Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(57)
Али Сафаров
 Реквием по державе

Шашлык был хорош. Не полусырое, но то успевшее подгореть и обуглиться мясо, которым кормят в придорожных кафе, а сочные, румяные кусочки, с тёмной позолотой, рядом на тарелке - помидоры, сморщенные от жара, истекающие соком. Самое простое и самое изысканное блюдо. Кинза, кресс-салат, фиолетовый ароматный базилик на большом блюде. В маленькой чашечке - розово-бордовый сумах.

Ахмед сказал то, что официант хотел услышать:

- Настоящий шашлык, здесь такой не найдёшь.

- Понимаешь, это тоже немного не то, у них здесь баранина не та. Настоящий шашлык - из наших баранов. Здесь другое мясо. Я и чай настоящий сейчас заварю, выпьем с тобой чай. - А ты откуда?

- Из Невинки, - ответил Ахмед.

- Понятно, родом ты из Невинки, и зовут тебя, конечно, Вася, - не глядя на Ахмеда, пробормотал парень. Удивлённый, что официант угадал: Вася, Васисуалий - одно, в сущности, имя, Ахмед изменил тон, сказал дружелюбно:

- Нет, не Вася…

И официант почувствовал, что тепло, что почти в точку, возможно, оттого, что в конце фразы слышалось не завершение, а пауза, оживился и попытался её заполнить:

- Васиф?

- Меня зовут Ахмед.

- А меня Карен, это я просто так спросил, сам я с Разина, подумал, может соседями были.

Узнав, что Ахмед жил возле метро имени 26 Бакинских комисаров, а раньше в Крепости, официант сказал:

- Нет, значит, не соседи. У нас в посёлке, на Разине, всё по-другому было, другая была жизнь. Лучше, в центре. Мы хорошо жили, все как родные были. Соседи как родственники.

Парень сказал это как будто с сочувствием к тем, кому не удалось пожить той особенной жизнью, когда все вокруг как родные. Ахмед не раз слышал разговоры об отсутствии национальной вражды в Баку, об идиллических отношениях с соседями, эта общепринятая ложь его раздражала.

- Ты ещё скажи, что была такая нация - «бакинцы».

- Ну, к тому шло.

- Шло, да недошло, - сказал Ахмед коротко.

Не пускаться же в рассуждения об этногенезе, об идеях гениального Льва Гумилёва. Не объяснять же этому пареньку, что вся сердечность и доброта жителей Баку была проявлением воли Великого Вождя. Ужас перед ним заставил некоторую часть людей на какое-то время забыть о национальной и религиозной вражде. Да что о вражде - вообще о нациях и религии.

Это Сталин наложил запрет на обогащение, почти усмирив, ненадолго конечно, главные человеческие страсти - жадность и зависть. Посланный судьбой в этот мир, чтобы поднять из руин Россию и сокрушить германский дух, вечно жаждущий истребления всех негерманцев, Сталин сплотил народы Востока. Для этого нужна была идея большая, нежели идея расового превосходства. И Сталин заставил поверить в дружбу наций. Такая на него снизошла сила, что смог. Русский дух, утративший после трагедии 1917 года связь со своим материальным продолжением - народом, осенил грузина и вознёс его на вершину власти. Будто специально выбрав самую неподходящую персону - нерусского большевика, чтобы доказать свою универсальность и мощь. Иосиф Виссарионович стал символом мечты об объединении народов. Это произошло не потому, что он «на самом деле был хороший», а потому, что судьба отвела ему такую роль. Да и сама идея о «братстве» наций - мечтание не менее опасное, чем любое политическое мечтание. Когда же он умер, люди быстро вернулись к своему естественному состоянию. Азербайджанцы вспомнили, что они азербайджанцы, армяне, никогда о своей национальной принадлежности не забывавшие, перестали бояться вслух о ней говорить. Но все при этом вспоминали с грустью о «счастливом времени». И эта память нисколько не мешала тем же людям проклинать «кровавого тирана».

Конечно, никак невозможно было пускаться в рассуждения обо всём этом. Глупо и неуместно. И не только здесь, в любом другом месте, перед любой аудиторией это будет воспринято как апологетика Сталина. А доказывать, оправдываясь, Ахмед не любил. Но возразить официанту хотелось. И вдруг неожиданно для самого себя Ахмед захотел показать этому мальчишке, что уж он-то знает про Баку и его жителей много такого, что тому и не снилось. Учитывая их разницу в возрасте, это было недалеко от истины.

- Не знаю, что там у тебя во дворе, я жил в коммуналке, напротив меня армянка жила, а дальше по коридору - русская семья, муж с женой. Для меня эти люди были ближе родственников. Мы жили вместе и всё делили - и горе, и радость. С родственниками, во всяком случае с моими, я бы их и не сравнил.

- Ну, а у нас не квартира - целый двор такой был, и азербайджанцы были, и армяне, и русские, и татары. Моего отца все там уважали, он как старший был во дворе. Я с детства знал, кто я. Сын уважаемого человека - Гургена. У нас во дворе азербайджанская семья жила - Рамиз и Дыляра. Он шофером был, на бандобазе работал. И мы, мальчишки, знали - бандобаза за нами. Вон, ГАЗ-130 Рамиза во дворе стоит, на дверце ясно написано: «Автобаза №2701», никто против не пойдёт. Бандобаза. А Дыляра кишлинская была, из Кишлов, там же на мясокомбинате работала. Когда мясо стало исчезать из магазинов, она по выходным кутабы жарила - на весь двор. И соседские дети, с других дворов, тоже прибегали, случайно не случайно, а прибегали, и всем хватало. А когда её мужа посадили, первое дело во дворе было - Дыляре помочь.

Карен живо вспомнил эту картину.

Маленькая женщина идёт по улице с двумя огромными сетками, голова опущена к плечу - тяжело, а дети гурьбой к ней навстречу, кто первый сумки подхватить, чтобы отнести. И не только за кутабы, а потому, что слышали от родителей: бедная Дыляра, как ей тяжело одной с тремя детьми.

Карен продолжил свой рассказ:

- Через два года Рамиз вышел, всем двором праздновали. Я уже подрос к тому времени, хорошо помню, какая радость была - Рамиз вернулся. Стол во дворе накрыли, под деревьями. Первый тост мой отец сказал. Вот это была жизнь. Здесь этого нет. Друг к другу домой не ходят.

Официант вздохнул и ушёл на кухню. Вернулся с подносом - на подносе стоял закопченный фарфоровый чайник с тонюсенькой, волосяной, несквозной трещинкой от постоянных нагреваний, два стакана - армуды с блюдцами, баночка с кизиловым вареньем и две розетки. Он поставил чайник и стаканы на стол, и вид этих простых домашних вещей так контрастировал с неестественной, химической голубизной пластиковой поверхности стола, что сразу вы­явился секрет придорожного кафе - здесь всё не настоящее.

Этот стол, и стулья, и занавеси на окнах - здесь всё только для того, чтобы делать деньги, всё налажено под максимальное получение выгоды.

Эти столы, и стулья, посуда, занавеси - всё как бутафория на сцене театра. А чайник, стаканы и варенье - настоящие, оттуда, где люди живут, а не просто делают деньги.

Словно прочитав его мысли, Карен сказал, наливая чай в стаканы:

- Настоящий, ближе чем за тысячу километров такого больше нет.

И сел за стол напротив Ахмеда. Уже одного только взгляда было достаточно, чтобы понять, что эти слова не обычное кавказское хвастовство. Жидкий бархат тёмно- коричневого цвета, заполнивший грушевидный стакан, распространял аромат - такой родной и такой неожиданный здесь, в этом кафе возле города Армавира.

Ахмед сделал глоток - ну точно, чай. Знакомый с детства напиток, который ни за какие деньги не найдёшь нигде, кроме Азербайджана. Варенье он и не тронул - зачем же портить вкус волшебного напитка, дающего силу телу и ясность уму, несколько глотков которого легко прогоняют усталость длинного рабочего дня. Чай - продолжение застолья для богатых и его замена для бедняков, чай, заставивший Ахмеда вдруг ощутить себя как дома здесь, в армянском придорожном кафе.

Они молча пили, потом Ахмед сказал:

- Давно не пил. Самому лень заваривать... Вот ты говоришь, у вас во дворе. Я не спорю, у каждого свой двор, от двора много зависит, не меньше, чем от дома. У меня в детстве своего двора не было, зато рядом, чуть ниже, был такой двор, наверное, ни у кого такого не было. Главное, там у меня друг был, друг и тёзка. Полный тёзка. И его отца звали, как моего, и мать тоже, как мою. Но фамилии у нас разные: я - Гарибов, а он - Мамедов. И хоть дома наши были совсем рядом, жили мы на разных улицах. Заметь, улицы были разные, а название - одно! Крепостная. Я жил на Малой Крепостной, а Ахмед - на Большой. Мы всё делали вместе, даже когда за хлебом посылали, мы забегали один за другим, кричали снизу, из-под балкона, мол, за хлебом иду, и шли вместе. И его собака шла с нами... Сколько лет прошло, а помню как сейчас. Где он, мой первый друг, не знаю. Наверное, уже и не узнаю никогда.

Карен снова разлил чай по стаканам, и Ахмед про­должил:

- И город был другим, не таким, как сейчас.

И, подчиняясь чувствам, вдруг нахлынувшим на него, Ахмед стал рассказывать Карену о старом Баку. При этом Ахмед удивлялся не меньше, чем его слушатель. Баку, связь с которым была, ему казалось, навсегда утрачена, вдруг ожил в его памяти - в подробностях, вместе со множеством людей.

Конечно, не всё он рассказывал человеку, которого видел впервые. Что-то рассказывать было не надо, рассказ об ином требовал передачи слишком многих деталей, и это тоже лучше было опустить. Воспоминания шли непрерывным потоком, и он выхватывал из этого потока лишь те, что легко, сами собой обращались в слова.

Этот город имел множество ипостасей, и у каждого его жителя был свой Баку. Азербайджанец, житель нагорной части города, русский с Баилова, армянин из Арменикенда, тат из еврейского квартала, те люди, что жили в центре города, и те, кто, как Карен, в рабочих посёлках, - каждый из них, говоря о Баку, имел в виду не совсем то же, что другие горожане.

Справедливости ради надо сказать, что действительно среди жителей этого города были люди, не придававшие национальной принадлежности большого значения. Их было очень мало, но они были, и благодаря им возник миф о якобы существовавшей «дружбе народов». Почти поголовное владение русским языком также способствовало поддержанию мифа. На самом же деле даже люди, думающие и говорящие только на одном, родном для них, языке редко понимают друг друга вполне.

Лёня однажды рассказал Ахмеду, как его мама разругалась со своей пациенткой по причине такого взаимонепонимания. Молодая, ещё не замужняя девушка, приходя на приём, донимала доктора разговорами о своём отце - какой он замечательный и необыкновенный. Что само по себе достаточно утомительно и затягивало время её нахождения в кабинете. При этом она твердила, что её папа - очень честный человек.

- Мой папа такой честный, из камня сделает деньги. Моего папу в пустыню поставь, он и там будет деньги делать, такой он честный.

Всё это настолько надоело Доре Григорьевне, что она не выдержала и спросила:

- Так я не пойму, твой папа жулик или честный человек? Какой же честный может делать деньги из камней?

Рассказывая, Лёня очень точно копировал мамины интонации, и Ахмед, казалось, слышал её чистый, профессионально поставленный голос и даже видел взгляд её слегка выпуклых умных глаз. Умных и усталых.

Девица, конечно, возмутилась, и произошло некое подобие скандала, сдержанного, впрочем, самой причиной его возникновения - азербайджанским воспитанием девушки: нельзя перечить старшим. Но папа - жулик! Как такое можно стерпеть! И Ахмеду, и Леониду было ясно, что в слово «честный» доктор и её пациентка вкладывали совершенно разный смысл. Дора Григорьевна имела в виду человека, не нарушающего законы государства. Девушка вообще не подозревала о существовании такого способа жизни - для неё честен тот, кто следует традициям и обеспечивает достаток в семье. Конечно, он должен быть достаточно хитёр, чтобы не попасться. Вот и всё. Какое государство, какие законы! Очень честный, то есть «гырьятлы», человек с честью. Жена и дети сыты и одеты, беспрекословно подчиняются - конечно, очень честный папа...

Пожалуй, наиболее идеологически противопоставленными точками города была та часть улицы Низами, между зоомагазином и зданием госбанка, по старой памяти называемая Торговой, и Советская улица в нагорной части Баку. Торговая - самый центр города.

Молодёжь собиралась сюда по вечерам, чтобы «хлять», то есть фланировать, демонстрируя свои наряды, свою беззаботность и обеспеченность. И ещё свою принадлежность к числу «хляющих». Сюда приезжали и с окраин, но с этими никто не здоровался, никто их не спрашивал: «Как дела?», а в этом-то и был смысл хляния. Они просто гуляли, и всё. Хляние, как ритуал, был им недоступен.

Познакомиться с девушкой там было практически невозможно, городские девушки не знакомились на улице, здесь можно было только хлять, и всё. Да и то избранным.

А для знакомств самое верное место был посёлок Монтина с его общежитиями. В них жили приехавшие из России девчонки, работавшие на бакинских фабриках и заводах. Познакомиться с одной из них было так же легко и реально, как получить нож под ребро от другого претендента на любовные приключения.

Вторым полюсом города, противопоставленным Торговой, была Советская. Здесь люди жили по своим, архаичным, правилам. Такая жизнь считалась среди них единственно возможным видом существования. Все иные варианты - недопустимый позор. Тюрьма была для них мелкой, но почти неизбежной неприятностью в жизни мужчины, и взаимовыручка, поистине племенная, первобытная, делала обитателей этого района грозой для всех горожан. А зависть, смертельная, неутолимая, продиктованная скукой и беспросветностью такой жизни, порождала ненависть ко всем, кто жил иначе. Анаша скрашивала серый цвет реальности, но невозможно всё время жить под анашой. В конце концов, это тоже скучно. Чужим ходить по улицам в нагорной части было опасно даже днём.

Ахмед, уже подростком, однажды пренебрег этой опасностью. Мальчик лет восьми подошёл к нему и спросил, который час. Ахмед знал, что за этим последует, но гордость помешала ему обратиться в спасительное бегство. Он ответил, и следующим вопросом, конечно, было: «А какие у тебя часы?» Ответил он, как и следовало ответить, настолько правильно, что ребёнок попытался дать ему пощёчину, однако разница в росте и кое-какой боксёрский навык помог - Ахмед легко ушёл, но ударить или хотя бы схватить наглеца не решился. И напрасно, всё равно тут же из дворовых ворот возникла компания подростков.

- Ты что к ребёнку привязался?!

Он не успел ответить, как двое уже держали его за руки, а третий, вставший напротив, спросил:

- Ты на нашу улицу приехал и наших детей бьёшь?

Потом Ахмед никак не мог вспомнить, как получилось, что человек в огромной кепке вдруг ударил его головой, куда при этом девалась его кепка, а уж ему-то деваться было некуда - за руки продолжали держать. И он со всего размаха полетел назад через четвёртого отважного защитника малолетних, заранее присевшего на корточки позади чужака.

Удар затылком об мостовую был сильный. Когда он пришёл в себя - неизвестно, сколько прошло времени. Нападавшие исчезли, так же как и часы «Победа», единственная ценная вещь, какой он владел. Кажется, они его били потом ногами, но этого он не помнил. Просто ребра болели.

Несколько дней после этого Ахмед утешал себя мыслью, что вот заживёт разбитое лицо, он возьмёт нож, поедет на ту улицу и зарежет своих обидчиков. Но когда лицо зажило, он как-то не решился.

Было и общее свойство, объединявшее Советскую с Торговой, - презрение к тем, кто вынужден зарабатывать на хлеб трудом. Ну, торговля - куда ни шло, хотя, конечно, это тоже не для избранных, но трудиться и создавать что-то?! Нет, уж пусть кто-то другой. Кто попроще. А мы будем пользоваться. Получать в наследство, воровать, отнимать, выигрывать, выжуливать - как угодно, но только не работать.

Конечно же, долго существовать такой странный конгломерат не мог. Нечего удивляться, что старый, советский Баку исчез. Такое не может существовать долго. Дерево, которое не растёт и не плодоносит, засыхает. Хотя жаль. Место было всё же по-своему очаровательное и уникальное.

...Ресторанов на весь город было всего несколько, и мало кто мог себе позволить их посещение. Это было достоянием высших слоёв. Зато было множество пивных. Например, «События в Корее». Пивная располагалась на рабочей окраине, а название получила за то, что к вечеру большинство её посетителей валялось на полу. В центре города популярна была пивная «Труба», это название очень шло к ней. Располагалась «Труба» на улице Корганова в подвале и занимала длинное, вытянутое помещение, разделённое на два зала.

В «Трубе» разрешали приносить с собой. То есть пиво, сосиски и рыбу надо было заказывать здесь, а водку можно приносить. Спустившись по крутой лестнице вниз, ты оказывался в странном месте. Всегда, даже в самый зной, в «Трубе» было прохладно и сыро. В подвальном полумраке вокруг высоких столов толпились странные люди - казалось, существуют они только здесь, а наверху, на залитой солнцем или освещённой яркой вечерней иллюминацией улице, их не встретишь. Вместо воздуха эти существа дышали смесью кислых испарений пива с горьким дымом дешёвых сигарет. Бледные, каждый с большой пивной кружкой в руке, необъяснимо серьёзные и все какие-то обречённые, что ли.

В первом зале над всей этой публикой главенствовал человек в белом двубортном общепитовском халате, с серой кепкой на голове. Он был молод, пышные, аккуратно подстриженные усы шли ему. Весь облик этого человека состоял из контрастов - белый халат и огромная кепка, хорошее, с правильными чертами лицо с осмысленными, умными глазами и блатная, жаргонная речь на немыслимой смеси языков, но всё это странным образом гармонировало, создавая образ если не привлекательный, то уж точно запоминающийся. Как его звали, Ахмед забыл, но были они знакомы. Буфетчик из центральной пивной - фигура не простая, почти политического значения. Если этот серьёзный двадцатипятилетний человек кивает тебе даже между делом, когда ты, двадцатилетний, заходишь в пивную, это что-то да значит.

Разливая пиво по кружкам, буфетчик жаловался Ахмеду, мешая азербайджанские слова с русскими:

- Все думают, я доволен. Человек семьдесят рублей в месяц получает, а я в день имею. Ну и что? На «Трубе» буфетский собака, больше я никто. Это что, жизнь?

Лукавил конечно - чем не жизнь при таком доходе!

...Другим заметным обитателем подземного мирка «Трубы» был тихий русский человек, на вид лет сорока с небольшим. В его жалком облике ещё угадывалось полученное когда-то образование, несбывшиеся надежды, одним словом, человек-руина. Он выбрал для себя оригинальный образ существования - утром, почти к открытию, приходил и за тридцать копеек брал кружку пива. Больше ему ничего от жизни не было надо. Отхлёбывая мелкими глоточками пиво, он ждал. Приходили люди и приносили водку. Когда они открывали бутылку, он, нисколько не теряя достоинства, протягивал кружку:

- Плесни!

Кто откажет? Жалко, что ли, чуть плеснуть. В итоге к двенадцати часам этот человек, уже вполне пьяный, становился счастливым обладателем полной кружки водки. Теперь он сам мог угощать, кого хотел, отдавая предпочтение тем, у кого на столе сосиски, колбаса и сыр. Таким образом, не опускаясь до прямого попрошайничества, он каждый день был пьян и сыт всего за тридцать копеек.

Потом, году то ли в семьдесят пятом, то ли в семьдесят шестом, вернувшись на зиму в Баку, Ахмед узнал, что весной страшная трагедия произошла в «Трубе» - там взорвался газ. Говорили, погибло около тридцати человек. Выживших не было.

Карен слушал Ахмеда зачарованно, словно речь шла не о его родном городе. Конечно, Баку был многолик, и мало кто из его жителей подозревал о существовании иных образов города, как им казалось, такого знакомого и родного.

Между тем в зал придорожного кафе, где сидели и предавались воспоминаниям эти бывшие жители Баку, вошли и сели за столик три человека, по виду водители-дальнобойщики. Карен, увидав их, крикнул в сторону кухни:

- Микоян, иди обслужи людей, я здесь своего соседа встретил.

Из кухни появился человек невысокого роста, с большим толстым носом. Он улыбнулся, подойдя к столику с посетителями, пытаясь изобразить гостеприимство. На самом же деле ничего, кроме плутовства, его улыбка не выражала. Но почему-то все, завидев этого человека, как правило, тоже начинали улыбаться.

Ахмед продолжил свой рассказ:

- Был ещё один хитрый попрошайка, он на Кубинке жил. Его за дурака считали, говорили, что он даже в деньгах не разбирается. И всегда находились те, кто предлагал ему на выбор монеты - маленькую белую двадцатикопеечную или большую медную пятикопеечную. «Выбирай, какую хочешь?» Он выбирал большую, а все хохотали, счастливые от того, что есть кто-то глупее их. Ясно, придуряясь, он зарабатывал в десять раз больше, чем просто клянча деньги, но эти козлы не могли понять, кто кого дурачит.

Ахмед не стал рассказывать Карену, что когда он увидел людей, смеющихся над обманутым, как им казалось, человеком, он, тогда ещё десятилетний ребёнок, на всю жизнь запомнил светящиеся самодовольством усатые рожи обступивших дурачка и его хитрый, полный скрытой ненависти косой взгляда.

...А в нагорной части города были свои убогие. Дома там, как и в Крепости, были одноэтажные, с плоскими крышами.

Один из юродивых этого района каждое утро поднимался на крышу своего дома и начинал всматриваться вдаль, прикладывая ладонь ко лбу. Время от времени улица оглашалась его криком:

- Не вижжю.

А не видел он немцев, о приходе которых считал своим долгом предупредить соседей. С тех пор как во время войны, ребёнком ещё, сошёл с ума и полез на крышу высматривать, не приближаются ли враги, он каждый день занимал свой пост. Почему он успокаивал соседей на русском языке и почему ждал немцев со стороны бухты, не знал никто. Хотя выбор языка, вероятно, был определён тем, что сводки Сов­информбюро шли на русском. А несчастный безумец впервые полез на крышу, наслушавшись страшных новостей начала войны. В победное её завершение он так и не сумел поверить никогда.

По понятной закономерности воспоминания Ахмеда об юродивых перескочили на противоположность - людей важных и уважаемых. Это были, конечно, бакинские джаили.

Джаиль - это не совсем то же, что вор в русской иерархии преступного мира. Вора назначает сход - джаиль назначает себя сам. Зато у джаиля ограничений куда больше, вор ведь не связан ничем, кроме воровского закона. Жизнь джаиля регулируют национальные, семейные и, в малой части, даже религиозные табу.

Эта порода пошла, вероятно, ещё от страшных бакинских гочи - налётчиков и убийц, державших поделённый между ними город в страхе. Говорят, даже губернаторы предпочитали не портить отношения с этими людьми. И все богатые люди платили им дань. По некоторым легендам, только Иосиф Сталин, тогда ещё молодой бандит под кличкой Коба, сумел нагнать страх на этих людей. Как это могло получиться, что обычный грузинский налётчик, длинноносый рябой человечек в кепке, без роду и племени, сумел навести порядок в бакинском порту, неизвестно никому. Туда человеку постороннему даже просто так, без дела было опасно заходить. И когда Сталин пришёл к настоящей власти и навёл свой порядок на половине планеты, гочи стали невозможны, эта порода перевелась. Джаили - да, они блатовали, их боялись, но опасны они были только для простых людей. Власть могла себе позволить не замечать такую мелочь.

- У нас в Крепости, конечно, тоже свои джаили были, не хуже тех, что блатовали на Советской и в окрестностях. Но у нас всякие люди жили - разных национальностей, не так, как на Советской. Вот ты говоришь, был Рамиз с бандобазы и вы никого не боялись на Разине. И у нас тоже все крепостные знали - им бояться нечего, они крепостные. Ну, а в авторитете были, конечно, профессиональные джаили. Шофёр в любом случае работяга. У него своё место в жизни. Уважением шофёр, конечно, мог пользоваться, если за ним никаких косяков не числится, ну а защищать кого-то или наказывать - это не его дело. Таких прав у него нет. Для этого нужно жить другой, блатной жизнью - сидеть в тюрьме, играть на большие деньги, курить план и держать наготове нож. А у шофера в голове - его машина. Шофёр блатовать не может. Помню, я маленький был, сидел на балконе, смотрю, из столярной мастерской, что была в подвале, человек выскакивает и бежит вверх по улице вдоль крепостной стены. А за ним - другой, с топором. Убегавший - толстый и в годах, а тот, что с топором, - молодой. Я понял - сейчас убьёт. И жалко было, хотелось, чтобы убежал, и посмотреть тоже интересно - как убивают.

Но они мимо крепостных ворот пробегали, а там, сбоку, под деревьями, столик стоял, вокруг него стулья, и в нарды играли. Один из игравших, седой, встал и того, что с топором был, окликнул по имени и рукой поманил. Тот остановился и подошёл. А седой ему пощёчину отпустил и топор отобрал. Потом убегавшего подозвал и ему тоже пощёчину залепил. Сказал громко, мне было слышно: «Люди тут сидят, в нарды играют, а вы, собачьи дети, бегаете, шумите. Пошли отсюда». И они ушли. Как побитые собаки. Один из них только что был готов убить человека, другой прощался с жизнью. Но сникли, замолчали - против авторитета не пошли, покорились.

Ещё помню, у нас был парень, Джаваншир, все его Джаник звали, он чемпион был по борьбе. Чемпион чего - не помню, но чемпион. Джаника все любили - взрослые, дети, старики - все. Он какой-то правильный был, так и веяло силой и добротой. Всё время пытался нас, детей, уговорить на борьбу ходить. И был, конечно, у него завистник. Он Джаника подкараулил, когда тот с базара шёл, в руках кульки с продуктами, из кустов выскочил и несколько раз его в спину ножом пырнул. Джаник повернулся, руку ему вывернул и нож отнял, но бить сильно не стал, или не смог из-за ран. А у того ещё один нож был, и он его в живот пырнул. Джаник умер от перитонита, а этот - в бега. Блатные делегацию к ментам посылали, мол, не вмешивайтесь, сами найдём и покараем. Милиция его арестовала. И когда на суде огласили приговор - расстрел, он на глазах у всего зала поседел. Тогда уже расстрел вернули, Сталин отменил, а потом вернули. Этого приговорили.

Так вот, когда люди после между собой осуждали убийцу, сильнее всего его винили в том, что струсил и поседел. «Сволочь, такого парня погубил, а сам поседел!»

- У нас на Разине говорили, что крепостные - звери, лучше не связываться, - сказал Карен.

- Да не звери, какие звери, люди так жили. Там вообще далёкие от уголовного мира люди тоже ведь жили, и ничего, но все - и русские, и евреи - все посчитали: поседеть во время чтения приговора - позор. Думаешь, там армян не было? Но все они крепостные были.

Воспоминания не оставляли Ахмеда, Карен, возможно устав от них, перевёл разговор, неожиданно задав вопрос:

- Ну, и зачем ты уехал оттуда? Меня выгнали, а ты? Здесь тебе что, лучше?

Ахмед не нашёл, что ответить, и разговор перешёл на их сегодняшний день. Карен рассказал Ахмеду о себе.

Он был дезертиром. Первый раз дезертировал ещё из Советской армии в 1989 году. Узнав о происходящем в Баку, он достал гражданскую одежду и без документов и денег пустился в дорогу. Родители его были уже старые, беспомощные люди. Успел вовремя, вывез стариков в Армению, но там снова загремел в армию - теперь уже армянскую. Служить попал на границу со своей бывшей родиной - Азербайджаном. В любой армии молодому бойцу приходится туго, но если это боец армянской армии, не умеющий говорить на армянском, то жизнь его превращается в ад. На заставе Карен продержался чуть больше недели - сам точно не знал, сколько, потому что когда бьют и не дают спать, не до хронологии.

На этот раз он сбежал на территорию враждебного государства.

Божье покровительство и личная хитрость спасли парня. Вышло так, что первым человеком, которого он встретил в Азербайджане, был школьный учитель. Звали учителя Самедом, и он был внешне похож на народного поэта Азербайджана Самеда Векилова. Учителю стало жалко несчастного парня, он взялся помочь. Вдвоём со своим сыном Аязом они довёзли Карена до границы с Дагестаном. И ночью Карен незаконно пересёк недавно проложенную границу между Азербайджаном и Россией. Опять без документов и почти без денег. В Армавире у него жили дальние родственники, он сумел добраться до этого города. Родственники помогли с документами, а работники им нужны были самим. У дяди Рубы три кафе, а где найти честного официанта?

Затем Карен объяснил Ахмеду, почему в придорожных кафе есть нельзя.

- Они рады бы хорошо кормить, но столько раздают, что на свежие продукты денег нет, берут что попало, подешевле. Не понимают простую вещь - сколько хочешь плати, бандиты с живого не слезут. То машину угонят, то детей изобьют, за каждую разборку - отдельная плата. А мы спокойно работаем - деньги собираем, и один, старший, наверх относит. Когда много несёшь, можно с серьёзными людьми разговаривать. С каждым хозяином кафе никто, кроме мелкого бандитья, разговаривать не будет, наши собирают со многих, вот много и выходит. Отнёс, отдал, тебе номер телефона дают. Если наезд - позвонил и всё. Русские - каждый за себя, их копейки серьёзным людям не нужны - только пачкаться. Поэтому у дяди Рубы всегда свежее мясо, а твоя подруга Рая травит людей тухлым.

Карен был на девятнадцать лет младше Ахмеда - в сыновья ему годился, но о здешней жизни, кажется, осведомлён был лучше.

Когда они попрощались и серая лента асфальта, порождая иллюзию полёта, стремительно понеслась навстречу Ахмеду, к нему вернулись воспоминания.

Теперь, когда больше уже не надо было, рассказывая, стараться переводить полузабытые образы и чувства в слова, воспоминания стали ещё яснее, и самые мелкие детали прошедшего оживали в его памяти.

Перемещаясь в пространстве между Армавиром и Невинкой, во времени он переместился из конца двадцатого века в его середину. Странно, как легко разрушились защитные сооружения забвения, тщательно на протяжении многих лет возведённые Ахмедом. И хлынул поток воспоминаний.

Детство, посещения матери в больнице, змеиное шипение бабки и тёток, сестёр отца, вопли Шовкет, его школьная форма из хлопчатобумажного материала, стоившая 18 рублей - все ученики носили шерстяную, стоившую 23. В начале года формы почти не отличались, но уже к концу первой четверти его одежда вытягивалась на коленях и локтях и ворсинки на ней скатывались в омерзительные катышки, и хотя он аккуратно срезал их тёткиными маникюрными ножницами, это мало помогало. Однажды он случайно услышал, как девочки за глаза называют его «пугало». Да ладно бы кто другой, пугалом его назвала самая красивая девочка в классе Эвелина. Конечно, ведь никто, кроме него, не носил форму из «простой» материи.

Единственным светлым воспоминанием об отце и всем связанным с его семьёй было воспоминание о салюте. Салют был в честь какого-то праздника, пушки стояли недалеко, в садике, который на городском жаргоне назывался Парапет. Отец тогда ещё мог ходить, уже с трудом, но ходил, и они вместе пошли смотреть салют. Прошло сорок лет, но и сейчас Ахмед помнил пушки, запах пороха, огненные букеты из ярких разноцветных огоньков, раскрывавшиеся в чёрном небе. И важный, непонятный разговор отца с артиллеристами. Он называл какие-то цифры и говорил непонятные слова. И они согласно кивали и говорили те же слова. Маленький мальчик единственный раз в своей жизни испытывал гордость за своего отца, тоже умевшего стрелять из пушки.

Салют так понравился ему, что, когда он лёг спать и крепко зажмурился, разноцветные огненные букеты снова стали расцветать во тьме, как в чёрном небе. Только надо было крепко-крепко зажмурится.

Вскоре отец уже не мог ходить. И тогда Ахмед, что называется, увидел лица своей родни. В семье отца говорили на азербайджанском, но с ним никто особенно и не разговаривал ни на каком языке. Так что его азербайджанский ограничился немногими стандартными фразами, которые он выпаливал уверенно и без акцента. И только. Дядя Исмаил, когда забрал его жить к себе, сказал:

- Наш с тобой родной язык - русский. Когда вырастешь, поймёшь, как это хорошо.

Действительно, это было хорошо. Ведь на этом языке говорили его любимые Том, Ребекка, Гек, Мери и Роберт, дети шотландского капитана, их забавный Паганель, Тартарен... Словом, все, кого хотелось послушать.

Всего два года он прожил спокойно у дяди, тогда он хорошо учился, а потом… Остальное время запомнилось просто как один растянутый на несколько лет вопль Шовкет.

И только сейчас, сидя за рулём машины, Ахмед понял причину своего стремления к бегству - по инерции, набранной с самого раннего детства, он всё время стремится убежать как можно дальше от места своего теперешнего нахождения. Вот так, благодаря вопросу Карена, он разгадал причину своей тяги к бродяжничеству, своего вечного стремления прочь из того места, где он есть. Он даже почувствовал облегчение от этого понимания, от появления ясности. Но всего только на очень короткий миг. Потому что следующей его мыслью было: «А почему «Одинокий пастух», откуда ? Почти всегда, когда жизнь делает крутой поворот, и надо куда-то ехать, откуда-то бежать либо просто предстоит дальняя дорога. Нет, не всё так просто и светло - внутри освещённого пространства есть маленькое, сине-чёрное облачко. И во мраке угадывается одинокая фигура пастуха с флейтой».

Хорошие, противоположные семейным, воспоминания детства были связаны с уличной жизнью. Место, где жил его друг Ахмед Мамедов, было необычным. Во-первых, рядом с его домом была библиотека. Комнатушка пять на шесть, тридцать квадратов, не более. Но это помещеньице вмещало в себя целый мир, даже больший, чем весь остальной, внешний. Там обитали пираты, путешественники, моряки и охотники. Незнайка и Всадник без головы, дети капитана Гранта и Том Соэйр. Там были книги Перельмана, рассказывающие увлекательно обо всём, что так скучно преподавали в школе. Библиотекарши - Ахмед теперь не мог вспомнить их имена-отчества - обе седые, аккуратно и строго одетые. Хранительницы детских грёз. Библиотекарши выделяли их среди других читателей - разрешали брать по две книги, знали, что не подведут и вскоре принесут их обратно на обмен. Остальным давали только по одной книге. Но лучшими читателями считались не они - лучшим был высокий, светловолосый мальчик Назар. Его даже наградили книгой - «Азербайджанские сказки» с драконом на обложке. Вот кто действительно поглощал книги одну за другой. Тогда ещё никто не догадывался о его сходстве с американским президентом, зато была ясной его принадлежность к книжному миру. Ничего конкретного - ни бледности, ни болезненного блеска в глазах, обычный здоровый ребёнок. Но посмотришь - и сразу ясно: он живёт отрешённо и далеко, в мире книг...

Если от библиотеки идти вправо, мимо Девичьей башни, скоро оказываешься на маленькой площади с огромным тутовым деревом. В Крепости было немало тутовых деревьев, но когда говорили: возле тутового дерева - все понимали, о каком месте идёт речь. На этой площади была баня, когда-то построенная двоюродным прадедом Гарибова, братом его прабабки.

Там, в клубах тёплого пара, сырого, почти тумана, им приоткрывался пугающий мир взрослых, мир войны и тюрьмы, страшный необратимостью всего в нём происходящего. То, что на улице до известной степени скрывала одежда, здесь являлось в простой, откровенной непоправимости. Культи рук и ног фронтовиков, шрамы от пуль и осколков на их истерзанных телах и татуировки-«наколки» на слабых, чуждых труду и спорту, телах блатных, зачастую тоже израненных в поножовщине, успевших увянуть от тюрьмы и наркотиков к сорока годам.

Баня возле тутового дерева была местом знаменательным. В коммунальных квартирах тех времён ванных комнат не предусматривалось, редко кто мог оборудовать дома душ. Купаться ходили в баню. Но не только купаться ходили сюда - здесь, сидя на ограждении маленького круглого бассейна, можно было обсудить кучу весьма важных вещей: голуби, футбол, международная политика. Внутреннюю обсуждать избегали. В бассейне не купались - как туда полезешь с красной простынёй, обматывающей чресла. Купаться голым считалось не то что неприличным, это было дикостью и хамством.

Наколки - вот что было предметом интереса Ахмедов. Они быстро узнали значение всех этих звёзд, оскаленных волчьих и тигриных морд, гор с восходящим над ними солнцем, мотков колючей проволоки, церковных куполов и очертаний мечетей с минаретами.

Профили Ленина и Сталина на груди считались оберегом от «чекистской» пули (будто нельзя в голову стрелять, удивлялись друзья), полумесяц в венке колючей проволоки обозначал непримиримость ко всему, кроме воли Всевышнего. При этом Гарибова больше всего поражала готовность людей делать надписи на себе самих - записать на своём теле, кто ты такой, через что прошёл и куда идёшь. И другим тебе уже не стать.

Их интерес к татуировкам закончился, кажется, после спора о том, кто имеет право «колоть» тигра. Сейчас уже не вспомнить подробностей, запомнилось только то, что сказал его друг в разрешение их спора:

- Да ладно, какая разница, нам-то это зачем. Ни ты, ни я в тюрьму не собираемся, и зачем нам их наколки! Пошли они.

И их интерес к татуировкам не сразу, но очень быстро прошёл.

