Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(49)
Сергей Новоселов
 Хитрые

Ирма спросила: «Почему не напишешь о любви?»

Я недавно хотел послать «Дружба выше любви», но не тебе, а другой, которую бросил.

Теперь я понимаю, как больно ей и что никакой дружбы между мной и тобой быть не может после того, что было.

У меня был выбор - либо беспросветное одиночество среди привычных лиц, либо ты, весь мир закрыт тобою, сидящей на подоконнике, курящей вовне.

Человек хитрит, хитрил и я, и сейчас, наверно, хитрю. Жизнь хитра, и человек хитрит, но себе в этом не признается, не догадывается, где пронырливая его натура слукавила в этот раз.

Я хотел честно. Ты так же всегда беспримерно честна. Я предложил: «Попытка не пытка, я приеду, а там посмотрим».

Ты сказала: «Ведь сам говорил, что смог бы жить с любой женщиной». Ты не поняла, я имел в виду, что смогу с любой, даже с такой.

Ты сказала: «Наша дружба навсегда!». Меня бы это устроило полгода назад, когда мы общались на телефонах. Но теперь, когда я узнал власть плоти над душой, прозрение медитативных соитий, я не знаю, что крикнуть в пустой комнате: то ли «Ужас!», то ли «Боже мой!»

Мужчины потому и беснуются, что женщины отбирают свободу.

Женщины выпархивают и кружатся, похлопывая крыльями ресниц, а ты остаешься.

Мне остается только записывать то, что было. Всегда только то, что было. Все заканчивается.

Две недели назад я говорил по телефону маме, что наконец нашел семью. Тогда я был счастлив.

Что же, если мне суждено только это - буду писать. Пойдем, я покажу тебе мир, состоящий из неравных половин счастья и горя.

Сердце, которое я так холил, сберегаемое для внушения высших ощущений, сердце эгоиста, не умеющего жить, - это сердце ты разбила.

Я спрашивал тебя: «Ты веришь мне?». Сначала по телефону ты говорила: «Не надо мне этого говорить! Также не надо говорить «я тебя люблю». Все, с кем я жила, твердили, что они меня любят». В последнюю нашу встречу, когда мы ехали в маршрутке, ты сказала: «Конечно, я тебе верю. И ты мне верь. Еще бы мне не верить!». Но говорили мы о разном.

Ты сказала, что создавать со мной семью невозможно, что я витаю, а не стою.

Что ж, со стороны виднее.

Я просто хотел быть с тобой

Но я, наверное, хитрил, убеждая тебя в том, что смогу горы ради тебя свернуть. Ты разглядела хитрость, мне не заметную.

Едучи в поезде к тебе, я не мог уснуть всю ночь, бесчисленно выходил в тамбур курить и спрашивал себя: «Не боишься заразиться от нее? Нет, не боюсь. Или все, или ничего».

Сейчас я не могу уснуть и бесчисленно курю в окно.

Я понял, в чем я хитрил: мне наскучила жизнь, захотелось сменить обстановку. Алле, оп! Мы приехали в южный город, нас встречали накрытым столом ее родственники, меня приняли как своего, я снял комнату, устроился грузчиком на склад. Комната холодная и маленькая, а о перебрасывании коробок с химической лапшой и говорить нечего. Ты сказала: «Я этого не потяну!» Несчастная дурочка, без которой я полчеловека. Сумасшедшая дурочка.

Сумасшедший дурак! Досадно! Что же мне делать? Все те же мысли в голове: о проеденном смысле, о прожженной жизни, все те же обиды внутри, хотя нет, конечно, какие могут быть обиды, На обиженных воду возят, все та же тоска и лишенность направления.

Неужели со мной невозможно жить? Досадно!

Вот они, наяву, две стороны души. Одна неистовствует: «Чтоб тебе пусто было. Ни с кем у тебя не получится!». Другая шепчет: «Никто ни в чем не виноват. За всеми событиями Бог».

Неужели я могу наскучить?

Все же я правильно поступил, что не стал уговаривать тебя или, чего доброго, угрожать. Разрабатывать стратегию, проводить политику. Какая мерзость! Насильно мил не будешь. Ты честна в своих желаниях. Писать картины! Ты талантлива! Ты прекрасна! Ты царица, собирающая, где бы ни оказалась, вереницы друзей и поклонников.

Конечно, два чокнутых художника вместе - это чересчур. Только я-то готов выбросить художественные замашки.

Да ну, готов ли?

А в общем-то мы больны одним и тем же: Богу не доверяем. Наваливаем перед собой груды представлений о том, как все будет развиваться, и не желаем выходить из скорлупы.

Можешь теперь (это я себе) сколько угодно кривляться и подъелдыкивать - танцы одни, ужимки и гримасы. Встретились, называется, два игромана. Хлебом не корми, дай натянуть очередную маску.

В каждом человеке можно найти схожие с собой черты. Мы родня с тобой. Мучающиеся мучители. Это ли имел в виду Зосима, объясняя, что русскому человеку счастье следует искать в горе?

Я так стар, что читал «Карамазовых» три раза и подумываю о том, чтоб взяться за четвертый.

Пойду воду вскипячу. Половина второго ночи, пора и пообедать.

Все к лучшему. Хорошо, может быть, что дело не зашло слишком далеко.

Иногда (в течение нескольких минут) я думаю, что впереди только смерть. И тут же чувствую, что любим Богом и все будет хорошо.

Мой несчастный отросток так раскочегарился за 46 дней «души в душе», что с тех пор, как тебя упекли в тубдиспансер, он всю душу из меня вымотал. Он постоянно требовал. И только тебя. А теперь мгновенно скрючился и уснул. Спи спокойно, дружок.

Я лежал рядом с тобой, прислушиваясь к дыханию и недоумевая: неужели такой остроты и полноты счастье может длиться долго?

Полнейшее перераспределение сил и гормонов.

...Две недели, как ты лежишь в больнице. В первые субботу и воскресенье мы хватали такси и мчались в комнату. В понедельник на медосмотре на твоей спине обнаруживаются ссадины.

- Отчего это? - спросила врач.

- От ковра, - ответила ты.

Бабы вокруг (как сказала твоя мама) ржали.

На вторую субботу я почувствовал охлаждение.

Все закончилось.

Упустил ли я тебя?

Твердо знаю - мы не животные, чтобы управлять через страх. А раз так, то каждый с уважением относится к личному пространству другого. Я ничем не нарушил этого принципа.

Чего ненавижу, так это притеснений.

Сделал, называется, выбор. Теперь бегай глазами по потолку, в котором отражается трепыхание листвы.

Сижу на подоконнике, курю в окно, думаю: «Прыгнуть, что ль?»

Никуда я не прыгну.

Так и буду сидеть на подоконнике.

Каждый человек имеет свой рецепт и состав. И как ты ни бейся, за характерную тебе формулу не выпрыгнуть.

Вроде и видишь свои недостатки, но только и можешь, что сетовать.

Некоторые скажут, что я просто-напросто слабак.

Мне больше нравится определение Михаила Зощенко: «Жизнь, она не для интеллигентных людей».

Или, может быть, я созрел для настоящих испытаний и Господь хорошенько за меня взялся? Было бы неплохо.

Поел и совсем захорошело. Когда чем-то занят, на душе спокойней, но только когда ничем не занят, ощущаешь её саму.

Зачем же все так нелепо?

Ладно, скажу себе так: ты много страдал, и этот месяц с небольшим был праздником и чудом. Махни рукой и иди дальше.

Жизнь - это терпение. Тяжело все-таки махнуть рукой на то, что имел последней опорой.

Зато ты узнал много нового.

Ну да, только опоры не видать. Прими, Господи, мою душу, аки разлапистый лист каштана, летящий, пожелтевший, истрепавшийся, прими и делай с ней что хочешь.

По телевизору: эти все бегут, эти все кулаками машут. Ребят, не надоело?.. Пора вам на мусорку, в небытиё!

Удивительная штука - мысли бегут, бегут, как по небу облака. Ты еще глаза со сна не разлепил, а воспоминания одно за другим - заплата на заплате.

Тебе нужно переждать этот бред, и другого способа нет. Это болезнь, говорят знающие люди, и она пройдет.

Нет-нет да и нарисуется впотьмах строчка, а то и целый куплет какой-нибудь песенки о любви. Теперь ты чувствуешь, как верна их незамысловатость.

Что ж ты так убиваешься! Ты вспомни о первом звоночке: вы пошли в клуб, пригласил выступавший в тот день приятель. К вам прицепился пьяный мужик с банальностями типа: «Эта встреча неслучайна» и «Я сделаю из вас звезд!». Театральный деятель. С невыплаканными амбициями. Она увлеклась его жалким трепом о собственном величии. Ты сидел и ждал, когда она наконец вернется к тебе. Ты даже пересел за другой стол, дабы продемонстрировать демократичность взглядов. Ты выпил рюмку, две, пять, обернулся - они все ближе склонялись друг к другу. Жаркая волна возмущения поднялась в тебе. Ты подскочил к мужику и заорал, чтоб он убирался и не приставал к твоей девушке или тут же набьешь ему морду. Она убежала в туалет, а вернувшись, села с тобой. Мужик оправдывался, что не интересуется женщинами, и разговор шел исключительно о себе.

Оказывается, она много выпила и размечталась под его никчемный щебет.

- Разве ты не чувствовала, что я ревную и бешусь?

- Ты знаешь, нет.

Выйдя вскоре из клуба, вы направились к метро, и тут ей захотелось увидеться с подругой, с которой они жили пару лет. Видя, что это пьяный каприз, ты уговаривал не покидать тебя. Но ей вынь да положь! Ты встал на колени, тебе стало страшно, что былая любовь взыграет и девушка улетит.

- Я умоляю тебя, пожалуйста, не ходи туда!

- Нет, ты не переживай, я просто хочу поглядеть ей в глаза.

Приехав ночью на такси, протрезвевшая, она скажет, что смогла различить только щёку.

Вспоминай этот и другие случаи в доказательство ее ветрености, от этого на время наступает улучшение.

Помнится, после того случая ты решил, что никому ее не отдашь.

Я ждал тебя семь лет, тогда, давно, вначале мы договорились, что обязательно поженимся, и с тех пор не прерывали общение: я жил с другой, ты, как выяснилось, жила со многими.

Или вспомни, как было обидно, когда она дополнительно ласкала себя, хотя ты и так изо всех сил старался. Ей было мало тебя.

Тебе ведь тоже мало наличествующего, когда оно стабилизируется.

Смогли бы два таких соловья спеться?

Я могу взглянуть на ситуацию с твоей позиции.

Ты сказала: «Не получится!». У меня все получалось. Так что это твоя проблема. Желания, не совпадающие с возможностями.

Тебе было удобней любить меня в уме. Ты не замечала этой хитрости.

Боль рассасывается, остается печаль.

Когда я уходил от другой к тебе, я говорил ей, что я не предатель, а художник. Уход от меня ты мотивировала тем, что я художник.

- Жалко мне тебя, - пробормотал 82-летний дедушка. - Она такая потаскуха!

Он сказал, что тоскует и не может работать с тех пор, как вы приехали ее лечить.

«Ты не сможешь создать мне условий для творчества», - сказала она.

Когда ты спустился по лестнице на полтора пролета, мама Сампдория, вернувшаяся из больницы, спросила:

- Ты смог бы ей хорошенько врезать? Она понимает только палку. Редкая женщина другая.

- Значит, я ищу редкую.

До того, как ты сообщил, что на этом заканчиваешь любое ожидание и надежду, мама успела много раз, как и каждый раз, схватиться за голову, обвязанную на этот раз полотенцем, и посетовать на то, что голова пухнет.

- Я тебе еще тогда по телефону говорила: не надо приезжать!

- Вы это ей говорили, а не мне.

- Она не передала? Ты занят только собой и многих вещей не просекаешь. Её надо тотально лечить. Противотуберкулезные средства, которые ей колят, они взвинчивают психику. У меня знакомая в диспансере лежала, так она вовсе невменяемая ходила.

Сампдория знала свою дочь, а у тебя были лишь годы телефонной любви и краткие встречи.

Ты чувствовал. Вспомни, когда ты ехал к ней и в поезде раздражался надменностью подсевшей ночью петербурженки.

Какие они имиджевые, жители Северной пальмиры! В чем-то пронзительные - в искусстве наводить тень на плетень, в чем-то слепые - в отношении к самому человеку.

И как здесь, на предкавказском юге, все наоборот.

Ты вышел из поезда и быстро понесся к метро, первым выпрыгнув из вагона и крикнув белорусским проводникам: «Спасибо, хлопцы!».

«Немазащё», - ответили они, каждый по-своему расставив ударение в диковинном слове.

Не надеясь на реакцию, ты высказался в спину идущего в кожаном пиджаке:

- Не подскажете, где ближайший вход в метро?

- Следуйте за мной, - в землю ответил не уступающий тебе в скорости.

Ожидания оправдываются, когда тебе нужно их оправдать. Ты ждал от Петербурга подвоха, но не дождался.

Ни менты тебя не остановили, ни люди на тебя не глядели.

Спускаясь на эскалаторе, ты решил, что не позволишь убаюкать себя этим механосборочным колыбельщикам. Удерживая в равновесии громадную сумку, легко скользнул вниз по кончикам рифленых ступеней.

Скорость! Не дать увять впитанному на белорусских просторах здоровью! «Какой ты активный! - скажет она. - А я, пока лечилась антидепрессантами, совершенно затупила свое либидо». «Заострим», - сострил ты.

Она вообще постоянно чем-нибудь болела, глотала колеса горстями и даже от насморка просила купить антибиотиков.

Во второй руке ты держал мешок с початой бутылкой рисового масла, подрезанной упаковкой сахара и гречкой. Раскаленными боеголовками торчала поленница кукурузных початков с загнутыми в оперение лепестками.

Нельзя никого упрекать. Бесполезно. Я не в упрек, я о чувствах.

Во вдохновенном рывке ты покрыл расстояние от метро до подъезда. Ты спешил, потому что ей выходить скоро на экзамен для поступления на искусствоведа. На лингвиста она уже выучилась. Шесть лет назад. Тогда вы прожили две недели, и ты мог наблюдать, как она готовится к занятиям и общается с подругами по факультету. Увидев ее теперь, ты подумаешь, что запоздалый ученический пыл не является настоящим, а выбран на безрыбье.

Ты набрал на домофоне номер квартиры. Никто не ответил. Ты набрал еще раз. Ты чертыхнулся, беззлобно усмехнулся, ощутив, что Ирма все та же. Но я-то другой.

Потом она тебе скажет, что ты действительно стал спокойней, ушло отстраненное отчаяние, в котором ты постоянно витал, а ей становилось неприятно и непонятно, о чем разговаривать.

Не бывает безвольного счастья. Ты набрал ее номер на телефоне. Со второго звонка она ответила.

- Ирмка, елки-палки, ты что не открываешь? - обрадовался ты.

- Не в то парадное входишь.

- Их что, несколько?

- Ну да.

- Так спустись, встреть меня, а то я потерялся.

- Да вот же, рядом, у вывески «ЦВЕТЫ». Я тебе ключ сброшу.

Вскоре она показалась из окна предпоследнего этажа.

- Ирмка! - возопил ты.

- Ярвик! - ответила она.

Ты взбежал наверх. Сердце заколотилось.

Белыми носками смущенно ты ступил на заляпанный ламинат двухкомнатной

Вы прошли на кухню, где она продолжила работать над лицом. Густой имбирь пудры покрывал мягкие щеки, черные штрихи удлиняли разрезы глаз, из-за чего огромные карие полушария становились дурманящими.

- Какая ты! - не столько восхищение, сколько подавленность.

Ресницы - крылья. Абсолютная серповидность бровей.

- Щеточка лифт ап, двойной объем ресниц, - она курила белые соломинки одну за другой. На заваленном косметикой столе раскрытый ноут струил симфоническую музыку. - Как доехал? - она встала и нервно заходила по квартире. Ополовиненный до вязкой массы фужер заварного кофе с молоком высился среди развалов. - Я вызвала такси. Но у меня ничего нет в башке. Давай ты меня проверишь! - она протянула клетчатую тетрадь с крупными записями.

- Поэт, употребивший в пятьдесят лет мескалин и заявлявший, что наркотики, как и курение, не развлечение. Смотри, под цифрой один. Мишо, правильно? Теперь перелистни две страницы.

Поочередно следовали французские имена. Жан-Симоны, Кристофы-Барбьё.

- Поступаю на французское отделение. Я же француженка.

