Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(30)
Людмила Ашеко
 АРКА БОГРАЯ

«Церковь определяет юродивого после смерти, не при жизни, как народ»

(Из газетной статьи)

1

Комбинат остановился. Перестройка разорвала всю цепочку действий, организующих его работу.

Аня Бограева на комбинате успела поработать девять лет. В Болгарию съездила, два раза замужем побыла. Первый муж, Алеша Корешков, в восемьдесят седьмом из Афгана в гробу вернулся, сына ни разу не повидал, лег в краснососновскую песчаную землю. Молодая вдова держала за ручку двухлетнего Вовочку и сознавала только одно, что это сын ее держит над страшной ямой, не дает кинуться туда. Второй муж, бывший одноклассник, с седьмого класса пытался за ней ухаживать. У Ани к Ромке Бограеву никакой симпатии даже не было, так, товарищ и все. Низкорослый, худенький, светлоголовый паренек никак не представлялся ей женихом, а против красивого рослого Алеши этот хлюпик и вовсе выглядел мальчишкой. Но год одиночества показался пустым и страшным. Да что там год! Ведь и полтора года Алешиной службы были непростыми. Но тогда она ждала ребенка, переписывалась с любимым, потом сын, пока не стал на ножки, все внимание занимал. Декрет кончился, сразу на работу вышла, тетя Клава, мамы покойной сестра, с малышом сидела, а она мужа ждала: вот-вот приедет...

Год вдовства мучил душевной болью, пугал безрадостностью жизни. На Новый год тетя Клава просто выгнала Аню на вечер в Дом культуры комбината.

- Что ты сидеть будешь? Молодая, красивая. Не в могилу же с мужем ложиться! Ему это не надо. А ребенок, пока маленький, и к отчиму мог бы привыкнуть. Как без мужчины в доме? Кто парня из Вовочки сделает?

Аня принарядилась, пошла. И сразу к ней Ромка пристал. Как подошел у входа, так и не отстал до самого порога ее квартиры. Стали встречаться. Роман тоже на комбинате работал после ПТУ и службы в армии. Хороший, добрый парень скоро стал просто необходим, тем более что сам всегда замечал, чем может помочь, как порадовать Анечку. Она вышла за него весной, когда они уже сошлись, и Аня поняла, что снова беременна. Рожать не хотела. Уже перестройка зашатала все вокруг, талоны все скуднее отоваривались, тревога билась пташкой в окно... Но Роман мечтал о своем ребенке, хотя и к Вовочке относился, как родной отец.

Мальчик у Бограевых родился недоношенный, какой-то кривенький, в общем, неполноценный, после Чернобыля в их «грязном» районе много разных болезней приключилось у людей, особенно у старых да малых. Роман должен был не только заботиться о семье, но и найти средства на врачей, на поездку в Москву, потому что, по всем поверьям, только в Москве и мог найтись волшебник, способный исправить неисправимое. Он сговорился с одним своим знакомым, который в Москве работал на стройке, тоже туда поехал, а через месяц его нашли на железнодорожном вокзале под насыпью зарезанным ножом в спину. Он деньги первые, что заработал, хотел домой отвезти...

Второе вдовство и калеку ребенка Аня не пережила. Она за месяц спилась, отравилась какой-то спиртосодержащей дрянью и мучительно скончалась в районной больнице.

Пенсионерка тетя Клава осталась с двумя ребятами, тоже пенсионерами: один за отца-героя получал от государства, другой - по инвалидности с детства. До девяносто третьего года как-то еще держались, комбинат помогал, то кто из рабочих принесет чего, поможет по хозяйству, в основном на дачке: вскопать огород, картошку выкопать... А в девяносто третьем-то случилось это - разом, как обвалом, накрылась вся прошлая жизнь. За первое полугодие завод и почил в бозе. А так как пенсии задерживали, не платили месяцами, Клавдия с детьми бедствовали и голодали, ковырялись все лето на огороде, бродили по лесу, опустошаемому всей округой. Всю Анину одежду и обувь тетя Клава распродала, всю посуду, кое-что из мебели, так что у сынов и на память ничего от матери не осталось, одни фотокарточки.

Когда четырехлетний Володя Корешков уже выучился считать до ста, его брат, родной по матери, Костя Бограев только еще попал домой из детской больницы, куда был помещен сразу из роддома. Так он маму и не почувствовал, не побыл с ней дома ни минутки. А теперь, когда ему уже четыре, а Вове - восемь и он лучший ученик во втором «Б», тетя Клава учит Костю ложкой правильно есть, а не лакать по-собачьи, как он привык, учит штанишки надевать самостоятельно, в застегнутые сандалики ноги вдевать. Ничего у Кости не получается, отстает он в развитии. А вот ягоды и грибы лучше брата знает, сорняки хорошо полет, картошку правильно сажает. Удивляется тетя Клава! Такой мальчик странный. Имя ему дали Костя, а косточки у него тоненькие, все кривенькие: что ножки, что ручки, что спинка сутуловатая... И глаз косит. Так что не Костей, а Коськой его все зовут. Говорит он плохо, непонятно. Все слова у него сливаются, каша вязкая, а не речь. Одна тетя Клава и может разобрать его фразы. Но, что удивительно, руки у малыша очень цепкие. Как-то залез на забор, ножки соскользнули, закричал. Пока Клава со второго этажа сбежала, он все на руках висел и не упал.

Дом, в котором была их квартира, строили пленные немцы. В квартире жили родители Ани: отец Федор Ильич - снабженец на заводе. Он рано умер от рака легких, маме надо было работать, Аня только пошла в школу. Тут и приехала Клава, одинокая, деревенская, старше матери на десять лет. Еле-еле из колхоза вырвалась, устроилась сторожем на склад. Ночью работа, днем за девочкой приглядеть надо. Спала по утрам до обеда - не больше пяти часов в сутки. Пенсию заработала, и то слава Богу. А сестру схоронила, когда Ане уже семнадцать исполнилось. Инсульт. Легкая смерть. «Мне бы так», - мечтала Клава до тех пор, пока Аня была жива. А теперь и о том не мечтает, умри мигом, а детки как?

Вовочка был очень хорошим помощником во всем, прилежно учился, в общем, с ним забот не было. Только был он молчуном, весь в себе. Маму словами не вспоминал, а как на фотокарточку взглянет, в лице меняется, даже дрожь по телу бежит. Клавдия вся сжималась от страха за него, наконец, убрала с комода карточку, а вечером глядь - фото на месте. Ребенок так решил, не стала больше прятать. Главное, Вова многому Костю научил, не словами, своим примером. А Костя - весь на каких-то порывах, не знаешь, что ему в голову взбредет, что выкинет. То бегает по двору с воплями, то забьется под лестницу, еле его отыщешь, то готов все сделать, что только сможет для своей «Кавы», то заупрямится, отвернется к стене, и никакими уговорами его не заставишь исполнить просьбу. Вова вроде любил брата, но в школе один малолетний завистник, после того, как Вову грамотой похвальной наградили, показал ему американскую дулю и гадким голоском стал пищать: «А у тебя брат урод! И сам ты урод!» Вова, который никогда не дрался, налетел на обидчика и отколошматил его так, что пуговицы от рубашки все отлетели, за что учительница грамоту отобрала и сказала, что еще одна драка, и Вова будет исключен из школы. Это событие многое изменило в жизни семьи: во-первых, Вова перестал общаться с Костей, почти совсем, он стал стесняться брата во дворе, отгонял от себя. Во-вторых, он стал хуже учиться. Уроки он делал и отвечал у доски неплохо, но любовь к школе и к учительнице у него пропала, что выражалось в угрюмых взглядах, нежелании разговаривать и мрачной невнимательности на уроках.

Клавдия ходила в школу, выслушивала жалобы Евгении Павловны, плакала от неумения выразить свои мысли, но поделать ничего не могла. Со временем из отличника Вова стал средним учеником, и это, казалось, его очень устраивало, словно он стремился спрятаться, затеряться среди обычных, ничем не приметных детей.

Через три года выживания чуть-чуть стало легче, все-таки пенсии платили. Тут произошло кое-что: в школе объявился человек, бывший «афганец», который за мизерную зарплату взялся руководить секцией борьбы дзюдо. Ребят он набирал с десяти лет, и Володя был принят одним из первых, потому что был сыном погибшего «афганца». Странное совпадение, но учителя звали точно, как первую учительницу Вовы, Евгений Павлович. Володя полюбил старшего друга так самозабвенно, что даже обида на первую учительницу стерлась. И учитель отличал паренька. Уже к концу года Володя поехал на соревнования в райцентр и занял там второе место.

А Косте пришло время идти в школу. Спецшколы в поселке не было, в обычный класс его не брали, надо было решать: отправить мальчика в интернат для плохо развитых или не учить вовсе. Тетенька из отдела образования обила порог Клавиной квартиры, возмущалась: «Вы же не вечная! А как он приспособится к жизни без вас? Ему надо в обществе жить, среди людей, чем-то заниматься. Что вы ему можете дать?» Клава молчала, но бумаги не подписывала.

- Ну, что вы молчите?

- Вы гляньте на него, он такой слабенький, - залилась Клава слезами, - его же забьют!

- Ладно, - чиновница скорчила такую рожу, что у Клавы мороз прошел по коже, - есть форма надомного обучения. Это очень дорогостоящая для государства возможность. Если соберете справки, что мальчик физически, понимаете, физически слабый, то года два-три его будет учительница обучать на дому.

У Кости оказалось столько болезней, что у Клавы и в голове они не помещались: и анемия, и шумы в сердце, и скалолаз какой-то, что, мол, спинка кривенькая, и зрение плохое, и слышит он не совсем хорошо, а еще чернобыльская щитовидка и еще чего-то... Клава после обследования забрала ребенка домой из больницы, где его только три дня и продержали, невозможно было его терпеть. Она обняла Костю, а тот так к ней прижался, что заскрипели его тоненькие косточки, и невозможно было его оторвать от «Кавы юбиненькой».

И еще одно событие произошло в Красной Сосновке: Васька Мещенков, после того как следователь уехал и дело не возбудили по нескольким жалобам на суррогатную водку, широким жестом отстегнул деньжат на ремонт церквушки. Такая крохотная часовенка стояла на въезде в Красную Сосновку, там натуральный туалет устроили ожидающие автобусов на райцентр. Крыши не было, а стены из красного кирпича толстенные и не порушенные. Ну и что стоило такому купцу, как Васька, крышу покрыть да пол настелить? А потом, как посчитал все расходы, так и крепко загорюнился: а окна-рамы, а двери? А стены внутри как оштукатурить да расписать? А иконы, всякие там прибамбасы церковные? А батюшку где брать?.. Но оборотистый ум его, конечно, нашел выход: связался с Епархией - раз, собрал с населения пожертвования на храм - два, и цены на «водку» повысил - три.

Батюшка приехал, его Василий пока у себя поселил. Домина у него двухэтажный за железной оградой, места там на полпоселка хватит. Стройка закипела. Рядом с часовней из кирпича маленький домик возвели, для отца Геннадия. Батюшка, рясу подоткнув, бегал, как подросток, туда-сюда, заядло стройкой командовал, а было ему от роду уже восемьдесят годков. Вдовый он был, дети разъехались, и этот храм он строил, как памятник всей своей ненапрасной жизни, горячо и рьяно.

Коська все дни пропадал на стройке. Сядет на стопку кирпичей или там на обрезок древесного ствола и все наблюдает за рабочими и особенно за священником. Слышал он, как люди к отцу Геннадию обращаются: «батюшка», сам стал говорить ему «баашка», на что старик рассмеялся:

- То ли я башка у тебя, то ли бабушка! Ах ты, отрок наивный!

Он заглянул в косоглазое бледное личико, вздохнул горестно и погладил Коську по голове.

Только Клава проявляла любовь к калечному, только она дарила ему нежность и ласку, и потому прикосновение старческой руки стало для мальчика событием, породило доверие и ответную симпатию к священнику. Он теперь улыбался ему, чуть завидев, махал рукой и кричал свое «баашка!» радостно и звонко. Старик в ответ махал рукой и бежал, бежал, возбужденный суетой и нетерпеливым желанием окончания дела.

Так прошел май. Клава заставляла Коську работать в огороде. Он ловко закидывал картошку в ямки, помогал полоть ранние сорняки. В маленьких ведерках приносил воду из старицы для полива. Как только его отпускали на свободу, он летел к церкви и сидел там часами. Клава все думала, что вот, последнее лето воли для малыша, а потом надо будет по часам сидеть с учительницей, делать уроки... Как пойдет? Сердце ее сжималось, странное желание бродило в душе: «Остановить бы все на том, что есть. Так бы и жить до смерти...» Она чувствовала, что стала намного слабее за этот год, часто болела голова, мучила спина, а ноги уже три года истязали боли. Жить не хотелось, а умирать просто было нельзя, никак нельзя! Она радовалась за Вову, хорошо, что пережито то детское его упрямство, угрюмость. Он теперь хорошо учится, без троек, в секции занимается, помогает в огороде, но общается неохотно, все рвется из дома по своим делам. А Клава надеялась на него. Думала, умрет, так Вова о Костике позаботится. Нет, видно, не станет. Чужой он брату. Ладно, хоть вражды нет, только равнодушие и стыд за калеку.

И все-таки Клава не была несчастной. Она радовалась малым радостям жизни, ценила все доброе и хорошее, умела смиряться с трудностями и неудачами и, вначале втайне, а теперь явно и прилежно, молилась Богу, славила его за все, что было дано ей и мальцам хорошего, за то, что храм возрождался в поселке и надежда появилась на порядочную христианскую жизнь, хотя бы на склоне лет, на достойную христианскую кончину.

2

Храм был освящен на Великий праздник Преображения Господня и получил название Преображенский. Народ вложил в его строительство все возможное: денежные, правда, скудные средства, труд по уборке территории и здания церкви, старушки принесли иконы, часто бумажные, хранимые в потаенных уголках, но три иконы были прекрасными, писанными маслом и в окладах из резной металлической фольги. Это была Казанская Богородица, Николай Угодник и Святая Троица. Но вот достойной иконы Спасителя в храме не было, что огорчало отца Геннадия. Он повесил свою старенькую икону в алтаре, но мечтал о хорошем иконостасе.

Цветами был украшен храм, кругом яблоки на блюдах и вазах, груши, сливы и даже редкие грозди винограда. Зажглись свечи, запел квартет старушек - началась служба. Коська замер у самого входа, затерянный за спинами прихожан. Он вдыхал особенный запах, наполненный дымом кадильницы, ароматами цветов и зрелых плодов, плавящегося воска, слушал непонятные слова молитвы, нараспев произносимые дребезжащим, но еще не слабым старческим голосом, взволнованно ловил звуки песнопений. Он ощущал восторг и тихий ужас перед чем-то величественным и совсем непонятным, он сразу полюбил эту атмосферу, это действо, почувствовал впервые, что как-то причастен к происходящему. Особенно его потрясло много раз повторяемое «Господи, помилуй!» Он шевелил губами вслед за распевом хора и, как делали взрослые, бил себя до боли кулачком в лоб, в плечи, в живот и сгибался до земли.

Служба была долгой. Некоторые старенькие бабушки уже сели на скамейку около двери, глаза их гасли от усталости, спины сутулились, а Коська все стоял столбиком на своем месте, почти не шевелясь, только иногда повторял все те же непонятные ему движения вслед за крестившимися людьми. Он не понял, почему люди стали в очередь, но тоже встал. А подойдя к кресту, не заметив точно из-за спин, что делали другие, растерялся и вдруг, роняя крупные слезы, закричал на весь храм: «Оспоти помииуй!» Батюшка обнял его за плечики, приложил крест к его губам и тихонько подтолкнул вслед за выходящими из храма.