Этих двух мест - бани и библиотеки - было вполне достаточно, чтобы сделать окрестности дома Мамедова вполне волшебным местом, но там ведь ещё и снимались фильмы! Ихтиандр, человек-амфибия, купался здесь в фонтанчике, а после, преследуемый, совершал свой прыжок - полёт с одной «крепостной» крыши на другую. А свою знаменитую в ту давнюю пору песню о моряке, дьяволе морском, и бочонке рома певица пела тоже рядом, но не в крепости, а неподалеку, в кафе «Наргис». То кафе, напротив которого был магазин тканей. Тот самый магазин: «Девочки, берегите сумочки».

«Человек-амфибия» был главным для них фильмом, ведь они видели, как он снимался. А одного мальчишку, они не были знакомы с этим счастливчиком, даже сняли в кино - он должен был воровать рыбу с прилавка, а потом убегать с ней.

Кино они любили. Правда, сейчас ни одной кинокартины тех времён Ахмед почему-то не мог вспомнить целиком. В памяти вставал лишь образ Жана Маре в камзоле, с кружевным воротником, скачущего на коне на фоне красивых лугов и рощ, и ещё солдаты в хороших круглых касках и с автоматами с круглыми дисками, разящие врагов в «плохих» касках, рогатых и неправильной формы, и с «немецкими автоматами» с прямыми магазинами. Когда они повзрослели достаточно, чтобы самим ходить в кино, волна увлечения Тарзаном уже прошла, его дикий клич уже не оглашал городские улицы, но и им довелось посмотреть этот трофейный фильм в повторе. Он поразил Гарибова своей примитивностью и фальшью. Ахмед был влюблён в образы из «Книги джунглей». Акела и Ракшаса, обворожительная Багира, добрый Балу, страшный и мудрый Коа. Ну, и конечно, Маугли, проказливый, бесстрашный Том Сойер из джунглей. Скучный взрослый человек Тарзан, больше похожий на офицера вермахта в набедренной повязке, чем на обитателя тропического леса, забылся сразу.

Впрочем, одну кинокартину из своего детства Ахмед запомнил очень хорошо и на всю жизнь. Он тогда ещё не ходил в школу, и называлась эта картина «Чайки умирают в гавани». Почти все зрители ушли из зала ещё до середины картины, а он, сжавшись в комок от ужаса от того, что и тот, с кем он пришёл, а кто это был, он не помнил - то ли отец, то ли тётка со своими детьми - его двоюродным братом и сестрой, сейчас тоже может подняться и уйти, сидел, неотрывно смотря на экран. Наверное, в кино он был всё же с тётей - её обычная жадность помешала ей уйти, раз деньги за билеты уже заплачены.

Сюжет этой чёрно-белой киноленты он запомнил на всю жизнь - там была девочка, его ровесница, такая же несчастная и ненужная никому на свете, как и он. А главный герой - человек в длинном плаще и шляпе - скрывался от полиции и дружил с этой девочкой. Потом полицейские настигли его, и он, застреленный, падал с какого-то круглого сооружения, формой напоминавшего кастрюльку, но размером с дом. До этого была перестрелка, человек в плаще успел застрелить нескольких своих преследователей. Ахмеду было жалко этого человека, и он неслышно, про себя, повторял беспрерывно: «Я буду таким, как он», но всего обиднее было, что он так мало застрелил своих врагов. Ещё хотя бы двоих, и уже можно бы наплевать, что так всё вышло. Не зря пропал.

Прошли годы, и он увидел много замечательных кинокартин, но ни одну из них Ахмед не сравнил бы с «Чайками». Ни гении неореализма, ни замечательные французские режиссеры и киноартисты, ни польские мастера кино, ни наши, и даже не Данелия - никто не смог так воздействовать на него, как безызвестные авторы этой чёрно-белой картины. Никто, кроме несравненного волшебника Куросавы. Ещё бы, этот взял и познакомил Ахмеда с японскими рыцарями и крестьянами так, что он на всю жизнь запомнил их характеры и замысловатые японские имена. И «Семь самураев» тоже было чёрно-белое кино.

В этой недосягаемости старых произведений была своя загадка, как и в том, что за три тысячи лет не удалось написать ничего сопоставимого с «Илиадой». Может быть, дело в том, что идущие первыми не обременены условностями и традициями и только вдохновение ведёт их? Наверное, найти ответ не удастся никогда. Но был в чёрно-белом кино персонаж, который вызывал у мальчика омерзение - бес в котелке, Чарли Чаплин. Бесовская природа этого типа была настолько очевидна, что Ахмеду даже мерещился его хвост. Но и Чаплин был закономерен в кино, ибо кинотеатры тех лет играли роль храмов магии - тени на экранах, оживлённые силой волшебства, представляли смесь выдумки и реальности, способную, казалось, затмить и превзойти своим значением обычную жизнь. И так продолжалось несколько десятилетий подряд, но потом что-то произошло, и искусство кино, столь стремительно возникшее и на глазах одного-двух поколений достигшее высот художественного совершенства, так же стремительно прекратило своё существование.

Ахмед думал об этом с тоской и печалью, как и о безвозвратно ушедшем детстве.

Дело не в особом детском восприятии - дело в исчезновении самого вида искусства.

А тогда, в шестидесятых годах двадцатого века, за десять копеек можно было отправиться в сказочный мир, и далеко ходить для этого было не надо. Рядом с их домами было два кинотеатра - «Азербайджан» и «Араз». Немного дальше, на Торговой, был «Вэтэн», а ещё дальше, за «Вэтэном», возвышался монументальный «Низами». Впрочем, первоначально кинотеатр назывался «Художественный».

Став взрослым, Ахмед задавался вопросом - какое отношение к киноискусству мог иметь поэт и мистик, живший в двенадцатом веке? Но, видимо, решили, что надо, чтобы всё было своё, национальное. И, словно чтобы подчеркнуть комическую сторону всех подобных манипуляций, сам Низами - азербайджанский поэт, сочинявший свои шедевры на языке поэтов - фарси, вдруг превратился в перса. Пока Азербайджан входил в состав СССР, никто не осмеливался оспаривать его азербайджанство. Как-никак, протосоветский гений, а чем больше гениев в истории народов державы, тем идеологически лучше. Но как только Союз распался, появилось много желающих отобрать у азербайджанского народа Низами.

Тогда курили в залах большинства кинотеатров, и до начала сеанса оркестры развлекали зрителей живой музыкой. Перед кино «крутили» журналы. Что-то вроде политинформации о достижениях социалистического строительства в нашей стране. Но иногда везло, и вместо этого показывали смешные сатирические киножурналы об отдельных недостатках, ещё встречающихся в счастливой жизни строителей коммунизма. А потом чаще всего на экране появлялись рабочий с молотом и колхозница с серпом, в едином порыве устремленные в зал, и немного левее центра появлялась надпись: «Мосфильм». И это было приглашением в волшебный мир.

Помимо кинотеатров были клубы, в которых показывали кино. Рядом с крепостными воротами находился клуб шоферов, ходить туда Ахмедам было удобнее всего.

А театр Гарибов не любил. Невзлюбил ещё до того, как первый раз попал в него. Во-первых, его друг Мамедов ходил в театр каждый месяц вместе со своими родителями. А театр в те годы был очень популярен в Баку. Вся городская знать и все стремящиеся попасть в число этой знати обязательно должны были ходить туда. И вот однажды, уже юношей, Ахмед вместе с товарищами пошёл в «Русскую драму». Причина популярности театра открылась ему сразу - это было второе после свадебных торжеств место, куда женщины могли приходить в драгоценностях. Правда, демонстрировать камни и золото можно только в антрактах, всё остальное время упущено, но это всё же хоть что-то. На свадьбе сверкать каратами можно беспрерывно, но свадьбы реже, чем театральные постановки! А в остальное время драгоценности просто так, без дела, лежат дома. Ахмед не разбирался в бриллиантах и изумрудах, но даже и ему было ясно - как много денег должны стоить эти побрякушки. Сохранённые во время обысков революционных лет или чаще, наоборот, найденные, но по чистой случайности не попавшие в списки конфискации, они теперь украшали дам из новой аристократии. Тайна бакинской театромании открылась Ахмеду сразу, и больше в театр он не ходил. Хотя обожал драматургию. Из современных драматургов выделял Сартра и Уильямса, он перечитывал их творения по нескольку раз. Но предпочитал Грибоедова, Гоголя, Островского и Сухово-Кобылина за несравненный вкус языка. И всякая интерпретация - режиссерская или актёрская - мешала, раздражала его.

Когда умер отец и дядя Исмаил забрал его жить к себе, их дружба с Ахмедом Мамедовым не прервалась, он продолжал учиться в том же классе и часто приходил в крепость. Закончилась эта дружба внезапно в шестьдесят пятом году, когда Мамедовы получили квартиру в микрорайоне. И дело было не только в расстоянии, просто подростки - это не дети, это другие люди, которых, возможно, ничего уже не объединяет.

Однажды Ахмед поехал в гости к Мамедову, а в тот день как раз его новый класс играл в футбол с параллельным. Вдоль одной из сторон футбольного поля расположилась не то чтобы трибуна - так, три уступа, сложенные из камня, накрытые досками для зрителей. Ахмед сидел напротив середины поля и умирал бы от скуки - какой интерес смотреть школьный футбол, не играя самому, но в отдалении, метрах десяти от него, сидели две девочки - блондинка и шатенка. И от этого ему было не скучно.

Скоро ему стало ясно, что девочки пришли на стадион не из любви к футболу. Вели себя они, конечно, сдержанно, как полагается скромным девочкам из приличных семей, но всё-таки по многим признакам - по тому, как они, нет, не вскакивали с мест, когда, казалось, какая-то внешняя сила подбрасывает их, а они, лишь встрепенувшись, делали усилие и оставались сидеть, как переглядывались и шептались между собой, - он догадался: дело не в футболе. Знал это, видимо, и его друг - три «сухих» мяча, один из них головой в невообразимом по своей красоте прыжке, забил он в ворота противника. Старался. После перерыва девочки ушли, и команда, в которой играл Мамедов, про­играла - их противники во втором тайме ответили четырьмя забитыми голами на три пропущенные в первом.

По дороге домой к Мамедову Гарибов невзначай спросил: одноклассницы «болели»?

- Они на год младше учатся, обе за мной умирают, но я ещё не выбрал, - ответил Мамедов.

Волоокая шатенка несколько раз потом снилась Ахмеду, и он подумал, что Мамедов, наверное, выберет её. Может, они уже даже целовались. Как ей не влюбиться, когда новичок такого роста и все смеются, когда он шутит, и так играет в футбол. И майка у него «бразильская», в полоску.

И он перестал ездить к Мамедову. Даже к телефону не подходил, когда тот звонил ему. Он не впервые завидовал своему другу, но раньше это была детская зависть, без злобы, когда просто хочется иметь то, что есть у другого. Например, такую же красивую и умную собаку. Теперь предметом зависти было существо противоположного пола, а это меняло дело. По стечению обстоятельств они не встречались даже случайно, на пляже или в городе. А потом Ахмед познакомился с Лёней Гарником на пляже, тот рассказывал своим друзьям о теории Фрейда. Лёнин рассказ изумил Ахмеда, и он решил, что встретил умнейшего человека в мире. И при этом, несмотря на большую разницу в возрасте - три года, такие серьёзные научные познания и принадлежность к городской элите, Лёня с интересом и без всякого снисхождения, как равного, воспринял Ахмеда. Они познакомились и обменялись телефонами. Вскоре выяснилось - Лёня пишет стихи. Ахмед тоже сочинял стихи, но держал своё увлечение втайне.

И они стали друзьми. В это время многое менялось в его жизни. Он начал заниматься боксом и потерял интерес к чтению.

Отношение к читающей публике в Баку лучше всего проявлялось в презрительном оттенке выражения «книгочтий» - человек, ни на что не способный, никчёмный. Скорее всего, скрытый пассивный гомосексуалист. Противоположным, положительным, типом признавался «едящий и пьющий» - рубаха парень, свой в доску. Такое положение вещей имело свою положительную сторону. Бакинский магазин «Академкнига» был, наверняка, самым богатым в СССР. Во всяком случае, там легко можно было купить книги издательства «Наука», которые в Москве никогда не доходили до магазинной полки. Дефицит! И брошюры замечательных советских востоковедов: Веры Марковой, Кобзева, Абаева, Дагданова и других, писавших свои научные работы увлекательнее, чем детективы. И тома «Махабхараты», почему-то издававшиеся в Ашхабаде, здесь свободно лежали - приходи да бери. Но было одно мерзкое обстоятельство - там следили.

За теми, кто покупал не совсем правильные книги, устанавливалось наблюдение - несколько раз Ахмед замечал, что когда он с новой книжкой шёл домой, за ним неотступно следовал шпик, ошивавшийся возле магазина. Видимо, существовала какая-то система оповещения о том, кто что покупает, и личности покупающих «неправильные» книги устанавливались. Это можно было бы посчитать проявлением мании преследования, не знай Ахмед, что директор магазина Брагин - отставной офицер погранвойск. Русский директор крупного магазина в Баку - ясно, это человек КГБ. Он ещё устраивал у себя «четверги» - обсуждения книг, а на самом деле собирал информацию. Ахмеда однажды даже пригласил на такое собрание приятель. Конечно, он не пошёл и посоветовал товарищу не делать этого. Такое сверхрвение в выявлении идеологически чуждых элементов объяснялось их полным отсутствием в городе Баку. Те самые любители покушать и выпить были ну совершенно безразличны ко всему абстрактному, и тем более опасному. «Нам бы покушать и выпить, и конечно девочек. А так, мы коммунисты». Между тем, инакомыслящие были везде - В Москве, в Ленинграде, в Тбилиси и Ереване. А в Баку нет! Или «плохо ищут»?

Начальник отдела республиканского КГБ, занимавшегося вопросами идеологии, был очень богатым по тем временам человеком. Его отдел курировал все высшие учебные заведения, юридический факультет университета, востоковедческий, консерватория входили в это число. И поступить туда стоило больших денег. Посадить несколько недорослей на каждую такую грядку - это уже много. Делать ничего не надо - просто позвонить и сказать, чтобы приняли. Но ведь начальству нужны не одни только подарки, и работу показывать надо, просто так сидеть и грести деньги как-то даже страшно. Нужны результаты - разоблачения, фамилии, профилактические мероприятия, в общем, заметная деятельность. Имитировать её в Баку среди совершенно индифферентного населения было сложно. Поэтому и топтались возле бакинской «Академкниги» люди такого типа, что ни в одном городе мира не увидишь возле книжного магазина.

Ахмед не знал и не мог знать всех этих нюансов, но такая ситуация его не раздражала, самое главное - у него есть возможность покупать нужные книги и есть время читать их. А слежка? Сколько угодно, какие у него тайны...

«Тебя никто не гнал, зачем ты уехал оттуда? Меня выгнали, а ты? Здесь тебе что, лучше?»

Вопрос официанта звучал рефреном, снова и снова вызывая воспоминания. Карен наверняка подразумевал: зачем было бежать из рая?

Ахмеду вспомнилась поговорка: «Ложь, повторённая всеми, становится правдой».

Ложь о якобы существовавшем почти рае в Баку была повторена столько раз, что чуть-чуть не стала правдой. «Мы там все жили как одна семья - азербайджанцы, армяне, русские, татары».

...Ахмед вспомнил самую необычную художественную выставку, которую он когда-либо видел в своей жизни, в Мардакянах. В ту осень он в начале октября вернулся в Баку, и Боря Иванов, друг ещё по крепостным временам, сказал, что Гена Брижатюк снимает дачу в Мардакянах, а летом он много работал, и теперь есть что посмотреть. Гена был художником, хотя сам не разрешал так себя называть, про себя говорил, что он живописец.

Художник был Рембрандт. Для определения всех, кто затесался между Рембрандтом и Брижатюком, он использовал одно короткое, очень емкое определение: «говно». Ахмеду нравилась категоричность мастера, а именно таковым Гена и был. Но согласиться, что все творившие на протяжении почти четырёхсот лет подпадают под это определение, он не мог. Спорить с Геной ему не хотелось, тем более, что Гена считал Ахмеда выдающимся специалистом в живописи. Когда-то Боря привёл Ахмеда в мастерскую Брижатюка. Там было несколько его учеников, сам маэстро, человек с внешностью фавна, стоял перед мольбертом, задрапированный в простынь, и работал. С журнального листа копировал «Мадонну с младенцем»

«Безвременье, что-то не пишется, просто так, для упражнения», - объяснил он.

 Гена был тогда в завязке, поэтому пили только чай. Чай принесла Генина жена, на подносе стояло несколько разных стаканов, но их не хватило, и вместо стакана была одна баночка из-под майонеза. В быту Гена оставался гением, стоящим выше мелких подробностей. Какой по счёту Гениной женой была эта трогательно миловидная, круглолицая женщина, никто не знал, возможно, и сам Гена не ответил бы на этот вопрос. Говорили, что детей на тот момент у него было девятнадцать. Значит, если от каждой по три, выходило, что жена седьмая по счёту. Но сказать точно, что каждая родила ему по три ребёнка, было, конечно, нельзя. С некоторыми он расставался очень быстро.

Ахмеда поразило внешнее сходство той, что принесла им чай, с изображенной на портрете. При этом Генино полотно во всех деталях отражало знаменитое творение. Никакого различия. Но на портрете была его жена.

Генины ученики говорили очень много, Боря тоже не молчал - стоял гомон. И, превосходя его, Ахмед громко произнёс:

- Какое сходство!

Указав головой вслед вышедшей женщине, он перевёл взгляд на мольберт.

Гена резко и всем телом обернулся к Ахмеду, его движение заставило умолкнуть всех, кто был в комнате. Да и Ахмеду стало не по себе под взглядом огромных серых глаз фавна.

- Ты с Борей пришёл, да?

- Да, с Борей, - ответил Ахмед.

- Значит, ты тоже буддист?

Борис серьёзно увлекался йогой, и Гена, не любивший вдаваться в суетные подробности всего, что не касалось искусства живописи, считал, что раз Борис занимается йогой и сидит в позе лотоса, значит, он буддист. Ахмед, озадаченный вопросом, переспросил:

- В смысле?

- В прямом смысле.

- А, в прямом! В прямом, если нальют, не откажусь. Буду. Наверное, я буддист.

- Боря, твой друг не просто буддист, он великий буддист, - сказал Геннадий. - Он видит. - И уже Ахмеду, указывая на учеников: - Они ничего не стоят, говно. Не видят. Ты видишь, значит, ты такой же, как я. Гений.

- Я самый простой, даже рисовать не умею, да и вообще, какой же я гений.

- Главное - видеть, рисовать не обязательно. А рассказать вообще невозможно. Многие пытались, ни у кого не получилось. Не стоит и пробовать. Они хотят научиться, но как? Тот, кто не видит, как он будет рисовать?

Ахмед, не зная, что ответить, промолчал, и один из учеников попытался вставить слово. Гена оборвал его:

- Помолчи, когда два великих человека разговаривают.

Так состоялось их знакомство, не переросшее, увы, в дружбу.

Пятнадцать лет разницы - чепуха, если людей объединяет нечто мало зависящее от времени. Дело было в том, что Ахмед не был великим буддистом. Даже обычным не был. Просто наблюдательный человек. В глубине души Ахмед гордился знакомством с этим человеком. Однажды ему представился случай расспросить о Брижатюке его коллегу - именитого и увенчанного наградами. Муса, %Fсобный, никчёмный. Скорее всего, скрытый пассивный гомосексуалист. Противоположным, положительным, типом признавался «едящий и пьющий» - рубаха парень, свой в доску. Такое положение вещей имело свою положительную сторону. Бакинский магазин «Академкнига» был, наверняка, самым богатым в СССР. Во всяком случае, там легко можно было купить книги издательства «Наука», которые в Москве никогда не доходили до магазинной полки. Дефицит! И брошюры замечательных советских востоковедов: Веры Марковой, Кобзева, Абаева, Дагданова и других, писавших свои научные работы увлекательнее, чем детективы. И тома «Махабхараты», почему-то издававшиеся в Ашхабаде, здесь свободно лежали - приходи да бери. Но было одно мерзкое обстоятельство - там следили.

За теми, кто покупал не совсем правильные книги, устанавливалось наблюдение - несколько раз Ахмед замечал, что когда он с новой книжкой шёл домой, за ним неотступно следовал шпик, ошивавшийся возле магазина. Видимо, существовала какая-то система оповещения о том, кто что покупает, и личности покупающих «неправильные» книги устанавливались. Это можно было бы посчитать проявлением мании преследования, не знай Ахмед, что директор магазина Брагин - отставной офицер погранвойск. Русский директор крупного магазина в Баку - ясно, это человек КГБ. Он ещё устраивал у себя «четверги» - обсуждения книг, а на самом деле собирал информацию. Ахмеда однажды даже пригласил на такое собрание приятель. Конечно, он не пошёл и посоветовал товарищу не делать этого. Такое сверхрвение в выявлении идеологически чуждых элементов объяснялось их полным отсутствием в городе Баку. Те самые любители покушать и выпить были ну совершенно безразличны ко всему абстрактному, и тем более опасному. «Нам бы покушать и выпить, и конечно девочек. А так, мы коммунисты». Между тем, инакомыслящие были везде - В Москве, в Ленинграде, в Тбилиси и Ереване. А в Баку нет! Или «плохо ищут»?

Начальник отдела республиканского КГБ, занимавшегося вопросами идеологии, был очень богатым по тем временам человеком. Его отдел курировал все высшие учебные заведения, юридический факультет университета, востоковедческий, консерватория входили в это число. И поступить туда стоило больших денег. Посадить несколько недорослей на каждую такую грядку - это уже много. Делать ничего не надо - просто позвонить и сказать, чтобы приняли. Но ведь начальству нужны не одни только подарки, и работу показывать надо, просто так сидеть и грести деньги как-то даже страшно. Нужны результаты - разоблачения, фамилии, профилактические мероприятия, в общем, заметная деятельность. Имитировать её в Баку среди совершенно индифферентного населения было сложно. Поэтому и топтались возле бакинской «Академкниги» люди такого типа, что ни в одном городе мира не увидишь возле книжного магазина.

Ахмед не знал и не мог знать всех этих нюансов, но такая ситуация его не раздражала, самое главное - у него есть возможность покупать нужные книги и есть время читать их. А слежка? Сколько угодно, какие у него тайны...

«Тебя никто не гнал, зачем ты уехал оттуда? Меня выгнали, а ты? Здесь тебе что, лучше?»

Вопрос официанта звучал рефреном, снова и снова вызывая воспоминания. Карен наверняка подразумевал: зачем было бежать из рая?

Ахмеду вспомнилась поговорка: «Ложь, повторённая всеми, становится правдой».

Ложь о якобы существовавшем почти рае в Баку была повторена столько раз, что чуть-чуть не стала правдой. «Мы там все жили как одна семья - азербайджанцы, армяне, русские, татары».

...Ахмед вспомнил самую необычную художественную выставку, которую он когда-либо видел в своей жизни, в Мардакянах. В ту осень он в начале октября вернулся в Баку, и Боря Иванов, друг ещё по крепостным временам, сказал, что Гена Брижатюк снимает дачу в Мардакянах, а летом он много работал, и теперь есть что посмотреть. Гена был художником, хотя сам не разрешал так себя называть, про себя говорил, что он живописец.

Художник был Рембрандт. Для определения всех, кто затесался между Рембрандтом и Брижатюком, он использовал одно короткое, очень емкое определение: «говно». Ахмеду нравилась категоричность мастера, а именно таковым Гена и был. Но согласиться, что все творившие на протяжении почти четырёхсот лет подпадают под это определение, он не мог. Спорить с Геной ему не хотелось, тем более, что Гена считал Ахмеда выдающимся специалистом в живописи. Когда-то Боря привёл Ахмеда в мастерскую Брижатюка. Там было несколько его учеников, сам маэстро, человек с внешностью фавна, стоял перед мольбертом, задрапированный в простынь, и работал. С журнального листа копировал «Мадонну с младенцем»

«Безвременье, что-то не пишется, просто так, для упражнения», - объяснил он.

 Гена был тогда в завязке, поэтому пили только чай. Чай принесла Генина жена, на подносе стояло несколько разных стаканов, но их не хватило, и вместо стакана была одна баночка из-под майонеза. В быту Гена оставался гением, стоящим выше мелких подробностей. Какой по счёту Гениной женой была эта трогательно миловидная, круглолицая женщина, никто не знал, возможно, и сам Гена не ответил бы на этот вопрос. Говорили, что детей на тот момент у него было девятнадцать. Значит, если от каждой по три, выходило, что жена седьмая по счёту. Но сказать точно, что каждая родила ему по три ребёнка, было, конечно, нельзя. С некоторыми он расставался очень быстро.

Ахмеда поразило внешнее сходство той, что принесла им чай, с изображенной на портрете. При этом Генино полотно во всех деталях отражало знаменитое творение. Никакого различия. Но на портрете была его жена.

Генины ученики говорили очень много, Боря тоже не молчал - стоял гомон. И, превосходя его, Ахмед громко произнёс:

- Какое сходство!

Указав головой вслед вышедшей женщине, он перевёл взгляд на мольберт.

Гена резко и всем телом обернулся к Ахмеду, его движение заставило умолкнуть всех, кто был в комнате. Да и Ахмеду стало не по себе под взглядом огромных серых глаз фавна.

- Ты с Борей пришёл, да?

- Да, с Борей, - ответил Ахмед.

- Значит, ты тоже буддист?

Борис серьёзно увлекался йогой, и Гена, не любивший вдаваться в суетные подробности всего, что не касалось искусства живописи, считал, что раз Борис занимается йогой и сидит в позе лотоса, значит, он буддист. Ахмед, озадаченный вопросом, переспросил:

- В смысле?

- В прямом смысле.

- А, в прямом! В прямом, если нальют, не откажусь. Буду. Наверное, я буддист.

- Боря, твой друг не просто буддист, он великий буддист, - сказал Геннадий. - Он видит. - И уже Ахмеду, указывая на учеников: - Они ничего не стоят, говно. Не видят. Ты видишь, значит, ты такой же, как я. Гений.

- Я самый простой, даже рисовать не умею, да и вообще, какой же я гений.

- Главное - видеть, рисовать не обязательно. А рассказать вообще невозможно. Многие пытались, ни у кого не получилось. Не стоит и пробовать. Они хотят научиться, но как? Тот, кто не видит, как он будет рисовать?

Ахмед, не зная, что ответить, промолчал, и один из учеников попытался вставить слово. Гена оборвал его:

- Помолчи, когда два великих человека разговаривают.

Так состоялось их знакомство, не переросшее, увы, в дружбу.

Пятнадцать лет разницы - чепуха, если людей объединяет нечто мало зависящее от времени. Дело было в том, что Ахмед не был великим буддистом. Даже обычным не был. Просто наблюдательный человек. В глубине души Ахмед гордился знакомством с этим человеком. Однажды ему представился случай расспросить о Брижатюке его коллегу - именитого и увенчанного наградами. Муса, так звали художника, посмотрел на Ахмеда с удивлением.

- А ты откуда его знаешь? Я думаю, он очень значительный художник. Я думаю, лучший из живущих на земле.

- Он говорит, что он лучший после Рембрандта, - возра­зил Ахмед.

- Ну, это он, конечно, хватил, так вообще судить нельзя. Сегодня ты лучший, а завтра ничего не можешь. А потом снова, какие тут лучшие и худшие. Но так, как Гена пишет свои картины, сейчас никто не может, это точно.

- Он странно обращается со своими учениками, обзывает их, а они ничего, терпят.

- А-а, наверное, он говорил, что они говно? - художник улыбнулся.

- Да, говорил, а они терпят.

- Мне этих ребят, его учеников, от души жаль. Они как котята, растущие в логове льва. Думают, что вырастут и тоже станут львами. А так были бы нормальными котами. Что их ждёт, после того как поймут, кто он и кто они? А говном он всех называет, причём в глаза, народных, академиков - всех.

- И это сходит ему с рук? - усомнился Ахмед.

Азербайджанец, терпящий оскорбления от вышестоящего товарища, - вещь вполне вообразимая и даже широко распространённая, но чтобы простой художник мог сказать народному, что он о нём и его творчестве думает, и чтобы тот стерпел, не устроил скандала?!

- Сходит, потому что он прав. Особенно если чуть поддаст, начинает: «Вы все - говно, вы даже мои кисти мыть недостойны». Такой человек, ничего не поделаешь. Все делают вид, что прощают его, по доброте. Но на самом деле он говорит правду.

...Увидав Бориса и Ахмеда, Гена обрадовался: «Буддисты приехали». Видно, надоело ему затворничество в Мардакянах. Жена к тому времени у него была уже другая, они снимали дачу - маленький домик с маленьким участком. С собой у Ахмеда и Бориса было вино, Гена вынес во двор и расставил вдоль забора свои работы, и серый фон грубых камней оказался лучшим для этой выставки. Принцип контраста - серый камень подчёркивал совершенство полотен ярче, чем дорогие золочёные рамы.

Там было несколько женских портретов, глядя на которые, Ахмед понял, почему их автор так часто женится. Он по-другому видит женскую красоту. И вот что уже невероятно - он умеет это передать. Тем временем в гости к Гене пришли два соседа, они тоже с интересом и уважением рассматривали картины, возможно, в первый раз. Один из них сказал Ахмеду:

- У него вообще такая барака, не только в живописи, во всём. Жалко, вы немного поздно приехали, помидоры уже собрали. Увидели бы - у него вот такие выросли, мы всю жизнь выращиваем, у нас таких никогда не было.

И Ахмед действительно пожалел, что ему не удалось увидать помидоры, выращенные мастером.

Пили они в тот день много, и Ахмед спросил у Гены:

- А что ты здесь вообще сидишь? Я примерно представляю, сколько твои работы стоили бы в Москве или Ленинграде, а ты здесь в Мардакянах ошиваешься. Я бы на твоём месте уехал.

Гена стал очень серьёзным, вмиг вышел из благостного опьянения и сказал строго и назидательно:

- Ты что, куда ехать, в Москву? Там же нет солнца, мне солнце нужно, без солнца я - ничто. Такого, как здесь, нет больше нигде. Я от солнца не уеду.

Для Ахмеда слова художника показались странными - как нет солнца?

Вспомнились шедевры Левитана, в них немного солнца, может, его и не обязательно должно быть много.

Он решил, что Гена кокетничает. Хотя мужественный и цельный облик художника мало вязался с представлением о кокетстве. Ну, выпили, захотелось подчеркнуть свою необычность, это понятно...

...Так вот, этот человек, Геннадий Брижатюк, так никогда и не стал народным художником Азербайджана. Вокруг него кормилось много народа - как местного, так и турок и европейцев, они скупали его картины за бесценок, Гена, никак не разбиравшийся в деньгах, радовался.

- Смотри, какая пачка, - он показывал пачку в пять, от силы шесть тысяч долларов, и ему казалось, что это много.

«Как одна семья», - подумал Ахмед с бешенством и презрением. Будь Гена азербайджанцем, уж ему бы была обеспечена мировая слава, весь мир бы знал этого мастера... «Одна семья»!..

...Потом, через годы, стоя в музее Прадо перед полотнами испанских мастеров, Ахмед, поражённый тем, что воочию видит свет дня, угасшего столетия назад, вспомнил слова Гены о солнце. Он даже подошёл к стене и, прислонившись к ней спиной, встал сбоку от картины Мурильо, чтобы увидеть поток света, исходящий от холста. «Надо бы прийти сюда ночью, сейчас, конечно, здесь всё залито светом».

Прадо хоть и старый музей, но окна там большие, залы хорошо освещены.

Гены в то время уже не было на свете, он так никогда не увидел самое яркое из всех солнц - испанское. Не только в Испанию - никуда за границу мастер никогда не выезжал, хотя и мечтал о путешествиях.

...Вспомнилось, как он, Ахмед, уже «разбогатев» после продажи работ Якубовского Изабелле, при деньгах, что называется, ехал в переполненном автобусе. Все пассажиры - мужчины, одна русская женщина затесалась среди них на задней площадке. Национальные отношения тогда были напряжены до крайней меры - погромы, ввод войск, всеобщая нищета.

Вдруг эта женщина начала кричать, и «Звери проклятые, работать не хотите, чтоб вы все околели» - было самым мягким и ласковым из её выражений. Ахмеду стало настолько страшно за неё, что даже и немного смешно - явно тётку направили с целью провокации, в надежде, что толпа её линчует и будет повод для массовых репрессий.

Но оказалось, это не была подсадная утка - у несчастной разрезали её клеёнчатую базарную сумку и вытащили кошелёк. Истерика била женщину, и она не унималась. Стоявший рядом человек молча забрал у неё сумку - она не отдавала, но он силой забрал, положил туда купюру и передал дальше. Через несколько рук сумка оказалась у Ахмеда, он заглянул внутрь: в основном рубли и трёшки. Положил фиолетовую двадцатипятку - зная, что после этого меньше пяти уже никто не положит - стыдно, и передал дальше. Сумку передавали, высоко поднимая над головами, она ушла на переднюю площадку, потом вернулась назад. Всё происходило быстро и в полной тишине. Никто не обмолвился ни словом. Когда сумка вернулась к хозяйке, она, не переставая плакать, пряча взгляд, вышла из автобуса. Мысль о том, что это, возможно, постановка, что женщина и тот, кто первый положил деньги, договорились, пришла к Ахмеду позже. Да и какая разница, ведь ни один человек не уклонился, деньги дали все. Если же всё это было разыграно, то исполнительница главной роли за свой талант вполне заслуживала даже большего гонорара, чем получила.

Нигде, кроме Баку, такого не могло произойти. Нигде и никогда Ахмед не встречал столько свидетельств открытой, бескорыстной доброты и такого осознанного, разумного зла.

...«Зачем ты оттуда уехал? Меня выгнали, а ты? Здесь тебе что, лучше?»...

И ему вспомнилась фраза одного из немецких поэтов - кого, он не мог вспомнить: «Тот, кто ненавидит зло, будет изгнан им с Родины». Ну, это едва ли сказано про него - ненавидеть зло он явно не осмелился бы. Так же, как любить и ценить доброту. Иначе как бы он расстался с Наташей? Как смог пройти мимо маленькой собирательницы бутылок на вокзале? Так просто было взять этого ребёнка и спасти от всего ужаса, через который ей, несомненно, предстояло пройти. И его жизнь приобрела бы некий важный смысл. Сила судьбы, необоримая, всемогущая - единственная управляющая жизнью человека. И нет ни объяснения ей, ни способа найти с ней компромисс. Человеческая жизнь - фантик в её бесконечной забаве. Вся человеческая жизнь.

Ахмед вспомнил: когда подростком он вдруг перестал читать книги, привычка к шевелению мозгами привела его в шахматный клуб на бульваре. Но с шахматами получалось ещё хуже, чем с боксом. На доске в шестьдесят четыре квадрата он был ещё беспомощнее, чем на тридцати шести квадратных метрах ринга. На ринге скорости и силе противника ты, хоть и в малой мере, можешь противопоставить волю, а в шахматах презрение к опасности и умение держать удар не значат ничего.

Всегда побеждает тот, кто сообразительнее и опытнее. Кто одарённее шахматным талантом. Но Ахмед продолжал ходить на бульвар, наивно полагая, что, наблюдая за игрой других, можно научиться самому. Разные люди ходили сюда, в основном же это были аккуратно одетые, всегда подчёркнуто вежливые интеллигентные старички, те, чьи лучшие партии были сыграны много лет назад. Тем не менее, они всё ещё сохраняли высокий уровень и если и проигрывали, то всегда достойно, после упорной борьбы.

И вот однажды, сидя на скамейке возле играющих, Ахмед увидел, что один из этих аксакалов поднялся неспешно со своего места, затем взял со стола доску - фигуры посыпались с неё - и надел доску на голову сидевшего напротив. После мгновенного замешательства их товарищи вмешались - часть бросилась успокаивать дебошира, рыдавшего навзрыд и выкрикивавшего: «Моя жизнь, вся моя жизнь», другие - спасали ушибленного. Вытирали кровь с его лысой головы, принесли в стакане воду. Он тоже кричал и требовал, чтобы вызвали милицию. Милицию никто, конечно, не вызывал - чего на старости лет позориться таким низким поступком? Ибо вызвать милицию в Баку означало навек покрыть себя позором. Немного успокоившись, старик, так неожиданно завершивший свою партию, сказал противнику:

- Ведь ты же, сволочь, знал, что я не виноват ни в чём. Знал и потребовал у судьи двадцать пять лет. - Тут голос его дрогнул и сломался, и он снова произнёс: - Вся моя жизнь...

Оказалось, что, начав играть, этот человек вдруг узнал в сидящем напротив прокурора, много-много лет назад участвовавшего в процессе над ним. Узнал и осторожно спросил: «Ваша фамилия не Ибрагимов?» «Да… моя… фамилия… Ибрагимов», - раздельно, голосом, дребезжащим от старости, но с важностью ответил вопрошаемый. «Прокурор Ибрагимов?» - «Да, я… прокурор… Ибрагимов».

При этих словах интеллигентный старичок встал со своего места, поднял игральную доску со стола и обрушил её на голову визави.