Она резко повернулась, и ты увидел обтянутые брюками бедра и немного перетянутый зад. Грудь выросла и оттопыривалась закругленными конусами. Потом окажется, что это лифчик фан ап - увеличивающий грудь и похожий на соединенный тесемками, разрезанный пополам теннисный шар.

Размеры не играют роли. Её тело излучало притяжение. В широких бедрах и мягких ногах, линеарно сходящихся от крупного к миниатюрному.

Проверка иссякла. Ирма закурила новую и заглянула в фужер.

- Чтобы не было непонимания, объясню, зачем я приехал. Я приехал, чтобы вылечить тебя. И не уеду, пока ты не выздоровеешь. Остальное - по ходу действия.

Пришло сообщение, что такси подъехало.

Вы продолжали сидеть напротив в молчании.

- Я буду ждать и постараюсь как можно быстрее затащить тебя в постель.

- Я побежала, - улыбнулась она.

Вспомни, как тебя неприятно удивил беспорядок, лужа кофейной гущи в раковине, куда навалена жирная посуда, хотя ты сам далеко не аккуратист.

Какие проникновенные разговоры вы вели наедине и как все понимали, проникаясь друг другом.

И как выяснилось, что вам разные фильмы интересны. Как она терпела, пока ты смотрел грузинское интеллектуальное, шестидесятых, где персонажи разговаривали вежливым полушепотом. И как просила тебя дать ей спокойно посмотреть ужастик.

- Любишь резиновые страдания?

- Обожаю.

...Ты помыл посуду, вытер стол, рассортировал развал.

Пошел в комнату, застелил привезенное с собой белорусское белье, желтое, как кукуруза, с китайскими цветами и бабочками, сошедшими бы за настоящих, если б не пре­увеличенность размеров. Ты дважды стирал его, но лиловые переливы на лепестках и пронзительная охра на крыльях не думали линять. Простыня, пододеяльник, две наволочки стоили десять дней в предыдущем пристанище. Стоили того, чтоб их везти и расстелить под любимой.

Ты застелил лежащий на полу матрас. Вечером она скажет, что пока хозяев нет, можно спать в другой комнате, где кровать и прочие удобства.

«Зачем нам удобства, если мы и так счастливы?»

Стопки книг по искусству, альбомы с картинками - среди наваленных колизеев и колон ты выискал Кафку и попробовал «Исповедь собаки».

На заднике призывно пламенело: «Не знаю никого, кто бы так разбирался во власти» (не помню, чья мысль); «Только у него язык становится материей».

Прочитав полторы страницы, ты убедился, что отныне это бесполезное занятие. Тут такие дела, а там язык как материя. Твой язык отныне для другого.

Проголодавшись, ты замутил сельский ужин. Отварная картошка и поджарка из лука с морковью. Простота и польза организму.

Мясо - это мертвая плоть.

Сыроедов - мизерный процент. Живущих выделенной категорией инстинктов. Они, наверно, так рассуждают: «Мясо к мясу, а мы живем мирными помыслами. Плохой кабачок лучше хорошего жаркого на шкварках». Шкварки - это выжаренное в жир сало.

Ирма оказалась мясной душой. «Ничего, я ей покажу новые перспективы, где есть благодать и духовное усилие. Главное - быть внимательным. Вести себя предупредительно».

Ирме обед понравился, но вечером она купила фарш и наваляла восхитительных котлет. Несмотря на попадавшиеся подгоревшие экземпляры, Ирма забывалась в телефонных перипетиях, Ярви к утру сметал больше десятка.

Закончились духовные усилия, начался рай для избранных.

Каждый хоть раз, да бывал избранным.

Кусочки рая долетают иногда до Земли, чтобы людям знать, к чему стремиться.

Но мы, буддисты, не стремимся к конечному, ибо знаем, что любое состояние преходяще.

Но мы, православные, умеем отличать свет от тени и предпочитаем свет.

Дожидаясь Ирму, ты купил питерскую сим-карту и сходил в агентство недвижимости на Невском. Как ни расслабляла атмосфера тревожного счастья, но ты решил действовать. Постоянно делать из расчета поставленной цели. Цель - домик в сельской местности, жить натуральным хозяйством. С ней, именно с ней.

В Петербурге вежливость - пароль к общению.

В агентстве расспросили и нежно заверили в том, что хоть поиск комнатной аренды - мельчайший из видов деятельности, тобой займутся, и коли ты обещаешь никуда больше не обращаться, тебе обязательно что-нибудь подыщут. Из какой суммы исходите? На какой срок? Для скольких человек?

- Я и моя жена, - гордо ответил ты.

- Сколько дней на поиск?

- Желательно сегодня.

В холщовом кошельке, лежащем в холщовой сумке, ты привез с собой восемь тысяч. Комнаты в центре - жить вы хотели там - оценивались от 12 тысяч. Еще столько же в вознаграждение агенту.

Ирма сказала, что продала дедушкину картину. А ребята, в чьей квартире они сейчас находятся, уехали в Киев, купив напоследок две ее работы. Разрешили жить до конца месяца. До которого осталось четыре дня.

Ирма наконец хочет себе позволить жить по средствам. За две недели она потратила 50 тысяч, и 40 осталось. На что потратила? На духи в основном. Хороший аромат стоит дорого. Я же женщина.

Кров важнее аромата, думал Ярви, она согласится добавить к моим. Потом можно будет занять у Виладэта Пхичита десятку, занять у Леши Поротникова десятку. Отдам, все отдам. Сейчас вершительный момент. Нельзя сомневаться. Вперед!

Иллюзии - это невольно возникающие желания.

...Вспоминай, как на обратной дороге из агентства зашел в аптеку за вагинальными свечами. Возле аптеки сидела грязная женщина, уткнувшись в колени наполовину лысой головой. Распространяла амбрэ. Ты дошел до перекрестка, развернулся и вернулся в круг запаха. Тронул ее за плечо. Она подняла водянистые глаза и хорошим русским объяснила, что собирается с силами идти домой. А дом рядом.

- А деньги у вас есть? - спросил Ярви, борясь с неуютным чувством отщепенства.

Он присел на корточки, весь такой же праздничный, как и спешащие по узким мостовым горожане. В белых носках и тонкой кожи мокасинах. Люди обходили их скрючившиеся фигуры, и кто-то проскальзывал взглядом, а кто-то задерживался. Петербург хорош тем, что здесь ты всегда - толпа.

Деньги - замусоленные, скрученные в трубочки сотни - женщина выколупала из пачки «Беломора», показывая.

- Как вас зовут?

- Ольга.

- Ольга, что же такое случилось, что вы в таком состоянии? Почему вы не моетесь? По вашему виду не скажешь, что у вас есть дом.

- Ничего страшного. Дайте мне несколько минут, - она достала папиросу и задымила. - Муж у меня умер.

- Вам одиноко, да? Докуривайте, и я вас провожу, - решился Ярви.

Ольга курила долго.

- Зачем вы выстригли проплешину?

- Это не я. В больнице выбрили.

Спертый запах мочи и заброшенности, заскорузлость под толстым слоем въевшейся грязи - за что взяться, как ее вести и как пройти сквозь толпу, агрессивную в своей респектабельности? Ничего не осталось от того города, где он жил пять лет назад. Мелкопоместный базар. Разновидность Москвы, разновидность биржи, скользящие колючие взгляды обывателей в застиранных машинками одеяньях. Все тут игроки, и каждый считает себя удачливым.

Ольга все курила.

- Все-таки у меня не хватит духу вас провожать. Вы меня простите. Могу я вам чем-то еще помочь?

- Зачем? Вы и так помогли. Доброе слово приятнее злого.

- Ладно, Ольга, тогда я пойду.

- Идите, - Ольга докурила, и когда на перекрестке ты обернулся, она сидела на крылечке, засунув голову между колен.

Через пару дней неподалеку отсюда ты снова увидишь ее - она будет стоять, прислонившись к стене, неподвижная, грязная и ненужная. К тому времени ты уже насмотришься тут, ты понимаешь, что в сложившихся обстоятельствах подходить бесполезно.

Позвонили из агентства. Сняв носки, ходишь по квартире и записываешь в блокнот адреса. На Черниговской комнату будут показывать в два часа. Тринадцать тысяч. Там очередь собирается, но я попросила, чтоб вы были первым.

К сожалению, без жены я не могу решать, а ее еще нет, поэтому к двум не успею.

К четырем на Голутвина, да, это за Смольным. Просят четырнадцать. Комната 16 метров, косметический ремонт, холодильник, стиральная, четвертый этаж.

В восемнадцать, в девятнадцать тридцать и в двадцать один можно посмотреть комнаты вверху, внизу, с евроремонтом, но с семью соседями, убранные, неубранные, с мебелью, без окон - агент Наталья выполняла обещание заняться вами.

- Нам нужна студия! Метров в тридцать. Ой! Как я не хочу в коммуналку! Может, лучше однокомнатную квартиру? - рассуждала вернувшаяся с экзамена Ирма. О котором сказала, что, как только вышла, все евреи-искусствоведы заулыбались. Она говорила сбивчиво, но ее не останавливали и вопросов не задавали. Поинтересовались только, почему она выбрала эту специальность и почему Мишо.

- Я чувствую его изнутри, - ответила она, и ее быстренько отпустили. Она недоумевала: триумф это или провал?

- Мне кажется, я взорвала им мозг! И, опять-таки, чем это я им взорвала? Ничего особенного не сказала.

- Почему именно французская живопись? Себе-то ты как объясняешь?

Ирма говорила о 14 тысячах, которые нужно платить в месяц за обучение.

- За 14 тысяч ты и без экзаменов поступишь. Поэтому они тебя и не утруждали. А однокомнатная квартира, - без переходов продолжал Ярви, - стоит дорого. Деньги - это магическая энергия, их следует беречь. Не для развлечений, а для того, чтобы жить и работать.

- Наплевать мне на деньги. Я же сказала - у меня сейчас есть. А кончатся - я легко продам вторую дедушкину работу.

Это дедушка со стороны отца, так же художник, как сын, невестка и внучка.

- Но ведь нам нужно съездить в диспансер, сдать анализы, чтобы выяснить, как действовать дальше. Может, нам жилье всего на месяц и требуется. Зачем тратиться?

- Не надо напрягаться из-за денег, они этого не любят. Они сами приходят и уходят, не стоит им мешать.

- Я уверен, что лечение небесплатно.

- Я не хочу возвращаться на юг. Еле-еле оттуда вырвалась, и вот. Через два месяца обратно, как побитая собака! - всхлипнула она, скривила рот, быстрые слезы полоснули по щекам.

- Не плачь, косметика размажется. В четыре просмотр на Голутвина, на каждую комнату много претендентов.

- Кому они сдались, трущобы! Это агенты себе цену набивают.

- Мы-то не знаем. Я не говорю, чтоб им безоговорочно верить. Надо внедриться в обстановку, посмотреть варианты. А там решим.

- Ну да, вообще-то.

- Уже несколько комнат пропустили. Я все ждал тебя, а тебя нет и нет.

- Я же ответила на твою эсэмэску. Сказала, что буду через двадцать минут.

- А пришла через 40. Я не в упрек, просто не знал, что агенту отвечать - успеем мы, не успеем.

Помолчали.

- Когда мы займемся любовью?

- А успеем к четырем? До Голутвина пилить и пилить.

- Успеем, - ты привлек ее к себе и повел в комнату, на матрас.

- Я не хочу на полу, - просила она.

- Привыкай, девочка моя.

- Не хочу я к этому привыкать! Ну, Ярви! Ах, какой ты стремительный, - она без сопротивления поддалась раздеванию.

Вот оно, то же тело, освобожденное, с подстриженным кустиком. Тело это еще не красиво и не некрасиво. Оно даже немного пугает. Выступы, бугорки, округлости, висюльки еще не исследованы и не пропитаны желанием.

Ты уложил ее, разделся и принялся ласкать, повторяя движения, заученные с той, другой. И чувствовать, что здесь иное. Тело иное, а в теле душа иная. Все иное. Чтобы найти адекватный подход, требуется время.

- Какая разница между телом и душой? - спрашивала она.

Душа беспола вот так надо было отвечать, а ты все губами жевал.

- Не вижу никакой разницы. Всё едино. Бог, он внутри меня.

Тем временем дальше ласк не получалось.

- У меня никогда с первого раза не получается. Я думаю, дело в психологическом барьере. Его нужно проломить, - ты принялся засовывать размягченный орган.

Ирма истерично расхохоталась.

- Боже мой! У нас ничего не получится! Какой ужас! - слезинка прочертила на щеке грязную струйку.

Ты принялся слизывать подтек. Вылизывать тушь с глаз. Накрашенные женщины противоестественны и хищны.

Она терпела недолго.

- Кукияки, прекрати, хватит! Что ты делаешь?

- Извини, я думал, тебе приятно.

- У тебя слишком шершавый язык!

Откатиться бы, выпрыгнуть и убежать! Но пути обратно нет. Эту вершину необходимо взять!

Ты подоткнулся под нее.

«Молодая цветущая женщина!» - сказала о ней соседка по нынешней коммуналке, где я сейчас пишу это.

Ты сразу сказал, что по субботам и воскресеньям будешь приезжать с женой, у которой нашли раковую опухоль. Не скажешь ведь, что у нее открытая форма туберкулеза.

«Как ее здоровье?» - поинтересовалась соседка.

Это был день, когда ты позвонила и сообщила, что на выходные поедешь «с Димой» к нему домой и будешь писать, много писать.

«Все ясно, - сказал я. - Я хочу тебя, а ты теперь хочешь Диму». «Но ведь мы остаемся друзьями! Я хочу тебе стихи почитать». «Есть песенка модная: «Это больно для меня». Я невыносимо ревную…» - не смог договорить и услышал: «Кукияки, говори отчетливей, ты смазываешься и журчишь». «Всё! Это всё!» «Что всё?!»

«Плохо, - отвечал я соседке, глядя в окно кухоньки. - Может быть, она вообще умрет». - «Господь с тобой, вы такие радостные были».

Из крайности в крайность - такое раскачивание не внушает доверия. Поэтому мне легче переносить катастрофу, чем увязать в женском колдовстве.

Постепенно ты продолжил проторевать путь. Грел ее холодные пальцы, махрушил газончик под пупком, завинчивался в сам пупок, исследовал выше. Но эта грудь, которую не сжать, не обхватить! Бедняжка, такая маленькая. Иссохшая в метаниях грудная клетка. Пупырышки сосцов. Ты принялся сосать.

- Кукияки, ты должен будешь массировать мне грудь. Тогда она вырастет.

Змей зашевелился. Ты вскочил на нее.

- Он же не стоит!

- Встанет! Ну что - щас будем, - ты знал, что ей нравится, когда ты материшься в постели. Это усугубляло разврат, обостряло свободу. Сама она материлась частенько, непринужденно, и вскоре ты освободился от комплекса, навязанного той, другой, не переносившей мата ни под каким соусом.

Усилие, еще усилие!

- Не получается, - хныкала Ирма. - Зачем мучиться? О! А!

Ты проник.

Ты начал двигаться.

- О! А!

Ты сделал это!

Ты ритмично колыхался. Но ее тело просило другого. Ты чувствовал, что не задеваешь самого важного. Долго нащупывали, вздымались, подстраивались в наслаждении. Чувствуя, что возможно большее, гораздо большее.

Теперь Ирма молчала. Вы не касались друг друга ничем, кроме внутренностей.

С той, другой, все заканчивалось быстро. Длительность процесса с Ирмой убеждала, что не зря вы соединились, что это она - та, которую ты искал.

На радостях ты ускорился, но не выдержал темпа. Полежали обездвиженные, приноравливаясь к решающей битве. «Женщины любят головой, - заявила ты, влюбившись в Диму. - Если их любят, то и они любят».

А тогда ты сокрушалась, что у Ярви дрын кривой и огромный и что тебе бывает больно.

- Буду стараться не делать больно, - поспешил заверить Ярви. - Ты как?

- Все вы, мужики, одинаковые. Вам лишь бы кончить. Нет, я не кончила, но мне хорошо. Ярви, я боюсь забеременеть. Давай ты не будешь кончать в меня.

- Но мы вставили свечку.

- Моя подруга вставляла свечки и все равно забеременела. Мне придется пить гормональные таблетки. А от них растет борода. А тебе нужно мыться почаще. И хватит есть чеснок.

- Хорошо, обещаю.

Ты не мог больше говорить, ты растаял. Лежал и ощущал, как пятки по дуге-орбите совмещаются с затылком. Вы открыли новый способ общения. Самый настоящий, прямой.

В затылке посверкивало. Пространство тела изменилось в эйнштейновские кривые. Мир сквозь закрытые глаза заискрился мириадами оттенков.