Клава, поговорив с батюшкой, решила крестить ребят. В назначенный день все и свершилось по обычаю. Володя стеснялся, неохотно, как-то вяло выполнял все обрядовые действия, а Коська весь горел и лицом и сердцем, старался изо всех сил, светился радостью и гордостью. Он уже умел правильно креститься, Клава научила, знал, что Бог живет на небе и все видит и слышит, поэтому все делал правильно, для него, самого главного, самого доброго. Он уже знал, что матушка за окошечком - это мама самого Господа Бога, и он любил ее за ее сына, которому люди построили такой красивый дом, пели такие прекрасные песни и жгли ароматные свечи.

С этого дня жизнь Коськи совершенно изменилась: он стал постоянно ходить в храм и начал обучаться грамоте. Индивидуальное обучение длилось один час в день. Коська сначала с Клавой (Вова наотрез отказался водить в школу брата), а потом один стал ходить в класс на первом этаже школы к учительнице Евгении Павловне, которую звал Геней Паланой. Удивительно, но читать он научился довольно легко и бегло. Учительница даже не верила в такой успех, все думала, что многие тексты мальчик помнит от брата и повторяет на память. Но Коська читал, невнятно произнося слова, склеивая их в тягучую бесформенную вязь, довольно бегло заканчивал отрезок текста и мог пересказать его содержание. А вот с математикой был полный завал. Он ориентировался кое-как в цифрах до семи, а дальше - как отрезало. Он знал, что ему семь лет, и словно на этом пределе понятий о числах остановил свое сознание. «А Вове, твоему брату, уже одиннадцать. Ты это понимаешь? Он старше тебя, ему больше лет. Понимаешь?» Но Коська крепко жмурился, мотал головой и умолкал, словно герой под пыткой. Он ненавидел счет, цифры, числа и даже даты: никак не мог запомнить день и год своего рождения, номер дома, а уж о чем другом и разговора не было. Эта его ущербность раздражала Евгению Павловну, она искала разные подходы к ребенку, но он так начинал нервничать от ее и собственных усилий, что учительница просто роняла руки, еще запсихует, мало ли что. Ведь был уже срыв, когда мальчишку забила дрожь, он затопотал ногами и уписался.

Клава как-то рассказала об этом отцу Геннадию. Тот подозвал после службы к себе Коську, положил руку ему на голову, что очень нравилось мальчику, и, указав рукой в купол храма, тихо попросил: «Ты, отрок, слушайся учительницу, учись прилежно, циферок не бойся. Тебе учительницу Бог послал, а циферки всем людям дал, чтобы помогали жить с другими людьми. Учись, детка». Он перекрестил мальчугана и пошел своей мелкошагой походочкой к другим прихожанам.

С этого дня Коська начал терпеливо сносить уроки математики, хотя и мало в них продвигался. Он теперь твердо понял, что после семи лет ему будет восемь.

Скоро в храм приехал художник. Он был послушником в ближнем мужском монастыре, возрожденном, как и краснососновская церковь, из руин. Звали его Александром, он был длинноволос, тощ, как жердина, с черными усами и бородкой. Свои смоляные волосы он завязывал хвостом, носил несуразную темную длиннополую одежду и ходил сутулясь, опустив глаза. Коська сначала его испугался, забился в темный уголок храма и смотрел оттуда, как мелкая зверушка на хищника. Но живописец не обращал на него никакого внимания, делал свое дело.

Мечта об иконостасе оставалась для отца Геннадия пока только мечтой, поэтому он утвердил необычный эскиз Александра: в центре храма возникала на оргалитной основе гора Фавор, где совершилось преображение Господне, вокруг вершины стояли, подняв головы к сияющему ликом и белыми одеждами Христу, его ученики - апостолы Петр, Иаков, Иоанн, над головой Иисуса Христа реяло белое облако, из которого буквицы огненные разносили глас Божий: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение», а по сторонам озаренного солнцем облака, на фоне синего неба полупрозрачно светились фигуры, явившихся Господу пророков Ветхого Завета - Моисея и Илии. Оголенная каменная вершина скатывала к подножию огромные валуны, а в центре «горы» был вход в алтарь, словно священная пещера. Мещенков прислал нужное количество оргалита и красок, дал двоих рабочих для установки тяжеленных листов, вырезанных по форме горы. Работа закипела.

Коська настолько осмелел, что уже подходил поближе к художнику и смотрел из-за его спины на работу мастера. Пока выпиливали, монтировали и ставили «гору», Александр успел нанести на загрунтованную стену между стрельчатыми окнами контуры изображений. Он задумал по всей окружности стен изобразить всех учеников Иисуса Христа, что очень одобрил батюшка. Пока черным углем по белому наметились фигуры в длинных одеждах, в которых еще было немного различий, но было понятно, что все их взоры обращены к вершине горы Фавор. Руки некоторых тоже протягивались к Христу, другие творили крест или прижаты были ко груди...

Придя домой с огорода, Клава ахнула и так и села у порога. Все стены в кухне по побелке были исчерчены черным углем, кусочек которого художник не пожалел просящему мальчишке. «Это что за черти?» - шепотом спросила Клава. А Коська вдруг задрожал, заплакал горько, с завываниями схватил веник и стал тереть по своим «росписям». Клава отлежалась маленько, развела мел, который всегда имела в запасе, и побелила кухню. Она не сказала Костику ни слова, не рассердилась даже, просто удивилась несказанно, что впервые за свою короткую жизнь ребенок что-то сделал сам, без указки, без просьбы.

Роспись храма осуществлялась не частями, а как бы сразу по всем направлениям. Александр работал так, словно перед ним было одно огромное полотно, на котором располагались все задуманные фрагменты в единой, видимой им внутренним взором, композиции. Так, купол, совсем небольшой по объему, вдруг расширился от небесной голубизны, засверкал ранними розоватыми звездочками, населился белокрылыми ангелочками, как будто они реяли над тем, пронизанным лучами, облаком над вершиной горы Фавор. А по периметру стен все апостолы, кроме сопровождавших Христа да предателя Иуды, обрядились в разноцветные неяркие одежды, проступили непохожими ликами, разными позами, выражающими великий интерес к чуду. Потом возникли мелкие детали: виньетки, птицы, виноградные гроздья, составляющие орнаменты бордюра.

Коська словно впитывал всю эту красоту, сам стал немного другим: не взбрыкивал, как раньше, был более спокойным, послушным.

Зима стояла хлипкая, теплая, но дни были по большинству такими темными, что Александр еле выкраивал теперь время для работы, сердился от этого и совсем не разговаривал с Коськой. А закончив роспись от недостатка света, досадливо махал рукой и шел мыть кисти. Тут Коська и подскакивал, набирал кружкой из ведра воду и поливал на руки художника, моющего разноцветную щетину, потом отмывающего запятнанные ладони и пальцы. Грязная вода лилась в другое, «поганое», ведро, там сами собой образовывались необычайные цветные смеси узоров, и Коська краем не косого глаза разглядывал их, удивляясь тому, что они живые, ползучие, клубящиеся...

Но вот, перед самым Новым годом, устоялся мороз, выпал сверкающий, белый с голубизной, снег, заиграло на всех искринках пронзительное маленькое солнце, и храм наполнился светом. Хотя дни и были короткими, но Александр работал так одержимо, что успевал устать к закату, был совершенно счастлив, что валился с ног от изнеможения. Храм отапливался совсем плохо, холод звенел по углам, может быть, потому и менялись постоянно участки работы: то художник влезал на леса под самый купол, то вырисовывал округлости валунов у подножья горы, то оттенял складки апостольских одежд... И от возбуждения, от творческого азарта, что ли, он стал много говорить, не для слушателя Коськи, а для самого себя. Он рассказывал о героях своей росписи, а знал он о каждом все, что дошло до наших дней в священных книгах, о жизни Господа нашего Иисуса Христа с Рождества до Воскресения, о том, как жили христиане после распятия Бога на Голгофе... Что понял, что запомнил недоразвитый мальчик, он не смог бы сказать и выразить, но он чувствовал, что его душа расширилась, затрепетала где-то под грудиной, стала отзываться на новые знания. Он приходил домой и лепетал Клаве свои невнятные фразы, выражавшие такие же невнятные мысли: «Кава, моэ, во у небо! По воде ноками, даал хлеб!..» Пойми его! С учительницей прочитали про курочку Рябу, так что он пересказал: «Деека и баака бии по ичку. Бооно!» Вот вам и курочка Ряба. Понятно, ума нет, где ж взять-то? Как научить? Клава о том и не думала, мечтала только, чтоб есть да пить мог сам, без нее, чтоб как-то мог кусок хлеба добыть, чтоб люди не шпыняли, не обижали. Считать учила деньги, внушала, что можно купить на пенсию, что нельзя, приучила есть ту скудную пищу, на которую могли они все рассчитывать, не желать большего, учила обращению с одеждой. Пример старшего брата был для Коськи тоже небесполезен, он подтягивался за Вовой, как мог.

Володя весь ушел в спорт, а тут его тренер, Евгений Павлович, пришел к Клаве с предложением: его друг, военный в чинах, начал преподавать в суворовском училище, мог помочь устроить сироту на госучебу и полное обеспечение. Так и решили, если Бог даст. Такого счастья для племянника и крестника своего Клава и не прозревала в жизни. Весной ждали вестей, они пришли - хорошие новости. За лето надо собрать парня.

А весна только-только начиналась. Света и солнца было столько, что невольно, беспричинно радость наполняла сердце! Ручьи бежали журча - снег таял быстро. Обнажались участки земли с сором и грязью, чернота окаймляла все белое, потускневшее, но после сплошного ровного савана это разноцветье пестрило, хотя и примитивно, но весело. Щебет, карканье, воркование птиц переполнял слух, по поселку забегали куры, петухи горланили не по времени... Поселок, состоящий в основном из двухэтажных и частных, одноэтажных, строений, стал похож на голенастого шалопутного подростка, каких немало бегало по улицам, прыгало через лужи и ручейки со смехом и ором.

Возбуждение вселилось и в Коську. Он все время торопился вырваться из дома, совсем плохо соображал на уроке, у него дрожали руки и буквы, корявые и разнокалиберные, становились совсем непонятными. Учительница должна была дотянуть учебу до середины мая, но сил у нее уже не было. Она прекратила заниматься письмом и бесполезной математикой, а стала больше читать с мальчишкой, слушала, чуть не засыпая, его совсем слепленные от нетерпения пересказы и терпела. Как-то раз услышала от Коськи слово «Бозенька», поняла, о чем он, и принесла на следующий урок полученную из рук баптиста в райцентре книжку «Библия для детей».

Стала Евгения Павловна читать Коське «Библию». Тот слушал, раскрыв рот, не шевелясь. Такого она от вечно дергающегося, крутящегося ученика не ожидала. Словно завороженный, слушал, то глядя косыми глазами в крышку стола, то закатывая их, больше никаких движений. Но эти его вращения глазами делали его лицо то страшным и совсем дурацким, то смешным, что был еще ужаснее. И, чтобы не видеть этих гримас, Евгения Павловна читала и читала по сорок минут в день. Она читала медленно, не громко, но внятно, стараясь растянуть чтение, чтобы книжки хватило до окончания учебного года. Коська каждый раз, когда она заканчивала, начинал тихо ныть, скулить по-щенячьи, но учительница нашла способ его успокаивать: она молча показывала ему, что глава окончена, и он скоро стал покорно отпускать ее домой. С Клавдией учительница уже поговорила о том, что продолжать обучение бессмысленно: чтение кое-как освоено, письмо не улучшается, а о математике и речи нет. Евгения Павловна честно призналась: «Я не специалист по развитию таких детей. Не знаю, что с ним дальше делать». На том учеба Коськи и закончилась. Потом в документах и значилось, что его образование - один класс средней школы. Одно учительница посоветовала Клаве: читать мальчику книжки, которыми он заинтересуется, так можно его хоть немного развить и адаптировать к жизни. Что такое «адаптировать», Клава не знала, но поняла, что это как лекарство для Костика, и стала ему читать по вечерам. Евгения Павловна подарила им недочитанную «Библию» и пару детских книжек из своей домашней библиотечки: «Русские народные сказки» и «Сказки» Пушкина.

Александр закончил работу. Люди восхищались храмом. Коська ходил туда каждый день. Отец Геннадий жалел его, угощал карамелькой или яблочком, пирожком или куском булки - в храм люди несли приношения, складывали около столика, уставленного рядами свечек перед распятием.

Когда Александр поклонился всем, попрощался после воскресной службы с народом, Коська горько заплакал и закричал на весь храм: «Не узяй! Там поохо! Там маасина бух!» Люди засмеялись негромко, жалея убогого мальчика. Александр его погладил по голове, дал конфету и ушел.

На следующий день все ахнули от страшной новости: художника на дороге к остановке, которую перенесли от храма на другую сторону поселка, сбил мотоцикл. Сидящий за водителем вор сорвал с раненого сумку и, пока двое парней с остановки бежали на помощь, обшарил карманы, украл все деньги, и мотоцикл, сорвавшись с места, унес грабителей вдоль по шоссе. Александра отвезли в райцентр, в больницу, с переломом руки и травмой головы. Никто грабителей не мог опознать: номеров не успели увидеть, головы - в шлемах, а мотоциклов у молодежи немало, да и, как оказалось, местные мотоциклисты все были на виду, то есть с алиби.

Александр пролежал в больнице месяц. Собрали ему деньжат, но, конечно, не столько, сколько заработал, и уехал он в свой монастырь. А про предсказание Коськи все говорили и говорили: неужто провидит? На Руси много было, кого дурачками считали, а они знали все наперед, предсказывали...

Клава к батюшке подошла, волнуясь, спросила, как объяснить такое. Священник и сам об этом много думал, ответил, что надо смотреть, наблюдать, что один случай может оказаться случайностью. «По делам многим устанавливается юродивость, то есть связь человека убогого с самим Богом. Вся его жизнь покажет, так ли это, а только по смерти церковь юродивого признает. Наблюдай, матушка».

3

Огородик от комбината получили родители Ани в семьдесят пятом. Подписали договор на пользование землей в течение трех лет, и чтобы никаких деревьев и строений на участке не было! Над речкой, почти у поселковой черты, в десяти минутах ходьбы от дома. Радости было - через край! На комбинате надышишься пылью, нанюхаешься лаков и красок, испарений от клея, приплетешься на свой участок и дышишь, дышишь... Вода - вот она, чуть с горочки сойди, на том берегу - роща лиственных деревьев: то черемухой цветущей, то липой пахнет, а то березовые семечки-самолетики кружатся, сюда залетают... Только папа так и не отдышался, через год его не стало. Да и мама одну пятилеточку еще в земельке поковырялась. Но после трех лет пользования, однако, никто огород не отобрал, на руках у всех книжки были с номером участка, с печатью садоводческого товарищества «Плоды труда». Тут кто-то и докумекался: раз мы садоводы, так и надо сады разводить. Стали сажать кусты, маленькие деревца - прутики незаметные. Никто не придрался. Мама Анина не отстала: грушку, две яблоньки воткнула - раннюю и позднюю, пару слив, тройку вишенок, малину, смородину, крыжовник. По паре кустиков, а помощь-то какая! А грядки... Земля, и так скудная, совсем оскудела, с трех курочек помет - все удобрения, да и много ли надо двоим? А здоровье у мамы совсем слабое, давление часто повышается, работать на земле трудно. Тут еще с погодами непонятное творится: лето посередке становится ветреным, холодным, ледяные дожди, град губит растения. Без теплицы ничего не растет, кроме травы да свеклы. Вот стал огород садом. У всех дачников деревья поднялись, разрослись, красиво стало, особенно весной. Стали люди и просто проводить время в садах, домики поставили с верандами, ночевать иные оставались, тем более, воровство началось - налеты на дачные урожаи. У Ани с мамой только контейнер железнодорожный стоит - спасибо, сосед помог купить, себе привез и им. А что им надо? Лопатки да грабли там сложить, ведра поставить. От дождя есть где спрятаться, и ладно. Теперь Клава радуется, что домика нет: земля не занята, и не лезут, не ломают, как у других. Народ совсем обнаглел, бригадами по дачным участкам ходят, весь металл унесли: цветной - бомжи, железо - цыгане. Но Клава с огорода все лето не выходит, работает и сторожит. А к ней и не лезут, раз домика нет. Огурцы как-то здорово пообщипали, ну да не без того. Любит Клава земельку, с детства к ней приучена, да и на пенсии тянуть - фруктов не видать.

