительно, что с завотделом женской одежды меня многое связывает.

«Санта-Барбара... - думал я, вспоминая перипетии давнишней многосерийной мелодрамы. - Санта-Барбара и Санта-Ана...» Оба городишка лежали в полной доступности не так далеко от Йорвина - Санта-Ана совсем рядом, а Барбара подальше на северо-запад - уже за шумным и закисшим в смоге Эл-Эйем.

Наш год в Калифорнии мягко и незаметно подошел к концу, и в одно ничуть не прекрасное утро... был в общем-то полдень, на улице лило как из ведра, я едва поднялся и слонялся теперь по нашим апартаментам, мутный и расслабленный... - в прихожей в двери повернулся ключ, и в проеме появилась Шульце - насквозь, до костей промокшая по пути из машины к двери, бледная как смерть и очевидно уже больная, простывшая - у женщин по кромкам ноздрей и обводу уха я всегда чувствую это сразу.

- Verdammder Scheiβ!.. - прошипела Люси, разом стаскивая с себя промокшие и липнувшие к телу лифчик, топ и кардиганчик из легкой в сухом виде льняной ткани. - Они не подтвердили мне следующий год! Я сраный, замызганный, промокший насквозь лузер!

- Фак! - отреагировал я с американской убедительностью.

Стянув джинсы и с ними намокшие местами трусики, Люси в чем мать родила тут же кинулась к шкафчику в кухне и, вытянув из него бутыль виски, присосалась к горлышку... Остаток дня мы провели в постели, и надо сказать, что после нашей прокисшей было интимной жизни плотское снова реально вставляло: стресс и несчастья что-то меняют в деятельности половых желез, и они... ну, в общем.

- И что теперь, Люся? - спросил я осторожно за завтраком.

- Месяц доработать. Потом в Дамаск. Там меня ждут в любом случае.

- Понятно... - промычал я.

- Через год здесь можно будет повторить... если захочу.

- Что с журналом? - уныло поинтересовался я.

- Ты можешь здесь оставаться сколько хочешь. Тобою довольны, визу тебе без проблем продлят. И... - Она немного потупилась. - ...Мне будет тебя не хватать. Просто чтобы ты знал.

- Спасибо, - ответил я без выражения.

Шульце уехала на работу, я поделал немножко своих делишек, а потом мне как-то взгрустнулось: я чувствовал себя выпотрошенным, использованным, оторванным от корней - мне тут же пришла на ум Люсина шуточка насчет того, что я пустил корни во дворике Рёнш. «Ну и пустил, и что? - возразил про себя я. - Что тут такого? Не зря говорят: где родился, там и пригодился...»

Весь долбаный месяц мы еженощно совокуплялись с Люси как какие-то кролики, затем она отбыла в свой Дамаск, а я на другой день рассчитался в журнале и вылетел на «Люфтганзе» во Франкфурт.

/Богатство

Неделю по приезде в Бейцен я никуда не выходил, кроме ближайшего магазина, и не просыхал ни минуты. К вечеру воскресения я наконец настолько притупил свои американские впечатления, что в понедельник с утра нашел силы, скрипя всеми членами и разгоняя ладошкой тяжелый выхлоп недельной пьянки, усесться за руль и добраться до нашей редакции. Так же как Люси ничего не знала о деньгах, полученных мною за взорванную квартиру, так Марина ничего не узнала о моем возвращении - такой уж у меня характер: я всегда жду неких импульсов, неких знаков со стороны, перед тем как немного раскрыться. А сто семьдесят тысяч евро - это совсем не немного; зачем Люси знать о них раньше времени, тем более где-то в Дамаске, среди военного офицерья неизвестного роду-племени? Особенно если иметь в виду еще и Марину, которая даже и появилась-то раньше Шульце, еще в самые ранние наши здешние годы в Бундесе.

Пора, однако, внести кой-какую ясность в связи с новой порослью, которая, всё более подрастая, уже вовсю маячила во дворике Рёнш и громогласно звала меня «дядей»... ну, и дальше по имени; сама старушка за год нашего с Шульце отсутствия в Бейцене умерла наконец естественной смертью, а дом ее за весьма скромную цену приобрела у сына Рёнш Зинка с ее сожителем.

Серега и Сара назвали девочку Клаудией - так по бумагам; в быту же дочь чуть не с рождения звали Клавунчиком, к чему бедный ребенок, конечно, привык и вскоре уже поправлял взрослых, пытавшихся звать его как-то иначе. Вообще же титановый череп Сереги никак, похоже, не повлиял на его воспроизводительную способность; мать, то есть наша «на все случаи» Сара, вообще была, несмотря на усы, существом довольно здоровым и умным - в общем, девочка Клава росла себе бойким и способным к наукам ребенком, не парясь ни грамма из-за отсидки папаши и тем более его исламизма, не входившего пока что в горизонты ее девчачьих восприятий реальности.

- А где же твой папа, девочка? - спрашивала ее, играющую в мяч на улице перед домиком Рёнш, какая-нибудь скучающе-сердобольная немецкая старушка с клюкой и бирюзовыми взбитыми буклями.  

- В тюрьме... - Задорно отвечала Клавунчик и скоренько ретировалась к нам во двор, чтобы избежать дальнейших вопросов.

Зинка, давно сменившая старушку Рёнш на наблюдательном посту в окне второго этажа, зорко следила за девочкой и в случае малейшей опасности орала со своей верхотуры дурным голосом приказы и указания. Вид из Зинкиного окошка действительно открывался чуть ли не на полгорода: домик Рёнш был старой постройки, с пятиметровыми потолками первого этажа и вообще с некоторым размахом ввысь при весьма скромных размерах в горизонтальной проекции, как это наверное называется по-ученому.

В окне Зинка торчала практически постоянно, крайне скептически относясь к телевидению, журналистике и любому посредничеству в области информации и предпочитая следить за изменениями в окружающем ее мире непосредственно глазом, из своего орлиного гнезда, тем более что других забот у нее теперь практически не было: наша аренда сарайчика покрывала Зинке налоги и расходы по дому, что-то еще оставалось на продукты - так что почти вся зарплата ее нового мужа, ни разу нами, кстати, не виденного, шла в кубышку, или в акции, или в инвестиционные фонды - во что там еще вкладывают сегодня люди лишние деньги?

«Фактик немаловажный...» - пометил я как-то про мужа Зинки в своем дневнике-планшете, который почти непрерывно вел еще со времен Ливии, когда это был не планшет, а какие-то разрозненные желтоватые бумажки, притаскиваемые мне ночами из запасов Хасана доброй душой Иркой.

«...Фактик немаловажный... - пометил я. - Мы полтора года на этом месте, а мужа Зинки ни разу никто не видел. И Вовчик, кстати, как-то уж очень быстро вернулся обратно в Москву, как будто ему здесь стало... ну, что ли, душно. Конечно, виза дается на три месяца максимум, да еще эта командировка с Хромовым - но не о Вовчике речь. Как хоть его зовут, этого нового мужа Зинки?».  

Хасановского отпрыска Шаромедьева назвала Иннокентием. Однажды Сара спросила Сусанну о выборе имени напрямую.

- Так Анненский же! - чуть скривившись, легко объяснила Сусанна. - Действительный статский советник, потомственное дворянство... Мы, кстати, отчасти в родстве.

- Отчасти... - беззвучно пробормотала Сара и тоже незаметно скривилась.

- Кстати, девочки... - вмешался я, стараясь задавить ссору в самом зародыше. - Вот с этими деньгами...

Женщины откинулись в своих модных шеф-креслах и обе уставились на меня.

- Быть может, нам надо сложиться и снова купить дом? Как вы на это посмотрите? И кто, кстати, наследовал Цилину долю?..

Остаток дня мы, не переставая упорно работать над нашим кормильцем-журналом, то и дело обменивались мыслями и идеями относительно приобретения недвижимости, а вечером я, приняв душ и переодевшись, отправился в начале девятого к Марине, автомобиль которой появился у обочины дома напротив.

- Привет... - просто проговорила она. - Ждала тебя. Видела тебя всю неделю в окнах.

И мы прижались друг к другу щеками.

/Новые горизонты

Конечно, жилье - это в жизни не главное. Но и не последнее...

Мы сразу решили отказаться от Юрика - он, унаследовав выручку за страусиную ферму, был для нас слишком богат, - и от возможных родственников несчастной Цили, которых совершенно не знали. Маргарита с ее Еборей от участия в проекте отказались сами.

Таким образом, оставались всего четыре доли: моя, Сарина, Шаромедьевой и Серегина, включавшая и небольшой прибавок покойной Анжелы: площади Мандак распределял по справедливости и Сереге во взорванном доме досталась тогда квартирка побольше. В общем, за вычетом всяких налогов у нас вместе набиралось почти шестьсот тысяч, на которые в Бейцене можно было купить домишко в три-четыре этажа и в 6-8 окон шириною, то есть вдвое больший, чем нам самим было бы нужно. И мы решили отдать дело маклеру, чтоб не носиться по смотринам недвижимости, не мотать себе нервы, а приехать взглянуть один раз - когда всё будет отвечать нашим требованиям. Сара позвонила в известную в городе фирму, и нам тут же пообещали на следующий день прислать их агента. Поручение фирме от нас четверых Сара, заполнив несложные формуляры, отослала риэлторам мейлом, через компьютер.

Я, помню, еще тогда снова подумал о Циле и Уве: их доли болтались теперь где-то у левых людей, при том что оба они безусловно числились пропавшими без вести... ну, по крайней мере до тех пор, пока кто-то из нас не проболтается.

Вообще-то это реально нагрузка на голову: носить в себе чужую тайну. Особенно если персонаж этот то и дело дает о себе знать. Ну кому, кроме нас, известно, к примеру, место захоронения несчастной Цили, сгоревшей от непонятной болезни? И что будет, когда всё это вскроется и нас под охраной, в наручниках, отправят спецрейсом в Бенгази для «проведения следственных действий», как это красиво у них называется.

Я даже заметил, что интимность в отношениях с Мариной снова начала поскрипывать - мне приходилось всё время крепиться, чтобы не разболтать лишнего; с Люси в этом плане было гораздо легче: она так уставала в Америке на факультете, что нам было не до откровенностей.

...Вечером Саре внезапно позвонили из тюрьмы и велели наутро с восьми до половины десятого забрать оттуда Серегу: в тюрьме, как оказалось, завелись тараканы, и всех, кого было можно, переводили куда попало - Серегу следовало еще на пять месяцев отвезти в соседний городок в специальную нервную клинику, где ему при условии хорошего поведения будет списан остаток срока. Сара тут же перезвонила мне.

- Gute Führung... - саркастически процедила она в трубку, рассказав новость.