Вместе приняв душ, вы засобирались на Голутвина.

Ирма долго, исключительно, как показалось тебе, высушивала и распушивала, зачесывала и причесывала свои бархатистые, до лопаток волосы.

Она вставила в уши жемчужины-гвоздики, впоследствии выпавшие на мостовую или в громады книг в комнате. Но и бусинки, и крохотные разболтавшиеся держатели всегда находились.

Чтобы не раздражать женщину, ты сбегал в электромагазин и купил две лампочки. В квартире безмолствовали несколько светильников, а состояние Ярви требовало света. Да и по карте, пришпиленной в прихожей, без света не наметишь кратчайшего пути до Голутвина.

Лампочки вкручены, маршрут намечен, а Ирма продолжает сочинять перед зеркалом.

«Это невыносимо, в конце-то концов!» - фраза из прошлой жизни, составленная на двоих - тобой и той, другой.

Она теперь думает, что я её предал. Но что же делать? Я хочу семью, у тебя она есть, пускай и в разобранном виде, но есть сын, есть муж, взрослые дочери.

- Ирмочка, мы опаздываем.

- Вызовем такси.

- По любому поводу такси - развращает. Будем привыкать ходить пешком.

- О!

- К тому же до Голутвина отсюда за полчаса дойдем.

- Какой ты активный! Успеем, - Ирма размашисто работала с лицом. - Так надо.

Она развернулась, и Ярви затрепетал от страха: вокруг глаз разлеглись черные круги в полщеки. К виску загибались несколько линий.

- Как тебе? Я - бабочка! Или нас не поймут?

- Мне кажется, с хозяевами на первых порах надо поскромнее. Твой макияж вызывающ.

- Ладно, сейчас смою.

С лифтами Ярви решил бороться так же, как с эскалаторами. А с пустым временем - как с лифтами.

Он вышел из квартиры и медленно спустился до первого. Проверил время по часам и поднялся обратно. Дышать ровнее, диафрагмой.

Ирма надела красные штаны и бордово-клетчатый жакет наподобие кимоно с раструбами рукавов и свисающим ниже колен пояском. Глаза подвела умеренным трауром.

Вот только теперь, когда я знаю, как об этом писать, не надо меня возвращать в петушиные бои вокруг Ирмы! Это я обращаюсь к ее маме, Сампдории.

Мы два часа ходили по парку и обсуждали на все лады её поведение.

- Я сразу все поняла, когда она в первый же вечер позвонила из диспансера и сказала, что познакомилась с интересным мальчиком и что он тоже, понимаете ли, художник.

(Я вспоминал, как отец Сампдории, когда мы в первый вечер сидели за накрытым столом, рассказывал, что восемь лет назад Ирма позвонила ему и сказала: «Дедушка, я наконец встретила настоящую любовь». И вот через восемь лет он меня увидел воочию.)

- Ты видел этого дебила? - сокрушалась Сампдория. - Ему 24, из них четыре он отсидел. Там и подхватил тубик. Что он знает о жизни? Он живет по понятиям. Дом они будут строить! Да у них дерьма на саманную хату не хватит! Я ей сегодня звонила. Как же ты, говорю, поступила с Ярви! Она плачет: «Мама! Как ты могла такое подумать. Ведь он мой родной человек!».

Ты мой милый родной человек,

Расстаемся как будто навек.

Эту песню я пел не раз на концертах, посвящая той, другой. Я чувствовал, что уеду к Ирме, и мне было больно от того, что ситуация разрешима только отрезом по живому.

Какая зеркальная симметрия!

Те же слова, те же мысли, те же эмоции. Только там я покидал, а тут меня покидают. Вся причиненная мною боль вернулась ко мне.

Все пройдет -

И печаль, и радость.

Все пройдет -

Так устроен свет.

Все пройдет,

Только верить надо,

Что любовь

Не проходит, нет.

Не проходит - и все тут!

Моток лески, проглоченный тобой. За леску тянут, а моток внутри крутится.

Сообщения в телефоне: «Абонент такой-то пытался дозвониться до вас. Звонок не удался». Несколько дней назад я удалил ее из контактов. Если это она, я перезванивать не буду. Несколько дней назад я отправил той, другой: «С ней покончено! Не оставляй меня».

Я твердо решил: ни звонков, ни шагов, ни звона ключей!

И вот сижу и трясусь: а если это Ирма звонила?

Тотальный эгоизм, где никто не виноват.

Чувствую, как «семья» потихоньку из жизнеутверждающей цели превращается в фетиш.

«Дом, семья - это не… каждый день, как ты недавно изящно выразился, а ответственность и, извини, зарабатывание денег».

Оказывается, что писать про любовь легче, чем про что-либо.

Потому что она живет. Тлеет, вспыхивает и дымит. Переливается жаром.

«Я не потяну всего этого!» - кричала ты по телефону.

Господь с тобой, не потянешь так не потянешь.

Ведь и вправду не потянула.

Страдают не из-за женщин, а из-за самих себя. Несчастный ты человек, посмотри на ситуацию глазами другого участника, несчастного его человека. Куски мозаики складываются в иную картину.

Отец Ирмы, по словам Сампдории, постоянно в шоке. Он постоянно «такого еще не слышал» или «не привык, чтобы с ним так обращались». Год назад - она тогда жила с отцом и мамой в кавказском городке - я, оказывается, звонил им в пьяном виде и, попросив Ирму к телефону, выразил недовольство его суровым голосом. Он был в шоке. Теперь Ирма, понявшая, что Дима - это наконец тот человек и что она наконец живет так, как ей хочется, пренебрегая чьим-либо мнением, объявляет отцу, что готова к войне. После перенесенного шока он взывает к жене: «Бросить ее, что ли, к херам?». Но сам он художник и жалеет безумную дочь.

Однажды, когда она сочиняла стихи на компьютере, ты заглянул в дисплей, покрытый архитектоникой текста. Взгляд отщипнул строчку: «Мне невозможно жить с тобой».

Тебя это задело, взволновало, но ты не подал виду. Да и нечего тут подавать, здесь все наоборот, ведь это - искусство, а мы - художники.

В полпятого вы уже возвращались с Голутвина. Махали руками, ржали. Зашли в столовку.

- До четырех, - сказала буфетчица.

- Попозже зайдем.

Женщина рассмеялась вместе с вами.

На просмотре, несмотря на твои просьбы о вежливости, всех соискателей - студенток, молодую пару, маму с ребенком - запустили скопом, как овец в сарай, а дальше кто кого переорет, что ли? Ирме не понравилась обстановка и бабушка-соседка.

- Какие они жадные, эти агенты.

- А очередь-то действительно есть. Как бы нам не прощелкать клювом. Надо брать первое более-менее подходящее жилье. У нас времени в обрез, не до претензий.

- Я бы хотела если уж комнату, то на Фонтанке. Кстати, звонила Олеся, сестра Натальи, что жила с Яником на квартире. Она завтра приезжает с мамой.

- Это что же, мне надо сматываться?

- Нет, я сказала, что буду с другом.

- Не очень понимаю, на каких мы там правах.

- До конца месяца квартира все равно пустует. Олеся поступает в тот же универ, что и я. Её маме кое-какие дела надо сделать, и она уедет обратно в Псков. Не лучше ль нам обратиться к Диме Кольцову?

Пока шли, трое позвонили. Ты не выдержал и крикнул ей в ухо: «Скажи, что муж приехал!».

(На мужчин, знаю по себе, гипнотически действовала ее бытовая безалаберность, приправленная вскриками: «Я уже вообще ничего не понимаю!». За Ирмой приходилось вытирать, подметать, мыть ванну. Мужчина раздувается от чувства значимости и понимает, что только его твердое плечо не дает Ирме упасть.

В последнюю нашу встречу мы ходили по лесу. Ирма взяла с собой фотоаппарат и снимала деревья, мхи и себя на их фоне. Отводила руку в сторону и щелкала. Она просила меня снять ее, но эти фотографии выходили смазанными. Мама утром привезла ей пакет с едой, и теперь Ирма хрумкала огромную грушу. На половине груша ей надоела, и, завернув фрукт в защитную повязку, что используются в тубдиспансере, она, дабы не сорить, засунула сверток мне в сумку. Я был готов развернуть грушу и доесть. Но команды не последовало.)

- Зачем ты так сделал? Он больше не позвонит.

- Зачем он тебе нужен, если есть я?

- Ты не понимаешь. Нужно их иметь при себе, чтобы использовать контакты. Друзья - это учреждение.

Дима Кольцов - агент по недвижимости - собирался вселяться в квартиру на Чехова со следующего месяца. Он бы не возражал, если б Олеся зажила с ним, как два года тому назад. Давнишний приятель Ирмы, Наташи с Яником, чей-то бывший любовник, коренной петербужанин.

Завтра приедет Олеся и как ни будет сопротивляться, останется жить с бывшим любовником Кольцовым, не убивая надежд другого чьего-то бывшего на совместное в перспективе и в принципе проживание.

- А че ж он тебе раньше не помог?

- Да он бы сам себе помог! Детский сад «Ромашка»!

Назавтра придет информация о комнате на Фонтанке, и они полетят вдоль реки, но, подлетая к Троицкому, услышат очередное: «Только что сдали».

Из-за другой комнаты в колодец двора набьется столько желающих, что Ярви предложит не дожидаться запаздывающую хозяйку, а уйти, поскольку и так целый день на ногах.

Ирма согласится:

- Мне еще к экзамену готовиться. Не знаю даже, как. Если вчера так отпустили, то что будет завтра? Ничего не понимаю.

- Из-за четырнадцати тысяч в месяц и отпустили.

- Так это стипендия. Я потому туда и поступаю. 15 человек на место.

- А я подумал - наоборот.

- Потому ты и художник, что думаешь наоборот. Я теперь понимаю - настоящий художник!

- Художник - это всего лишь тот, кто чувствует красоту.

- Не скажи. Вот Алла красоту чувствовала (подруга, с которой Ирма прожила два года). Но когда сама что-нибудь вытворяла - у нее сплошная чернуха выходила.

- Скажи, если не секрет, вы с Аллой использовали фаллоимитатор?

- Да не было никакого имитатора! И все равно это противоестественно.

- А вот ты, помнится, у некоего режиссера снималась, - продолжал догадываться ты. - С ним трахалась?

- Нет, он мне только палец засовывал. Зачем ты плохо думаешь! Все было высоко и чисто.

- Просто с тобой я ни о чем другом думать не могу. Я хочу тебя. Слышишь, какая теплынь? Давай прям тут на скамейке.

- Художники, - продолжала мысль Ирма, - люди инопланетные. Проживал как-то Карлсберг, чудак во всю голову. Без антидепрессантов не мог на улицу выйти. Так и говорил: «Я с планеты Депрессия». Он пролежал в больнице год, и перед освидетельствованием врач ему пообещал: «Если сможешь на освидетельствовании не вставать со стула, я тебя завтра выписываю». Карлсберг смог, а врач его еще 15 месяцев продержал. Представляешь? Его лекции по современной живописи - это классика постмодернизма.

- Так он больной или ученый?

- В нашем случае это одно и то же.

- Нет.

- Да как нет, Ярви!

Вечер прошел на кухне под шкворчание котлет. Пол поутру вымыли приехавшие мама с Олесей.

Вскоре позвонил Митя и сообщил, что она недобрала двух баллов.

- Боже мой! Какой ужас! - воскликнула она.

Ирма спала, но Ярви спать не мог. Разбитый стенами домов молочный свет подгонял Ярви пожрать. С сумкой через плечо и горящим взором он выскочил в магазин.

Позвонила агентша и предложила вариант на Грибоедова.

- Я там купил гречки, - сказал он в завернутое одеялом тело. - Приготовь завтрак, а я побежал.

Ирма, принявшая с вечера феназепаму от бессонницы, разлепила глобусы, и, подернутые голубой дымкой, в них зашевелились континенты.

- В чем дело, любимый, - хотела сказать она, но губы налились базальтовой мякотью.

Мягкость перелилась в Ярви, и он, крикнув в приоткрытую дверь соседней комнаты: «Доброе утро!», ринулся к метро.

Вопрос с завтраком сильно зацепил его, и, пробегая по разваливающейся набережной канала, он набирал и набирал Ирму.

Недозвонившись, принялся слать грязные эсэмэски.

Так он компенсировал отсутствие прямой связи.

Вбежав первым в комнату, он упал на нижний ярус боковой кровати.

- Я беру эту комнату!

Агентша с грудями на пузе, подвязанная в пояснице свитерком, довольно улыбнулась. У нее был вид беспробудной дачницы.

- Вносите тысячу в залог, а вечером соберемся все вместе и оформим.

Возвращаясь пешком обратно, Ярви прокручивал сегодняшнюю ночь. Они долго не могли уснуть. Обоим неловко было после длительного одиночества подстраиваться под конфигурации соперника по матрасу.

Ярви был так тревожно счастлив, что, полежав немного на спине, соскучивался по Ирме, обойдя ее, сверху заглядывал в лунное лицо.

- Ты щас мои мысли читаешь? - спросила вдруг Ирма.

- Нет, что ты! Я изливаю нежность.

- Нежность бывает неживая.

Непрерывный поток вранья и фальши слышала Ирма в его голосе. Не было никого с ней рядом. Она чувствовала себя воздушным шаром, зависшим под потолком. Ей открывался вид сверху. Ярви, ложившийся набок, становился совсем невидимым.

- Эгоисты вы все, - сказала Сампдория. - Чуть что - и сразу отстраняетесь.

Ирма соглашалась с матерью, но не во всем.

Ведь если одежда становится ненужной - ее сбрасывают.

Жизнь напоминала перманентное сбрасывание одежды.

Сериал разыгрывается то ли в жизни, то ли в телевизоре, хотя и в том, и в том одни показывают, а другие смотрят.

- Какие-то их правила, - пробормотала она во сне.

- Боимся жить, - пробормотал в ответ Ярви.

Маслянистая краска выдавливала наверх ее сознание. Блестки далеких волн громоздились на потолке.

Ирма рассказывала:

- Я и мои бабушка с дедушкой ехали по шоссе в южном направлении. На обочине мы увидели полицейскую машину и индейскую телегу. Невдалеке валялся перевернутый кадиллак. Дед притормозил, желая узнать, что случилось. Но полицейский дал сигнал проезжать. За повозкой я увидела мертвых индейцев, изо рта ребенка сочилась кровь. Древние духи вышли из тел убиенных и вползли в размягченную душу меня. Там есть такая дырочка, на затылке, где сходятся черепные плиты.

- Как же так, - продолжала она, разгоняя накуренный дым. - Ты ведь все равно уедешь на свой Север! Не отнекивайся! Я теперь знаю тебя.

- С определенной точки зрения это даже смешно, - пытался смягчить удар Ярви. Он шинковал лук на котлеты, которые решила повторить Ирма.

Включился телефон, и Ирма ушла в комнату.

- Желательно помельче, - крикнула.

Она хитрит, понимал Ярви. Готовит путь к отступлению, обвиняя меня в трусости.

- Что вам всем от нее надо? - рыдала Сампдория. - Ведь она поддается любому новому настроению. Ею манипулируют как хотят.

- Да, она волочится за любой юбкой, - согласился Ярви. - Но я-то как раз боюсь ее власти надо мной. Для меня юбка - она.

Тогда, после котлет, среди ночи он, включив светильник, терпеливо объяснял Ирме, что не стоит бояться чтения твоих мыслей, поскольку никто этого не умеет. Просто блефует и запугивает, если так говорит.

- Я буду каждый раз включать свет, когда тебе станет страшно.

Ирма больше не волновалась на эту тему.

- Она сдохнет без интеллектуального общения! - закатывала глаза Сампдория. - Чтобы моей дочери приказывали: «Сядь сюда, я сказал!». Это ужасно!

- Я боюсь, что меня никто не полюбит, - бормотал Ярви.

- Сетков, с которым я жила два года, говорил, что я живу только собой и за таких, как я, молиться надо, - сказала Ирма, когда мы ждали в очереди у регистратуры. Мы принесли томографические снимки, чтобы проконсультироваться у специалиста. - Он уже восемь месяцев лежит в диспансере. Ему собираются ампутировать кусочек легкого, а он все равно пьет и курит. Я и привезла бутылку. Мы зашли в самые заросли сада, но перепили, и у нас ничего не вышло.

Искренность Ирмы ошеломляла.

- Эта сволочь не удосужилась мне даже попрошайку скинуть! - Ирма заплакала.

Женщины иногда красиво плачут.

- Не плачь, тушь растечется.

- Ты ничегошеньки не понимаешь!

- Да. Я не понимаю, зачем ты взываешь к нему, если есть я?