Этим летом яблоки уродились, груши прекрасные.

- Отъедайся, Вовочка. Я ж в Москву приехать не смогу, сам понимаешь, а посылки теперь дороже денег. Ешь, сыночка, побольше яблок, груш, напитывайся витаминами на целый год, до каникулов.

Мысль о расставании терзала Клаву, а Володя мечтал поскорее вырваться из дома, из угнетающей душу обстановки «домашнего дурдома», как он думал про себя. Клава же как-то, лежа без сна, сама не заметила и прошептала внятно: «Что будет с Вовочкой?» И вдруг с Коськиной постели послышался его приглушенный ответ: «Рай ему бует, хоосо-хоосо!» Клава затрепетала душой, переспросила: «Рай, Костенька? Хорошо, говоришь? Откуда ты знаешь?» Долгое молчание заставило Клаву подумать, что ей послышалось, но тут он, додумавшись, видно, до ответа, снова тихо проговорил: «Знаю, Кава. Мне видно». Странно, но Клава сразу успокоилась и тут же уснула.

Оставшись вдвоем с Коськой, Клава обнаружила, что ей стало намного легче: ели они оба мало, одежду Костя носил после брата, стали и пенсию приносить более регулярно, вроде и в государстве налаживалось...

Вова писал к каждому празднику, Клава отвечала, но ее письма были совсем короткие. Разве опишешь, как все болит, как Костик дурит время от времени. Зачем это суворовцу? Для чего вспоминать убогую жизнь семьи? Осенью еще про огород писала, а зимой?.. Так и стала слабеть связь, так и уходил мальчик в свою, другую жизнь. И летом не приехал, к другу в гости был приглашен, к Азовскому морю. Счастливый! «Рай там, - думала Клава, - правду Костик сказал, рай». Она скучала, но не грустила.

Так и еще год прошел. А тут... Что-то снова обвалилось в стране, слово какое-то появилось новое, проклятое: «дефолт».

Снова с деньгами не поймешь что. Нету их никаких, что жалеть? А вот новоявленные богачи потеряли свои богатства.

Кот, Юрка Котов, противостоял в бизнесе Мещенку. Василий водку гнал, а Кот торговлю под себя подмял: ларьки, игровые автоматы, маленький, но ставший бойким, рынок. Видимо, Мещенок имел какие-то особые связи, он ведь раньше начал дело, и водка его плыла по всем направлениям СНГ, так что дружки-корешки имелись. Пронюхал что-то, проведал, выкупил ли информацию, а может, интуиция сработала, но Василий денежки в долларах в областном банке держал. Как грянул дефолт, рублики, словно осенняя листва, опали мусором под ноги, тут Васенька тузом пиковым и вышел перед Котом, весь его бизнес с потрохами скупил.

Теперь один хозяин в поселке остался, князь, вроде: все власти ему служат, все куплены, все от его воли зависит. А народ молчит. Ему что? Для бабок - церковь, для мужиков - дешевая водка, для молодежи - срамная дискотека, где, поговаривают, на сцене почти что голые девки танцуют, для всех - игрища на деньги с железками. Все покатилось, как в помойную яму. Мат, пьянство, бесстыдство... Батюшка Геннадий бьется, мается, проповедует, а кому? Кто в храм пришел, тот на дискотеку не пойдет.

Клава так рада, что Володя Корешков в хорошее место пристроен! А Костик - все в храме, не прельщается никакими новшествами, хотя что-то понимает, в быту он не дурачок. И то - десять лет мальчишке. Вот только плохо, что никто из сверстников с ним не хочет играть, дразнят его «косой - покатился колбасой» или «придурок майский»... Бьют иногда ни за что, за его неразборчивую речь, навязчивость, за внешнее убожество... А он, хоть и понимает все, но тянется к детям, ищет общения. Одна только девочка Соня Галаева, в соседнем доме живет, а двор общий, так она жалеет Костика, заступается за него - детей стыдит, когда его обижают. Соне уже двенадцать, мама у нее медсестра, тоже добрая женщина, а отца девочка ни разу и не видела. Иногда у нее хватает терпения выслушать непонятный рассказ Котика, как она зовет младшего друга. Он, путаясь, сбиваясь, пересказывает ей сюжеты «Детской Библии», которую сам все перечитывает понемногу каждый день. Наконец, принес книгу и, трепеща, боясь с ней расстаться, дал Соне почитать по ее просьбе. Соня книгу вернула через три дня, Костик был рад несказанно! Теперь, когда он заводил свои рассказы, Соня помогала ему, подсказывала, напоминала логику событий, многое объясняла. Некому было оценить, насколько эти беседы продвинули Костика в развитии! Клава, конечно, заметила, но подумала, что он просто подрос, оттого и поумнел, и речь стала лучше.

Сбылась мечта отца Геннадия: Василий Петрович Мещенков откупил у таможенников великолепную икону - образ Спасителя. Икона в самом деле была ценная - письмо восемнадцатого века. Радости батюшки не было предела, благодарности тоже. Он даже спросил Василия, как, кроме постоянных молитв о нем, отблагодарить благодетеля? На что Мещенков, не сдержав ухмылки, заметил: «Да никак. Молитесь вы, как вижу, усердно - бизнес мой процветает, здоровье не беспокоит. Храм надо было не Преображенским называть, а Василия, хотя бы и Блаженного. Ха-ха-ха!» Благодарственный молебен отслужили. Но Коська Бограев настроение батюшке испортил. Подошел после службы, посмотрел в лицо прямым глазом и тихо сказал: «За беса молисся, баашка, за бесовы денески». Ничего не ответил отец Геннадий, повернулся и пошел было. Но Коська вслед крикнул: «Поости, баашка! Поости! Не паачь!» Отец Геннадий махнул рукой, не сдержался и почти прошептал: «Так от инфаркта можно помереть». Но Костик подбежал к нему, схватил за рясу и, крепко зажмурившись, замотал головой.

- Что ты, отрок, что отрицаешь? Не помру от сердца? Иди, иди, ничего, я уже не сержусь. Отпусти, и я пойду, устал. Никто не ведает своего последнего часа...

- От бесова пламии помешь, баашка.

- Что? От бесова пламени? Как это? Что ты бредишь? Ступай, отрок, ты, видно, нездоров.

Газетка районная восхвалила дар Василия Петровича Мещенкова, щедрым меценатом его провозгласила, снимок поместила, на котором он с самой громадной свечой стоит перед дареной иконой, а рядом - сухонький, как мумия, батюшка, отец Геннадий с не стираемым типографской краской счастьем на лице.

Дело было зимой, трещали крещенские морозы, топили много, чтобы не замерзнуть. Вот ночью после Крещения и сгорел краснососновский Преображенский храм. Выгорело все внутри, остались только закопченные стены. Сгорела и пристройка - жилье священника, и батюшка на железной коечке едва различимым пеплом лежал.

Потрясение было для людей страшным. Много мистических предположений витало в народе: наказание за нечистые деньги Мещенка? За то, что икона пришла разбойным путем? Или народ поселковый докатился до Божьей кары? И так судили, и так рядили, а кто ж ответит? Но одно все знали точно: сам батюшка, Царство ему Небесное, сказал дьякону Матвею: «Отрок убогонький мне смерть от бесовского пламени сей день предсказал. Охо-хо! Грехи наши тяжкие, прости, Господи! А ведь и Александру он тоже тогда предрек…» Люди разнесли эту весть, стали Костика останавливать, о судьбах своих спрашивать, но он головой мотал и убегал прочь. Потом забыли, отстали. А Клава заметила, что и первый раз, как предсказал, и теперь мальчишка заболел, затемпературил и маялся три дня.

Ну, сгорел храм, страшный случай, однако бывает такое. Отопление подвело или неосторожность людская… А через полгода Костя Клаве вдруг и говорит: «Кава, икона боосая, баашкина любиая, целая!»

- Что ты, сыночка, говоришь? Икона цела, не сгорела? Спасителя образ, что Мещенок дарил?

- Ага.

- Да кто ж тебе сказал, откуда ж ты знаешь?

- Знааюю…

Так и случилось, нашлась икона, и правду наружу вышла. Задержали на границе с Германией эту самую икону, об этом подробно журналистка писала, та самая, что и про ее приход в Преображенский храм поведала. И ниточка привела к Коту, Юрию Котову, который был арестован и признался в поджоге храма в целях отомстить Мещенкову за свое разорение.

Посадили Кота. Мещенков даже болтнул кому-то, что из зоны тот не выйдет, кровью зальется. А храм - снова одни руины, и восстанавливать некому, потому как Мещенок уже в Москве - столице. А водка дешевая кончилась на том, что новый пришел хозяин и стал производить совсем другую химию: лаки, краски и прочее из той же серии. Перепрофилировал он завод по той причине, что сбывать продукцию ему стало очень трудно и хлопотно, не было мещенковских связей, по-видимому, криминальных, и дорога дошла до ручки, хрупкие бутылки с «фирменной» водкой «Смугля» не выдерживали бесконечной, нещадной тряски и подпрыгиваний на ухабах. То ли дело - жестяная упаковка. Но приученным пить никто ж горло не перекрыл. Самогон стал вариться в каждом доме, благо, никакого дефицита ни на сахар, ни на дрожжи нет. Денег, конечно, тоже мало, но рабочим на заводе платят, пенсии и зарплаты тоже стали давать регулярно. Да и производство-то, единственное, где нашлось место рабочему люду, вредное…

Век к концу подходит, скоро двадцать первый нагрянет. Чем? Как он обозначится?

4

В Клавиной семье начало века обозначилось переменами в поведении Коськи. Год без храма словно обездолил подростка. Он сначала все ходил на руины, копался в обвалах прогоревшей кровли, где сразу же после пожара побывали прыткие копатели и успели унести кое-что ценное. Возвращался он грязным, чумазым, и Клава, сначала жалевшая его, стала ворчать и ругаться.

- Сынка, на кой ляд ты там копаешься? Разве тебе что нужно? Там же одна гарь, грязь! Смотри, вся одежа закопченная. Я ж не настираюсь на тебя! У меня ж руки больные!

- Каавоча, поости! Я сам буду стиаать. Покажи, как?

И он научился этому, в общем, нехитрому делу, и Клава радовалась: «Помру, хоть в грязи не зарастет!» Без походов в храм Костя пал духом, замкнулся, почти перестал искать общества людей, даже Сони, которая, превращаясь в девушку, все более сторонилась своего «кавалера». Но физически мальчик стал больше работать и стремился освоить многие домашние дела: мыл пол, научился готовить яичницу (пяток яиц испортил - то скорлупу раздробит в сковородку, то и вовсе яйцо уронит), кое-как чистил теперь картошку, мог ее сварить и пожарить, а осенью помог Клаве капусту нашинковать для закваски. Клава иногда, перекрестившись, обманывала Костика: мол, голова болит или спина, нестерпимо. Болело-то всегда, да терпелось все-таки. Так Коська бросался помогать, под ее наблюдением учился, приспосабливался к жизни. Макароны сварить, пельмени готовые, простой супчик - всему научился за зиму. Об этом радостно сообщалось его брату Володе Корешкову, который писал редко, к праздникам, коротко, и на все Клавины новости никак не отзывался.

По весне Клава стала замечать за Костиком новую странность. Надо сказать, храм, дважды порушенный, был на окраине поселка. Вначале, до революции, он стоял в центре села Царская Сосновка, но после строительства комбината, особенно после войны, жилые строения перетянулись на другую сторону, окружили комбинат теперь уже двух- и даже двумя пятиэтажными домами. Вокруг храма, в отдалении от него, из-за старого церковного кладбища и сада, осталось несколько стареньких частных домиков, правда, когда-то лучших в селе, а теперь пришедших в жалкий вид. Да и населяли их старики дряхлые, потому что в свое время комбинат давал молодым семьям благоустроенные квартиры в двух многоэтажках. Теперь же это место стало совсем унылым, безлюдным и даже страшноватым из-за случившегося. Но Коську словно магнитом тянуло туда, и стало заметно, что он, побродив у реки, нарезал там пучки длинных ивовых веток и носил на пепелище храма.

- Сыночка, ты для чего ветки на пожарище носишь? Чего по полдня около речки блукаешь? Гляди, бережки подмытые, вода еще не сошла, булькнешь - и нету тебя!

- Я тихо. Не упаду. Мне наадо.

- Что тебе надо? Скажи, Костик. А то чего наделаешь, в милицию заберут.

Милиции Коська боялся как огня. Когда по телевизору кино было про милицию, он бросался вон из дома. Теперь телевизор не показывал, только говорил, и Клава этим вполне обходилась, слушая иногда бразильский сериал. Заглянет к соседке: красивые ли герои, кто какой, и слушает себе. Коська же сначала любил мультики, но когда стали американских монстров показывать, совсем разочаровался. Но по субботним утрам он садился перед серым, с мелькающими точками света, экраном и слушал батюшку Кирилла, не шевелясь, чуть дыша. Клава редко его пугала милицией, но тут было дело важное: а вдруг с дурной головы какую беду сотворит?

- Что молчишь, сыночка? Зачем тебе ветки в том храме?

- Не бося, Кава. Я их поплету тооко. Таак!

Он поднял руки над головой и сомкнул пальцы. «Нимб, что ли, задумал сплести? Ну так пускай плетет, какой тут вред?» - подумала Клава, а вслух сказала:

- Ну ладно, только не утопись, да руки не обрежь.

Она знала, что Коська не умеет врать, поэтому сразу успокоилась.

А Коська все бродил по берегам Смугли, все нарезал пучки длиннющих веток и таскал, таскал на пожарище. Мальчишки смеялись над ним и прибегали смотреть, что да как, но ничего, кроме горы веток, не находили. Они разбрасывали сложенные в кучу лозины, думали что-то под ними найти, топтали и ломали заготовленное, но Коська угрюмо и терпеливо снова собирал все в одно место и снова шел к реке. Ребятне надоело вредить «придурку майскому», тем более, что на линейке в школе завуч пристыдила детей за жестокость к больному мальчику, который должен же чем-то заниматься, и что он ведь никому не мешает. Отстали. Да и сам Коська бросил ходить к речке, на берегах которой по причине начавшейся жары, школьных каникул и отпусков народу было полно - и взрослых, и детей. Теперь он засел на руинах и торчал там каждую свободную минуту, которых у него было не так уж много из-за огорода, где Клаве все труднее было управляться. Коська полол, окучивал картошку, таскал воду и поливал растения. Он подрос и стал еще некрасивее: весь гнутый, на кривых ногах, почерневший от загара, со светлыми косыми глазами, с длинными руками, крупные кисти которых не соответствовали тонким предплечьям. Ни один человек не пропускал его мимо своего взгляда, пристального внимания - уродство, как и красота, поражает людей.

