Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(33)
Сергей Елеев
 СКОЛЬКО АНГЕЛОВ ТАНЦУЕТ...

Боже... Сколько ангелов ждут под грязными окнами - каждый своего часа. И крылья их трепещут на холодном ноябрьском ветру...

И так лицемерно смотрят люди с другой стороны мира, претворяя в жизнь твои заветы, Боже, слово в слово, но только не душа в душу. Как смешны исповедники и малодушны миряне. Крепка твоя обитель, куда посадили тебя люди, боясь увидеть еще хоть где-нибудь: тверды пороги, холодны стены, суров взгляд. И в аромате ладана, в дрожащем свете свечей лишь одно сердце на один вздох открывается пред тобой, Боже, и того много...

Разве ты не видишь, Боже, как истекают болью твои дети?.. И эта боль - безумие, на которое они обрекли себя сами. Да, они виноваты сами. Но почему же ты не поможешь им, не вразумишь, не подаришь свет, тихий, как от далекой звезды, до самого сердца?.. Неужели они так и обречены тянуть свою жизнь, довольствуясь тем, что падает им в ясли?..

Может быть и так...

Может, ты и прав...

Может быть... С тобой ведь не поспоришь.

А жизнь бежит... Улетает, как песок с открытой ладони. Не догнать, не собрать, не рассчитать. Только призрачной радугой мелькают воспоминания. И костер жизни медленно догорает, выбрасывая искры до самого неба, до глубины его океанического покоя.

До твоего сердца, Боже?

Где же ты?

Мой Бог...

Где же?..

...Я попал в больницу с сильной головной болью от высокого давления. Направили с подозрением на гломерулонефрит. Врач сильно удивилась: откуда я свалился на ее голову - как она могла помнить обо мне, ведь с ней договаривались по телефону три дня назад. Я обреченно вздохнул и пожал плечами, понимая, что ничего не могу доказать и придется ехать, как говорится, до дому, хотя прекрасно знал: стоит мне спуститься с шестого этажа, и я лягу в фойе больницы с инсультом - с таким давлением по улицам не ходят.

Меня положили в коридоре - других мест в больнице не оказалось. И на том спасибо…

Однако горизонтальное положение не облегчило моего состояния. Полубредовыми звуками я попытался остановить пролетающих мимо белых птичек-сестричек или хотя бы привлечь к себе их внимание. Но они были слишком заняты, а может, боялись моего вида. Я, наверное, выглядел, как пират после кораблекрушения или как Робинзон Крузо - небритый, заросший, с хриплым голосом…

Сознание медленно гасло, как одинокая восковая свеча в постылом храме. Пелена тумана неспешно закрывала грязные плинтусы и потертый кафель, а изможденные лица больных все больше напоминали ожившие иконы. Окружающие голоса как будто отдалялись, сливаясь с общим шумом, глухим, не подвластным пониманию… Оставался только какой-то странный внутренний безотчетный страх. И бесконечная, как океан, боль… Она окутывала сознание, проникала в глубину, пронизывала насквозь и медленно выжимала жизнь, каплю за каплей. Голова буквально разрывалась от пульсирующего оглушительного потока боли, а вены на висках казались толстенными канатами, на которых держится основа мироздания в страшные шторма.

Я доверяю тебе себя…

Боже…

Прими меня…

Разорви канаты моего мироздания. И мой шторм унесет меня в глубокое синее море… В вечный покой.

Шум в ушах стал сильнее. Я уже не мог различить отдельные звуки. И свет в коридоре кто-то медленно забирал, как будто неторопливо поворачивал ручку реостата. От серых стен повеяло холодом, и темнотой, и жутким ощущением неизбежности. К чему спешить куда-то, чего-то желать, бежать, спотыкаться, звать, искать, находить, а потом терять, и мечтать, и жалеть, и вспоминать… К чему все это, если завтра больше нет?

Так хочется кричать… От отчаяния и какой-то неправильности. Так хочется завыть. Но немые лужи смотрят на меня, моргают пустыми глазницами осиротевшей мечты. И в этом взгляде так много от тебя, Боже, что крик замирает, не успев родиться…

Из тумана моего предысхода вынырнуло треугольное личико.

- Вам капельницу! - Я сосредоточил внимание, чтобы осознать эти слова, но прежде чем смог это сделать, мою руку перехватили жгутом, что-то мягко хлопнуло по венам, и в изгибе локтя пристроилась игла капельницы, от которой куда-то вдаль тянулся призрачный шнур, полупрозрачный, полуреальный… Новый канат мироздания…

- Мне?.. - переспросил я, но рядом со мной уже никого не было, кроме безмолвного штатива с двумя флаконами.

Я облегченно вздохнул. Надо же, мною занялись. Даже не подошли, а уже знают, что мне нужно… Наверное, ознакомились с моей больничной картой. Удивительно понимающие врачи и чуткие медсестры… Не пришлось даже объяснять ничего… Я только подал голос.

В голове что-то не укладывалось. Как это могло?.. Ведь такого у нас не бывает… Люди, в большинстве своем, не умеют чувствовать потребности других людей, не выслушав их. Да и выслушав, зачастую не понимают или не желают понять.

Я приподнял голову и, с трудом сфокусировав взгляд, прочел на одном флаконе надпись: физраствор.

- Девушка… А зачем мне физраствор?.. - услышал я собственный голос, хриплый и какой-то сдавленный.

Медсестричка дежурно улыбнулась мне и строго сказала:

- Врач назначил.

Я задумался. В голове все перемешалось: вопросы, ответы, бессмысленные фразы в промежутках глухой пустоты, вспышки света в безмятежной темноте… Слова… Слова…

- Какой врач?.. - Снова раздался мой собственный голос. Я никак не мог привыкнуть слышать его таким далеким.

- Ваш лечащий врач… - В ее голосе звучала незыблемая уверенность.

- Так ведь я только поступил… У меня еще нет лечащего врача...

- Как нет?

- Меня никто не осматривал…

- Как не осматривали? - Она была явно сбита с толку.

- Вы собираетесь влить в меня оба флакона?

- Да… Ну… Как ваша фамилия?