Марине, сидящей в кухне рядом со мною, было слышно, и она загадочно заулыбалась.

- А он теперь, значит, guter Führer, - заключила Сара свою замысловатую шутку и сама рассмеялась.

- А мы успеем всё это до приезда риэлтора? - забеспокоился я.

- Должны... - уверенно сообщила Сара. - Клиника тут действительно недалеко. - И она положила трубку.

- Как ты насчет того чтобы съехаться? - вдруг спросил я Марину, еще секунду назад совершенно об этом не думая.

Ненавижу себя за такие вот спонтанные движения... а с другой стороны... как же без них? Что это вообще за жизнь: вечно по схеме - взвешенно и продуманно...

- Не знаю... - без выражения ответила Марина. - Твоя Шульце мне всё еще снится в той церкви, у алтаря...

- Ну... - проговорил я почти уверенно. - Во всяком случае ты знаешь: я обо всём этом тогда ни сном ни духом...

- Конечно, конечно, - быстро согласилась Марина. - И я в то время, когда всё у вас начиналось, себя тоже не слишком-то ограничивала. Не исключено... - Она горестно улыбнулась. - Не исключено, что тогда на венчание мог вместо Шульце явиться кто-то из моих обожателей - и так же потребовать сатисфакции.

- Живем, блин, как на вулкане... - в тон Марининой скорби прокомментировал я, имея в виду, однако, и многое из того, что было совершенно неизвестно моей спутнице.

- Да-да... - подтвердила она. - Я как-то... я всё еще не могу это переварить. Прийти в себя.

Я покивал головой.

- А ведь формально мы муж и жена... - продолжила она.

- Пойдем спать... - предложил я немного не к месту.

- Да... только... - Она подняла на меня глаза, в которых стояли слезы. - Не надо пока... Ну, ты меня понял...

Наутро мы с Сарой без четверти восемь были уже у ворот тюрьмы. Ровно в восемь железная дверь открылась и появились невыспавшийся Серега и охранник с плоской тележкой, на которой помещалась Серегина черная спортивная сумка и две картонных коробки накопленного им в тюрьме барахла. Всё это я загрузил в багажник - и через сорок минут пути мы действительно уже сдавали Серегу приветливой медсестре в нервной клинике в двадцати километрах от Бейцена.

Сара с Серегой на прощание без особого энтузиазма, как-то вбок, поцеловались, и мы отправились в обратный путь.

В десять мы были в редакции.

А в пол-одиннадцатого в редакционную дверь постучали.

Herein! - бодро воскликнула Шаромедьева, не поднимая головы от бумаг.

Дверь в нашу будочку распахнулась, и на пороге с объемистой папкой подмышкой появился... Парфеныч.

Семь или восемь секунд мы в Парфенычем ели друг друга глазами.

- Фирма «Мой дом», - наконец представился он. - Консультант по недвижимости... - И на хорошем немецком произнес не знакомую мне фамилию.

Я опустил голову. Не могу сказать, что память моя работает безукоризненно... но я,  хоть и не буквально, хорошо помнил табличку у двери Парфеныча, когда мы жили на одной площадке: ничего общего в той фамилии не было с тем, что он сейчас произнес.

Дальше всё было изящно, профессионально и убедительно: Парфеныч вынул из папки все наши доверенности, дал нам на них расписаться, снова засунул в папку, затем собрал паспорта и сфотографировал их. После этого с плеча его соскользнул небольшой плоский кофрик, оттуда появился на божий свет такой же плоский компьтер от «Эйпла», и перед нами замелькали фото, этажные планы, таблицы эффективности теплоизоляции и вся эта прочая риэлтерская поеб...нь, которой они дурят головы несчастным покупателям.

Настроение у меня было не просто испорчено. По уходе Парфеныча я тут же отпросился у Сары с Сусанной по личным делам: мне надо было... посидеть на лавочке в парке, поразмыслить. А лучше всего - напиться.

Вечером я чуть было не рассказал обо всем Марине: про мумию Левина с дыркой от пули в бедре, про его могилу, в которой теперь дожидались своего часа пять армейских пистолетов и столько же боевых тесаков, про евнуха Уве, шлющего письма и посылки из Ливии уже неживой Ирине... - слава богу, что к Марининому приходу я успел насосаться шипучкой с поддельными крабовыми палочками и что-то меня отвлекло от моих откровенностей: действительно неприлично было бы нагрузить ни в чем не повинного человека нашими долбаными одиссеями.

Мы заснули обнявшись. Мораторий на прочие действия всё еще оставался в силе - не знаю уж, к сожалению или к счастью.

Когда на другой день я вылез из машины у нашего редакционного сарайчика, взгляд мой случайно скользнул вверх по стене домика Рёнш, к Зинкиному окну. Рядом с Зинкой в пестрой ночной рубашке из окошка высовывался Парфеныч.

Я молча кивнул, поскреб об решетку перед дверью подошвы, отпер своим ключом замок и тихо проскользнул внутрь, в редакцию.

Было еще пусто. «Надо срочно найти Хромова... - бормотал я про себя. - Иначе нам всем снова пипец. Зачем, ну зачем ему эта бывшая женщина сидельца по убойной статье? Зачем ему вообще Зинка?»

Мои тревоги и страхи рассеялись весьма просто - по крайней мере формально: за три минуты до начала обеда в дверях редакции появилась Зина с Парфенычем и с целым подносом горячих домашних пирожков. Мы перешли в мастерскую, в нашу кухоньку, наварили чаю и кофе и стоя, как лошади, полчаса проболтали о разных разностях, не переставая поглощать Зинкину кулинарию, выпеченную с любовью и умением. Выяснилось, что, вступая в брак, Парфеныч сменил фамилию на Зинкину девичью, которой я в общем-то никогда не знал, а всё время с момента покупки Зинкой домика Рёнш находился в служебной командировке. «В Северной Африке», - тут же любезно пояснила нам Зинка. Мы с Парфенычем переглянулись.

Кажется, проясняется...

- Надо поговорить... - кратко сообщил наутро Парфеныч, дожидавшийся меня в спортивном костюме и c велосипедом в руках у дверей редакции.

Велосипед был приставлен к стене, и мы вошли в «домик Рёнш», внутри которого я оказался впервые.

Весь первый этаж представлял собой одну огромную гостиную с открытой кухней: под потолком шли закоптелые от времени балки, все подоконники и межоконья загромождались типичным немецким хламом: жестяными колясочками с пыльными тряпичными куклами, какими-то горшочками с высохшим камышом, нелепыми и безусловно старинными этажерочками, вазочками, латунными кувшинчиками; даже окна изнутри выказывали явные признаки доисторического возраста: стекло было темноватым, кой-где с пузырьками и с какими-то дефектами-наплывами, как будто его тянули из плавильной печи вручную.

- Всё не так плохо, дружок... - начал Парфеныч, когда мы уселись друг против друга на огромных и вполне современных темных кожаных диванах с подушками. - Всё неплохо. Зачистка практически закончена. - Он для убедительности покивал головой. - Практически... Остался, конечно, еще один вопросик.

- Какой вопросик?

- Ваши головы, дружок, - мрачно сообщил бандит, как бы читая мои мысли. - Ваша бедовая память голимых фраеров. Риск слишком велик...

- Но мы же никто никому... - попытался я предложить альтернативу.

- Кажется, нет... - спокойно подтвердил Парфеныч. - Но надо продержаться еще немного... пока не отпустят Сергея.

Я старательно покивал головой, еще ничего не понимая.

- И надо заняться здоровьем, - строго заметил Парфеныч. - Прекратить керосинить неделями, начать бегать... или вон хоть на велосипеде. - Он вяло взмахнул рукой в направлении выхода из гостиной. - Всё это может очень вам пригодиться. И вот еще... - Он значительно поднял кверху палец. - Ни слова об этом с бабами, по всей этой тематике. Я имею в виду, никаких воспоминаний, реминисценций - никаких дополнительных провокаций. Заниматься журналом, радоваться жизни - пока... Ну... иди работай, боец.

И Парфеныч поднялся с дивана, обозначая завершение аудиенции.

«Реминисценций...» - зло ворчал я про себя, передразнивая Парфеныча и выбираясь во двор из домика Рёнш в направлении нашего сарайчика.

...Через неделю у нас появился дом. Риэлторы подшустрили, рассчитывая на хороший барыш, который составляет в Бундесе пять процентов от стоимости объекта, и выставили нам сразу три варианта. Взяв под расписку Серегу из клиники, мы скоренько объехали все три предложения и однозначно остановились на здании у канала, по которому у нас тут ходят в Рейн и обратно баржи - с видом на ближний шлюз, на недавно отстроенную гавань для частных яхт и на зоопарк, слава о котором с недавних пор идет по всему региону - что-то там намудрили строители, организовав для животных климатические зоны с открытым содержанием и наделав бесчисленно мостиков-переходов, с которых публика наблюдает косуль и тигров в их квази-естественной среде обитания. Сам в зоопарке с тех пор я так ни разу и не был, теперь, получалось, в этом не было больше необходимости: с чердака нашего будущего жилища зоопарк был виден во всей красе, как на ладони.

В домике было три этажа, восемь окон с фасада и два входа: с улицы и из небольшого дворика позади здания, огороженного легким решетчатым забором в рост человека и с запирающейся калиткой. Тут же имелся отдельно стоящий гаражик, к которому, судя по толстому кабелю, уже было подведено электричество.

- Я посажу тут люпины, - мрачно заявила Сара, оглядывая дворик хозяйским взглядом. - Асфальт уберем, положим где надо плитку и посеем травку.

- Ага... - неясно ответила Шаромедьева, то ли одобряя, то ли не соглашаясь.

- Бедный Юрчик... - продолжила Сара. - Ему в гараж нужно по крайней мере провести отопление. - Иначе бумага будет мокнуть.

Серегу после сделки мы наскоро вернули в клинику, потом неделя ушла на оформление документов и еще две  - на наш переезд. К концу месяца всё это наконец как-то устроилось, на полгода была снова выписана из Чехии вторая няня: мы здорово потратились с этой покупкой и запустили журнал и рекламу, надо было срочным порядком снова налаживать нашу кормушку.

Под редакцию мы выделили небольшую уютную квартирку на первом этаже, прицепили у двери на улицу элегантную табличку, а затем в пятницу устроили шумную пьянку-новоселье, пригласив и Марину, и Маргариту с Борисом, и, конечно же, Зинку с ее новым мужем.

Вовсе без приглашения в разгаре пьянки вдруг появился Тимоша Подлунный и, едва войдя, тут же направился к скривившейся было Шаромедьевой.

- Я к вам... - пояснил он. - Вот тут рекламка - и ее, если можно, поставьте целиком на задник, во всю страницу.