В конце июня Клава обратила внимание на его руки. Заметила, что племянник как-то неловко все делает, иногда морщась, как от боли. Садовые перчатки он снял и, застирав в бочке, повесил на проволоке, натянутой от контейнера до груши. Теперь, раздеваясь, Костик снова поморщился, и Клава молча взяла его руку и взглянула на ладонь. Кровавые мозоли усеивали кожу

- Сыночка! Ты до чего же руки довел! Да где ж ты так их уработал? Небось на пожарище том что-то придумал… Ах ты ж, лихо мое лихое! Да не дай Бог, заражение крови получится! Без рук останешься, отрежут их тебе. Что я буду делать? Послушайся меня, деточка, пока руки не заживут, ни за какую работу не берись! И на огороде не дам ничего делать.

Вечером она заставила Костю пропарить загрубелые ладони в горячем растворе марганцовки, намазала ранки вонючей мазью и надела на них прокипяченные старенькие садовые перчатки. Так и лег спать Костик в перчатках. Утром ему стало лучше, но Клава заставила его сидеть дома, тем более что пошел дождь. Он был сначала тихим, ровным, потом полился коротким ливнем и зарядил сеяться, видать, надолго.

- Вот, сыночка, видишь, и Бог велит руки лечить, сам огород наш поливает. Так скажи ты мне, что ж ты такое делаешь, что всю кожу на ладошках стер? Небось плетешь свои ветки?

Коська кивнул и угнул голову, что у него было выражением самого непреклонного упрямства, нежеланием отвечать. Клава вздохнула, зная, что разговорить его невозможно. Но душа-то ныла: вдруг дурь какую задумал, вред какой принесет? Может, сам не понимает, а потом поплатится за свои выдумки? Подумала-подумала да и решила проверить. Надела стародавний брезентовый дождевик, негнущийся и душный, резиновые сапоги на босу ногу и, сказав племяннику, что ей на почту надо, побрела себе и скоро пропала из глаз прилипшего к окошку Коськи за пеленой дождя.

Клава пришла на пожарище и увидела такую ерунду, что даже заплакала от досады. Лозины были сплетены в толстую длинную кишку, которая, видимо, еще не доплетена даже до середины, так как гора веток возвышалась в закопченном углу храма. Клава поняла, что необработанные ветки плетутся плохо, часто ломаются, и Коська вынужден скреплять их веревками и проволокой. Тут валялись разорванные на полоски знакомые тряпки: ее бязевый рваный халат, который ждал своей очереди в кладовке, чтобы превратиться в половую тряпку, маленькие штаники с начесом, носимые вначале Вовиком, потом Коськой. Веревки, завязки… Тут же обнаружилось мятое ведро с огорода, которое она никак не могла найти. В ведре была грязная вода и плавал крупный обрывок ее халата, а на одной из наименее закопченных стен просвечивалась фигура кого-то из апостолов, немного отмытая от гари. Клава поняла, что Костик по-своему ремонтирует храм, восстанавливает своими немощными силенками. Она села на чурбачок, которым, видно, пользовался и Костик, и горько заплакала. Ей было так жалко убогого мальчишку, так обидно, что у него, и так обделенного природой и судьбой, была отнята последняя радость - возможность быть в храме, среди красоты, в духовной возвышенной атмосфере, рядом с милосердным и внимательным пастырем… Конечно, мысли Клавы были простыми и не совсем ей понятными, но чувства ей говорили о тяжести потери племянника. Ей было жаль его напрасного, глупого труда, его одержимого желания исправить кощунство, но, подумав, она дала себе слово не мешать. «Пускай себе занимается, ему так легче», - решила она и почувствовала, что и ей стало легче от пролитых слез и своего решения.

Володя окончил суворовское и готовился учиться дальше в высшем военном училище. Клава поняла так, что там его спорт пригодится, десантников готовят, потом уже будет у него звание и направление на службу. Поступил он легко. Спасибо Евгению Павловичу, храни его Господь! Она ждала Вову на каникулы домой, он приехал и сообщил, что всего-то на недельку, а потом снова поедет к тому же товарищу своему по имени Валерий, его сокурснику, родители и сестра которого на Азовском море живут в селе Безымянное. Клава, конечно, всплакнула потихоньку, но вслух за крестника порадовалась, не упрекнула ни словечком. В голосе его, когда о сестре друга упомянул, что-то такое проскользнуло, теплое и нежное, что радость вошла в душу, и Клава спросила, как зовут девочку. «Света, - ответил Володя. - Светлана по фамилии Володина». Он усмехнулся горделиво, словно та Светочка и правда была его, Володина, а Клава снова порадовалась в душе: «Дай Бог! Из семьи девчушка, знать, если женятся, и у Вовика семья наладится со старшими, с поддержкой…»

Брата Володя встретил спокойно, терпеливо и, хотя не выразил любви или даже привязанности, но был с ним приветлив, привез в подарок красивую футболку и шоколадку. Две недели после выпускного он работал на вокзале, разгружал товары, чтобы иметь необходимые деньги для поездок и жизни. Теперь, перед поездкой к другу, ему надо было еще подработать, о чем он Клаве не рассказывал, а спешил уехать, потому что в Красной Сосновке работы не было. Не рассказывал он ей и о том, что каждое лето на каникулах он почти половину времени прирабатывал где придется, а не просто отдыхал.

Другое дело Костик. Он, восхищаясь Володей, даже не пытался с ним общаться, а только несколько издали наблюдал за ним счастливыми глазами, бросался исполнить любое его желание: то подать туфли, то открыть дверь, то принести ложку… И Володя постепенно оценил его преданность, даже поговорил немного, рассказал о море, спел две строевые песни. Володя помнил и теперь снова увидел жалкую жизнь семьи, стыдился своего молодого аппетита, оставил Клаве почти все свои деньги и уехал в тяжелом и смутном настроении.

«Все, может, и не свидимся с ним больше. У него своя жизнь. Ну, и слава Богу!» - проливала тихие тайные слезы Клава ночью в подушку. А Костик плакал откровенно, в голос. Да так и прорыдал при расставании: «Навседаа уизяись! Навседаа!»

Костик продолжал что-то там свое плести в сгоревшем храме, только теперь Клава следила, чтобы он не забывал брать с собой перчатки. После отъезда брата он часто тяжело вздыхал, скучал и вдруг сказал Клаве как-то вечером, уже лежа в постели:

- Вова наш геоой, каасивый, а я гадкий.

- Что ты, сыночка! Нельзя так говорить. Вова, конечно, герой и красавец, но гадких людей нет. Бог всех любит. Гадкий, кто зло желает, людей обманывает и мучает, кто водку неуемно пьет… А ты хороший мальчик, никому не мешаешь, трудишься, как умеешь… не горюй, Костенька, живи себе.

Клава не видела в наплывшей темноте, как подросток вытирал ладонями слезы. И сам он не мог отдать себе отчет в своих чувствах, но, словно миражи в пустыне, выплыли вдруг видения, от которых не сдержать было слез: Преображенский храм, наполненный блеском от множества горящих свечек, батюшка Геннадий в золотом облачении, звуки песнопений, запах ладана и теплого воска… Лицо художника Александра с горящими глазами, его хрипловатый, низкий голос, слова о житии святых… Гора Фавор, ангелочки над облаком в голубизне купола… Но вдруг слезы высохли, даже в горле стало сухо, сердце забилось, как колокол. Странное убеждение пришло в мысли, словно ясный и твердый голос произнес около самого уха: «Храм есть, если люди молятся».

Два километра шел Костик вниз по течению Смугли, чтобы дойти до мостика. Он перешел на другой берег и вошел в сосновую посадку, взбегающую на пологий бугор. Там он еще в прошлом году видел спиленные молодые сосенки с обрубленными сучьями. Раньше их было много, теперь не было. Костик опечалился было, но, пройдя дальше, нашел одну. Волнуясь, догадываясь, что делает не совсем правильно, потащил сосновую жердину за собой. Ему было тяжело, но он пыхтел, потел, а тащил. Время было утреннее, рабочее, народу на улице не было. Так и протащил он ее к бывшему храму.

На другой день, еле живой от усталости, Костя снова пошел в борок. Снова с трудом нашел спиленный ствол и притащил на место.

Он еще неделю возился с жердями, измучился от непосильной работы, но вырыл две ямки и закопал стволы на четверть в землю на равном расстоянии от стен храма. Теперь посреди пепелища торчали два столба, на которые взирали с простенков кое-как отмытые, но весьма чумазые апостолы. Если бы теперь Клава поглядела на пожарище, очень бы удивилась: пол был расчищен, весь горелый мусор снесен к задней стенке устоявшего от пожара туалета. Стены уже не такие черные, с проступающими на них росписями, а чуть выдвинувшись из глуби, но на той же линии, возвысились столбы, как бы обозначившие место былой горы Фавор. На полу лежала сплетенная из ивовых веток длинная колбаса, перепутанная разноцветными веревочками так, что держала свою форму.

Новая забота одолела Костика. Он долго думал, присматривался к своему строению и все-таки додумался: притащил с огорода грабли. Клава заметила, что он их взял, а зачем? Сейчас не время граблями орудовать, они и в контейнере были у самой-то стеночки, другим инструментом заставлены. А когда он с огорода с граблями на речку пошел, она и вовсе всполошилась.

- Сыночка! Ты что это? Куда тебе грабли? Зачем?

- Надо, Кава.

- Такие грабли хорошие, ручка у них длинная, далеко загребают… Я не дам тебе!

- Кава, любиенькая! Я ж назад пиинесу!

- Гляди, Костик! Чтоб завтра же были на месте!

Конечно, с граблями Коська в свой, теперь уже, храм отправился. Вернулся вечером с ними же, на огород утром отнес. Клава видит, довольный пришел, ну и ладно.

А в храме гора воздушная поднялась: подцепив граблями плетенку из веток, Костик водрузил ее на два столба, как арку, концы кирпичами укрепил на земле. Словно обозначились контуры сгоревшей горы Фавор, а между столбами - вход в алтарь. В «алтаре» Коська на стенах картинки наклеил, упросил Клаву клейстеру наварить. Картинки с религиозными сюжетами он давно собирал: много ему Сонечка принесла, продавались календари с иконными фотографиями, так соседи, зная Коськину любовь к церкви, прошлогодние ему отдавали, вырезки из журналов и газет, которые всегда перебирал подросток, если находил у помойки. В центре стены красовалась вырезка из газеты, где Мещенков икону дарил. Батюшка Геннадий все так же лучился неувядаемым счастьем, икона была хорошо видна, рядом большая свеча горящая… А Василия Коська отрезал, даже свечку укоротил, чтобы и руки того на фото не было.

Даже своим невеликим умом Коська понимал, что дожди испортят его работу, его храм. Он с тревогой смотрел на небо, нервничал, когда набегали тучки, искал выхода из ситуации. Подсказала Клава. Она пришла как-то вечером на своих распухших ногах на пожарище и поразилась, аж слезы покатились по лицу.

- Сыночка ж ты мой родненький! Как же ты тут все наладил! Один! Сколько ж труда! - Она подумала и решила: - Дам тебе пленку политиленовую, тую, длинную. Вот тут от стенки к стенке натянешь, будет крыша от дождя, чтоб картинки не смыло. А пленку другую наживем!

Давно Костик не проявлял свою ласку, а тут обнял Клаву, прижался щекой к ее щеке, чмокнул в сетку морщин у глаза.

Всякий, кто имеет свое строение, знает, что работа в нем никогда не кончается: то надо доделать, другое… Но все-таки после окончания строительства или ремонта можно и отдохнуть. Так и Костик почувствовал вдруг, что устал неимоверно. В огороде с утра до полудня, потом полив вечером, а в остальное время - и в жару, и в сырость - на своем храме. Теперь он приходил сюда, садился под аркой на кирпичи, сложенные скамеечкой, и просто смотрел на свои картинки, на помытые росписи стен. Он продолжал осторожно отмывать изображения, теперь уже не торопясь, понемногу. Почему-то, когда он сидел именно в середине арки, ему становилось спокойно и радостно. Он пробовал отодвинуться, чтобы хорошо видеть и саму арку, но тогда не приходило это странное настроение, так похожее на счастье. Это было открытием Коськи. В этот раз, когда он сидел на теплых от дневного нагрева камнях, видение пришло к нему. То ли задремал он, то ли пригрезилось ему, но ясно так предстал перед ним отец Геннадий, его «баашка», положил руку ему на голову - даже тепло руки ощутилось явственно, и сказал, как всегда, ласково: «Не надо, чтобы тебя Коськой звали, скажи Клаве. Твоя фамилия Бограев. Слышишь: Бог и рай в твоем имени. Так вот, теперь ты Бограй. Повтори!» И Коська, который даже не пробовал произносить трудный звук «р», вдруг ясно и точно выговорил: «Бограй!» Тут и растаял батюшка в косых закатных лучах, бивших из стрельчатого окна напротив. Костя встал и, сам себе не веря, повторил: «Бограй! Я - Бограй!»

Он пришел домой и почти совсем правильно заговорил с Клавой, она так и села и слушала, раскрыв рот.

- Клава, мне батюшка в храме явился, он сказал, чтоб Коськой меня не звали, потому что я - Бограй. Я не успел спросить, но понял, что можно и Костя, и Костик, и Константин, только не Коська, который все равно что косой. Ладно, Клава? И всем скажи сама, а то мне стыдно.

Клава была потрясена. То, что произошло чудо, она видела своими глазами, приняла собственными чувствами: мальчик был награжден за один вечер правильной речью, видимо, по трудам своим, по вере глубокой. Но чудес Клава почему-то боялась. Словно у нее отнимался ее родной ребенок, а давался взамен другой, может быть, лучший, но не свой. Она почти не спала ночью, а утром еле встала. Костик уже сварил два яйца, порезал огурец и помидор, положил на тарелку перья помытого лука. Он резал хлеб, а Клава смотрела на него и думала, что все равно он ее мальчик, такой же убогонький, страшненький, но родной до боли вот тут, под грудиной.

Она рассказала соседям, что Костик просит не звать его Коськой, что ему обидно, сказала, что батюшка ему приснился и так завещал. А вот про чудо побоялась говорить, Костик ни с кем в разговоры не вступал, так что пока никто ничего и не заметил. А Соня заметила, удивилась, обрадовалась.

- Костик! Как ты хорошо говоришь! Как это получается?

Костя ей все рассказал, как было. Ни сочинять, ни врать он не умел. Соня слушала, как завороженная. Она была верующей, но не все соблюдала, что требовалось церковью, а просто крестилась, знала «Отче наш» да иногда ездила в райцентр по большим праздникам в храм Петра и Павла. Но с этого дня стала глубже вникать в церковные обряды, чаще молилась. Она теперь называла Костю Бограем. Однажды, встретив во дворе, попросила:

- Можно я посмотрю твой храм, Бограй?

- Приходи, Сонечка, когда хочешь. Я там каждый вечер бываю и днем, если жара. Приходи.

Странно, но то, чего с великой тревогой ожидала Клава, не происходило: никто не надругался над «храмом» ее Кости, не рушили, не издевались. Может быть, мистический страх от того пожара остался в душах местных хулиганов, а может, помнили слова завуча о жалкой судьбе больного мальчика, но арка стояла, картинки украшали стену, роспись никто не портил.

Соня пришла через два дня. Она оценила труды подростка, но с жалостью посмеялась в душе над его глупыми усилиями. Бограй, словно поняв ее мысли, застеснялся, присел на свою «скамейку». Соня стояла напротив, снова был закат с желтыми, как медная проволока, блестящими лучами. И вдруг он взялся за голову, словно надевал или снимал невидимую шапку. И тихо сказал:

- Не купайся завтра, Соня! Не ходи на речку!