- Потому что самцу достаточн

о одной самки, а самке нужны несколько.

- Самок? А чем Сетков занимался? - Ярви представил себе поначалу рубаху парня с изящным юмором, в течение двух лет все более оскотинивающегося и размякающего.

- Он строитель. Но работал в общей сложности недели две. То говорил - не сезон, то заказов нет. Он гашишем торговал. И бухал. Круглые сутки. Ты правильно подумал - Сиськов!

- Почему Сиськов?

- С одной стороны, ему постоянно нужна материнская сися, а с другой - за каждой бабой волочился. Ты знаешь, как я заболела?

- Дышала одним дыханьем, вот и заразилась.

- Нет, шизофренией. Мне заказали портрет, дали фотографию, чтобы я ее расписала.

- Красками по снимку?

- Да. Говорили зачем-то, что у меня рука волшебная. Даже деньги предлагали, но я отказалась. А человек, что на фотографии, возьми и выздоровь от чего-то тяжелого. А я как раз из церкви Ксении Петербуржской выходила, когда мне позвонили. А вечером меня ЛСД накормили, и я прошла все стадии умирания. Шум в лесу, тело, впитывающееся в землю. Бардо Тюдол полный. Я побежала в свою комнату, чтобы зарисовать, а один из друзей Сиськова вбежал и говорит: «Ты будешь царствовать, Ксения!». Я шарфом руки перевязала, вышла на улицу и пошла в собачий парк, где нашла собаку и обсудила все аспекты моей святой карьеры. Она мне много чего тогда объяснила. А потом я поняла, что и собака, и друг Сиськова, и сам он читали мои мысли. Это, знаешь, будто тебе по лицу широкой кистью проводят. На лице желтая краска остается.

Тут ее вызвали к врачу.

Который посоветовал сдать анализы.

Когда на следующий день вы пришли за результатами, врач сказал, что дело плохо и надо ехать лечиться по месту прописки.

- Только не на Кавказ! Я там умру! Лучше уж в Ставрополь, к дедушке с бабушкой прописаться. Врачиха сказала, что питерский климат мне вреден. Я не хочу отсюда уезжать!

- Хорошая женщина, этот врач. Надо ее отблагодарить. Не переживай, сходим к Ире, она раз плюнуть пропишет. Останемся здесь.

Но к Ире не пошли. Попробовали через подругу Ирмы, но та забуксовала на стадии договоренности по телефону. Ярви был спокоен. Ему все равно, где быть рядом.

- Я рада, что ты со мной везде ходишь. Николай, он уехал на две недели в Москву, который обещал картину купить, предупреждал, чтобы я его дождалась. Он меня везде проведет и поможет.

- Вот еще, ждать две недели! Я буду с тобой, поняла?! Пойми ты, я тебя не брошу!

Как можно бросить такое сокровище.

После очередного просмотра комнаты, куда они опоздали, пошли пешком вдоль от Лавры в сторону Дворцовой.

- Вот где-нибудь в другом месте я бы, может, и постеснялся чесать задницу, а тут - обязательно, как можно явственней. Чем хамоватее, тем лучше. Артистичность вульгарности. Выпячивание быдлой стороны натуры.

Ирма не слышала его. Ее внимание привлек торгово-развлекательный. Она сглотнула:

- Я знаю, что нам нужно. Зайти в кафе и пожрать.

- До дому потерпим.

- Может, выпьем вина?

- Только не здесь, - Ярви развернул ее от торгового центра. - Сгинь, нечистая сила.

Тогда Ирма сняла туфли и пошла по набережным плитам. На пути попадались бомжи, рыбаки и женщина с огромной собакой. Собака посторонилась, чтоб прошли по узкой гранитной полосе.

Подруга позвонила Ирме. Она присела передохнуть на ступени, спускавшиеся к Неве. Ярви отошел, чтобы не слушать. Он смотрел в колеблющиеся пласты темной воды. До него долетало:

- Да как дела, хреново! Что делать? Сдохнуть к чертовой матери, Халыч, не знаю. Ярви сейчас со мной, помогает очень, да. Конечно, надо лечиться, я знаю. Этим и занимаемся. Как она мне надоела своей заботой! - Ирма засунула телефон в штаны. - Как красиво.

- Мне сейчас показалось, что Петербург - идеальная декорация для разыгрывания трагедий и суицидов. Тут всегда себя чувствуешь зажатым со всех сторон, и воздуха не хватает. Какая-то рваная каменная рана. Не обращай внимания на мрачные настроения. Вот увидишь, как только попадем на юг - жизнь окажется увлекательной. Извини, я постоянно говорю… Но через пару дней, думаю, это закончится.

- Тебя интересно слушать. Ты мыслишь вслух.

- Как Халыч поживает? Все так же одна? - спросил Ярви про подругу, вместе с которой Ирма когда-то приехала с Кавказа в Петербург. И вот спустя годы Ирма - художник мечущийся, а Халыч продает авиабилеты. Ценный кадр. Человек в обойме. Недавно летала в длительную командировку в Сингапур. Не понравилось - много ящериц.

- А ей мужчина не нужен. Она так и движется по собственной параллели.

Те дни были заряжены воодушевлением, навалившимся на Ярви в Белоруссии, когда, дописав повесть, понял, что пора искать Ирму. С минского телеграфа позвонил ее маме и попросил новый телефон Ирмы. К удивлению, Сампдория его дала. С первого раза не дозвонился.

Попробовал с другого автомата.

Ирма обрадовалась, конечно, обрадовалась.

- Я приеду, - эманировал в паузах официальных приветствий Ярви.

- Я так и подумала, - сбиваясь дыханием, подтверждала Ирма.

Звонить дороговато. Будем эсэмэситься.

Ярви экономил. Чтобы положить белорусских тыщ на телефон, он шел три км от деревеньки, где снимал комнату, до села Самохваловичи. Тысячи улетали там же, на скамейке, под беленькую и колбаску, расчекрыженную на троих: на Ярви, разноцветного кота, неловко цепляющего ее оставшимися тремя клыками, и беременную собаку, преданно заглядывающую в рот.

С Ирмой витийствовать не о чем. Все прекрасные разговоры переговорены за прошедшие пять лет. Оставляя денег впритык на пять эсэмэсок, а глотков в бутылке на откусов в колбасе, Ярви сквозь каштановую рощу отправляется обратно в деревеньку, где, по мнению соседа, каждый воровал у каждого, хотя со стороны не заметно. Дома стоят ухоженные, огороды с подсолнухами, овчарки бегают в вольерах и вовсю стараются перед оглядывающимися на прохожего хозяевами. Из открытых машин наяривает техно.

Ирма вдруг сообщает: «У меня температура и болит грудь. Я все время кашляю».

«Обязательно сходи к врачу!» - взрывается тревогой Ярви. Как все кстати! Внедряться, ввинчиваться в нее то ли ангелом милосердия, то ли демоном авантюры.

Она позвонила.

- У меня есть возможность поболтать. Ты знаешь, мне по большому счету наплевать.

- Все равно сходи к врачу! Настойчивость - залог успеха. Сходи в Мариинку. Я всегда туда обращался, и ни разу не отказали.

- Я боюсь, что это отвлечет меня от экзаменов.

- А если сильно заболеешь, не сможешь учиться...

- Слушай, я последний глянец на повесть навожу. Дней пять на это уйдет. Хочешь, я приеду?

- Вообще-то да.

- Дай мне три дня. А к врачу - незамедлительно!

Скорей, скорей нарожать кучу детей!

- Ну вот приедет он, и что? А, да какая разница, как погибать! Я ведь рада, что он приедет? А почему, кстати?

- Что «почему»? Почему он приедет или почему рада?

- Не обращай внимания, это я с собой.

Ирма сделала усилие и сходила в Мариинку. Сукастая, как палка, врачиха сказала, рассматривая флюорограмму на свет:

- Либо рак, либо туберкулез. Скорее рак.

- Как? - задохнулась Ирма.

- Так, - строго посмотрела на нее та и высыпала из глаз стеклянную крошку презрения.

- Может, это такой циничный юмор? - предположил вечером по телефону Ярви.

- Нет, просто она сволочь!

- Она хоть что-нибудь еще сказала?

- Что нужно сделать томографию. По ней будет ясно.

- Обязательно сделай. Сколько бы ни стоило. С меня - половина.

- Да деньги есть. А экзамены?

- Чем раньше мы узнаем, что с тобой, тем раньше примем меры. Все лечится. Вон Андрюха, помнишь его? У него был рак кишок. Он сам вылечился. Йогой, по-моему. Я постараюсь приехать как можно быстрее. Веришь мне?

- Только тебе и верю.

Только мне и верит! Как можно тут сидеть, глянец какой-то наводить, когда она там один на один со смертью! Какая, в деревяху, писанина!

Ярви отправил эсэмэс Андрюхе: «У Ирмы рак. Посоветуй, брат!» Брат посоветовал обратиться в дацан на Черной речке к Будулаю Буддовичу Бишбархаеву. Буддович прошел выучку в высокогорных тибетских монастырях. Ярви помнил виденные у Андрея черные, как перец-горох, шарики от всех болезней, восстанавливающие напрямую то ли циркуляцию энергии ци, то ли другую какую бхактиведанту.

Когда на томографии выяснится, что у Ирмы тубик, Ярви переобратится к брату. Тот ответит: «Идите туда же, к тому же. И пускай она перестанет думать о жизни, как о помойке».

- Он просветленный! - вскрикнет Ирма. - Я и вправду так думала, пока жила с Сетковым.

Ярви покупал ближайший билет.

- У меня, - говорил он как-то, - нет к жизни претензий. А у тебя?

- О-о! Еще какие! - отвечала Ирма.

- Серьезно? А у меня они перетерлись... Овсяную кашу со сметаной любишь?

- Ни разу не пробовала.

- Ага!!! Вот и попробуем вместе.

Приближалось, давно уже, издалека и постепенно, нечто большое и судьбоносное.

Когда Ярви только начинал свою повесть о любви, в пятницу, его вместе с другими сотрудниками попросили выйти на работу пораньше, в четыре утра. Дали денег на такси и сказали: «Закидываете две машины и свободны».

Уже в полшестого Витос - водитель одной из машин - подбрасывал Ярви до ближайшего алкомаркета и сам покупал ему чекушку.

- Я, - сказал Витос, выкручивая баранку «ласточки» (грузового среднеформатного транспорта), - когда узнал о том, что жена мне изменила, спать неделю не мог. Есть не мог. Думал, с ума сойду. Но все прошло. Я ее теперь спрашиваю: «Нашла ты себе принца на белом коне? Нет? А я тебе, сука-падла, все прощаю, кроме того, что живу отдельно от своих детей!».

Ярви, не собиравшийся пить, но поддавшийся дружественной харизме Витоса, бормотал вяло:

- Я никогда не смогу больше так любить.

Витос искоса глянул на него:

- Ну, это понятно.

Витос, ровесник Ярви, был зрелым, оформившимся мужчиной, жил с новой женой и ее маленьким сыном. Он обожал двух дочерей от первой и на выходные стрелой мчался в родное горное село.

Ярви слышал, как он разговаривает со своей женщиной по телефону. Потомственный военный, Витос требовал многократных, выверенных до минуты отзвонов с четким докладом о прожитых часах. Если она опаздывала, он звонил сам и грозился так, что Ярви казалось, что земля должна треснуть от такого накала.

- С женщинами как на рыбалке, - засунув телефон в куртку, как ни в чем не бывало объяснял шофер. - Чуть приспустил - подсек, приспустил - подсек. Им нельзя давать волю. Они не умеют ею пользоваться.

- И что, ты действительно осуществишь свои угрозы? И забьешь ее? Закопаешь вместе с тетей Зиной, предварительно заставив ту пукнуть в лужу?

- Ни, - улыбался Витя, - я женщин не бью. Я подавляю морально.

...Назавтра Ирма позвонила. Ярви вспыхнул, но поборол себя. Сбросил звонок. Она снова позвонила. Ярви не выдержал.

- Алло?

- Привет, Ярви, ты занят?

- Еду в троллейбусе на работу, - ответил как можно холоднее.

- Ну и езжай, раз так!

Через минуту от нее пришло сообщение: «Это был последний раз, когда я тебе звонила. Мальчик, избалованный бесконечным терпением». Ярви знал, она сама ему говорила, что, отпросившись на два дня, уезжает к Диме в гости. И вот, вернувшись, ей чего-то надо от него. Увидав, что от обыденности не уйти или что и Дима не идеал, она не хочет терять связь с Ярви? Быть на связи - могущественнейшее алиби, когда и совесть спокойна, и искренность не нужна.

То есть мне предлагается, соображал Ярви, барахтаться, подобно другим идиотам, в паутине твоих прихотей, не получая определенных ответов. Нет уж, дорогая свинья, горгонское твое колдовство не проймет меня! Я заставлю себя не думать о тебе. Игнором, как измором, возьму твою жаждущую впечатлений душу. Либо ты сама придешь, либо уйдешь все дальше в безумство. Мне жена нужна, а не невинная эгоистка.

С другой стороны, нечего злиться. Что поделать, если человек не созрел. Искусственно ты его не вырастишь. Пускай походит по жизни, пообламывается, пообшкурится. Я-то эту высоту уже взял, и мне теперь другое интересно.

И все-таки Ярви рад. Ведь она позвонила. Ей все-таки что-то нужно от него. Она не может его забыть. «Сволочь ты, Ярви, но я тебя почему-то люблю». Ярви, сплюнув в сторону: «Я тоже».

Надеюсь, ты написала много хороших картин, общаясь с Димой, иначе твои выворачивающие скорости совсем уж на пустом месте.

Да! Хотел еще сказать спасибо за то, что доставляешь мне массу острых ощущений.

Невинный эгоист Ярви Кукияки, поступающий со своей прошлой подругой совершенно так же, как сейчас Ирма поступала с ним, оказывается, и не подозревал, как он искажает, передергивает и меняет местами причины и следствие, пока сам не очутился в искаженном пространстве.

Чувственность не обходится без последствий.

И когда влюбился он, - а не в него, что приятно до неловкости, - влюбился целиком, избавившись наконец от гнусящего прагматизма, высчитывающего в долю секунды выгоды и потери каждого душевного движения, когда Ярви влюбился безоглядно, а выяснилось это после того, как он потерял того, кого любил, - только тогда он поразился способности пространства искривляться.

Люди - зеркала друг для друга.

Чувственность, реализующаяся в сексуальности - мощный и яркий поток нес с собой пловцов, вернее танцоров. В экзальтации доходящих до беснования.

«Милые бранятся - только тешатся» - допинг для несущихся наперегонки влюбленных. Ссоры, обиды, растравляющие что-то более глубинное, где шевелится, переворачивается немыслимое юдо. Или либидо.

От любви до ненависти один шаг. Яркий, оглушительный свет, один и тот же источник. Повернув его вперед, ты видишь человека сотканным из воздуха и росы. Развернув обратно - ничтожнейшее, подлейшее пресмыкающееся. И в том, и в другом столько же истины, сколько нафантазированного тобой самим, но и оттуда и оттуда, человек выскальзывает. Он неуловим. Потому что живой, наверно.

А значит, по-другому надо любить.

Однажды, через месяц после поездки с Витосом до алкомаркета, Ярви почувствовал, что пожар его потух, но фитиличек тлеет в недоступной близости.

А Ирма вскоре прислала: «Мой родной, я была на крестном ходе, припадала к поясу Святой Богоматери, привезла тебе иконку. Будет время, заезжай, забери».

Ярви мгновенно преобразился. До того он видел лишь разруху жизни, несоединимость ее проявлений, а тут вдруг опять стало ясно и просто. Вот - жизнь, и вот - любовь. Живи и люби.

Он ответил: «Будет время, заезжай и подари».

«Хорошо, любимый», - отозвалась Ирма.

Я хочу ее!

Ярви чувствовал, что Ирма права. Сквозь внешнее безумство в ней струилась древняя женская мудрость, ведущая мужчину от испытания к преодолению.

Альбомы, книги по искусству. В двухкомнатной на Чехова книги навалены в семь мешков из-под сахара. Вещи собраны: рюкзак, набитый сапожками и башмачками, гроб на колесиках с топами, кружевными бюстгальтерами, стрингами, кофтюльками, свитерочками, три неподъемные сумки с остальным гардеробом и бесчисленные пакеты с косметикой, бумагами, памятными вещицами.

- Зачем ты врешь, Ярви! Совсем не так все было!

- Почему я вру? Я привожу факты.

- Что это за гроб на колесиках?

- Чемодан, что ты купила для поездки в Ставрополь.