Затем Тимоша, хлопнув за компанию пару рюмочек, отбыл восвояси, а нас позвала к своему столу Шаромедьева.

- Гляньте-ка, гляньте... - многозначительно проговорила она.

На распечатанном с компьютера листочке громоздились гробы, гранитные плиты и надмогильные памятники. «Т. Безлунный... - стояло поверху красивыми белыми буквами. - Ритуальные услуги, фамильные склепы».

- Т-а-ак... - недоуменно протянула Сара Ефимовна, поглядывая издали на «чужого» Парфеныча, занятого разговором с не менее чужими Борисом и Маргаритой. - Тимошу выперли из тюрьмы? Или я чего-то не понимаю?

Впрочем, большой роли для нас это уже не играло: Серега в своей клинике Тимоше больше не подчинялся, а объявление во весь задник журнала приносило в кассу две с половиной тысячи - сумма достаточная, чтобы не задавать лишних вопросов.

Марина после гулянки осталась у меня, Зинаида с мужем отбыли на такси по месту жительства, а пьяненьких Маргариту с Борисом мы устроили ночевать в редакции.

С утра понедельника работа опять закипела - мы, поднимая головы над бумагами,  лишь время от времени взглядывали друг на друга довольным взглядом: снова всё, кажется, ладилось, снова мы были вместе, а не в ливийском гареме или неясной рыбацкой будочке в центре пустыни; за окном катило к концу лето, щебетали во дворе птички, а из открытой гаражной двери слышался ровный и мерный рокот: Юрик печатал странички текущего номера.

/«Крым наш...»

Вся эта рабочая эйфория продолжалась до конца сентября. С Мариной мы вовсю снова спали - очевидно, на новом месте старые химеры больше ее не беспокоили; теперь она по утрам уезжала на работу отсюда минимум трижды в неделю, навещая свою собственную квартиру лишь по хозяйственным нуждам: из-за какой-то особенной стирки нежных дамских вещей и из-за прочих подобных надобностей.

Журнал шел как подорванный. Мы нарастили тираж до тридцати пяти тысяч, не поднимая цены за номер, ввели дополнительно бесплатное приложение, которое отдавали печатать офсетом в дешевую турецкую типографию, реклама валилась валом - мы были довольны, бодры и деловиты. Детки Сусанны и Сары в голос орали, носясь по траве в нашем уютном дворике, а однажды Юрик привел показать нам какую-то бледную дамочку с грудным ребенком в модном носильном мешке с лямками за спиною.

- Ей надо надолго в клинику... - указал он кивком на свою спутницу. - Там у нее это...

Подробностей мы спрашивать не стали, у чешек добавилось работы, а рядом с редакционной комнаткой мы обустроили «детскую», велев выкрасить попестрее стены и населив ее бесчисленными громоздкими медведями, тиграми и заставив пластиковыми горками, игрушечными домиками и прочим детским хламом, назначенным способствовать гармоничному развитию молодых немецких граждан.

...Однажды с утра в среду я еще до начала работы высунулся из своего окошка на улицу и обнаружил на тротуаре перед домом Парфеныча с велосипедом, поглядывавшего наверх.

Парфеныч, не выражая ни радости ни удивления, молча недолго фиксировал меня взглядом, а затем также молча поманил вниз согнутым указательным пальцем.

Сердце у меня ёкнуло.

Марина в эту ночь оставалась у себя, я наскоро накинул что-то поверх ночной футболки и через ступеньку спустился вниз.

- Зайдем... - кратко указал Парфеныч на дверь редакции.

Я отпер замок, и мы вошли внутрь.

- Надеюсь, у вас тут не слушают? - без выражения поинтересовался Зинкин сожитель. - Какие-нибудь телефонисты без присмотра тут не крутились?

Я отрицательно потряс головой, а мой гость тем временем достал из-за пазухи пухлый конверт и швырнул его на Сусаннин стол.

- В пятницу вечером летите всей своей шайкой в Крым. В Симферополе вас встретят, Крым теперь наш. Инструкции получите на месте. Чешки предупреждены. В понедельник обратно...

Я попытался вставить слово.

- Подождет ваш журнальчик, ничего тут не сделается, Юрчик присмотрит.

Парфеныч скривил гримасу, что-то еще припоминая.

- И это... - наконец продолжил он. - Kein Mucks... Радуйтесь, что всё еще живы. Просто мочить вас немного стрёмно и хлопотно.

Я снова попробовал пошевелить плечами.

- Следовать строго инструкциям. Шаг вправо, шаг влево  - расстрел. Это не шутка, фраерки. Я вылетаю уже сегодня.

- А Серега?.. - наконец выдавил я.

- Заберете его как обычно из клиники. На понедельник у него будет больняк, якобы у зубного, всё уже согласовано. Выполнять!

И он, не добавив ни слова, вышел вон, хлопнув за собой дверью.

Я простоял без движения наверно минут пятнадцать, тупо потроша конверт и так же тупо раскладывая в ряд и снова перекладывая наши туристские ваучеры: Шаромедьевой, Сарин, мой и Серегин.

Из ступора меня вывели наши девочки, одна за другой спустившиеся из своих уютных квартирок в редакцию. Мы проговорили около часа, без конца проясняя мозги кофе и овсяным печеньем, которого у нас всегда валом возле кофеварки.

А вечером снова явилась с ночевкой Марина, моя законная супруга.

- Это деловая поездка, - скупо объяснил я нашу грядущую отлучку. - Какой-то слет заграничных соотечественников. Нельзя было отказаться: неловко, да и к тому же они уже всё за нас оплатили.

- Халява? - радостно подняла брови моя наивная временами жена. - Ну тогда это, конечно, другое дело...

С утра в пятницу нам позвонили из таксомоторного предприятия и уточнили время вылета: до аэропорта у нас тут полсотни километров, да и парковка у них стоит недешево, так что такси взять выходит порою выгоднее, особенно если летишь не один.

В обед я смотался в клинику и забрал там Серегу, которого мне выдали безо всяких препятствий. Во всём чувствовалась чья-то дотошная и кропотливая подготовка.

День до конца мы с грехом пополам доработали. Серега, как обычно туманный и самоуглубленный, всласть повозился во дворике с детьми, наши дорожные чемоданчики на колесах уже стояли в полной готовности на полу в прихожей. Мы переоделись в дорожное, а ровно в восемь у двери на улице забибикало такси: вместительный семиместный Фольксваген-бус.

...В Симферополе, в сгустившейся крымской ночной темноте, нас встречал Тимоша Безлунный.

- Явились, баранина?.. - бодро выкрикнул он, подкатывая нам багажную тележку и, очевидно, не считая более нужным скрывать от нас незначительной нашей роли во всей этой истории.

- Вы на себя бы посмотрели, Тимоша, - гордо откликнулась дворянка Шаромедьева и вполголоса добавила: - Ваши семейные склепы горько по вам плачут...

- Ну ладно, ладно, - не растерялся тёртый Безлунный.  - Дельце-то совершенно пустое. В понедельник уже прилетите обратно.

Нас заселили в гостиницу и оставили в ней до утра. Ночь прошла в целом спокойно: все устали за эту пятницу, да и за всю неделю настолько, что помешать спать нам не могли даже естественные в этой ситуации волнение и тревога.

Поутру за завтраком в гостиничном буфете снова появился Подлунный в пестренькой рубахе навыпуск, которые во времена Синатры называли «гавайскими», и, дождавшись окончания трапезы, жестами пригласил нас к выходу.

Мы забрались в подогнанный Тимошей старенький и облезлый ПАЗик с местными номерами, зашипел воздух, створки складных дверей захлопнулись.

Путешествие продолжалось, наверно, часа четыре. Кругом мелькали типичные для центрального Крыма пейзажи с холмами, какими-то выгоревшими за лето рощицами, глинистыми лысыми горками, пылью... дорога давно уже сменилась с асфальтовой на грунтовую, а мы всё наматывали километры. По счастью в салоне были щедро припасены фанта, какая-то крымская водичка без газа, безвкусные пресные галеты и даже колбаски в компактной пластиковой упаковке.

«Наверное, не убьют...», - лениво подумал я, с усилием задвигая наконец окошко у спинки моего сидения, чтобы оттуда так не тянуло пылью.

Наконец автобус нырнул в котловину, впереди показались остатки какой-то былой стройки, и через минуту ПАЗик остановился.

- Выходим, товарищи... - бодро прогоготал Безлунный, выбираясь из-за руля. - Бежать вам отсюда некуда, так что все дружно проходим на строительный объект, прямиком через условную проходную.

Он запер автобус и вскоре возглавил нашу процессию. Еще через минуту движения по бетонным коридорам и переходам мы оказались в обширном и совершенно пустом фабричном зале с еще целыми стеклами во всю стену, часть которого отгораживала огромная пластиковая занавесь из мутного полиэтилена.

И тут появился Парфеныч.

Он тоже был одет по-местному, по-крымски: в какую-то майку с символикой олимпиады двадцатилетней давности, в растянутые треники и в затасканные пыльные сандалии.

- Проходим, товарищи... - проговорил он, указывая на дверной проем в бетонной стене, из которого появился сам.  - А ты погуляй, Тимоша.

Безлунный согласно кивнул и тут же ретировался.

В небольшой примыкающей к залу комнатке, тоже целиком из бетона, на пыльном вихлявом столе у стенки стоял на боку громоздкий фанерный ящик.

«Сейчас устроит нам что-нибудь вроде дуэли...» - почему-то подумалось мне.

Я не ошибся. То есть почти не ошибся.

- Подходим к столу, товарищи... - продолжил Парфеныч, сам подходя к столу первым и распахивая загадочный чемодан. - Все разбираем оружие, примеряем в руке, осваиваемся...

Из ящика местами подтертым воронением на нас поглядывали четыре увесистых армейских пистолета. «Из левинского схрона...», - тут же снова подумалось мне.

- Не надо бояться, товарищ, - подбодрил Парфеныч уже персонально Шаромедьеву. - Оружие пока не заряжено.

- Я вам не товарищ! -  фыркнула Шаромедьева.

- А всё равно кому какое? - деловито поинтересовалась Сара. - Я возьму вот этот, он выглядит поновее...

Серега, ухватив свой пистолет, тут же по-армейски проверил, нет ли в стволе патрона, спустил курок, затем еще раз оттянул затвор, снова щелкнул спуском.

- Осторожней, Сереженька, вы так собьете боёк... - вдруг обнаружила Шаромедьева знакомство с предметом.

- Ничего... - добродушно успокоил ее Парфеныч. - Сейчас как раз стоит пообвыкнуться с пушками, как следует прочувствовать спуск. Щелкайте на здоровье.

С минуту мы все, как завороженные, передергивали затворы и щелкали спуском.