Я назвал себя. Она задумалась, затем молча прошла на пост и долго изучала журнал назначений. А тем временем один флакон физраствора успел влиться в меня. Я не мог сильно сопротивляться, не мог даже дотянуться и вытащить иглу, потому что правая рука сильно дрожала… Только молча наблюдал, как заканчивается раствор…

- Вам… Только один флакон… - услышал я над собой уже знакомый голос. Но теперь в нем звучал неподдельный страх.

- Один? - переспросил я.

- Э-э-э… Да, один.

- Это было не мне…

- Ну-у… Простите…

- А если бы это был не физраствор, а что-то серьезнее?

Медсестра мотнула головой, и ее «конский хвостик» описал незатейливую горизонтальную восьмерку - символ бесконечности. Я был с ним полностью согласен…

«Моя капельница» с одним флаконом быстро перекочевала к другому коридорному пациенту, который, как я понял позже, поступил с алкогольным отравлением, и ему было абсолютно все равно, что в него вливают и что с ним делают...

Когда юная медсестра дефилировала назад, я поймал ее за полу халата и дружелюбно предложил оказать мне помощь.

- Вам плохо? - заботливо поинтересовалась она, высвобождая халат из моих вялых пальцев.

- Да нет, что вы… Я хочу водки и девок… У меня давление мозги выворачивает, сделайте мне магнезию или дайте таблетку какую-нибудь. Или уж просто усыпите и свезите в морг.

- Нет. В морг - потом, - мудро рассудила она, но согласилась позвать врача, сославшись на то, что выдачей любых лекарств распоряжается только врач. - Мы не можем самостоятельно делать уколы или давать таблетки…

И врач снизошла в наши тоскливые коридоры спустя примерно час. Она была невысокого роста, с уверенным сильным взглядом, обесцвеченными волосами и решительно-плавной походкой. Она прошла по коридору в белоснежном халатике, аки ангел с белоснежными крыльями, и остановилась напротив меня. Наверное, сам воздух замер в ожидании, когда доктор вопросительно взглянула на меня.

- Что случилось? - заговорила она рационально-участливо. - Что здесь такое?

От такого вопроса я даже на пару секунд потерял дар речи, забыл, что же со мной такое случилось, что должно было произойти, чтобы я имел право обратиться к такому воплощению небесной чистоты. Я просто не мог представить: как можно что-нибудь сказать этому обворожительному созданию, чтобы оно не растворилось в наших меркантильных незатейливых проблемах жизни и смерти.

Прошло немало времени, пока я нашел в себе силы приподнять голову и посмотреть в ее голубые глаза.

- У меня ласты заворачиваются… - прохрипел я наконец.

- О-о, нет-нет. Вы еще вполне здоровы…

- И какого черта я тогда здесь делаю? Ваши бы уста богу, знаете куда?

Она слегка покраснела. Я не стал интересоваться, какую часть бога она решила предоставить для своих уст. Ясно одно - бог для нее - мужчина в расцвете сил…

Она молча выпрямила мою руку, небрежно-привычным движением натянула на нее широкий пояс тонометра, подсунула под него чашечку стетоскопа и взялась за «эспандер-фыкалку».

Спустя пару секунд она смотрела на меня уже другими глазами.

- У вас давление двести сорок на сто семьдесят… - Открыла она мне Америку.

Пояс тонометра с противным вжиканием расстегнулся, и маленькие белые ручки с ухоженными пальчиками торопливо стянули с моей руки синюю резину, словно боялись, что я решу еще раз померить давление.

- Я дам вам лекарство под язычок…

- Доктор… Может, лучше магнезию. Я знаю точно, что помогает…

- Нет. Я дам вам лекарство под язычок…

Все ясно. Нужно терпеть. Ну, пусть хоть так. Пусть «под язычок». Может, хоть немного поможет. Звучит красиво… Все лучше, чем физраствор…

Доктор так разволновалась от моих цифр давления, что забыла у меня тонометр. Пришлось ей вернуться…

В этот вечер она возвращалась еще трижды, с периодичностью маятника. Последние два раза, чтобы справиться о моем здоровье, ей пришлось меня разбудить… Удивительная забота о пациенте.

А таблетка, которую рассеянная сестричка торопливо принесла мне и осторожно положила на ладонь, оказалась совершенно бесполезной. Мне еще дважды давали ее в этот вечер, по назначению врача… Эти маленькие желтые пилюли только подгоняли меня в туалет. И все. Давление не спадало до тех пор, пока я не собрался с силами, чтобы достать со дна сумки другие таблетки, которые привез из дома. После этого врач, наконец, успокоилась и оставила попытки добровольно-принудительной рекламы таблеток нифидипина.

Утром я чувствовал безумную слабость и тихое отупение - так и подмывало написать в туалете: «бросай курить, зараза…» или «не льсти себе - подойди ближе…» или… Впрочем, вид церкви из окна туалета навевал печальные мысли о бесконечном. И это настораживало…

После завтрака меня перевели в палату: унылую четырехместную, с облупившимся потолком… Я устроился прямо под окном, и серо-голубые вертикальные жалюзи оказались в полном моем распоряжении. Однако кровать меня, мягко говоря, изумила. Я слышал, что существуют деревянные щиты, которые кладут на сетки для того, чтобы исправлять сколиозы. Но мне всегда казалось, что эти щиты должны быть ровные, а не выпуклые… К тому же я не видел ни одного больного, который лежал бы здесь со сколиозом - ведь это все-таки нефрологическое отделение. Минут пять я с нескрываемым интересом взирал на свою холмистую постель, и мне все больше нравилась коридорная кушетка. Затем, решительно скрутив матрасы, я вынес этот шедевр столярного искусства и ортопедического гения в коридор, прикрыв им служебную дверь комнаты медсестер.

Моими соседями по палате оказались мужики в возрасте. Одному было лет шестьдесят, другому и вовсе около семидесяти: лысый, худой, сухой, даже какой-то желтый. Третья постель пустовала - ее хозяин уехал куда-то на несколько дней. Наверное, домой… Мне сказали, что он сегодня должен вернуться - у него вечером диализ…

Я впервые услышал это слово из уст шестидесятилетнего мужика, высокого, немного худощавого, с большими мешками под глазами. Никаких чувств оно у меня не вызвало. Самый обычный звук. Все равно что сказать «стул» и чихнуть на него. Но это было только в первую секунду.