- Я купила его, когда мы жили на Грибканале, а совсем не на Чехова.

- Что важнее: въедливая достоверность или художественная правда?

- Я вообще не понимаю, при чем тут это. Ты выставляешь меня ограниченной, самовлюбленной шлюхой, а это подло.

- Во-первых, я никем тебя не выставляю. А во-вторых, у меня это в записной книжке рисунок мужского органа - причем не моего - и надпись на обороте после целого абзаца французских слов: «Ирма - царица цариц, властвуй и повелевай природе»?

- Ах, какая ты мразь, Кукияки!

Чувствуя, что он своими собственными руками разорвал пусть тонкую, но связь, ощутив ненужность и безвыходность, Ярви, не раздумывая, бросился к телефону и отбарабанил эсэмэс той, которую бросил.

«Мадлена, с мокрощёлкой покончено! Она вампир, а ты добрый ангел. Не оставляй меня».

Мадлена не заставила ждать.

«Ох, Ярви, Ярви. Чего ты там сидишь. Возвращайся домой».

«У меня нет дома!»

«Все это решаемо».

«Помнишь песню, которую мы придумали в мае?»

«Да».

Ярви почувствовал, что не один, и этого пока было достаточно. Он не хотел возвращаться на Север.

Мадлена хотела жить, любя меня.

Я хочу жить, любя Ирму. Ай!

Альбомы, журналы по искусству, автопортрет художника с отрезанной головой.

Ярви решил попробовать перевезти два мешка с книгами своим ходом. Он покрутил поясницей, размял суставы рук и, закрутив горловины скользких мешков на кулаки, спустился на улицу. Кишащие декорации мешали найти остановочные вывески. Пройдя три каменных пролёта, Ярви вспотел. Как в телевизоре, он увидел, что мышцы рук и плеч выработали глюкозу и нуждаются если не в срочном впрыскивании, то в насыщении кислородом - уж во всяком случае. На узком тротуаре негде было остановиться, и если б не тяжкая ноша, он не решился бы на это. Физиология не хотела сдаваться, и он выбрал местечко рядом с окнами эксгибиционного кафе, где сидящие за столиками демонстративно едят в начищенные до невидимости стекла, а проходящие по улице изобразительно движутся, чтобы тем удобнее было их видно.

Дабы соответствовать общей эклектичной живописности, Ярви расставил мешки по бокам крыльца, а сам вжался в стену между трехметровыми окнами. Он остро скучал по Ирме.

Но назад пути не было!

Перемежая физические нагрузки с анализом ландшафта, он выбрался на центральный проспект и сел в троллейбус. Пространство посадки было разлиновано желтой зеброй, словно взлетная полоса.

Не в силах остановить запущенный механизм параноидального анализа, Ярви, едучи до конечной остановки, додумался до того, что маршруты наземного транспорта в Питере проложены не без экскурсоводческого куража.

За сорок минут поездки он рассмотрел, плавно притормаживая в пробках, основные достопримечательности Северной пальмиры.

Загребущий Казанский, Гороховая-на-Крови, Малая Дворцовая, Мариинка, памятники, статуи, львы, закусившие опоры мостов.

Ярви прикинул, что за месяц культовые площадки города не успеют приесться и у него хватит свежести остановиться перед Исакием и поразиться величию, громоздкости и мечтательности сего сооружения.

Большего и не нужно. Да и этого почти не нужно. Нужна Ирма, все остальное - полутона.

Выйдя из троллейбуса, Ярви, старясь не мельчить, проходил 200 шагов и останавливался - мешки нагло выскальзывали из пальцев. Ярви приглядывался к своему новому месту обитания.

Старинные здания строгих очертаний, просевшие до того, что первые этажи, в большинстве использующиеся под магазинчики, просели до статуса цоколей.

Из магазинчиков выныривали люди с пакетами и семенили к следующим подвалам и подворотням. Магазины держали азербайджанцы - у каждой нации свои привилегии; по обеим сторонам тротуаров тянулись ряды фруктово-овощных ларьков, и хотя мостовая плитка имела причудливые формы, в воздухе стоял стойкий запах спортзала.

Брови людей, приплюснутые лбами. Они идут, уходят, и в каждом та же частица, что и во мне. Но это обязанность, что ли, такая - расходиться?

Ярви встряхнулся и на морально-волевых добрался до нужного подъезда.

Мешки выдавили силы из рук, и он вполне оправданно воспользовался в первый и не в последний раз лифтом. Коммуналка находилась на верхнем этаже.

Засунув мешки в карманы стен, он выдавил на телефоне: «Ты была права. Перенести вручную нереально».

«Я уже ищу машину», - сообщила Ирма. Почему-то некоторые вещи она распознавала раньше него.

Боги, кого вы дали мне в проводники?

Ярви однажды, а точнее сегодня, приснился сон про них с Ирмой. Во сне Ирма называлась Наташенька.

Путешествуя во время летнего отпуска по стране с непременным заездом в столицу, влюбленная пара остановилась в одной из гостиниц. Они ходили гулять в Летний сад, а потом завернули в книжный супермаркет. Оставив, как и положено, лишние вещи в багажном отделении, они шли вдоль книжных полок.

Внезапно Наташенька закрылась рукой, будто от фотовспышки.

- Что случилось? - спросил Ярви.

- Нет, нет, ничего. Идем дальше.

Ярви в это время разворачивал картину их дальнейшего семейного счастья.

Дойдя до полок с философией, они остановились.

Наташа взяла один из фолиантов. Ярви успел заметить, что это была «Критика женской неволи» Амфибрахия Бранта. Вдруг книга выпала из рук Наташеньки, а лицо ее приняло неожиданное, доселе неизвестное выражение.

- Что случилось? - испугался Ярви.

- Нет, нет… - бормотала подруга, направляясь лунатическим шагом к столу охранника. Она приближалась к нему настолько для того незаметно, что человек в форме, разбиравшийся с кобурой, отвернулся от стола как раз в тот момент, когда она приблизилась на расстояние в полруки.

На столе лежал выдвинутый из кобуры пневматический пистолет.

Наташенька засмеялась так, будто никогда не обещала Ярви не думать о людях плохо, схватила пистолет и открыла беспорядочную стрельбу.

- Как же так? - бился в истерике жених, когда ее с перекрученными руками и перебитыми ногами запихивали в коробок.

- Наташенька! - вопил он. - Ведь у нее вроде бы все прошло год назад!

- Что прошло? - сочувствующе кивал судмедэксперт.

Мания перевоплощаться в движимые и одушевленные объекты.

- Почему ты уверен, что Наташа - ее настоящее имя? - въедливо продолжал следователь.

И Ярви протиснулся в зарешеченную машину и заглянул Наташе в лицо.

Она ответила неузнающим взглядом.

От надрывного всхлипа «Как же это так?!» Ярви проснулся.

Бывает, зубы болят. Внезапно, сильно и долго. Обычно ночью. А утром все проходит и долго не повторяется.

Так же и Наташенька болела в нем.

«В этой комнате ей будут сниться прекрасные сны», - думал Ярви, оглядывая обклеенные свежими светлыми обоями помещение с высоким выбеленным потолком, двухъярусной кроватью-уголком и окном, выходящим на заворачивающуюся квадратной улиткой крышу.

Перед окном стоял стол. Если садиться за него, то нижнюю половину обзора занимал уходящий отвесно вниз колодец двора, а другую - приморское небо, отличающееся от остальных быстрыми перемещениями клочковатых, волосатых облаков, различных по объему и цвету.

Пускай комната мала по площади, зато второй этаж кровати, где могут свободно разместиться четыре человека, расширяет пространство.

А Ирма, когда они пришли вечером, чтобы внести остальные деньги и оформить договор, говорила: «Но ведь мало места! Где я буду писать?».

«Где хочешь. Я заберусь на верхнюю полку и не буду тебе мешать. К тому же огромная квартира. Два туалета и без хозяйки».

Последнее перевесило, и Ирма, предлагавшая поначалу въехать в соседнюю комнату, с решетками на окнах и внутренней комнаткой-чуланом, темную, натруженную поколениями постояльцев, сдалась и достала из ридикюля деньги.

И какие приятные, вежливые люди.

Хозяйка, увидевшая екатеринбургскую прописку Ярви, умилилась:

- А в соседней комнате живут ваши земляки из Омска!

- Секундочку, - сказал Ярви. - Омск - это Сибирь, а Екатеринбург - столица Урала.

- Ах, Урал, - без запинки продолжила хозяйка. - У вас там такая жара летом. Бывала я на Урале, в Башкирии.

- Минуточку, - сказал Ярви, увидев в паспорте хозяйки смоленское ее место рождения. - Урал - это огромная территория, в десять раз больше Ленинградской области. Он охватывает несколько климатических зон. Поэтому я не стал бы говорить о нем, как об однообразном местечке. Скорее, про ваш Смоленск я могу сказать, что бывал там и видел Днепр и крепостную стену Федора Коня.

- Про региональные особенности можно потом поговорить, - призывала агентша. - Давайте заполнять документы.

В кухне набилось несколько человек. В темную комнату с чуланом въезжала женщина из Краснодарского края. Возле нее суетился маленький мужчина, заместитель директора холдинга «Ассоль», следивший за тем, чтобы его клиентку не обманули. Он поочередно набрасывался то на агентшу хозяйки, то на агентшу Ярви, то на дочь хозяйки - девчушку-мулатку с золотой цепочкой на шее.

Утром, когда Ярви вносил залог, а хозяйка никак не могла добраться до места, маленький мужчина, Семен Упрыкин, топотал по длинному коридору коммуналки и орал, что здесь нечисто. Он уверял Ярви, что многое повидал на своем веку, но такого еще не видел.

Теперь, ознакомившись с бумагами хозяйки на владение, он расслабился и, уминая ладонями воздух, призывал именно Ярви к спокойствию:

- Не переживайте, я все держу под контролем.

Он был такой милый, что Ирма попросила у него визитку.

...Ирма нашла кабриолет, в багажник которого уместился весь скарб. Ярви боялся, что из-за нагромождений водитель не видит в зеркало заднего вида.

- А зачем оно мне? - удивился тот. - Еду-то я вперед.

- Ты хотела комнату на Фонтанке, а получила на канале. Мечты сбываются, - обнадеживал Ярви.

- Но окна-то во двор выходят, - куксилась Ирма.

- Не во двор, а в небо. Ты видела, какие там крыши?

- Да, жестяные барханы.

- И небо. Тихая гавань семейного счастья.

Пока рассовывали по застенным карманам вещи, пошел дождь. Из окна при желании можно было выйти прямо на крышу. Другой вопрос, что скаты ее не шире двух метров, и, попав на них, тебе ничего не останется, как заскользить вниз и сорваться, но сама такая интимная близость стихий встречается редко.

Дождь усиливался и спадал шеренгами и батальонами. Семенил, колошматил по жестяным барабанам кровли, иссякал в редкие, но крупные грушевидные капли.

Сквозь дождь выглядывало солнце, и закопченная покраска стен вспыхивала изначальным багром, и на железных волнах с высовывающимися в беспорядке будочками чердачных ходов пятнами проступали вековые разноцветные слои.

Кроме «земляков» из Омска и новоприбывших в квартире жилая тихая маленькая женщина.

Может, потому и рыскал по дому Семен Упрыкин, что почуял свою породу?

Но Татьяна, в отличие от Семена, старалась как можно меньше себя проявлять.

Изредка она варила что-то в кастрюльке. Из ее комнаты не доносилось ни звука.

Настоящим ладанным православием веяло от нее.

«Берега» - прозвала ее Ирма.

Узкие ли границы, запредельные ли просторы - все смешивалось и совпадало в головах новобрачных, дубасящих ганжу по пять раз на дню.

Ну вот, собственно, мы и на месте. Что теперь?

«Ничего не надо, лишь только дельтаплан», - пел 25 лет назад Александр Панов по прозвищу Свин.

У Ярви имелся многокрылый ясновидящий дельтаплан - Ирма.

У Ирмы дело обстояло сложнее.

Прикидывали «за» и «против»: если сделать регистрацию в Петербурге, на какую зарплату следует идти Ярви, чтобы обеспечивать жену необходимым; сколько времени потребуется, чтобы она выздоровела, учитывая питерский климат?

И вообще, что их держит здесь?

У Ирмы - перспективы выставок, Митя, пробивающий одну галерею, Андрей, договаривающийся с другой, склад картин на квартире у Кости, меценаты, коллеги, поклонники. И пускай город тесен, мрачен и жесток, но только здесь есть те, кто ее понимают.

Ярви соображал, как и где напечатать новую повесть. Дни проходили по-разному. Ирма могла спать до обеда, а оставшееся время проводить в Интернет-общении. Могла уйти на целый день.

Ярви непоколебимо писал по одному стихотворению в день. Затем читал его вслух и, воспользовавшись восхищением сонной подруги, залезал к ней под одеяло.

Иногда они выходили гулять. По мотивам прогулок Ирма вечерами писала гуашевые полотна. Для масла комнаты не хватало.

Поэтому она чувствовала неудовлетворение.

Нужно менять ситуацию. Или дислокацию. Не знаю, но что-то менять. Как донести это до Ярви? Неужели он не видит, что я мучаюсь? Неужели не понимает, что вместе нам не жить?

У него постоянные воздушные перемещения - как в питерском небе. Постоянная текучесть. Может быть, это и называется свобода, но она его личная. И всегда за чей-то счет. Но ведь и мне нужен кто-то, на кого я смогла бы опереться.

Мне нужен мужчина, которому я со спокойной совестью нарожала б детей. Стабильность. Зачем мне входить в воду с Ярви, если я заранее знаю, что мы никуда не поплывем?

Он пьет почти каждый день, изничтожает себя. Выпив, становится тупым. Грязная энергия. Бедный мальчик, что ты с собой делаешь?

Но ты не думай, что я предала тебя. Я всегда люблю тебя и благодарна за то, что ты есть. Самим фактом существования ты учишь меня. Творчество, отделенное от жажды власти, творчество как способ жить. Но именно из-за того, что по-другому ты не умеешь, я не смогу быть с тобой. Тебе нужна та, что пошла бы за тобой на смерть. Я не потяну.

Я хочу радоваться жизни. Миллионы эмоций проносятся в моей голове за секунду. Как мне быть с этим неуправляемым потоком? Ярви, Ярви, ты слышишь меня?

Нет, он не слышит. Мужики - блаженные создания. Ничего, кроме секса, им не надо. Ей-богу, малые дети!

Проснувшись на верхнем этаже кровати, Ярви спускался к Ирме.

- Ярви, это ты?

- Это я, моя сосисочка.

- Ты что, опять хочешь?

Ярви молча протискивался в игольное ушко.

- О! Больно.

- Надо потерпеть.

Затем, словно ракета из-подо льда, вылетал в ванную, а оттуда на лестницу черного хода. В пролете, отгороженном решеткой от нижних этажей, сушилось на веревках нижнее белье «земляков». Тут же стояли два стульчика и три пепельницы, заполненные в течение ночи.

- Давай один раз покурим в комнате, - высунувшись в окно, умоляла Ирма.

Но Ярви запретил:

- Есть курилка. Мы обещали хозяйке.

- В том и дело, чтобы нарушать законы.

Если бы Ярви жил один, он бы согласился с Ирмой. Но здесь решался вопрос его мужской твердости.

В курилке-сушилке, спрятанная за грудой мебельных деталей, стояла пластиковая бутылка из-под газировки. В горлышко, облепленное фольгой, Ярви насыпал травы и, поджигая зажигалкой, вдыхал дым через дырочку у основания. 1,5-литровый баллон наполнялся густым туманом. Ярви выкуривал порцию из 6-7 вдохов и застывал в нахлынувших мыслях, как статуя, свалившаяся за борт в открытом океане.

Выкурив в целях медитации сигарету табака, наш художник шел в комнату и писал:

Ты сегодня ничего не писала,

Я вчера ничего не писал.

Хорошо, что у нас два одеяла,

Каждый по отдельности засыпал.

Позавчера мы решили держаться вместе.

Но у меня - ты, а у тебя - блистающий город.

Не стоит скрывать, что каждому интересен

Только свой, личный, недремлющий повод.

Мне нужна ты, или, вернее, я рядом с тобой,

Как собаке, вздрагивающей веком у ног,

Выбеганный, вынюханный нижний покой.

Тебе я чужой сегодня,

А завтра роднее меня не будет.

Шматы красок, приправленные слезой,

Не остудят пожара над спящей волной.

Он так и не смог предложить мне ничего вразумительного.

Говорить откровенно с бабушкой и дедушкой невозможно. Они все сводят к тому, что Ярви должен работать не грузчиком.