- Почему это? Я каждый день хожу купаться. Мы место знаем, там безопасно. Втроем всегда бегаем после обеда: я, Танька Кулькова и Маша Дворянина. Идем поближе к мостику. Там так хорошо! Народу меньше, и берег песчаный, и дно… Ну, ты придумал! Что я девчонкам скажу!

Бограй смотрел мрачно, голову угнул.

- Скажи, чтоб не ходили. Соня, не ходи завтра на речку!

Соня девочкам сказала, что Костик, который теперь Бограй, сказал не ходить купаться. Подружки смеялись над ней, над уродом Коськой. Пришлось им напомнить о предсказании Костиком пожара и несчастья с художником. Но и это они осмеяли. Соня обиделась и на речку не пошла, а девчонки побежали.

Случай этот в Красной Сосновке поразил людей. Тут же меры были приняты, но девчатам досталось, слава Богу, живы остались. На берег речки выбежала красивая рыжая лисичка. Девушки загляделись на нее, а та бросилась на них и успела укусить и Таню, и Машу, только в воде и спаслись. Хорошо еще, умная женщина, учительница химии, встретилась, велела быстро в райцентр ехать на уколы от бешенства. Прекрасно, что автобус тут же отходил, еле успели. Через полчаса получили первые уколы.

Ну, и как тут не поверить, что дано человеку предвидеть события? Соня пришла благодарить Бограя, а тот в температуре горит, тридцать девять, и никакой причины болезни. Клава, послушав Соню, все поняла. Вздохнула тяжко и перестала Костю лекарствами пичкать, и только питье подавала. На этот раз быстро, всего через день, он поправился.

5

Соня была потрясена, девочки, ее подруги, тоже. По всему поселку только и слышалось: Бограй да Бограй. Сразу имя Коськино переменилось само собой. Правда говорится: один раз - случайность, второй - совпадение, а уж третий - закономерность. Все на Руси с трех раз делается, что с первого не получается. Только самые близкие знали, что Костик и в семье кое-что предсказал: и находку иконы Спасителя, и «рай» брату Володе, и многое по мелочам - то погоду, то урожай, то кражу в огороде… Но теперь дар Бограя был оценен народом. Первой к нему журналистка пришла, Катя Федорова, которая о храме писала. Она очень вежливо и уважительно поговорила с Клавой, которая по простоте душевной выложила все, что переволновало ее, что ставило порой в тупик, потому что пугало. От нее Катя и узнала, что Бограя надо искать на пожарище храма. Она пошла по протоптанной узкой тропе, увидела закопченные руины и оробела перед входом. Все-таки заглянула внутрь. Там под аркой из плетеных прутьев сидел на камешках гнутый, худой подросток. Катя вошла, поздоровалась. Паренек тихо ответил: «Здрасьте». Бограй только что вернулся из огорода. Катя взглянула в загорелое дочерна косоглазое лицо, испугалась неуловимого взгляда его очень светлых серых глаз и задала вопрос, которого сама не ожидала:

- Костя, вы чувствуете связь с космосом?

- Я теперь Бограй, не Костя, так мне батюшка велел во сне. А в космосе Гагарин летал, не я. Нету никаких связок, видишь, руки свободные. А велит мне все Господь. Слова я слышу или вижу, как кино.

- А вы могли бы мне предсказать мою судьбу?

- Могу. - Он посмотрел на нее сбоку, но так, словно просвечивал своим прямым глазом. - А зачем тебе судьбу знать?

- Ну, интересно же… Может, как твоя Соня, спасусь от беды. Так скажете?

- Я потом болеть буду.

- Понимаете, если я сама не узнаю, как это у вас получается, я в газете не напишу, мне никто не поверит. И о вас никто не узнает.

- А зачем про меня знать? Я не хочу.

- А если кому-то очень нужно помочь, а нет такой помощи? Куда ему пойти со своей бедой?

- Мне никто не сказал, чтобы я помогал. Я не буду, если не скажут, - он показал куда-то в небо, - и ты уходи. Я тебя не знаю.

- Знаете, Кос... Бограй, знаете! Вон ту фотографию, - Катя указала на стену, с которой улыбался отец Геннадий, - я сделала и про икону написала. Я даже на всякий случай фотографию отца Геннадия увеличила и с собой привезла. Сейчас покажу.

Катя достала из сумочки, висящей на плече, фотографию и маленький фотоаппарат. Бограй даже задрожал, увидев на цветном крупном, с тетрадочный лист, фото, словно живое, лицо любимого батюшки. Он сидел на своем месте, смотрел на фотографию, роняя крупные слезы, а Катя незаметно сфотографировала его и, отойдя подальше, необыкновенную арку с украшенной картинками стеной за ней. Волнение Бограя отражалось на всем его облике: лицо то бледнело, то краснело, руки тряслись, слезы сменились радостным тихим смехом. Он встал и примерил фото к стене, засунул его за пазуху и снова сел на место.

- Становись напротив меня. Так. - Он взялся за голову обеими руками и закрыл глаза. Посидев так минуты две, взглянул на Катю. - Скоро уедешь далеко. Подумаешь, что это плохо, но это хорошо. Не жалей.

Катя ходила в раздумье. Ничего предсказание Бограя не доказывало, в будущее не заглянешь, не убедишься в его правоте или неправоте, но странное чувство не покидало ее. Этот страшненький и неграмотный подросток источал свой неповторимый свет - это точно. Ей показалось после встречи с Богарем, что вся суета жизни отступила, затуманилась, а сама она стала чистой и спокойной, и внутри разлитый покой словно расширял пространство души, изгнав из нее суетное и мелкое.

Когда Катя напечатала фотографии, она даже поежилась, увидев на фото над головой Бограя легкий светящийся ореол. Это объяснялось, конечно, падающими на паренька закатными лучами из противоположного окна, но этот эффект словно ответил на мысли Кати, утвердил ее в нахлынувших чувствах.

Редактор посмеялся над ее статейкой, но, почеркав текст, поместил в газете вместе с невероятно уменьшенным фото. Осталось в заметке только сообщение о странном подростке, который по-своему «восстановил» храм и предсказал беду девушкам из поселка. Заканчивалась статейка призывом о восстановлении Преображенской церкви.

«Ищите и обрящете». Малюсенькая статейка возымела свое действие. Что такое небольшой отдаленный район области, к тому же «грязный» после чернобыльского взрыва? Дыра. Еле выживающую газетенку мало кто выписывает, почти никто не читает. Но зато здорово работает в такое темное, мало просвещаемое время сарафанное радио. Слухи из отдельных опавших листочков наметаются в горы, поджигаются ложью, домыслами и дымят, дымят, переполняя атмосферу горьким дымом страхов и суеверий. Как только не описывали Бограя люди, совсем ничего не знающие, не видевшие его в глаза. Кто-то назвал его сосновским Квазимодо, говорили, что он дикарь, буйный сумасшедший, маньяк… Редактор был вызван на ковер к главе района, допрошен пристрастно, покаялся, что лично материал не проверял, и отпущен с приказом дать опровержение и выгнать досужую журналистку вон. Скоро появилась статья о молодежи, подверженной влиянию телевизионной фантастики, о способности к выдумкам некоторых работников СМИ в погоне за дешевой популярностью. О безответственности таких журналистов в кавычках. О больном мальчике написали только, что он приходит на пожарище, чтобы вспоминать храм и молиться в одиночестве. Катю уволили. Она была, конечно, сильно обижена, но почему-то совсем не отчаялась, помня предсказание Бограя. И оно сбылось: нашелся ее сокурсник и однофамилец журналист Леня Федоров. Он приехал из Москвы, чтобы найти Катю. Его рассказ был потрясающим, оправдывающим его отсутствие, перечеркнувшим все ее разочарования в друге, любимом человеке. Никто не знал, куда исчез Лёня, а он был в плену в Чечне, куда уехал прямо из родного Ярославля, где гостил у родителей. Поездка была рассчитана на пять дней, а продлилась целый год. Так как никто не знал об этом, - те ребята, с которыми поехал Лёня, служили по контракту и, отпустив журналиста в соседний отряд, подорвались все трое на горной дороге в машине, - Лёню и не думали искать в Чечне, искали в Ярославской области, в Москве и Подмосковье… Катя же, разделяя общую тревогу за него, не могла избавиться от обиды, запрятанной глубоко в сердце. Теперь она без колебаний поехала с Леонидом в Москву, где он работал на центральном телевидении.

А к Бограю стали наведываться люди, чужие, разные, со своими бедами и болезнями. Клава уставала объяснять, что парень не умеет и не берется никого лечить, что он только провидит, и то не всегда. Но люди умоляли их выслушать, и скоро Клава стала сортировать просьбы на невыполнимые, по большей части сомнительные, на усмотрение самого Бограя, и вполне удовлетворимые. Хозяйство их пошатнулось: теперь у обоих почти не было времени на их сад-огород, но все просители несли и несли продукты, так что Бограй как-то сказал Клаве: «Теперь я зарабатываю, а от огорода и так мало пользы». Это была правда, пользы мало, и здоровье совсем подорвано.

Иногда просители сердились на поведение прорицателя: он однажды без всякого объяснения плюнул в лицо подошедшему к арке мужчине. Женщина, стоящая рядом, закричала: «Ты что? Сумасшедший!» А Бограй, весь дрожа, тихо ответил: «Я беса с него прогнал». Женщина потом рассказала, что муж ее постоянно бьет за малейшую погрешность. Потом приезжала благодарить: прекратились издевательства. А ребеночка она теперь носит, как и сказал Бограй. В другой раз, взявшись за голову, старухе ответил, что сын ее в милиции, избитый до потери сознания. Нашла бабка знакомых, вызволила сына. Девочку, которую привели к нему потому, что постоянно убегала из дома, научил какому-то глупому слову «идохуугебуен», заставил затвердить, повторять, как убежать захочется. Помогло! Потом один местный поэт додумался, слово наоборот прочитал, все понятно стало. Но для чего же наоборот говорить? Не выдержал, пришел к Бограю. А тот объяснил, что бес сманивал девочку через зеркало. И все. Понимай, как хочешь. А Клава все думала, как едва грамотный Костенька смог слово наоборот проговорить? Это ж и грамотному непросто. Костя ей ответил: «Мне сказано было».

Пришло время получать Бограю паспорт, и они шли сделать фотографии на документ. Клава дала ему костюмчик, в котором Володя в последнее время учебы в школу ходил. Брат был выше и крупнее, так что Костя еще и не совсем дорос до его парадного одеяния, но гордость переполняла подростка. Зеркало Клава то ставила на табуретку, то на пол, то снова на стол, а Константин Романович, прицепивший под воротничок светлой сорочки черный галстук на резинке, просто не мог налюбоваться на себя.

- Клава, смотри! Я даже себя сразу и не узнал! Это же я, как президент! Тоже в костюме, с галстуком! Клава, а мне выдадут паспорт?

- Конечно, ты же гражданин России. Только аккуратно постарайся расписаться. Тренируйся, сыночка.

Бограй каждый день расписывался в тетради в линейку. Целый лист росписями уже был заполнен. Но почему-то раз от раза каракули не становились лучше. Клава вздыхала: «Да, сыночка, корявенько… Зато твою подпись не подделаешь!»

Фотограф смотрел на парня с жалостью. Все в поселке знали Бограя, понимали, что он недоразвитый, и, как ни старался старенький мастер, на фото отражалось все убожество внешнего облика молодого человека: нескрываемое косоглазие, дочерна загорелое туповатое на вид лицо, тщедушность вислоплечего стана. Но Костя фотографией в костюме был доволен, а Клаву поразил его взгляд в объектив, упорный, пронзительный, полный скрытой энергии. Такого она никогда раньше не видела у своего «сыночки», и почему-то в этом взгляде она прочитала его вызов несправедливой и жестокой судьбе, упрямое желание устоять в непосильных испытаниях.

Когда Костя расписывался в получении паспорта, руки у него подрагивали, над верхней губой заблестели мелкие капельки пота, брови сошлись в одну, изломанную «домиком», линию. Но подпись получилась на редкость удачной: разными по величине, четкими прописными буквами он вывел «Бограев» и поставил точку.

Точка была поставлена и на детстве. Сразу вдруг сломался голос, сначала был хриплым, «петушиным», а скоро установился ломкий баритон. Костя перестал взбрыкивать и капризничать, как бывало раньше, но зато словно ушел в себя, меньше говорил, часто грустил.

- Что, сыночка, не в настроении? Ходишь, как в воду опущенный? - спросила как-то Клава, преодолевая нахлынувшую жалость.

- А… Клавочка, вот я думаю, зачем я такой живу? Я ж никому не нужен, никто меня не любит.

- А я? Я ж тебя люблю, Костенька! Ты ж моя деточка!

- Я знаю… А мне ж хочется, чтоб меня девушка полюбила, чтоб я женился, были бы дети… Но так не будет, никогда.

- Ой, да не печалься! Может, будет. Ничего же мы не знаем…

- А я знаю, Клавочка. В том-то и дело, что я все знаю. Кто ничего про себя не знает - счастливые! Но ты, Клавочка, по мне не плачь. Я сильно хочу к Боженьке, сильно-сильно! Тут люди меня не терпят, смеются надо мной. Я уже не хочу больше им ничего говорить, потому что мне всегда больно - голова болит, потом жар…

- И не предсказывай, сыночка! Не ходи в свою арку! Зачем тебе это?

- Это не мне надо, это мне сказано так. Я служить хожу, как батюшка Геннадий. Ты, Клавочка, не знаешь, а когда я в арке, ко мне лучик такой протягивается с неба, и я начинаю слышать или видеть. Мне так тогда трудно! Вот тут в голове гвоздик забитый, острый-преострый! Еще три года…

- Что три года? Служить?

- Ага…

И Бограй ходил на свою «службу», а Клава молила Бога, чтоб он не сильно мучился, не болел так. Но и польза от такой работы была большая: можно было, не надрываясь, жить на пенсии. Люди несли продукты, иногда вещи отдавали поношенные, а денег Бограй не брал. В октябре к нему приехала женщина из самой Москвы, от каких-то родичей про Бограя узнала. У нее сын пропал. Вышел утром на учебу в институт и месяц нигде не проявился. Мать была в таком страхе, в таком горе, что Бограй сам сильно расстроился, не мог собраться и даже топнул ногой от бессилия. Тут сквозь серые тяжелые тучи пробился луч солнца и засветился в осколке стекла купольного окошка. Отвесно падая вниз, свет этот коснулся головы просительницы. Бограй даже охнул, так ясно увидел картинку. Он прикрыл глаза рукой, как козырьком, словно вглядывался вдаль, и тихо заговорил:

- Вот больничка. Плохая, там все не в уме. Твой сидит на постели, в синем таком халате. У него голова пустая, забыл, как его зовут. А вот из больнички дверь, там… Не разберу, написано на букву «К». Все.

Бограй отнял руку, взялся за голову, боль исказила его лицо, даже слезы выступили. Потрясенная, мать стояла молча, боясь помешать, но парень открыл глаза.

- Все, мама, больше не вижу. Он живой. Ищи в месте на букву «К».

- Если найду сына, все для тебя сделаю, что попросишь!

Бограй горько засмеялся:

- Мне просить нечего. Что мне дали, то и хорошо. Ты, если будешь добро помнить, Клаве моей помоги.

- Обещаю.

Через два месяца пришло письмо.