- Диализ? - переспросил я, как будто пробуя слово на вкус.

Нет, было что-то в нем неприятное. «Диализ»… Совсем не похожее на «стул». Дикое, холодное слово и в то же время научно обоснованное... Вкус его мне определенно не нравился. Какой-то металлический, с запахом формалина и ощущением чего-то неживого, чужого внутри себя. Странно, как быстро у меня изменилось мнение о самом обычном слове...

- Ты не знаешь, что это такое? - поинтересовался мой сосед, приподняв лысеющую голову.

Его звали Олег.

Я пожал плечами.

- Да ты счастливый человек. У меня уже три диализа было. Теперь фистулу ставить будут.

- Три? И что это?

- Это п..ц почкам...

Больше он не хотел говорить. Да и я не хотел слушать. Его бледные водянистые глаза закрылись, и он прилег отдохнуть. А другой старик так и не проснулся еще.

Я вздохнул и тоже закрыл глаза.

Как быстро бежит время... Сердце отсчитывает секунды. Проходят дни. Уже трудно узнать свое отражение в зеркале. Глаза стали пустыми, лицо потемнело, как камень для надгробной плиты. И желание чего-то необычного и прекрасного улетело вслед за детской мечтой. Осталось только желание жить... Нет, не желание - необходимость. И еще одна необходимость - увидеть тех, кто дорог, до того, как закроются глаза, до того, как небо укроет белой пеленой и наступят тишина и покой.

«Как быстро бежит время... - сказал вчера вечером старичок, с трудом передвигая ноги по коридору, - как будто и не жил вовсе... Так странно...». Хороший такой старик. Курил сигареты «Армада» и смеялся, только глаза у него были грустные.

Утром я его уже не видел. Может быть, выписался.

Я вздрогнул и открыл глаза. К нам в палату с утренне-обеденным обходом вошла лечащая врач - симпатичная, немного сутулящаяся женщина лет тридцати. Она вежливо поздоровалась и торопливо заговорила с Олегом. Она объясняла ему необходимость как можно быстрее поставить фистулу и перейти на очередной диализ. Он, разумеется, был с нею полностью во всем согласен. А так же и с тем, чтобы его прооперировали платно, за ускорение...

Ее звали Ирина Петровна, и со мной она почему-то общалась более тихо.

- Я в курсе вашего состояния. Я присутствовала, когда о вас договаривались по телефону. - «Удивительное дело, - подумал я, - тот, кто не должен был ничего знать обо мне, - все помнил. А тот, кто должен был...». - Думаю, мы поможем вам. Выясним причину вашего давления. Но сначала сбросим давление. Это сейчас наиболее важно...

Она еще много говорила, что «для нас» наиболее важно. А я смотрел на ее тонкие руки, которыми она разводила в стороны, и лицо со следами усталости и пудры. Я почему-то представил, что она сейчас с большим удовольствием легла бы даже на антисколиозный щит и спала бы как убитая несколько часов, а может, и до вечера.

- …Мы проведем ряд анализов, чтобы исключить самые страшные заболевания...

Меня это вполне устраивало.

- Да, конечно...

- Завтра сдадите кровь из вены...

- Но я уже сегодня сдавал...

- Ничего. Это другой анализ...

- Это такой донорский обряд?

- Что? - Ее глаза с интересом посмотрели на меня, как будто она меня впервые увидела. И я понял, что у нее нет друга, с которым она могла бы провести ночь и почувствовать себя усталой, но счастливой.

- Я к тому, что если так дело со сдачей крови и дальше пойдет, то мне нечего будет сдавать. Надо бы «кагорчику» прибавить...

- «Кагорчику»?.. - переспросила она с улыбкой.

- Ух, ты... - вмешался Олег. - Вот это больной! Не успел приехать, а ему уже «кагорчик» подавай. Тут целый месяц лежишь и не мечтаешь...

Скрюченный старичок на кровати за дверью и тот криво улыбнулся, но ничего не сказал и снова закрыл глаза с выцветшими от времени и усталости радужками.

- Да-а-а... Это вы уж забудьте, если хотите выздороветь, - отмахнулась доктор.

- Таки совсем?..

- Ну, хотя бы нормализуйте давление для начала.

В этот момент дверь нашей палаты открылась пошире, и к нам, едва передвигая ноги и согнувшись в три погибели, вошел лет сорока мужчина с перекошенным от боли и усталости бледным лицом. Глубокие морщинки залегли в уголках его губ и глаз. И тяжелое дыхание вырывалось из приоткрытого рта.

Это был тот самый человек, встреча с которым надолго осталась в моей памяти. И вовсе не потому, что у него было слишком тяжелое состояние, здесь лежали люди, которые вообще не могли передвигать ноги. Но его внутренний мир как-то резонировал с моим. Для этого нам понадобилось обменяться всего одним взглядом.

- А вот и Аста вернулся... - заговорила врач, торопливо сворачивая тонометр.

Мужчина кивнул, вымученно улыбнулся и, едва сбросив с себя куртку, обессиленно упал на свою кровать поверх одеяла и отвернулся. Вопреки моему ожиданию, врач не стала его беспокоить, не обратилась к нему, а быстро вышла из палаты, словно боялась потревожить его отдых или просто не могла вынести его спокойного, но изможденного взгляда.

- Как добрался? - спросил Олег.

- Нормально... - не оборачиваясь, отвечал Аста. Его серые, как пепел, волосы стояли дыбом после того, как он стянул с головы фуражку и небрежно кинул на тумбочку.

Олег медленно поднялся и вышел из палаты. Он любил погулять по коридору, прислушиваясь ко всякого рода сплетням. Вечерами рассказывал нам новости вместо телевизора. Это всегда отвлекало внимание от собственных проблем или нелепых вопросов...

Аста обернулся, опустил ноги и сел на краю кровати, сжимая ладонями виски. Дрожащей рукой с деформированными суставами он достал из кармана брюк упаковку таблеток, вытрусил из пузырька одну или две и проглотил без воды. Рассеянно взглянув на меня серыми, как будто тоже седыми, глазами, он протянул руку. Я пожал ее.

- Артур, - сказал я.

- Астамур, - ответил он.