- Детский сад какой-то... - наконец снова фыркнула Сусанна Саввишна и первой положила пистолет обратно в раскрытый фанерный ящик.

Мы последовали ее примеру, Парфеныч проложил оружие широкими поролоновыми лентами и запер свою оружейную коробку.

А теперь Überraschung, фраерки... - с неприятной улыбочкой провозгласил он и вместе с чемоданчиком вышел обратно из комнатки в помещение цеха.

Мы потянулись следом.

Послеполуденное низкое солнце вовсю било в замызганные фабричные окна, так что, когда наш стрелковый инструктор отдернул край пластиковой занавеси, мы как-то не сразу осознали весь ужас происходящего.

В углу на стуле, привязанный к спинке и ножкам веревками, сидел Уве - причем Уве однозначно и очевидно мертвый: тут и там на одежде расползлись кровавые пятна с темными вишневыми дырами посередине. Кровь еще только начинала приобретать бурый оттенок. «Специально к нашему приезду нашинковали...» - снова прокомментировал события мой внутренний голос.

Серега дернулся было к Парфенычу, но за спиной его тут же оказался Тимоша, и наш бывший зампроизводством, которого в клинике безусловно подкармливали нейролептиками, скоро и окончательно присмирел.

- Это для вашей же пользы... - начал Безлунный свои объяснения, когда мы снова забрались в ПАЗик и тронулись обратно. - Иначе пришлось бы перебить вас самих как курей. - Киевское происхождение Тимоши вдруг проскользнуло фонетически в обозначении домашней птицы.

- А так вы теперь все повязаны, - продолжал он. - Пули в вашем дружке-лисобое все из залапанных вами пушек. Пикнете - и каждому выйдет пожизненно. - Он слегка подхохотнул. - Там в ящике под задним сиденьем имеется водка. Настоятельно рекомендую причаститься.

Серега тут же поднялся с места и отправился, пошатываясь, в конец салона.

- А козлу этому всё равно было не жить... - снова продолжил Тимоша. - Он как-то слишком быстро освоился в евнухах... все эти письма, посылки. Да и телефон сателлитный имелся у этих дохлых ливийцев - так он уже начал с дружками в Саксонии переписываться, с одноклассниками.

- Вот его мне ни грамма не жалко, - почему-то заметила Сара с кровожадной гримаской.

- Пейте водочку-то! - снова хохотнул Безлунный, поглядывая на нас в свое водительское зеркальце. - Так скорее отпустит. И кстати... - Он, держась левой рукой за руль, поднял кверху палец. - ...Операция не бесплатная... причем для вашей же жизненной пользы. Так что копим денежки, фраерки, и до конца года сдаем по три тысячи с носа Иркиному мальчику, он передаст куда надо.

Все мы, глотнувшие уже по полстаканчику, снова откинулись на наших пыльных и потных сиденьях - новостей за один день получалось реально много.

- А что тут такого? - не переставал балагурить Безлунный. - Билеты, гостиница, трехразовое питание... всё это денежек стоит. Шофер, опять же, персональный на автобусе. С юмором... - И он, очевидно страшно довольный собой, громко расхохотался. - Завтра свободный день, фраейрки. Гуляем по Симферополю, наслаждаемся жизнью.

К гостинице мы подъехали полуживые от дневных впечатлений и водки с фантой.

- Спокойной ночи, товарищи... - проговорил вслед нам наш водитель. - И кстати... Хромова не ищите! Его тоже... того... слишком активный. Не по масти.

Тут уже дернулся я, но опьянение оказалось сильнее, и я лишь больно ударился боком о перила на лесенке к гостиничному вестибюлю.

Описывать воскресный день в Симферополе я не буду.

Тимоша в потемках отвез нас на ПАЗике к самолету, и прохладным осенним утром мы, как ни в чем не бывало, высадились снова у себя в Дюссельдорфе.

На стоянке такси нам повезло: я тут же встретил знакомого таксиста из Бейцена, мы все загрузились в его надушенный дезодорантом мерседес, а через сорок минут уже прощались друг с другом на лестничной клетке нашего домика - усталые, встрёпанные ранним пробуждением и связанные теперь навеки кровавой тайной.

/Новый год

Полпонедельника мы проспали, но когда я в три пополудни наконец появился в редакции, дамы уже были на местах.

- Вези скорее Сережу в клинику, - напомнила мне Сара Ефимовна. - Нам не хватало неприятностей еще и оттуда.

В общем, в понедельник я не работал совсем, а вечером появилась Марина, и я пространно наврал ей историю крымской поездки, наскоро выдуманную нами для посторонних. «Посторонние - это моя жена... - саркастически констатировал я тогда, в редакции, когда мы с Сарой, Серегой и Шаромедьевой согласовывали последние детали нашей легенды. - Дожили...»

«Вот именно что дожили, - как всегда фыркнула Шаромедьева. - А могли и не дожить...»

«Тоже верно», - философски заключил Серега, и мы с ним отправились в клинику.

Маринин отдел начинает работу в полдесятого, сама она, как начальница, едет на службу к девяти - в «маринины» дни я, таким образом, встаю даже несколько позже, чем обычно. В редакции к этому, в общем, привыкли, да и вообще у нас каждый знает свое дело и никто ни на кого не в обиде, а если берется отгул, то Шаромедьева просто заносит его в рабочий план для своих обычных расчетов. Вообще даже удивительно, насколько простыми и человечными могут быть рабочие отношения, когда люди заняты общим делом и полностью от него зависят: Зинка не перестает удивляться и умиляться этой нашей сплоченности, взаимовыручке и всё такое - даже Шаромедьева со своими дворянскими замечаниями и фырканьем никогда не перегибает палку: всё держится в доброжелательных рамках общего дела и общей выгоды.

К чему я это? По три тысячи с носа бандитам за крымское приключение мы отбили уже к концу ноября - было полно праздников, а к ним рекламы и вкладышей: от «Лемберга» с его красной икрой в полукилограммовых банках, от местных врачей, которые к концу года предлагали платный Gesundheitscheck, и даже Тимоша трижды перевел нам по кругленькой сумме за свои склепы и памятники. Юрчик не уставая печатал странички журнала, а передачу денег ему я незаметно заснял на видео, чтобы Иркин отпрыск случайно чего не напутал. «Береженого Бог бережет», говорит пословица, а другая дополнительно разъясняет: «Аминь, аминь - да не ходи один...».

На Рождество мы отпустили обеих дулебок домой, в Чехию, а Сару назначили временно заведующей нашим детсадом. В эти же сложные дни выяснилось, что Юрикова подружка умерла - врачи несколько месяцев боролись за ее жизнь, но что-то там у них не вполне получилось. Юрик с неделю ходил бледный, невыспавшийся и как-то трогательно жался к Саре, которая то и дело обнимала его за плечи и прижимала к своей объемистой и теплой фигуре... Предновогоднее настроение оказалось таким образом изрядно подпорченным, но Новый Год мы отпраздновали шумно и весело: много и вкусно ели, палили из окон в небо из Юрикового газового пистолета, когда в полночь началась всеобщая пальба, потом целовались, обнимались и плакали - к вящему удивлению Марины, которой такая наша чувствительность очевидно представлялась избыточной.

- С ней надо что-то делать... - шепнула мне на ухо Шаромедьева. - Или вводить в курс дела, или...

- Вы сами, Сусанна, не знаете, что говорите, - грустно ответил я.

Сусанна взглянула на меня скорбно и по-бабьи шмыгнула носом.

- Вообще с алкоголем надо кардинально завязывать,  - проговорила она. - А то мы однажды реально спалимся...

- Стиль, стиль, Сусанна Саввишна, - тут же укорил ее я. - Ну откуда у вас-то вдруг эта лексика?

Шаромедьева только махнула рукой, еще разок шмыгнула носом, а затем поднялась с дивана и отправилась в сторону туалета.

...Дулебки вернулись невредимыми шестого января, тринадцатого мы отпраздновали Старый Новый год, и жизнь снова потекла как по писаному: реклама, познавательные авторские тексты с историко-краеведческим уклоном, какие-то лирические стишки, шахматная задача, кроссворд с картинками - в общем всё как обычно в региональном журнальчике подобного рода.

Время от времени приходили заказы печатать книжки, причем вовсе не от одних только графоманов: на литераторских сайтах выставлять задаром сносную литпродукцию было как-то обидно, издательства на риск идти не хотели, и народ печатал себе собственные творения малыми тиражами, чтобы раздарить их потом знакомым и родственникам или послать почитать критикам - в расчете на положительную рецензию. Только где их найдешь, этих критиков? - впрочем, это было уже не наше дело: мы, кажется, с самого начала позиционировали себя как продажные ремесленники, готовые печатать за деньги всё что угодно.

Пару раз в редакции без звонка и конечно же без приглашения появлялся наш бывший шеф, тот самый мужчина с донкихотскими усиками. Зачем он к нам заходил, так навсегда и осталось тайной - то ли наш бывший начальник лишился поддержки и крыши и не прочь был включиться у нас в полузнакомое ему производство, то ли тут было что-то иное, но мы выставили в ответ на его осторожные расспросы такие торгово-непроницаемые физиономии, что ему оставалось только ретироваться ни с чем, то есть несолоно хлебавши.

Я часто думал о Хромове, и пару раз невзначай заикнулся о нем при Юрике в расчете разнюхать что-то про его могилу, но мальчик, наверное, уже вполне освоился в криминальной среде и не вел потому на мои провокации даже бровью.

Успехи его на юрфаке в университете были вполне очевидны, и скоро бандитам должно было выйти очередное послабление: собственный молодой адвокат, вскормленный, так сказать, от сиськи Каморры - ввиду очевидного и в целом печального отсутствия Ирки. Да и у Тимоши в тюрьме безусловно остались связи; теперь весь нехитрый цикл деятельности местных бандитов представлялся мне как бы подстрахованным: от самого преступления, которое бойкий Парфеныч планировал практически безукоризненно, до суда, на котором Юрчик добьется сидельцу минимального срока, и самой отсидки, облегчаемой гревом и привилегиями, обеспечиваемыми Тимошиными корешами.

/Арест

В середине февраля Серегу выпустили из клиники - но с каким-то странным аттестатом. Городские службы социальной интеграции тут же настойчиво предложили ему те же курсы парикмахеров, которые в свое время посещала бедняжка Анжела. Мы написали письмо в инстанции, обещая Сереге место печатника и нашу посильную помощь в интеграции, но отказаться от казенной благодати оказалось-таки невозможно: что-то там было у них на Серегу, что-то нам не доступное, что развязывало им руки и обесценивало все наши апелляции. И Серега стал ездить на курсы парикмахеров. Вскоре выяснилось к тому же, что его поместили в особую группу не простых, а тюремных парикмахеров, что уже выходило за всякие рамки.