Эта сцена осталась в памяти Ахмеда навсегда, как и слова «двадцать пять лет» и «вся моя жизнь». Связь между жизнью «здесь», на свободе, или, говоря языком тюрьмы, на воле, и там, где этой воли нет, он чувствовал с самого детства, ещё когда они рассматривали тюремные татуировки на слабых, истощённых телах блатных. Но такое яркое свидетельство реальности тюремного зазеркалья он увидел впервые. И возможность оказаться в детдоме, откуда, он уже знал это, дорога только одна в - тюрьму, страшила его. Не защищённый ни связями, ни деньгами, подросток легко мог оказаться «там» просто так, просто потому, что кого-то надо посадить, а его некому защитить.

Случайно он оказался в компании парней иного социального класса.

Голосом, полным небрежного превосходства, говорил его ровесник, душа и лидер этой компании: «У меня полная гарантия на всё, мне ничего не будет, что бы я ни сделал».

Вскоре Ахмед узнал, что на другой день, после того как он это сказал, дядя, работавший в ЦК, скоропостижно умер, и отец, заместитель министра, лишившись покровительства, вначале слетел с поста, а потом и сел. И сам парень вскоре тоже сел - причём за преступление, которое, скорее всего, и не совершал - ну зачем обеспеченному и занимающемуся спортом парню продавать анашу? Явно, те, кто имел зуб на его старших, так, задним счётом, свели счёты с могущественным покойным дядей.

Тюремная роба после модного костюма, пайка после деликатесов, неволя после вседозволенности, презренный в блатной среде ранг «барыга» - даже представить страшно.

И ещё примерно в то же время, вернувшись из армии, Ахмед узнал: сел Владимир Владимиров. Этот пианист был очень популярен в городе, особенно среди «хлявших» по Торговой.

Высокий, красивый, аристократичного вида человек, всегда - что очень важно в Баку - по моде одетый, организатор многих музыкальных мероприятий, загремел на нары за валютные операции. Для тех, кто считал себя «западниками», в самом имени этого человека мерещилась буква латинского алфавита «W». Ну, и похож он был на американцев из голливудских фильмов. Этого было достаточно. Видный мужчина. Сгодится в кумиры.

Ладно, Владимиров сел, вместе с ним сел и Караханян и ещё несколько человек его круга, среди них Наргис, известная в городе красавица, которую Ахмеду так никогда не довелось увидеть. Оказалось, что ворота тюрьмы намного шире, чем ему представлялось.

Это были люди из чуждого Ахмеду, благополучного мира, но он не испытывал свойственное черни злорадство в отношении баловней судьбы. Скорее наоборот, однако сострадание его к кумирам «хлявших» было весьма поверхностным - меньшим, чем к героям книг и кинофильмов.

Владимиров вышел через полтора года, а вот его компания задержалась «там» на долгое время. В блатной среде это неминуемо вызвало бы очень неприятные вопросы к везунчику.

Если выбирать между Советской и Торговой, симпатии Ахмеда были на стороне тех, кто утверждал своё превосходство модной одеждой, а не коллективными избиениями чужаков.

В новое время модно стало говорить о «глотке свободы». Каких только глотков, оказывается, не сделал советский человек! Не народ, а какой-то прихлебатель! И выступление сталинского холуя Хрущёва с разоблачением своего хозяина, и выставка бездарных художников, правда, в итоге тем же Хрущёвым разогнанная, и нечитабельные сочинения бывших «борцов с режимом», и концерты зарубежных артистов эстрады, и акции ловкачей-предателей, выдававших себя за диссидентов. Кто помнит сейчас о сгинувшем в лагерях Маркове, о генерале Петренко? Никаких «глотков», связанных с их светлыми именами, не осталось в народной памяти.  

...Много чего вдруг вспомнилось Ахмеду по пути из Армавира в Невинку. Воспоминания всплывали, казалось, не из прошлого, а из выдуманного, никогда и не существовавшего мира. Как огненные букеты салюта на чёрном небе его детства. Он перебирал эти воспоминания, но ответа на простой вопрос Карена он так и не нашёл.

Наконец, впереди, слева от дороги, появились трубы химзавода. Невинка.

«Кроме всего, там я был молодым», - подумал Ахмед.

После этого Ахмед заметил, что свои маршруты в сторону Краснодара стал строить так, чтобы в обеденное время оказаться в районе кафе, в котором работал Карен. Хотя о Баку они больше никогда не говорили.

...Помимо денег, помимо наслаждения свободой и одиночеством дорога дарила возможность прикосновения к жизни незнакомых людей. Устои рушились, река времени уносила их обломки в море забвения, но кое-что ещё оставалось с прежних времён. Люди по-прежнему «голосовали» на дорогах. Это советское слово пришло с собраний трудовых коллективов - там голосовали по-советски, поднятием руки. В те времена, когда люди не боялись друг друга, было нормой доехать на попутной машине, проголосовав - подняв руку на шоссе. Ахмед всегда подбирал голосующих - ведь сам не одну тысячу километров проехал, проголосовав. Попутчики в основном были обычными людьми, с обычными заботами и разговорами. Некоторые запомнились больше, иные сразу исчезали из памяти.

Вот парень со своей девушкой, перебивая друг друга, рассказывали ему о своих планах. Его сердце сжималось от жалости к ним - откуда вдруг взялись такие наивные птенцы, взрослые уже, но ничего не знающие о жизни, абсолютно не готовые к ней. Ахмед не запомнил ни их внешности, ни подробностей разговора с ними, в памяти осталось только щемящее чувство от их щебетания, от встречи с незащищённой, наивной молодостью.

Вот дед Иван, вдовец, сильный на вид, самостоятельный, рассказывал о горькой своей доле. На старости лет приходится искать пристанище, бросив дом, построенный им самим.

- Как умерла моя Зина, внуки ровно осатанели: что скажу - невпопад, переглянутся и ну смеяться. Что положу - не на место. Не дай бог чего попросить - орут, на пожаре так не кричат. Мы с женой им заместо родителей были, а они меня со света сживать да друг перед другом, кто сильней деда зацепит. Я всегда, смолоду, в колхозе бригадиром был, и когда на шабашки перешёл - тоже. А эти - сами ничего не могут, а надо мной смеются - мол, дурачок, из ума выжил. На могилу к жене приду, комок к горлу - хочу рассказать ей, но я ведь в советской школе учился, в поповские сказки не верю - умерла и всё, нету её. Чего говорить, кому, один я на свете. Сейчас еду к сестре, а там у неё тоже дети и внуки, боюсь. Ну, недельку передохнуть от ада кромешного. Мне хоть в могилу. Да ведь в могилу без смерти не ляжешь, не накладывать же руки на себя, а порой и хочется.

- А дом ваш на кого записан? - спросил Ахмед.

- Думаешь, они из-за дома? Я сам иной раз так думаю. Им же жениться пора - Димке двадцать, Светке двадцать два. Может, продать хотят или чего, а дом на меня, и я, пока жив, продавать его не дам.

- А вы скажите, что женщину нашли и жениться будете. А она молодая и дом требует. Они присмиреют.

- Да ты чего, они же не только мои, они и её внуки тоже. Я так не могу.

- Я же не говорю - жениться, в старости нормальный человек жениться не станет. Вы припугните, завещание им покажите, на Татьяну Владимировну Петрову. Скажите, может, я ещё и передумаю, а пока ей завещал. Посмотрю на ваше поведение, а потом, мол, решу, кому буду завещание оставлять. Если прямо сейчас умру, всё ей. А вы теперь старайтесь.

Дед промолчал, уставившись на дорогу. Потом сказал:

- Нет, я так не могу, неправильно это. Лучше мне поговорить с ними как-то, чтобы поняли.

- Не поймут, у них ведь сейчас соревнование - кто хуже. Если не остановить, до всего дойдут. А вы их остановить должны - не для себя даже, для них. Чтобы потом они могли жить, не думая, что деда в могилу загнали. Вы представьте, как им потом это вспоминать. Сейчас они глупые, а когда поумнеют, поздно будет. Совесть в них проснётся - не сейчас, так позже. Припугните, потом о завещании они забудут, зато будут вспоминать, как дедушку любили, как заботились о нём. Мы ведь не всё помним, только что приятно.

Дед вздохнул тяжело:

- Это ты молодой, поэтому только приятное помнишь. А старики всё помнят, такое, что лучше бы и забыть. И душу облегчить, рассказать нельзя.

Какое-то время они ехали молча, потом дед сказал:

- Может, я так и сделаю, как ты советуешь. Правда, ведь им же потом как жить-то? А может, перетерплю, уж мало осталось...

Попутчики попадались и разговорчивые, и не склонные к разговорам. Но и молчание бывает красноречивым. Одна молодая женщина, лицом и фигурой похожая на парня, едва сев к нему в машину, заявила:

- Хочешь - высаживай меня, хочешь - вези, только я прямо скажу: всех вас, нерусских, ненавижу и за людей не считаю.

И отвернулась, гордо задрав нос.

- А русских-то хоть любишь? - поинтересовался Ахмед.

- Русских люблю.

- Всех подряд?

- Всех.

- Ну, а меня полюбить смогла бы?

- Тебя - нет.

- Это проверить надо, давай я как-нибудь за тобой за­еду, съездим в Кисловодск, проведём вместе время, а уж потом ты сможешь сказать с полным правом - нет, не могу тебя полюбить, не получается. А может, и полюбишь. Не попробовав, ты откуда знать можешь?

Женщина засмеялась.

- Ты хитрый, все вы хитрые.

Они разговорились, оказалось, что у Тани, так её звали, кавказцы убили брата, и их так и не нашли.

- Раз не нашли, может, и не кавказцы, - усомнился Ахмед.

- А кто же ещё? - возразила Татьяна.

Они ехали вместе два часа, и их разговор не прекращался ни на минуту. В конце она хотела заплатить ему деньги за то, что подвёз, но Ахмед пристыдил её .

А потом, когда он проезжал село на юго-востоке Ставропольского края, ему попалась совсем другая попутчица. Светлокудрая синеглазка, недобро взглянув на него, сказала:

- В Светлоград еду.

- Садитесь, по пути, - ответил Ахмед и подумал: хотел бы я посмотреть на того, кому с ней не по пути. По виду девушка была русская, но твёрдый взгляд глубоких синих глаз заставлял усомниться - скорее, горянка, чем славянка. И никакой косметики, даже губы не подкрашены.

- Такой красавице на дороге не место, случилось что?

Девушка не ответила, её выразительное, живое лицо слегка нахмурилось - без тени кокетства, скупо. Ахмед решил молчать, но вскоре не удержался:

- Если душно, можно включить кондиционер.

Девушка оценивающе, с деревенской непосредственностью посмотрела на него. Сказала с усмешкой:

- У тебя есть кондиционер?

- Нет, это я просто так, для разговора.

Она отвернулась к окну и, не поворачиваясь, сказала недовольным голосом:

- Ты, наверное, рюсский...

На русском языке она говорила без всякого акцента, чисто. А «рюсский» произнесла нарочно, чтобы показать своё отношение ко всем, кого только можно заподозрить в таком ужасном пороке.

Ахмед посмотрел на её колени, наполовину прикрытые серой юбкой, - изящные, будто точёные коленочки. Широкие, мощные кости - отличительная черта жителей гор, как мужчин, так и женщин. А эта девушка по всему казалась славянкой. Вот только взгляд. И не накрашена. А может, просто издевается так...

- Да, я сам знаю, что очень на русского похож, только одни менты сходства не замечают. Тупые потому что.

Девушка, наконец, улыбнулась и сказала протяжно, с мечтательной интонацией:

- Как я ненавижу рюсских.

- Русских ненавидишь, а кого любишь? - эхом отозвался Ахмед.

- Никого. - Её голос снова звучал холодно и враждебно.

- Если бы правда никого не любила, ты бы сказала - я всех ненавижу. А если только русских ненавидишь, значит, кого-то любишь.

Девушка взглянула на него с интересом, покачала го­ловой.

- Ну, этого я тебе не скажу.

- А русские тебе что плохого сделали? Хороший народ.

- Народ они, конечно, хороший, но очень подлый.

- И в чём же их подлость?

Девушка разозлилась, сказала, уже правильно выговаривая:

- Ты точно русский. Пристал - что да почему. Они нас ненавидят, а мы их. Вот и всё. Мне в Светлоград срочно надо, я поэтому в твою машину села. К русскому бы не села. А ты хуже русского, видишь, не хочу говорить, чего лезешь?

- Ладно, извини, поедем молча, раз ты так хочешь.

Теперь он твёрдо решил молчать, включил музыку, и они целый час ехали молча. Потом девушка тихо произнесла:

- Ты не сердись на меня, когда у меня настроение плохое, лучше не трогать.

- Да ладно, я сам виноват, не надо лезть, если девушка говорить не хочет. Мне всё равно радость - не часто такую красоту увидишь.

- Все говорят - красивая, на русскую похожа. Я русских за это не люблю, думаешь, хорошо быть красивой?

- Думаю, хорошо.

- Ошибаешься, надо быть счастливой, а не красивой.

- А кто он такой и как его зовут, того, кому твоя красота не нужна?

Ахмед оторвал взгляд от дороги и посмотрел ей в глаза. Её взгляд утратил твёрдость, удивление и даже испуг промелькнули в синих глазах. Девушка попыталась сопротивляться чужой воле, но былой её гонор исчез, и она сказала нехотя, явно подчиняясь:

- Его имя - Ахмад.

- Ну, а Ахмаду ты чего бы сказала, если бы он на моём месте оказался?

Девушка горько усмехнулась:

- Ему бы я много чего сказала, только другому этого не скажешь.

- Открой бардачок.

Девушка открыла.

- Там, в кошельке, мои документы, достань их.

Девушка, хоть и была уже подчинена его воле, всё же возразила:

- Зачем мне твои документы, что я, мент, документы проверять.

- А ты проверь, проверь, тогда поймёшь.

Девушка пожала плечами и достала права, посмотрела на них и в изумлении покачала головой.

- Так что говори, что на душе. Я - Ахмед, и я тебя выслушаю. И мы больше никогда не встретимся. Может, тебе легче станет, а нет - просто забудешь и всё. Кто я тебе?

Но девушка молчала, будто немая. Ахмед даже подумал, что и хорошо, что она молчит - мало ли у него своих забот, зачем ему ещё и чужие. Неожиданно тихо она произнесла:

- Меня зовут Мадина. Я твоё имя знаю, значит, ты тоже должен моё знать. Вчера он в село приехал к своим родителям, вечером пьяный напился, всю ночь по улицам ездил и сигналил. Село у нас большое, половина наша, половина - русские живут. И он по всему селу и с сигналом. Папа понял, стал расспрашивать - говори правду. Я ему никогда не врала, а тут что скажу? Возьмёт ружьё и убьёт его. Мне не его, мне папу жалко. Ахмад говорил, что любит, что жить без меня не может. И я тоже полюбила и поверила. А его родители на другой женили. На мне теперь кто женится? Папа обо всём догадался, когда этот дурак пьяный сигналил ночью. Он его убивать не стал, только мне сказал, чтобы я уходила. В Светлограде у меня тётя живёт, разведённая, у неё детей нет, может, примет меня.

Ахмед пожалел, что заставил девушку рассказать о своей беде. А ей сказал:

- Знаешь, ты такая красивая, многие из-за твоей красоты согласятся на прошлое закрыть глаза. И ты сама выберешь, за кого идти. А любовь к Ахмаду пройдёт, он ведь тряпкой оказался, раз по указке женился. Тебе просто обидно, но если тебе в жизни повезёт, ты над ним ещё смеяться будешь. А он до самой старости будет напиваться и сигналить, как только тебя вспомнит. Просто не повезло, что ничтожество полюбила. Он ведь даже и не мужчина.

Мадина возмутилась:

- Как это не мужчина, ты бы его видел, в лицо бы ему это не сказал.

Ахмед плавно остановил машину.

- Сейчас вернёмся, он, наверное, дома, отсыпается, я пойду и скажу.

- А если он тебя убьёт?

- Одним Ахмедом больше, одним меньше...

Мадина улыбнулась:

- Ты не русский, ты сумасшедший. Правда, кто я тебе, чтобы ты за меня заступался?

- Если бы ты была мне кем-то, я бы не спрашивал твоего согласия ехать к нему. А так я свободный человек, мне эти разборки, конечно, ни к чему, но хочется ему сказать, что я о нём думаю.

- Интересно, что бы твоя жена сказала, если бы слышала твои слова.

- Нет у меня никакой жены и никогда не было. Я на свете один.

- Нам не надо к нему ехать, я почему-то верю всему, что говоришь. Точно, я счастливая буду, семь детей рожу, а он так и будет по ночам сигналить. - Мадина посмотрела на Ахмеда с улыбкой. - И что ты не женат, тоже поверила. - Она засмеялась. - Кто за такого психа пойдёт?

Потом они молча слушали музыку, и Ахмед заметил, что девушка хочет спать.

Конечно, бедняжка всю ночь не спала, подумал он. И сказал:

- Хочешь, положи голову мне на плечо и спи.

Девушка осторожно, неуверенно коснулась головой его плеча, усталость взяла своё, она почти сразу уснула. Ему было неудобно вести машину - всё время ехал в правом ряду, никого не обгоняя, он не переключал скорости, чтобы не беспокоить Мадину. Теперь, когда голова девушки покоилась на его плече, глядя на её лицо, он понял, что ей едва восемнадцать.

Он разбудил её, когда въехали в Светлоград. Мадина подняла голову, длинные ресницы вздрогнули несколько раз, очевидно, девушка старалась понять, где она. Морщинки появились на её по-детски чистом лбу и тут же исчезли, но Ахмед успел прочитать по ним её первые после пробуждения мысли - о растоптанной чести, о том, что больше нет у неё ни дома, ни семьи и надо идти объясняться с тётей, которая неизвестно как её примет. Огромная, бесконечная нежность охватила Ахмеда. Нежность и страх за Мадину - что ждёт её, что будет дальше с её не задавшейся в самом начале жизнью. Захотелось защитить её, спрятать от бед, убаюкать, как малое дитя. Но не защитишь, не спрячешь от судьбы.

Он спросил, куда её подвезти, но она попросила остановить в центре - не надо, чтобы видели, что её привезли на машине. На прощание Ахмед сказал:

- Давай, сестрёнка, удачи, - и в ответ она подарила ему улыбку.

...Благодаря таким случайным встречам он составлял представление о жизни в этом чужом краю. Народ в основном русский, внешне и по языку похожий на тех русских, которых он знал, но по характеру отличный от щедрых, всегда искренних сибиряков, хитрых москвичей, ставших немного азиатами бакинских русских. Другие люди. Но сейчас, в эпоху перемен, составить чёткое представление о характере народа было в принципе невозможно - слишком быстро всё менялось, и в первую очередь сами люди. Да и процесс узнавания их мог быть опасен. Как-то он подобрал на дороге двух парней и, как только они уселись, тут же пожалел о сделанном. Они попросились до Ставрополя, он ответил, что едет в Невинку.

- Довезёшь до круга, - скорее приказал, чем попросил, тот, что был выше ростом. Ехали молча, напряжение чувствовалось физически, напряжение и тревога.

- А в Ставрополь чего, по делам или развлечься? - спросил Ахмед - просто, чтобы нарушить молчание.

Его спутники переглянулись, но промолчали.

...Напасть на шофёра, ведущего машину со скоростью сто двадцать километров в час, может только самоубийца - результат слишком ясен: если кто и останется в живых, то доживать будет либо в инвалидной коляске, либо на костылях. Поэтому Ахмед выжимал сто тридцать, на ходу соображая, что делать дальше. А может, он напугался ни с чего, может, не наркоманы, а просто неопасные сумасшедшие?

- Вы ремни пристегните, а то ГАИ остановит.

В ответ молчание, и ремни пристёгивать не стали. Молчание было слишком тягостным, время от времени парни обменивались взглядами, но ни один из них не проронил ни слова. Примерно в километре от Курсавского поста ГАИ он затормозил так резко, что пассажиры едва не ткнулись головами в лобовое стекло. Рука того, что сидел рядом с Ахмедом, опустилась в карман пиджака. А у Ахмеда в пазухе дверцы рядом с водительским сиденьем на всякий случай лежал массивный гаечный ключ - слишком большой для ремонта автомобиля. Таких и гаек-то, кажется, в машине нет. Ахмед выхватил его быстрее, чем сидевший рядом вытащил руку из кармана. Стукнул слегка его по лицу и прижал ключ к глазу.

- Пошли вон из машины.

Они сидели, не шелохнувшись. Только тот, которому на глаз давило железо, максимально откинул голову назад. Ахмед чуть отвёл ключ для замаха, еле сдерживая желание проломить лицевую кость, сказал:

- Считаю до трёх: раз…

Парень вдруг неожиданно закричал.

- Не бей, чего сразу бить, - и, выталкивая своего товарища, полез из машины. Они вывалились на дорогу, матерясь, кажется даже с облегчением, что всё закончилось.

Проехав пост, Ахмед остановился: руки тряслись, ехать он не мог. Вышел из кабины, походил, сделал несколько успокаивающих дыхательных упражнений. И, прежде чем продолжить путь, дал себе твёрдое слово больше никого никогда не подбирать на дороге.

Твёрдым это слово оставалось ровно три дня. А через три дня он увидел стоящего на обочине с поднятой рукой старика армянина. По всему было видно, что стоит он уже долго. «И будет стоять ещё дольше», - подумал Ахмед и нажал на тормоз.

Открыв дверцу и увидев Ахмеда, старик заулыбался радостно всем своим морщинистым лицом:

- Хаес, акпер джан?

Приняв молчание за согласие, взобрался, уселся по­удобнее, продолжил разговор на армянском.

- Я не понимаю, я азербайджанец.

Старик сбился лишь на секунду, потом нашёлся:

- Сосед, понятно, значит, я к соседу попал.

- Я вот думаю - кто ещё, кроме вас, садясь в чужую машину, будет у водителя про национальность спрашивать? Ну кто? Русский, черкес, даргинец - кто? Да никто. Вы фанатики - тебе не ехать важно, а чтобы армянин тебя вёз. Это сумасшествие.

Старик насупился.

- Зачем нервничаешь, скажи прямо - не хочу тебя везти, я выйду.

- При чём тут хочу везти или не хочу, не хотел - не остановил бы. Я что, не видел, кого сажаю? А вот если бы вы ехали, вы только армян подвозили бы?

- Нет, зачем армян - человек стоит, надо подвезти. Раньше как было - старый человек на дороге, наперегонки пойдут, чтобы забрать. Теперь я уже час стою, ни один негодяй не остановил. Спасибо, тебя бог послал.

Ахмед уже раскаивался, что затеял ненужный разговор - ясно же, что старик перехитрит и по-своему обернёт, его же и в дураки выведет. Да и, в конце концов, чего особенного - обрадовался человек, что подвезут, захотел обрадоваться ещё больше: свой подвезёт, какая удача, и на родном языке поговорить можно.

- Вы бы лучше, чем мою национальность выяснять, спросили бы, куда я еду: по пути - не по пути? - уже примирительным тоном сказал Ахмед.

- А чего спрашивать, тут одна дорога - Пятигорск. Ты туда?

- Туда.

- Ну вот, видишь, главное - не нервничать.

А ведь действительно, главное - не нервничать. Задал человек неуместный, на твой взгляд, вопрос - ну и что?

А то, ответил сам себе Ахмед, что в семьях, где такие патриархи, такие добрые старички, хранители национальной мудрости, рассказывают выдумки о сказочной родной стране, вырастают молодцы, готовые убивать всех, кто не свой. Это без разницы - армянские, азербайджанские, английские или немецкие семьи. Оборотная сторона беззаветной любви к своим - ненависть к чужим. Так было всегда… Язык без костей, старик мелет всякую чушь, а из слушателей вырастают фанатики-убийцы.

После этого случая Ахмед никого не подбирал на дороге. Впрочем, и «голосующих» становилось всё меньше и меньше. Стало опасно голосовать, стало опасно подвозить «голосующих». Зато теперь стало много «трассовичек», дорожных проституток. Их ещё почему-то звали заплечными - возможно потому, что в кабинах КамАЗов они ездили сзади шоферов, «за плечами». Трассовички всегда стояли так, чтобы с проезжающих машин не видны были лица. Их мрачные фигуры вызывали у Ахмеда ужас не меньший, чем когда-то, давно, у путника вызывал вид болтающихся в верёвочных петлях висельников. Даже, наверное, больший ужас, потому что эти мертвые женщины выглядели как живые, ходили, разговаривали. Иногда их подбирали. В основном дальнобойщики, молодые мужчины, долго находившиеся в пути. Однажды, ещё до случая с наркоманами, и Ахмед взял «трассовичку».

Вечерело, молодая женщина с ребёнком - мальчиком лет пяти - стояла на трассе.

Ахмед остановил. Куда-то на ночь глядя гонит людей нужда. Женщина села первой, мальчик за ней. Видимо, от радости, что подобрали, забыла спросить, куда он едет. Ахмед сам спросил, куда ей надо. Женщина ответила не­определённо:

- Хоть бы до Невинки доехать.

Странно, как это - доехать? А потом? Он посмотрел на женщину уже внимательнее - на вид ей было около тридцати, на проститутку не похожа, свежее, какое-то удивительно простое лицо: сегодня увидишь - завтра ни за что не узнаешь. Да и ребёнок с ней. Ну ладно, доехать так доехать, довезу.

Женщина заговорила первой - начала рассказывать анекдоты. Один похабнее другого. Мальчик сидел, отвернувшись к окну. Детское восприятие дороги иное, отличное от взрослого. Взрослый почти всегда, за редкими печальными исключениями, знает, куда и зачем он едет. Ребёнка дорога ведёт в неизвестность, в сказку. Казалось, мальчик не слышал разговоров матери об удовлетворении мужских желаний в устной форме, о полном заднем отчёте. Поля, лесополосы, столбы и редкие дома, мелькавшие в сумерках за окном, кажется, загипнотизировали ребёнка.

Да и мать ли она ему, подумал Ахмед. Может, он сирота и возит его женщина с собой в расчёте на педофилов? Он даже не винил себя, что подобрал трассовичку - любой бы взял, с ребёнком-то. Ахмед чуть отвернул лицо влево, так, чтобы женщина видела только его правую половину, закрыл правый глаз, продолжая следить за дорогой одним левым, тяжело уронил голову на грудь, потом приподнял и уронил снова. Женщина схватила его за плечо, закричала:

- Парень, ты что, не спи, парень!

Ахмед посмотрел на неё, дико вытаращив глаза, кивнул, пробормотал:

- Хорошо.

И через минуту снова начал притворяться.

На этот раз женщина закричала:

- Стой, останови!

Он съехал на обочину и встал. Вылезая из машины, женщина причитала, но слов разобрать было невоз­можно.

«Надо же, и она тоже боится за свою жизнь», - удивился Ахмед.

...Это было странное время - последнее десятилетие двадцатого века.

Не в первый раз на вершине власти оказался пьющий. Многие властители в прошлом грешили пристрастием к выпивке - Черчилль был законченный алкоголик, Ататюрк любил выпить, да и Иосиф Виссарионович не брезговал.

Но известно, что вино делает умного умнее, а дурака глупее.

Жестокость и цинизм воцарились в стране, ещё недавно пытавшейся воспитывать своих граждан совсем в противоположном духе. Глава правительства утверждал, не в шутку, а вполне серьёзно: «Нравственно то, что выгодно».

Наверное, каждый переломный момент истории порождает своих идолов. В этот раз явилась мрачная, языческая чета богов - Бакс и Биржа. И пошло! Они вдохнули жизнь во всё, чьё имя начинается с первой в русском алфавите согласной буквы, жёсткой и глухой - буквы «Б», обозначающей звук, звучанием сходный с выстрелом из пистолета с глушителем. Клич пронёсся над страной - Бабло!

Борисы - беловежский и Березовский, бесчисленные бандиты и их бригадиры, банкиры, брокеры, бюрократы, боевики, красавицы, ставшие моделями, и все они стремились быть в бренде. Тем, кто выпадал из бренда, было суждено бомжевать. Кинофильмы стали блок-бастерами, и даже самые верные друзья - собаки и книги - и те обернулись бультерьерами и бестселлерами. А простые ребята - «качки», сами того не заметив, превратились в «боди-билдеров». Вещи фундаментальные, казавшиеся вечными, тоже поменяли имена, взяли новые - шипящий, ароматный шашлык стал каким-то барбекю.

Откуда они вдруг взялись, да ещё в таком количестве - все эти, чьё имя на «Б»? Из небытия? Нет, конечно, ибо само появление «новых» людей - фикция, порождаемая ничтожностью индивидуального опыта каждого человека. Вся эта сыпь высыпает всегда, как только приходит болезнь нации и государства.

Это прозрение пришло к Ахмеду внезапно - взмах полосатого жезла остановил его на дороге, и сам жезлоносец, подчёркнуто неторопливо, вразвалку, направился к его машине. Все ГАИшники теперь стали так ходить, как всадники - мощные телом и слабые, от привычки к верховой езде, ногами. Восемьсот лет назад так ходили вспоенные кумысом и лошадиной кровью могучие монгольские батыры на своих тонких, коротких ногах.

Потом, во всём подражая хозяевам, эту походку переняли другие - тюрки, славяне, те, кого монголы ставили на дорожных заставах собирать пошлину с проезжающих крестьян и купцов. С монгольских времён хозяева дорог ходили вразвалку. Так из тьмы веков вдруг вернулась эта манера и эта походка к новым господам степных путей.

И всё, что принесла с собой эпоха перемен, явилось не из выдумок реформаторов, не пришло с Запада - нет, всё это налетело из давно забытого прошлого.

Связь времён по мановению полосатого жезла ярко высветилась для Ахмеда - бесконечная, уходящая в прошлое череда людей и событий. Прошлое всегда преследует настоящее, и стоит только людям заблудиться, отклониться от вектора развития, как призраки набрасываются сзади, чтобы терзать молодую плоть, пить горячую кровь. Так началась первая Гражданская война. Казалось, что было проще - «всё отнять и поделить», но призраки прошлых лихих времён налетели на несчастных, принявшихся отнимать и делить. И пошло и поехало. «Всё украсть и ни с кем не делиться» - ещё более простой лозунг нового времени принёс новые невиданные несчастья, вторую гражданскую. Эхо прошедшего. Все перенесённые в детстве и юности недуги напоминают о себе в болезнях зрелого возраста, так и все катаклизмы периода царствования Борисов несли в себе отпечаток прошедших, казалось, канувших в вечность времён. И банкиры, вроде совершенно новая порода людей, обладали всем тем набором внешних признаков и внутренних качеств, что и их предшественники - управляющие поместий, ростовщики и вся подобная публика, описанная великими писателями прошлого. Новый бюрократ был так же дремуч и непробиваем, как и служащий канцелярии царского времени, как большевистский функционер, единственное, что отличало его от предшественников, - неприкрытое и ненасытное стремление к запредельному обогащению. И было это вызвано не одной только жадностью, а необходимостью конкурировать с банкиром. Боевики и бандиты действовали точно так, как действовали их предшественники по бесчисленным бессмысленным и беспощадным бунтам.

И если род человеческий не сгинет в ближайшее время и любознательный потомок заинтересуется когда-то, как же жили люди в это ужасное время, то трудно будет ему поверить, что жили они весело, бесшабашно и, как во все времена, одержимы были несбыточными мечтами и фантастическими иллюзиями. Многим казалось, что вот, наконец, пришла она - долгожданная, выстраданная свобода. И ей так и положено быть дикой - раз уж она полная. Задним числом приписывали они себе и страдания по свободе, и долгое её ожидание. Ничего такого, конечно, не было - люди в СССР ни о какой свободе не мечтали, во всяком случае, подавляющее большинство из них. Это были нормальные люди, а нормальным не свойственны абстрактные мечтания - повседневные заботы - вот их удел. Просто хотелось иметь достаток, как у жителей капиталистического мира, - была такая мечта. И ради обеспеченной жизни некоторые готовы были доносить, следить за другими, чтобы заслужить одобрение начальства, а иные даже отваживались бежать на Запад. Но большинство не отваживалось на крайности, не доносило и не бежало - условия существования были вполне приемлемые.

Профессионалы, специально подобранные, чтобы формировать общественное мнение, внедрять в него коммунистическую идеологию, были перекуплены врагом, они встали на путь предательства и, громко треща о «преимуществах социализма», ловко формировали в сознании советских людей образ буржуазного рая. А что может быть заманчивее и желаннее рая на земле? Тысячелетиями люди искали его и вот, наконец, в отдельно взятой стране нашли. Рай - это заграница. Чудовищная ложь, как ядовитый газ, наполнила атмосферу. Соревнуясь в предательстве, уважаемые люди начали публично жечь свои партийные билеты, в народе прозванные «хлебными карточками». Жгли потому, что теперь по ним перестали выдавать «хлеб». То есть квартиры, авто, дефицитные товары. При этом они с яростью разоблачали идеологию и устои государства, давшего им всё, что они имели в своих обеспеченных жизнях. Тьма овладела страной внезапно, как овладевает она поездом в туннеле. И порождения этой тьмы - нувориши, либералы, извращенцы - терзали несчастных людей. Вокруг было столько горя. Почти все новые знакомые Ахмеда были несчастны - Наташа с Оксаной, дезертир Карен, Таня, потерявшая брата, может, правда, убитого, может захваченного в рабство, дед Иван, проститутка с ребёнком, наркоманы, Мадина. Никто из них и не задумывался о том, что трагедия каждого из них была лишь эпизодом какой-то общей, инфернальной беды, обрушившейся на страну...

Вся Россия была словно охвачена бредом, иллюзией возможности разбогатеть. Сотни тысяч непрофессионалов, неумелых водителей, таких, как Ахмед, поехали в старых, почти уже исчерпавших свой ресурс машинах. Бешеная гонка за призрачными деньгами заставляла их работать по двенадцать, четырнадцать, а иногда и все двадцать часов в сутки. Отсюда - огромное количество автокатастроф на дорогах. Заснувший за рулём, лопнувший тормозной шланг, просто растерявшийся в неожиданной ситуации водитель-новичок, и как результат - лежащая на обочине вверх колёсами машина с быстро синеющими телами.

Милиция, бандиты - все хищники дорог охотились на наивных ловцов удачи, и добыча хищников всегда была богатой. Ахмеду везло в этой опасной игре, казалось, удача выбрала его наконец-то среди других. Бандиты не обращали внимания на старую «газель», а от милиции он легко отделывался мелкими взятками. Он был свободен, он сам решал, что делать, а чего не делать. Конечно, Вадим давал ему задания, но никогда не вдавался при этом в детали: нужно достать то-то.

И всё, остальное - не его дело. Новиковы не стали семьёй Ахмеда, но это были надёжные и близкие ему люди. А это не мало.

Ещё очень важно было то, что день ото дня он богател.

Многие, по недомыслию, назвали бы это счастьем, но он так не думал. И мало кто из сторонних наблюдателей стал бы делать и половину его работы, даже за деньги в два раза большие. Слишком тяжело, хлопотно и опасно. А для него работа помимо всего прочего была способом защиты. Новый способ защиты от реальности. Беда была вокруг, а он оставался сухим среди ливня несчастий. Ахмед был не настолько глуп, чтобы думать, что так будет всегда. Нет, никакие предчувствия не мучили его, но теперь любая попытка осмысления происходящего причиняла боль. Быть или хотя бы казаться счастливчиком среди нищих, обездоленных людей - это совсем не для него. Да и какой он счастливчик - появились деньги, в которых он никогда особо и не нуждался. И, говоря честно, с которыми он не знал, что делать.

Чужая беда напоминала о себе беспрестанно, в самых простых, в самых наглядных образах она являлась - упрёком ли, предупреждением? Кто знает? Но на фоне происходящего он, никогда не веривший в чудеса, видел свою теперешнюю удачу жалкой и ущербной. Особенно поразил его случай на вокзале - вроде пустяковый совсем, незначительный.

К Ольге должна была приехать из Баку сестра. Сестра ехала с мужем-азербайджанцем, Ольге, кажется, хотелось удивить их своими новыми возможностями. Наверное поэтому она попросила Ахмеда встретить гостей - в этом был особый шик: не сами встречают, а человека прислали. А сама готовила гостям угощение. Новый, большой дом был ещё не совсем готов, жили Новиковы по-прежнему в своей двухкомнатке.

Поезд из Баку, конечно, опаздывал, и Ахмед зашёл в буфет - взял булку, два яйца и бутылку лимонада. Стульев в буфете не было, ел стоя. Едва разбил скорлупу яйца, как к столику подошла девочка лет одиннадцати - болезненно полный, по-сиротски некрасивый ребёнок.

- Дядя, ты мне бутылку оставишь?

Лимонад оплачивался вместе с бутылкой, в принципе, бутылку потом можно было тут же сдать буфетчице и получить деньги за неё, но никто, конечно, этого не делал.

- Хорошо, оставлю.

Девочка, уже привыкшая не доверять людям, от стола не отходила, ждала.

- Хочешь, пойди возьми себе пирожное или что хочешь, я заплачу.

Это обидело ребёнка - она не какая-то попрошайка, сбор бутылок - это работа, и вообще, она, можно сказать, артистка. Девочка мотнула головой:

- А давай я тебе спою. - И, не дожидаясь согласия, запела, притоптывая ногой: - Тили-тили, трали-вали, это мы не проходили, это нам не задавали...

Голос у неё был тонкий, ломкий и заунывный, как звук шарманки. Кусок хлеба застрял в горле Ахмеда. Он взял бутылку и сделал несколько жадных глотков. Девочка продолжала петь. Ахмед поставил бутылку на стол и вышел из буфета.

- Дядя, - окликнула его девочка, - тут половина осталась. - Не смея взять сокровище в руки, ребёнок указал на бутылку.

- Бери, я наелся.