Медленно стащил с себя свитер и снова с тяжелым стоном лег на кровать. Глаза его были открыты, но в них не было никаких чувств. Ничего, кроме обреченности загнанного зверя. Жуткой обреченности. Я чувствовал, насколько сильный это человек. И мне было неловко видеть его в такой безвыходной ситуации. Все равно что узнать какой-то секрет, который совсем не хотелось знать...

В палату вошел невысокий перепачканный зеленкой армянин. Кажется, его звали Карен.

- О-о... Вернулся, - заговорил он резким взволнованным голосом. - О тебе уже спрашивали...

- С диализа?

- Хм. Из космоса. Ну конечно, с диализа. Даром, что ли, они бегают?

Астамур вздохнул и опять поднялся.

- Я не пойду к ним сегодня.

- Почему?

- Устал.

- Устал... - передразнил Карен. - Тебе надо... Ты что, не понимаешь?

- Я знаю, чего мне надо. Я говорю - устал. - Голос у Асты был тихий, глубокий и спокойный, язык во рту едва шевелился. И тем не менее чувствовалось, что он не привык сдаваться трудностям, даже такой тяжелой болезни, как почечная недостаточность...

- Я три дня не спал, представляешь? - снова заговорил он, сжимая ладонями виски.

- Совсем не спал? - переспросил Карен.

- Совсем.

- А почему?

- Не могу и все.

- Это плохо.

- Да...

- Что-нибудь пил?

- Феназепам только...

Я хорошо знал, что такое не спать так долго. Он действительно должен был выглядеть разбито, как старое корыто. Трудно сосредоточить мысль. Голова чугунная, руки не слушаются, в глазах рябит... Но это все у здорового человека. Что же тогда у больного…

- Ну, ты давай поспи сейчас… - сказал я. Но он только покачал головой и снова сел на кровати.

- У нас вода есть? Я бы чаю попил сейчас...

Он достал чайник, я налил воды, и мы организовали небольшое чаепитие. Карен отказался составить нам компанию, посидел еще немного и ушел в свою палату. Олег лег, отвернувшись к стене. А наш четвертый сосед не обращал на нас никакого внимания...

Мы пили чай и говорили, отвлекая друг друга от неприятных мыслей анекдотами и шутками, порой пошлыми или циничными. Не хотелось вспоминать о здоровье.

Он оказался прекрасным собеседником... Когда-то окончил университет, занимался боксом, воевал в грузино-абхазской кампании. Потом заболел...

Уже давно наступил вечер. А вечера в больнице всегда такие длинные... Серое солнце устроилось спать где-то за крышами домов, так и не выглянув на прощанье из-за низких тяжелых облаков. Завтра утром или ночью обязательно пойдет снег. Ветер за окном неприятно задувал в щели окна.

В коридоре загорелся свет.

- Скажи мне, что такое диализ? - Мой вопрос прозвучал неожиданно даже для меня самого. Я не хотел об этом спрашивать, но ведь это касалось и меня... - Насколько я понял, это когда твои почки больше не могут работать...

Он тряхнул головой, прищурился и посмотрел так серьезно, что у меня по спине пробежал неприятный холодок. Я чувствовал, что ему нехорошо, и он понимал, что я чувствую. Это почти как смотреть в зеркало и знать, что твое отражение тоже видит тебя.

- Да. Почки подохли. Совсем на хрен подохли. Уже не осталось ни единого шанса. Диализ - это искусственная почка. Всю кровь фильтруют через аппарат. Вымывают все дерьмо, которое скапливается в организме, но вместе с ним и все полезные ферменты. После диализа кровь становится стерильной. И жизнь кажется туалетной бумагой.

Телевизор за стеной возбужденно передавал новости: где-то совершили очередной теракт, где-то прошел несанкционированный митинг в пользу сексуальных меньшинств, большая партия наркотиков благополучно миновала границу, а «Справедливая Россия» несправедливо заворовалась в лице мэра города, сбежавшего от возмущенных и как всегда нерасторопных стражей порядка. Все такое безликое и пустое, как прошлогодний снег. Все так далеко... За стеной...

- Сколько по времени занимает диализ?

- Около четырех часов... Четыре часа ты лежишь и тупеешь.

- Ну... Здесь, в больнице, вообще не много ума требуется от пациентов.

- Это верно. Хотя там, пока тебя чистят, ты можешь смотреть телевизор, читать или кушать...

- Небольшое удовольствие... То есть как кушать? Во время процедуры?

- Говорю тебе - четыре часа лежишь. И еда там, наоборот, помогает, хоть что-то полезное в крови может остаться...

- Значит, там ты немного свободнее.

- Ну да. Можешь попросить успокоительное - тебе вмажут прямо через капельницу - и будешь спать. Но это они делают очень редко. Если у тебя здоровое сердце. А так...

- После диализа бывает легче?

- Конечно... Хотя не всегда. Иногда я так х…во себя чувствую, что думаю на следующий диализ не приходить... Какой там. Прибегаю, как миленький... Жизнь требует...

- Это ведь...

- До конца дней. Да... Если его не сделать - можно дуба врезать. Собственно, это без вариантов.

- Так почему же ты не пошел сегодня? Тебе ведь хреново...

Он молча отвернулся к окну.

Я вздохнул и достал сигарету, печально посмотрел на нее и положил на тумбочку. Не хотелось снова начинать курить. Но что-то в голове моей менялось, и сердце билось как-то уж слишком быстро.

- Ты давно уже здесь?

- Почти три месяца.

- И как часто проходишь диализ?

- Сначала три раза в неделю. Сейчас два...

- Три раза?

Я почувствовал, как потянуло холодом от окна. Там было слишком много щелей. Сразу видно: отделение нефрологии для крепких духом, стойких к сквознякам больных. Здесь на такую мелочь, как холод, не обращают внимания. Здесь чаще бывает другой холод, от которого и в летнюю жару некуда спрятаться.

Сосед застонал так протяжно, что мы невольно замолчали и посмотрели на него. Глаза его были по-прежнему закрыты, а из приоткрытого рта текла слюна. Я не знал, чем ему можно помочь, я даже не знал, чем он болен.

Врач в эту ночь дежурила другая. Она пришла довольно быстро после того, как я позвал медсестру. Пощупала пульс, померила давление, послушала грудь, при этом старик никак не реагировал, только его губы шевелились, будто он хотел пить. Пробормотав что-то себе под нос, высокая полная женщина с круглым лицом вышла из нашей палаты. А вскоре соседа увезли на каталке в реанимацию. Больше я его не видел.