Тем временем Юрчику, из-за его университетских занятий, хронически не хватало времени на печать: в основном он работал вечерами и даже захватывал часть ночи, к вящему неудовольствию жителей соседнего с нашим дома, раздражавшихся из-за мерного рокота техники в неурочное время.

Марина проводила у меня все выходные и еще пару дней на неделе. Мы ни о чем не говорили, кроме каких-то пустяков, ничем и ни в чем не мешали друг другу... не знаю, как ей, а мне казалось, что в таком «экономном» модусе, без страстей и истерик, можно жить вечно и умереть наконец в один день. «Вместе потели, вместе истлели...» - как выражалась по этому поводу литератор Марина Цветаева.

С цветаевсим «потением», если я правильно понимаю термин, всё у нас происходило спонтанно, по внутреннему посылу, по зову тела - то есть тоже не в тягость и уж точно безо всякого фанатизма. Былые наши феерии если и вспоминались к слову, то с неизменной снисходительною улыбочкой «бывалых» супругов.

Жизнь вроде как начинала снова налаживаться. Сара даже отдала их с Серегой девочку на полдня в садик неподалеку - и вовсе не для того чтобы уволить одну из чешек, которую мы постепенно стали пристраивать к Юриковой технике, а для «социальной адаптации», как она выразилась. «А то вырастет такая же дурища, как мы сами... - с вызовом прокомментировала это решение Сара, - ...и будет от жизни хлебать потом одни цуресы...». Сусанна, конечно же, тут же скривила гримасу.

Серега на курсах легко научился нехитрой тюремной машинной стрижке, и его отпустили на волю.  Он сменил изможденного университетом Юрика у печатной машины, соседи перестали стыдить нас за ночные работы, Сара не могла налюбоваться на окрепшего в клинике «завпроизводством», которому, кстати, весьма сносно подлатали и все его швы на черепе, а их совместная девочка Клавунчик скакала вокруг папы как горная коза и не могла нарадоваться своему новому положению папиной дочки.

В общем, всё было бы трогательно и мило, если бы не Юрик, который, смененный Серегой, тут же куда-то пропал, не отвечал на звонки и даже, по слухам, взял академический отпуск.

Мы позвонили на факультет и навели справки: информация об отпуске подтвердилась. С неделю после этого мы еще беспокоились, но дальше решили, что в его возрасте и с его средствами мальчик способен принимать самостоятельные решения. Уход за своим ребенком Юрик оплатил на год вперед, так что постепенно волнения наши как-то поулеглись, вытесненные текучкой.

А далее разразились события, которым безусловно суждено навсегда остаться в бейценских анналах. «Дело о международных преступниках!» - местные газеты вопили об этом без перерыва неделю, и даже в центральном «Бильде» появилась о бейценских делах заметка во всю полосу.

Говоря короче, всех местных бандитов, включая Тимошу с Парфенычем, накрыли разом на какой-то особой бандитской акции - кого-то они там опять «зачищали» во враждебном албанском клане, подбирающемся к борделям или наркотикам. В полицейской «рации», как здесь смешно называют облавы, участвовало до трехсот полицейских с мощными ночными фонариками, с наручниками и с прочей, приличествующей случаю атрибутикой, над городом на многие часы зависли четыре полицейских вертолета, которые, по слухам, даже пришлось дозаправлять на лету топливом из специального вертолета-матки, размером немного побольше.

В общем, техника победила. Началось следствие. Конечно, арестовано было также и с дюжину албанцев, но их, по проверке паспортов, вскоре отпустили на волю.

Тут же выяснилось, что почти все «наши» в розыске по Интерполу, а на остальных достаточно компромата на пожизненное: убийства, грабеж и всё прочее, чем промышляют люди, всерьез вставшие на кривую дорожку.

Парфеныч, Тимоша и еще четверо тут же полетели под конвоем в Москву, а за ними спецрейсом отправили вслед четыреста килограммов папок с делами, уже переведенными в первой редакции на русский и английский. Фотографии бандитов, ведомых конвоем гуськом к трапу самолета, обошли все газеты в округе. На голове у каждого помещался, правда, специальный служебный колпак, закрывавший лицо, но вид всё равно получался внушительный  - правосудие торжествовало.

А еще в газетных заметках тут и там мелькали упоминания о таинственном «добровольном помощнике», благодаря которому и удалось подготовить дела в столь короткий срок.

- А может быть это Юрик? - вдруг воскликнула Сара Ефимовна, не лишенная, в общем, дара провидения, что безусловно подтверждала ее былая служба пифией при бейценской мечети.

И мы основательно задумались. Если провидение Сары соответствовало действительности, основы нашей и так теперь в общем безбедной жизни основательно упрочивались. Верить в это нам, правда, пока не хватало решимости, надо было сперва как-то найти Юрика и поговорить с ним. А тут еще в редакции внезапно появилась Зинка с сообщением, что она улетает в Москву хлопотать за мужа. Зинка оставила нам ключи и просила по возможности присмотреть за домом.

- Теперь поедете по этапу? - вдруг ядовито поинтересовалась Шаромедьева. - Как жена декабриста Рылеева?..

- Молчи уже, скважина. Что б ты понимала... - грубо ответила Зинка и оставила нашу редакционную комнатку.

 /Юрген

Близился к концу апрель.

В этот день я прямо с утра отчего-то всех ненавидел: у Шаромедьевой мне слишком желтой казалась кожа, Сара вся проросла по телу какими-то черными вьющимися волосиками, а Маргариту... - ее я вообще представлял себе голой, в постели с Борей... и очень шумной.

Наверно, виною тому были  сосуды - ну, то есть в моих мозговых сосудах с утра отложился холестерин и они недодавали теперь мозгам кислорода, столь необходимого для светлого восприятия жизни. Особенно бесила Маргарита - за брошенного ею из-за Анжелы Серегу я вдруг внезапно обиделся и про себя обругал женщину жирной коровой.

Но дело оказалось совсем не в холестерине: дурные предчувствия имеют свойство сужать мозговые сосуды не хуже липидов.

Едва подошло время обеда, как на улице громко хлопнула дверца автомобиля и к нам в редакцию позвонили.

- Здра-авствуйте... - протяжно произнесла в коридоре Сара, вышедшая открывать.

И на пороге вдруг появилась Люси... и если бы только одна Люси!

На согнутом локте у Шульце торчал округлый громоздкий сверток известного вида.

- Schau es dir mal an! - весело произнесла она, распаковывая малыша на столе. - Das ist hier ja dein Söhnchen!

Я приподнялся со стула.

- Генетику можешь не проверять, не трать деньги, - деловито проговорила Люси, когда наши дамы деликатно оставили нас вдвоем. - В Америке я, кроме тебя, вообще ни с кем не трахалась, представь? - И она скроила улыбочку, которую можно было бы назвать глупой, если бы передо мной не стоял профессор психологии, пусть пока еще и без места.

- Это... - пробормотал я. - ...Это здорово... что ни с кем. Даже немножко странно...

Люси пренебрежительно хмыкнула.

- А как же Дамаск? - наконец рассеянно произнес я.

- Срать на Дамаск! - бодро отреагировала Шульце. - Теперь у меня такое же место ассистент-профессора в нашем здешнем университете.

- С тобою не забалуешь... - заключил я и пошел отпрашиваться у Сары с Сусанной с работы.

… Постепенно всё как-то устаканилось, если не считать тяжелого разговора с Мариной в тот же вечер - разговора, не оставшегося вполне без последствий для наших с ней отношений.

Шульце платит теперь в общий котел довольно круглую сумму, поскольку у чешек-дулебок добавилось работы с грудным ребенком. Молоко мальчику привозят от турчанки-кормилицы, Люська грудью ребенка не кормит, бережет формы. Мальчика я по какому-то внутреннему наитию сперва предложил назвать Хасаном, но эта идея не встретила никакого одобрения, тем более что дамаскская мать-одиночка Шульце уже назвала его без моего ведома Юргеном и оформила в консульстве в Сирии все документы.

«Почему Юрген?» - поинтересовался я.

«Щенок у меня был в детстве, звали Юрген...» - не задумываясь ответила Шульце.

Пару раз мы уже снова перепихнулись, когда Люси приезжала в наш редакционный «детсад» поздно вечером, а появление Марины в моей квартире не планировалось. Все наши, естественно, тут же приметили эти прискорбные факты, но Шаромедьева с Сарой пока в затруднении - не знают, осуждать ли меня за разнузданность или оправдывать: обе мои избранницы им нравятся - каждая, конечно, по-своему.

Марина и Шульце, если вдруг где-то видятся, обе шипят и фыркают. У Марины, конечно, уже очень хороший немецкий, что неудивительно при постоянной работе с людьми, но у Люси за спиной всё же гимназия и университет, и ее шпильки значительно злее и тоньше Марининых. Я даже стал носить в заднем кармане джинсов огромный белый платок, который мгновенно выдергиваю всякий раз, когда обе дамы сцепляются в сваре. «Брэк! - кричу я дурным и слегка глумливым голосом. - Объявляется кофейное перемирие!» И все мы, слегка смущенные, идем к кофеварке и нашим овсяным печенькам, которые не переводятся в огромной шведской картонке в редакционной кухоньке.

Марине, как и Люси, ничуть не чужда гордость, поэтому мне живется довольно спокойно - расспросами и сценами ревности меня никто не донимает, тем более что у Люси я очевидно не единственный, а про Марину в этом контексте мне не хочется думать - случись со мною такая история, как тогда у Марины в церкви, я непременно пустился бы на ее месте во все тяжкие, просто для восстановления внутреннего равновесия. У каждого из нас имеется приватная сфера, доступ в которую посторонним закрыт.

«Посторонних у нас здесь уже нет, - тут же говорю я себе. - Остались только свои...» И глупо улыбаюсь: знать что-либо про Марининых прежних любовников мне совершенно не хочется.

/За костями

Незаметно, в обычных заботах и хлопотах, пролетело еще больше трех месяцев: лето почти на исходе, утром порою бывает прохладно, на ветках и листиках висят крупные капли росы.

Двадцатого августа к нам в редакцию позвонили, и на пороге появился Юрик - бодрый, окрепший и посвежевший. После первых восторженных и хвалебных восклицаний Сусанны, Сары и Маргариты у нас на кофейном столике появился увесистый мятый конверт.

- Ваши двенадцать тысяч... - скупо пояснил удивленным редакционным гражданкам Юрик. - Крымский вояж... он... обошелся бесплатно.

Женщины загомонили. Я сидел у себя за столом и скромно помалкивал.

Юрик вскоре отправился к детям, из мастерской подтянулся Серега, мы разобрали и поделили деньги, ахая и удивляясь - и вот уже снова воцарилось молчание.