Одной добротой сыт не будешь.

Ярви - разрушитель по натуре. Где бы ни появился, он стягивает на себя все внимание. А сам как будто не при делах.

Сколько раз мы с ним гуляли, как два дебила, только ноги измозолила. Нормальный бы мужик старался женщине сделать приятное. Неужели нельзя купить хотя бы букетик фиалок?

Почему меня постоянно тянет к юродивым и отщепенцам?

С Ярви я всегда в напряжении.  

Каждый день Ирма делала выписки из своих настроений.

Каждый день по-разному она говорила об одном и том же.

Как-то Ярви нашел на диване альбомы Ирмы-подростка. К картонным страницам лепились клочки тетрадной бумаги, исписанные широким почерком. В стихах, путевых заметках и прозаических зарисовках девчонка постоянно апеллировала к некоему «ты».

«Ты рисуешь свои лица с крестом смертника на руке…»

«На перекрестке ты долго тормозил, но врезался в меня…»

Ирма и сама не прочь перечитать старые записи. Для этого она и выложила их со дна рюкзака.

Когда он в очередной раз завалился пьяный, да еще в присутствии моего друга, помогающего разместить картины, я ему заявила:

- Ни в какой Ставрополь я тебя не возьму!

Я замерзла. Мне всегда холодно, когда я злюсь.

А как он вел себя в поезде? Все спрашивал: «Как думаешь, твои родственники не выгонят меня взашей?» Раз ты такой неуверенный, на кой хрен (извиняюсь) потащился туда?

Если кого-то что-то не устраивает, у него есть право отойти в сторону. Женщине мало красивых слов, за ними должны стоять дела.

Мы сами сковываем себя стереотипами. Живем, трясясь, как бы люди чего в нас не заподозрили лишнего. Надоело.

Им всем, включая бабку-каракатицу, мою мамашу, нужно, чтобы им подчинялись.

Дайте мне жить своей жизнью!

Вы видели фильм Жана-Люка Годара «Жить своей жизнью»? Он состоит из двенадцати эпизодов о судьбе девушки, начавшей с увольнения по собственному из книжного магазина и кончившей тем, что сутенер расстрелял ее за отказ брать деньги с полюбившегося человека.

С Димой я тоже жить не смогу. Он весь ушел в православие, пишет иконы, соблюдает посты. Ярви вчера интересовался: «Это он в тюрьме к православию пришел?».

Как будто имеет значение, когда и где.

- Имеет, еще как имеет, - говорил Ярви, - когда человек погружается в христианство, он узнает новые измерения. А потом, когда он применяет их в жизни, рамки доктрины становятся тесными. Ведь религия - это не только духовные практики, но и потребность в ритуале. Поэтому новички больше остальных склонны к буквальному соблюдению формальностей.

Он постоянно перебивает меня и уходит в самолюбовные размышления.

Я пришла к Ярви вчера, привезла ему иконки с крестного хода. Когда проходила под поясом Пресвятой Богородицы, который впервые за тысячу лет привезли с Афона, меня будто кварцем просветили.

Без сомнения, в этом что-то есть.

Теплое, мягкое, умирающее без любви. Ярви, конечно под предлогом выяснить, как обстоит дело с шишкой в моей груди, стал меня гладить по ней, залез рукой под колготки.

- Как твоя мастопатия?

- Наверно, придется грудь отрезать. А на ее месте сделать татуировку. Пока еще не придумала, какую.

Ну и как всегда:

- Когда мы будем заниматься любовью?

Я ему объяснила:

- Я не могу себя разделить на двух мужчин. Иначе я сойду с ума. Ведь я не шлюха. К тому же я заразилась от Димы гепатитом С. Хотя мы предохранялись.

Я ему честно сказала. Ведь мог он мне шесть лет назад, когда я ждала его полгода, посуды понакупила, написать, что только что трахался с беззубой чувихой. Все справедливо.

- Он лучше меня занимается любовью?

- Ярви, это совершенно разные миры.

Я положила голову ему на колени. Он гладил мои волосы, накручивал на палец и пел песенку:

Не туда налил я

Чаю с молоком, мда.

Чаю с молоко, мда,

Не туда налил я!

Припев какой-то порнографический.

Я не хочу врать. Но и называть его по имени не получается. Вместо Ярви срывается Дима. Автоматизмы.

Ирму разбудил крик Ярви во сне.

- Что с тобой, Ярвик?

- Мне приснилось, что ты, собрав банду гопников, преследуешь меня, чтобы вернуть четыре тысячи, которые я тебе должен, плюс пеню.

- Слушай, Кукияки! Ничего ты мне не должен. Все время принимаешь меня за кого-то другого. Наверно, за Мадлену. Я уже не могу терпеть, когда ты называешь меня ее именем.

- Но ведь все реже. Скоро совсем пройдет. Уже почти прошло.

- Постарайся себя в руках держать.

- Прости. Просто я художник.

- Я тоже художник. Но как-то удерживаюсь от выпивки, хотя иногда сильно хочется. Кстати, я заметила, что выпить хочется, когда ты голоден.

Отдохнувший во сне Ярви с взлетевшим шлагбаумом рванул на штурм.

Быстрый, как скорый поезд сквозь дачный поселок, Ярви вылетел в громаду разлетающейся галактики и поплыл в невесомости.

Ирма залилась слезами.

- Бога не существует! Я это точно поняла. Если б он был, то не позволил, чтоб любовь умирала!

Ярви предпочел притвориться, что снова уснул.

Сильное сопение выдавало трудную внутреннюю работу.

«Мы будем вместе, несмотря ни на что. У нас даже имена похожие», - заверил он себя во второй раз, как и в прошлый раз, пять лет назад, когда Ирма работала продавцом железнодорожных билетов.

В некотором смысле умирать от любви приятно.

Гораздо труднее жить после нее.

- Что такое любовь? - спросила Ирма.

- Я как раз сейчас над этим работаю.

Ярви замочил рабочий комбинезон в пластмассовом ведре.

Ирма в это время занималась в боксе, выделенном руководством диспансера под мастерскую.

Выгнанный из диспансера неделю назад Дима не известно чем занимался в родном селе.

- Я не верю, что в Ставрополе умеют выгонять навсегда.

- Ты прав. Ему уже предлагали вернуться, но он отказался.

- И как он будет долечиваться?

- Палочку ему убили. Открытую форму закрыли. Он может и не лечиться дальше, просто определенные бациллы будут гулять по организму и могут спровоцировать обвал системы в неожиданном месте.

Когда после двух-трех эстетико-сексуальных маневров добрались до телеэкрана, там шла передача о поимке мошенников, продававших фальшивые должности в правительстве страны.

За премьер-министра северного Урала брали пять миллионов.

- Мне нужен диктофон, - сказала Ирма.

- У тебя есть фотоаппарат, - отрезал Ярви. - Ты умеешь мыть унитазы? Сможешь это делать каждую неделю?

- Слушай, я мою унитазы, когда вижу в этом необходимость.

- Но если унитазы всегда будут чистыми, я через полгода подарю тебе свой диктофон. К тому времени я воспарю над потребностью записывать что-либо.

- Все так говорят. А потом толкутся в ютубе с одинаковыми беспонтовками.

- Людей в жизни что деревьев в лесу. Не каждого упомнишь.

- Тогда я буду курить в окно.

- Я что-то не усматриваю связи.

- Связь там, где ты хочешь, чтобы она была.

Разобрав ситуацию досконально, решили ехать в Ставрополь. Сначала думали дожить до конца проплаченного срока, но уже через неделю поняли, что дела закончатся раньше, а бездействовать в данном случае не имеет смысла.

Пора всерьез браться за лечение Ирмы.

Основной проблемой громоздилась неподъемная масса вещей. Ирма, боясь сломать голову, не хотела о них даже думать. Ярви взял инициативу на себя.

Он позвонил в близлежащие библиотеки. Но Петербург - культурная столица, и чего-чего, а книг тут хватало.

- Я не хочу отдавать свои книги, - настаивала Ирма.

- Придется от чего-то отказаться. Мы не сможем увезти с собой семь мешков одних книг. Отбери самые ценные. То же самое придется делать с одеждой.

- Я вышлю альбомы на адрес родителей. Мама убьет меня, если я выброшу Модильяни или Тюленева.

Ирма договорилась с молодыми художниками, живущими в сквоте, что оставит книги им. «Рускомплект» - называлась организация, по имени таблички на дверях коммуны, оставшейся с советских времен.

Покурив утром на дорожку, Ярви подхватил два мешка и потащил на указанный адрес, располагавшийся недалеко.

- Я приду через полтора часа, и мы пойдем на Главпочтамт. Готовься, - сказал он свернувшейся в эмбрион под одеялом Ирме.

Он через Садовую площадь вышел к Фонтанке и свернул на Старо-Петергофский. Он чувствовал кураж, а когда есть кураж, нужно успевать сделать как можно больше.

Ярви набрал номер Виладэта Пхичита.

- Здорово, братан. У меня в жизни происходят судьбоносные события. Я сейчас с Ирмой и не хочу расставаться. Она сильно заболела. Скорее всего, мы уедем в Ставрополь. В любом случае я устроюсь на работу. Не мог бы ты занять 10 тыщ?

- О чем разговор, братан. Могу выслать прямо сейчас. Отдашь, когда сможешь.

Ярви не сомневался. Он поблагодарил Пхичита и объяснил, как послать на Главпочтамт до востребования.

Кураж не обманул. Ярви отнес книги и, так как никто не отозвался на настойчивый стук, оставил мешки у двери.

Вернувшись, он застал сосредоточенную Ирму, перебирающую издания.

- Я нашла алгоритм ценности. Если книга, на которую я смотрю, не вызывает слез, я откладываю ее. Поэтому получилось еще два мешка. Ты не сообразил постучать в соседнюю дверь, с утра они за ней тусуются.

- Прекрасно, - сказал Ярви, подхватывая два свежих мешка. - Сейчас исправлю.

Покурив на дорожку, он лихо донес груз до «Рускомплекта» и постучал в соседнюю дверь. Познакомился с бритым Колей, поделился мыслью о том, что электронная музыка и драммашины по определению не могут проникнуть до души, и попытался проиллюстрировать на гитаре преимущество пускай и более примитивной, но искренней живой мелодии.

Из темного коридора выплыла заспанная девушка в шали. Ярви догадался, что немного разгорячился. Коля звал на предстоящий транс. Ярви звал на Урал.

Добравшись до дому и покурив на дорожку, Ярви схватил оставшиеся два мешка и, чтоб не поддаваться искушениям Ирмы ехать на такси, выскочил на набережную канала Грибоедова.

- Че тут ехать-то, - огрызался через плечо отстающей подруге. - Тут идти полчаса.

Мысленно прощаясь с городом, они шли вдоль канала, затем свернули на Мойку.

Расфасовав скарб по трем коробкам, выслали их в Нальчик.

Позвонила Халыч и стала баламутить Ирму легендой о новых медицинских полисах, получив которые, лечиться можно где угодно. Дала адрес конторы, где старые полисы меняют на новые.

Ирма загорелась:

- Может, еще не все потеряно?

Ярви не стал отговаривать от похода в контору. Какая разница, чем заполнять время. Он был спокоен, ясно чувствуя, что Ставрополь ждет.

Пока Ирма отстаивала очередь в офисе, Ярви глядел на уточек, бороздящих реку вокруг узорного катера «Похухоль», на отражения баннеров в воде: «Инновационные электронные сигареты. Без огня, пепла, запаха, смол. И самого курильщика»; «Депутат Сухоногов: Правда в силе. Кто прав, тот и сильнее».

Темные каракули виднелись в нижней части афиши.

Ярви развернулся и разглядел ее в оригинале.

«Убейтесь об стену», - написал кто-то маркером под портретом депутата Сухоногова.

На одной из табличек офисного здания значилось: «Петербург - опыты сообществ в контексте архитектуры»,

- Да, да, да, - тихо сказал Ярви и заплакал. - Антропотектоника Петербурга.

Вместо того чтобы достать носовой платок, подаренный Мадленой, из кармана пиджака, подаренного Мадленой, он достал из сумки, подаренной Мадленой, блокнот и, забыв о свисающих все ниже из носа сопельных сосулях, наковырял:

Видимо мы такими и должны быть

Наш дорогой учитель, прости за иронию

Это следствие боязни быть поднятым на смех.

Видимо мы должны быть не продувными

А продуваемыми, пусть даже больными насквозь

Но не теми кто уберегается наспех.

Трудно понять излечимы ли мы

Или это неизлечимо - жить насмерть.

Петербург - город горизонталей. Линия здесь определяет сознание помимо узколичного бытия. Оставаясь в рамках питерских рассеченных и выгибающихся пространств, невозможно быть независимым от города.

Он сильный соперник.

Обмахивая ладонью вспотевшее лицо, Ирма приблизилась к Ярви.

- Халыч немного перепутала.

- Да ну! Неужели ей это доступно?

- У каждого случаются затмения. Я безумно проголодалась. Давай что-нибудь найдем.

- Давай, только сначала я хочу сфотографировать тебя между этими двумя деревьями. У нас теперь по плану дацан.

- О, точно. Метро «Черная речка», говоришь? Я там знаю одну столовую.

- Прекрасно. Не верти лицом. Можешь потерпеть десять секунд?

- Но мне хочется курить! Я устала!

- Все наркоманы говорят, как они устали.

- Называй как хочешь, но пешком я не пойду.

- Понятное дело. Пошли на метро.

- Я не могу туда спускаться. Поехали на маршрутке.

- Ты права, моя царица! Нет, это издевательство какое-то! Ты понимаешь, что я твое лицо снимаю? Не вертись.

- Хорошо, - Ирма затянулась и вылупила вдаль свои карие луны.

...Маршрутка ехала через самый загруженный мост.

Стеклянный бочонок на колесиках, этакий наш замызганный аэробус, двигался плавно, но убийственно медленно.

Ярви привык к терпеливости. Она ведь всего лишь один из режимов бодрствования.

Хорошо, что для полировки Ирма купила бутылек белебеевского бальзама.

Иллюминаторы нашего аэробуса голубовато светились.

Выпив для окончательной окантовки 200 грамм под говяжью печень в столовой, рассердив и расстроив таким образом Ирму, Ярви пообещал, что высланные Виладэтом деньги отдаст ей.

Небывало ранний закат орумянил верхушки параллельных многоэтажек, между которыми рука об руку шагали наши герои.

- С тобой все равно приходится много ходить, - говорила Ирма.- Километра два уже прошли.

За сквером в конце проспекта вырос дацан.

Долго ждали в приемной у Будулая Буддовича. По пустому храму шаркала уборщица и носилась с плюшевым зайчиком бурятская девочка - дочь иересиарха.

Испытывая кураж другой природы, нежели утром, Ярви набрал номер Андрея.

- Братан, а мы сидим в дацане. Ждем, когда примут. Дочь Будулая тебе привет передает.

- Дай-ка ей трубку, - обрадовался Андрюха.

На расстоянии двух метров было слышно, как он затянул горловое пение.

- Это кто? - удивилась малышка.

В это время одна из ожидавших в креслах блондинок восхищалась гомеопатическим могуществом Будулая:

- Через месяц я не хромала. А через два опухоль прошла.

- Ты это все сам придумал, - вежливо сказала девочка, дослушав Андрюхину песню.

Наконец пригласили Ирму.

- Я все вижу, можешь ничего не говорить, - расставил точки обмотанный оранжевыми полотнищами служитель культа. - Перед тобой семь мешочков. Это твое число. Выбери из них один и забирай с собой. Принимай по три шарика перед едой. Семьсот рублей с тебя. Можешь занести завтра.

- Вы хоть поняли, чем я болею?

- Угнетенность в области солнечного сплетения. Пропьешь до конца, тогда сделаем обширную диагностику.

- Мне нужно подумать, - сказала Ирма как можно громче, чтобы перекричать начавшуюся по телевизору рекламу.

- Да пребудет с тобой небесный свет.

- Пойдем, Ярви, скорей, а то я описаюсь!

На улице пригнулась:

- Таким закоптелым сектантством на меня оттуда пахнуло, что я испугалась, как бы он не начал читать мои мысли.

...Пока я пишу об Ирме, пока думаю о ней - любовь жива.

Я взбираюсь на эту высоту. Любовь плотская - роскошный цветок грез и катастроф. Здесь склоны заросли мускулистыми деревами, окутанными лианами.

Через соитие мужчина заражается надеждой на счастье. Она животного происхождения, в смысле, констатация и анализ ничего не могут с ней поделать.