«Дорогие мои, родные Бограй и Клава. Я нашла своего бедного сыночка Валерика в Кромской психиатрической больнице в полной амнезии. Но когда он меня увидел, хотя и не узнал сразу, стал понемногу вспоминать свою жизнь. Я забрала его домой, определила в очень хорошую клинику, и теперь у нас все хорошо, скоро выпишут сына домой. У него была травма головы, а от чего, он так пока и не вспомнил. Но, главное, верится, что горе позади. Я вас помню и люблю. Пишите, если что надо. С наступающим Новым годом! Ваши Маша и Валерий Корсовы». В письме была красивая рождественская открытка с надписью: «Наш скромный подарок к празднику», а внутри - две пятидолларовые купюры. Клава тоже послала поздравительную открытку. Завязалась нечастая, но постоянная переписка.

Бограй был рад, что теперь получает по почте личные письма, потому что адресатом был он, Бограев Константин Романович. Гордо нес он письмо на свой второй этаж по лестнице, держа его около самого правого уха, а соседки выглядывали из дверей, потому что ящик для писем открывался всегда с надрывным скрипом.

6

Соне Галаевой шел семнадцатый год. Она стала высокой, стройной, с хрупкой, но не лишенной форм фигуркой. Лицо ее светилось неброской притягательной красотой: правильные черты, большие серые глаза, строгое и скромное выражение лица. Она не старалась показать себя, не модничала сверх меры, как делали многие ее сверстницы. Заканчивая школу с серебряной медалью (химия ей не давалась), Соня мечтала стать библиотекарем. Двухэтажный «немецкий» дом населяли почти все бывшие военные из заглохшего военного аэродрома в пяти километрах от поселка. Петр Иванович Галаев, отец Сони, когда-то получил эту квартиру от своей части, а потом успел еще немного поработать на комбинате мастером цеха сборки мебели, наследственной профессии их семьи. После закрытия комбината растерялся было, опечалился, стал заядлым рыбаком и огородником, в то же время занимаясь ремонтом своей старой, еще отцовской «Волги». Автомобиль удалось реанимировать, хотя за деталями ездил в Москву к старому другу, автомобильному, тогда еще очень мелкому, бизнесмену. Теперь была у Галаева работа - частное такси. Бывшие военные жили дружно, устояли и не спились в самое провальное время, а теперь организовали мастерскую по ремонту техники. Брались за все - от бытовых приборов до автомашин.

Экзамены в школе закончились, весна, с охапками цветов, с молодостью зелени и полная пьянящих ароматов, плавно перетекла в лето. Скоро выпускной бал - самое ожидаемое и волнующее событие в жизни. У Сони уже было бальное платье. Оно просвечивало в щелочку неплотно прикрытой дверцы шифоньера своим теплым кремовым цветом, словно призрачная фея поселилась и ждет своего выхода.

Настроение было приподнятым, не хотелось ни читать, что так любила Соня, ни смотреть телевизор, который в их глухомани частенько показывал некачественно и раздражал этим. Соня позвонила по новенькому мобильнику, подарку к окончанию школы от родителей, своей верной подруге Наташе, которая жила в пятиэтажке возле бывшего комбината, теперь лакокрасочного завода.

- Соня, бегом ко мне! Мама с Колькой (младшим братом Наташи) уехали к бабушке в Смолянку! Ночую одна. Попросись у своих, заночуем вместе!

Соня отпросилась и пошла к подруге. Они попили чайку, собирались уже лечь пораньше и болтать в темноте в постели, но тут вернулись Наташины родичи.

- Мам, чего вы? Мы с Соней хотели вместе ночевать…

- Ну и ночуйте, кто ж против? А мы приехали потому, что машина шла в райцентр, нам по пути. Чего нам ночью у бабушки сидеть, а потом с такими трудами добираться? Нас Иван Ермачков подвез, слава Богу. И зато сколько огородного привезли! К подъезду нас доставил Ванечка, помог разгрузиться. Ждет. Пошли, девчата, занесем корзинки.

Притащили тяжеленные корзинки, мешок с чем-то. Коля, возбужденный поездкой, не хотел спать, прыгал, бегал из комнаты в комнату (их всего две) - не получился вечер девичьей дружбы с секретиками, тайнами, мечтами… Соня не захотела ночевать, пошла домой. Наташа ее немного проводила, но мама просила помочь рассортировать содержимое сумок, так что расстались на углу. Время вроде не позднее, около одиннадцати.

Вышел из ворот дядиного дома Юрка Мещенков, племянник первого краснососновского буржуя-бизнесмена. В свои двадцать два он успел довольно близко познакомиться с милицией: стоял несколько лет на учете за хулиганство - избили чуть не до смерти бомжа, ночевавшего в «их» подвале. Юрий был высок, плечист и красив. Его широкоскулое, несколько узкоглазое лицо все-таки не производило впечатления принадлежности к восточным народам: светлые густые волосы короткой стрижки и зеленые пронзительные глаза, крепкая бойцовская фигура напоминали героя американских кинокартин. Девчонки висли на нем. Он был смел, нахален, своенравен до непреклонного упрямства, что и заводило его в щекотливые ситуации, из которых не раз его вытаскивал дядя Вася. В школе он кое-как окончил девять классов. Дядя ему, первому в поселке, подарил компьютер и нанял учителя. Как ни странно, в общем-то неглупый и сметливый от природы, Юрий здорово научился пользоваться сложной техникой, увлекся, попросил дядю прислать другого учителя, который поднатаскал его еще значительнее. Вот и пригодился в деле, стал незаменимым. Работал он не более четырех часов в сутки, потом развлекался. Василий передал своему старшему брату торговлю в поселке, а племянника любил как сына, видимо из-за того, что у самого в семье было три дочки, и две - на стороне. У Юры тоже было две сестры, обе старшие, так что он носил гордое и непререкаемое звание «наследник». Сестры в Юрочке души не чаяли, баловали его, так что не привык он ни о ком заботиться, жалеть, защищать. С четырнадцати лет узнал все тайны любовных игр, относился к девчонкам, как к предметам развлечений, презирал их и бросал без сожалений. В последнее время стал панически бояться любой заразы, сделался брезгливым и осторожным. У него даже появился дружок, которого он окрестил Коамикадзе. Сережка сначала проводил досуг с девчонкой, Юрка наблюдал, не заболеет ли тот, а потом брал «телку себе».

Юрий Мещенков давно приметил девочку-выпускницу, такую тоненькую, скромненькую, чистенькую, с немодным именем, данным в честь любимой бабушки, Соня. Он провожал ее взглядом не раз, стоило ей попасться ему на глаза. Ему хотелось услышать ее голос, уловить аромат дыхания, но Соня редко бывала на улице одна - всегда в стайке учениц или с подружкой. Вечерами не выходила, не бывала ни на дискотеке, ни в кино. А если и шла куда-нибудь, то с родителями или с подругами. Как-то раз днем он подошел к ней, заговорил.

- Девушка, куда спешите? Давайте познакомимся.

Но она припустила от него.

И вот - удача. Ночь, темная улица, и одинокая тоненькая фигурка. Правда, несется, словно на крыльях летит: спешит, боится. «Не улетишь, голуба! Мы тебя на голубятне словим!» И он побежал дворами к ее дому: перекрыть путь. Во дворах, мимо которых и через которые он пробегал, начали злобно лаять собаки.

Соня, и правда, боялась, как никогда раньше, страх подгонял ее, и она ругала себя за то, что не прихватила с собой мобильник, позвонила бы папе, чтоб встретил. Особенно пугал ее опережающий собачий лай, встречавший ее то на одном повороте, то на другом. «Чего они так заливаются? Раньше такого не бывало…» - подумалось на бегу, но вон уже виден ее дом, забор с большими воротами, примыкающий к стене, различим ее второй подъезд… Тут-то, почти напротив ворот, ее и схватили замком сцепившиеся сильные руки и рывком втащили в густые заросли подстриженных кустов, отделяющих пешеходную дорожку от проезжей части дороги. Мгновенно был зажат рот. Соня, как пойманная рыбка, забилась в цепких руках, ударила ногой по ноге напавшего. Он тихо взвыл и повернул ее лицом к себе. Соня увидела и узнала его, наглого красавца с жадным взглядом. Он отнял руку от ее рта и зажал ее губы своими больно впившимися губами. Одна его рука крепко прижимала Соню к его широкой груди, а другая подняла подол юбочки и рвала долой нитку плавок. Такого страха Соня еще не испытывала, даже когда тонула в детстве. Она рванулась было и укусила мокрую чужую плоть в своем рту. Насильник замычал, отпустив ее губы, а Соня успела закричать: «А-а-а! Папа!..», но тут же снова рот ее был залеплен тканью рубашки на круглом и гладком, не укусить, плече разгоряченного борьбой мучителя. Его бесило сопротивление ткани эластичных трусиков, не рвущихся, тянущихся и вновь сокращавшихся, как резинка. Тогда он яростно рванул их, словно резанул Соню ножом по животу, разорвал, наконец, и стал расстегивать брюки, но тут получил сильный удар по спине. Дыхание его прервалось, руки расслабились, и Соня успела выскользнуть, не чуя ног взлететь на крыльцо подъезда. Она чуть не убежала, но взглянула через плечо, слыша негромкий, но свирепый мат, звук ударов и чьи-то болезненные вскрики, и поняла, что там Бограй. Соня закричала во весь голос, вбежала в подъезд и начала звонить во все двери подряд. Первым выбежал ее папа, за ним другие мужчины и женщины. Соня забилась в истерике в маминых объятьях. Юрка, услышав крик Сони, сбежал, но успел нанести Бограю несколько жестоких ударов. Паренька подняли, на руках принесли на скамейку около подъезда, тут же вызвали «скорую помощь».

Оказалось, вечером у Сониного спасителя разболелся живот, а так как «удобства» находились на улице, он и вышел в неурочное время во двор и услышал сдавленный крик девушки. Схватив обломок доски, выбежал из калитки и врезал по спине насильника. Тот ударил кулаком в лицо и дважды всадил остроносую туфлю в бок и живот защитника.

Бограю удалили разбитую селезенку, поправили сломанный нос и одно ребро. Боль он терпел очень стойко - врачи поражались. Соня приходила каждый день то с папой, то с мамой, то с Клавой. Из больницы его привезли на галаевском такси, Петр Иванович помог Клаве искупать Костю в корыте.

Старший Мещенков приходил в их дом, разговаривал с Галаевым и с Клавой. Петр Иванович сначала и слушать его не хотел, Клава тоже не могла терпеть обиду, но Бограй сказал странные слова: «Не мы отомстим, Бог покарает. Нас вместе на суд призовут, там все и скажется. Пускай его, отпустите…» От суда Юрку отмазали, отправился он в армию.

Бограй болел долго. Он за время болезни исхудал, лицо со сломанным носом стало еще некрасивее, и настроение у него было какое-то тусклое, без проблесков радости. Когда он ранним утром впервые смог дойти до своей арки, стало ему еще тоскливее: лозины, пересохнув, обсыпались, словно похудели, картинки потускнели, кирпичная скамейка была развалена, перед ней чернело кострище и валялся мусор - пластиковые и стеклянные бутылки, консервные банки… Видимо, не местные, те не лезли в Бограев храм, какие-то рыбачки-охотнички постарались.

Бограй, превозмогая боль и слабость залежавшегося тела, убрал, поправил все, как мог, сел на кирпичи, холодные от ночного дыхания близкой осени, и крепко задумался. Если бы кто-то посмотрел сейчас на него, поразился бы видом его позы, фигуры. Словно не молодой человек, а древний старец сидел на пороге странного ветхого жилища. Арка выглядела жалко, уныло, утреннее солнце робко проникало сквозь боковые окна, вставая вдалеке из-за соснового бора. Если бы кто-то спросил, о чем думает Бограй, он бы не ответил. Мысли были обрывочными, туманными, полными тревоги и тяжелых предчувствий: «Нет храма, нет пастыря… Нет между людьми любви… Законы порушены… Страхи исходят из душ, наполняют души… Нечисто… Одни слова, нет деяний… Я не могу ничего… Господи, нет сил…» Он поплелся домой, лег на кровать и горько заплакал.

Соня тоже плакала, лежа на своей постели. Она поступила в библиотечный институт на бесплатное отделение, приехала из областного центра на выходные за теплыми вещами и увидела в окно Бограя. Сердце ее затрепетало, облилось кровью, когда взглянула она на несчастного калеку. «Какой он страшный, Господи! Какой несчастный! Ну почему человек с такой душой так унижен! Боже, как его жаль!» Она расплакалась, шепча невнятные слова: «Помоги ему, Господи! Боже, помоги!»

Местные жители проявляли к Бограю уважение везде: в больнице, где лежал страдалец, на улицах, кивая ему, словно знакомому, в магазине, где покупал он продукты. Один чудак даже назвал его Бограем Романовичем. Но были и скрытые враги: дружки Юрки, его родственники. От них слышались в спину обидные прозвища: «ублюдок», «урод», «косой недоносок», а порой и угрозы. Так что жизнь не стала лучше или проще, а здоровье совсем пошатнулось. Но Бограй радовался за Соню и втайне гордился тем, что смог ей помочь.

А Соня уехала учиться. Свет в оконце, проталинка весенней радости, голос ручейка для жаждущего - все отдалилось в пространстве и времени для одинокого сердца. Теперь Бограй, кроме своих обычных молений Господу, молился о том, чтобы Соня была счастлива и чтобы не забыла его насовсем.

7

В поселке стоял вой и крик. Отбирали огороды у речки Смугли - самые ближние дачки. В печати и по телевизору объявили дачную амнистию, но не было по-настоящему грамотного человека, способного помочь в непонятном деле. Да и более поворотливые нашлись: хозяин лакокрасочного заводика Сурен Арменович Вартанян раскопал в архивах договор на три года пользования и прямо объявил, что сегодня еще заплатит понемногу за строения и деревья (нелегальные, учтите!), а завтра просто снесет все бульдозером и начнет строительство развлекательного центра.

Для простого полудеревенского люда это было горем. Каждое деревце, кустик, грядка были политы трудовым потом, слезами ограбленных всяким ворьем, зачастую кровью от стертых мозолей, порезов, носовых кровотечений в нестерпимый зной… Выбрали делегацию, направили в райцентр. Но там сказали, как отрезали: «Предъявите документы!» А на руках только садовые книжки, и то не у всех, потому что за четверть века вокруг отведенных участков образовался обширный круг самозахвата. Тут по телевизору стали показывать, как в Подмосковье сносят дачи, да не такие халупки, а целые дома, какие в их поселке не у каждого для жилья имеются. Подумали-подумали, покричали, поплакали и отступили. Взяли деньги за свои сотки, многие пропили за пару месяцев, другие, как Клава, на смерть положили… И вот пригнана техника, рев электропил, рокот моторов, бензиновая вонь - все, словно извержение вулкана, обрушилось на маленький рай поселка.

Казалось бы, такая глушь, глубинка российская, почему бы не заниматься людям земелькой, не дать семьям подспорье? Но красота всегда привлекает богатство, способное ее прибрать к рукам. Берега Смугли, песчаные, отлогие, чистая вода, вливаемая целебными родниками, как оказалось, настоящей минеральной влагой, леса - смешанный и хвойный с ароматным воздухом, тишина, рыбалка на речке и старице, удаленность от многих любопытствующих глаз - вся эта отрада дала повод для намека в районном центре на создание оздоровительного и развлекательного элитного центра. Тут бы здравницу построить для чернобыльских страдальцев или санаторий для нуждающихся в лечении минеральными водами, но кому ж это надо? Кто будет финансировать? А Сурен Арменович сразу скумекал, какие доходы пойдут в его карман. Стройка закипела. Одни бывшие дачники немного успокоились, получив работу на стройке, другие, полные гневного упрямства, захватили новый участок берега, дальше вниз по течению, начали ковырять лопатками многовековую целину, вбивать колья, отгораживать участки. Более смекалистые до крушения успели разобрать строения, оттащить контейнеры, прикопать сортовые кустики смородины и малины, воткнуть в ящики клубничные розетки. Теперь надо было добираться более получаса до новых «Плодов труда», а по колкому замечанию бывшего председателя, не меньше трех лет.