- Надо бы Цилю привезти... - вдруг нарушила его Сара. - Что вот ей там лежать? Как-то это не по-людски.

Мы молча переглянулись... и каждый снова положил свою долю на столик.

- Едете ты и Серега, - уткнув в меня палец, безапелляционно заявила Шаромедьева. - Мы охраняем тылы. Марине и Шульце придется что-то наврать, Сара придумает.

Сара согласно закивала.

...Не могу сказать, что Серега с его черепом и тюремно-клиническим прошлым представлялся мне идеальным спутником для такого мероприятия - какой-то он был по-прежнему вялый, смурной и замкнутый. Однако деньги и связи творят чудеса в борьбе добра со злом и вот уже Юрик выправил нам для Ливии какие-то археологические бумаги и пропуска, а с грузовым рейсом из Дюссельдорфа вылетел в Афины уютный фольксвагенский бусик, который должен был поджидать нас на афинском карго-складе. Виза в Грецию ввиду наших почетных немецких аусвайсов на этот раз не понадобилась, а виза ливийская сделалась как-то легко и незаметно, с курьером, который забрал наши загранпаспорта утром и привез их уже оформленными к вечеру. Похоже было, что не только бандиты, но и мы сами умеем порой кое-что организовать - только успевай отстегивать бабки...

До Афин от нас ровно три часа лёта, еще час мы провели на таможенном складе, разыскивая с двумя ленивыми греками наш бейценский бусик среди немыслимой высоты гор тюков и контейнерных штабелей. Еще два часа по довольно приличным дорогам мы потратили, чтобы добраться до местечка на юге Греции с неприятным для русского уха названием Коккиногия - с доисторической пещерой какого-то посейдонова оракула, в сторону которой указывали все без исключения таблички и знаки.

В гавани мы тут же нашли окрашенную белым и синим будочку указанной Юриком транспортной фирмы и через десять минут уже перли по морю на юг, в сторону Ливии, на крепком, коротеньком и весьма мощном катере, управляемом греком приличного вида.

В Раас-аль-Хилиле на берегу нас тоже встречали. Укачанные, одуревшие от трехсот с лишним километров по морю, от постоянного воя ветра, мы через силу похлебали в таверне местного супчика из змеиных хвостов с травками и фасолью, скоро и деловито завизировали в какой-то указанной нам будочке наши археологические бумаги и тут же получили открытый прокатный джип - замызганный и поношенный: вроде того, на котором возил свой гарем к морю Уве. На задних сиденьях уютно разместились кирки, лопаты и громоздкая брезентовая палатка.

- А может быть, это и есть тот же самый? - пасмурно проговорил Серега, оглядывая со всех сторон нашего временного железного коня. - Может, у них тут на побережье вообще один такой джип?

Я промолчал.

Место былого своего заточения нам, конечно, пришлось основательно поискать. Дорога не всё время шла прямо вдоль берега, порою нам приходилось останавливаться, взбираться на какой-нибудь холм и пристально оглядывать побережье, рассчитывая увидеть наконец косу, к которой причалил когда-то кораблик из Сплита.

Солнце уже заваливалось за горизонт, когда наконец впереди показались знакомые места. Да и как мог Серега перепутать мыс и заливчик, у которых больше трех месяцев ежедневно латал и чинил рыбацкие сети?

Мы съехали с идущей вдоль побережья грунтовки и по еле заметной в надвигающихся сумерках тропке достигли вскоре развалин Хасанова жилища.

- Раскладываемся! - деловито проговорил Серега, удивительно быстро освоившийся в привычной нам обстановке.  - Давай-давай, веселее, а то сейчас разом стемнеет...

Ночь прошла спокойно, с утра, как положено, поднялось и энергично поперло к зениту колючее тропическое солнце, а мы, похлебав чего-то из прихваченных с собой армейских консервов, уже вовсю шныряли по округе, разыскивая старые метки и памятки.

- Вот она! - наконец завопил Серега, указывая на едва приметную ложбинку сухой выветренной почве. - Могила Левина. Я помню эту тряпку... - Белесую, выгоревшую, краем закопанную в грунт тряпку изо всех сил трепал постоянный в этих местах ветер.

Мне подумалось, что, если б не эта тряпка, наше предприятие могло бы окончиться безрезультатно - нам, в общем-то всё еще очень везло.

- Теперь пять метров влево - и будет Циля... - продолжил взбодренный Серега и двинулся к джипу за лопатами.

- Давай-ка разделимся, - предложил я, когда он принес наш нехитрый инструмент. Серега удивленно задрал кверху брови. - Давай-давай... - продолжал я. - Неизвестно, что там еще осталось у Левина...

Серега согласно кивнул, отсчитал от левинской ямки шагами пять метров и, поплевав на ладони, взялся за дело.

Через четверть часа в Серегиной яме уже вполне явственно обнаружился высохший дочиста скелет Цили, а я выкопал в левинском захоронении увесистый сверток в плотной пластиковой оболочке.

- И что будем с этим делать? - раздраженно поинтересовался Серега. - А если там оружие и наркота?

- Судя по весу, должно быть что-то одно, - сообщил я, слегка подкидывая пакет на ладонях.

- Перезахоронить и пометить... - наконец предложил Серега. -  И сообщить Юрику.

- Юрик-то тут при чем?! - вдруг разозлился я. - Юрик их всех под статью подвел, Юрику, вероятно, не жить...

- Тогда Зинке надо сказать! - внезапно завопил мой обычно такой расслабленный, приятель. - И сказать, пусть за это за Юрика впишется. Спасем пацана! И заодно Ирку помянем...

Мы оба тут же насупились и принялись порознь бродить по округе, выбирая место перезахоронения бандитского схрона.

Наконец через полчаса наши кривые маршруты снова сошлись у разрытых нами могил.

- Придумал... - мрачно проговорил завпроизводством. - Пакет ведь крепкий и герметичный?

Мы еще раз внимательно осмотрели бандитскую заначку, затем аккуратно упаковали Цилины кости в специально взятый с собой контейнер с наклейками университета, не менее аккуратно зарыли обе могилы, присыпав сверху каких-то невидных камешков, погрузили наше хозяйство в машину и, усевшись в нее, отправились к берегу, к Серегиным сетям и колышкам, слегка видневшимся даже отсюда.

На берегу нам повезло дополнительно: за задним сиденьем в джипе обнаружилась пустая пластиковая канистра с довольно широким горлом, в которое мы, пыхтя и чертыхаясь, пропихнули в конце концов бандитский пакет.

Захоронить герметично закрытую винтовой крышкой канистру во влажноватом прибрежном грунте было делом нескольких минут. Серега достал мобилку и, вызвав сайт GPS, снял координаты нашего схрона.

- Сюда бы еще маячок закодированный...  - проговорил он мечтательно, видимо вспоминая приобретенные в тюрьме новые знания.

- Обойдутся, - заметил на это я. - Давай... собираем палатку и валим скоренько обратно в аль-Хилиль, в гостиницу. А то нам что-то уж очень везет, это наверное плохо кончится.

- Как это? - недоуменно поинтересовался Серега.

- Ну, например, если заночуем в палатке и ночью тебя тяпнет скорпион.

- И что? - всё еще недоумевал Серега.

- Сдохнешь... наконец-то... - грубо ответил я, снова вспоминая Ирку и наше ливийское прошлое.

- Козёл... - так же грубо буркнул в ответ мой товарищ.

Мы уселись в машину и отправились к хасанским развалинам собирать и увязывать палатку: солнце как раз уже коснулось своим краем горизонта.

Также и в этот раз на обратном пути ничего примечательного не происходило: контейнер с костями не глядя был опломбирован местными за двести долларов «научного сбора», как они выразились, ожидавший нас в гавани катер домчал нас обратно до Коккиногии, а там мы пересели в свой бейценский автобус-фургончик и тронулись, уже самостоятельно, в обратный путь, избегая неторных погранпереходов и вообще «тихих» местечек, где нас могли досмотреть какие-нибудь внезапные наряды полиции.

К немцам в Европе относятся в целом сдержанно-доброжелательно, почитая их богачами и в массе своей лицами с довольно стабильной психикой. Вероятно поэтому никому из местных просто не приходило в голову, что в бусе с немецкими номерами едут на родину Цилины кости... - ну, то есть не то чтоб совсем на родину, но по месту весьма продолжительного проживания и формальной прописки.

В этой поездке мы совсем не торопились. Сереге после его нейролептиков подолгу вести автомобиль не удавалось, его начинало клонить в сон, и мы в результате останавливались на ночевку четырежды: в македонском Тетово, затем в Сараево, в Триесте и напоследок уже в австрийском Инсбруке. Наш бусик поглощал серую ленту шоссе неутомимо и споро, как будто изголодался по ней, стоя на привязи в гавани на греческом побережье.

/Наезд

В Бейцен мы прибыли к вечеру. Контейнер с костями остался лежать в машине, мы оба, измотанные путешествием, тут же прошли в редакцию, свалили там все документы и остаток денег в отдельную коробку для Шаромедьевой. Серега перенес GPS-координаты схрона в наш большой, основной компьютер - и мы, наскоро простившись рукопожатием, отправились по своим квартирам мыться и отсыпаться.

- И что мы теперь будем с этим делать, Сарочка? - наморщив нос, поинтересовалась Сусанна Саввишна, когда на следующий день поутру мы с Серегой втащили увесистый контейнер с костями в редакцию. - Захоронить это официально, с табличкой и датами, абсолютно невозможно, про это можно даже не думать, как и про кремацию.

- Ну... - призадумалась Сара. - Тогда захороним по-черному, в каком-то лесочке.

- Ты представляешь, что будет, если всё это вскроется? - строго нахмурила брови Шаромедьева. - Экспертиза, генетики, все мы опять на допросе - ты этого хочешь?

- А что ты предлагаешь? - возвысила голос Сара. - Мы что же, должны сохранять эти кости в мешке на антресолях?..

Серега отправился во двор, в мастерскую, там у него накопилось работы. Я уселся на свое место и вскоре уже не поднимал головы от правок.

Часы на стенке показывали около трех пополудни, когда в редакции вдруг появился сынок покойной старушки Рёнш, тот самый, что вечно крутился у стройки редакции со своей записной книжечкой.

- А я кое-что знаю... - объявил он с порога, не поздоровавшись. - И мне нужны деньги.

- Но ведь вы получили что-то за дом вашей матери?.. - мягко начала было Сара.

Но посетителя оказалось не так-то просто сбить с толку.

- Мои наследственные дела вас не касаются, - ответил он с большим достоинством. - А вот ваши гешефты могут как раз заинтересовать кого следует... Я снова зайду через неделю. Тридцать тысяч не такая большая для вас сумма. В конце концов, вы можете взять кредит под заклад дома.