...Сидя за богатым столом у Новиковых, Ахмед силился понять, как так он мог просто уйти, не сделав ничего для этого ребёнка, которого ему, кажется, сам бог послал. Конечно, это можно было объяснить очерствением сердца, вызванным войной, в другое время он, ясное дело, помог бы, да вот война учит не замечать чужую беду. Но было и другое объяснение. Просто сбежал, и всё. «Как обычно», - постановил он приговор самому себе. И мотив детской песенки советских времён звучал в его душе на печальный шарманочный лад.

Выпив, Вадим начал говорить с Рустамом, мужем Ольгиной сестры Антонины, на азербайджанском. Антонина обиделась:

- Мне этот язык там слышать, ты ещё здесь начинаешь, дай хоть немного отдохнуть.

- Да я просто хочу, чтобы всё как раньше, по-нашему было, - оправдывался Вадим.

- По-нашему уже никогда не будет, выпьем за то, чтобы хоть не по-нашему, да было, - думая о своём, замысловато высказался Ахмед, разливая водку по рюмкам.

 Потом он несколько раз заезжал на вокзал, заходил в буфет, но исполнительницы детской песенки там не было.

Нет, он не был счастлив, хотя бы потому, что усталость была его постоянной спутницей. Усталость, подавленная волей, становится опасной. Порой она проявляет себя в самых неожиданных формах. Несколько раз он терял водительские права и ключи от машины и потом поражался, как они могли оказаться в том месте, где он их нашёл. Конечно же, подсознательно пытаясь избавиться от нескончаемой работы, он прятал их сам от себя и тут же забывал место. Такой изощрённый и вместе с тем наивный способ самообмана.

Особенно опасна усталость сидящего за рулём, но тайная, скрытая часть его «Я» быстро научилась подавать сигнал тревоги и в этом случае. Вдруг справа от дороги среди полей, ему начинала мерещиться группа странных домов и высокая кирпичная островерхая башня, возвышающаяся над их крышами. Маленькие пустые окна башни чернели страшно, как глазницы. Вначале дома и башня были видны только боковым зрением - мелькнут и исчезнут, повернёшь голову направо - и нет их. Но потом появлялись вновь, и если не остановиться, начинали мелькать всё чаще, до тех пор пока видение домов-призраков не становилось постоянным. Чувство опасности, неизбежной беды, навеянное галлюцинацией, было сильным. Он останавливался, чтобы поспать. Иногда хватало нескольких минут, иногда спал полчаса, но никогда не больше сорока минут. И всё, можно было ехать дальше с ясным сознанием, почти без усталости. Ахмед привык к явлению домов-призраков и не боялся - лишь только мелькнут один раз - он сразу принимал на обочину и засыпал. Всего лишь предупреждение уставшего сознания - чего тут бояться.

Да, от усталости его мысли стали короткими, слабыми и совсем простыми, порой он забывал самое необходимое даже в повседневной жизни.

Однажды он вечером загружал машину для рейса на Пятигорск и, закончив эту работу, уже собрался идти спать, как пришёл Вадим и принёс бумагу с новым, дополнительным, заказом. Ахмед аккуратно загрузил всё по списку, а перечень положил на стол и забыл о нём, не составив новой накладной. Спать хотелось. Утром, за час до рассвета, ещё не проснувшись полностью, он пришёл в гараж, прогрел двигатель и выехал - без новой накладной. С хозяином магазина в Пятигорске Ахмед не был знаком - пару раз до этого бывал у него, но дело всегда имел с рабочим - худощавым, невысоким человеком примерно его возраста. Имени его Ахмед не знал, да это и не нужно было - рабочий был молчалив, в работе спор и аккуратен. Зачем такому имя?

В магазине торговали старыми вещами, принятыми у людей, - инструментом, мебелью, всякой утварью. Огромные старые тиски, зубила, дрели, лопаты, топоры - кажется, из тех, что пришли на смену каменным, печатные и стиральные машинки, керосиновые лампы и всё подобное - диковинное, старинное, большое. Потолок в магазине подпирали мощные извилистые и сучковатые брёвна, усиливавшие сходство торгового зала с жилищем волхва.

Место у магазина было замечательное, сверху от рынка. Это было одно из немногих мест, откуда Ахмеду не хотелось ехать дальше, так оно нравилось ему. Почему-то казалось, отсюда рукой подать до иных, таинственных и недосягаемых, мест. Ещё одно подобное место было в Кисловодске, там, на крутой улочке, ведущей вниз от железнодорожного вокзала, в здании старинного особняка расположился пансионат. Однажды Ахмед заночевал в этом пансионате, утром поднялся в смотровую башенку и, увидев сверху окрестности Кисловодска, вдруг почувствовал желание остаться здесь надолго, может быть, навсегда. Ехать дальше не хотелось. А ведь везде и всегда он ощущал зуд странника - а что вот там, дальше, вон за тем поворотом, на той стороне холма. Несколько раз в своей жизни он уже находил места, из которых не хотелось уезжать. Всегда среди дикой природы, вдали от обжитых мест. Последний раз - на Булле. Ни в одном городе такого ещё не случалось.

Он часто оставался ночевать в Пятигорске в гостинице, расположенной чуть ниже странного магазина. Но теперь надо было ехать дальше. И, едва разгрузившись, тронулся в дорогу, дальше его путь лежал в Георгиевск за семенами. В Невинку он вернулся вечером - усталый, как всегда.

Вадим встретил его как-то необычно - посмеивался, задавал непонятные вопросы, ясно, что наводящие, но только вот на что наводящие? Потом, не пускаясь в объяснения, сказал:

- Возьми-ка на завтра выходные. А лучше на завтра и послезавтра.

Оказалось, что хозяин пятигорского магазина, пересчитав после отъезда Ахмеда товар, обнаружил, что половина его не указана в накладной. И он тут же позвонил Вадиму.

- Ладно, товар, чёрт с ним, с товаром, главное, ты же за рулём, тебе отдохнуть надо, - заключил Вадим.

Но с отдыхом тоже вышло не всё гладко - беспокойство по поводу ничегонеделания выматывало не меньше, чем самый напряжённый труд. Всё было не так, надо работать, а он… Нет, просто так взять и начать отдыхать Ахмед не мог. И лишь когда он, наконец, догадался купить водки и выпить сразу бутылку, беспокойство прошло. Но на второй день пить уже было нельзя - завтра ездить. К вечеру снова хотелось быстрее на трассу. Может быть, именно езда, именно дорога была главным источником его энергии - не только деньги, а ещё и страсть к перемещению в пространстве заставляла Ахмеда работать столь самозабвенно. Ведь не мог же он шестнадцать часов провести за прилавком магазина. Да и восьми бы не выдержал. А в магазине заработать можно было больше, чем сидя за баранкой.

Через несколько дней дорога снова привела его в Пятигорск, в тот магазин, куда он отвёз неучтённый товар. В этот раз хозяин оказался на месте - это был человек приметной внешности: мощный, хоть и не очень высокий мужчина с крупными чертами лица, с пышными, начавшими седеть усами. Увидев его, Ахмед едва не рассмеялся - надо же, до чего облик магазина совпадал с внешностью хозяина.

Не ответив на приветствие Ахмеда, он начал высказывать ему претензии:

- Будешь платить моему бухгалтеру зарплату, раз не хочешь сам вести учёт. А не будешь платить, я твои ошибки прощать начну - не заметил, и всё, денежки в карман.

Ахмед было растерялся, но потом ответил:

- Хорошо, только пусть твой бухгалтер учёт у нас в Невинке ведёт. Раз уж всё по порядку.

Человек рассмеялся:

- Да ты что, это моя жена, какая Невинка!

Так они познакомились. Хозяина звали Павлом, в прошлой, советской, жизни он был архитектором, а в новой, когда ничего не строилось, стал коммерсантом и, как потом выяснилось, активистом казачьего движения. И то, что в этом движении позицию Павел занимал самую радикальную, ультранационалистическую, не помешало им подружиться. Иногда, оказавшись в Пятигорске, Ахмед оставался ночевать уже не в гостинице, а дома у Павла. И тогда их споры на темы, далёкие от торговли, затягивались далеко за полночь. Случайно выяснилось, что войну отец Павла закончил старшим лейтенантом в Будапеште, как и отец Ахмеда. Рассказы отцов о штурме города, о ликовании победителей совпадали иногда в деталях. Возможно, и скорее всего, старший лейтенант Кологривко и старший лейтенант Гарибов встречались там.

Степь, выгоревшая и пожелтевшая ещё летом, осенью потемнела. «Если бы здесь жили львы, им было бы легко здесь охотиться», - думал Ахмед, глядя на холмы, поросшие травой цвета львиной шкуры.

Уже в третий раз он видел, как расцветает, желтеет, темнеет, а потом белеет эта степь. И хотя было ему не до любования красотой степного края, он привыкал к ней, постепенно она становилась частью его картины мира и даже частью его существа. Память о Баку постепенно вытеснялась новыми впечатлениями и благополучно забылась бы, если бы не война.

Была осень девяносто третьего года. Гражданская вой­на в России ещё только набирала обороты, а на родине Ахмеда война уже шла полным ходом. Небоеспособная, на взгляд Ахмеда, азербайджанская армия не могла остановить армян. Казалось, дни Баку сочтены. Каждую неделю Ахмед звонил Валентине, расспрашивал. Женщина, конечно, мало что знала о событиях на фронте, но зато хорошо знала своего соседа и врала, будто всё идёт хорошо - боялась, что Ахмед, узнав истинное положение вещей, поедет в Карабах.

Кямалу Ахмед звонил реже, тот тоже на свой лад успокаивал:

- Они займут только то, что им было обещано за развал Союза. Если сунутся дальше, война пойдёт всерьёз, и тогда мы можем победить. Они на это не пойдут. Не переживай, ты же сам объяснял мне: американцы велят русским отдать армянам Карабах, как приз за верную службу. Дальше этого дело не пойдёт. Инсценировка боевых действий - всего лишь ритуал, полагающийся при передаче землевладений. Всё давно обговорено.

Кямал говорил с ворчливой иронией, словно речь шла о ссоре соседок. Вопроса о собственном участии в войне для него просто не существовало.

Как-то Ахмед решился и позвонил Наталье, но она, услышав его голос, положила трубку, не ответив.

Официальной информации Ахмед не верил, особенно после того как у Новиковых по телевизору увидел горящую Шушу и скорбный голос диктора произнёс: «После артобстрела горит Степанакерт». Всё чаще на ум Ахмеду приходила фраза, прочитанная, кажется, у Толстого: «Нынче война, и надобно быть во фрунте». Всё просто и ясно, но Ахмед в Азербайджане был не аристократом, а изгоем, и вообще, теперь он формально стал гражданином другой страны. Кроме того, он знал, что эта война была инсценировкой с заранее известным финалом. И вообще, он не хотел убивать людей - думая о войне, Ахмед живо представлял, что он должен убить Карена. Было ещё много аргументов против участия в войне. А главный среди них - страх. Он просто струсил, упустил щедрый дар судьбы - возможность умереть в самый подходящий момент, когда всё интересное в жизни уже произошло, но сил ещё много. Умереть, не изведав ни дряхлости, ни унижений, ждущих каждого в старости, не узнав, что такое настоящая боль, не оставив в этом мире ни скорбящих родителей, ни вдовы, ни сирот. Раньше люди были мудрее и дальновиднее ныне живущих - викинги больше всего боялись «соломенной смерти» - бесславной смерти от старости или болезни. Последний, самый важный момент жизни превращается в вечность, и если в нём нет места ни страху, ни боли, то эта вечность лучше, чем придуманный хитрыми священниками рай. Рай - приманка для робкой паствы.

Но какая страшная участь - вечная боль и вечный страх умершего на соломе! Многие века предки Ахмеда, кочевники - викинги степей, счастливо избегали этого, встретив смерть в седле боевого скакуна, но времена изменились.

Дело было не в политике, не в боеспособности армии, не в патриотизме - ни в чём, кроме уникального дара судьбы - поставить точку в нужном месте. Всю свою взрослую жизнь он делал то, что хотел делать. Теперь наступило время делать то, что надо, и он струсил.

И как же горько предстояло ему пожалеть об этом потом, когда в больнице, старый и немощный, никому на свете не нужный, он лежал, объятый пульсирующей болью. Боль была размером со вселенную, с галактиками, сверкающими разноцветными звёздами, с облаками тёмной материи, с вихрями туманностей, и как только она вмещалась в маленькое человеческое тело? И всей его воли не хватало, чтобы подавить жалобные стоны, а весёлый, молодой смех медсестёр в соседней комнате стал последним звуком, услышанным им в его жизни. И после смерти, уже за чертой, этот весёлый молодой смех сразу сменился диким хохотом и леденящими душу завываниями - и боль, только что так мучавшая его, теперь показалась чем-то вроде ласкового весеннего ветерка...

Но всё это произошло через десятки лет, а тогда, осенью девяносто третьего года, он просто струсил... А может, и не струсил. Может быть, в последний момент, охваченный отчаянием и болью, вспоминая прожитую жизнь, за трусость он принял предусмотрительность - ведь на войне не обязательно убивают, могут покалечить, можно даже остаться живым и невредимым, но для этого надо убить много людей.

Вертолёт нёсся к земле неправильно и страшно - по крутой наклонной траектории, не сбавляя скорость по приближении к земле, а, наоборот, набирая её. Объятая пламенем, дымящаяся машина казалась огромной и будто продолжала расти в размерах - мелкие детали фюзеляжа, какие-то нашлёпки, головки болтов, обычно не различимые из-за расстояния, теперь бросались в глаза как знаки смерти. Вертолёт ударился о каменистый берег реки и с неожиданной упругостью, будто резиновый, подскочил после удара и перелетел через бурный поток. Отблески пламени, отра­зившиеся в грязной воде, на мгновение придали ей красноватый оттенок. А из лопнувшего фюзеляжа в реку и на её берега сыпались тела и ящики. Потом, ударившись о скалы уже на противоположном берегу, вертолёт взорвался.

Полковник Ахмед Мамедов наблюдал за крушением винтокрылой машины. По дороге из Агдама в Гянджу повсюду он видел следы прошедших боёв - сгоревшие сёла, чёрные, обугленные деревья, воронки от взрывов. Но это были следы войны, а вертолёт, взорвавшийся у него на глазах, - это уже сама война. Её живая картина.

У войны свой вид, свой голос, даже свой запах. Война выглядит иначе, чем Мир, звучит иначе и пахнет иначе.

Запах войны так же отличается от иных запахов, как свет солнца отличается от любого иного света - не спутаешь. Оружие пахнет не так, как любой другой механизм, сделанный из стали и смазанный маслом. Автомат, даже ещё ни разу не стрелявший, можно по запаху, с закрытыми глазами, отличить от дрели или газонокосилки. Та же сталь, то же масло, но запах другой. Запах войны.

Есть ещё более неопределённые и неуловимые признаки. Что-то, что тоньше и эфемернее, чем запах. Что-то, что не имеет названия. Позже, когда Ахмед получше узнал вой­ну, один случай поразил его, запомнился на всю жизнь.

Он вернулся в расположение после тяжёлого боя уже поздно ночью. Шёл в темноте вдоль кирпичной стены пустующего коровника, свет, понятно, не включали. И вдруг ощутил - нет, ещё не запах, запах - это вещь, порой довольно грубая и тяжёлая вещь. Это было смешение квинтэссенций запаха и вкуса, неуловимое первоощущение - сочетание чего-то сладкого, как кровь, горького, как дым, и кислого, как гниль или порох. Но это были не запахи, запахи и не смогли бы просочиться через кирпичную стену коровника, это были флюиды смерти, воспринимаемые непосредственно самой натурой человека. Полковник завернул за угол - возле высокой дощатой, уже покосившейся двери одиноко маячил солдат. Приказал открыть. Трупы, растерзанные, в рваной окровавленной одежде, аккуратно сложенные, лежали на соломе рядами. Тусклый свет слабой лампочки под потолком освещал их. Мёртвых всегда складывают рядами. Так принято. Труп, лежащий отдельно, выглядит страшнее, чем уложенный в ряд с другими. Даже если разворочена грудная клетка или оторвана нога, в ряду других он смотрится не так страшно. Вместе, в ряду, даже в полумраке они выглядят почти нормально, совсем не то что на поле боя или на обочине фронтовой дороги.

На войне всё другое.

Со временем он стал чувствовать смерть, даже притаившуюся и ничем не выдающую своего присутствия. Это чутьё несколько раз спасало ему жизнь. Поразительно быстро привык полковник к жестокости войны, хотя вначале это коробило его. Особенно ничем не объяснимая, не нужная жестокость.

Сбитый вертолёт так навсегда и остался в его памяти первым знаком войны. После он воевал два года, и годы на войне, казалось, научили Мамедова большему, чем предыдущие сорок два, прожитые в мире и покое. Но потом он понял, что и этот опыт был лишь подготовкой к главному испытанию, уготованному судьбой. Потом, когда Ахмеду довелось увидеть внутреннюю, скрытую от большинства изнанку жизни. Девять долгих лет.

...Сильный восточный ветер нёс кристаллики сухого снега.

Хотелось укрыться от ветра, но полковник Ахмед Мамедов должен был вести наблюдение - слева от него простиралось плато, занятое противником, справа - уходящий вниз крутой, заснеженный склон горы Омар, занятой после ночного боя. Бинокль полковник забыл в «Ниве», спускаться к машине не хотелось, холод сковывал, да и не было особой нужды - всё, что могло представлять интерес, он видел и без бинокля - скалы слева, за которыми укрылись армяне, а справа спуск в долину, по наклонному заснеженному полю там и тут разбросаны чёрные пятна. Пятна - трупы армянских и азербайджанских солдат, за ними должны были прийти «КамАЗы»-труповозы. Но пока ни машин, ни противника не было видно.

Это мрачное место словно предназначено для войны и смерти. Черные камни, серый, успевший подтаять и снова покрыться ледяной коркой снег, пасмурное небо над скалами и снегом - всё было наполнено тоской и ужасом.

Полковник достал из кармана бушлата флягу с коньяком, сделал несколько крупных глотков - настоящий, дарующий блаженное тепло коньяк. Тепло и спокойствие - это как раз то, что нужно солдату, коньяк был очень кстати.

Из-за скал слева появились люди - даже с такого расстояния было видно, что они еле бредут, склоненные навстречу ветру, часто останавливаясь, помогая обессилевшим. Беженцы. Женщины, дети, мужчин почти нет, и несколько коров. Река беженцев из оккупированных мест к тому времени уже, казалось, иссякла. Ахмед успел насмотреться на них, каждый - живое воплощение горя, неизмеримого, вечного горя, приносимого войной. И вот снова, вдруг, откуда ни возьмись, ещё один ручеёк. Наверное, последний: все, кто мог ходить, уже ушли из захваченных врагом сёл. Крестьяне пытались захватить с собой скотину, но неуклюжие коровы и овцы срывались с узких обледеневших троп, в ущельях полно было их трупов. Срывались в ущелья, конечно, не только животные. И эти трупы тоже никто не подбирал.

Когда беженцы приблизились, Ахмед Мамедов, посматривая в сторону вражеских позиций, вышел из своего укрытия навстречу им. И хотя одет он был в солдатский бушлат без знаков различия, крестьяне почувствовали большого начальника, обступили его. Беженцы, ища защиты, молча стояли вокруг Мамедова. Лучше бы они говорили.

...Ночью во время стремительного, «суворовского» рейда добровольцев высота Омар была взята, и полковник до встречи с беженцами ощущал прилив сил - победа! Почти без потерь заняли высоту. Трупы, лежавшие на снегу, оставили здесь несколько дней назад отступавшие из окружения азербайджанские части. Армяне преследовали отступавших и сами несли потери. А в бригаде, этой ночью сбившей противника с высоты, не было убитых - только несколько легкораненых. Вот что значит внезапность! Но теперь, встретив беженцев, Ахмед Мамедов испытывал лишь чувство бессилия, хотелось оказаться где-то в другом месте, каком угодно, только не здесь, среди этих несчастных.

Внимание Мамедова привлёк мальчик лет семи. Он был без шапки, копна кудрявых чёрных волос, шея, и без того тонкая, казалась совсем уж тонюсенькой в сравнении с пышной шевелюрой, и худое лицо с большими, полными ужаса глазами. Мальчик почему-то напомнил полковнику его детство, хотя сам он никогда не был заморышем, наоборот, в шеренге по росту на физкультуре всегда стоял вторым или третьим, крепкий такой бутуз, кровь с молоком. Да и рос он в стране, всей своей мощью защищавшей его детство, - кто бы посмел выгнать маленького Ахмеда из его дома в Крепости? Вся мощь великой державы неминуемо обрушилась бы на негодяя, осмелившегося на такое. Даже смешно подумать. В свои семь лет он был вполне счастлив - обеспеченная семья, молодые, красивые родители, любящая бабушка, младший брат, во всём ему подражающий, и, конечно же, Джильда, его собака. Какая у него тогда была собака! Они вместе ходили в школу, Джильда провожала его и после уроков ждала возле крепостных ворот. Ахмед специально ходил в школу по крепостной улице - здесь почти не было машин, Джильда шла без поводка, гордо подняв свою породистую голову, с портфелем в пасти. На половине дороги он останавливался, Джильда садилась, и мальчик громко выкрикивал своё имя: «Ахмед!».

И тотчас на балконе третьего этажа появлялся… Вот кого напомнил маленький беженец полковнику! Да, на балконе появлялся второй Ахмед - худенький, с казавшейся огромной из-за шапки кудрявых волос головой.

Дальше они шли вместе - здоровенький красавчик, одетый в дорогую школьную форму из шерстяной материи, любимчик девочек и учительницы, его овчарка красавица Джильда и заморыш с печальным взглядом, одетый в дешёвую хлопчатобумажную форму...

Полковник спросил мальчика:

- Как тебя зовут?

Ребёнок напугался, насупился и молча прижался к матери. Полковник ждал с напряжением - неужели?

- Мирза, его Мирза зовут,- ответила за ребёнка мать таким голосом и с таким выражением лица, словно в самом имени сына было заключено достаточное основание для жалости к нему.

Горе не требовало никакого подчёркивания. Но она на всякий случай хотела разжалобить начальника. Ахмед молча повернулся и пошёл в своё укрытие.

Через несколько минут внизу из-за поворота дороги показался «КамАЗ», потом второй. В аръергарде колонны ползло самоходное орудие. У самоходки под пушкой что-то краснело, что - непонятно. Кажется, эти разгильдяи зачем-то прикрутили туда матрас. Ахмед вышел из своего укрытия и поспешил вниз.

Он быстро обогнал беженцев и вышел к своей машине.

Яркое пятно на броне самоходки оказалось молодой женщиной в красном спортивном пуховике. Высокая, с некрасивым грубым лицом. О приезде немецкой журналистки Ахмед знал заранее, просто не ожидал, что она приедет таким странным способом. Человек, её сопровождавший, исчез по дороге, впрочем, он был и не нужен, журналистка свободно говорила на русском. Она хотела попасть на передовую. Полковник объяснил, что никакой передовой здесь нет и дальше ей нельзя - убьют.

- А вот ваши противники разрешили мне побывать на передовой, я вчера оттуда, - просто, будто речь шла не о войне, а о спортивном состязании, сказала она.

- О том, где тебе они разрешили побывать, ты знаешь с их слов. Но, может, и пустили на передовую, если, конечно, сами нашли её, эту передовую.

Потом женщину заинтересовала погрузка трупов, она достала фотоаппарат и пошла фотографировать. Помешать ей полковник не мог, хотя ему казалось неправильным, что чужой человек фотографирует убитых. Он залез в свою машину, завел мотор, достал флягу, выпил и включил печку. Стало тепло. Согревшись, вытащил из бардачка кошелёк с деньгами, положил в карман и вышел из машины.

Журналистка увлечённо фотографировала, Ахмед подошёл к ней, спросил:

- Что, нравится?

- Что нравится? - быстро переспросила женщина и потом, найдясь, продолжила: - Да, мне нравится моя работа. Я рассказываю и показываю правду людям в моей стране. Такая моя работа.

Что-то в ней вызывало неприязнь Ахмеда, что - он не мог понять. Вроде молодая женщина, пусть некрасивая, но женщина же, смелая, судя по всему, и, наверное, умная. Да и фигура хорошая - высокая, спортивная.

- Простите, я хотела спросить, почему у всех убитых расстёгнуты штаны?

- Армяне свои трупы забирали по биометрическим паспортам, - ответил Ахмед.

- Как это?

- А как их отличишь - форма одна и та же, советского образца, лица тоже не сильно отличаются, вообще, теперь они уже одной национальности - трупной. Только по обрезанию определить можно, кто азербайджанец, кто армянин. Наши обрезанные, их - нет. Вот штаны и расстегивают.

Журналистка с недоверием посмотрела на полковника - она привыкла, что людей её профессии часто пытаются обмануть, и на всякий случай не верила ни одному слову.

Мамедов усмехнулся:

- Ну, а вы отличили бы, вот, посмотрите...

Трупы, сложенные для погрузки возле «КамАЗа», с одинаковыми синими небритыми лицами действительно были точно похожи на те, что не успели забрать армяне, они по-прежнему оставались лежать на заснеженном склоне. Один из приготовленных к погрузке трупов привлёк внимание полковника своей позой - солдат прижал левую руку к груди, будто пытаясь защитить сердце, да так и застыл. Мамедов узнал этого солдата - он был из Баку, жил в том же доме, где жила семья полковника, этажом выше. Отец убитого работал в торговле, жили они богато. Но откупать единственного сына от армии не стали - мужчина должен защищать родину. Ахмед заметил: дорогие часы, вызывавшие зависть у всего двора, исчезли с руки мальчика, прижатой у груди. Журналистка обратилась к Мамедову, хотела что-то сказать, но Ахмед, увидав беженцев, только сейчас пришедших на площадку, быстро направился к ним.

Полковник подошёл к Мирзе и молча протянул ему деньги из кошелька. Мальчик снова конфузливо прижался к матери. Женщина схватила руку Ахмеда двумя руками, одной ловко забрала деньги, а другой удержала его ладонь и начала её целовать. Поцелуй ожёг, как огонь, полковник гневно выдернул руку и молча пошёл прочь.

К вечеру Мамедов выехал в Гянджу, рядом с ним в его «Ниве» ехал полковник Тагиев, журналистка, не дождавшаяся своего сопровождавшего, тоже отправилась с ними. Она сидела сзади, рядом с незнакомым Ахмеду майором.

Тагиев был, как всегда, мрачен, ещё в Афганистане он стал инвалидом первой группы - после тяжёлого ранения почти год пробыл в коме. Странный этот, долгий и мучительный сон сознания навсегда лишил его обычного сна - Тагиев теперь почти никогда не спал: мешала головная боль, не проходившая ни от лекарств, ни от водки. Говорить он не любил - каждое слово, произнесённое им, отдавалось тупой болью в голове. Ахмед и ещё несколько близких друзей полковника знали об этом и старались поменьше говорить в его присутствии. Журналистка, конечно, ничего не знавшая о прошлом попутчика, говорила не умолкая - расспрашивала сидевшего рядом о его жизни, о его семье, о квартире, в которой он живёт, а главное - о зарплате. Майор, стеснённый присутствием старших по званию, старался рассказывать поменьше - просто отмалчиваться, понятно, нельзя, но сболтнуть лишнего не хотелось. Журналистка вроде вежливо посочувствовала майору: «Как можно содержать семью на такие деньги?», но тут же поинтересовалась, отдыхал ли майор когда-нибудь в Европе, бывал ли в Швейцарии с семьёй: «Там такие места, горы, но другие, не как здесь, угрюмые и мрачные, а европейские, весёлые, уютные горнолыжные курорты. Там хорошо». Наивно так спросила, участливо, будто ответ не был очевиден.

Ахмед вёл машину, неотрывно вглядываясь в незнакомую ухабистую горную дорогу. И всё же изредка посматривал на своего друга - слишком хорошо он знал Тагиева, патриота страны, которой он много лет назад дал присягу, а потом воевал и был награждён двумя «знамёнами», «звездой» и прозвищем Душман. И советские военные, и афганские партизаны произносили её с уважением. Он будто слышал мысли Тагиева и будто чувствовал, какие мучения приносит тому трескотня журналистки.

Неожиданно Тагиев резко повернулся назад и сказал, обращаясь к журналистке на «ты»:

- Что это мы всё о нас да о нас, расскажи о себе немного. О зарплате, например, где тебе больше платят, в твоей редакции или в ЦРУ? А армяне, сколько они тебе обещали? Смотри, здесь тебе не Европа, с этих будет - обманут, пообещают и не заплатят. Вперёд деньги требуй, потом публикация.

Журналистка, конечно, видывала виды, и умела вести беседу так, чтобы обеспечить своё преимущество, но вопросы, заданные в лоб хриплым голосом, и тяжёлый взгляд близко поставленных, как у волка, глаз сбили с тона, смешали мысли. Неожиданно, усилив немецкий акцент и тем самым полностью выдавая свою фальшь, она пролепетала:

- Что есть ЦРУ?

Для журналистки-международницы, свободно владеющей русским, незнание аббревиатуры ЦРУ было, конечно, нонсенсом.

- Объясняю. Американская организация, которая тебе деньги платит, по-русски называется ЦРУ.

Продолжать придуряться не имело смысла, поэтому она решила возмутиться.

- У вас, господин полковник, нет никаких оснований для таких обвинений, даже если вы забыли, как следует говорить с женщиной, вы обязаны уважать меня как представителя прессы. - Немецкий акцент снова ослаб до обычного уровня.

- Уважаю, как не уважать, такие ловкачи, умеете из чёрного делать белое, из правых виноватых, профессионалы, чёрт бы вас всех побрал. Я профессионалов уважаю, сам профессионал. Правда, я в другой области. Просто предлагаю обмен информацией - как обмен пленными, я тебе много интересного могу рассказать, такого, что нигде не узнаешь, а ты мне только скажешь, сколько тебе в ЦРУ платят, и всё. С тебя - только одно слово, с меня - тысячи.

Но журналистка уже пришла в себя.

- Вы не смеете так оскорблять меня, я внучка офицера русской армии, честь для меня - главное, а вы, пользуясь тем, что я женщина, наносите оскорбления, наверняка, духу бы не хватило, будь на моём месте мужчина.

Тагиев подчёркнуто широко зевнул.

- Скучно-то как. Ладно, обмен пленными не состоялся по недоговорённости. Извини, если чего.

Танк появился на склоне холма - танк со страшными белыми крестами на броне, как в кошмарном сне из послевоенного детства, полного грозных отголосков великих сражений. Впрочем, до танка было километра три, линии окопов и минные заграждения разделяли полковника Мамедова и вражескую машину. Кроме того, в батальоне, державшем оборону на этом участке, были противотанковые средства, а тратить выстрел на две живые мишени в такой опасной ситуации танкисты не станут. Прямой угрозы полковнику не было. Так и вышло - танк выстрелил по окопам, взрыв взметнулся за их линией. Второй выстрел, скорее всего, даст недолёт, и лишь третий может попасть в цель. Если только артиллеристы не подобьют танк прежде, чем он успеет сделать этот третий выстрел. Но вот второй выстрел, и Мамедов понял - танк бьёт по нему, а не по окопам. Снаряд едва не угодил в полковника и сопровождавшего его солдата. Укрыться было негде, вокруг ни скал, ни оврагов, неглубокие мягкие складки рельефа и невысокие холмики - не защита. Он побежал что было силы вперёд, к спасительным окопам. Солдат за ним. Странно было то, что полковник точно чувствовал - снаряд летел в него. Ударило в нескольких шагах сзади, в ложбину, и осколки впились в землю, а не разлетелись по сторонам. Но взрывная волна подняла полковника и швырнула, он успел заметить, что летит прямо на валун. Мамедов выставил вперёд руки, пытаясь смягчить удар, и тут же солнечный свет погас для него...

...Через какое-то время Ахмед пришёл в себя от жалобного воя - оказывается, не все осколки впились в края ложбины, часть всё-таки разлетелась по сторонам, и солдат корчился, схватив себя за ногу, протяжно воя: «Ай, мама...»

Всё звенело и плыло вокруг, красные пятна возникали на ярко-зелёном фоне весенней травы и тут же исчезали. Страшно болела голова, но руки, принявшие на себя удар о скалу, не были сломаны. Танка на холме уже не было. Шатаясь, полковник подошёл к раненому, подхватил его сзади под мышки и потащил назад, туда, где оставил в укрытии машину. Через несколько шагов силы вдруг оставили его, и он упал рядом с солдатом. Тот продолжал, не останавливаясь, кричать и звать мать.

Потом полковник поднялся и снова потащил солдата. Ахмеда вырвало, он снова лёг, снова поднялся и потащил раненого дальше. За те полкилометра, что разделяли место попадания снаряда и спрятанную машину, полковник ложился на землю несколько раз. Мир продолжал пронзительно звенеть, солдат кричал не переставая. И лишь тогда, когда Ахмед увидел свою машину и бегущего ему навстречу водителя, он потерял сознание окончательно, пошатнулся несколько раз, пытаясь сохранить равновесие, и упал.

В этот раз он быстро пришёл в себя, и уже вдвоём с шофёром они дотащили раненого до машины. В санроте уставший врач, однофамилец полковника, на вопрос о раненом солдате скривил лицо.

- Думаю, если бы так ранило вас, а он получил бы вашу контузию, всё равно вы бы его тащили, а не он вас. Мальчишка просто напугался до смерти. Осколки посекли немного ногу, но крупные сосуды не задеты. А вот ваша контузия, она требует серьёзного лечения.

Этот врач - сам ещё мальчишка, только в прошлом году окончил институт в Москве, бросил всё и приехал сюда, на фронт. Что двигало этим человеком, выросшим в столице, не знавшим ни азербайджанского языка, ни азербайджанской жизни, Ахмед не понимал. Но держался он очень серьёзно и спокойно. Никто не знал, когда доктор спит. И все знали - доктор Мамедов не любит ампутации. И почти никогда не делает их.

Вокруг грузовика, застрявшего в снежном перемёте на горной дороге, суетились люди с лопатами - отчаянно спешили выбраться, пока противник не заметил их. Дорога шла прямо через вершину холма, те, кто её строил, конечно же, и думать не могли о войне, выбирали кратчайшие пути. А теперь эти кратчайшие, открытые со всех сторон дороги часто вели прямо в ад. Но других в Карабахе не было. Ахмед Мамедов подумал, что ещё совсем недавно, увидев в этих местах застрявшую машину, он послал бы солдат помочь, не выясняя, чья это машина - азербайджанская или армянская.

Но теперь он должен был уничтожить их. Ахмед приказал артилирийскому расчету уничтожить.

Взрыв, последовавший за выстрелом, сотряс горы, будто взорвалась авиабомба.

Когда потемневший от гари снег осел, ни машины, ни людей на дороге уже не было. Только грязная воронка среди ослепительно чистого снега. Ахмед пошёл прочь от орудия, стараясь преодолеть бивший его озноб.

...Пройдут годы, и эта грязная воронка среди сверкающей чистоты часто будет вспоминаться полковнику. Несколько раз даже приснится ему. Возможно потому, что тогда он убил людей не в горячке боя и не ведущих по нему огонь, а просто убил потому, что они солдаты вражеской армии. Судя по мощности взрыва, везли боеприпасы. Если бы он не уничтожил машину, эти боеприпасы были бы использованы. Его учили и готовили делать это, но вот что врагами окажутся армяне - к этому Ахмед был не готов. Война заставила его воевать, но не смогла заставить ненавидеть. Однажды после боя ему принесли документы убитых противников. Среди других оказалось удостоверение подполковника, и Мамедов узнал своего сокурсника - вместе закончили училище.

Внутри удостоверения лежал другой документ - сложенный пополам жёлто-розовый лист плотной бумаги. Важный, судя по виду, документ. Читать по-армянски Ахмед не умел, позвал солдата из беженцев, и тот прочёл:

«Торжественная клятва.

Клянусь отомстить за убитого брата и принести на алтарь матери Родины сто турецких голов».

Ахмед вспомнил, как двадцать два года назад поздним вечером, возвращаясь из самоволки, они вместе ждали автобус. Автобуса не было, подъехало такси, из него вылез преподаватель их училища и пошёл к курсантам. Всё, влипли! Но Арам, не дожидаясь развязки, дернул Ахмеда за руку - бежим! Они побежали, майор за ними. Курсанты бегают быстрее майоров, и, обежав навес на остановке, Арам впрыгнул на переднее место в такси, скомандовал шофёру: «Вперёд, плачу втройне». Всю дорогу до училища они весело хохотали.

На другой день было построение, и тот преподаватель вместе с генералом ходил, вглядываясь в лица курсантов. Но, конечно, не узнал самовольщиков - была ночь, может, и сам майор был не трезвее, чем они.

Находчивый парень был этот Арам и смелый. Надо же, собрался сто голов отрезать. Мстить хотел. Такая ненависть должна быть привита с детства, так просто, от пережитого горя, она не появится на свет. Это было привито с самого рождения, росло постепенно, и когда случилось несчастье, явилось будто уже в готовом виде. Эту ненависть воспитали родители, уготовив тем самым безвременную смерть двум своим сыновьям.

- Что прикажете делать с трупами? - спросил солдат.

- Выкопайте яму и похороните всех вместе, - приказал полковник.