Утром на его место положили другого человека. Тоже пожилой и тучный мужчина, Павел. Тяжело дыша, он опустился на свое ложе. Сетка под ним печально заскрипела. А рядом суетилась средних лет женщина, поддерживая его под руки и прилаживая поудобнее подушки, которых у него оказалось аж целых три. Я почему-то решил, что она его дочка. Но, как оказалось позже, это была жена. Она что-то говорила ему, вытирала пот со лба, хотя в палате было совсем не жарко, подавала таблетки и тяжело вздыхала.

...День прошел, разделенный надвое приходом лечащего врача. Я узнал, что у нового пациента оказался целый букет болезней: почечная недостаточность, сердечная недостаточность, аденома, камни в почках, он пережил инфаркт и к тому же простыл, добираясь до больницы. Но при этом его голубые глаза смотрели из-под нависших седых бровей с какой-то искренней детской наивностью. Это было чудо - видеть, как он улыбается. Все беды и несчастья мира отступали далеко...

С утра на диализе не оказалось свободного места. В обед выключили воду, и диализа не было.

К вечеру Аста слег.

- Я больше не могу, Артур, - прошептал он побелевшими губами. - Я устал...

- Давай-ка в ночную смену.

- Нет.

- Давай... Я тебя отвезу и заберу.

- Нет. Я пойду утром.

- Ты вчера говорил: «Пойду утром…».

- Ну, ты же видишь, как все обернулось...

По старым обоям ползли серые расплывчатые тени из коридора. Они медленно подкрадывались к его кровати и убегали, словно встревоженные моим голосом.

- Я отвезу тебя... - повторил я.

- Нет. Мне надоело, что меня возят. Я когда попал в больницу, вообще не ходил. Меня туда-сюда таскали... И теперь? Не хочу!

Цвет лица его стал уже серым, как пепел сигарет, а голос едва слышался, тихий...

Взгляд остановился на мне, блеклый, отчужденный, почти как у сумасшедшего...

- Я пойду утром... - снова прошептал он.

Олег поднялся и ушел в соседнюю палату смотреть телевизор. Жена нашего нового соседа тоже вышла, кажется, она понимала, что я хотел бы остаться с Астамуром наедине.

Я чувствовал, как безразличие окутывает его серым саваном. Он уже не хотел ничего. Не хотел никуда идти. Не хотел ни о чем говорить. Он знал, чувствовал, что до утра не дотянет. И я это тоже понимал. Я как будто был в нем. Глухая зловещая тишина сползала с больничных стен густым туманом. Все мысли и желания становились далекой притупленной болью, даже самые дорогие и единственные, все оставалось позади, и боль медленно затихала... И бесполезно звала. Оглушительная безысходность опускалась, как тонны снега.

Никуда не убежать.

- Аста, вставай! - услышал я собственный голос.

- Зачем, Артур?

Мы оба понимали смысл этого «зачем». Можно было сказать «на диализ». Но он ждал, что я так скажу. И он уже решил для себя все... Это было видно по его глазам.

- Ты говорил мне, что у тебя трое детей, и что ты их очень любишь.

Его дыхание замерло.

- Ты сказал, что готов был умереть, только чтобы они жили. Попробуй же ради них остаться в живых.

Он широко открыл глаза.

- Ради них... - повторил я.

- Ради них... - эхом отозвался он. - Зачем я тебе, Артур?

Я вздохнул, стараясь успокоиться, чтобы мой голос был ровным.

- Потому что у меня тоже есть дети. И я тоже их безумно люблю.

- Да... Безумно... - Он вымученно улыбнулся. Я увидел в его глазах искру жизни. - Безумно... - повторил он, и искра жизни обернулась в его глазах бриллиантом слезинки. Аста отвернулся и закрыл глаза.

- Ты пойдешь?

- Еще рано. На третью смену нужно в семь...

- Но ты пойдешь? - не отступал я.

Он повернулся ко мне.

- Пойду. Откуда ты узнал, что я так люблю своих детей?..

- Из твоих слов. Мы ведь вчера поговорили.

- Но я ничего не рассказывал о них.

- По интонации, Аста. Когда ты случайно вспоминал о своих детях - у тебя голос дрожал. Да и потом - мы немало поговорили…

- Мало. - Он пригладил рукой седеющие волосы. - Этого всегда мало. Общения... Живем-живем... А потом вдруг остаемся в одиночестве, и уже не с кем поговорить... Хуже, чем смерть...

Я вздохнул и кивнул. Принять себя всегда невероятно трудно. И потому одиночество порой - равносильно смерти.

- Ты еще не знаешь, как я заболел... - не поднимая головы сказал Аста.

- Ну так расскажи...

Он нервно кивнул.

- Я расскажу... Поставь воды в чайнике. Давай чайку попьем.

Он с трудом приподнялся и сел, уронив ноги с кровати. Его взгляд был рассеян, словно блуждал между кроватей и тумбочек, стараясь не задевать меня и не касаться нетронутых тем... Но все-таки отчаяние в нем отступило.

Я налил воды и поставил чайник на подставку.

- Яблоки будешь? - спросил он.

- Нет. Я не люблю яблоки.

- А я их обожаю. Это моя слабость. У меня дома целый яблоневый сад… Отец умер в прошлом году осенью, а через два месяца теща. Почки у меня к тому времени уже побаливали, но еще держались. Мы залезли в долги. Сам понимаешь, в Абхазии похороны - собираются по несколько тысяч человек. Потом поминки, столики на кладбище, ограды, памятники... Только весной этого года мы с женой смогли вздохнуть спокойно. Остатки денег решили потратить на мое лечение. Поехали в Москву. По дороге жена как-то странно себя вела. Часто без причины смеялась. Я думал - устала. Такое пережить нелегко... Ужинаем в поезде, а у нее мед изо рта течет по подбородку на грудь, на руки. Даже неудобно - люди рядом сидят. А она смеется, шутит. Они переглядываются. Я ей показываю, а она не понимает, говорит, что ничего не чувствует. Этой ночью у нее случился приступ, и в Москву мы привезли не меня, а ее. С вокзала сразу в больницу, в нейрохирургию.