Анализ успокаивает: «Мы пешки и марионетки». Бесполезно. Анализ имитирует: «Подождем немного. Сама приползет». Анализ утверждает: «Все это не случайно. Соображай, с чем это связано, и свяжись с ним!»

Анализ расставляет все по местам. Есть ты и есть я, и хорошо, что мы есть относительно друг друга.

Сравнения вытекают из убеждений.

Можно видеть отходящий от остановки автобус и испытывать усугубляющуюся трещину досады.

Но душа, как живое дерево, срастается быстро. И тогда можно увидеть волны, по которым в челнах плывут и ты, и автобус, и остановка, и то, что тебя хотели подловить вон те ловкачи, торгующие с баркаса бусами.

И чувствовать, что стая сильнее, не поддавшись их настойчивым уговорам.

Демократия - избирательное рабство.

А ты пусть как была, так и останешься царицей Ирмой. Безумной и неуловимой.

Ты взбираешься на вершины мечтаний и плывешь по течению непостижимости. Куда ведет тебя очередной поступок?

Надо же, как занимательно.

Несчастье - верхушка айсберга. Истина скрыта под темным слоем маслянистой воды. Скрыта от самого айсберга.

Вот я и побыл с тобой.

Теперь я хочу спать, я зеваю.

Мадлена прислала сообщение: «Как ты отнесешься к тому, что я хочу приехать и встретить с тобой Новый год?»

Я ответил: «Я всеми руками за!»

«И только одно условие. Чтобы ты, пока я буду там, не общался с ней».

«У меня нет ее телефона. Мне незачем ей звонить. Но если позвонит она или ее мама, хорошо ко мне настроенная, мне придется ответить. Но это ничего не меняет. Я буду с тобой все свободное время».

«А несвободное - с ней?»

«Нет, на работе. Я устроился грузчиком в универсам».

«Хорошо, я завтра покупаю билеты».

«Ура!» - отправил я и включил телевизор.

Но что бы там ни показывали, я видел снова и снова, и каждый раз новыми глазами, историю Ирмы и Ярви. Для большей привлекательности ее назвали претенциозно: «Любовники Кармы».

Ярви ходил за Ирмой по пятам и ловил диктофоном каждое ее слово.

На самом деле говорил больше он, ему нравилось, что Ирма соглашается с его утверждениями.

На диктофоне попадались записи, сделанные участниками в одиночку.

Например, Ирма напевала:

«Я говорю себе да, ха-ха,

Я говорю себе да, ха-ха,

Я говорю себе да, ха-ха,

Я все время себе говорю.

Говорю и смотрю «как я ничего не говорю».

Затем шла широкомасштабная запись посиделок на газоне одного парка на Петроградке.

Собрались люди, хорошо знавшие друг друга, а одного из них хорошо знали Ярви и Ирма и с уверенностью влились в коллектив.

Рассевшись в круг, шестеро человек трепались о том-о сем, запивая вином и закуривая дымом.

Ирма легла в траву и рассматривала облака.

Потом, взяв диктофон с собой, она ушла гулять.

«Вот толстый мальчик едет на велосипеде. Он доволен жизнью, ведь мама сказала, что отварила его любимых макарон. А вот столетний дуб. Под дубом узбек. Он ни о чем не думает, ему хорошо и так. Простите, если я не то сказала, простите меня, мы оранжевые карлики».

А вот запись, сделанная почти через месяц, в Ставрополе, когда Ярви в субботу выдернул Ирму из тубонара и поторапливал по телефону диспетчера такси.

«Когда я целуюсь с тобой, у меня ощущение, что я целуюсь со всеми мужчинами мира».

Изнывающий Ярви моментально отвечал: «Правильно. Ведь если ты будешь целоваться с кем-нибудь другим, этого ощущения у тебя не будет. Да?»

«Да. Потому ты есть мой вечный муж».

Снова Ирма: «Когда мы сейчас ехали в такси и оказалось, что шофер - твой земляк, я почувствовала себя лишней. Вернее, что я не нужна тебе вся. Достаточно и половины».

«Нет, Ирмочка, это ошибочное ощущение».

«Могут ли ощущения быть ошибочными? И как можно испытывать или не испытывать чувство вины? Где критерий, которым ты меряешь?»

На что Ярви выдал долгую романтическую речь о совести как частице Бога и о голосе внутри, который если и ошибается, то очень редко.

Ирма слушала чепушистую болтовню. «Сказать ему о Диме. Нет, он расстроится. И о чем я скажу? Он и так понял, что мне неприятны его ласки, вон какой сделался угрюмый и жесткий. Не о чем говорить. Все течет, все изменяется, каждый сам за себя. А его красивые словеса - прикрытие собственного инфантилизма. Когда он, наконец, поймет, что не в словах дело?»

А Ярви в это время вещал: «Не в деньгах дело, пойми ты! Семейная жизнь - это реальное общение с Божественной благодатью!»

- Ярви, я все больше убеждаюсь, что не приспособлена к семейной жизни.

- Это тебе сейчас так кажется. Но пройдет время, и ты увидишь, что нет ничего ценнее.

- А мои картины?

- А мои ненаписанные романы?

- Но у меня-то картины написаны! И они востребованы. Ты знаешь, я в тубонаре начала писать портреты на заказ.

- Да? А мне Мадлена вчера прислала: «Будь ты проклят!»

- Это она зря. Ты постарайся сохранить с ней общение.

- Это невозможно. Я выбрал тебя.

- Ярви! Нет ни у кого никакого выбора. Все плывут по волнам, а появляющиеся объекты принимают за усилия своей воли.

- Не согласен.

- Да ладно. Какие мы с тобой умные по сравнению с квадратными ставропольчанами! Не люблю этот мелкопоместный город. Вылечусь и уеду в Краснодар.

- А я?

- А ты сам решай.

На следующий день он не поехал к Ирме. Лежал в постели и спрашивал: «Почему я не еду?». И сам же себе отвечал: «Не хочу потому что».

Заныло, а потом и вовсе разболелось что-то внутри, и Ярви ходил, постоянно ощущая щемящее жжение.

Так продолжалось неделю.

Потом Ирма, глотнув побольше противотуберкулезных колес для храбрости, позвонила и сказала, что поедет к Диме на выходные.

- Если б ты был мужик, ты бы боролся за свою женщину, - вела она с ним невидимую полемику.

- Кого ты называешь женщиной? Поблядушку, перескакивающую с одного на другого? - вторил Ярви.

- Ах ты, козел! - не нашлась чего ответить Ирма.

- Видали? Я же и козел оказался! - скорбел Ярви.

Щемящее жжение перешло в заполняющую все болезнь. У Ярви не было другого способа бороться с ней, кроме как записывать ощущения и размышления на заданную тему.

Таким образом вылечился он весьма быстро.

Чем меньше в воспоминаниях фонтанировала чувственность, тем спокойнее он думал об Ирме, яснее видел расстановку сил.

Все нормально. Просто он старше её, и то, что насущно для нее, в нем уже перегорело. Никто не виноват.

Ей еще только предстоит научиться жить со своим безумием, используя его в созидательных целях, а не разрушаться, отдаваясь внезапным порывам.

«Болезнь ветра» - констатируем мы, буддисты.

«Господи, помилуй и спаси!» - советуем мы, православные.

Кого несчастная любовь не научила любви, тот недостоин и несчастной любви.

- Осталось разобраться с одеждой, - твердо сказал Ярви.

Он вытащил рюкзак Alpen Gold на середину комнаты.

Тянуть дальше не было смысла. До отъезда из Петербурга оставалось меньше суток.

Ирма перегнулась в талии и достала ком кружевных распашонок.

- Я понимаю, что они дороги тебе как память, но ты их никогда не наденешь.

- Зато мне их мама подарила.

- Зачем тебе воспоминания о маме, если через три дня ты будешь лицезреть ее наяву?

- Ой, что-то меня тошнит.

- Может, это Сампдория Ярвиевна?

Расхохотались. Напряжение спало.

Вырабатывается какая-то новая психология.

Сначала грустно, потом страшно, а под конец даже интересно - чем это все закончится.

У Ирмы не оставалось поводов быть довольной собой в творческом плане. Она решила сменить имя.

Сообщать об этом Ярви пока не имело смысла.

У Ирмы вырабатывалось и закреплялось убеждение, что пора сменить и Ярви.

Все нормально. Дни как кирпичи в стене. Не каждый продуктивен, но и пустой день участвует в балансировке сил.

Накануне Ярви выбросил на помойку три мешка одежды и теперь складывал в коридоре аккуратную кучу необходимого.

Ирма традиционно прозванивала такси.

- Не могу найти номер той фирмы.

- Миллион, по-моему.

- Или семь девяток? Алле! Девушка, скажите, пожалуйста, кабриолеты в вашем ведении находятся?

«Что за язык?» - подумал Ярви, вывозя из комнаты оранжевый гроб на колесиках. Еще были мольберт, некая рамка, которую никак не удавалось разобрать из кресто-образного состояния, перетянутые плёнкой блоки картин, растянутых на деревяшках, тринадцать сумочек и подсумков и два полиэтиленовых пакета с растягивающимися раз от разу ручками.

Скоро пришла агентша хозяйки вернуть разницу и показать жилье новым претендентам.

Ярви стаскивал вещи вниз и загружал в желтую машину, надолго заняв лифт, вереницы людей накручивали вверх квадратные спирали лестницы.

«Не уезжай. Я расстался с Аней и понял, что люблю только тебя», - прислал Митя.

«Поздно. Надо было раньше что-то предпринимать. Приходи на вокзал нас провожать, поможешь с вещами», - отвечала Ирма.

«Что угодно, лишь бы быть рядом с тобой».

Также свое желание помочь высказали Коля, Андрей и Арсений.

«Чего бы такого исполнить, чтоб этот день запомнился надолго? - соображала Ирма. - И вправду. Вера с Максом живут недалеко от вокзала. Я обещала им картину подарить на свадьбу. Самое время».

Ирма вытащила из блока холст, на котором девочка стояла в столбе слетающихся голубей и жестом, каким святые испрашивают у неба благодати, рассыпала дымчатое рыжее пшено.

- Нерационально возить работы натянутыми, - делился водитель, помогавший утрамбовать вещи в багажник пикапа. - Пока все пробки соберем, я научу вас, как это делается.

- Для начала, - продолжал он, когда тронулись, - снимите полотна с рам и скатывайте в рулоны.

- А если краска потрескается. Я вот пишу толстыми мазками.

- Вы слушайте дальше…

На вокзале оставили вещи на попечение старушки, перекусывавшей кефиром с булочкой, и пообещали вернуться через 15 минут. Понесли дарить картину.

Познакомились, выкурили бонг, хотя что это значит, Ярви и теперь не смог бы объяснить.

Памятуя об оставленных сумках, Ярви убежал и долго не мог выплутать через преломляющиеся лучи переулков к вокзальной площади.

Старушки на месте не оказалось, но вещи стояли неколебимой пирамидой. Выяснять среди такого количества предметов, пропало ли что, не представлялось возможным. Ярви посмотрел на часы. Он отсутствовал 40 минут.

За это он любил Петербург.

Вскоре появились первые провожающие. Ярви старался не смотреть в их сторону - как они любезничают и обнимаются с Ирмой, в груди его клокотало и бурлило. С некоторыми из Мить он был знаком давно и не ожидал, что они влюблены в его девочку. Но теперь уже все равно. Он спрятался в купе и старался успокоиться. Потом вдруг выскочил, подошел к бородатому Мите и крепко-накрепко обнял.

- И тебе, Ярви, всего хорошего, - ответил бородач.

Трое суток в поезде запомнились Ярви тем, что Ирма постоянно спала, а он, поработав над повестью, залезал к ней и прижимался как можно плотнее, чтоб не свалиться с полки.

Запомнилось также, что в последний день стало невыносимо сдерживаться, и Ярви попросил проводницу помочь с предоставлением отдельного помещения.

Проводница не придумала ничего лучшего, как предложить свое купе. Но тут застеснялась Ирма.

Незадолго до Ставрополя поезд остановился на станции Пелагиада.

Соседка рассказывала, что Ставрополь по-гречески означает «город креста», что основал его Суворов, что город многонационален и в народе ходят сепаратистские настроения, подогреваемые высшими властями.

На перроне стоял мужик в оранжевой спецовке. От взгляда его и немотивированности движений Ярви испытал приступ зубной боли.

У ног оранжевого крутился тощий собак.

Поскольку влюбленные так и не справились с пачкой масла, купленной накануне и превратившейся в раздавленный брикет, Ярви решил отдать его собаку.

Который отскочил от Ярви, а когда тот вернулся в вагон, нехотя обнюхал пачку и, гордо вздернув хвост, потрусил вдаль.

Вскоре доехали.

В тишине безлюдного вокзала их встречал брат Ирмы Карим.

Пока выруливали, Карим отвечал на вопрос сестры о том, по какой цене можно снять жилье, а Ярви улавливал в его говоре мягкость, неспешность и искренность.

Язык довел до Ставрополя, теперь должен помочь внутри него.

Город заложили в лесу, на невысоком холме. Расширяя территорию, попросту вырубали деревья и клали асфальт. Здесь не было искусственных насаждений. Каштаны, пирамидальные и обыкновенные тополя, эндемики с непроизносимыми именами, можжевелы, елки и лиственницы, торчащие или развесисто высящиеся вдоль мостовых, помнили времена, когда шумели плечо к плечу со своими собратьями.

Южные деревья перемешивались со среднеполосными, обретавшими в теплом климате солидность и хозяйскую раскоряку, передававшуюся жителям. Престарелые люди бродили средь потоков молодежи, опираясь о землю тремя конечностями: двумя ногами и одной палкой.

На третьем этаже хрущевки жили Ирмины бабушка с дедушкой. Из Нальчика приехала мама Сампдория.

Лавируя между выгруженным скарбом, знакомясь на ходу и вежливо улыбаясь, протиснулись к загроможденному яствами столу.

Ирмины глаза, оказывается, передавались по материнской линии. У бабушки и у мамы прослеживалась та же незахлопываемость и планетарная выпуклость.

Откушав говяжьего гуляша, занялись мясными салатами. Затем Сампдория подала нальчикских жареных кур.

- Я говорила Сампе, зачем их с собой везти? - голосила бабушка.

- Потому что в вашем Ставрополе не куры, а стыд один, - вторила Сампдория.

Она не позволяла никому двигаться, тем более помогать ей.

- Сидите, ради бога, я все сделаю сама. Сидите, я сказала, и так голова кругом.

Такая готовность служить ближнему смущала Ярви. Он боялся заикнуться о душе. Как бы Сампдория не вызвалась тереть ему спину.

Не зная местных традиций, опасаясь сделать что-то неправильно, жених сосредоточил внимание на дедушке - старость в почете на Кавказе. Ярви подсыпал ему салатов в тарелку, а когда на столе появилась бутылка дагестанского коньяка, вежливо признался, что старается в последнее время меньше пить.

- Слышал я, как ты меньше пьешь, - сказал дед не моргнув глазом, без интонации.

Пытаясь понять, что у того на уме, Ярви пошел ва-банк, как рыцарь на поединке, вперился взглядом в слезные белки собеседника.

Дедушка чуть наклонил голову и ответил Ярви безмятежным рассматриванием.

С таким же успехом можно было передвигать дерево взглядом.

Ощутив себя не более чем подопытным млекопитающим, Ярви отвел глаза.

- Ярви, я хочу, чтоб ты знал, - провозгласила тост Сампдория. - Если я узнаю, что Ирма курит, я буду бить ее, и бить жестоко. Скрывать бесполезно. У меня на свою дочь сверхнюх.

Услышав это, Ирма засобиралась на улицу.

- Мне нужно выйти, у вас тут душно.

- Иди на балкон. И нечего тут! - ответила мать. - Опять начинаешь?

- Да успокойся ты, мама, я возьму Ярви для гарантии.

- Девочка, ты, по-моему, забыла, с кем разговариваешь!

Все наелись, выпили, и в тесной квартирке Ярви чувствовал то же стеснение. Он поддержал Ирму.

- Это же интересно. По темным улицам нового города. Мы ненадолго, хорошо?

- Смотрите у меня. Что с вами сделаешь. У обоих по шилу в заднице.

Как только отошли от подъезда, Ирма достала сигарету.

Ярви не на шутку испугался.

- Слушай, ты меня подставляешь!

- Успокойся, а! Я продышусь и сжую жвачку. Не обращай на нее внимания, она всегда такая. Страстей нагнетает, а как до дела дойдет, перетаптывается, как овца на плацу.

- Нам разрешат лежать вместе?

- Не знаю.

Ярви залез рукой за цыганские штаны Ирмы.

- Ты без трусов!

- Да. Тут ведь тепло.