Ненависть необходима на войне. Ахмед думал о ненависти. В сорок первом мы проигрывали по многим причинам, одной из них было отсутствие ненависти. Нацистская пропаганда подготовила немцев, внушила им ненависть к расово неполноценным народам. В СССР пропагандировалась пролетарская солидарность и дружба народов. И понадобилось несколько месяцев, чтобы пробудилась ненависть к озверелому агрессору. В миниатюре и с многими местными особенностями это повторилось в Карабахе. Десятилетия националистической пропаганды подготовили армян к войне. Азербайджанцы, в массе своей безразличные к любым идеям, как все торговые люди, недоверчивы, защищены от пропаганды лучше, нежели представители более образованных народов. Никакой ненависти к армянам они не имели. Даже после изгнания из Армении, даже после изгнания из Карабаха. Сами беженцы, испытавшие на себе чужую ненависть, конечно же, пропитались ей, но народ в целом долгое время оставался почти безразличным - Москва всё уладит, армяне сами одумаются или напугаются и разбегутся, или случится ещё что, от чего снова будет хорошо.

И лишь крайняя жестокость карательных отрядов начала пробуждать ненависть в народе. Но и её пробуждение не привело к тому же, к чему привело полвека назад в СССР. Не было массового героизма, а вместо желания победить возникло стремление отомстить.

Не было героизма, не было даже желания воевать. Но вот при отсутствии массового героизма были отдельные герои. Их пример никого не воодушевлял, не находил последователей. Почти все остальные в глубине своих душонок считали героизм признаком недостатка ума. Точно так же, как и иные возвышенные человеческие чувства объяснялись здесь той же причиной. И что бы ты ни говорил и что бы ты ни делал, взгляд толпы был туп и недоверчив. А преобразовать толпу в войско было нелегко, почти невозможно. Ну что ты сделаешь, если при появлении опасности они не рассредоточиваются, а сбиваются в кучу? Если даже построиться в шеренгу по росту для них сложно. Место в строю выбирают исходя из симпатий и антипатий: «Кто он такой, чтобы я с ним рядом стоял?»

Но можно ли винить людей в том, что они не могут и не хотят воевать? Ахмед часто задумывался над этим. Для него вопрос выбора профессии был решён с детства:«Я буду офицером, как отец». Ну, а эти люди хотят выращивать овощи, фрукты или овец, торговать и строить дома. Так уж ли это предосудительно, что они не любят убивать и боятся сами быть убитыми?

Бои в Карабахе шли по вялой, однообразной схеме - одна сторона накапливает преимущество на определённом направлении, переходит в наступление, другая после формально оказанного сопротивления отступает. Иногда, впрочем, наступление захлёбывается - в силу причин скорее случайных, но и эти случайности не отражались на общей картине военных действий. В бригаде Ахмеда Мамедова артиллеристы подобрались кадровые, хорошие специалисты. Их профессионализм несколько раз решал исход операций. Как только со стороны наступающего противника появлялась бронетехника, они меткой стрельбой уничтожали её. Яркая вспышка на броне танка будто отдалённый огонёк сварки, и через несколько секунд или машина останавливается, превращаясь в неподвижную мишень, или внутри танка детонирует боекомплект, взрыв, отлетает башня, и танк сгорает. Наступление на этом заканчивается. Лишь однажды Ахмед решился прибегнуть к нестандартному действию - приказал отступить с тем, чтобы заманить противника в котёл, и когда наступающие части оказались там, где их ждали пулемётчики, в течение нескольких минут уничтожил их. За эту инициативу полковника едва не отдали под суд - оставил позиции без приказа. То, что в результате манёвра противник понёс тяжёлые потери, нисколько не интересовало командование - главное на войне для них было сохранение своего авторитета. Как, впрочем, и не на войне.

Собственно, комбриг всегда находился на безопасном от линии огня расстоянии и при отступлении, и при наступлении. Это обстоятельство заставило Ахмеда совершить эксперимент, едва не закончившийся для него фатально. Он захотел лично участвовать в бою. Решил личным примером вдохновить солдат.

Танк полз вверх по склону, стреляя на ходу, пехота следовала за ним. Солдаты шли нехотя, страх мешал им переставлять ноги. Засевшие на вершине холма армяне, кажется, решили дорого продать свои жизни, они почти не стреляли, давая азербайджанцам подойти ближе, на дистанцию прицельного огня.

Солдаты шли неправильно, не цепью, а сбившись в кучки, так, как ходит шпана на драку между городскими районами - «король» улицы и вокруг него кучкуется блатная мелочь. Полковник шёл один впереди, стараясь держаться за танком. Иногда машина останавливалась и стреляла, кажется наугад, больше для того, чтобы дать возможность пехоте не отстать - фонтаны от взрывов поднимались каждый раз в новом месте, далеко от укрытий противника. А пехота, то есть полковник Мамедов, всё равно едва поспевала за броневым прикрытием. Он решил пойти в цепи, не только чтобы поднять боевой дух солдат, но и чтобы самому испытать, что это такое - идти в атаку на вражеские позиции. «Я просто устал посылать людей на смерть». Так объяснял он сам себе свой поступок.

Если бы не он, пехотинцы бы изначально не пошли в атаку - ясно, что окопавшийся наверху противник поубивает большинство из наступающих. Вот полковник и решился сам пойти вместе с солдатами - высоту надо было захватить во что бы то то ни стало. Всю операцию он разработал сам, если у противника нет противотанкового оружия, то, испугавшись танка, он побежит. А на противоположном склоне его ждала засада - тщательно замаскированная рота под командованием капитана Рзаева должна была внезапно войти в бой и уничтожить бегущих. Но побегут ли?

Армяне, наблюдавшие за приближающимися врагами, конечно же, заметили одинокого солдата, ловко прячущегося за танком. Это мог быть «афганец», опытный боец, или переодетый в солдата офицер. Но скорее первое: откуда офицер, не прошедший через огонь, может уметь воевать? В любом случае, его надо ликвидировать первым. И солдаты в окопах ловили момент для прицельной стрельбы.

Ахмед почти чувствовал вражеские прицелы, ищущие его, но отступать было поздно. Он огляделся по сторонам, пытаясь зачем-то хорошенько разглядеть место, где ему суждено расстаться с жизнью. Место как место, ничего особенного - холмы, покрытые выгоревшей травой, на их жёлтом фоне - грязно-зелёные пятна жухлого кустарника. Вот здесь и закончится его путь. Очень хотелось закурить, но он и так, без сигареты, задыхался на подъёме.

Глупая, конечно, была затея, ведь как только его убьют, солдаты всё равно побегут назад. Иногда страх охватывал его, но лишь на мгновение, хотелось повернуться и побежать вниз по склону, это так легко - бежать вниз, навстречу жизни. Но он продолжал через силу тащиться вверх, навстречу смерти. Танк нырнул в неглубокий пологий овраг, полковник, оставшийся без прикрытия, хотел было пробежать опасный участок, а ждавшие наготове армянские бойцы уже начали было стрелять, как в тот же момент сильный удар в спину повалил Ахмеда на землю. Боль пронзила его. «Убит», - подумал Ахмед. Только он упал, вражеский огонь накрыл его, пули часто ложились вокруг, но ни одна не зацепила. И он был жив. Полковник быстро прополз до края ложбины и скатился вниз.

Танк, исчезнувший было в овраге, снова вынырнул будто из-под земли, уже куда ближе к вражеским позициям, и неожиданно совершенно случайный его выстрел угодил в один из окопов. Вид исковерканных фрагментов человеческих тел на бруствере и приближающейся машины сделал своё дело. Они побежали.

Ахмед увидел это, как только поднялся из ложбины. Танк продолжал ползти к окопам, армяне вылезали из них и бежали. Пусть бегут, капитан Рзаев ждёт их. Обессиленный, он сполз обратно вниз, достал сигарету и закурил. Наслаждение от дыма было таким сильным, что когда сигарета закончилась, он прямо от окурка зажёг другую. И докурил её до половины, прежде чем появились первые из отставших солдат. Толстый, невысокого роста Ариф, молодой парень из Баку, сказал с восхищением:

- Да вы герой, настоящий герой, товарищ полковник. Я настолько моложе, но не поспевал за вами, вот что значит военная косточка!

Ахмед никогда не оскорблял солдат, тем более не бил. В самом начале, когда он только попал на фронт, получил наглядный урок - генерал, грузный и неуклюжий, похожий на толстого ребёнка, коротконогий и толстощёкий до карикатурности, отчитывал офицера, не выполнившего приказ. Генерал бил провинившегося по лицу и крыл матом.

Генерала звали Халил, но говорил он только по-русски, на азербайджанском не умел. Офицер, плохо говоривший на русском и, наверняка, так же плохо его понимавший, пытался оправдываться. Эта картина навсегда запечатлелась в памяти Ахмеда. Он никогда не оскорблял солдат.

Стараясь оставаться спокойным, Ахмед с усмешкой сказал Арифу:

- Куда тебе, с твоим-то брюхом. Посмотри-ка, что у меня с броником, вот там, на спине?

- Пуля засела, товарищ полковник, счастье, броник хороший.

Надо было прояснить дело, конечно, найти виновного и отдать под суд, но полковником овладело вдруг такое отвращение, он лишь сказал негромко:

- Что-то не помню, чтобы я спиной к ним поворачивался. Интересно, кто стрелял?

И он посмотрел на подошедших солдат. Никто из них не прятал взгляда, все смотрели на командира с собачьей преданностью. И один из них только что стрелял ему в спину. От страха, просто не хотел идти вперёд, вслед за командиром. Или, может, затаил зло? Или ещё по какой-то причине. Кто бы это мог быть?

Азизов? Высокий, хорошо сложенный, волевое лицо, орлиный нос - смелый парень, решительный, у такого рука не дрогнет.

Или, скорее, вот этот, Бадалов - невысокий, кряжистый, с узким, скошенным лбом и тяжёлой челюстью. Всё лицо заросло щетиной, и выступающие надбровные дуги покрыты густыми, сросшимися бровями. Этот никогда особенно не скрывал ненависть к командирам, вечно всем недовольный, вечно что-то бурчит под нос. Мог он стрелять в спину полковника? Конечно, мог. Как и любой другой. Ну, только не Ариф, парень из интеллигентной бакинской семьи, похожий на Карлсона... А почему, собственно, не Ариф? Чужая душа - потёмки. Мог и Ариф. А скорее всего ,сказалась низкая военная подготовка. Хотелось верить именно в это.

Полковник внимательно вглядывался в солдат. Военная форма не шла ни одному из них. Ни красавцу Азизову, ни неандертальцу Бадалову, ни Арифу-Карлсону. Может, так кажется из-за того, что они не бриты? Нет, не военные они, хоть с бородами, хоть бритые.

- За мной! - скомандовал полковник, поднялся и пошёл вверх по склону.

Танк остановился, не дойдя нескольких метров до линии окопов. Машина, стоящая на вершине холма, слишком хорошая мишень. Когда Ахмед поднялся на холм, его поразила тишина. Нет, не тишина, ведь громко говорили солдаты, стрекотали кузнечики, тишины, как таковой, не было. Вроде должны бы, на противоположном склоне сейчас должен бы идти бой, и Мамедов спешил туда. Но не стреляли. И это отсутствие выстрелов воспринималось как тишина.

...Рота капитана Рзаева в расположение части пришла уже вечером. Ахмед вызвал командира роты к себе. Тут, некстати, в гости к нему зашёл турецкий советник, Юнус-паша. Они подружились здесь недавно и часто ходили в гости друг к другу. Юнус, весёлый, щеголеватый, всегда пребывавший в отличном расположении духа, был похож больше на итальянского киноартиста, чем на военного человека. Генеральским был только рост и пышные, уже начавшие седеть усы. Крупное, чуть приплюснутое лицо с широким носом, весёлый, даже озорной взгляд светло-карих глаз, полные губы - явный жизнелюб, чуждый дисциплине и армейским уставам. Но, видимо по традиции, мужчины в их семье шли служить. В Турции издавна существует культ военных, многие молодые люди из аристократических семей выбирают армейскую карьеру. Но как бы ни был очарователен паша, для Ахмеда он был прежде всего натовским генералом. И говорить со Рзаевым в присутствии натовского генерала полковнику не хотелось. Он решил отослать капитана, поговорить потом. Вообще-то, его, вероятно, придётся отправлять под суд. Если не выяснятся какие-то обстоятельства. Хотя какие там обстоятельства. Но хитрый капитан, кажется, оценил обстановку и сам, без приказа, затараторил:

- Заметив передвижение превосходящих сил противника, я не стал открывать огонь, чтобы не обнаружить себя. Противник поспешно отступал в северо-западном направлении, я принял решение не ввязываться в бой, чтобы не принудить их закрепиться и тем самым прекратить отступление.

Ахмед был настолько поражён этой циничной наглостью, что несколько секунд не мог найти нужные слова. Юнус-паша смотрел на него с ожиданием, потом перевёл взгляд, враз ставший тяжёлым и холодным, на капитана. «Правда, что артист, не генерал, а артист. Жаль, в Турции настоящего кинематографа нет», - подумал Ахмед. Доброе, весёлое и довольное лицо Юнуса поджалось, стало твёрдым, и он суровым голосом произнёс:

- Так ты считаешь, что тридцать армян - сила, превосходящая роту азербайджанцев? Ты правда так думаешь? Да пятеро мужчин легко и без потерь перебили бы их, тем более ведя огонь из укрытия и внезапно. Чтобы расстрелять бегущих, ни мужества, ни умения не надо. Ты струсил и дал им уйти, завтра они будут убивать твоих братьев. Будь я на месте твоего командира, я бы сам расстрелял тебя, даже не передавая дело в суд.

Конечно, этот аристократ возмущён недостойным поведением трусливого капитана, но что-то уж очень осведомлённый получается аристократ.

- Идите, капитан, напишите рапорт, - скомандовал Ахмед на русском, чтобы генерал не понял.

Он не любил всех этих иностранных помощников - афганцев в их панталонах и с «таблетками» на голове, турок, щеголяющих воинской выучкой и выправкой. Юнус-паша, весёлый, симпатичный, конечно выделялся среди прочих, но в глубине души во всех этих людях Ахмед продолжал видеть только врагов.

«Наша война, сами должны воевать. Помощники, советники не нужны. Русские сражаются и на нашей стороне, и на армянской. Зачем они гибнут здесь, зачем пришли умирать и убивать?»

Один раз удалось захватить подбитый вражеский танк с обгоревшими трупами славян в нём, душа полковника содрогнулась - его отец воевал вместе с дедами этих людей против фашистов. Как могло так получиться? Кто виноват в этом? Уж точно, что не эти бородатые армянские «федоины», горько рыдающие, когда попадают в плен, и радостно вытанцовывающие при победах. Точно такие же дикари, как и их противники. Кто-то другой заварил кровавую кашу. Кто? Ну уж точно не этот турецкий военный. Аристократ.

Правда, подозрительно осведомлённый аристократ. Ну ладно.

Капитан ещё не ушёл, только развернулся на месте, как положено по уставу, а Юнус обратился к Ахмеду:

- Это не твоя война, полковник. Ты здесь не нужен. Здесь каждый делает что-то для себя, а ты… Посмотри вокруг и подумай сам.

- В турецкой армии ты давно был бы пашой. Я знаю ваших генералов. - Юнус ладонью указал высоту в полметра, так обычно показывают рост детей, говоря при этом: «Когда ты был ещё вот таким…» - Честно говоря, они вообще не военные люди. Ведут себя недостойно, хуже христиан. Жаль, что такая судьба тебе выпала - под их командованием служить.

Ахмед ничего не ответил - не хотел поддерживать этот разговор, неприятный и с заранее очевидным завершением. Юнус не стал упорствовать, тактично сменил тему.

Трудно порой бывает разобраться в самых простых вещах. Почему его так раздражает присутствие афганцев? Вроде, союзники. Может, неприязнь происходила от того, что совсем недавно они воевали против его родной Советской армии? Или, скорее, потому, что их присутствие было свидетельством неспособности азербайджанцев самим защитить свою родину. В самом деле, кто они такие, эти моджахеды? Просто дикари - грязные, дикие фанатики. Смелость, боевой опыт? Весь их боевой опыт не мешает им во время перестрелки прятаться за забором из штакетника. А смелость моджахедов - не та спокойная смелость, что была когда-то традицией у бойцов Советской армии. Не презрение к смерти, а фатальное безразличие к жизни религиозных фанатиков стояло за смелостью афганцев. Отвага советских солдат, воинские традиции Советской армии - всё это корнями своими уходило в историю русской пехоты, сформировавшейся в нескончаемых битвах с конницей степняков. Национальный характер каждого народа во многом зависит от военного опыта нации. Солдат, вернувшийся с войны или службы, продолжает жить, как в армии научили. Пехотинец, сражающийся против всадника, - это особый тип человека, уникальный комплекс качеств.

Бежать нельзя. Куда? Пешему не убежать от конного, а если убили товарища рядом с тобой, значит, нарушен строй, прорвано сопротивление, сейчас зайдут с тыла и следом убьют и тебя, поэтому спасти товарища значит спасти свою жизнь. Всё это постепенно становится нормой поведения, и не только в бою, но и в мирной жизни.

Подобным образом сформировалась и непобедимая испанская пехота - в нескончаемых сражениях с мавританской кавалерией. Сходный процесс со сходными результатами. Воинские традиции проникают и в мирный быт, формируют национальный характер. Причём это имеет множественные и неочевидные последствия. Например, традиции русской армии, перенесённые советскими офицерами-евреями в израильскую армию, спасли еврейское государство и обеспечили его военное превосходство над соседями. А объединение потомков пехотинцев и потомков всадников в одном государстве и их взаимное влияние создало и вовсе невиданный тип воина - советского солдата, в сорок пятом году разбившего орды европейцев, вторгшиеся в СССР.

Молодец-пехотинец, нанизывающий на штык врага, - излюбленный образ с русских, а потом и советских плакатов. И мало кто задумывался, что корень слова «нанизывать» - это тюркская «низа», пика, копьё. Какой величественный и даже мрачный символ! Сколько столетий взаимного нанизывания стоит за ним. Пика - оружие пехотинца против всадника, пика, ставшая символом русской стойкости и отваги, оказывается, имеет изменчивую природу. Со временем она преобразовалась в трёхгранный русский штык. Закалённая в горячей крови вечных противников - тюрков, нанизанных на неё, пика стала штыком - символом русской пехоты.

Впоследствии русский трёхгранный штык запретили как негуманное оружие. Какое лицемерие! Вы можете себе представить «гуманный» штык?

И человек с гранатой не вскакивает и не бежит из окопа, а ждёт приближения вражеского танка, потому что он праправнук пехотинца, не дрогнувшего при виде всадников, несущихся с поднятыми саблями и с дикими криками в облаке пыли. И пилот истребителя, идя в лоб, до последнего не отворачивает в сторону по той же причине. Немцы, потомки заносчивых рыцарей, всегда проигрывали русским в этом поединке нервов. Лишь единицы из них не отворачивали, и тогда вспышка взрыва освещала миг смерти героев.

Эта стойкость стала традицией в Советской армии, сделав её непобедимой.

Обо всём этом, конечно, не задумывался полковник Мамедов. Просто его раздражали моджахеды. Даже не сами моджахеды, а их командиры. Однажды к нему пришёл их генерал и потребовал вынести трупы своих солдат, оставшиеся лежать на нейтральной земле. Говорил он вежливо, на восточный лад, но смысл слов, даже смягчённый пе  реводом, но пренебрежительно выпяченная нижняя губа - всё это приводило полковника в бешенство. К тому же генерал был явно обкурен гашишем и не считал нужным скрывать это. Даже бравировал. Слегка закатывал глаза и говорил подчёркнуто невнятно. Переводчик бубнил, стараясь отсутствием интонаций в своей речи скрыть наглость генерала.

- Надо вынести тела мусульман и похоронить их, как требует обычай.

- Но вы же не разрешаете нашим касаться тел своих убитых, как быть с этим? - спросил Мамедов.

Афганцы действительно не считали азербайджанцев мусульманами и не разрешали им касаться трупов своих бойцов - в рай не примут после такого осквернения. Генерал усмехнулся - лучше уж осквернить тела, чем оставить без погребения. Отхлебнул чай из грушевидного стакана и, зачерпнув полную ложку мёда, отправил его в рот. Мёд капнул на край банки, другая капля потекла по волосам его чёрной бороды, но, обкуренный, генерал не заметил этого.

- Хорошо, как стемнеет, пошлю людей, чтобы принесли трупы, - пообещал Мамедов.

И тут же встал, давая понять, что визит окончен, с натянутой улыбкой протянул руку правоверному генералу. А после рукопожатия достал из кармана носовой платок, взял им банку с мёдом и выбросил её в окно вместе с платком. Афганец что-то пробормотал под нос, но поспешил уйти. Мамедов знал, что этот человек получает деньги сразу за всех своих солдат, но какая часть их достаётся солдатам, этого не знал никто. Были и другие афганцы - иное, монголоидное племя. Ими командовал другой генерал. Монголы и их командир воевали смело и умело и ни в какие тонкости богословия не пускались. Сами вытаскивали тела своих убитых. Было видно, что они настолько привыкли воевать, что иного образа жизни просто себе не представляют. И все же Мамедов предпочитал своих солдат чужим. Даже после предательского выстрела в спину.

И вот после того, как его пытались застрелить свои солдаты, прошли месяцы. Всё быстро менялось, прямо у него на глазах происходило зарождение и становление новой армии. Из материала, будто бы и непригодного - из перепуганных, тоскующих по дому крестьян и торговцев, начал вырастать новый солдат - через год это были уже не те новобранцы, насильно вырванные из размеренной деревенской жизни, от страха готовые на всё - и на предательство, и на зверство. Теперь, хоть и с грехом пополам, эти вооружённые люди научились защищать свои дома и живущих в них людей.

Что было причиной этой трансформации? Пробуждение некой памяти о войнах прошлых времён, спящей до поры до времени в генах каждого мужчины? Или та «ярость благородная», вскипающая в ответ на зверства захватчиков? Трудно, наверное, и невозможно ответить на этот вопрос. И не только потому, что причина не одна, их много, и некоторые из этого множества недоступны не то что пониманию, но даже и наблюдению. Трагедия начала этой войны была полна курьёзных несуразиц, в которые уже теперь, по прошествии небольшого времени, трудно было поверить. Полковник Мамедов вспоминал случай, когда, отступая из райцентра последним, как ему казалось, он вдруг услыхал у себя за спиной необычный грохот, он было решил - у врага появилось новое оружие. Грохот приближался, но никакого вреда от этого не происходило, полковник притормозил «Ниву», чтобы разобраться. Вскоре на дороге появилась другая «Нива», а на буксировочном канате за ней тащился, подпрыгивая, бронзовый бюст Ленина. В машине, буксировавшей бюст, ехал начальник финчасти бригады - совсем ещё молодой офицер.

- Сдадим в металлолом, чего добру зря пропадать, - объяснил лейтенант. Мамедов ничего не ответил тогда - вид бюста Ленина с петлёй на шее, прыгающий на кочках и ухабах разбитой дороги, представился ему символом неминуемой трагической развязки этой войны.

Но человеку не дано видеть грядущее.

Вначале люди, перепуганные страшным видом войны, её грохотом и вонью, пытались всё-таки как-то продолжать жить по правилам мирного времени. И, как водится, урвать себе хоть что-то. Но прошло время, и они начали меняться. Они привыкли к войне, и некоторые из них стали её людьми. И число таких росло день ото дня. Неизменным оставалось только командование. Его уровень, точно указанный генералом Юнусом, не вырос совсем.

По-прежнему при выполнении заведомо обречённых на провал боевых задач, продиктованных или глупостью, или желанием выслужиться, гибли солдаты, по-прежнему приказы о наступлении или отступлении диктовались не реальной ситуацией, а совсем по иным мотивам. Каким? Ахмед не хотел думать об этом. Но иногда самые мрачные подозрения овладевали полковником.

Так, однажды поступил очередной, ничем не мотивированный приказ оставить село. Противник был далеко, ничего вообще не угрожало позициям, но поступил приказ отступать. Легко сказать, но как оставлять людей, для которых ты единственная надежда, единственная защита. Приказ поступил в шесть утра, и крестьяне, увидав, что военные уходят, тоже начали в панике собираться. Шум стоял страшный - гул моторов грузовиков, команды, женские крики, детский плач. К десяти часам всё стало стихать - одна за другой уходили машины с солдатами, они обгоняли бредущих по дороге беженцев с их коровами и баранами, покрывая пылью людей и скотину, и только переполошённые суматошные куры, оставленные хозяевами, продолжали тревожно кудахтать тут и там в брошенном селе.

Полковник уже сел в «Ниву», когда звучание саза померещилось ему. Он жестом приостановил шофёра, тот понял и заглушил двигатель. Нет, не померещилось, где-то неподалеку играл саз. Удивлённый, полковник вылез из машины и направился туда, откуда слышалась музыка. Пройдя огородом, он вышел к сельскому клубу. Рядом с крыльцом стояло старое кресло. В кресле сидел человек лет тридцати в синем мешковатом, советского производства, костюме и белой рубашке. На ногах у него были китайские кроссовки. И он играл на сазе. Рядом с креслом стоял «калашников». Ахмед пошёл к странному музыканту. Увидав полковника, человек в кресле перестал играть. Теперь он сидел с отрешённым видом, глядя вдаль. Ахмед поздоровался, и музыкант не ответил, вообще никак не прореагировал. Ахмед вежливо кашлянул - ну не может быть, чтобы деревенский человек проигнорировал появление такого большого начальника. «Наверняка, обкурился со страху», - решил полковник.

- Что за концерт? - спросил сурово.

Человек в кресле оттянул струну и отпустил. Раздался и затих жалобный звук. Человек в синем костюме по-прежнему не смотрел на него. Ахмед ощутил раздражение, он подошёл вплотную к креслу.

- Что ты здесь делаешь и откуда у тебя оружие?

Снова звучание струны было ему ответом. Музыкант по-прежнему смотрел вдаль.

Идиотское положение - просто повернуться и уйти уже нельзя, а этот чёрт, кажется, докурился до полного ступора. Ахмед наклонился, чтобы взять автомат, но музыкант неожиданно проворно поднял оружие и так же неожиданно, на русском, почти без акцента, сказал:

- Шёл бы ты, полковник, отсюда побыстрее. Беги, голубчик, беги, скатертью дорога.

Ахмед был настолько обескуражен, что не нашёл, что ответить на оскорбление. А музыкант, положив автомат на колени, продолжил играть свою печальную мелодию.

- А ты? Что ты собрался делать? - спросил Ахмед.

Музыкант лишь раздражённо мотнул головой, как человек, ленящийся прихлопнуть назойливую муху. Саз плакал в его руках. Прибежал водитель полковника:

- Господин полковник, все уже ушли, прикажете сюда подъехать?

- Кто этот человек? - спросил Мамедов.

Водитель не по форме, а тихо, заговорщицки и скорбно, как о смертельно больном человеке, сказал:

- Это директор клуба Низами Амрахов, он сказал сельчанам, что раз военные уходят, будет сам село защищать.

Полковник посмотрел на маленького человека в кресле. Ну никак не похож на героя - бледность придавала его смуглому лицу пепельный оттенок. Будто смерть уже отметила его.

- Ты что, стрелять умеешь?

Низами перестал играть, усмехнулся, оттянул струну и отпустил.

...Когда Мамедов садился в машину, музыкант на прощание снова заставил звучать натянутую струну.

Потом об обороне села рассказывали разные легенды. На самом деле никто, конечно, не знал, сколько врагов уничтожил Низами, если вообще он кого-то сумел убить, но говорили, что перестрелка длилась долго.

Мамедов на всю жизнь запомнил взгляд этого человека - пустой, не выражающий уже ничего: ни чувств, ни мыслей. Да, доводилось ему видеть людей, жаждущих убивать, их взгляды, казалось, сами по себе могли убить - столько жестокой ярости было в них. Но вот пустые глаза директора сельского клуба, спокойно решившего умереть за своё родное село, запомнились навсегда.

Армия всегда точно отражает характер и типичные черты нации. Каков народ - такова и армия. За всю историю людей существовала только одна армия, мощь которой была отделена от жестокости. Советская армия, победившая в самой большой войне и не ставшая мстить зверям из Европы за сотворённое ими на советской земле. И народ, породивший эту армию, советский народ - феномен, возникший всего на несколько десятилетий, был главным достижением человеческой эволюции. Возможно, единственным оправданием существования разумных всеядных млекопитающих, с таким неистовством уничтожающих планету своего обитания.

Мамедов, сформировавшийся как офицер Советской армии, служивший в этой армии и поставивший себе вполне реальную жизненную задачу - стать генералом великой армии, в одночасье оказался командующим бригадой народного ополчения - необученного и небоеспособного, ведущего под бездарным командованием обречённую на поражение войну. И превратить толпу в войсковое соединение было абсолютно невозможно. Какой может быть личный пример, когда на умелых и смелых бойцов смотрят как на недоумков, которым просто недорога собственная жизнь? Какие дисциплинарные меры, когда каждый, у кого есть деньги, покупает безопасные должности или просто отпуска.

Но шло время, и начали просыпаться скрытые ресурсы эмбриона нации, точнее общности людей, объединённых лишь языком и традициями. Трудно сказать, что было первичным, а что вторичным - формирование народа или создание армии. Однако точно, что без войны за Карабах азербайджанцы не имели бы никакого шанса на формирование своего государства, даже своего народа. Теория «осевого времени» - времени, во время которого происходят те или иные фазы генезиса общества, - не пустая выдумка Ясперса, за этим, безусловно, есть истина, точнее её часть. Действительно, хороша ложка к обеду. Если народ формируется среди уже «взрослых» соперников, едва ли он сумеет создать свою науку и свою культуру. И, как следствие, не сможет обеспечить своим сыновьям и дочерям сносное существование.

Если нет семей, из поколения в поколение занимающихся наукой - наукой, а не сбором взяток со студентов, то не будет и научных достижений. Если нет семей, мальчики из которых из поколения в поколение идут учиться в военные училища, бесполезно пытаться создать армию.

Если моральные ограничения, принятые народом, регламентируют только сексуальное поведение женщин, а для мужчин допустимо всё, кроме четырёх табу - утраты сексуальной ориентации, сутенёрства, доносительства и непочтительного отношения к старшим родственникам, то бесполезно ждать массового героизма или хотя бы элементарного боевого духа. Всё многообразие человеческих действий, поступков и даже мыслей рассматривается лишь с точки зрения финансовой выгоды. Что выгодно - хорошо, всё остальное - плохо и даже позорно. Такой вот простенький мир.

Только чудо могло бы сделать из мужчин, живущих в мирное время по таким правилам, солдат, когда пришла война. К счастью для азербайджанцев, их противник мало чем от них отличался. И в этом сходстве тоже была одна из причин войны. Потому что несмотря на различие в языке и религии, эти два народа слишком похожи во многом. По законам развития едва ли допустимо бесконфликтное существование двух настолько сходных образований. Недопустимое эволюционное расточительство. Азербайджанцы и армяне, похожие внешне, сходные в мыслях, поведении и традициях, могли мирно существовать и даже родниться, пока оба народа входили в громадную, идущую своим собственным путём державу.

СССР, как вариант развития цивилизации, представлял собой большую ценность. Страшное разорение русской державы произошло от попыток подражания североамериканской державе. Эволюции не нужны копии. Она безжалостно уничтожает вторые экземпляры. Тот же закон распространяется и на карликовые государства. Сходные обречены на самую жестокую конкуренцию, на войну. Злобный идол эволюции требует различия между своими адептами.

Весёлый и отважный, Ахмед Мамедов не любил думать о разных сложных и скучных вещах. Чего о них думать! Да, он мог, но не хотел этого делать. Такие мысли мешали бы оперативному мышлению, они были не нужны ему, офицеру. Тем более, на войне. Этот красивый человек любил красивую жизнь и красивые вещи, женщин, весёлые застолья, хорошую выпивку и вкусную пищу. Ещё ему нравилось командовать - до тех пор, пока не пришлось приказывать идти на смерть мальчишкам, по возрасту годным в сыновья. Поразительные, даже страшные перемены смешали в его жизни всё - отличник боевой и политической подготовки, образцовый советский офицер вдруг оказался по одну сторону фронта с натовцами и моджахедами. Однокурсники по военному училищу - по другую. Порой всё происходящее казалось ему страшным сном, от которого хотелось проснуться. Лишь неизбывный оптимизм и воля к жизни помогали надеяться на лучшее будущее для себя, для своей новой армии и для сжавшейся до крохотного размера страны. Приметы этого будущего Ахмед старался найти во всём.

Командиры батальонов составили списки на поощрения. Перед тем как подписать их и передать выше, полковник обычно внимательно читал списки и выборочно проверял: ведь поощрения тоже товар, и ими можно успешно торговать. Кто знает, почему комбат представил именно этого солдата к награде.

Он сидел один в комнате за столом, пил коньяк и читал списки. Внимание Мамедова привлекла фамилия Бадалов. Не тот ли вечно всем недовольный, со зверским, заросшим щетиной лицом? Полковник велел вызвать представленного к поощрению. Оказалось, тот самый. Но изменился. Меньше сутулился, будто горб исчез. Гладко выбрит, усы аккуратно подстрижены. Вроде и подрос.

- Ты к поощрению представлен, рассказывай, - коротко приказал Ахмед.

- Мы шли по лесу, они напали внезапно. Не знаю, сколько их было, наши сразу побежали. Я тоже побежал. Вижу, Азизов упал, хочет встать, но не может. Я к нему, да куда там, он восемьдесят килограммов, я шестьдесят. Не унесу. Лёг, начал отстреливаться. Говорю ему - ползи, а он не ползёт. - Бадалов прервался, задумался, потом сразу и уже другим тоном продолжил: - Командир, думаешь, мне Азизова жалко было? - Солдат скорчил гримасу брезгливого неодобрения. - Чего его жалеть, такой самодовольный, надутый, как индюк. Просто нехорошо оставлять. Мы же солдаты, а не ограши. Короче, у меня патроны заканчиваются, а вокруг пули одна к одной ложатся. Вижу, убьют. А потом подумал - ну и до… моего, убьют так убьют. Надоело бояться. Вскочил, побежал. Только не от них, а так, в сторону. Они стреляют, но торопятся и не попадают. Я упаду, выстрелю, потом снова вскочу, матерю их, и Вазгена, и родителей, и Тер-Петросяна. От злости они ещё больше нервничают и мажут. Я одиночными в ответ, они все очередями бьют, но мажут. Мне даже интересно стало, как так мазать можно. Тут наши поняли всё-таки, что своего раненого бросили, опомнились, стали возвращаться. Армяне побежали. Командир роты сказал, что меня наградят. Я не против, представляю, как отец обрадуется.

Ахмед, склонив голову на плечо, рассматривал солдата. Надо же, меньше года назад он казался неандертальцем, наряжённым для смеха в солдатскую форму.

- Ты, правда, настоящий герой. А скажи мне, если ты такой смелый, год назад, когда я вместе с вами за танком шёл, кто стрелял мне в спину? Я думаю, что это был ты, но не бойся, если мужчина - скажи. Тебе делать ничего не стану, мне просто знать хочется.

Бадалов смотрел ему прямо в глаза, зло и дерзко.

- Если бы я стрелял, я бы сказал тебе. Потому что я такой же, как ты. Но я не стрелял. И если бы знал - кто, всё равно бы не сказал.

В его взгляде мелькнуло превосходство.

«Надо же, это чучело стало таким солдатом. Кто мог представить», - подумал Ахмед, а вслух сказал:

- Хорошо, иди. Скоро у нас введут ордена, думаю, тебя обязательно наградят орденом. Что от меня зависит, всё сделаю.

Бадалов чётко отдал честь, развернулся, как полагается, и ушёл.

Осенью, как всегда, работы стало меньше, и для поддержания торговли Ахмеду приходилось ездить на оптовые рынки и товарные базы в Ростове и Краснодаре. Это была трудная и не очень выгодная работа, но Ахмеду нравилось её делать, потому что мало кто мог справиться с ней в одиночку. Сам водила, сам товаровед, сам экспедитор и охранник. А он справлялся.

В этих экспедициях за товаром всё было не просто - выезжать надо было ночью, около часа, ехать шесть-семь часов, искать парковочное место, а потом выбирать нужный товар - ошибиться, купить ненужное или нужное, но по дорогой цене, было легко - на базаре все пытаются обмануть друг друга.

Даже просто таскать тяжёлый товар по рядам - и то нелёгкая работа. К счастью, его жизненный опыт превосходил опыт других участников базарной игры, каждый год работы в новом коллективе, постоянная смена обстоятельств вооружили Ахмеда таким знанием людей и превратностей судьбы, что почти всегда он выходил победителем во взаимном обмане продавца и покупателя.

Он легко мог определить, с кем имеет дело - вот профессионал из числа бывших работников советской торговли. А это - выгнанный на улицу научный сотрудник, двадцать лет просиживавший штаны в научно-исследовательском институте и теперь пытающийся наверстать упущенное торговлей на базаре. В принципе и тот, и другой в новых обстоятельствах беспомощны одинаково. На самом деле, все эти люди, выстроившиеся длинными торговыми рядами, были батраками у хозяев торговых мест и бандитов, что часто совпадало. Многие из числа торговцев подражали своим хозяевам, так же, как в прежние времена мужики подражали дворянам, а предки дворян подражали монгольским нойонам. Нынешние холопы брились наголо, носили тяжёлые золотые цепи, летом - чёрные очки. При всей их комичности они были опасны - глаза и уши криминального мира среди торгового люда. Их следовало избегать - какой смысл покупать товар, даже очень дёшево, если его отнимут на дороге.