Он отпил глоток горячего чая, так, будто это была холодная вода, и замолчал, поставив кружку с черной надписью «Босс» на край тумбочки.

- Ее так и не спасли. Опухоль мозга. Она три дня лежала в реанимации под искусственным сердцем. Я надеялся на чудо. Я так надеялся, что она придет в себя, что кто-нибудь спасет ее. Но в мире нет больше чудес. Да... Я привез домой цинковый гроб.

Аста отвернулся, глядя сквозь открытые жалюзи. Желваки на его скулах напряглись, и кадык задвигался, будто жил самостоятельной жизнью.

- А знаешь, сколько я потратил на свою... на нашу поездку? И на похороны потом... И на то, чтобы помочь детям... Я дом продал. Большой тещин дом. Трехэтажный дом в Гудаутах. И знаешь за сколько? Смешно сказать... А что поделаешь? У меня не было выбора. Я раздал долги и остался ни с чем. И заболел... И к черту все, Артур. К черту… Если бы не дети…Если бы она была жива, мне легче было бы умирать. Я ведь все понимаю: мне нет спасения....

Он вздохнул и поднял голову с усталыми глазами и серой морщинистой кожей.

- Не знаю, сколько бы я протянул, если бы друг не дал мне денег и не сказал: «Езжай, подлечись, не могу видеть тебя таким. О деньгах не думай. Просто выживи». И вот я здесь... И уже почти на мели. Все ушло на диализ. Родственники там что-то ищут... Не уверен, что получится...

- Так этот диализ платный?

Аста посмотрел на меня, будто я упал с луны, и печально улыбнулся моей наивности.

- Пять тысяч один диализ. Вот и посчитай. Я здесь уже почти три месяца. К тому же плачу за место, за анализы, за еду... Да еще фистула десять тысяч... Фистула - знаешь, что такое? Это сшиты артерия и вена, чтобы вены сделать сильнее... Она гудииит... Как гитарная струна. Вот посмотри. Дотронься...

На правой руке возле большого пальца, там, где обычно прослушивают пульс, у Асты виднелся большой узел с кривым уродливым шрамом. Я осторожно прикоснулся и, вздрогнув, отдернул руку. Что-то под моими пальцами неприятно жужжало и дергалось, будто под кожу залез какой-то жук.

Аста усмехнулся:

- Испугался? Я и сам первый раз дотронулся и испугался.

- Да нет, не страшно. Как-то неожиданно и...

- Противно, да? А спать, знаешь, как противно. Рукой к подушке не прикоснешься. Все гудит. Как будто рок под кроватью играет. Но... Все это ерунда. Я бы даже внимания не обращал, Артур. Бог мой, как бы я хотел увидеть своих детей, маленькую дочку, Мадину. Вот что для меня беда. Они остались с моей матерью. Как они там?.. Кто им поможет? Эх... Если бы была жива моя жена... Если бы...

Он взъерошил волосы и тихо застонал, чтобы не разбудить соседа.

- Поэтому, наверное, и не могу уснуть. Я завис здесь, Артур. До конца завис. И конец не далеко. Жить, пока есть деньги... Когда они кончатся - никто не сделает диализ, и я тихо умру. Уже ничто мне не поможет.

Я тряхнул головой. Эти жуткие слова отозвались где-то внутри меня безумной какофонией. Врачи-вампиры... Сосать деньги из умирающих... А если денег нет - тогда смерть. Такие вот зловещие образы. Такая проза жизни.

Врач сказал в морг - значит, в морг...

Страшно подумать....

Страшно жить...

Но...

- Но ведь должен быть вариант бесплатного диализа.

Аста усмехнулся.

- Он есть. Десять платных диализов, и тебя ставят на очередь, а затем возят в специальные центры. Но у меня нет прописки. Понимаешь? Нет... Сейчас родственники думают и над этим. Не знаю, получится у них или нет... От меня ничего не зависит. Я как в тюрьме. В тюрьме самого себя.

Аста глубоко вздохнул и заметно успокоился: взял расческу, зеркало, привел себя в порядок. Его иссохшие руки с желтоватой восковой кожей и толстыми синими венами мелко дрожали, а побелевшие губы беззвучно повторяли какие-то слова как молитву.

…Он ушел на диализ, а я сунул в рот сигарету и спустился на лестничную площадку. Судорожно поискав зажигалку, вытащил из кармана носовой платок с пятном крови - вчера, когда было высокое давление, у меня из носа шла кровь... Странно: пятно на платке показалось мне смятым и разорванным цветком бордовой розы, как будто раздавленной между страниц толстой книги.

Чиркнул кремний зажигалки. Вспыхнул алый огонек, словно от свечи. В сумерках лестничной площадки потянуло холодом одиночества.

Я глубоко затянулся и снова взглянул на «розу» на платке.

Как будто вышита...

Мне нравится на белом красный цвет.

Так нежно тают взгляды сигарет,

И дым уносится, как пыль вчерашних дней,

И пепел падает на лунный свет.

В эту ночь поспать мне так и не удалось. Через час в палату, где лежал Карен, прибыл потрясающий больной: высокий, объемный, килограммов сто шестьдесят, безногий экземпляр с почечной недостаточностью и высоким давлением. Это прямая дорога на диализ. Но изюминка его пребывания в клинике заключалась в том, что после двух инсультов у него начались сдвиги в работе мозга...

Вместе с ним приехала его жена. Интересная женщина. Как только ей позволили лечь на свободную кровать, она мгновенно захрапела, в отличие от своего мужа. Зато он кряхтел, кряхтел, тужился и вдруг, набрав полную грудь воздуха, заорал: «Люда!!!».

Больные перепугались, но окончательно проснулись, когда Люда, не растерявшись, ответила на его зов, обращаясь ко всем в палате, кроме своего мужа:

- Ребята. Ну помогите ему. Я так устала... - заявила она сонным голосом, даже не собираясь вставать.

В палате раздались нестройные недовольные голоса - не все могли адекватно реагировать или не умели так быстро просыпаться. Однако Карен, похоже, еще не уснул к тому времени.

- Ага!!! Щас!!! - пронзительно закричал он. И его сразу же поддержали другие.