В арку Бограя пришел Семен Васильевич, председатель бывшего садоводческого товарищества, и, покряхтев, перетоптавшись с ноги на ногу, откашлявшись, как перед докладом на собрании, хрипло приступил к изложению вопроса:

- Кхм… Это… Бограй, я ни в Бога, ни в черта никогда не верил, коммунист я был и остаюсь, но… так душу изгадили, так вся эта несправедливость нервы измотала!.. Скажи, отчего все так, и хоть намекни, что будет?

- Ну отчего, дядя Сёма, ты сам сказал: не верил в Бога. Вот вам и справедливость безбожная. А будет… Стань вон там, напротив меня, и постой так.

Бограй взялся за голову, прикрыл глаза, а Семен стоял, как на ковре у начальства, со смущением и страхом внутри. Бограй опустил, вернее, уронил руки, открыл глаза.

- Ничего не будет, дядя Семен, только небо с тучами, холо-одная земелька… Брось ты свой участок, не надрывайся зря. Сына пожалей.

Сын у Семена Васильевича пришел с войны в Чечне без левой руки, с обожженным страшным лицом. Теперь был он злой, грубый, словно всех ненавидел. Огород он старый любил, сам там садик в дальнем углу посадил, а на новый участок ходить не хотел, плевался сквозь зубы, нехотя подчиняясь уговорам отца. Он молчал о болях в спине, стыдился жаловаться.

- Ты, Бограй, поточнее скажи. Как это ничего не будет? Какое небо, какая земля? Причем мой Гриша?

- Я говорю, что вижу и слышу, а толковать не могу. Сам думай. А у твоего Григория спина болит, нельзя ему тяжело работать, так мне сказано.

- Тьфу ты! Верь после этого бабам. Полдня на эту глупость потратил! Суеверие одно твоя арка, и сам ты убогий человек! Тьфу, пошло оно…

Но дома вдруг, сам того от себя не ожидая, прямо, глядя в упор в глаза сыну, спросил:

- Болит спина, Гриша?

Тот от неожиданности, или просто устал терпеть, опустил глаза.

- Болит, батя. Сил нет терпеть.

- Чего ж ты молчал? Так же навредить можно до калечности! Ах ты, глупенький мой!

Про себя же с жутью в душе подумал: «А ведь правду сказал Бограй».

Вторую часть предсказания он тоже оценил, ковыряя залежалую землю на новом участке, когда, охнув от пронзительной боли в груди, рухнул плашмя на землю, лежал так пару мгновений, ощутив могильный холод сырой земли в спине, а туманящимися смертью глазами глядел в небо с наплывающими тяжелыми тучами.

О походе Семена Васильевича к Бограю, о предсказаниях того знала Лариса Михайловна, подруга и соседка пенсионера. Она ему и подала эту идею, она и просила со слезами прислушаться, бросить самозахват, уделить больше внимания больному сыну… Но «коммунисты не сдаются», как любил приговаривать старик, и, как и мечтал втайне, «пал на поле боя». Только не героем его признали сограждане, а старым дурнем, тем более, что Гриша с горя и по традиции долгих поминок запил по-черному. К тому же так было легче терпеть изнурительные боли в спине.

А к Бограю снова выстраивались очереди, но сил у него было мало, и «принимал» он двоих, редко троих, уставал, как от тяжелой работы, приходил домой и падал без сил.

Клава болела. Ей все труднее стало вставать по утрам и делать простые домашние дела, но она молилась, чтобы продлилась ее жизнь, потому что еще многому надо научить Костика, чтобы смог обходиться без нее. В голове был план, осуществлению которого мешала «работа» Бограя. Возвращался он еле живым, какие тут дела… Они пользовались балонным газом, так что главная проблема была в том, чтобы научить его правильно обходиться со всем газовым оборудованием.

По поселку прошел слух, что область газифицирует райцентры, поселки и большие деревни. Надо было собрать необходимую сумму денег, чтобы подключиться к трубе. Красная Сосновка входила в круг газификации самая последняя. Жители ликовали: газ прямо в доме! Это же такое благо! Можно ванны поставить, газовые котлы для отопления, колонки для нагревания воды! Комфорт, уют, блага цивилизации!.. Но это стоило по понятиям Клавы невообразимых денег.

Володя писал все реже. Теперь это были дежурные открытки с напечатанными на них стишками, а рукой Володи только пара слов напоминала, что все у него в порядке, здоров и учится хорошо. Клава же писала письма, короткие, но со всеми важными новостями: как Костик в больницу попал, как отобрали огород, теперь вот про газ… И вдруг от него пришел перевод на нужную для подключения газа сумму. В квитке перевода Володя писал: «Клава, деньги вам на газ. Я каждое лето работаю, собираю на свадьбу. Мне хватит. Ваш Вова». Так Клава давно не плакала от радости, от счастья, что Володя не оторвался от семьи, что заботится о них… Костик тоже радовался и говорил, что любит брата, что тот будет счастливым, ему, мол, так сказано было. А Клава облегченно вздыхала:

- Хоть кто-то у нас счастливый, хоть один.

Сама же думала ночами: «Счастливый-то он потому, что работяга, честный и умный. Ну-ка, целое лето на простых работах потеть! А другие у маменек-папенек отдыхают, на море полощутся. Правда, и Вовочка каждое лето на море ездит к Валере, к Светочке своей, но всего-то на десяток денечков! Ох, хоть бы все сложилось у парня! Хоть бы девочка его любила, как положено! Хорошая, вроде, девочка, порядочная…»

Конечно, большую роль в том, что газ попал в Красную Сосновку, сыграли богачи, особенно Суренище, как прозвали его местные. Ему газ нужен был позарез. Зона отдыха и развлечений строилась быстренько-скоренько «рабами», как они сами себя называли, из бывших республик. Молдаване, украинцы, какие-то азиаты, что по-русски мало понимали… Много было пьянства, ругани, драк, случалось и воровство. Но три обстоятельства мирили население с происходящим: стройка двигалась быстро, и скоро наступит конец столпотворению, благодаря строительству пришел газ, и на новом объекте нужны будут рабочие руки жителей поселка. Сурен и еще одно доброе дело сделал: огородил забором, оставшимся от ограждения стройки, новый участок садоводческого общества «Плоды труда».

Пришел газ, подключили плиты, у кого были деньги, тем и колонки поставили, и ванны. Тут и Клаве с Бограем повезло. Дело было так. Пришел к нему в арку сам Сурен. Его пропустили без очереди, расступились перед ним, как трава. Бограй вел запись, обещая говорить с двоими, но третий по списку всегда приходил и маялся около арки на всякий случай, вдруг повезет. Сурен спросил, как ему поступить со своим должником: подождать или вытребовать деньги срочно. Бограй сказал: жди. Сурен сильно сомневался, не видел никакой перспективы в этом ожидании, боялся, что бизнесмен сбежит, и денежки - тю-тю. Но, ругая себя немилосердно, решил послушаться «хренова пророка». Он получил деньги, проценты и благодарную дружбу в награду. За это Бограй получил кухонную колонку и ванную. Впервые они с Клавой помылись не в общей бане, а поодиночке, лежа в ванне за занавеской. Впервые Клава засыпала спокойно: с этими приборами Костик справится, тут все на месте, не с баллонами возиться…

Счастье не ко всякому приходит в виде богатства, любви или славы… Иной счастлив минутой сбывшегося желания, мгновеньем радостной встречи, часом наслаждения в меру горячей ванной. Клава считала, что этот год - самый счастливый в их жизни. Даже в колхозной молодости она не помнила такой переполняющей душу благодарности судьбе. Больные ноги и спина словно лечились этой теплотой, возможностью расправиться, расслабиться в воде. Костик тоже блаженствовал, радовался.

А в остальное время Бограй все больше грустил. Вот снова Новый год, на этот раз совершенно бесснежный, влажный, приторно-теплый. Поселок выглядит грязным и убогим, на пленке над аркой скапливается вода, и Бограй, поднимая жердью обвислое полотнище, неожиданно получает холодный душ. Но сегодня у него хорошее настроение: он видел утром в окно, что приехала Соня. Ему показалось, что она немного похудела, осунулась, но все равно, словно солнце мелькнуло лучиком, когда она подняла лицо к его окошку и помахала ему рукой в пушистой серой перчатке. Бограй наскоро позавтракал, поспешно оделся и вышел во двор. Но, прождав больше часа, понял, что Соня не выйдет, наверное, отдыхает. Петр Васильевич говорил на днях Клаве, что Соня сдает экзамены, скоро приедет. Вот, приехала, и даже от того, что она здесь недалеко, всего лишь за оштукатуренной стенкой дома, Бограю радостно на душе и легче жить.

Он пошел в арку, отпустил двух тетенек, ждавших его. Одной сказал, чтоб не мешала дочке выходить замуж, но не сказал, что иначе та совсем одна останется, мама ее через месяц умрет, а зять, хоть и выпивающий, бросит пить из-за язвы желудка. А другой посоветовал лечь на операцию, увидел ее, жадно жующую кусок торта.

У Костика так разболелась голова, что он приложился лбом к пронзительному холоду каменной стены и стоял так, роняя слезы от боли и не замечая этого.

- Бограй, что ты? Почему плачешь?

Соня стояла в проеме бывшей двери и смотрела на него с нежным сочувствием, с затаенной тревогой. Боль мгновенно прошла, голова прояснилась, глаза засияли: прямой, глядящий на Соню, и косой, отражающий свет дня. Соня, увидев его радость, подумала, как часто раньше: «Бедный! Такой…» Она резко оборвала себя, не позволила даже в мыслях определить друга недобрым словом. Она угостила его шоколадкой, расспросила о житье-бытье, о случаях, которые он провидел. Узнала, что люди приходили к нему с благодарностью или слухи доходили, что все он правильно сказал, как, например, случай с садоводом Семеном Васильевичем. Рассказал про газ и ванну, словно чудом пришедшим в их бедное жилище.

- А дальше что, Бограй? Сам говоришь, головные боли от твоих предсказаний у тебя. Нельзя же так мучиться! А вдруг серьезно заболеешь? Ты про себя знаешь что-то?

- Соня! Я ж не могу иначе! Мне так велено! А про себя - какая-то темнота. Может, помру? А может, что другое… Нет, не знаю. Только мне скучно. Вот Клава говорит, что я молодой, а мне кажется, что я старый-престарый! Никому я не нужен. - Он жестом остановил ее возражения. - Служба моя нужна, не я. Клава только меня любит, больше никто. Но Клава старенькая, заканчивает жить. Я знаю, скоро. Мне так страшно! Так вот тут, - он потер грудь, - больно! Хуже, чем в голове. Без Клавы совсем не хочу…

Соня молчала. Она боялась заплакать. Стояла, теребя снятые пуховые перчатки, потом погладила холодной рукой его по щеке, отчего бледно-смуглая щека загорелась, как от пощечины. Бограй замер, стоял не шелохнувшись.

- Костенька, я твой друг. Запомни это… Я… ты мне, как родной брат. Не печалься. А Клава… Ведь и мне придется когда-то проститься с родителями, и всем…

- У тебя будет муж, дети, своя семья…

- Откуда ты знаешь? А вдруг… Не у всех же…

-У тебя будет, я знаю. И уедешь ты далеко. И меня, наверное, забудешь…

- Никогда не забуду. То, что ты за меня чуть жизнь не отдал, разве можно забыть? А твою доброту, уважение? Нет, никогда я тебя не забуду, так и знай. Пойдем-ка отсюда. Дни такие короткие, темные. Пойдем.

Она, не стесняясь его, шла рядом по улице, и Бограй был счастлив и горд. Он пришел домой, нагрел чайник, и вместе с Клавой они пили заварку из зверобоя и липового цвета, переговаривались нечасто и негромко, и Клава радовалась этому вечеру, как долгожданному подарку.

8

Соня уехала, и вдруг, словно прорвавшись в небесную прореху, посыпал снег. Он шел с вечера до утра, сыпал целый день и унялся к ночи. Температура воздуха не понижалась за отметку в пять градусов, казалось, зима решила не только улечься на землю, но и показать всем различные свои проявления, расквитаться за долготерпение: пушистые, густые, валящиеся стеной вниз хлопья, потом их порхание при легком, меняющем направления ветерке, затем вьюжные вихри по пустынной ночной дороге, и, наконец, крупка, тарабанящая по жести подоконника, и редкие, реющие в воздухе снежинки, сухая колючая метелица… Земля преобразилась, стало проглядывать солнце, и люди пободрели, развеселились.

Во всем мире с погодой творилось что-то невообразимое, удивляющее и пугающее. Ученые по-разному толковали причины перемен: то объясняя парниковым эффектом, то наступлением какого-то погодного цикла, то изменением направления теплого течения… Клава слушала-слушала да изрекла: «Божья кара за грехи наши - вот это что!», и Бограй с ней согласился. Он, дождавшись снега, перестал ходить в арку. Люди пытались проникнуть к ним в дом, но Клава и сам Костя объяснили раз и навсегда: без арки Бограй не провидит.

Теперь жизнь Бограя стала другой, как погода на дворе. Он стал больше читать, с подачи Сони (она оставила стопку), русскую классику. Книги эти были для подростков, что для Бограя вполне подходило. Он, не любивший и боявшийся собак, проникся сочувствием к Каштанке, Теминой Жучке и белому пуделю, плакал над письмом Вани Жукова, с радостным интересом прочел «Золотой ключик»… Но особенно его потрясла история, описанная Достоевским, под названием «Бедные люди». Он читал фразы и видел все, словно в жизни, плакал и радовался вместе с героями, и ему стало казаться, что и про него, никому не интересного Бограя, можно было бы написать книгу, и тогда и ему кто-то бы посочувствовал, пожелал в душе добра и счастья. Он думал еще и о том, что маленькие, бедные люди живут повсюду: горюют, веселятся, трудятся - живут, но никому до них нет дела, как до стайки весенней мошкары над лужицей. Бограй плохо спал всю неделю, пока одолевал книгу. Когда закончил - долго ничего читать не хотел, словно послевкусие книги хранилось в его душе. Что-то новое понял он, что-то примиряющее с жизнью и судьбой. Слова заповедей «смирение» и «терпение» стали понятными не только как способ жизни, но и как ее смысл для того, кто не может бороться, ставить большие цели и добиваться желаемого.

А Клаве становилось все хуже. Пропал аппетит, она сильно похудела, болело под грудиной и вверху живота, падало зрение, и, когда с великим трудом они добрались с Костиком до больницы, оказалось, что ей нужна операция, а до того - обследование, положат ее в областную больницу не меньше, чем на две недели.

Бограй остался один. Словно подготовкой к жизни без Клавы были эти две недели. Он понял, что справится, но страх не покидал его. Он молился, чтобы Клава жила, даже слепая, совсем слабая, она была нужна ему - единственная родная душа на свете! Но, шепча молитвы, он уже знал, что просит невозможного.

Клаву отпустили домой через десять дней без операции. Она привезла кипу бумаг, черно-белых картинок и схем, и участковая врач, перечитав всю эту кипу, вздохнула и потихоньку сказала Костику: «Она неизлечима». Что толку было объяснять убогому, что был инфаркт, что в желудке опухоль… Женщина с сочувствием глядела на обоих, понимая, что им предстоит.