Впрочем, всё это мало касалось Ахмеда - никто не станет охотиться на перевозчика лопат, ломов и граблей. Весят много, стоят мало. Другое дело - кофе или компьютер: лёгкий, дорогой груз.

Помимо «прибандитенных» коммерсантов существовала и другая, более надёжная система контроля перевозок товара. Сотрудник ГАИ проверял накладную и передавал бандитам номер машины и обозначенную в накладной сумму. А те уже решали судьбу товара, а часто и шофёра. Конечно, все водители знали об этом, и у каждого было по две накладные на товар - «дорожная» для ментов и настоящая. Но и менты своё дело знали - на глаз умели определить реальную стоимость товара. Особенно они не церемонились - сколько раз Ахмед видел, как заинтересованность и жадность на их лицах сменялась на снисходительное безразличие, стоило ему только приподнять брезентовый полог кузова «Газели».

Но однажды по случайности Ахмед чуть не влип в неприятную историю. Ехал он на «девятке» из Краснодара - вёз несколько мешков дорогого импортного удобрения. Груза всего двести килограммов - ехать на «Газели» за такой мелочью не стоило. На посту милиционер как-то уж очень заинтересованно изучал накладную, даже губами шевелил при этом. Потом спросил:

- Твой товар?

- Мой, - просто из привычки врать гаишникам ответил Ахмед.

Милиционер ещё раз внимательно посмотрел на бумагу, потом, не сказав ни слова, вернул её. Повернулся и пошёл.

Что его могло так заинтересовать ?

Ахмед тоже посмотрел внимательно на бумагу. Оказывается, сумма в рублях была не круглой, а с копейками, но в бухгалтерии перед копейками не поставили точку. То есть сумма выросла в сто раз. Сумму прописью милиционер прочитать не удосужился - увидел цифры и хватит, не до мелочей, пацанам надо сообщить. Элементарная мысль, что никакое удобрение, хоть и импортное, просто не может стоить таких денег (что им удобрять?), не пришла в милицейскую голову. Он просто прочитал сумму и пошёл звонить.

Ахмед замешкался, но лишь на секунду. Ясно, ехать дальше нельзя. Он догнал милиционера и, тыча пальцем в бумагу, попытался объяснить, что вышла ошибка, что высыпать такие деньги в землю никто не станет, иначе какая же цена будет у зерновых или овощей.

Милиционер слушал, уставившись на Ахмеда, очевидно, пытаясь сообразить, в чём кроется обман. Потом сказал:

- Слышь, ты на такую сумму товар везёшь, хотя бы что-то заплатил ради приличия. Я тебе здесь что, просто так стою, для украшения?

- Да не та это сумма, чтобы с неё платить, последние две цифры - это копейки. Вот здесь словами написано, прочти словами.

Прочитав указанную прописью сумму, страж дороги взъярился не на шутку - стыдно стало, что так опростоволосился.

- А чего тогда ты ко мне пристал со своими накладными? Вот люди, а, - он покачал головой, будто обращаясь за сочувствием к некоему милицейскому духу, - простых вещей понять не могут, запятые где попало ставят, а милиция им виновата.

Но это был просто курьёзный случай, среди нескончаемого потока дорогих, ещё совсем недавно дефицитных вещей простые, дешёвые и вдобавок громоздкие товары ни у кого не вызывали интерес. Но чтобы заработать деньги на перевозках подобного добра, нужно было работать двенадцать часов в сутки.

Зато каждое возвращение из дальних поездок становилось маленьким праздником. Издалека виднелись полосатые стволы труб с клубящимися и вытягивающимися по ветру дымными флагами. Их вид сулил отдых, сон, покой. Теперь здесь был его дом. «Скоро дом», - думал Ахмед, увидев трубы, уже привычно усмехаясь про себя при мысли о том, что среди шести с лишним миллиардов человеческих существ нет ни одного, который бы обрадовался, увидав его. Какой же дом может быть у такого человека. Зато ничьё несчастье, ничья смерть не могли надолго омрачить его душу. Он сам выбрал этот путь, и гордость мешала раскаянью.

...После дальних поездок он возвращался ненадолго в свою комнатушку с чувством выполненного важного и трудного дела. И, просыпаясь через несколько часов, тут же вспоминал, как хорошо и ладно он выполнил задание Вадима. Это чувство достижения цели было очень важно для него - оно помогало не задумываться больше ни о чём.

Но подобно тому, как упругий материал, избавленный от деформирующего воздействия, вновь принимает свою форму, его линга-шарира, неизменная основа личности, вновь возвращала свой прежний образ, лишь только чуть ослабевало давление азарта и усталости. Иными словами, он снова начал читать. Понемногу, перед сном, вначале только газеты и журналы. Риторика либералов, её фальшь и беспомощность были очевидны для него с самого начала, но теперь иронию сменило раздражение - какая уж тут ирония, когда гибнет столько людей!

Конечно, тема карабахского конфликта была важна для него - в столичной прессе писали и о войне в Закавказье. Язык и стилистика большинства статей сразу выдавали авторов.

Как можно было не узнать в немыслимо пышных, витиеватых и неуклюжих фразах: «свежеиспечённый виток напряжённости», «имманентный пацифизм», «скорбь, полная тревоги и надежды» - те самые полузабытые нескончаемые тосты, провозглашавшиеся на свадьбах, лишь изредка прерывавшиеся тогда нетерпеливыми репликами: «Пока ты свой тост кончишь, у людей во рту аппетит испортится». Снова, в который раз, смешное становилось страшным. И никаких возражений по поводу нескончаемой лжи.

Но всё-таки главное происходило здесь, в России. История творилась по эту сторону Кавказского хребта. Ничтожество новых творцов истории поражало, вызывало даже не возмущение, а недоумение.

Он давно уже не верил советской идеологии, но слишком хорошо знал людей, чтобы допустить мысль, будто, отвернувшись от коммунизма, они обратятся к чему-то лучшему. Однако скорость падения уровня мысли пугала и завораживала одновременно. Будто на глазах рушилось величественное здание. Создатели фильмов-катастроф используют этот эффект - ошеломительной эстетики разрушения. Страшно, но смотришь неотрывно. Дико, глупо, но читаешь, преодолевая отвращение.

Ахмед заинтересовался творчеством Тополя. Как-никак земляк, тоже из Баку.

Случилось быть ему в Пятигорске, и он зашёл в книжный магазин - а там книги Тополя занимали целую полку. Он выбрал одну - «Любожид». Это сочинение Ахмед прочёл буквально за одну ночь, специально взяв отгул, - такое изумление она вызвала. Эротические фантазии злобного, сексуально озабоченного старика, изложенные корявым языком, оказывается, могут быть выданы за литературное произведение. Рассказывая об очередной любовной победе своего героя, автор, очевидно и сам пребывая в горячке нешуточного возбуждения, говорит, что к своей жертве, невинной русской девушке, соблазнитель подошёл «походкой змеи». Видно, старческое, вяло мерцающее влечение помешало ему заметить очевидную вещь - у безногого существа походки быть не может. И этот способ перемещения в пространстве так же отличен от ходьбы, как писанина Тополя отлична от литературы.

Вопрос - как могло такое оказаться среди книг? - заставил Ахмеда вновь вернуться в тот магазин. Поток книг новых авторов, как река в половодье, разлился широко - пойди разберись, казалось, тут нужны годы. К тому же поток оказался мутным, видимо, половодье затопило очистные поля канализаций, и грязь больших городов теперь неслась в книжный океан. Так что, не имея охоты копаться в отбросах и экскрементах, разбираться было не в чем. Люди без таланта, зачастую неграмотные, бросились в литературный бизнес. Акунин, Веллер, Улицкая, ещё несколько сноровистых ремесленников всё же пытались, преодолевая, не всегда успешно, прирождённую тягу к матерному языку, делать свои книги хотя бы внешне схожими с литературными произведениями. Но, боже мой, какой скрип от их тщательных, ученических стараний слышался во всём, что они пытались произнести! Ну, а остальные - несть им числа - ничего и не пытались, просто писали всякие небылицы, густо приправляя их сексом, мистикой и насилием. Так в придорожных кафе острыми приправами маскируют мерзкий вкус тухлятины.

Кумир юности Ахмеда Хемингуэй советовал читать только самые хорошие и самые плохие книги. Первую часть совета Ахмед, кажется, почти полностью выполнил к сорока годам - теперь, наверное, пришёл черёд второй половины.

Правда, было очень жалко платить деньги на эти книги, ведь какая-то часть их попадала в руки ненавистных ему людей. И как вообще могло продаваться такое? Кому могут быть интересны похождения нестрашных, игрушечных вампиров и магов - нелепых, как их создатели? Ответа на этот вопрос Ахмед не находил до тех пор, пока в руки ему не попалась написанная Пелевиным книга «Жизнь насекомых», и в этой книге был роман под названием «Омон Ра».

Дело было в том, что в отрочестве одним из любимых героев Ахмеда был Алексей Мересьев. Он вообще любил книги о преодолении человеком враждебных обстоятельств: Одиссей - враг великого Посейдона, Маугли - низвергатель Шерхана, Том Сойер - победитель индейца Джо и мрака пещеры, в которой он заблудился с Бекки, Мартин Иден, Павел Корчагин. Все они были его самые верные и надёжные друзья и помощники. В них он черпал силу и для преодоления сиюминутных непосильных злосчастий, и для будущей взрослой жизни. Но настоящий человек Маресьев был главным образцом, главным кумиром. Каждую ночь, ложась спать, после всех унижений, после щипков и криков, мальчик представлял себя ползущим со сломанными ногами через лес. Маресьеву нужно было добраться до своих, чтобы снова сесть за штурвал истребителя и мстить врагам. У Ахмеда не было своих, он должен был доползти до самого себя - взрослого.

Увлечение образом настоящего человека было так сильно, что главное своё сокровище, друзу горного хрусталя, когда-то подаренную отцом, он выменял у одноклассника на летчицкий шлем. И по ночам, оставшись один в своей комнате и ложась в постель, он надевал этот шлем - надёжную защиту от всего на свете. Ползти в шлеме было легче. Так, воображая себя сбитым лётчиком, ползущим через пробуждающийся весенний лес, со шлемом на голове, он успокаивался и засыпал. Однажды шлем исчез. Видимо, догадавшись, что значит эта вещица для мальчика, Шовкэт украла его.

Потом, уже во взрослой жизни, ему однажды пришлось самому ползти со сломанной ногой через лес. Всего несколько часов, но пришлось. Людям порой дано почувствовать будущее - не различимое в деталях, туманное, оно является в мыслях и исчезает, чтобы потом воплотиться в реальность. И лишь по свершении думаешь - так вот оно, я вроде и знал, что так будет.

А в романе Пелевина описывалось лётное училище, в котором всем курсантам ампутировали ступни ног - как у Маресьева. Пустили производство «настоящих людей» на поток. Язык этого опуса, манера изложения - всё дышало снобизмом недалёкого, самовлюблённого человека. И если бы не детская любовь к настоящему человеку, Ахмед просто не стал бы читать. Но здесь, как говорится, коса нашла на камень. «Произведение» задело за живое. Что, собственно, и было целью автора. Деньги и слава - лёгкие, незаслуженные - были получены Пелевиным, потому что многих эта вещь оскорбила и вызвала соответствующие чувства. Те, кто платит, сочли это за успех. Мог ли автор рассчитывать на удачу, если бы не было могущественных людей, заинтересованных в осмеянии подвига героя? Нет, потому что, несмотря на все выкрутасы автора, книга написана скучно и неинтересно. Если бы не реклама, стоившая больших денег, никто бы и не заметил этой книжки. Задача Пелевина заключалась в осмеянии воли настоящего человека. Ни больше, ни меньше. Едва ли существует лучший способ лишить людей воли, как сделать её предметом насмешек. Кто-то заплатил автору за пасквиль и ещё куда большие деньги потратил на его рекламу.

Но это была попытка с негодными средствами. Потому что, лишив картину жизни третьего измерения - высоты, обрушив жизнь на плоскость, невозможно создать литературное произведение, тем более смешное. Писать смешно - удел немногих из числа гениев. А проекция жизни на плоскость неминуемо становится настольной игрой, и смешно это не больше, чем шахматная партия или кон в подкидного дурака. Из всего разнообразия человеческих чувств и переживаний на плоскости остаётся лишь одно - соперничество. Кто - кого. Фигуры на доске связаны лишь функционально, и никак больше. Ни смеху, ни слезам здесь нет места. Всё это просто не может быть смешно или грустно. Эмоционально это никак.

Пером сатириков прошлого двигало стремление увидеть мир иным, лучшим, чем он есть. «Коль дарования нет, порождается стих возмущением», - писал Ювенал.

Новаторство Пелевина заключалось в том, что он, в отличие от предшественников, попытался показать мир хуже, гаже, чем он есть, полагая при этом, что это может вызвать смех. Получилась даже не карикатура, это была попытка человека со слабым зрением выдать свой порок за иной способ восприятия мира.

После прочтения «Омон Ра» первой мыслью Ахмеда было найти и казнить автора. Он всматривался в фото автора на обложке: глаза прикрыты тёмными очками, рот - сложенными вместе ладонями, нежными, почти женскими. Ахмеду ясны были мотивы, заставившие этого человека спрятать своё лицо. Кокетство, женское кокетство много веков назад породило чадру. Спрятав лицо за куском тряпки, женщина стала желанной. Загадку хочется разгадать. Анатомический мужчина, скрыв нижнюю часть лица ладонями, сложенными в фигуру, напоминающую женский половой орган, так же бросает вызов любопытству, так же предлагает разгадать себя, как и женщина, спрятавшая лицо за материей, но только в более вульгарной, вызывающей манере. «Познай себя», - давным-давно сказал мудрец. А миллиарды женщин и испорченных мужчин с древних пор твердят: «Познай меня».

Физически уничтожить это существо, отравляющее своим присутствием мир и без того не идеальный, было, конечно, заманчиво. Но тут же Ахмед задал себе вопрос: почему этого не сделали заказавшие Пелевину написание пасквиля? Ведь как славно выходило бы - вот творческий человек отобразил истинное лицо «империи зла», а кровавые палачи немедленно отомстили гению. Лучшей рекламы просто не придумаешь. Глядишь, и «нобеля» бы дали. Конечно, мысль о казни человека, оскорбившего память героя его отрочества, Ахмед быстро оставил. Страх - великий вдохновитель предателей - и в этот раз удержал его. Страх и ещё понимание, какую службу врагам сослужит казнь пасквилянта. Да и всех не перебьёшь, вон сколько их, с жадным урчанием толпящихся вокруг новых кормушек...

В результате всех этих переживаний и мыслей Ахмед прочно утвердился в убеждении - есть люди, стремящиеся уничтожить Россию, самый большой осколок его страны - СССР, эти люди организованы и действуют по единому плану. И они самые богатые и могущественные на нашей планете. Так, через случайное прикосновение к новой литературе, ему открылась величественная и трагичная картина мировой драмы - растерзанная, истекающая кровью страна, уверенные, сноровистые её мучители, рвущие на части агонизирующее тело.

После того как суть происходящего открылась ему, интерес к литературному новоделу сразу исчез. Теперь он не мог и страницы прочитать из сочинений какой-нибудь писательницы или писателя новой матёрноязычной волны. Ведь что бы они ни тщились изобразить или сказать, Ахмед ясно слышал только одно слово: «бабло». Денег они просили у своих хозяев. Вот и всё творчество. А отсутствие высоты в их произведениях они пытаются компенсировать собственным высокомерием. Но высокомерие - это не высота. Двухмерные, как настольная игра, эти сочинения не отражали жизнь даже в той степени, как отражают её, скажем, шахматы. Максимальное сходство тут с домино - сюжет складывается по совпадению знаков. И секрет их успеха тот же, что и секрет настольных игр - возможность убить время с азартом и интересом, не подвергаясь при этом риску и не утруждая себя мыслью.

Теперь Ахмед выработал такой способ ориентации в книжном изобилии - брал наугад книжку с полки и начинал читать первую страницу. После нескольких фраз всё становилось ясным. Однажды он так наткнулся на книгу, в которой на первой странице прочёл: «Деловитые старухи в лохмотьях обгоняли меня, перебирая слабыми ногами, над Сеной горели, утопая в темноте, многочисленные огни, и когда я глядел на них с моста, мне начинало казаться, что я стою над гаванью и что море покрыто иностранными кораблями, на которых зажжены фонари. Оглянувшись на Сену в последний раз, я поднимался к себе в комнату и ложился спать и тотчас погружался в глубокий мрак…»

Едва прочитав эти слова, Ахмед ощутил себя щепкой, подхваченной мощным потоком.

Он закрыл книгу и прочитал на обложке: «Вечер у Клер».

Так он открыл для себя Гайто Газданова, гениального, непризнанного русского писателя, прожившего и умершего в изгнании.

Потом метод «первой страницы» подарил Ахмеду Зайцева и Шмелёва, Олега Волкова и Шаламова, других, прежде не печатавшихся писателей.

Страсть к чтению снова вернулась к нему. Мешала ли она его практическим делам? И да, и нет. Да - потому что чтение занимает время, потому что метод мышления читателя отличен от метода мышления торговца. Нет - потому что кто бы он вообще был, Ахмед Гарибов, если бы не его учителя - великие русские повелители слов, и китайцы, и индусы, и англичане, и испанцы, если бы не Гомер, Вийон, Свифт? Да умел ли бы он вообще думать, если бы не привычка следовать за мыслями этих людей? Фразы из произведений Островского и Сухово-Кобылина, запомнившиеся раз и навсегда, помогали в разговорах и торгах. «Денег у меня, конечно, нет, откуда бы им взяться, деньгам. Но поискать - найду». Легко находил он нужные и неожиданные для других торговцев слова. Сам, без подсказки стариков, он бы не сумел этого.

Но была в чтении одна реальная опасность для успешной коммерции. Скучно стало Ахмеду «решать вопросы», всё чаще с тоской вспоминал он те времена, когда ни о каких пустяках, вроде денег, думать было не надо - ведь таскать рюкзаки и рыть траншеи можно, не забивая голову ерундой. Васисуалий Лоханкин напоминал о себе успешному коммерсанту Ахмеду Гарибову. Но вскоре азарт и жадность снова вернулись к нему. Аппетит, как всегда, пришёл во время еды. Деньги пошли. А случилось это так.

...Новый год Вадим и Ольга встречали уже в новом доме, отстроенном в дачном посёлке. Ждали дочь, обычно она приезжала из Санкт-Петербурга с мужем и сыном, но в этом году не приехала, готовилась осчастливить родителей вторым внуком. Новиковы пригласили Ахмеда. Вадим, прирождённый коммерсант, умел выстраивать отношения с людьми в самой лучшей манере - ни врагов, во всяком случае явных, ни близких друзей. Отношения с Ахмедом, построенные на полном взаимном доверии, нельзя было назвать дружбой, да и окажись они таковыми, это могло бы плохо повлиять на их работу. Честный хозяин и сообразительный, энергичный работник. Безусловно, лучший вариант взаимоотношений.

Тридцать первого декабря 1994 года Ахмед впервые оказался в их новом доме.

Вадим снисходительно предоставил жене показывать замок - пусть порадуется, женщины любят хвастаться. Дом действительно был таким большим, будто строился напоказ. Два этажа, пристроенная полукруглая трёхэтажная башня под островерхой крышей, светлый дубовый паркет (когда Ахмед возил его из Майкопа, думал, что на продажу). Большие окна на лестничных пролётах - мозаичные. Дом был полон света и запаха нового жилья - струганого дерева, краски и ещё чего-то нового, пахнущего остро, как в молодости.

С верхнего этажа башни открывался вид на окрестности. Ничего особенного - белый заснеженный простор, вдали - голые деревья, извилистой редкой полосой обозначающие берег реки. Точно такой же вид, скажем, с вершины одного из холмов, не привлёк бы внимания, но из окна особняка - большого, два метра высотой окна в комнате округлой формы - пейзаж смотрелся совсем иначе. Возникала иллюзия обладания увиденным пространством.

Всё в новом доме обещало новую жизнь - весёлую, богатую, счастливую. Всё, кроме возраста хозяев - они были уже далеко не молоды. И Ахмед, по контрасту с новизной жилища, заметил, как сдала его хозяйка. Теперь полнота Ольги стала грузной, белая кожа потемнела, под глазами обозначились мешки. Его сердце сжалось от жалости - уж он-то знал, как тяжело работали хозяева, чтобы построить себе этот дом. Но сколько времени им отпущено жить в нём? Что ждёт впереди? Есть только один верный способ защиты от подобных мыслей. Ахмед сказал Ольге:

- Мечта. Красота. Пойдём, пора выпить за новоселье, Вадим, наверное, тоже заждался. Ужасно выпить хочется.

Перед тем как сесть праздновать, Ольга потребовала, чтобы сегодня у неё за столом не было разговоров о делах - надо отдохнуть. Но с чисто женской последовательностью уже через десять минут объявила Ахмеду:

- Твоих денег собралось тридцать восемь тысяч долларов. Теперь ты у нас самостоятельный, можешь завести собственное дело. Но нам, конечно, не хотелось бы тебя терять, ведь мы… Ой, что это я сама о делах заговорила. В общем, хотела сказать, что у тебя тридцать восемь, сам смотри.

Тридцать восемь тысяч! Ещё несколько лет назад, став обладателем двух тысяч, он чувствовал себя богачом. В девятнадцать раз больше, надо же.

А Вадим сказал:

- Никуда ему уходить не надо, во всяком случае, пока. Глупо, только начали - и разбегаться. Всё это мышиная возня. Вместе мы можем многое. Медленно растём - это опасно: перегонят и растопчут. Удобрения, лопаты - всё хорошо, но этого мало. Надо придумать что-то новое.

Ольга обиделась:

- Я же просила, о делах не говорить хоть сегодня. Праздник.

- Хорошо, хорошо, - согласился Вадим и тут же пробормотал: - Или хотя бы суперфосфат достать, все суперфосфат хотят, а у нас его не делают. Где-то у чёрта на куличках делают, на Кольском полуострове. Пока довезёшь, золотой будет...

Как это заведено у бывших бакинцев, весь вечер вспоминали прошлое, и это были весёлые воспоминания. Пили за родителей - Вадим с Ольгой за здравие, Ахмед поминал своих мать и отца... Пили за детей и внуков - хозяев дома, у гостя детей нет. Ахмед, конечно, остался у Новиковых, благо, места больше чем достаточно.

Слова Вадима о мышиной возне запали в душу Ахмеда. На другой день с утра он вспомнил две горы какого-то серого удобрения, виденного недавно в одной станице Краснодарского края. Скорее всего, это и есть суперфосфат. Но надо проверить. Когда в полдень первого января сели завтракать, Ахмед ничего не сказал Вадиму. И не составил ему компанию в выпивке - решил завтра ехать. Потом они вышли прогуляться.

- Как ты думаешь, может, украсить участок копией Девичьей башни? Небольшой, метров двенадцать-пятнадцать высотой? - спросил Вадим.

- Я думаю, в Баку ты никогда не имел бы такой особняк. Ты правильно сделал, что уехал оттуда. Теперь надо уехать до конца. Не дури. Может, ты еще копию Эйфелевой башни пожелаешь. Или макет Царь-пушки. Деньги что, лишние? Расширяться надо, сам говоришь: конкуренция.

А утром второго января Ахмед уже был в станице Радостная. Две горы серого гранулированного вещества лежали под покосившимся навесом рядом с большим каменным помещением. В отдалении - домик поменьше, с выбитыми стёклами. Наверное, бывшая контора. Ахмед вышел из машины - ни души, да и кто может быть в таком заброшенном месте в праздничные дни? Надо бы выяснить, что это за удобрение и кому оно принадлежит, но как?.. Он даже не взял с собой лопату. Постоял немного, потом обошёл кучи, пытаясь на глаз определить их массу. Получалось много. Когда вернулся к машине, рядом с ней стоял человек.. Вид человека настолько соответствовал обстановке, что Ахмед почти не удивился его появлению. Небритый, опухший.

Ахмед поздоровался и начал было расспрос - дипломатично, как ему показалось.

- А чего это, удобрения или просто так здесь?

Но человеку не терпелось опохмелиться.

- Тебе чего, нагрузить?

- Но что это? - продолжил свою линию Ахмед.

- Ну, не надо, значит, не надо.

- Да может и надо, только что это?

- Мне пивасика хочется - я знаю, а тебе чего?

Видно, хитрил мужик, хотел, чтобы приезжий сказал, чего хочет, ну и тогда разговор пойдёт легче. В любом случае он выдаст наличествующее за искомое. Ахмед усмехнулся, полез в карман и задал бесчеловечный по своей жестокости вопрос:

- А где же здесь ты пиво возьмёшь?

Мужик молча ждал, но и Ахмед хранил молчание.

- Да, хвосфат это, хвосфат, или не видишь? Вся сила в ём. Наш председатель, царство небесное, говорил: «Если хочешь стать богатым, удобряй суперфосфатом», - выпалил, не выдержав, мужик.

- И что, можно нагрузить?

- Хочешь - грузи, хочешь - не грузи, ты мне на пиво дай и делай, что тебе надо.

- А председатель?

- Так его ж убили, нету председателя. - Мужик посмотрел на Ахмеда зло, будто подозревал его в убийстве хорошего, уважаемого человека. - Теперь он мой, хвосфат.

Ахмед дал новому хозяину удобрения денег на две бутылки пива, тот взял, но возмутился:

- За дурака меня держишь, хочешь за бесценок богатство получить.

Ахмед взял суперфосфат рукой, гранулы в ладони рассыпались - видно, удобрение испортилось. Показал серый песок мужику и сказал нести мешок и лопату. Тот ушёл и быстро вернулся, в одной руке - лопата, в другой - мешок.

- Мешок мой собственный, для картошки, за мешок доплатишь.

Ахмед молча кивнул. За мешок заплатить ему было не жалко, главное - за суперфосфат не переплатить. Потом цену уже не собьешь, если сначала заплатишь много. Они начали насыпать гранулы в мешок, и Ахмед отметил, что внизу, под верхним слоем, они твёрдые, не рассыпчатые. Забросили наполненный мешок в багажник, и Ахмед спросил человека:

- Тебе пиво привезти или ты со мной?

Вместо ответа тот сел в машину.

- Поехали, меня в село отвези, скоро магазин откроется.

По дороге, не в силах скрыть своего счастья, человек разговорился:

- Федька я, Фёдором зовут. Я бы тебе и так насыпал, не убудет, да похмелиться хочется.

Он начал говорить, не останавливаясь, о том, каким хорошим и умным был убитый председатель, о том, какое это хорошее удобрение - суперфосфат, настолько вдохновился, что даже трудное слово снова начал правильно выговаривать. Ещё Фёдор говорил о разрухе и пьянке.

- Ну, пили всегда, чего греха таить, но чтобы бабы и детишки - такого отродясь не было. А кто не пил, энтот хорошо жил, богато. А теперь пей не пей - всё одно. Вот я, допустим, сторож при химскладе, ни специальности, ни образования, а встретил хорошего человека - и на опохмелку есть. А раньше кто жил? Трактористы, комбайнёры, а где теперь они? Учились, старались, и что?

К счастью, дорога до сельского магазина была не­долгой.

...Вадим выслушал Ахмеда не перебивая, молча, взял горсть суперфосфата, потёр в руке - гранулы рассыпались. Потом извлёк из мешка несколько взявшихся камнем кусков. Покачал головой:

- Испортился, такой не продашь.

Ахмед высыпал содержимое мешка на пол гаража. Испорченного было куда меньше, чем хорошего - гранулированного, тёмно-серого.

- Если так, - Вадим подумал, - если так, то ты клад нашёл.

- Я сверху брал, сверху испорченный, внутри весь хо­роший.

- Время терять нельзя, судьба, знаешь, поманит, а потом посмеётся. Ты завтра езжай, найди «КамАЗ», загрузи и вези сюда. А я складом займусь, нам склад нужен. Там много?

- Точно не скажу, кучи большие. Одним рейсом не перевезёшь.

- Да, интересно получается, даже не верится.

Но на завтра выехать не получилось - повалил снег, в полдень перешедший в дождь. Снег с дождём шёл два дня, Ахмед выехал лишь на третий. Зато за это время Вадим успел заарендовать гараж.

Дальше всё складывалось гладко - Фёдор, похоже, ждал Ахмеда, хотя они ни о чём и не договаривались. Он и «КамАЗ» нашёл, и трёх мужиков привёл - грузить.

Сам Фёдор грузить не стал - видимо, он уже почувствовал себя начальником, стоял в стороне. Грузчики, злые, работали молча, даже не матерились. Ахмед, стоя в кузове, принимал мешки. Укладывал аккуратно. Расплачиваясь с Фёдором, он сказал:

- Ты бы бумажку какую дал на дорогу.

Фёдор включил дурака:

- Какую тебе бумажку?

- Накладную, ну, откуда товар.

- Нет у меня никаких бумажек, тебе всё равно по дороге раскошеливаться, хоть с накладной, хоть без.

ГАИ остановила «КамАЗ», как только они выехали из Радостной. Но инспектор оказался свой, местный. Шофёр поговорил с ним, и он отпустил машину, даже денег не взял. Видимо, судьба взялась серьёзно покровительствовать предприятию - дальше поехали гладко, без остановок. Потом возили суперфосфат ещё два дня.

Конечно, Ахмед познакомился с шофером, они оказались ровесниками. Анатолий Иванович, Толян, машину содержал в большой чистоте, всё у него было налажено лучшим образом. Любил поговорить, сопровождая речь плавными, округлыми движениями рук. На голове у Толяна была большая, тоже очень аккуратная кепка. Курил он «Казбек». За четыре дня они почти подружились - от Толяна исходила какая-то особая волна, было в нём что-то, от чего Ахмед чувствовал себя очень спокойно. Ничего плохого случиться не могло, если едешь в его машине.

В конце на месте серых гор остались лишь серые пятна россыпи порошка да схватившиеся камнем куски. Ахмед, поднявшись на подножку, оглядел напоследок опустевшее место перед химскладом. Фёдор и грузчики пешком уходили в сторону села. Ахмед крикнул, Фёдор обернулся и помахал рукой, а мужики продолжали идти, не оборачиваясь.

Уже ночью, оглядывая заполненное мешками пространство гаража, Ахмед и Вадим испытывали сходные чувства - удовлетворение от совершённого и предвкушение денег.

- Теперь к нам, Оля нас покормит, - сказал Вадим.

- Если считать пятьдесят тонн, выходит, кило по десять центов - с перевозкой, хранением и фасовкой. Продадим, думаю, в среднем по доллару, оптом - дешевле, в розницу - дороже. Примерно сорок пять тысяч. Вот это ты отхватил! Деньги, думаю, пополам надо поделить. - Вадим просто рассуждал вслух, он в общем-то не любил строить планы, его любимая поговорка была: дурак думкою богат.

Ахмед до сих пор не знал, по какому подсчёту Ольга начисляет ему деньги, и не очень интересовался. Всё равно без Новиковых он не имел бы ничего. Сейчас он выпил рюмку и сказал:

- Работаем втроём, значит, на три делить надо.

Ольга тут же отозвалась:

- Не поверишь, Ахмед, я тоже так считаю. А он привык мой труд ни во что не ставить.

Вадим хотел возразить, но Ахмед перебил его:

- Делим на троих.

Больше в тот вечер о деньгах они не говорили.

Через несколько дней Вадим съездил в Ставрополь, отвёз суперфосфат на анализ. Суперфосфат оказался двойным, но содержание фосфора не соответствовало ГОСТу. Но теперь уже ничего ГОСТу не соответство­вало.

Через месяц, в начале февраля, суперфосфат стали раскупать магазины, и для Ахмеда его неожиданное обогащение обернулось уже совсем непосильной работой. Какое там чтение - на еду не было времени, он развозил суперфосфат по всему региону, а когда нанятые Вадимом бомжи не выходили на работу, сам садился фасовать удобрение в полиэтиленовые мешочки. Он работал как одержимый. Так работали люди на благо общества в сталинские времена. Ну, а он работал сам на себя, и фраза из индийского пятикнижья «Калимна и Димна» рефреном звучала у него в голове: «Должно бегущему от бедности с высоких утёсов броситься в море, кишащее гадами». Ну, вот он и бросился.

Четырнадцать сёл, одно за другим, азербайджанцы отбили весной 93-го года. Армяне бежали так же проворно, как до этого бежали азербайджанцы. Продвижение войск не было слишком стремительным, но из-за усталости и недосыпания воспоминания о боевых операциях смешались в сознании Ахмеда Мамедова. Все сёла похожи, не различишь. Брошенные домишки крестьян, иногда полуразрушенные и обгорелые, прячутся среди цветущих деревьев. Мертвые села среди садов, оживающих после зимы. Одно место запомнилось, просто врезалось в память картиной прямо противоположной: перед целым, не тронутым войной домиком - сгоревший сад. Обуглившиеся яблони - только стволы и самые крупные ветки, всё остальное сгорело. Вид странного сада привлёк внимание Ахмеда - чёрный среди зелёных сад вызывал непонятную тревогу. Что-то было в этом, какая-то тайна - полковник чувствовал это.

Надо было ехать вперёд, шло наступление, но он ходил среди обуглившихся деревьев, не в силах уйти. Ахмед не услышал, как подошла женщина.

- Брат, если тебе кого похоронить, скажи, я хорошо хороню. Денег не надо, я похороню. Я хорошо хороню.

Полковник опешил, не находя слов, смотрел на женщину. Наверное, его ровесница, но выглядит лет на двадцать старше. Худое, землистого цвета лицо, зубов мало, и они золотые. Чёрное платье и чёрный платок на голове.

Женщина протянула руки ладонями вверх, будто показывая, какие они большие, крепкие, мозолистые. В трещинках кожи - въевшаяся грязь.

- Если хоронить - ты только скажи, всех похороню. Очень хорошо.

- Кого ты хоронишь, что ты говоришь, я не пойму.

- Этих, - женщина указала на деревья, - этих я похоронила. Их привязали к деревьям, облили бензином и сказали: сейчас вам здесь Карабах будет, подожгли. (Карабах на азербайджанском - чёрный сад). Арцах (армянское название Карабаха) не хотели, теперь будет Карабах. Они так кричали, сильно кричали, а огонь горел. Меня не тронули, сказали, смотри: вот карабах. Очень сильно кричали, потом замолчали все сразу. Один только Мамед-киши долго кричал, все уже замолчали, он один кричал.

Женщина подошла к чёрному дереву, погладила его, тень чувства появилась на её неподвижном, как у манекена, лице.

- Здесь мой мальчик был, Ровшанчик... А здесь - Мамед-киши, он долго кричал, ещё его внука рядом привязали, вот здесь. Я сама их всех похоронила, первым - Ровшана. Всех за неделю похоронила, одна. Если тебе кого похоронить - говори.

Полковник молча развернулся и пошёл прочь из чёрного сада. Он приказал отправить женщину в тыл, но она подняла такой крик, что Ахмед отменил свой приказ. Велел оставить ей хлеба и консервов. Больше он ничего не мог сделать для неё.

Так слово «карабах» приобрело для Ахмеда Мамедова конкретное значение.

...Война бушевала и в Чечне, там убивали, калечили, грабили. Война - всегда горе для народов, в неё втянутых. Но помимо политиков и банкиров в России целая профессиональная группа жировала и пухла от доходов. Родной, заботливой матерью война оказалась для российских ГАИ­шников.

Они теперь получили такие права, что требовали денег буквально за всё.

- Ты что, не понимаешь, какое положение? - спрашивал мордатый толстяк в милицейской форме, придираясь к каждой мелочи в оформлении документов.

И покорный, понимающий положение водила лез в карман за деньгами. А чего тут не понять - у ментов могли возникнуть в его отношении подозрения, развеять которые без денег просто невозможно. Могут задержать, избить - что захотят, то и могут. Потом иди, жалуйся, если ходить можешь. Особенно доставалось, конечно, кавказцам.

Однажды между Кропоткиным и Армавиром на дороге устроили фильтрацию - останавливали все машины, русских шоферов пропускали, кавказцев - задерживали. «Для регистрации». По одному запускали в комнату и через несколько минут выпускали. Ахмеду для оплаты налога за национальную неполноценность пришлось ждать около часа. Он стоял за грузином, они не разговаривали между собой, но и так было видно, что человек нервничает. Крупные капли пота выступали на его побледневшем лице. Когда он вышел из комнаты и Ахмед посторонился, чтобы пропустить его, грузин сказал тихо, чтобы услышал только он:

- Я их совету последую, в Грузию уеду. Ничего, там русские тоже ещё есть...

Ахмед заплатил, сколько сказали, и быстро вышел, но мысль о возврате в Баку, навеянная общением с ментами и словами грузина, всё же посетила его. Правда, теперь он гражданин России, да и менять огромный русский мир на крохотный и скучный азербайджанский… Мысль промелькнула и исчезла. «Девочки, берегите сумки». Нет уж, уехал так уехал.