Улицы действительно оказались темными, поэтому кроме гигантских косматых очертаний дерев Ярви ничего не заметил. Людей почти не было. В воздухе разлита та ленца, которая не от невежества и закопченности душ, а от ясного понимания, что торопиться некуда. «Надо проверить - может, это одно и то же».

...По возвращении Сампдория притянула за волосы Ирмы: «Дыхни… Признавайся, курила, скотина?». Решено было отложить важные разговоры на завтра и ложиться спать.

Сампдория в боковой комнате на одной с отцом кровати.

Бабушка на софе, обтыканная одеялами и подушками.

Ярви с Ирмой на полу.

Они не могли спать. Они ждали, пока уснет бабушка.

Когда заскрипел ее храп, они на цыпочках пробрались в ванную. Под шум льющейся воды.

Затем в ванной под закипание чайника.

Затем вернулись в комнату, но и там не смогли уснуть.

Ярви сдерживался, чтобы не заорать от счастья. Или умереть. Но от этого он не сдерживался.

- Мне кажется, - шептала Ирма, - что бабушка притворяется. Ей самой уже не под силу, так хоть послушать, посмотреть, как у других.

- Тише, она же может услышать!

- Нет, теперь она точно спит.

- Я и вправду плохо спала всю ночь, - скажет бабушка утром и даже волосатой бородавкой на щеке не поведет.

- Знаешь, как ее Карим прозвал? Щелочь. Потому что она въедается и разъедает.

На общем собрании Ярви обозначил свою линию: найти работу, снять жилье, помогать Ирме, пока она будет лежать в больнице, дождаться ее. Упомянул, что его отец обещал квартиру, и вот пришло время. Поэтому он начинает отца трясти. И вообще, пить он уже почти перестал, а что еще может не устраивать родственников жены?

- Тебе нужно на такую работу устроиться, чтоб ты мог семью содержать, - сказала бабушка.

- Это понятно. Но требуется время, чтоб осмотреться. Поэтому я пока пойду на первое, что найду.

Вечером, под коньячок, на балконе, когда Ирма с ноутбуком убежала от всех и телефон не взяла, Ярви признавался Сампдории:

- Я для нее мир переверну! Я никому ее не отдам. Да, это, наконец, любовь!

Сампдория молча слушала, склонив набок голову.

На следующий день ездили, смотрели однокомнатные квартиры. Сэкономленный в Питере семейный бюджет хранился у Ирмы в сумочке. Мама Сампдория подкидывала на мелкие расходы.

Время, желания и возможности шли ноздря в ноздрю.

Впервые в жизни Ярви.

Он понимал, что отныне судьба круто меняется. Ему предстоит стать кормильцем, добытчиком. Занятый любовью и продолжением условий для нее, он понимал, что не сможет отныне писать. Да и не надо! Лучше жить, чем придумывать жизнь!

Но тяга к одиночеству, к творчеству и созерцанию спонтанно прорывалась в обоих. Ирма, отвернувшись к стене, подолгу спала днем на диване, пока Ярви помогал дедушке пылесосить стопку картин в рамочке.

А Ярви под предлогом поиска жилья-работы бродил по городу в компании бутылки коньяку.

Он позвонил Леше Поротникову и попросил занять восемь тыщ. Обрисовал ситуацию. Леша прогнусавил согласие, и уже через час деньги грели карман Ярви.

Ну и, конечно, динозавровы стручки акации.

Грецкие каштаны и березовые клены, которые равномерно желтели. Ярви пристально наблюдал за ними. Но не заметил ни малейшего покраснения.

По вечерам, длинным, светлым и тихим, много общались.

Дедушка рассказывал, что с детских лет любил рисовать, при том, что фамилия их семьи была Круль. Отца - ученого - посадили быстро, тот так и не успел ничего сообразить. Остались Круль-подросток и надорванная страданиями мать.

Продовольственные карточки пропали. Выпали из сумки или их украли в толчее троллейбуса. Семья осталась без средств к существованию. Тогда, взяв у приятеля карточку на хлеб, Круль перерисовал штампик и цифирки на картонку, аккуратно вырезал и пошел с фальшивкой в магазин.

И приобрел хлеба.

Он перерисовал карточки на другие продукты и тем спас себя и мать от голодной смерти.

Он не собирался наживаться на своем таланте, попросту помогал тем, кто нуждался.

Служба государственной безопасности посчитала по-другому.

Следователь бил старшеклассника по скуле и требовал признания в шпионаже в пользу…

- Кто ты там? Круль? Еврей?

- Немец.

- Ага! И это когда Родина все силы отдает на борьбу с фашистским агрессором!

- Прошу отправить меня на фронт.

- Нет, жидовская твоя рожа, ты у меня в Турухане сгниешь.

И Круля отправили на Урал. Как раз недалеко от тех мест, где Ярви прожил большую часть жизни.

Дедушка, как человек умеющий, занимался изготовлением транспарантов, агитационными листками, стенгазетами. Он удивлялся, но постоянно находился кто-то, кто опекал его, снабжал дополнительным питанием и одеждой.

В свободное от работы время выструганным из веточки пером дедушка писал природу и окружающих людей.

Так в течение десяти лет создавалась серия «ГУЛАГ», выставлявшаяся на лучших площадках края.

Бабушка рассказывала, как до десяти лет воспитывалась в Грузии и по переезде к матери в Светлоград понимала по-русски плохо. Как они вдвоем потом скитались по югу и как девушкой она убежала от матери, заведшей алкаша-сожителя.

- С тех пор я терпеть не могу пьющих. И ты, Ярви, имей в виду, что если будешь пить, я тебя выгоню.

Под скамейкой она проехала в поезде на Ставрополь и поступила в аграрный вуз.

По окончании которого устроилась в ботанический сад, где и «отдубасила 35 лет».

- Это уникальное учреждение! А теперь виды уничтожают, чтобы сдать земли толстосумам под коттеджи. Нет, что ни говори, а при коммунистах был порядок!

- Если не принимать во внимание, что коммунистические деятели прошлых времен и нынешние толстосумы - подчас одни и те же люди.

В Ставрополе бабушка и познакомилась со своим будущим мужем, выбравшим этот город на поселение.

Влюбилась сразу и навсегда.

Тут дедушка закашлялся и засмеялся.

- А что ты хихикаешь? Я же не виновата, что он в меня влюбился! - Поясняя Ярви: - Года три назад пристал ко мне один парень…

- Да уж, парень. Пятьдесят с лишним лет.

- Для меня-то все равно сопляк. До сих пор прохода не дает, - бабушка обнаружила что-то в зубах и сосредоточенно устремила глаза в потолок. - Мать мне запрещала за Круля выходить, говорила, зачем тебе нужно марать свою жизнь с уголовником.

- Ну и как, она оказалась права?

- Нет, конечно. Круль чистейшее создание, ребенок, к которому никакая грязь не прилипает. Правда, Круля? - и она сделала движение, напоминающее хозяйское подзывание собаки.

Дедушка усмехнулся, но подошел.

- Ты почему опять без тапочек ходишь? Я сколько раз могу повторять, что не надо ходить в этих носках по полу.

Дедушка резко, будто поднимая бронированный полог, взмахнул руками:

- Ты чего ко мне привязалась! Ноет и ноет целый день!

Согнутый в плечах и шее, он зашаркал в другую комнату, где обустроил мастерскую по реставрации икон. Он считался хорошим мастером, имел заказы и получал зарплату на электронную карточку.

Дабы и им не перепало на орехи, молодежь переместилась на кухню, куда через десять минут подтянулись и старики. Им было интересно послушать.

Разговор шел о талантливых и неталантливых людях.

- Без денег любой талант загнется. Все, кого мы знаем, вылезли на еврейских деньгах, - говорила Сампдория.

- При чем тут еврейские деньги?

- Ой! - Сампдория махнула рукой. - Наивный ты мой, пятилетний простачок. Каббала - слышал про такое? Это их тайное учение, как с помощью определенных числовых комбинаций завладеть миром. Все известные люди входят в эти организации, иначе им просто не дают выдвинуться.

- Что, и Соловьев?

- Я сама видела кадры, где он ведет банкет и признается каббале в любви. Телевизионщики все каббалисты.

- У нас теперь и политики телевизионщики.

- Совершенно верно. А ты как думал! Все политики - евреи.

- Что, и Путин с Медведевым?

- Конечно.

- А как вы определили? Видели кадры с банкета?

- При чем тут кадры! Ты посмотри - они распродали страну! Что они с Кавказом сделали! Хлопонин этот... - в отчаянии Сампдория схватилась за виски. - Перекрыл дороги, поставил войска так, что горные народы, издревле живущие торговлей, не могут спуститься вниз и продать свои изделия. А свободные граждане России не могут путешествовать по Кавказу, потому что стоят военные и разворачивают всех обратно.

- Первый раз о таком слышу!

- Я-то живу там, знаю, о чем говорю. Народы стравливают между собой. По телевизору идет расовая пропаганда. Слагают басни о каких-то террористах, тогда как дело обстоит ровно наоборот! Правительство разжигает рознь и перекрывает возможности развиваться! Это чисто еврейская тактика - делать гадости и обставлять их добрыми побуждениями.

В это время позвонил отец Ирмы из Нальчика. Сампдория уехала неделю назад, и ему было одиноко. Сегодня плохо работалось, не шел натюрморт с разрезанным пополам гранатом, что привело его в еще большее негодование. Выпив бутылку коньяка, он связался с женой:

- Ну что, уже ходили в синагогу?

- Здравствуй, Анри, - Сампдория вышла в коридор.

- Когда мы уже будем заниматься любовью? - тихо спросил Ярви, пока дедушка медитативно раскачивался на табуретке, а бабушка протискивалась сквозь забитую телами кухню, чтобы все-таки лечь отдохнуть.

Сампдория обладала способностью говорить долго, сжимая кольца смысла, как удав вокруг жертвы. Чем дольше ты ее слушал, тем слабее становилась воля, и если Сампдория спрашивала о чем-нибудь, ты не успевал подготовиться - ответ, как под сывороткой правды, вылетал из тебя - молниеносный, откровенный.

Прибрав к рукам твои ощущения и мысли, Сампдория пряла из них некие помочи, стараясь помочь и тебе, и тем, кто с тобой общается.

Прожив в квартире бабушки и дедушки три дня, Ярви всерьез заопасался, как бы не подпасть под манипулятивные способности матери Ирмы.

Договорившись с врачами, девушку положили-таки в диспансер.

Сампдория ломала руки, плакала, перечисляла заведующей регалии мужа и свёкра, обещала украсить больницу лучшими полотнами обоих, только бы поскорее перевести дочь на дневной стационар.

Ярви снял комнату в центре, в тихом местечке.

На следующий день устроился на работу.

Сампдория никому не желала зла, просто всегда получалось совсем не так, как она планировала, а тяга к администрированию вызывала протест в душе дочери.

В больнице Ирма оказалась отрезанной от прошлой жизни. Ярви приезжал только в выходные, а ей нужно было выживать.

Мать привозила каждый день супы и котлеты и бесконечно наставляла. Часами Сампдория, взяв Ирму за плечо, внушала истины о преимуществе семьи по отношению к любым другим формам деятельности, тогда как в Ирме вспыхнула яркая волна вдохновения, и ей хотелось только одного - писать.

Дима из соседней палаты оказался единственным человеком, который понял ее и оказывал дружескую и профессиональную поддержку.

Подъемы в шесть утра, строгий режим быстро дисциплинируют. Ирма вошла в рабочий ритм. Вместе с Димой они выбили у начальства пустующий бокс под мастерскую.

Ирме, как истинной женщине, требовалось много времени, чтобы привести себя в порядок. Подвести глаза и губы она успевала, а серьги-гвоздики надевала, стоя в очереди за завтраком.

- Ай да красава! Правильно, - подбадривала повариха на раздаче, - женщина никогда не должна забывать о своей красоте.

Ярви, почуявший неладное, перестал приезжать. Он затеял игру в выжидание. Ушел в одиночество и баюкался со своей болью.

Изредка его прорывало, и он слал сообщения типа:

«Я хочу тебя невыносимо!»

Ирму даже обидел такой тон.

Пришлось вмешаться Диме. Он позвонил Ярви:

- Вы писатель, да?

- А вы ко мне как к писателю звоните? - жёстко реагировал грузчик.

- Нет, просто как к человеку.

- Я вас слушаю.

- Я бы не хотел, чтоб Ирма переживала и расстраивалась. Ей нужен покой.

- А вы что, теперь новый муж?

Дима удивился такой капитуляции, но согласился.

- Вот и флаг вам в руки! Совет да любовь! - Ярви истерично кричал, и завскладом Сергей удивленно косился на подчиненного. - Только имейте в виду, что любовь живет независимо от моих желаний. И пока она есть, я не обещаю окончания истории! Я еще поборюсь!

На том и договорились.

Потом, через месяц, была просьба Ирмы о встрече.

Они посидели в кафе. Ярви не мог говорить, уставился в левый ее зрачок.

- У тебя такой тяжелый взгляд, что черепная коробка разваливается.

На том и расстались.

Еще через месяц волею судеб оказались в другом кафе в компании новообретенных приятелей.

- Все, что я хочу, это трахаться! - шептал Ярви на ухо Ирме. Поскольку к тому моменту он выпил два графинчика водки, то шепот его слышали люди за соседними столами.

- Мне пора возвращаться в больницу. Дай мне денег на такси.

На улице, ловя машину, она сказала:

- Ничего не могу с собой поделать. Люблю я тебя все-таки.

А Ярви вспоминал купленную по приезде в Ставрополь упаковку свечей, розовато светящуюся из верхнего ящика тумбочки в его комнате.

Через неделю, вернувшись с крестного хода, Ирма заехала к Ярви, чтобы подарить освященный образок.

Посмотрев на нее трезвыми глазами, Ярви обнаружил похудевшую, с потемневшей угреватой кожей и выпавшими от лекарств волосами безумную девку, просившую:

- У тебя есть молоток? У меня тут с собой глиняный истукан, в котором проклятье моей судьбы. Я хочу, чтоб ты помог его разбить.

- Ты же забрала у меня молоток два месяца назад. При-едешь туда и разобьешь. Я-то тут при чем?

- А, ну да… Знаешь, я изменилась.

- Я заметил.

- Я не хочу больше быть Ирмой! Отныне я Мари, - Ирма открыла окно и затянулась сигаретой. - Тебе я тоже имя придумала.

- Надо же.

- Да. Ты теперь Виря!

- Как насчет чтения твоих мыслей другими?

- Прекрасно. Теперь я читаю мысли других. Я поняла, что хочу в Париж. Я же француженка.

- Где-то я уже это слышал.

- Кукияки! Ты можешь хоть иногда быть серьезным?

- И это я тоже слышал.

Зазвонил телефон. Ирма застыла.

- Это Дима, да?

- Да.

- Контролирует?

- Волнуется, чтоб я не опоздала.

Ярви вышел из комнаты.

Вскоре вышли на улицу.

На остановке маршруток в расписании значилось, что движение закончилось в половине девятого, полчаса назад. Ох уж этот сонный Ставрополь.

- Придется ловить такси.

Снова позвонил Дима.

- Алло! Да. Да все нормально, да, Ярви ловит машину. Не переживай.

Ирма с раздражением захлопнула телефон.

Ярви рассмеялся.

- Ничего, пускай теперь он побудет в этой шкуре. Узнает, что значит умирать от ревности.

- К нам в палату положили цыганку. А я по поводу выставки постоянно общаюсь с Митей. Мне эта цыганка и говорит: «Твой Петербург что чемодан без ручки. Везде его таскаешь, а выкинуть не можешь».

- Да, тут люди очень колкие в замечаниях. Мне на работе тоже сказали, когда я спросил, кто такой тесть: «Как же ты, женатый человек, не знаешь, кто такой тесть?» А я: «Потому что он ничего для нас с женой не сделал». А тот: «Он и не обязан для тебя делать. Но ты же не в пустыне живешь, вокруг тебя - другие семьи». Мне было очень неприятно, но я сдержался.

Подъехала машина. Они обнялись, Ирма залезла в салон.

Дружба выше любви. И теперь я счастлив, что она дала мне возможность любить ее!

Высоцкий собирался уходить после записи со студии «Мелодия», где они с Мариной Влади исполняли его песни. Дожидаясь жену, он заглянул в гримерку и увидел, что какой-то мужик отдирает с морды последние черты любимого лица.

Гипс то был или папье-маше?

«Отвечать вопросом на вопрос - чистое еврейство», - сказала бы Сампдория.

Тем не менее.

«Так будет нормально висеть?» - спросил я Ирму.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.