И младший Рёнш, которому и самому уже видимо перевалило за шестьдесят, ретировался с гордым и независимым видом, оставив на столе фото недостроенной фабрики, которую мы без особой к тому охоты посетили однажды в Крыму.

Мы глядели ему вслед в окошко, пока он не скрылся из виду.

- Надо звонить в Москву Зинаиде... - наконец предложила Шаромедьева. - Пускай нам пришлют... ну, какого-нибудь киллера. Может, дешевле обойдется. А то с этим бедламом у нас никогда не будет покоя...

Сара еще пару минут с изумлением взирала на кровожадную Шаромедьеву, затем мы деловито обсудили очередное наше происшествие - и я уселся к телефону набирать Москву.

...Видимо, «московский след» стараниями Зинки организовался как-то удачно и быстро, во всяком случае через неделю младший Рёнш за деньгами так и не появился.

- Еще один труп... - мрачно подытожила, морща нос, Шаромедьева, когда рабочий день подошел к концу. - А ведь всё началось с Анжелы с вашим Сереженькой.

- Я бы попросила, Сусанна Савишна... - воинственно поднялась со своего места Сара. - Сергей тогда промахнулся.

- Слава богу, что в Рёнша теперь никто не промахнулся,  - как всегда попытался я сменить тему. - Тридцать тысяч всё же немалые деньги. А через годик он бы наверно явился снова. И вообще... - У меня вдруг забрезжила в голове новая мысль: - Зинаиде теперь наверняка будет тоскливо в полупустом доме, так что я предлагаю перевести редакцию снова туда, в сарайчик. Всё же природа, цветочки, воздух...

- А что, - вдруг подхватила Сара Ефимовна. - Я совершенно не против. А эту квартирку обставим как следует и сдадим подороже. И будет хватать на налог за дом и на всю здешнюю коммуналку. Природа - это вообще волшебно...

Как это ни странно, Сусанна с Серегой так же легко согласились на переезд редакции, как и Сара. Оставалось поставить в известность о нашей затее Зинаиду и что-то решить с дулебками и детским садом. Я предложил было заменить чешских нянек самой Зинаидой, но тут Шаромедьева по-настоящему воспротивилась.

- Я не желаю, - гордо заявила она, - чтобы за моим мальчиком присматривала супруга убийцы. Я не таких широких взглядов, как некоторые.

В конечном итоге мы решили забрать у Зинки под детский питомник ее огромную, площадью во весь дом, гостиную и перевести туда только одну из чешек, оставив другую здесь, в доме - на подхвате и в качестве домоправительницы.

Я позвонил Зинаиде и ввел ее в курс нашей затеи. Предчувствия меня в целом не обманули: Зинка сперва фыркнула и обозвала нас придурками и уродами, а затем, как-то без перехода, со всем согласилась и даже поблагодарила меня за заботу о себе, несчастной женщине.

- Кстати, - тут же дополнила она. - С вас за заказик всего лишь тринадцать шестьсот, Freundschaftstarif. Живите теперь спокойно.

- Это по-божески, - согласился я. - А как там насчет Юрика? Тут есть кой-какие обстоятельства.

- Серьезная тема, - разом посуровела Зинка. - Обсудим всё когда прилечу назад. Хотя по понятиям Юрик, конечно, сука.

- Молодой еще... - туманно вступился я за Иркиного отпрыска.

/Переезд

Видимо, звезды на небесной тверди встали в выгодную для наших делишек позицию, во всяком случае всё у нас вдруг закипело и в общем заладилось: в освобождающуюся из-под редакции квартиру захотели въехать Маргарита с Борисом, косметический ремонт в сарайчике во дворе у Зинки шел полным ходом, причем на этот раз вполне официально, без бандитов. А тут еще выяснилось, что децернент по культуре припомнил наши былые заслуги в театральной деятельности и выделил нам от города чуть ли не бесплатно помещение для репетиций в виду грядущих сценических постановок. Правда, Маргарита с Борисом могли переехать только с первого декабря, но это были уже просто мелочи.

С неделю побегав по инстанциям, мы согласовали установку на новой площади Серегиной печатной машины. Завпроизводством довольно улыбался: зальчик для репетиций находился почти напротив бейценской мечети. Вообще же он, как я заметил в ходе поездки за костями в Ливию, несколько поостыл к исламу, да и Сара в связи с переездом техники и Сереги не выказала ни малейшего беспокойства, поскольку и у нее уже произошла в отношении к былому предмету известная подвижка: девочка Клава занимала теперь у нее в голове значительно больше места, чем дюжина Сергеев.

...Зинка вернулась из Москвы слегка нервной, но в общем вполне адекватной. Почти все наши бейценские преступники получили пожизненное - тут уж ничего нельзя было сделать. Не составил исключения и Парфеныч.

- Как же так, Зинаида? - деловито поинтересовалась у Зинки наша дворянка. - И Вовчик у вас проходил по сто пятой, и новый супруг вот теперь тоже...

- А я сама из таких... - просто ответила моя былая подружка. - Родитель мой был на киче в большом авторитете...  - И взгляд ее слегка затуманился.

Гостиную мы уже переоборудовали под детский питомник, запрятав все рёншевы архаичные безделушки в шкафы в чулане, вторая половина сарайчика ввиду переезда Серегиной техники в казенное помещение тоже оказывалась свободной, и мы наскоро перестроили ее в жилое помещение для чешской няньки... и тут кому-то пришло в голову, что свободен еще и гараж во дворе нашего общего дома.

- Давайте разроем там пол... - вдруг предложила Шаромедьева, широко раскрывая глаза, - и похороним там Цилю. Сколько можно носиться с ее костями?

Немного посовещавшись, мы вызвали двух землекопов, якобы для отрытия под гаражом смотровой ямы, а когда земляные работы были доделаны и подошла очередь каменщиков и плиточников, я два часика помахал в гараже лопатой и, углубив траншею, погрузил наконец в нее Цилины останки, заранее завернутые в безликую льняную тряпочку  - всё это в сумерках и в присутствии остальных членов нашего квартета, стоявших у краев ямы с зажженными свечками. Хорошо, что Марина в тот вечер надолго осталась у себя в отделе, а то бы она испортила нам всю панихиду.

В яме я всё снова подровнял как было, контейнер, скатавшийся с нами в Ливию, мы наутро сожгли в камине, явившийся через день каменщик выложил стенки в один кирпич, укрепив их железной рамой, а затем и плиточник закончил свое нехитрое дело. Мы дали объявление в газету, сознательно завысив цену, чтобы избежать атак нищих ремесленников, и вскоре сдали недвижимость почтенному старичку со старообразным мерседесом.

- Хорошей свинье всё в прок, - прокомментировала эти наши манипуляции на костях Шаромедьева, откуда-то всё больше набиравшаяся цинизма. - А на плоскую крышу следует натаскать землицы и завести красивую клумбу. Будет Циле память... - пояснила она.

У нас золотая осень. Серегу, как былого сидельца, недавно вызывали на сходку - не тут, в Бейцене, а в самом Дюссельдорфе: по команде из Москвы решалась судьба Юрчика. В целом наше предложение с бандитским пакетом в схроне в ливийском прибрежном песочке было принято, но Юрчику присудили штраф: пять лет ему нужно будет по службе вписываться по бандитским делам бесплатно... - бедный мальчик! Но до этого далеко, учиться Юрчику еще два с половиной года.

Следующим летом все наши собираются снова на Гавдос  - позагорать и полюбоваться издали на ливийский берег. Зинка предложила взять в Дюссельдорфе маленький частный джет - он сядет прямо в Ираклионе, на Крите, оттуда на вертолете до Гавдоса полчаса лёту. Стоит всё это довольно недорого: у Зинки везде действует Freundschaftstarif, тем более что она полетит с нами. Сборный домик на острове к нашему приезду возведет специальная фирма - тут нам вообще повезло: они хотят включить его в свою туристскую программу, и мы будем первыми, «пробными» жителями, на всём новом и всём готовеньком.

Как быть с Люси и Мариной я, если честно, не знаю. В конце концов, мне можно поставить в упрек связь, например, с Шаромедьевой - ведь что-то да было тогда у нас, пьяных, в номере критской гостиницы? Но эти подробности никого почему-то не интересуют: Шульце, с которой у меня общий ребенок, молчаливо предполагается оставить за бортом. Конечно, лететь с полуторагодовалым детенышем почти на край света, на край Европы по крайней мере  - это немножко безумие: Гавдос чисто природный остров, ничего, кроме дикой природы, там просто нет. Но я представляю себе, как будет обидно Шульце одной сидеть летом в пыльном и душном Бейцене, и мне тоже становится за нее обидно. Но ничего - времени еще много, что-нибудь да придумаем.

У Шульце вот-вот каникулы, она за семестр очень устала, и это мне совсем непонятно: всё же преподавать на родном языке, как мне кажется, легче, чем в Америке на английском. Ее усталость хроническая - теперь мы едва находим минутку друг для друга, что прямо сказывается на нашем союзе с Мариной: она слегка располнела и, кажется, тоже подумывает о ребенке.

- А помнишь, как на тебя в ларьке наехал рэкет? - спрашиваю я ее.

Марина смеется. Есть в ее взгляде теперь что-то от Лизы-Джоконды, какая-то мудрая хитринка.

- Помню, - отвечает она. - Но уже как-то смутно... как будто это было в детстве.

- Еще бы, - соглашаюсь я. - Ведь тут у нас особая плотность событий, место силы.

Марина согласно кивает.

- Это Бейцен, детка, - глубокомысленно добавляю я.

- А у тебя теперь точно всё с Шульце? - невпопад спрашивает супруга.

- Всё, - отвечаю я и незаметно морщу нос.

- И с кем же она теперь?

- С факультетом... - замечаю я саркастически и поднимаюсь: пора ехать к Зинке за детками.

В дверях я оборачиваюсь: Марина смотрит мне вслед, взгляд ее рассеян, туманен и немного лукав.

/Новые планы

У Зинки в сарайчике всё давно обустроено, и обычно мы работаем здесь, если только у нас не простой с материалами или рекламой, дающий возможность слегка полениться, не выходя из дому. Редакционные комнатки дожидаются Бори с Марго, и мы так и живем на два дома, уютно пользуясь временностью этого положения.

Сегодня работы много, мы все во дворе у Зинки, в сарайчике. Время обеда.

Есть мне что-то не хочется. Я с чашкой кофе в руке выхожу из редакции снова на воздух и устраиваюсь с сигаретой на старенькой, почерневшей от времени скамейке, подложив под зад тонкую местную газетку.