В этих условиях особо опасными зонами стали базары. Доблестная милиция брала базары штурмом и устраивала погромы среди продавцов. Интуитивно Ахмед чувствовал, что рынков ему лучше избегать, но ведь дело надо делать. Однажды утром он повёз удобрения в Ставрополь на рынок. Покупатель, хозяин магазинчика «Дачник», пожилой еврей Валерий Михайлович, брал много товара, но на оплату был туг. Платить-то платил, но тянул, сколько возможно. Дела у него шли просто замечательно - иначе чего бы он покупал так много, но отдавать деньги не любил. Плакался, рассказывал, как трудно в такое время вести дела. Ахмед снисходительно относился к его причудам - возраст. Да и отдаёт ведь, хоть и с задержками. Разгрузившись, зашёл за деньгами в подсобку. Валерий Михайлович сидел хмурый, видно, вживался в привычную роль честного человека, вынужденного вести дела со всякими проходимцами. Это было даже интересно - понять, что мешает этому человеку отдавать деньги вовремя. Торговая мудрость, передаваемая из поколения в поколение, или просто старческая жадность. Если бы, выслушав: «Сейчас денег нет, будут только в конце следующей недели», Ахмед повернулся и ушёл, всё бы пошло по-другому. Но ему стало интересно, и он начал настаивать. Захотелось разобраться в чувствах и мыслях этого маленького, длинноволосого, носастого человечка.

- Валерий Михайлович, вам же лучшего поставщика не найти. Все заказы вовремя выполняю, сам вожу товар и по дешёвке отдаю. Деньги ведь всё равно отдаёте, чего тянуть-то? Сумма при ваших доходах - смехотворная. Какая вам разница, сейчас или позже?

- Как тебе легко так говорить! Эх ты, всё ищешь, где бы урвать побольше да побыстрее. Алчность, хищническая алчность - вот что тобой движет. А у меня совсем иные мотивы.

Ахмеду нравились эти маленькие артистические этюды старика - у него определённо был незаурядный сценический талант. Слово «алчность» он произносил с таким чувством, с таким выражением - по меньшей мере, заслуженный артист. А ведь всю жизнь в торговле проработал.

- Ну, и каковы же ваши мотивы?

- Иные, отличные от твоих, совершенно иные, тебе их не понять, - с горьким сочувствием ответил Валерий Михайлович.

- А мне и понимать не надо, зачем? Всё так чудесно совпадает - у меня цель урвать побольше и побыстрее, а у вас - другая. Ясно, по глазам вижу. - И Ахмед, как ребёнку, погрозил Валерию Михайловичу пальцем. - Хотите урвать поменьше и помедленнее. Вот и отдайте деньги прямо сейчас - и наши цели будут достигнуты, к взаимному удовольствию.

Валерий Михайлович рассмеялся - недобро, деланым сухим смехом.

- Ты, конечно, по-русски говорить хорошо научился, только настоящего смысла слов всё равно не понимаешь.

- Так мы же с вами не лингвисты - торгаши. Где уж нам в смысловые глубины чужого языка вникать. Нам с вами уж такой предел положен - говорить говори, а понимать не дано.

Любое напоминание о еврейском происхождении Валерий Михайлович воспринимал болезненно, и Ахмед рассчитывал, что старик пойдёт на попятную, просто чтобы он ушёл. Но не на того напал - денег он всё равно не получил. К счастью.

Как только Ахмед вышел из магазинчика на рынок, сразу почувствовал: что-то не так, хотя ещё ничего явного не происходило. Просто базар был пуст. Люди в камуфляже и масках появились чуть позже, можно было ещё вернуться в магазин, но Ахмед не сделал этого.

Вооружённые маленькими автоматами ОМОНовцы рассеялись по территории рынка. В их уверенных, быстрых движениях чувствовалась решимость и отвага. Да и чего бояться, помидоры и огурцы - негодные средства против автоматического оружия. Двое в масках подскочили к Ахмеду, схватили с двух сторон, взгляд из прорези чёрной маски кажется особенно свирепым - лица нет, только белесые глаза, полные ненависти. Ненависти и жадности - ведь «проверка документов» затеяна, чтобы пограбить.

ОМОНовец заорал диким голосом: «Лицом к стене!». Удар об стенку был сильным, Ахмед схватился за неё руками, чтобы не упасть.

«Ноги шире» - его ударили с двух сторон по внутренним сторонам ступней, ноги разъехались, будто он пытался сесть в продольный шпагат. Они ещё раз ударили его лицом об стену, кровь закапала на асфальт. Потом обыскали, из кармана безрукавки достали кошелёк, там лежали его документы. Ахмед услышал: «Забираем?» - «Не надо, нулевой».

Резкий рывок, и он стоит уже спиной к стене. Человек в маске помахал кошельком у него перед носом.

- Вот твои документы, видал? Возвращаю в целостности. - И закинул кошелёк на крышу. - Напрасно ты хвост отрезал, когда в нашу страну ехал, всё легче лазить.

Довольный ОМОНовец засмеялся своей шутке.

Они ушли, Ахмед остался стоять, прислонившись к стене. Мимо по базарному ряду ОМОНовцы протащили азербайджанца. Идти тот не мог, его тащили под руки с двух сторон, лицо было разбито ударами сапог, голова болталась из стороны в сторону. Потом откуда-то возник Валерий Михайлович с мокрым полотенцем, вытер лицо Ахмеда и, поддерживая, повёл в магазин.

Усадил Ахмеда в своё кресло, напоил водой. Рабочий магазина принёс кошелёк с крыши - оказалось, Валерий Михайлович видел всё, что произошло с Ахмедом, и послал того принести документы.

- Ты мне техпаспорт дай, я машину на стоянку отгоню, сегодня тебе ехать никуда нельзя.

Ахмед раскрыл кошелёк, денег там, конечно, уже не было, зато документы целы. Отдал техпаспорт.

Валерий Михайлович засмеялся:

- Видишь, какой я умный - не зря денежки твои зажидил, денежки целые остались.

Как ни ошеломлён был Ахмед произошедшим, перемена в старом еврее поразила его. Откуда ему было знать, что десятилетнего Валеру во время оккупации спасла русская семья, а маму и младшую сестру немцы убили. Он стоял тогда у окна и видел, как люди в касках с рожками и с автоматами уводят маму и маленькую Берту. Тётя Маша схватила и оттащила его в глубь комнаты, и только тогда он заплакал. Женщина прижала ребёнка к себе, чтобы он не видел, что и она плачет. Но он всё равно по вздрагиванию её тела понял. Это Валера запомнил на всю жизнь.

Отец погиб в сорок пятом, за три дня до Победы. После войны он жил в детдоме. И ненависть к нацистам составляла основу личности этого человечка. Хитрый, прижимистый гном, умеющий делать деньги, а главное, хранить их, ко всему на свете, кроме этих самых денег, относился с прохладной иронией. Ничего и никого особенно не любил, кроме своей жены Томочки, никого и не ненавидел. Когда ОМОНовцы «работали» с Ахмедом, старик, стоя у окна, вспоминал картины из своего детства. Отсюда и произошла перемена в отношении. Но Ахмед, конечно, не мог даже и догадываться обо всём этом. Он лишь сказал:

- Раньше у нас женщины лица прятали, чадру носили, а теперь, видишь, мода на мужчин перекинулась.

Валерий Михайлович хмыкнул:

- Нашёл мужчин, с оружием, скопом на одного без­оружного. Самые что ни на есть бабы.

Хотя Валерий Михайлович звал его остаться переночевать, обещал, что жена приготовит такой обед, какой он никогда в жизни не пробовал, вечером Ахмед поехал в Невинку.

Ахмед доверял Новиковым во всём, у него не было тайн от них. До сих пор. Рассказать им про ОМОНовцев он не смог. Встретившись с Вадимом, соврал про драку с гопниками - лицо-то разбито.

Не было такого дня, чтобы Вадим не ругал местных людей, их обычаи, не смеялся бы над их нравами, но при этом сам он был, как и они, русским. И это теперь стало главным. Мыслей о возврате в Баку тоже не было. Бежать, а отъезд был бы побегом, он не хотел. Уехать в Чечню к боевикам? Воевать за чужие интересы, пусть даже не интересы, а идеалы, но всё-таки чужие. Стрелять в русских за то, что его стукнули лицом о стену?

«Собственно, к этой стене на рынке я шёл всю свою жизнь. Теперь вот стукнули о неё». Так думал Ахмед. И ещё после этого случая усталость, до сих пор сдерживаемая азартом и жадностью, навалилась со страшной, непреодолимой силой. Не хотелось работать. Сил не было. И было желание рассказать кому-то, поделиться ли, посоветоваться ли, может, просто ощутить сочувствие.

Карен сам начал его расспрашивать, ссадины на лице уже начали заживать и имели зрелый, внушительный вид. Было около одиннадцати утра, завтракавшие посетители уже ушли, а обед ещё не начинался. У Карена была возможность посидеть с приятелем и поговорить. Со времени их знакомства зал кафе слегка изменился - на окнах появились прозрачные занавеси, легкие синие столы и стулья заменили на более основательные «под дерево», а посередине зала появился большой аквариум с красивыми рыбками.

Карен выслушал Ахмеда внимательно, с состраданием на лице. Когда Ахмед замолчал, улыбнулся.

- Ара, моя брат, а ты думал, что ты здесь у себя дома? Тебя вообще кто сюда визивал?

Слово «ара» он произнёс быстро, отрывисто, громко и через нос, а «моя брат» и последующие слова - тихо и проникновенно, нараспев, получилось очень «по-бакински».

Ахмед был удивлён реакцией Карена, но он всё же нашёлся:

- Вадим Новиков, предприниматель из Невинно­мысска.

- А, Новиков, это, конечно, величина. Ну, а меня и ещё несколько миллионов армян и азербайджанцев никто не звал, мы сами. Поставь себя на место русских. Приехали какие-то, живут, и даже лучше живут, чем хозяева…

Ахмед перебил Карена:

- Кто из них согласится работать, как я? Из тех, кто хуже живёт? Или даже в два раза меньше работать и в два раза больше за это получать денег? Да никто!

Карен махнул рукой

- Об этом никто и не думает. Ты сам, будь ты, не дай бог, русским, первым фашистом бы был. Помню, когда мы познакомились, ты на меня как на вредное насекомое смотрел. Не потому, что я армянин, а потому, что не русский. Ты в Баку сам жить не захотел, тебя ведь никто не гнал, а ты не захотел. И здесь что-то не видно, чтобы ты с азерами ошивался. Вадим Новиков - вот кто твой компаньон. Так что не надо. Подумаешь, беда, фейсом об стену.

Ахмед пожалел, что рассказал Карену о случившемся, Карен - мальчишка, ему кажется, что он ещё своё возьмёт, что самое хорошее - впереди. А Ахмед прожил уже столько, что начал ощущать мощь прошлого, управляющего настоящим и будущим. Даже больше - он уже начал ощущать слабость своего сознания, вынужденно делящего время на «тогда», «сейчас» и «потом». Раз случившееся уже не прекращается никогда. События эхом продолжают отражаться в невообразимом множестве мерцающих вселенных, поднятых вихрем времени в пустыне небытия. Подобно светлым пылинкам, несутся они в своём круговом танце.

Он знал, что теперь там, в других мирах, куда не проникнуть его слабому воображению, люди в масках всегда бьют его лицом об стенку. И всё, что делает человек, что говорит и что с ним случается, всё длится вечно. Это и есть Страшный суд, которым пугают священники.

Но Карен желал утешить Ахмеда и делал это убедительно, даже неожиданно для Ахмеда убедительно:

- Тебя вот один только раз избили, а ты уже не знаешь, что делать. Что такое один раз? Один раз вообще не считается. А меня в армии били каждый день, усаживали на табурет, кто-нибудь сядет напротив и заставляет армянские слова повторять. Ты слышал армянскую речь? Там ничего точно повторить невозможно. И я повторяю с ошибками, все хохочут, а мне по морде. Так меня армянскому языку учили. Или убирать заставляли, я уберу, а они бумагу на пол бросят и бьют - плохо убрал. Так вот, беднягам пришлось неделю меня бить, чтобы я простую вещь понял - никакой я не армянин и стать им не могу. А тебя, чтобы ты простую вещь понял, один раз об стенку фейсом пристукнули, подумаешь. А всего-то понять надо, что ты - азер, человек второй свежести. Видел рекламу дезодоранта? Там человеку глаза завязывают и дезодорантом опрыскивают. Он говорит: «Цветы, цветы». А повязку с глаз снимают, оказывается, он в зале находится, где тренируются азербайджанские борцы. Именно азербайджанские, это подчёркнуто. Они, видимо, когда потеют, сильнее воняют, чем русские. Понял? Это по телеку показывают. Тоже фейсом об стенку, может даже и сильнее. Лично я сейчас тем ребятам с заставы очень благодарен. Если бы не они, я бы сам, без побоев, ничего не понял. Знаешь, Ахмед, обычно говорят, что нет плохих народов, а есть плохие люди в каждом народе. На самом деле всё наоборот. Нет хороших народов, а есть хорошие люди в каждом народе. Азербайджанский народ нас из родного дома выгнал, а дядя Самед, рискуя и собой, и сыном, меня спас. Есть такие и среди армян и русских. Такие, о ком ничего плохого нельзя сказать. Ну, или очень мало. А народы - назови любой, и я расскажу тебе столько о гадостях, что они натворили. Любой народ бери - следом кучи говна.

«Ишь ты, как умеет», - подумал Ахмед.

Ахмед раньше с Кареном ни о чём серьёзном никогда не говорил. Обычные разговоры - о том о сём, о ни о чём. Правда, однажды Карен рассказал ему, как диаспора платит теневые налоги, изложил кратко, толково и красочно. Уже тогда Ахмед заподозрил, что парень не так прост. Но, возможно, только в вопросах денежных. Оказалось, что Карен из посёлка имени Разина осмысливает мир и людей со всех сторон, и ему дано это делать по-своему, глубоко проникая в суть вещей.

- А кто твои родители по профессии? - спросил Ахмед.

- Ты моих родителей не трожь, понял, они простые люди. - Карен засмеялся. - Хочешь спросить, в кого я такой умный, так и спроси. Карина, старшая сестра, факультет английского языка в АПИ им. Ахундова закончила. Книги читать она меня научила. Хотела ещё и английскому научить, да я, дурак, не захотел, поленился. Ну, ты знаешь - футбол, море, девочки, дурак, одним словом. Сестра сейчас в Норвегии, как только сможет, стариков заберёт к себе. А они простые люди: отец мастером на буровой работал, мама - медсестра.

- Ну, а раз ты такой умный, что же ты для себя при­думал?

- А вот что, - Карен огляделся, достал большой бумажник, открыл его и показал Ахмеду пачку стодолларовых купюр. - Здесь мало, семь тысяч. Надо намного больше. И ещё надо выучить английский. Лет пять потребуется, это минимум. Я уже год занимаюсь, думаю, ещё пять нормально, хватит. И тогда мои дети родятся там, где никто не станет их армяшками дразнить. И наоборот, никто не станет на них косо смотреть за то, что они «не чистые» армяне. «Чистые», это надо же! Каждый день купаются! А в смешанном браке грязные родятся. Но я ещё окончательно не решил на русской жениться. Может, на тамошней женюсь. А так, как ты, бобылём быть, не хочу.

- Так ты в Америку собрался?

Карен скривил лицо.

- Америка - это сумасшедшая страна, для сумасшедших. Я до сих пор это никому не говорил, только Карине писал. Я в Австралию уеду, соберу денег, выучу язык и уеду. Сейчас мне двадцать два, до тридцати устраиваться на новом месте не поздно. Уеду и забуду. А сюда даже писать не стану. Может, если захочешь, тебе напишу и визу пришлю. А больше кому? Родственникам, которые мне каждый час напоминают, что «их хлеб» ем?.. Знаешь, сколько горьких слов мне из-за тебя услышать пришлось! «Какой ты армянин, если с турком дружишь». Но они меня не за тебя ненавидят. Нет, ты пришёл - ушел, это так. У дяди Рубена, а он мне не дядя, а мамин троюродный брат, у дяди Рубена два сына, оба дебилы. Дяде скоро семьдесят, пора на покой. Его сынки то, что в карты проиграть не успеют, тут же на девок и анашу потратят. Так что всё мне отходит. Но мне не надо, я им не отец, чтобы, как Рубен, на них пахать. И они меня втройне ненавидят - первый раз за то, что всё моё будет, второй раз за то, что дядя Рубен ко мне с уважением относится, ну а третий раз - чувствуют, падлы, что не их я поля ягода и уйду. Я уже сейчас ресторанное дело от и до знаю. Открою ресторанчик на берегу океана - представляешь, Ахмед, какой кайф.

- Нет, не представляю. И тебя в Австралии представить не могу, ты не обижайся. Где Армавир - где Австралия. По-моему, ты фантазёр.

- Фантазер - да, это что, плохо? Мои родственнички - вот они не фантазёры. Дорогу от «А» до «Б» знают, а кто дальше пошёл, тот дурак. Всё от бабок зависит, понимаешь? Есть бабки, всё можно себе позволить - даже фантазировать можно, даже благородство и щедрость тоже от них зависят. Если есть много, дал немного тому, у кого вообще ничего нет, и всё, можешь собой гордиться. А без денег мы никому не нужны. Я сейчас родителям в Армению отсылаю. Немного, но им помощь и радость. А не было бы? Ты радоваться должен, что тебя мордой об стенку, - выездную визу выписали. Ты никому ничего не должен. Ты такой же азер, как я - армян, но мы никого не предавали, наоборот, от нас отказались - чужие мы. А здесь - здесь тем более чужие. Нам повезло как никому. Одно только осталось - сделать деньги и сваливать. Деньги и сваливать. И слава богу, что так выходит. Видишь, рыбки в аквариуме от стенки к стенке плавают. Аквариум - их мир. Они не знают, что есть река и есть море. Я не хочу жить в аквариуме, я хочу в океан.

- Но аквариумная рыбка не выживет в океане...

- Да, не выживет, если только эта рыба - не Карен Погосян из Баку.

- Да кто ты вообще такой, я не пойму. - Ахмед прикинулся возмущённым. - То ты ягода, да ещё не того поля, то ты рыба. Так, в конце концов, ягода или рыба?

- Не лови на словах, я ведь дело говорю - нужны деньги. Не для того, чтобы ещё больше их сделать, мне не надо, а чтобы честным быть, гордым, добрым, здоровым, любимым, скромным и даже умным - на всё это нужны деньги. Не очень много, но и немало. Слава богу или, если хочешь, аллаху, что мы можем их делать. Нужно просто делать деньги, а мордой об стенку - ну, это мелочь. Было бы у тебя много, ты бы этим клоунам в масках заплатил, и они друг друга бы лупили. Всё дело в деньгах.

Ахмед Мамедов силился вспомнить, как он попал в плен. И ещё, хотел понять: если вся эта кровь на кафельном полу его, то почему он ещё жив и даже в сознании? В стороне валялся  китель, тоже весь в крови. Ахмед помнил, что это нагиевский китель. Нагиева допрашивали перед ним в этой же комнате. Может, кровь на полу - его?

Нагиев кричал, почти не переставая, потом люди в масках выволокли бесчувственное тело, а китель остался лежать на полу. Эти, в масках, говорили на армянском, значит, он в плену. Только вот как его угораздило, он не мог вспомнить. Били дубинками сильно, он сидел, прикованный наручниками к батарее отопления, согнувшись, пытаясь спрятать голову между колен, в ожидании смерти, точно в той же позе, в которой сорок четыре года назад в чреве матери ждал появления на свет.

Потом они надели ему на голову пластиковый пакет, и ужас было охватил полковника, когда он не смог вздохнуть. Но умереть хотелось сильнее, чем вздохнуть воздух. Он не стал дёргаться. Когда люди в масках увидели, что он затих, сняли пакет, и один спросил:

- Ты крутой, да, крутой? Ничего, мы сейчас жену сюда приведём и прямо здесь её в очередь, а потом и дочь.

Сознание Ахмеда прояснилось. Ясно, он и полковник Нагиев оказались в плену, но как в руки армян могла попасть его жена? Его дочь? Бить на какое-то время перестали, и цепь событий начала восстанавливаться в его сознании. Сегодня утром его вызвали на допрос в военную прокуратуру, следователь, очень молодой и очень вежливый, попросил прийти после обеда. Да, он спокойно ушёл из прокуратуры, сходил домой. Он мог бы бежать, но он ничего особенно не боялся - ну допросят, ясно, идёт борьба за власть на самом верху, зачем-то нужны его показания.

Из военной прокуратуры его привезли в отдел борьбы с бандитизмом - здание отдела было ещё недостроено, стены серые, не крашеные и не беленые, тяжёлые двери тоже ещё не покрашены. Продержали его там долго, потом повезли обратно в прокуратуру. После - снова в отдел по борьбе с бандитизмом, и больше уже никуда не возили. Кафельный пол, да, пол был кафельный. Посадили под дверью, потом привели Нагиева. Он, когда проходил мимо, сказал Ахмеду:

- Трое суток, больше они нас держать не могут.

Дверь закрылась, и почти тут же раздались дикие крики, будто живого на части разрывают. Своей очереди Ахмед ждал часа два. О многом успел подумать, многое вспомнить. Когда крики смолкли, выволокли Нагиева и завели его. А люди в масках - это беженцы из Армении, еразы - ереванские азербайджанцы. Для них армянский язык, как для бакинских азербайджанцев русский, второй родной. Ни в каком он не плену, он в Баку.

Борцы с бандитизмом, только что избивавшие его, отстегнули наручники, подставили стул, и он сел. Один из них, возможно главный, сносно говорил на русском.

- Ты вообще понимаешь, на какой человек свой рука поднял? Ты хуже армян, ты предавал свой страна, свой народ. Тебя надо убить вместе с твоей семья.

- В чём меня обвиняют? - спросил Мамедов на азербайджанском.

- Ты даже свой язык говорить не умеешь. «В чём меня обвиняют», - передразнил человек в маске подчёркнуто жёстко, с русским акцентом выговаривая слова. - Тебя во всём обвиняют, но мы можем тебя простить. Только скажи всё, что ты знаешь, - и сразу пойдёшь домой.

Теперь он говорил на азербайджанском языке, гладко и уверенно, не то что на русском. И полковнику стало смешно. Положение было отчаянным, ясно, что они его сегодня убьют, но полковнику было смешно. Эти кретины должны выбить из него показания… о чём? Он мог только догадываться. Но именно догадываться туго получается, когда тебя бьют дубинами. Поэтому он молчал.

На этот раз они не приковывали его к батарее, просто повалили на пол и били.

Ни боли, ни страха он не испытывал. Была только одна мысль - скорей бы.

Разговор с Кареном запал, что называется, в душу Ахмеду. Действительно, ведь всё просто - нужны деньги. Надо их делать. Это как езда по ночному шоссе - всё внимание на серой ленте, несущейся под колёса. Остальное - лишнее.

На этом отупляющем сосредоточении он прожил больше года, продолжая ездить из города в город, развозить товар по магазинам, аккуратно подсчитывая его при загрузке и, для проверки, при разгрузке. Закупал необходимый товар, так же методично и тщательно укладывая его в кузов старой «газели», уже давно выработавшей свой ресурс. Машину надо было бы продавать, но Вадим не соглашался, спорил, доказывал, что новые сейчас делают так плохо, что она заведомо будет хуже старой. Зато себе он купил новый «Фольксваген», а свою «восьмёрку» продал за такую цену, что, считай, подарил компаньону, и Ахмед тут же обменял её на почти новую «девятку» того же красного цвета.

Наблюдая за собой со стороны, Ахмед удивлялся внутренним переменам, произошедшим в нём. Насколько же внушаем любой человек, даже внимательно и отстранённо следя­щий за собой! Ключ ко многим загадкам существования человека, социальным и сугубо интимным, кроется, оказывается, в этой внушаемости, преобразующей человека, даже независимо от того, понимает ли он, что стал объектом колдовского внушения, или просто щиплет травку, помахивает хвостом и спаривается при каждом удобном случае. Вот социум, в котором теперь живёт Ахмед, довольно энергично, методом удара об стенку, указал ему его место, его социальную роль. И с покорностью, ему нисколько не свойственной, даже необъяснимой, он начал исполнять эту роль. Его удивлял и одновременно смешил вдруг неизвестно откуда появившийся интерес к вкусной еде. Кавказская кухня стала его новым увлечением. Поужинать со свежей зеленью, с разносолами и с рюмкой хорошей водки после трудового дня теперь стало для него важнее, чем почитать перед сном. Он «отделал», как говорили в Баку, свою «девятку», доведя тем самым до максимума возможностей её внешний вид - хотя не мог, конечно, не видеть изначальной и непоправимой ущербности модели.

Случайно ему попались кассеты с азербайджанской музыкой, и он начал слушать именно эту музыку. Прежде она раздражала его.

Стал он интересоваться одеждой и купил пару совершенно ему не нужных дорогих костюмов - куда в них ходить?

Лицо кавказской национальности - вот кем он стал, после того как ему доказали, что выйти за круг флажков невозможно. От всех этих перемен его жизнь приобрела тоскливый серый оттенок, так бывает, когда человек живёт не своей жизнью - в тюрьме ли, в несчастном браке, или, как он в детстве, в чужой семье. Для полноты картины, следовало бы, конечно, воспользоваться услугами, предлагаемыми многочисленными журналами: «Незабудки приглашают в гости состоятельного мужчину», «Стройная, полностью раскрепощённая блондинка двадцати лет ждёт свидания с щедрым джентльменом».

Конечно, женщина была ему нужна, даже просто физиологически - часто он не мог уснуть от переутомления. Но сама стилистика «фривольных» объявлений, но воображение, независимо от него рисовавшее сцены её предыдущего совокупления, удерживали Ахмеда. Было и ещё одно, возможно главное, обстоятельство - его отвращение к виду человеческого унижения. Своё ли собственное, или чужое - не играло большой роли. Это очень мешало ещё в экспедициях, когда другие рабочие приходили клянчить взаймы. Давать - нельзя, потом не оставят в покое, но уж лучше дать, чем выслушивать мольбы. Он давал с одним условием - можешь не возвращать, но и никогда больше не проси. Это действовало, но не всегда. Иногда, правда редко, приходили ещё.

Ну, а здесь унижение максимальное - что испытывают эти женщины, когда их выбирают, когда ими пользуются? Или, наоборот, чего они уже не испытывают - все эти «стройные», «раскрепощённые», «шикарные» и «восхитительные»...

Слово «русский» стало действовать на него магнетически, почти как на лидера националистической партии - только с обратным знаком. Это проявлялось особенно сильно, когда приёмник в его машине случайно оказывался настроенным на волну недавно возникшего «Русского радио». Передачи «Русского радио» нельзя было назвать безвкусицей - нет это было торжество бесовкусицы: всё там было исполнено бесовского вкуса - мелодии песен, их слова, голоса исполнителей, шутки - всё. Конечно, просто так совпасть это не могло, кто-то специально подбирал материал для эфира, чтобы отравлять души и сознание слушателей. Скорее всего, этот проект был частью общей программы одурачивания - приближались президентские выборы 1996 года. В ход шли все методы зомбирования избирателей. Девиз радиостанции: «Всё будет хорошо» говорил сам за себя. Перед развалом СССР много было подобного в радио- и телеэфире. Для тех, кто попроще, - выступления «психотерапевта» Кашперовского, для публики с претензиями - программа «Взгляд» с их символом - всевидящим оком сатаны. Но особенно хорошо действовали телесериалы, их наглая фальшь так чудесно подготавливала зрителей к примитивной фальши пропаганды. Главная их цель - приучить соглашаться, что ложь - это и есть правда. В ход снова пошли все методы внушения. Так совпадало, что названия многих инструментов для манипуляции сознанием масс начинались со слова «русский». «Русский шансон», воспевавший якобы суровую и мужественную, лживую романтику воровского мира, «Русский репортёр» - литературный журнал, специализирующийся на одурачивании читающей публики, «Русское лото» - лотерея, отбирающая последние копейки у обездоленных, одураченных людей.

Раньше, во времена Союза, слово «русский» было синонимом «наш». Теперь для Ахмеда это слово приобрело совсем иной смысл. Да разве только для него одного? Все произошедшие с ним внутренние изменения - интересов, вкусов и понятий - неизбежно привели к изменениям внешним, он начал толстеть. Неизменные на протяжении более двадцати лет шестьдесят четыре килограмма остались в прошлом. Он растолстел.

Но у судьбы в рукаве всегда есть карта, способная изменить ход игры.

Произошло печальное событие - осенью в Баку от инфаркта умер сосед Ахмеда Виктор. Валентина стала вдовой. На похороны Ахмед не успел, когда приехал, соседа уже похоронили. Поезда теперь ходили очень долго. На границе он поскандалил с российскими пограничниками-дагестанцами. Они обходили вагоны и вымогали, выговаривая с чудовищным акцентом, волшебную азербайджанскую фразу: «Хермет эля». Сделай уважение, в смысле, дай денег. Такой вот «хермет». Ахмед не выдержал - какое, к чёрту, уважение к тебе, ходишь тут пьяный в Рамазан, деньги клянчишь. Пограничник в ответ произнёс механически заученную, как и «хермет эля», фразу уже на русском языке: «Ехать надоело, так и скажи». Ушёл, но больше не появлялся.

В Баку Ахмед приехал с соответствующим настроем, и город показался Ахмеду чужим, даже не верилось, что он родился и жил здесь долгие годы.

Всюду реклама, надписи на латинице, читать трудно, надо догадываться, как звучит та или иная буква. Впрочем, разобраться в этом можно было в течение одного дня. Была бы охота. Но охоты не было. Хотелось уехать быстрее. Это было очень странно, он всегда любил чужие новые места, а здесь чуждость впервые воспринималась им как враждебность. Ещё Ахмеда поразило огромное количество новых счастливых молодых людей - их облик, их разговоры не были никак связаны с прежним, уже исчезнувшим городом.

Ураган времени оголил ветви древа города и разбросал увядающую листву по всему миру, кажется, нет на свете страны, где бы не нашли приют бывшие бакинцы. А новая зелёная молодая листва проворно выбиралась из почек, абсолютно безразличная к сгинувшим листьям.

Только их коммунальный коридор остался неизменным - Ахмед возвращался в него, как будто в прошлое. Всё то же, только у Валентины теперь заплаканное лицо, а дверь, за которой жила Маринка, а потом семья старого Дадаша, теперь была почти всегда закрыта. Кажется, там жил какой-то парень.

Маленький оазис прошлого среди чуждого настоящего.

Если бы не разительный контраст этого оазиса с новой реальностью, возможно, Ахмед бы не воспринял так болезненно произошедшие перемены. Сравнение действительности с воспоминаниями не причиняет такую боль, как натуральное сопоставление материальных вещей. Старые вещи - коридор, его убогая квартирка, его библиотека, комната, в которой живёт Валентина, их коммунальная кухня и рядом с ней азиатский туалет. Новые вещи - новостройки, толпы нарядных, модно одетых людей, приехавших в Баку из захолустных городков с их дикими нравами и представлениями.

Он вспомнил древний сюжет - степь захватила город. Но больше всего он был поражён атмосферой благополучия и довольства, царившей в столице государства, только что проигравшего войну. Наверное, и на этой войне были герои, но ни одного памятника им он не увидел. Никто, кроме близких, не хотел помнить о них.

Чужое, совсем чужое место.

И даже «Русское радио» и «Русское лото» в сравнении с тем, что он увидел в Баку, показались Ахмеду родными. Вот уж не ожидал. Чувство беспричинной тревоги владело им. Впрочем, не такой уж беспричинной, предстоящие встречи угнетали его - увидеть близких людей на чужбине. Этого он боялся.

Он пошёл было к Наталье, дошёл уже почти до её дома, но в последний момент ноги отказались идти. Страх перед тем, что ему предстояло увидеть, был сильнее страха перед пулями, когда он бежал этой дорогой пять лет назад. Он вернулся с дороги.

Кямала он не нашёл - тот уже год жил в Канаде. Тофик, как сказали соседи, перебрался в Москву.

Чингиза было не узнать - такой тихий, молчаливый, задумчивый человек. Кажется, он тоже чувствовал себя чужим в этом городе.

С Назаром они встретились в скверике возле бульвара. Ждать пришлось долго, Назар опаздывал. От скуки Ахмед следил за человеком, чистящим бассейн фонтана. Ждал почти час, за это время человек ни разу не остановился, всё тёр и тёр стенки бассейна. Такая механичность в действиях живого существа казалась невероятной.

Появился Назар, он не изменился за это время нисколько - не погрузнел, не поседел, и его сходство с президентом Кеннеди нисколько не уменьшилось. Стойкость этого человека удивляла. Громадные изменения - фактически он стал жителем другого мира и другого города, умерла его жена - он овдовел. И никаких внешних перемен. По телефону они уже поговорили предварительно о новостях, о переменах, поэтому неизбежные в таких случаях пустые слова были сведены к минимуму.

Ахмеду почему-то захотелось похвастаться своим нынешним достатком, деньгами, заработанными в России. Чтобы подвести разговор к этой теме, он спросил Назара, сколько примерно может получать за свою работу человек в фонтане.

- От ста пятидесяти до двухсот баксов в месяц.

- У нас за эти деньги никто работать не станет, а этот пашет, за час ни разу даже не перекурил.

В ответ Назар только пожал плечами и переменил тему разговора:

- А как твоя подруга Наталья?

- Мы расстались.

- Я считал тебя умнее.

- Да, ты слишком много читаешь, это отрывает от жизни и мешает разбираться в людях.

- Ну, ладно, женщина, а город? Не скучаешь?

- Скучаю, конечно, но когда ностальгия одолевает, вспоминаю митинги на площади. «Кто азербайджанец, сядь на землю» - и тысячи садились. Там были доктора наук, писатели и поэты, они садились... Назар, знаешь, почему они садились?

- Почему?

- Потому что они азербайджанцы.

- А ты?

- Я бы не сел, ты знаешь, я бы не сел. Значит, я не азербайджанец, человек второго сорта здесь. А в России - третьего. Точнее, даже не человек, а азербайджанец, там это считается бессортицей. Но по мне лучше уж быть бессортицей там, чем не азербайджанцем - здесь.

- Так ты просто очень хочешь быть азербайджанцем?

Ахмед покачал головой.

- Узнаю старину Назара. Подловил. Просто я всего несколько дней здесь, и уже хочется уехать побыстрее и подальше. Даже не верится, что родился и долго жил в этом городе.

- Ну, а у вас там, в России, что, лучше? Ты знаешь, что там у вас пишут, ты хоть читаешь иногда современных русских писателей? И ты мне вот что скажи: а люди тоже поглупели или это только с писателями?

- Люди скорее озверели, чем поглупели, как-то проще стали, что ли, или бесчувственней. А писатели - их просто нет. Место повелителей слов заняли продавцы слов. Матерные слова продаются дороже обычных. Какие же это писатели. Я тоже пытался читать их сочинения. Говно. Мне не с кем там говорить на отвлечённые темы, тяну лямку до полного изнеможения. Бабки делать надо, бабло.

Назар снова не поддержал тему о деньгах.

Возможно, Ахмед, заговорив о «бабках», хотел привести доказательства правоты выбора своего пути. Назар же говорить на эту тему не хотел - он не любил жаловаться на жизнь. И он сказал:

- Везде люди поглупели, это просто катастрофа. Здесь столько разных сект развелось - я не про ваххабитов, это отдельная тема. Я про новых мракобесов, я их самоверами зову, совсем уж дикие. Если хочешь повеселиться, пойдём, я тебя с одной местной святой познакомлю.

Ахмед усомнился, что знакомство со святой может так уж развеселить его - ну, грешница, это ещё понятно, но святая? Но всё же согласился.

Перед тем как идти к святой, они зашли в чайхану на бульваре, и две вещи удивили Ахмеда. Культура обслуживания - куда девалось былое хамство работников общепита, и беглый, без акцента, азербайджанский язык Назара. Видно, что занимается этим. Раньше на азербайджанском он говорил куда хуже. Выпив чаю, они отправились в гости к святой Елене.

«Святая» жила на Баилове в полуподвальной, но просторной квартире. А мебель в её жилье: стол, стулья, шкафы и два дивана были просто шикарными - старая, хорошо сохранившаяся, кажется с ещё дореволюционных времён, мебель.

Сама «святая» оказалась странным существом маленького роста, с огромным бюстом, широким, тонкогубым лягушачьим ртом и маленькими, навыкат, голубыми глазами. Ахмед подумал, что в Америке эта женщина могла бы сниматься в фантастических фильмах о «параллельных» мирах - настолько необычен был её вид.

Ахмед сразу заинтересовал святую - как почти все жители этого города, она безошибочно, в полвзгляда, определяла «стоимость» человека.

- Знала, знала, что придёшь, ждала сегодня своего человечка. Душа томится, света хочет. - «Святая» одобряюще кивнула головой и изобразила заботливую улыбку.

Ахмеду сразу стало и скучно и противно, зачем только поддался любопытству! Кроме самой хозяйки за столом в гостиной комнате сидели ещё две женщины - совсем молодая и постарше, лет сорока. Мужчина, азербайджанец, примерно одних лет с Ахмедом, своим видом напоминал взъерошенную, готовую взлететь птицу. Ещё одна женщина, пожилая, подавала чай - кажется, это была прислуга.

Все эти люди звали Елену матушкой. Совершенно разные, они одинаково с мечтательным восторгом смотрели на неё. Когда же их взгляды встречались со взглядом Ахмеда, восторг в их глазах сменялся выражением превосходства и неприязни. Это происходило так быстро, будто свет в светофоре менялся с зелёного на красный без промежуточного жёлтого.

Впрочем, всё это происходило в доли мгновений - они избегали взглядов чужака и, даже случайно взглянув на него, тут же начинали смотреть как бы сквозь, мимо и ввысь. Ахмед попытался определить статус своего приятеля среди этих людей. Скорее всего, неприметная сорокалетняя женщина и есть связующее звено между Назаром и этой компанией.

- Рассказывай, рассказывай, что приключилось, чем маешься. - «Святая» закинула короткую, толстую в ляжке, ногу за ногу, достала сигарету и закурила.