Но «Люда» к тому времени уже поняла, что спать ей не придется, наверное, как всегда. Она подсела к своему мужу, который, как мне показалось, к тому же и не видел, и принялась успокаивать его, поглаживая по руке.

Она что-то нашептывала ему на ухо, когда он, наклонив голову и широко открыв большие карие невидящие глаза, громко закричал:

- Ты кто такая?! Убирайся от меня, с…а. Я тебя не знаю. И знать не желаю. Чтобы духу твоего не было.

В коридоре стали собираться люди. Даже медсестры не решились разгонять их.

- Сними с меня это!!! - снова закричал ее муж, вцепившись в собственные волосы. - Сними, и позови Люду.

Я не мог представить, как ему будут делать диализ, там ведь нужно четыре часа лежать почти без движения...

- Мочиться хочу... Ссать дай!!! - прохрипел он и попытался подняться. Люда поддержала его. Медсестра торопливо принесла стеклянный писсуар и резво отскочила назад.

Гигант стоял на одной ноге, придерживаясь за плечо своей жены, которая пристраивала писсуар в нужное место. Внезапно глаза его раскрылись еще шире и как-то дико блеснули. Огромный кулак тяжело ударил спину несчастной Люды. Женщина охнула и опустилась на колени. А сам больной, потеряв опору, тут же рухнул на кровать.

- Я тебя не звал. Откуда ты взялась? Ненавижу... Не...

Стеклянный писсуар с размаху влетел в его физиономию. Удар был громкий. Медсестры заволновались. Моча полилась на стену, на пол, на кровать... Два старичка с криками вылетели из палаты, вытягивая за собой запах урины, и побежали по коридору, по-куриному размахивая руками.

- Сделайте ему укол... И ей тоже... И побыстрее... - взмолился Карен. - Они нас всех поубивают и друг друга. И хрен с ними, но мне себя жалко - я столько денег на диализ потратил... Они не в этом отделении должны лежать. Оба должны лежать. Оба... - Он тоже выскочил из палаты и устало присел на кушетку в коридоре.

- Я позову врача... - прошептала одна из медсестер. Другая даже не шелохнулась.

Какая-то женщина со слезами быстро зашла в свою палату. Ветеран войны, цинично сплюнув под ноги, выругался и включил у себя погромче телевизор.

А в палате полным ходом шла потасовка, и было в этом что-то запредельное, точно игра со смертью. Страшно... И смешно... И от этого еще ужаснее... Какое-то звериное безумие шевелилось внутри, ослепляя и выворачивая...

К утру их перевели в другое отделение. Я так и не узнал, кто победил. Пришел медбрат, похоже, он был из профессиональной лиги. Так что финал отложили...

Жуткое ощущение осталось после этой ночи. Какая-то пустота внутри и онемение, словно от холода, словно замер в груди не родившийся крик.

Утром пошел снег. Крупные белые хлопья падали на землю, точно белый пух ангелов. Они укрывали серые грязные улицы, прятали человеческие слабости и грехи. И тишина ложилась белым одеялом, непроницаемым, как смерть... Чистая, святая, свободная...

«Сколько ангелов танцует на острие иглы?» - спрашивал кто-то в детской сказке. Но ответа на этот вопрос я не узнал. Впрочем, он не так уж и важен в нашей жизни. Сказки уходят вместе с музыкой детства. Остается - да, да - сухая проза повседневности. Суета дежурных улыбок и ужимок становится реальностью нашего маскарада. Мы даже считаем его красотой и пытаемся научить детей ценить его да побыстрее влиться в безумие этих нелепых серых дней, забыть, как падает с огромного низкого неба такой белый снег. Быстрее, быстрее выучиться, чтобы найти свое место в жизни, свою нишу, в которой можно будет провести остаток существования. Желательно благополучного существования - пусть даже для этого и придется стать чем-то вроде врача-вампира...

Сколько же ангелов танцует на острие иглы, особенно если это игла от шприца. А если игла для диализа?.. И сколько их там, за грязными окнами больницы, тех, которые ждут, чтобы проводить нас в последний путь?

Все это пустые вопросы.

А купола церкви в утренних сумерках блестят, как мыльные пузыри. Прекрасный вид из туалета - достоин кисти художника.

Я проснулся поздно утром, точнее, уже ближе к полудню. Проспал пшенку «без никто». Обидно до смеха. Аста вернулся и чувствовал себя великолепно.

- Представляешь... - с восторгом говорил он. - Сестра дозвонилась до меня. Мои добрались до администрации президента. Он обещал помочь. Не знаю чем, но обещал. Понимаешь, у нас, в Абхазии, диализа нет. Но может, хоть деньгами поможет. Или как-то ускорит выдачу мне российского паспорта. Потом пропишусь у родственников, они живут здесь... Получу полис…

У него в глазах появилась надежда. Это и хорошо и плохо. Надежда прячет реальность, но дает желание жить. Пусть так. Пусть...

Это нормально: ни хорошо и ни плохо... Это - жизнь.

- Но самое главное - брат обещал приехать. - Аста был на седьмом небе. - Прикинь... Он... Он дочу мою привезет! Мою Мадину! Как же давно я ее не видел. Уже три месяца прошло… Бог мой… Даже больше... - Голос его дрожал. - И не думал о таком подарке... Даже не думал.

- А ты не думай... - Я был искренне счастлив за него. Разве можно было представить что-то большее, чем этот прекрасный вздох жизни среди безумия последних дней.

Он уехал к своим родственникам на три дня. Через три дня - диализ.

А снег за окном все падал и падал. И мир вокруг превращался в волшебную страну.

Я как будто погружался в давно минувшее детство. Скоро Новый год. Сказочная елка будет стоять в каждом доме, где есть дети. Разбитая игрушка, упавшая хлопушка, сгоревшая гирлянда, кухонная суета, смех и ссоры... Праздник.

Дед Мороз уже готовит подарки. Дети пишут письма...

«Что хотите, маленькие? Конфет? Игрушек?..»

«Счастья, дедушка, нам принеси. Чтобы были папы и мамы...»

В душе защемило тихое чувство тоски. Все это было... Все это есть... Но как же быстро пролетает время.

Как медленно, медленно, медленно падает снег.

На следующий день из церкви пришли в больницу сестры милосердия. Они неторопливо двигались по коридору тяжелой поступью с бутылями святой воды и подносом просвирок. А лица их не выражали никаких чувств. Нет, чувства были... Маски сочувствия и сопереживания. Тяжелые маски. И носить их было тяжело, оттого и шаги такие большие, мерные, глухие. Сестры горя.

Они вошли в палату, тихо постучав, но не остановившись ни на секунду.

- Мы из храма Пантелеимона-целителя. Принесли вам Божье благословление.

Грузный старичок Павел судорожно попытался опустить ноги. Не смог. Его жена в это время была в аптеке. Она всегда опускала ему ноги...

- Лежите-лежите... - остановили его сестры. - Вы крещеный?

- Я-а-а-а...

Ну конечно он был крещеный. Но он задыхался и не мог сказать.

- Если вы некрещеный, то мы не можем дать вам водичку и просвирку. И молитву у нас заказать вы не сможете. Но Бог прощает всех... И вас он простит и поможет вам...

Простые слова. Но мне почему-то хотелось закричать: «Он же един, ваш Бог. Почему же вы так утрируете и ревнуете веру перед его лицом? Неужели вы действительно считаете, что перед смертью человек думает, к какому имени единого Бога ему лучше обратиться, высчитывает, где выгоднее, где красивее будет ваш рай? Нет. Человек, умирая, не думает вообще. Мозг умирает. А душа уходит туда, откуда пришла - в предвечный свет. А дальше - каждому свое. Как сказано в великой книге: по вере и дано вам будет. Почему вы не можете назвать имя любого умирающего в своих молитвах, не можете дать глоток воды и кроху хлеба? Неужели это так много? Или сначала нужно заплатить дань в виде крещения? Или деньги и здесь решают все, ведь крещение у вас платное? К чему это извращенно-человеческое лицемерие? К чему эти церковные амбиции?»

- А вы крещеный? - спросили они меня.

Я печально улыбнулся.

- Теперь уже нет.

Они непонимающе переглянулись.

- Мы не можем... - начала одна из сестер, поправив белую косынку с крестом, но я остановил ее. Мне не хотелось выслушивать еще раз христианское унижение Бога.

- И не надо.

Они молча вышли. А я взял сигарету. Выкурить ее - значит, приблизиться к смерти, а значит, и к Богу стать ближе. Получается, что сигарета - это тоже молитва... Молчаливая молитва...

А вот Аста не был крещен. Но я больше чем уверен - он чувствовал Бога намного больше, чем эти представители храма Пантелеимона-целителя... Потому что находился в одном шаге от смерти. Потому что был таким человеком. Неужели он не достоин того, чтобы другие человеческие уста произнесли его имя пред Богом, хотя бы за месяц до смерти? А ведь он воевал и спас столько жизней крещеных людей...

Бог мой, неужели ты не видишь, как заплутали твои дети в дебрях своих «я»? Как погрязли в желаниях и страстях. И превратили храмы твои в средство наживы. Недаром говорят: когда умирает учитель - его ученье превращается в пыль и ложится на дорогу; и тогда ноги слушают больше, чем уши, а сердце видит лучше, чем глаза. Но не каждый может довериться своему сердцу, ведь в сердце Бог - а это страшно.

Я выкинул в унитаз сигарету и нажал на спуск. И шум воды заглушил звон колоколов...

Через два дня моего соседа Павла тоже отвезли в реанимацию. Отек легких. Он вдруг сильно стал задыхаться. Только что говорил со мной, потом со своими внуками по телефону, положил трубку и захрипел. Его жена тихо плакала, сидя на краю кровати, почти как на краю мира. Я видел, как в ее глазах пролетела вся их совместная жизнь. И глубокая боль текла по ее щеке янтарной каплей.

- Он ведь совсем не стар. Ему только пятьдесят семь лет. У него было два инфаркта... Поэтому он так выглядит. У него внуку всего полтора года... Как же это... Под Новый год...

Она отвернулась, закрыв руками лицо.

- Ну, может, еще все обойдется... - успокаивал Олег.

Я присел рядом с ней, и она разрыдалась в голос.

Но все обошлось. Его привезли в палату прямо перед моей выпиской, худого и бледного. Из него выкачали почти десять литров жидкости.

- Теперь готовьтесь на платный диализ... - сказал врач и оценивающе покачал головой.

Я уходил из больницы с диагнозом «почечная недостаточность» и с тяжелым чувством в душе. Это означало, рано или поздно мне возвращаться сюда. Но в голове моей звучали слова Астамура:

- Ты знаешь, как переводится мое имя? Медленная смерть. Я обалдел, когда узнал. Значит, это все моя судьба...

Судьба...

Мимо меня продефилировал вихляющей походкой заведующий отделения, напевая песенку и поигрывая стетоскопом. Он шел за новыми пациентами для диализа...

Судьба...

Аста с тоской смотрел в окно больницы. Снег уже растаял. Сказка умерла. В глазах его пролетали воспоминания недавней встречи. Он жил в том прошлом. И эта жизнь будет длиться вечно. Пока не упадет солнце за край мира.

По грязному стеклу бежали наперегонки капли воды, как слезы... И холодный воздух дул в широкие, с палец толщиной, щели. Но Аста не чувствовал сейчас холода. Ему было тепло и больно...

А сестра-хозяйка, которая уже неделю назад обещала позвать слесаря, громко кричала на какую-то больную, упавшую в коридоре и разлившую свой чай.

Судьба...

Олег выписался из больницы за два дня до меня. Он стал на очередь на диализ и чувствовал себя счастливым человеком. Старичку Павлу родственники помогли деньгами... На один диализ... Что ему делать дальше - никто не мог посоветовать. Лечащий доктор опускала глаза, разводила руками. А завотделением советовал найти денег. Продать дом...

Судьба...

Приходит с утренней зарей печаль,

Уходим мы в закат - немного жаль,

Что время постучало снежной тишиной,

И звездный свет уже позвал домой.

И черные лужи у порога больницы смотрели на меня, точно пустые глазницы осиротевшей мечты.

Провожали.

Твоими глазами... Боже...

Ибо ты не образ, но мир. Весь мир. Мой мир.

И я...

И небо...

И луна...

Как могу я не любить свой мир?

Таким, каков он есть...

Даже таким.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.