По двору, по травке перед сарайчиком, расхаживают нарядные, но уже перемазанные в зелени и грязи Сарина Клавдия и Шаромедьевский Иннокентий. Вдвоем они водят в педагогических целях Юрикову девочку - она шагает вполне уверенно и очень старается. Наш с Шульце ребенок остался сегодня дома, мать должна повезти его на прививку.

Зинка высовывается из окна спальни на втором этаже. От стресса она за последнее время слегка располнела, но неглиже ей всё еще очень к лицу.

- Ну что? - кричит она мне. - Alles klar?

- Аллес кляр, - отвечаю я в тон и тут же продолжаю: - А скажи-ка мне, Зина...

- Чего тебе, миленький? - с готовностью интересуется она.

- Отчего это я всё последнее время как-то быстро пьянею? Буквально от стакана шипучки. И это... мёрзну. Ну то есть летом не продохнуть, а в сентябре уже начинаю мерзнуть.

- Это старость, мой родненький, - не задумываясь отвечает грубая Зинка.

«Дура...» - шепчу я чуть слышно и вспоминаю Зинку стройной и тоненькой, двадцатипятилетней, когда нас впервые свела и столкнула фортуна.

Трое детишек по-прежнему заняты - учатся ровному шагу.

«Может, у них хоть что-то будет по-человечески... - думаю я. - ...Светло, умно и по совести».

Я поднимаюсь и, оставив лежать на скамье газету, возвращаюсь к столу, на котором громоздится моя работа: правки, тексты, бумажки.

«Скоро новый год... - лениво мечтаю я. - А до этого еще Рождество...»

Ближе к полднику с ребенком в машине с прививки возвращается Шульце. Я снова сижу на скамейке во дворике, обложившись корректурой, листы которой я прижал подходящими плоскими камешками.

- Слушай-ка... - говорит Люси, высаживая мальчика и подпихивая его к детской компании. - Слушай, а что ты имеешь против Сингапура?

- Какого еще Сингапура? - без выражения спрашиваю я.

- Всё по американской схеме, - отвечает Люси. - Я на факультете, ты в их каком-то коммерческом ведомстве, редактура, что-то там с техникой. Твое резюме котируется, у тебя из Америки хорошие отзывы...

Я молча кручу головой, пытаясь разогнать таким образом мозговой спазм.

- Ведь нам хорошо вдвоем? - прагматично уточняет Люси. - Тут-то ты спорить не станешь? И денег там будет чуть ли не вдвое больше...

- А когда ехать? - всё еще как в тумане спрашиваю я.

- Ой, не парься! - успокаивающе поднимает ладонь Шульце. - В конце августа, к зимнему семестру.

«Ну вот и уладилось с Грецией...» - думаю я про себя с грустинкой.

Ребенок подходит к моим коленям, цепляется за штанину и тянет меня «играть»:

- Komm doch Pappilein, komm...

- Ну, я поехала... - машет мне ладошкой Шульце. - Целую тихонько и незаметно... - Она хитро подмигивает и добавляет с блудливой улыбочкой: - Во все места...

«Ты разбудишь меня поцелуями в пах...» - вспоминается мне песенка «Ундервуда». «Вот вроде врачи, и родом из Симферополя, а поют всякую дрянь... - думаю я дальше, немного смущаясь своими мыслями. - Что теперь будет с Мариной?»

...С Мариной до самого Нового года я мил и предупредителен как никогда. И она, конечно же, вскоре настораживается.

- Ты что, опять? - спрашивает она с горечью, когда мы случайно больно и сильно сталкиваемся друг с другом в узком коридорчике возле ванной. - Ты что, просто не можешь иначе?

- Чего ты вообще? - пытаюсь выкрутиться я, строя невинную рожу. - Ты опоздаешь на работу.

Марина неторопливо надевает дорогое пальто, берет в руки сумочку - сама грация - и наконец открывает дверь на лестницу.

- Я тоже поеду в Сингапур... - вдруг сообщает она, выходя на площадку. - Я там устрою вам райский уголок...

И дверь с грохотом захлопывается.

День безнадежно испорчен.

С обеда я отпрашиваюсь у наших редакционных дам, звоню Шульце, забираю ее из университета, мы едем к ней и устраиваем там феерию - обоим нам, кстати, уже слегка не по здоровью. Домой я не еду, и утром, поднявшись пораньше и приняв наскоро душ, мы снова отправляемся в спальню - лекция у Шульце с одиннадцати.

Ну что тут сказать? Сара с Сусанной смотрят на меня, появившегося на службе к одиннадцати, как на врага народа, тут же звонит Марина с работы и шипит в трубку, что зря не съехалась со мной сразу же после регистрации и что теперь съезжаться уже безусловно поздно, и если она беременна, то развратников и подонков просят об этом не беспокоиться - она крепко стоит на ногах и у нее на худой конец всё же имеются родственники, которые не оставят ее погибать в беде, в которой она окажется, потеряв из-за мальчика работу.

- Почему из-за мальчика? - вдруг срываюсь с катушек я. - Ты что, уже была на УЗИ? Почему, блин, вокруг меня вечно какие-то тайны?!

Она не была на УЗИ. Про беременность она тоже еще ничего толком не знает - может быть, просто задержка.

- У нас у всех тут задержка, - зло передразниваю я. - Переедешь в мою квартиру и будешь жить тут бесплатно, как у Христа за пазухой!

- А ты? - сразу как-то теряется Марина.

- А я в Сингапуре буду зарабатывать деньги. Семь тысяч долларов в месяц не каждому так просто даются...

- Так я и знала, - скорбно заключает Марина и вешает трубку.

В этот день мы не ездили к Зинке, а работали в пустовавшей пока что квартире Бориса и Маргариты - работы было немного.

Разогрев в микроволновке вчерашнюю кулебяку, которую временами с большим чувством и вкусом готовит нам чешка-домоправительница, мы только было принялись резать ее на куски, как в дверь позвонили с улицы, и следом за Сарой в редакцию, стесняясь и шарахаясь, протолкались четверо иностранцев талибского вида, в жилетках, шароварах и бекающих что-то себе под нос на ужасном английском.

- Что вы хотели, господа? - радушно поинтересовался я, как бывший американский временный резидент с навыками практической речи.

- Нам сказали... - проблеял самый пожилой из арабов, смешно коверкая слова: - ...Сказали, что здесь дешево продается дом, совсем дешево... Мы из Ливии...

Последовала немая сцена, в ходе которой Шаромедьева побледнела, как смерть, и стала сползать со стула...

Ливийцев мы с грехом пополам как-то выставили за дверь, не забыв, однако, записать адрес, по которому они остановились. Тут же был оповещен Серега, который пообещал всё скоренько разузнать в мечети.

- Мечеть не поможет... - скорбно проговорила снова пришедшая в себя Шаромедьева. - Они как-то узнали про Иннокентия, наверняка это его родственники...

- Кого, Зузи? - не поняла Сара, от волнения называя Сусанну на немецкий манер.

- Хасана... - выдохнула Щаромедьева. - Кого же еще?

- Надо звонить в Москву! - охнула Сара Ефимовна.

- В Москву? - изумился я. - Но Зинка теперь тут... пускай уж она сама позвонит куда следует.

Мы только было наладились набирать Зинкин номер, как в дверь с улицы снова позвонили.

- Сейчас я мозгами трахнусь... - простонала Шаромедьева.

- Стиль, Сусанночка, следите за стилем, - не очень-то к месту пошутила Сара и вышла на лестницу отворять.

Через пару мгновений за нею в редакцию снова стали протискиваться арабы.

- Мистер... - забормотал тут же их старший, игнорируя женский контингент и обращаясь напрямую ко мне. - Mister, I am so sorry... The wrong street. The correct house number.

Следующую минуту все мы едва сдерживались. Арабы, откланявшись, выкатились на улицу и двинулись по ней к ближнему перекрестку, оживленно друг с другом жестикулируя, как нам было отлично видно в окошко.

Наконец они скрылись из виду, а мы... мы стояли в круг друг перед другом, и слезы текли у нас по щекам.

- Das war aber wirklich ein Horrortrip, - метко подытожила только что пережитое Шаромедьева. - И вы заметили? - Она в ужасе расширила глаза. - Они все как один похожи лицом на Хасана...

Мы отзвонились Сереге и сняли осадное положение, я сбегал к себе наверх за винчиком, и к концу дня мы уже так насосались от перенесенного стресса, что детский выводок пришлось оставить на ночь у Зинки - к исполнению родительских обязанностей сегодня мы были совсем не готовы.

- А помнишь, помнишь? - горячо шептала пьяненькая Сусанна Саввишна, когда мы прощались у двери ее квартиры. Рука у нее обнажилась до локтя, она вдруг обхватила меня ею за шею и принялась ласково втаскивать внутрь.

Я вежливо упирался... так я сейчас это помню.

/Эпилог

Мягко и незаметно накатился декабрь. Борис и Марго въехали за неделю до начала месяца, и в ходе переезда наконец обнаружилась некая Маргаритина скованность, которой мы раньше не замечали.

- Бережется, - понимающе шепнула Саре Сусанна.

Нашему детскому саду следовало, по-видимому, ожидать прибавления.

Новый год мы отпраздновали как обычно - с шумом, пьянкой и выстрелами. То же самое повторилось и тринадцатого: у местных мы всё же в гостях и потому не забываем русских традиций.

Дальше, в феврале и марте, было довольно холодно, и нам пришлось бы несладко в нашем слабоотапливаемом вагончике, если бы Зинка не выделила нам на втором этаже небольшую комнатку.

Серега готовит с мечетью какое-то театральное представление - что-то про дервишей, джиннов и ковры-самолеты. Сейчас это в тренде, и мы туда не суемся, Серега и сам хорошо справляется.

Сара как будто опять беременна, но пока молчит и отнекивается.

В мае мы получили по почте ваучеры на поездку в Грецию - сумма с носа четырехзначная, но всё же терпимая, если учесть что даже летим мы спецрейсом, без посторонних. Маргарита с Борисом не едут, они, в общем, и не планировали: останутся здесь рожать и охранять дом. А вот у Марины на этот раз не получилось - был просто сбой цикла. Она теперь очень злится и делает всё возможное, чтобы всё-таки получилось: желает устроить нам с Шульце сюрприз к Сингапуру.

Моя сингапурская виза тоже давно готова; на месте для нас с Люси и ребенком забронированы две очень симпатичные квартирки на одном этаже - дверь в дверь. Шульце на весь год гарантирован бебиситтер. Умеем, умеем и мы кое-что организовать по жизни - это теперь особенно заметно. Если у Марины получится, я, конечно, возьму там отпуск и прилечу помогать - как же без этого?

Кстати, и Шаромедьева пару раз намекнула, что не прочь завести следующего ребеночка. Но это уже потом - после Сингапура...