Теперь Костя молился о том, чтобы Клава не мучилась, потому что видел, с каким трудом она терпит терзания болезнью. Особенно долго и старательно молил он Господа в последнюю ночь января, когда полная луна в белесой подливе плавилась на фоне синеватого полуночного неба, когда усилился до двадцати градусов мороз и снег во дворе сверкал, словно рождал и отпускал в небо звезды.

Помолившись, пролив свои слезы, Бограй подошел к постели больной и увидел, что она спит, крепко и безмятежно. Лицо покоилось на подушке, словно помолодевшее, строгое. Он вздрогнул, застыл, потом прикоснулся губами ко лбу. Все понял. Взял холодеющие руки любимой Клавочки в свои, горячие и дрожащие, поцеловал их и сложил под грудью. Потом пошел на площадку и стал звонить к соседям.

Клаву уважали, но дружбу ни с ней, ни с Бограем никто не водил. Что с них толку? Только что тряпье можно не выбрасывать, а отдавать им доносят. Но тут все проявили настоящую доброту и помогли по-соседски во всем. Даже из дома напротив пришли бывшие военные с Петром Васильевичем Галаевым. Кто-то из них горько пошутил, когда Бограй сказал, что не ожидал такого: «Сильно, брат, на Руси покойничков любят, не то, что живых!»

Три дня Бограй мерз в неотапливаемой квартире, не включал котел, чтобы Клава дождалась племянника и крестника Володю Корешкова. Но в ответ на телеграмму брат только смог позвонить на переговорный пункт. Костик прибежал на почту в день похорон утром пришел вызов. Володя объяснил, что сейчас как раз у него выпускные экзамены, что не ответил сразу, так как пытался договориться и вырваться, но не получилось, а сегодня думал, что Клаву уже похоронили… Бограй вяло и скучно, от тисков в груди, сказал о причине смерти и последних минутах покойной, о помощи людей, простился с Вовой, понимая, что навсегда.

Могила была на самом краю, как и предполагалось, но в этом месте земля поднималась пологим бугорком, почва была песчаная, легкая, и на вершине холма росла раскидистая многолетняя сосна. Клава и легла под эту сосну, под сень от ее кроны. День похорон выдался солнечный, но холодный и ветреный, как часто бывает в конце марта. Костик еще подумал, что прошло ведь всего три месяца со дня поездки Клавы в первый раз к врачу, а кажется, отвалился огромный кусок жизни, самый добрый и нужный.

Музыку не заказывали, а священника из райцентра привезли. Галаев на своем такси сам и постарался. Только об этом Бограй и мечтал: знал, что Клава так хотела, хотя и не просила ни о чем. Провожали Клаву соседи да Костик, всего двенадцать человек. Помянули на могилке, домой принесли водки и закуски, посидели, помолчали. Костик впервые в жизни глотнул горькую, как его мука, жидкость, но не закашлялся под выжидательными взглядами, не сморщился даже, а принял жгучую горечь, словно отдал жертву горю. Голова у него зашумела, замутилась, и, после всех терзаний ожидания конца и похорон родной его Клавочки, горькие слезы покатились ручьями, горячие, как кипяток. Его уговаривали закусить, хоть пригубить пищу, но он только прихлебнул сладкой воды с газом, ушел из-за стола и, повалившись на постель, отвернулся к стенке.

Соседи скоро разошлись, свет горел, стол изливал запахи пищи, в воздухе стоял чад выкуренных сигарет, а Костик все лежал пластом, без мыслей, без осознанных чувств, с единственным ощущением разверзшейся перед ним пустоты.

Теперь Бограй жил один, но ему казалось, что скоро-скоро Клава выпишется из больницы и придет домой, опираясь на свою сучковатую, как у стариков в мультиках, палку. Он даже убрал эту палку с глаз долой, чтобы не мешала верить в его мечты. Но вот наступила теплая пора, когда Клава так стремилась (давно или совсем недавно?) в свой садик-огородик, и Бограй, проснувшись рано, как от толчка, вспомнил, что только что слышал голос Клавы, живой и ясный, который произнес: «Сыночка, не жди меня! Я тебя буду ждать!»

С этого летнего утра Бограй и осознал, что он остался совсем один на свете. Он, наученный соседками, ходил по каким-то конторам, где писали ему справки, получил деньги «на погребение», положил их в Клавину коробку из-под печенья, где и другие лежали, оставшиеся от похорон, потому что соседи скинулись и помогли. Он сам получал пенсию, сам покупал продукты и готовил себе нехитрую еду, сам стирал и убирал квартиру… В этом не было никаких для него трудностей - всему Клава научила. Жить он вполне мог, но не хотел. Это чувство отвращения от жизни давило все его желания хоть чем-нибудь заниматься. Он даже телевизор по субботам перестал включать, чтобы послушать священника. Ему было известно, что уныние и, тем более, самоубийство - большой грех, преступление перед Богом, он старался не думать о таком, но невольно возникали в мозгу картины этого греха: вот он идет в пятиэтажку, поднимается к чердачному отверстию, выходит на крышу и… Вот, пройдя пару километров вниз по реке, ступает на старый мост и… Плавать-то не умеет. То подходит к железнодорожному полотну, то к трассе с несущимися, словно дикое стадо, машинами… Нож кухонный, здоровенный, острый - вот он… Только о петле не смел думать, об Иудовой каре. Дни слились в мутную мелкую реку, катились медленно, тащили за собой…

Когда стало совсем невмоготу, Бограй вдруг вспомнил о своей арке. Он, лежавший плашмя на кровати, как почти все время теперь, сел и почувствовал, что сильно, до боли, забилось сердце. Клавина болезнь и смерть словно вычеркнули из памяти его собственное сознание, оставив только заботы и переживания о ней.

Бограй бежал бегом до самого храма. Вошел и увидел убогое, жалкое свое сооружение: сплетенные и обвязанные веревками ивовые ветки высохли, арка накренилась вперед, чуть не падая, труха усыпала каменную кладку в виде скамейки под плетенкой, картинки на стенах поблекли, покоробились, частично облупились… Даже фотографию отца Геннадия Бограй забыл снять и сберечь! Его бросило в жар. Он осторожно, при помощи стеклышка, оторвав краешки фото, снял его, с рыжим пятном сбоку, и положил за пазуху. Потом, смахнув труху, сел на обычное место и, обхватив голову руками, задумался.

Сначала мысли путались: удивление насчет своей забывчивости смешивалось со стыдом раскаяния, осознанием беспомощности в создании подобия храма, с горечью одинокой, бессмысленной жизни. Но вот, словно солнечный свет, гладивший склоненную голову своим теплом, проник внутрь, достал до глубины сознания, пришла, как тихий голос батюшки Геннадия, ясная и неоспоримая мысль: «А что ты знаешь о своем завтра? Кто знает, для чего он живет? Разве жизнь - это только то, что было? А что есть, что будет - разве не жизнь?..» И сам себе Бограй возразил: «Но сейчас так плохо! На что же надеяться? Я никому не нужен!» Ласковый тихий голос, даже с ощутимой улыбкой, отозвался: «Живешь - значит, Богу нужен», После этого резко заболела голова, стало глухо в ушах, как всегда после его прорицаний.

Бограй встал, достал из кармана коробок спичек, сорвал со стены все картинки, сплошь испорченные сезоном без укрытия, сложил бумагу по обоим краям арки и с третьей спички поджег с обеих сторон. Огоньки, почти невидные в свете солнца, побежали вверх по сухим хрупким веткам, исчерняя веревки и завязки. Но вдруг арка вспыхнула вся разом, тихий треск прошел по ее чернеющему овалу, пламя, как корона, возделось над округлостью строения и весело плясало, пока остов арки, словно черная сетка, не обсыпался хлопьями на земляной пол.

Бограй смотрел не отводя глаз. Он чувствовал, что сжег свое прошлое, свое счастливое от материнской любви детство, свое неутешное горе, свою великую любовь к Преображенскому храму и покойному батюшке, наконец, свое грешное отчаяние. Вдруг, почти с ясного неба, закапали редкие крупные капли, чаще-чаще, просыпался короткий теплый дождик. Бограй стоял под былым куполом, принимая это омовение и наполняясь мирной покорностью судьбе. Он посмотрел в небо и даже охнул тихонько: прямо над храмом сияла семицветная арка, яркая, волшебная, высокая - до небес! Бограй выбежал наружу, отбежал подальше и снова посмотрел. Радуга ровной сияющей дугой вознеслась над руинами, словно точно выверив расстояние от края до края так, чтобы бывший храм оказался ровно посередине. «Храм вернется! Вернется», - возликовало в душе Бограя. Он стоял на месте до тех пор, пока, медленно тая, теряя яркость, радуга не растворилась в чистом, светлом, лазурном небе.

Когда Бограй оторвал взгляд от небес и обернулся, ему показалось, что продолжается чудесное видение: перед ним стоял Александр. Одет он был в черную рясу и бархатный колпак, но это был он, несомненно, Бограй сразу его узнал. Видение стало приближаться, улыбнулось грустно и дружественно. Получалось, что это реальность: Александр стоял за спиной Бограя и тоже любовался радугой.

- Здравствуй, браток! Я тебя узнал, ты в храм прибегал, когда я работал. Как тебя зовут, напомни?

- А… тогда я был Коська, а теперь - Бограй. Ты приехал, Александр?

Тот засмеялся.

- И приехал, и пришел. А ты что тут делаешь? Почему горелым пахнет?

Бограй уставился глазами в землю, покраснел, молчал. Но Александр терпеливо ждал ответа. Не выдержав долгого молчания, Бограй тихо пробурчал:

- Я арку сжег.

- Какую арку? А ну, не молчи, рассказывай!

Бограй вздохнул, словно набрал воздуха перед прыжком в воду, и довольно плавно и ясно рассказал, что строил арку, чтобы был свой храм, что под аркой видел видения и слышал голоса, которые учили, как и что делать, объясняли и показывали, что будет. А теперь, когда нет Клавы, он не хочет больше ничего слышать и видеть, потому что это всегда очень больно, а никто в болезни ему не поможет. Что он боится быть совсем один.

- А ну, пойдем-ка внутрь.

Они вошли, черный пепел устилал полоску пола и кладку кирпичей в центре руин. Александр внимательно осмотрел остатки помещения.

- Стены ты отмывал?

Бограй кивнул. Александр посмотрел на парня с ласковой сочувственностью.

- Не горюй, браток, будет снова храм.

Бограй так обрадовался, так затрепетало его сердце, что сдавило горло, и из глаз покатились слезинки.

- Точно-точно, будет. Я, видишь ли, рукоположен, буду сам восстанавливать храм - это мой долг перед отцом Геннадием. У тебя новое имя, и у меня. Я теперь отец Афанасий. Запомни. Епархия мне дала желаемое назначение, благословлен я на службу и строительство. Уже звонил сюда, брату Василия Мещенкова, он обещал помощь, сам Василий - тоже. Он теперь легальный бизнесмен, открестился от криминала, так что деньги его, можно поверить, не грязные, - пояснил отец Афанасий, заметив, как побледнел Костя при упоминании Мещенковых. - Представь себе, ваш Сурен Арменович, чей завод в поселке, тоже православный! Он тоже дает помощь, и самую значительную. Вот ведь как: и храм согласен строить, и гнездо непотребных развлечений… Даже колеблюсь, принимать ли. Ну да деваться-то некуда…

- А вдруг и новый храм сгорит? Этот Сурен православный наши садики отобрал. Другие участки старым людям не получилось разработать - сильно трудно. А ванну и колонку он мне подарил не просто так, я ему предсказал… Но он никого не убивал, вроде бы…

- Что сказано? «Не судите, и судимы не будете». Без храма тут никак нельзя, совсем пропадут люди. Так что, брат, готовься к службе. Ты как, поможешь?

- Я? Да я… Все, что скажешь! Только… я мало что умею. Буду убирать, приносить… А хочешь, как лошадь меня запряги, буду кирпичи возить!

Засмеялся отец Афанасий, негромко, по-доброму, чтобы скрыть растроганность от такого горячего участия. Он оглядел Бограя, вздохнул, оценив его убожество, но решился:

- Будешь мне помогать в богослужении. Диакона нет, так это будет твое место.

- Я? - Он остановился посреди дороги, которой они шли в центр поселка. - Батюшка! Отец Афанасий! Слава Богу! Слава, слава Богу!

- Да, слава Богу. Приходи завтра в полдень к руинам. Должны доски подвезти, еще кое-что, рабочих Сурен пришлет - обещал. Начнем с Божьей помощью!

В эту ночь Бограй почти не спал. Закроет глаза, замутится, закачается в голове, и вот навстречу ему из розоватого летнего тумана выходит молодая еще Клава с целой охапкой цветов в одной руке, а в другой за черешок держит грушу: спелую, светло-желтую, с красной румяной щечкой. Клава, понятно, идет из сада, но на ней почему-то ее самое нарядное праздничное платье - красное в белый горошек. Бограй берет грушу, откусывает от бледного бочка, а Клаве подносит ко рту красный. Так они и едят: кус ему, кус ей. Радуются, смеются… А когда Бограй (да нет же, еще совсем маленький Костик!) оборачивается, то видит батюшку Геннадия, который взмахами руки зовет его к себе. Костя подбегает, а батюшка поворачивает его к себе спиной и, положив ладонь ему на голову, свободной рукой показывает в небо, где без всякого дождя сияет огромная, от одного края поля до другого, чистая яркая радуга! А под самой вершиной середины волшебной арки возвышается новый прекрасный храм, похожий на Преображенский, но теперь словно и сам преобразившийся. Стены из красного с заплатами кирпича оштукатурены и блещут яркой белизной с желтыми солнечными лепными обводками.

Утром Бограй пришел на заветное место и ждал часа два, сгорая от нетерпения. Пришел священник, приехали машины, бригада рабочих - и дело пошло.

Бограй рассказал о виденном во сне храме, отец Афанасий с изумлением поглядел на него, а потом открыл папку, которую принес с собой, и показал цветной эскиз. На нем был храм из Бограева сна. Точь-в-точь.

Эпилог

Храм Преображения Господня призывал своим колоколом на молитву. Шли люди из поселка и из окрестных деревень, подъезжали телеги и машины. Армянская семья чинно входила под своды храма, и люди почтительно расступались, помня вклад Сурена в стройку. Мещенок-младший с женой пожаловали, купили самые большие свечки, за Юрку молились, который попал под суд за издевательства над новобранцами, то есть за дедовщину, искалечив молодого солдатика. И это перед самой демобилизацией! Шли все поселковые бабушки, несколько стариков, кое-где мелькали молодые лица. Вот и Соня Галаева с мамой, скоро уезжать на учебу, каникулы кончаются - Яблочный Спас. Снова дивные запахи витают в атмосфере храма: ладан, тающий воск, запах свежих спелых фруктов…

Молодой диакон, служащий с отцом Афанасием, некрасив, но благообразен, лицо его одухотворено, строго и взволнованно. Его знают люди, уважают и помнят, что он человек не простой - Богом отмеченный. Вот ведь, как только возвели купол храма, снова стал он, хотя и крайне редко, провидеть в трудных ситуациях. Так все говорят, но скрытно, потому что никаких приемов больше нет, дар Бограя теперь не его личный - церковь им руководит, отец Афанасий. Слава Богу, есть храм, колокольня поставлена, колокол звонит. В храме уже не гора Фавор, а скромный пока иконостас: крест золоченый воздвигнут - дивно пришедший сюда необъявленный дар. Может, бандит какой раскаялся? Современный Кудеяр? Тоже - слава Богу. А рассветное солнце всходит на небо, и от косой его подсветки над сверкающим крестом золотится маленькая лучистая арка.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.