 |
|
|
|
|
*** Стул. Стол. И кофе недопитый. За садом снега серебро. Соседский двор. Фонарь разбитый. И шепот ветки об окно. Собачий лай. Далекий оклик. И тракта черная стезя. И лес в снегу, известный модник, И Вифлеемская звезда. И туч свинцовых перекаты, Нависнув низко, смотрят в даль. И солнца робкие закаты, И неба пасмурная сталь. И ветки-руки ивы древней Вниз по ложбинке, у ручья. И лист осиновый, что нервно Дрожит, мне сердце бередя. Стул. Стол. И кофе недопитый. За садом снега серебро. Соседский двор. Фонарь разбитый. Давным-давно, давным-давно… Осеннее Снова осень. Хмуро с выси Небо смотрит мутным оком. Вдоль межи, стыдливо, скоком, Солнца луч крадется лисий. Пар змеится над полями Сизым облаком, обманом. И на дубе старом, пьяном Ворон с мертвыми глазами. Тишина. Ни звука боле… Время вдруг остановилось, Замерло, перетворилось, Подчинившись Божьей воле. Кровь все тише, как во сне. В сердце метится усталость, И в глаза слепая жалость Тихо просится ко мне. *** Она не была его первой юношеской любовью, случайно вспыхнувшей на школьном дворе, По виду скромному - где-то Мария, и умом неброская - из простых, от сохи. Варила ему куриный суп, стирала его вещи, иногда гладила его по седеющим волосам, Но никогда, никогда не говорила, что любит его. Он иногда в сердцах и вслух называл ее серой мышкой и часто стыдился ее, Ведь ему хотелось страстной светской львицы, кипучих страстей, выходов в пошлый свет, Глупых бесед о литературе, интеллектуальных споров, и чтобы Она говорила ему, как он исключителен и умен. Банальный суп, бытовая неустроенность, лживость окружающего мира Пробуждали в нем дьявола, который давно уютно устроился в его голове. И тогда он напивался, клял бога, называл жену дурой, не понимающей его, Уходил, возвращался, успокаивался, думая, что она простит его. И она, сжав бескровные губы, прощала, как прощала мать выплаканных глаз Мария. Но ему этого было мало - ибо дьявол стал его лучший друг, без которого он уже не мог. Он предавался порокам, унынию, а в тридцать три, поняв вдруг, Что половина его жизни прошла впустую, решил покончить с собой. Но однажды, придя домой, как обычно, с работы, он увидел, что что-то не так. В шкафу пусто, знакомый запах духов и на столе записка: «Прощай, милый». И тут он понял, что приобрел желанную свободу, но потерял наскучившую любовь, Которая ненавязчиво жила в этом маленьком доме. Одинокий портрет, завиток светлых волос, эхо тихих шагов - Все напоминало о ней. «Господи, но почему же я не хранил самое прекрасное на свете - Любовь! Почему был так глуп, а считал себя умнее всех?! Что же мне делать сейчас? Как быть? Как дальше жить?» Нет ее. И след простыл. Осталась только грусть воспоминаний. Десять прожитых вместе лет. Все пережитое - и радости, и печали. Тропинка, по которой она ходила, куст сирени, который так любила. Серая мышка по имени Любовь здесь больше не живет. Март Покинув сотню важных дел, Свое укромное жилище, Я в даль бреду - и пьян, и смел, А надо мною ветер свищет. А надо мною облака, И солнце мартовское рыщет, И неба синяя река Течет во времени - не дышит. А подо мною поле спит, Укрывшись мертвыми снегами, И ворон к сумраку кричит, Стуча сердитыми крылами. Вдали толпится черный лес, Качая стылыми ветвями. Ему два взмаха до небес, Да крепок он в земле корнями. Чу! Серый, прямо из куста, Комок летит и ног не чует. Два длинных уха, блик хвоста, Прыжок, другой… и в ус не дует! Косой? Косой! Бегу во след, Стараясь выявить зайчишку. Шаг влево, вправо и на снег - Поди, найди того плутишку! Синица села на сосну И чик-чирик заверещала. И ей другая на лету С любовью явной отвечала. И вербы серые глаза Вдруг улыбнулись томно, нежно. И вновь рожденная звезда Разлилась по небу безбрежно. Март, ты пришел, как неба манна. Времен сместилось колесо. В цепочке тонкой мирозданья Ты жизни первое звено! Бахус зимы С погодой нет сегодня сладу, Дробят снежинки об окно, И в даль от сумречного сада Легло из снега полотно. Художник пьян, почти неистов, Смят и надломлен белый холст, Отрекшись от вчерашних истин, Он произносит горький тост. Он пьет до дна за холод неба, За долгий сон седой земли, За царство тьмы и рабство света, За плен у мачехи-зимы. За вихрей синих перезвоны И за лихую снеговерть. За ветра шепчущие стоны, За солнца тающую медь. И взявши кисть, и приосанясь, Он ловко бьет - мазки густы, И снег летит, земли касаясь, Укрыв дороги и мосты. Он снова пьет и бьет сердито Бокал из тонкого стекла. Холст завершен, кисть позабыта, Гуляй, отступница-зима! *** К чему что говорить, ведь сказано все ране, И выставлять на суд сердечка робкий стук. Христос все не идет. И жизненные драмы Для неба жалкий фарс никчемнейших потуг. Надев на совесть кляп, как будто бы случайно, И душу затерев в подобласть живота, Мы рвемся в жизни бой, презрев свое отчаянье, И бьемся за себя без страха и стыда. Заброшены, в углу, мечты пылятся где-то, И первая любовь теперь лишь просто секс. Всем «почему» нашлись практичные ответы, И пиво по утрам, и вездесущий стресс. Пред вечностью седой мы, нет, не виноваты: Еврейский холокост и наш распятый бог. Вернувшись с жизни, мы в крови снимаем латы, Успехам подводя сомнительный итог. О, Боже, дай нам сил, с Тобой хоть раз остаться И слышать стали звон, о сломанную кость. И прикоснуться раз лишь кончиками пальцев К Твоим следам в пыли, сменив на кротость злость. |
|
|
|
Загружено:
