1
Мать редко называла его по имени - Корнелий, чаще по фамилии - Костров. «Костров, ты опять напузырил!» или «Костров, как же ты похож лицом на своего отца - мучителя и идиота!»
Когда Эльвира родила мальчика, муж - Витька Костров - проведал ее в роддоме, да не один, а с дружками-собутыльниками. Молодой папа хмельно орал под окнами здания о своей мужской могучести, которой хватило на сына в четыре пятьсот весом, пытался по водосточной трубе вскарабкаться на четвертый этаж, чтобы взглянуть на богатыря-сына, но сорвался и упал, не достигнув второго.
Второй визит к жене, опять же с компанией, закончился плачевно. Подоспел наряд милиции. Под окнами роддома вышел большой шум и гам. Много слышалось бранных слов, когда крутили новоиспеченного папу и пару сопровождающих его лиц. Не обошлось без пинков и зуботычин со стороны решительно настроенных милиционеров. После пятнадцатисуточной отсидки Витька впервые увидел своего первенца уже заметно подросшим.
Имя, в случае рождения мальчика, супруги оговаривали заранее. Витька начал что-то буровить Эльвире о прадедушке-революционере и большевистском подпольщике, потом красном командире Корнелии Кострове, срубленном казаками в неравной схватке...
Эльвира не верила трепотне мужа, известного лгуна, но имя Корнелий ей понравилось. Она тогда еще любила своего красивого, но беспутного мужа и надеялась, что с рождением ребенка Витька образумится и расстанется с дружками-алкашами. Надежды не оправдались, и теперь она начинала ненавидеть своего никчемного мужа. Да и сама постепенно пристрастилась к вину и табаку.
Когда папу Витю посадили в первый раз, Корнелию исполнилось два годика, но он хорошо запомнил счастливый смех мамы и ее слова: «Костров, теперь мы заживем спокойно и счастливо без этого алкаша и садиста».
И они зажили. Корнелий подрастал, но постепенно сходила с круга его мать. Он помнил и ее первого хахаля, которого она привела домой.
- Костров, скажи дяде Игорешке - здравствуй! - пристала она к сыну.
- Ластуй, - молвил Корнелий и доверчиво улыбнулся гостю.
Дядя Игорешка, по всему, был дурковатым, но добрым мужиком. От него никогда не пахло вином, к запаху которого Корнелий привык с пеленок, но сильно воняли табаком его коротко подстриженные усы - ими он любил щекотать мальчонку под подбородком. Еще дяде Игорешке нравилось, когда Корнелий кусал его прокуренный до черноты, горький указательный палец. Дядя Игорешка совал мальчику в рот свой страшный указатель, тот покорно изо всех силенок кусался, за что получал шоколадку. Корнелий привык к дяде Игорешке и почти не вспоминал папу Витю. И от мамы Эли теперь не пахло вином. Но что-то случилось, и дядя перестал приходить.
Мама Эля очень возлюбила Корнелия, и он был счастлив даже без шоколадок дяди Игорешки. Она непрестанно обнимала и тотошкала Корнелия, стала одним из первых забирать его из яслей, что прежде случалось редко.
Но вскоре Корнелий почувствовал беспокойство мамы, словно она постоянно кого-то ждала, и он уже без желания принимал ее тревожные ласки. Иногда, сидя перед телевизором на руках матери, Корнелий ощущал на своей маковке ее капающие слезы и слышал шепот: «Костров, все они скоты и хамы...»
2
Прошли дни, и мама вдруг повеселела. Однажды она привела домой огромного рыжего дядьку и потребовала:
- Костров, скажи дяде Толику - здравствуй!
На простодушное приветствие мальчика верзила сказал: «Гы-гы, малец», - и больно дернул Корнелия за ухо. Он хотел зареветь, но, глядя на улыбающуюся маму Элю, передумал, чтобы не огорчать ее.
Дядя Толик не совал в рот Корнелию палец, но и конфет не предложил. Он приблизил красное, конопатое лицо к личику мальчика, дохнул на него сивухой и, выпучив рыжие глаза, прорычал по-звериному. Тот вовсе не испугался, отвернулся от гостя и направился к креслу, стоявшему перед телевизором.
- Ишь, с характером, шкет, - неодобрительно произнес дядя Толик и отправился следом за мамой Элей на кухню.
Корнелий, сидя в кресле, смотрел передачу «Спокойной ночи, малыши». Он слышал доносившийся с кухни бас дяди Толика, почти забытый звяк стаканов и заискивающий лепет мамы Эли. Потом они вошли в комнату и сели на раскладной диван, на котором мама Эля когда-то спала с папой Витей, потом с дядей Игорешкой. У Корнелия была своя маленькая кровать, отгороженная ширмочкой в углу комнаты. Мама Эля хихикала за спиной Корнелия и часто повторяла: «Толик, подожди, ну подожди, ребенок еще не спит. Он все понимает...»
Корнелий услышал за спиной возню и жалобу старого дивана. Привстав на коленки, он оглянулся, и ему показалось, что дядя Толик душил маму Элю. Ее почти не было видно из-под его грузного тела.
- Мама! - завопил мальчик и, соскочив с кресла, принялся тащить дядю Толика за расстегнутые штаны.
- Уймись, шкет! - прохрипел тот и лягнул Корнелия ногой.
Мальчонка отлетел к стене и больно ударился локтем об отопительную батарею. Он сел на пол и заплакал от бессилия и боли. Сквозь слезы увидел растрепанную маму Элю в спущенных на щиколотки чулках.
- Пошел вон, подлый! - вопила она и топала ногами в спущенных чулках на сидевшего дядю Толика. - У нас есть свой такой - мразь и сволочь!
Дядя Толик, бормоча ругательства, ушел и так хлопнул дверью, что над ней вывалился кусок штукатурки. Мама Эля взяла сына на руки и перенесла на диван. Они долго плакали вместе и, наплакавшись, крепко обнялись и уснули.
- Мам, не води домой мужиков, ну их к черту! - серьезно сказал Корнелий матери, когда утром они шли в ясли. -
Дядька тебя вчера задушить хотел.
- Эх, Костров, горе ты мое, - тяжко вздохнула мама.
3
Когда Корнелий уже мог подолгу задумываться, из тюрьмы вернулся папа Витя. Корнелий узнал его, но почему-то не обрадовался, а тот, поцеловав сына, тоже особой радости не выказал. Зато за мамой Элей ходил по пятам. Не прошло и часа после свидания, как папа Витя выставил Корнелия за дверь.
- Иди погуляй, подыши свежим воздухом, - напутствовал он сына и, подмигнув, добавил: - Потом с тобой в магазин сходим, затаримся...
Корнелию не нравилось гулять во дворе, потому что гулял он всегда в одиночестве. Мама Эля никогда не садилась в беседке, как это делали другие мамы и бабушки, и не наблюдала, как они, за игрой детей. А Корнелию хотелось, чтобы мама так же испуганно вскрикивала: «Костров, не подходи к собаке, а то руку откусит!» Или: «Костров, вылазь из лужи, негодник! Ноги промочил - быстро домой пить чай с малиновым вареньем и в постель!»
Он безбоязненно подходил ко всем дворовым собакам, потому что те его прекрасно знали, и мерил лужи на зависть другим детям.
- Брошенный мальчик, - качали головами чужие мамы и с брезгливой жалостью смотрели на одинокого Корнелия.
...Папа Витя изредка, с похмельной тоской и скукой в глазах, невразумительно заговаривал с сыном, а если и на это не хватало желания, молча щелкал по лбу. Когда же папа Витя бывал пьян, а пьян он бывал почти ежевечерне, то ему и вовсе не было дела до сына. Он бегал по тесной квартире и безумно вопил: «Эльвира, где ты прячешься, сука?! Я хочу тебя!..»
Прятаться было негде, лишь в ванной, совмещенной с туалетом, или на балконе. Папа Витя выволакивал оттуда истерзанную и тоже нетрезвую маму Элю.
- Посажу, фашист! - визжала она, за что тут же получала звонкие оплеухи и пинки.
В таких случаях Корнелий хватал в охапку пальтишко и бежал прочь из квартиры.
Однажды, стылым зимним вечером, он, засунув озябшие руки поглубже в рваные карманы пальто, расхаживал в одиночестве среди заброшенных до теплого времени песочниц и грибков. Корнелий не просто расхаживал - в такие часы мальчик много думал и мечтал. Например, он мечтал о папе, как у Андрюшки Золотова. За Андрюшкой в садик всегда приходил папа - большой, веселый и сильный. От него хорошо пахло одеколоном. Андрюшкин папа улыбался грустному Корнелию, здоровался за руку, как с большим, и ласково ерошил волосы. Пока папа помогал Андрюшке одеваться, Корнелий стоял рядом и пытался представить пришедшего за ним в садик папу Витю, но это ему никак не удавалось.
Корнелий судорожно вздохнул, возвращаясь к действительности. Он с грустью вспомнил, что в квартире нет больше телевизора. Вчера папа Витя спьяну опрокинул телевизор на пол вниз «мордой». Тот так бабахнул, что у Корнелия до сих пор вата в ушах. В квартиру набежали соседи и долго ругались с папой Витей. Он их всех посылал на три буквы, давно знакомые мальчику.
- Эй, пацан! - услышал Корнелий чей-то оклик.
Он присмотрелся к слабо освещенному подъезду и узнал Славку - драчуна и хулигана. Славка давно ходил в школу в третий ли, четвертый класс, курил, дразнил старух у подъездов дома, дрался с большими, как и он сам, мальчишками, но младших не обижал. У Славки было острое, топориком, лицо, толстые, всегда мокрые губы и совиные круглые глаза.
- Ты чего там бродишь - в сторожа нанялся? - спросил Славка подошедшего Корнелия.
Тот молчал. Ему нечего было сказать.
- Оглох или гордый?
- Ничего я не гордый, - сказал, наконец, Корнелий. - Просто я задумался.
- Пойдем в подъезд, философ, - пригласил Славка. - Там тепло...
Они вошли в подъезд, поднялись на площадку и уселись на подоконник, под которым теплилась батарея.
- Родители выгнали? - пытливо глянул Славка на мальчика.
- Сам вышел погулять, - неохотно ответил тот. - И ты гуляешь?
- Мамка, стерва, закрылась с мужиком и не пускает. - Славка зло сплюнул на бетонный пол. - Курить хочешь?
- Я не курю.
- Ничего, научишься - я в твои годы уже курил, - усмехнулся Славка. - Тебя как зовут?
- Корнелий.
- Чудное имя, - удивился Славка. - Корней, что ли?
- Нет, Корнелий Костров.
- Ты из первого подъезда? - продолжал допытываться Славка. - Твой пахан недавно из тюряги вернулся - чеканутый такой алкаш? Люди от него шарахаются...
Корнелий почему-то хотел откреститься от папы Вити, но, подумав, опустив голову, проговорил:
- Мой.
- И мать у тебя, по-моему, того - моей не уступит?
- Мама у меня хорошая, - твердо заявил Корнелий и посмотрел Славке в лицо.
- Все они хорошие, когда их дома нет, - недовольно отозвался Славка, доставая из початой пачки «Стрелы» сигарету. Прикурил и передал ее Корнелию.
- Курни, все веселее станет.
Тот неумело зачмокал губами, но от первого же клуба дыма отчаянно закашлялся, глядя на Славку глазами, полными слез.
- Первый раз у всех так бывает, - заверил Славка. - Скоро привыкнешь.
- Я еще маленький, - переведя дух, вымолвил Корнелий и вернул сигарету. Наверху заскрипела дверь, послышался кашель, потом мужская приглушенная брань и тяжелые шаги на лестнице.
- Идет, - Славка опасливо посмотрел наверх. - Обрываемся, а то привяжется...
Они выбежали из подъезда и затаились у стены. Высокая, громоздкая мужская фигура задержалась в пяти шагах от них. Мужик закурил и, слегка покачиваясь, пошел прочь от дома.
- Пока, Корней! - обрадованно попрощался Славка. - Побегу - жрать охота, сил нет! И ты топай домой, уже поздно!
Корнелию тоже хотелось есть. Он вошел в свой подъезд и, поднявшись на четвертый этаж, осторожно поцарапался в запертую дверь, боясь, что откроет папа Витя. Тогда обязательно последует подзатыльник со словами: «Все б ты шлялся по девочкам!..»
Но дверь открыла мама Эля. Она что-то пьяненько сюсюкала, помогая сыну раздеться. От нее пахло вином и табаком, но Корнелий уже смирился с этими запахами, сопутствующими всей его короткой жизни.
- Пойдем, Костров, я тебя мясом покормлю, - сказала мама Эля. - Спрятала от крокодила кусочек - он готов нас с тобой без соли сожрать, Горыныч проклятый!
Корнелий на цыпочках прокрался из прихожей в комнату. Папа Витя, в безобразно сбившихся трусах, раскинув руки-ноги, храпел на диване.
- Костров, этот дракон нашел и сожрал мясо, которое я берегла тебе на ужин! - услышал Корнелий плачущий голос матери.
Он вошел на кухню и тихонько попросил:
- Мам, давай купим новый телевизор.
- На какие шиши, Костров?! - изумилась мама Эля. - Эта подлая харя не хочет работать, а меня опять лишили премиальных...
4
Однажды, после очередной ночной посиделки в Славкином подъезде, Корнелий, крадучись, поднимался на свой четвертый этаж. Дверь квартиры оказалась незапертой и даже слегка приоткрытой. В прихожей он увидел толстую старуху с первого этажа. Она, бывало, угощала мальчика мятными, будто жеваными, карамельками. Тут же стояла соседка по площадке - добрая тетя Катя. У нее мама Эля часто занимала деньги до получки. И еще стоял старик с желтым лицом и лысым черепом. Он жил на третьем этаже. Старика в подъезде боялись и ненавидели, потому что он со всеми злобно ругался и грозил: «Сталина, жаль, нет! На Колыму вас всех надоть!»
Корнелий протиснулся между стеной и боком старика. Он увидел в комнате, за столом, нахмуренного человека в сером костюме, который что-то писал. Перед ним на стуле сидел папа Витя, понурив кудлатую голову. Мама Эля сидела на диване и плакала, держа в руке грязное кухонное полотенце. У окна стоял милиционер. Он как-то приходил к ним в квартиру и о чем-то долго разговаривал на кухне с мамой Элей. После его визита от нее целую неделю не пахло вином...
В середине комнаты валялись несколько пар новых черных сапог на «молниях» и белым мехом внутри. Увидев сына, мама Эля бросилась к нему и прижала к себе:
- Костров, твой отец вор! Он утащил со склада сапоги и опозорил всю нашу семью!
Папу Витю вскоре увели вместе с ворованными сапогами, и Корнелий больше никогда в жизни его не видел.
- Костров, мы начинаем с тобой новую прекрасную жизнь, - повторяла мама Эля и ходила по квартире радостная и возбужденная. - Я развожусь с твоим отцом, подонком!
Но жизнь Корнелия не стала прекрасной. На кухне по вечерам «гудели» многочисленные и незнакомые гости, а он сидел в комнате и слушал радио. Часто гости заходили в комнату. Сюсюканьем и пьяными приставаниями они изгоняли его из квартиры. Он уходил в Славкин подъезд курить и пережидать шабаш.
Мама Эля говорила с сыном грубым голосом и часто награждала злыми подзатыльниками. Иногда она принималась безутешно плакать и молить прощения у сына. А когда напивалась, тоже плакала и пела с друзьями-подругами блатные песни.
Мама Эля стала старой и страшной. Но Корнелий продолжал ее любить.
Однажды она, дико хохоча, ухватила Корнелия за отросшие белокурые вихры и потащила к балконной двери.
- Костров, ты должен умереть, чтобы не видеть этой гнусной жизни! - вопила мама Эля.
На холодном балконе он увидел жуткую темень внизу и намертво ухватился ручонками за прутья балконной ограды. Мать пыталась оторвать руки сына от спасительных прутьев, и это ей почти удалось. Тогда Корнелий, смертельно испугавшись, заверещал раненым зайчонком.
- Костров, тебе там будет лучше! - хрипела обессилевшая мать и тянула Корнелия вверх, чтобы потом сбросить вниз.
Неожиданно набежали люди, и на балконе стало тесно. Корнелия увела к себе тетя Катя. Она напоила горячим молоком и уложила в теплую постель, но у Корнелия еще долго стучали зубы и тело сотрясалось в ледяном ознобе.
Он перестал ходить в садик. Они с тетей Катей целыми днями топали по городу, заходили в большие и красивые дома, сидели или стояли в очередях. Тетя Катя о чем-то слезно просила красивых и нарядных строгих людей, которые смотрели на Корнелия с брезгливой жалостью.
5
В детдоме ему понравилось сразу, но он часто вспоминал Славку, теплый подъезд, и при этом каждый раз хотелось курить. Но чаще вспоминал и очень жалел маму Элю. Если бы она пришла к нему сюда, даже пьяная, он простил бы ей тот ночной ужас на холодном балконе.
На игровой площадке Корнелию полюбились качели, и он подолгу просиживал на них, тихонько покачиваясь. Иногда к нему подходила старая воспитательница Нина Степановна - у нее были добрые, но печальные глаза, как у соседки тети Кати. Положив мальчику на голову теплую мягкую ладонь, Нина Степановна заглядывала ему в лицо:
- Корнелий, ты опять невеселый?
- Я думаю, - отвечал тот.
- О чем же, если не секрет?
- Маме Эле ТАМ плохо без меня, - вздыхал Корнелий всей своей маленькой грудью. Он знал, что мать очень больна и лечится в больнице, которая называется «психушкой». Слышал от взрослых.
- Даст бог, свидитесь и опять будете вместе, - в свою очередь вздыхала старая воспитательница.
Нина Степановна нравилась Корнелию, и еще ему нравился директор детдома - Иван Иванович. У него был поскрипывающий при ходьбе протез, и глаза тоже были печальные. Иван Иванович потерял ногу, спасая на пожаре детей. Это было давно, и он работал тогда пионервожатым.
- Как жизнь, Корнелий? - спрашивал при встрече Иван Иванович. - Тебе у нас плохо?
- Хорошо, - кивал мальчик, - но маму Элю жалко.
- Погоди, малыш, - говорил Иван Иванович, - может, еще все образуется...
Детдом, которым заведовал Иван Иванович, был лучшим из лучших - и все благодаря его стараниям. Местное начальство любило блеснуть заведением перед гостями, иностранными тоже, последним старались не говорить о происхождении его питомцев.
Как-то весенним ярким днем детдом навестила большая иностранная делегация. Вместе с гостями по обширной территории ходил и Иван Иванович, поскрипывая протезом.
Корнелий покачивался на качелях и равнодушно взирал на проходивших мимо гостей. Неожиданно высокий, худой иностранец в кепке с большим козырьком и в очках направился к нему. Наверное, его привлекло опечаленное личико мальчика. Иностранец подал, как большому, Корнелию руку для приветствия и присел перед ним на корточки.
Их окружили другие гости, а Иван Иванович ободряюще улыбнулся своему питомцу.
- Как тебя зовут? - перевел лопотание иностранца переводчик, тоже присевший на корточки перед ним.
- Корнелий Костров.
- А где твои папа и мама?
- Папа Витя срок мотает, - спокойно ответил Корнелий, глядя в добрые голубые глаза иностранца, - а мама Эля спилась и скурвилась - ее посадили лечиться в «психушку».
У переводчика поползли вверх брови, и он снизу, с корточек, вопросительно взглянул на директора.
- Переведи, - сказал Иван Иванович переводчику. - У этого мальчика родители полярники и сейчас плывут куда-то на дрейфующей льдине.
Переводчик бойко ответил любопытному иностранцу, и тот уважительно покивал, а на прощанье еще раз пожал мальчику руку.
Постепенно Корнелий привык к распорядку детдомовской жизни, и его все реже можно было видеть в одиночестве на качелях. Но иногда он разыскивал где-нибудь на территории Ивана Ивановича, который не любил сидеть в своем кабинете, и спрашивал:
- Иван Иванович, когда же за мной приедет мама Эля?
- Твоя мама очень больна, - отвечал директор, глядя прямо в тоскующие глаза мальчика. - Давай вдвоем ждать и надеяться.
Не знал Корнелий, что директор на свои запросы давно получил исчерпывающий ответ. На выздоровление мамы Эли не оставалось никаких надежд.
Прошел год. Корнелий учился в первом классе. Встречаясь с Иваном Ивановичем, он смотрел на него все тем же тоскующим взглядом. Иван Иванович не прятал глаз и молча разводил руками.
Разыскивал Иван Иванович и папу Витю. Прошло немало месяцев, и он получил еще один исчерпывающий ответ. Отец Корнелия - папа Витя - свернул себе шею на одной из многотрудных строек. Прочитав короткое сообщение, Иван Иванович поугрюмел и задумался. Он думал о том, что маленькому мальчику Корнелию Кострову, наверное, предстоит тосковать долго-предолго, быть может, всю будущую жизнь. |