Вид «святой», сидящей нога на ногу, манерно выпускающей дым и проказливым пружинистым движением пальчика стряхивающей пепел в огромную хрустальную пепельницу, окончательно вывел Ахмеда из себя.

- А чего рассказывать, это не расскажешь. Я здесь, в Баку, гость сейчас, спасибо вот Назару, привёл, а то мог и не попасть к тебе. А надо бы, ох как надо. - Ахмед, чтобы показать, как ему надо попасть к святой, покачал головой. - Тяжело мне. Ничего не радует - ни миллионы, ни женщины, ни машины. Иной раз сидишь у себя на вилле в Италии и думаешь: а на что мне всё это - море, шезлонг, блондинка в бикини, коктейль на столике. Да послать бы всё это куда подальше и начать настоящей, божественной, жизнью жить.

«Святая» на какое-то время потеряла самоконтроль. Ей давно надоело по мелочам обирать свою полунищую паству. И вот оно - сам пришёл. Маска благостной доброты исчезла с её лица, маленькие глазки стали крохотными от прищура, тонкогубый рот чуть приоткрылся. Ахмеда поразило выражение лица «святой» Елены, но ещё больше его поразила слепота паствы, они-то глядели на неё с прежним восхищением. И он ощутил азарт - азарт охотника на монстров. Теперь он окончательно решил уничтожить её.

А Елена уже взяла себя в руки, выражение приторной доброты сменило хищную гримасу на её лице, и она произнесла воркующим голосом :

- Тебя ко мне святой дух привёл, ты не сам пришёл. Здесь тебе помогут. Говори и рассказывай, здесь все свои, они - солдаты святого духа, - она указала на женщин и испуганного мужчину. - А я, я посланница святого духа и свидетель о Боге. Я тебя исцелю. Мы все поможем тебе.

- Правда? - Ахмед сумел разыграть надежду на спасение и радость.

- Правда, правда, - успокоила его «святая». - Забудь, теперь все твои проблемы позади, теперь ты защищён.

Ахмед незаметно наблюдал за Назаром, но не было и следа беспокойства на его выразительном лице. Живой интерес - уж он-то знал, с кем столкнулась «святая» Елена, и с нетерпением ждал развязки.

- Так ты правда - посланник и свидетель?

- Да, и мне дана сила спасать страждущих, - величественно произнесла «святая» своим лягушачьим ртом.

- Но я к кому только ни обращался, никто не смог мне помочь. А Назар говорит, что ты прямо чудеса творишь.

Кажется, эта странная женщина что-то заподозрила, во всяком случае, воркующие нотки в её голосе сменились твёрдыми:

- У вас в Италии никто молиться не умеет по-насто­ящему. Они католики, поэтому там так. А я тебя научу, как вот и их научила. - Она указала на сидящих за столом. - У них есть вера, и они счастливы.

Возможно, Елена всё бы поняла, если бы жадность не затмила её разум. Мужчина в дорогом костюме, уверенный - её не обманешь, действительно, уверенный в себе, - а значит, богатый, пришёл к ней за помощью. Правда, ни цепуры на шее, ни «рыжей гайки» на пальце нет, ну так что ж? Он же из Европы. Упустить такого? Ну уж нет! И она взяла быка за рога.

- Повторяй за мной: Бог мой…

Ахмед вскочил на ноги:

- Сейчас я, минуту подожди, и помолимся…

Он выбежал на улицу и быстро вернулся с бутылкой водки.

- Сейчас, сейчас, - приговаривал Ахмед, разливая водку по чашкам для чая. - Вот так, Господи благослови. - И он выпил. - Теперь давай помолимся. Как там, Бог мой...

«Святая» была ошарашена неожиданностью ситуации и натиском гостя. Но жадность крепко держала её на поводке.

- Как же молиться будешь пьяный? - с упрёком, но не­уверенно произнесла женщина. -Пьяному нельзя.

- Значит, пропал я, я же всегда пьяный, - совершенно спокойно, тихо, будто сам себе, сказал Ахмед, налил ещё немного и выпил. - Пропал, - повторил он с видом полного безразличия. И удобно развалился в кресле. - Опять всё пойдёт по-старому: морские прогулки, вечеринки с местной знатью, бессмысленные покупки - картины, «Феррари». Как это всё убого, как надоело, чёрт возьми!

- Ты нечистого бы хоть не упоминал, он всегда рядом.

- А я бы всё отдал, всё, что есть, за духовное, понимаешь, за духовность ничего не жалко. Ведь кто я? Да никто, духовный ноль, ошибочная величина. Оказывается, даже молиться и то не могу, бесы мешают. Помоги мне, матушка!

- Помочь тебе нелегко. Ты слишком глубоко увяз в болоте роскоши, выбираться трудно будет.

Ахмед понял: «святая» заглотала приманку и сейчас пойдёт речь об избавлении от пагубного для души богатства. Он вскочил резко, неожиданно, жестикулируя рукой с зажатой в ней кружкой.

- Если поможешь, выберусь. Всё отдам. - Он простёр руку с чашкой в пространство. - Ты только не бросай меня. Знаешь что? - Будто осенённый свыше, он замолчал, а потом выпалил: - У тебя загранпаспорт есть?

Узнав, что паспорт у матушки есть, Ахмед подбежал к ней, сунул ей в руку её чашку и стукнул своей чаш­кой об её.

- Давай, за успех, за удачу. Я всё решил - ты едешь со мной.

Он выпил, и «святая» от неожиданности или по забытой привычке последовала его примеру. Но тут же, опомнившись, приложила руку к груди .

- Вот здесь горит, так и должно гореть, да? Ничего, что горит?

Это было, конечно, очень жалкой попыткой изобразить святую неопытность в греховных делах.

- Сейчас погасим. - Ахмед налил ей снова, и «святая» выпила. - Завтра идём покупать билеты, прилетим в Италию, а там видно будет. Может, тебе понравится, и ты останешься, вместе молиться будем. Итальянский выучить - плёвое дело, очень лёгкий язык, я за полгода начал говорить. Будем на итальянском богу молиться. Ну, давай ещё по одной.

То, что она в завязке, Ахмед понял почти сразу, уж он-то перевидал их, бросивших, собирающихся бросить, не удержавшихся - всяких. Самодовольство «святой», её очевидная глупость, некритическое восприятие информации и действительности, неспособность воздержаться от курения хотя бы в присутствии паствы, подсказали Ахмеду, решившему развенчать её в глазах одураченных последователей, правильный путь - напоить её.

Она знала, что не должна пить. Бросила она восемь лет назад, когда поняла, что пропадёт, и бросила. Ну, конечно, несколько раз за это время уходила в запои, но тайно, знала о них только Светлана Викторовна, её экономка.

В 1992 году, объявив себя святой, твёрдо решила не пить вообще. И это почти получалось. Почти. Просто иногда Светлана Викторовна говорила посетителям, что она уединилась для молитвы, для беседы со святым духом. Три, максимум пять дней беседовала. Потом пару дней на отходняк, и «покой нам только снился»: снова неустанный труд - совместные молитвы, сбор подношений - рутина. Викторовна умудрялась продавать практически всё, что несли: и хлам, и антиквариат, и золото - всё. Жили не бедно, но и богатства настоящего не было. А тут вдруг такое счастье - миллионер из Италии, и всё готов отдать. Решила, что теперь и паству не страшно потерять. Сильное переживание вызвало энергетический дефицит, а тут - на тебе, уже и налито. Умная старая ведьма, Светлана, глядя со стороны, поняла, конечно, замысел этого «итальянца», но как могла она повлиять на ход событий?

А Елену уже понесло - пьяно улыбаясь, она в открытую спрашивала итальянца, сколько комнат в его неаполитанском доме, на какой машине он ездит. Конечно, Ахмед тоже захмелел - к тому времени Назар уже сбегал за второй - и врал вдохновенно.

В Неаполе у него пятикомнатная квартира и вилла на берегу моря. А Рим он не любит - слишком много туристов. Это раздражает. Антонио, дворецкий, говорит, что все римляне сумасшедшие в пятом поколении. Другое дело, когда выйдешь из дома, пройдёшь по аллее через апельсиновую рощу, а там у причала - твоя яхта на волнах качается. Вот это жизнь! Но бездуховность, страшная бездуховность - вещи, одни только вещи. А ему нужны духовные ценности. Вот как матушка наша, Еленушка - бриллиант духовный чистейшей воды. Посланница святого духа.

«Духовный бриллиант» совсем осоловела, ей уже не надо было наливать. Она делала это сама.

- Я женщина культурно красивая, прошу меня не беспокоить, я уезжаю в Италию. Через город Париж, - бормотала «посланница» святого духа, наливая себе.

Улыбка блуждала на её лице.

Ахмед сидел, развалившись, как и положено сидеть очень богатому в обществе полунищих, пряча за ленивой небрежностью взглядов напряжённое внимание, ибо чего же богатому с таким интересом рассматривать бедных? Особенно поразил Ахмеда вид мужчины, его звали Эльдар. То, что этот человек испуган, Ахмед отметил сразу, как только пришёл. Теперь лицо этого человека застыло в неподвижности, но казалось, что под его кожей сверху вниз течёт жидкость - угадывались даже переливы этого движения. Ахмед видел такое не в первый раз - в юности, во время попойки, неожиданно позвонили, и один из ребят узнал, что его невеста погибла в аварии. Парень побледнел, и лимфа или какая-то другая жидкость заструилась под кожей его лица. И ещё было, когда в Москве судили его друга. Во время оглашения приговора - десять лет вместо ожидавшегося оправдания. Андрей, слушая слова приговора, согласно кивал головой, и ни один мускул на его крепком лице не дрогнул, только, как неудержимые слёзы, под кожей текла вода. Ещё у Амброса Бирса Ахмед читал, что подобное бывает у людей перед казнью. Но здесь-то никто не погиб, никого не осудили, отчего же вдруг этот внутренний плач, такое отчаяние в глазах?

Светлана Викторовна пыталась испепелить взглядом чужака, молодая женщина тоже смотрела на Ахмеда с ненавистью, зато Антонина, та из прихожанок, что постарше, кажется, начала понемногу влюбляться в «итальянского» Ахмеда. А Назар вроде ещё больше помолодел, он тоже выпил, правда, совсем немного по сравнению со своим «другом из далёкой Италии» и «духовным бриллиантом». Между тем обстановка накалялась, скандал мог грянуть в любой момент.

Ахмед уже наслаждался предстоящей победой, а двое пришедших ближе к развязке людей - муж и жена, тихие, очень аккуратные русские люди лет сорока - были явно изумлены увиденным. Пьяная «святая» несла вздор и околесицу, незнакомый, тоже очевидно пьяный человек, отпускал непозволительные шутки в адрес матушки Елены. Как пришли, они пытались подарить матушке красивую статуэтку из белого металла, возможно серебра. Статуэтка изображала скачущую лошадь. Но пьяная в дупель матушка даже не отреагировала на подношение - какие там статуэтки, когда Италия ждёт не дождётся её приезда.

- Не надо лошадь, я на самолёте...

Антонина молча взяла статуэтку со стола и без объяснения положила обратно в ту сумочку, откуда она была извлечена. Ахмед увидел это и воспринял как знак - всё, победа одержана, можно уходить.

А матушка продолжала свой допрос про достаток и семейное положение Ахмеда. Но тот вдруг помрачнел, настроение его уже не в первый раз изменилось, и он вы­палил:

- Нет, тебе в Италию нельзя.

«Святая» даже протрезвела

- Как это нельзя?

- А так, я упустил одно обстоятельство. Ты ведь посланница святого духа и свидетельница о Боге?

- Ну да.

- То, что посланница, - это ещё ничего, даже полезно, а вот то, что свидетельница, - плохо. Свидетели у нас в Неаполе долго не живут, каждый ребёнок знает, что не живут. Так что извини, Ленопусик, я на себя такую ответственность не возьму. Свидетельствуй здесь.

Он встал и направился к двери, Назар и Антонина молча последовали за ним. Бормотание «святой» оборвалось, стояла полная тишина.

...Все эти годы Валентина умудрялась сохранять квартиру за Ахмедом. Теперь ему, уже гражданину другого государства, при продаже квартиры предстояло потратить немало денег на взятки. Да и Валентине он задолжал - одной только оплаты за квартиру сколько набежало. В разговоре с ней Ахмед постарался быть кратким и убедительным.

- Квартиры продаём вместе, так больше дадут, и вместе уезжаем на Северный Кавказ. Здесь вам уже нечего делать.

Её ответ был ещё короче:

- Я Витину могилу не брошу.

Ахмед нашёл риэлторов, и, как только, осмотрев его квартиру, они ушли, пришла Валентина, вся в слезах. Оставаться здесь она не хотела.

Две квартиры в коммуналке стоили не в два, а в три раза больше, чем одна ахмедовская. Какой-то богач скупал дома в центре города. По договору после получения денег за квартиры у них был ещё месяц на сборы. Месяц - это много, можно было ехать прямо сейчас, но неожиданно Ахмедом овладела непреодолимая тоска - он ходил по городу, предаваясь воспоминаниям, как будто видел сны наяву. Поднялся в Нагорный парк, пошёл на то место, где он стоял с Изабеллой. Неожиданная мысль пришла ему в голову - он подумал, что его родители наверняка тоже бывали здесь. Тоже стояли, держась за руки, любовались видом бухты, улицами на её берегах, возможно, строили планы и мечтали, как это принято у молодых людей. Очень скоро мать сошла с ума, а здоровье отца стало стремительно ухудшаться. Но тогда, когда они были здесь, они были молоды и здоровы и не могли знать своего трагического будущего. Ахмеду стало так жалко этих двух несчастных, что он поспешил уйти. Он пошёл в Крепость, дошёл до отцовского дома и, постояв немного с ним рядом, вспомнил о пережитом в раннем детстве.

И ностальгия его исчезла. Испарилась.

Надо было ехать, покупать квартиру, продолжать работу. Помимо всего, явилась новая задача - что делать с библиотекой? Решил, что Назар поможет. Сдать книги в макулатуру он не мог. Это было бы как при переезде отвести свою собаку на живодёрню. Перевезти? Глупо, они и в России в букинистических магазинах сейчас ничего не стоят. Легче просто переписать названия и за половину денег, которые просили за перевозку, восстановить всю биб­лиотеку.

Он подходил к полкам, смотрел на переплёты.

Вот Достоевский, Вересаев, Фадеев, Набоков, Грин, Гончаров, Шукшин, Шаламов, Мережковский - стоп, Мережковского он так и не прочёл, надо будет выбрать всё-таки время. Астафьев, Волков, Газданов, Горький. Почти мистический ужас охватывал Ахмеда - люди, написавшие эти книги, представлялись ему живыми, и надо было их бросить, предать. А уж он, бежавший от любившей его женщины, хорошо знал цену предательства. Но Наталья была всё-таки человеком, способным на самостоятельное существование, а эти бессильные, без него уже ничего не могли, их жизнь продолжалась только в нём.

Его душа, как замок с привидениями, была полна теней.

Изысканный красавец Чехов, и баловень судьбы - по крайней мере, по внешним признакам - Тургенев, и возомнивший себя пророком Толстой, и награждённый пророческим даром Лермонтов, и сладострастный мулат Пушкин - все они теперь могли жить только здесь и больше нигде. А сумасшедший, беззащитный, как дитя, Гоголь? А Булгаков, написавший для него, Ахмед знал, что для него одного, свои шедевры? Можно было ли бросить Гессе, удержавшего его от самоубийства своей исповедью. А Хемингуэй, друг юности, обещавший жизнь такую яркую, полную встреч с любящими подругами и умными друзьями. Впрочем, почему же только друзьями, он обещал и достойных врагов. Нафантазировал, конечно, напутал, но дело своё сделал - привил страсть к странствиям и отвращение к спокойной жизни. Его герои и их подруги говорили между собой языком коротких фраз - афоризмов, столь же глубоких, как и ненужных. Ведь зачем слова тем, кто понимает друг друга без них. Казалось, что и самому Хемингуэю вот-вот удастся писать без слов. Во всяком случае, читая Хемингуэя, Ахмед чувствовал, что понимает, о чём молчат люди на страницах его произведений. И не только там, но и жизни. Люди молчат о многом... А Кафка, рассказавший Ахмеду самые тайные свои пережи­вания!

Но они ли только одни?.. А величайший из великих Свифт? А Киплинг, Стивенсон. Тоненькие книжечки «Дао де Дзин» и «Дхамапада», стоящие сотен томов... Призраки авторов этих книг обитали в душе Ахмеда Гарибова.

Но помимо них были также и другие. «Дон Кихот», «Гамлет», «Том Сойер» «Мадам Бовари», «Моби Дик», «Дон Сегундо Сомбра» и сотни других.

И, наконец, слепой грек, написавший лучшую из книг. Ахмед знал его главную тайну, знал его настоящее имя. Гомер - это Одиссей.

Бессильные, неспособные защитить себя, все они смотрели с полок на Ахмеда. А время, проворно, как шагреневая кожа, сжималось, щекоча пытающуюся схватить его ладонь...

...Ахмед уже собрался позвонить Назару по поводу книг, как тот сам позвонил Валентине и через неё передал, что вечером ждёт его в гости.

По всему было видно, Антонина постаралась встретить гостя как следует - по блестящему, натертому воском паркету, по белоснежной скатерти на столе, по выражению благодарной радости на лице хозяйки. Она даже смогла преодолеть свою неприметность - ничто так не украшает женщину, как смущение. Самое обычное, пусть и не молодое женское лицо, освещённое искренним смущением, становится привлекательным. Впрочем, порой даже кокетливой имитации этого чувства бывает достаточно, чтобы поразить мужское сердце. К счастью для мужчин, имеющих сердце, теперь это секрет напрочь забыт.

Антонина, конечно же, не стремилась сразить и очаровать гостя, просто она была смущена появлением этого человека у себя дома. И самым неоспоримым доказательством её признательности была долма, приготовленная к приходу гостя. Вкус нежных виноградных листьев, в которые обёрнут мясной фарш, придавал этой разновидности голубцов пикантную изысканность.

Когда они сели за стол, Назар, подняв рюмку, сказал:

- Тоня всё туда относила. С ней и поговорить ни о чём нельзя было. Только об одном. Сколько я пытался, она сквозь меня смотрит, улыбается и всё о своём. Раньше мы о книгах говорили, о кино, а потом - только о святом духе и его посланнице. Крольчиха перед удавом. А ты даже спорить не стал, а расколдовал. Да так легко. За тебя, Ахмед.

Они выпили, и Антонина спросила:

- А вы знаете, как Назар вас за глаза зовёт?

- Знаю, - сказал Ахмед кротко. - Васисуалием Лохан­киным.

- А вот и нет, это вы так сами себя зовёте. А Назар вас по-другому зовёт. - Назар кашлянул, Антонина, взглянув на него, осеклась и после паузы добавила: - Он много про вас рассказывал.

Видимо, правда, много рассказывал, иначе откуда бы ей знать, что Ахмед в то же время и Васисуалий Лоханкин.

Антонина продолжила:

- Теперь к ней никто не ходит. Эльдар, который там был, стал ходить, когда его мать заболела. Он очень переживал, знал, что у матери рак. Пришёл к Елене: она святая, поможет. И она запретила ему с мамой видеться. Сказала, что такое ему испытание свыше послано. И он не ходил. Мать умерла, она не разрешила на похороны пойти, и он не пошёл. Как он теперь будет, лишь бы руки на себя не наложил.

Ахмед, оказывается, с самого начала даже недооценил эту «святую», воспринял просто как аферистку.

- А те двое, Саша и Сима, у них сын в Москву уехал и писать перестал. Они столько всего уже Ленке принесли, а она всё обещала, что скоро ей святой дух откроет, где их сын.

- Выходит, я людей надежды лишил.

- А всё равно как только у них антиквариат закончился бы, так Ленопусик бы перестала их утешать.

- Вы её уже матушкой не зовёте?

- Мы её теперь стали, как вы, Ленопусиком звать. Или просто Пусиком. Её ошибка была, что она нас всех перезнакомила. Хотя, конечно, по-другому у неё бы и не вышло. А теперь она запила, и её помощница, Светка, ушла от неё. Говорят, они подрались. Я этого не видела, как дрались, но Пусик с «фонарём» ходила, после того как Светка исчезла.

Антонина, только несколько дней назад вырвавшаяся из духовной неволи, готова была каждому рассказывать о своём освобождении. Ну, а Ахмед, освободитель, был для неё, конечно же, не каждым, а самым что ни на есть желанным слушателем. Она рассказывала, и страшный маленький мирок секты предстал перед ним в своей ужасающей простоте. Любое упрощение жизни - насильственное, как в тюрьме, или добровольное, как в секте, - всегда источник страданий. Слушая рассказ Антонины, Ахмед невольно наполнялся гордостью - надо же, какую, оказывается, гадину раздавил. Он считал себя реалистом и в силу этого твёрдо верил в непобедимость зла. А тут вдруг оказалось, дело пошло не по общей схеме. Для него не стоило большого труда по рассказу подруги Назара восстановить ход событий в доме «святой» до его появления.

Елена бросила пить и, как это часто бывает с завязавшими, оказалась перед реальностью, от которой пряталась последние годы. Надо зарабатывать деньги, надо что-то делать. А делать она ничего не умела. И не хотела. А возраст у неё был уже такой, что просто так, за один раз, никто денег не даст. Но уже наступили смутные времена, мир людей, привыкших работать не поднимая головы и твёрдо знающих, что есть кому за них подумать и решить, рухнул. И напуганные невыносимой перспективой самим решать все вопросы собственного существования, они, как выгнанные из дома собаки, стали искать хозяев. И, конечно, нашли. Одной из таких благодетельниц стала Елена. В те годы в Баку не было такого бездельника и проходимца, который бы себя не объявил святым или хотя бы экстрасенсом. Кое-какие деньжата они зарабатывали, конечно, но немного и недолго. Лишь немногие из них обогатились. Елена начала со своих соседей. Рядом с ней жила семья: муж - азербайджанец, жена - русская, две дочери. Перспективы у этих людей в новых условиях не было никакой. Вдобавок ко всем несчастьям, Рустам, так звали соседа, по неосмотрительности или от безысходности ввязался в какой-то бизнес. Очень скоро к нему домой стали ходить люди устрашающего вида и требовать денег. А денег не было, то есть совсем не было, и быть не могло больше никогда. Такой уж человек был этот Рустам. Страшные люди переворачивали мебель и требовали в заложницы девочек. Цена вопроса, к счастью, была в тысячу долларов. Но в те годы в Баку это была большая сумма.

У Елены ещё кое-что оставалось от предыдущих авантюр, она заплатила бандитам и приобрела первых адептов. Те нашли для неё новых, уже поверивших в сверхъестественные способности «святой». Ну, а кто же она ещё, если взяла и просто спасла чужую семью? Конечно же, святая.

Но, как уже было сказано, выбиться среди конкурентов было нелегко. «Святых» в городе - пруд пруди. И появилась Светлана Викторовна, всю жизнь проработавшая проводницей на линии Баку - Москва. Уж она-то знала цену и людям, и деньгам. Дело пошло. Слух о святой разнёсся по району, населённому в основном русскими. Эти люди, не покидая своих домов, вдруг оказались на чужбине, в чужом государстве. Они больше других склонны были искать защиту у кого угодно. А тут по соседству - святая.

Светлана Викторовна действовала гениально. Она рассказывала людям не только о том, как случайно подглядела, что Елена во время молитвы вдруг озарилась «невообразимым светом» и воспарила над полом («Чтобы не соврать, где-то на метр»). Некоторым она намекала, что святая - не такая уж простая штучка, и неизвестно ещё, какие силы стоят за ней. «А как же это святой дух убил Сёмку-пьяницу, после того как его жена к Елене обратилась? Знаю я, что это за святость, знаю». То, что Семён пил, знали все соседи. То, что пьяный жену поколачивал, тоже ни для кого не было секретом. И когда он умер, напившись какой-то гадости (а отрава тогда открыто продавалась прямо в магазинах, и несчастные алкоголики мёрли как мухи осенью), спрашивать его жену, ходила ли она за помощью к «святой» или не ходила, было бесполезно. Ясно, что скажет в ответ. А находились и такие болельщицы, спрашивали. И Мария напрасно клялась им, что никуда она не ходила и никакого греха на душу не брала, никто ей не верил. «Так она и созналась, жди. Всю жизнь тихоней прикидывалась, а в тихом-то омуте…»

Образования у Светланы Викторовны было всего шесть классов, но природный ум и выучка в передвижной академии, в поезде Баку - Москва, делали своё дело. Она могла внушить всё что хотела, всем, кому нужно. И понесли. Кто что мог. Та первая тысяча давно окупила себя, а люди всё несли и несли подношения. Неприметная, тихая Светлана Викторовна стала главной фигурой в этой афёре - она рекламировала «чудеса», творимые новой «святой», она же и пристраивала в богатые дома золото, антиквариат и ковры. Впрочем, продать она могла практически любую вещь. Без этой помощницы «святая» недолго бы морочила головы несчастным своим прихожанам.

И всё рухнуло в одночасье. «Святая» прилюдно напилась как свинья.

Чувство гордости в душе Ахмеда сменилось скукой - надо же, как всё просто и незатейливо. Он вспомнил Вадима и Ольгу, их каждодневный труд по десять-двенадцать часов и постоянный риск, одна ошибка, неверно вложенные деньги - и всё полетит к чертям, вдобавок надо что-то придумывать новое и быть начеку всё время, и днём и ночью, потому что ищущих возможности отобрать деньги куда больше старающихся их заработать. А тут - собрала несколько дураков, возник массовый психоз, а дальше всё идёт само собой.

- Вы знаете, Ахмед, я не могу сейчас понять, как все мы могли не видеть очевидного. В этом какая-то загадка, ну Пусик, она же как инфузория, а мы её боготворили.

Антонина смотрела на гостя с ожиданием, вызванным уверенностью, что уж у него-то есть ответы на все вопросы. Ахмед не стал говорить о своём понимании разгадки этой тайны, о том, откуда взялись последователи у всех «святых», «экстрасенсов», «вероучителей» в его родном городе. Этим можно было случайно обидеть хозяйку, так радушно его принявшую.Теперь, после того как он побывал в роли миллионера из Италии, ему расхотелось хвастаться своими финансовыми достижениями. Кроме того, пришла мысль, что, рассказывая о своих успехах, он должен бы был рассказать обо всём сразу, в том числе и о произошедшем с ним на ставропольском рынке. А рассказывать это не хотелось. Поэтому на расспросы о жизни «там» он старался отвечать хоть и честно, но в общих чертах. Не соврав, не жалуясь и не хвастаясь.

- Любое общество делится на сословия,- говорил Ахмед Назару с Антониной. - В СССР пытались создать бесклассовое общество - в результате этого насилия над социальными законами просто появилось множество разных групп, весь социум потерял стабильность. Ни солидарности трудящихся, ни ответственности аристократии, ни общей веры, ни общих целей. У каждой группки - своё.

Ахмед про себя отметил, что он стал говорить особым, «лекторским», тоном, местами даже «экая» - э-э-э... будто подыскивая самые точные и умные слова. Ему стало неловко, и он сбился с мысли. Но всегда спокойный и ироничный Назар неожиданно поддержал:

- Как точно, об этом никто ведь не говорил.

А Антонина смотрела с такой детской доверчивостью, что Ахмед вновь обрёл уверенность и уже нормальным голосом, без всякого «эканья», продолжил:

- В России сейчас идёт как раз стратификация - деление в основном по имущественному признаку. И по национальному. Мне всё это, с некоторой натяжкой, напоминает деление на касты в Индии. На самом верху - хранители мудрости, повелители душ, вкусов и моды, брамины. У нас брамины - это чаще всего евреи. Государственная власть у славян - это кшатрии, они и в армии на первых местах. Коренные, но не славянские народы России и жители некоторых бывших республик Союза - тех, где исповедуется христианство, армяне, грузины - это вайшья: мелкие хозяева, квалифицированные труженики, торговцы, криминальные авторитеты. И, наконец, неприкасаемые, шудры, или, как сейчас нас называют, «чурки». Азербайджанцы, киргизы, узбеки, цыгане, таджики. Молдаване, впрочем, в нашем числе. Главным условием нашего существования в стране является выполнение тех работ, которые, кроме нас, никто не станет делать. Платят больше, чем мы могли бы заработать у себя на родине, но меньше, чем кому-то иному.

- Позвольте, вы не выглядите как шудра, сразу видно, человек с достатком, какие неприкасаемые, вы что-то не то говорите, - перебила Антонина.

- Ну, во-первых, Россия - это всё-таки не Индия, в России всегда исключений из правил было больше, чем следований им, а во-вторых, мой пример не показателен. Ибо я полный ноль в социальном плане. Вадим Новиков, мой товарищ из Баку, - он собственник, он платит налоги, он получает лицензии и разрешения. Я только рабсила. Деньги мы делим по справедливости, но это только потому, что Вадим честный человек. И если бы оформлением бумаг и всех формальностей занялся сам Ахмед Гарибов, то он просто не смог бы оплатить взятки. Тут бы мой бизнес и кончился...

- А мне кажется, вы бы и здесь преуспевали, может, даже больше, чем там.

- Нет, в Баку иное отношение к исключениям из правил. Я имею в виду неписаные правила. И я бы здесь не смог. Ничего бы не смог. Вообще, показателем качества места для меня является расстояние, на которое из него можно уехать. Самое плохое место - кладбище, из него уже никуда. Тюрьма и больница чуть лучше - есть надежда выбраться. Из Невинки я могу поехать куда мне заблагорассудится - в Баку, в Нью-Йорк, в Бразилию или Австралию - куда захочу, туда и поеду. А из Баку, живи я здесь, я бы никуда не поехал. Не было бы денег. Значит, Невинка отстоит дальше от могилы и тюрьмы, чем Баку. Для меня. А мнение общества, социальный статус - не стоит преувеличивать их значение, шудра так шудра. Свобода дороже всего на свете.

Было видно, что у Антонины есть много возражений, что она не согласна, но возражать человеку, избавившему её от такой напасти? Спорить с тем, кто играючи разорвал паучьи тенёта и выпустил на свободу несколько десятков человечьих душ?

Для самого Ахмеда этот разговор стал как бы отправным моментом - сформулировав вслух свои мысли, он обрёл необходимую твёрдость суждений и намерений. Вот только одна досада - Назар даже слушать не стал его, когда речь зашла о библиотеке: «Куда?.. Свою не знаю, куда девать. Детям не нужно, они и не читают, продать невозможно - в городе столько брошенных книг, кто будет покупать?»

Но и библиотеке нашлось место - когда везёт, везёт во всём. Прямо перед отъездом к Ахмеду пришёл сосед, теперь занимавший Маринкину комнатушку - семья старого Дадаша съехала, на их место вселился молодой, лет двадцати трёх, парень. Он пришёл к Ахмеду узнать, почём тот продал свою квартиру.

- Папа хочет тоже продать мою, всё равно они скупают весь дом, - объяснил он незнакомому соседу причину своего вечернего визита. К Валентине он обращаться не стал. Женщина. Взрослому мужчине больше приличествует разговаривать с равным.

Ахмед, за последние годы привыкший к скрытности во всём, что касается денег, было хотел скрыть сумму продажи, но потом, сам в душе посмеявшийся над своей новой осторожностью, сказал:

- Сорок восемь. За две квартиры.

Адалят, так звали соседа, покачал головой:

- Мало. Если за эти две всего столько, за мою сколько дадут?

- Торгуйся, я не торговался, мне быстро надо. А ты свою цену установи и жди. Тебе куда торопиться.

- А можно всю вашу квартиру посмотреть?

Адалят прошёл в маленькую комнату, и прозвучало:

- Сколько книг! Вы все читали?

- Не все, но больше половины.

- А я почти ничего не читал, - признался с оттенком печали в голосе Адалят. - Есть интересные книги, но я как-то не привык.

Ахмеда осенило:

- Ну вот, видишь, судьба сама направляет тебя. Возьми их себе и попробуй прочесть.

Адалят было опешил, книги, ясное дело, денег стоят, как это - возьми? И, с другой стороны, зачем они ему?

- Я их взять не могу, вы за них деньги платили, да и в мою комнатушку - куда?

- А ты в коридоре пока сложи, всё равно здесь ещё долго никто жить не будет. Сложи в коридоре возле комнаты, пусть лежат. Я тебе несколько штук отложу, ты попробуй прочти. Если понравится, выберешь себе, какие надо, остальные раздашь, только в макулатуру не сдавай и не выбрасывай.

- А давайте я их попробую продать, вы мне адрес оставьте, я вам деньги вышлю.

- Никому ты ничего не продашь, столько библиотек брошено, о деньгах не может быть речи.

Думать, что этот красавец с аккуратной модельной стрижкой вдруг ударится в чтение, конечно, не следовало, но чем чёрт не шутит, может быть, найдётся кто-то, кого заинтересуют хранимые им книги. Себе Ахмед оставил совсем немного книг, из тех, которых теперь уж точно не будут переиздавать.

Для Адалята отобрал Марка Твена, О'Генри, Джека Лондона, Стивенсона и Чехова:

- Попробуй почитай, может, понравится. Если не понравятся эти, то другие лучше и не пробовать.

Уже стоя в двери, парень спросил:

- А вам не жалко?  

- Жалко, конечно, но я же тебе сказал, что большую часть я уже прочитал.

- Да я не о книгах, я про наш город. Уехать из Баку... - Адалят покачал головой. - Святой город, он скоро будет лучше Парижа. Вот увидите...

Ахмед промолчал, но парень не уходил. Стоя в дверях, ждал ответа. И дождался.

- Когда Баку станет лучше Парижа? Когда его армяне захватят?

Адалят вспыхнул :

- Почему армяне захватят наш город, вы шутите, дядя Ахмед?

- Тебе сколько лет?

- Двадцать три.

- Ты был на фронте?

Адалят молчал.

- Кто-то из твоих товарищей мечтает отдать жизнь за Родину?

- Если такой человек появится, все его назовут тпой.

Адалят говорил на русском правильно, но слово «тупой» он произносил так, как его произносили все жители этого города - без буквы «у», и от этого смысл слова тоже менялся. Тпой - это не просто глупый, недалёкий человек. Это прежде всего не похожий на других - возможно, доверчивый, возможно, излишне гордый, возможно, просто интересующийся не тем, чем принято интересоваться. Тпой.

- Город без тупых кто-то скоро захватит. Скорее всего, это будут не армяне, среди них тоже мало тупых, другие захватят этот город. Нельзя быть городу, чтобы там одни только умные были, нужны тпые. И тогда, возможно, оккупированный Баку будет лучше, чем Париж. Хотя едва ли. Кончится нефть, и город снова станет прибрежным аулом, как тысячу лет назад...

...Адалят один провожал Ахмеда и Валентину на поезд. Он нёс чемоданы Валентины и остался на перроне до отправки поезда. Больше Ахмед никого не хотел видеть в этот день, ни с кем не хотел прощаться.

За прошедшие пять лет дорога мало изменилась - та же грязь, хамство в самом конечном своём проявлении. Но в этот раз Ахмед не испытывал ни страха (ехал без денег); ни даже раздражения - он прощался с дорогой, по которой ездил десятки раз - вначале без всяких опасений, гражданином великой страны, потом, в восьмидесятые, в Чечне стали забрасывать проходящие составы камнями, но и это было пустяком, и после крушения СССР он ехал по этой дороге уже ничем не защищенный - возможная добыча для новых рабовладельцев, жалкий, испуганный человечек с чужими деньгами.

Теперь он уезжал и знал, что с городом, в котором появился на свет, его не связывает уже ничего. И от этого осознания Ахмед, всегда и всюду чувствовавший себя случайным человеком, воспринимал всё с согласием и даже странным умилением - значит, так надо, чтобы здесь было так. Так всегда здесь было и так всегда здесь будет. Люди здесь так хотят жить. А для него бакинская жизнь, тонкой подвижной струйкой несущаяся по рельсам, и другая, дикая, суровая и мужественная, через пространство которой пролегал путь поезда, были одинаково невыносимы. Пожалуй, даже угрюмый Дагестан был ближе и роднее. Хотя - Баку, его истинное имя Баа - Ки - первое слово забытого магического заклинания, дарующего несравненную силу. Вот если бы вспомнить целиком!

Перечисленные деньги они благополучно получили в банке и за половину от них купили двухкомнатную квартиру в Кисловодске. К оставшимся деньгам Ахмед добавил совсем немного и купил помещение под магазин. Деньги от аренды помещения обеспечивали все нужды Валентины. По странной иронии судьбы, эта женщина, всю свою жизнь тяжело работавшая и нуждавшаяся, на старости лет оказалась на курорте, к тому же вполне финансово обеспеченной. То, что большую часть денег, которые Ахмед давал ей каждый месяц, она откладывала, он узнал лишь через десять лет. Когда она вернула ему их все сразу.

Валентину вначале всё раздражало на новом месте, но она скрывала это от Ахмеда - не хотела расстраивать. Как минимум, раз в месяц, но обычно чаще, он приезжал в гости в Кисловодск. Теперь он окончательно и ясно понял - на свете нет города, который он мог бы считать своим. Хотя на дистанции между Кропоткиным и Кисловодском было три места, где он мог чувствовать себя почти как дома: кафе, в котором работал Карен - конечно, когда он бывал там, его комната в Невинке и квартира Валентины в Кисловодске.

Когда Ахмед вернулся из Баку, Карен набросился на него с расспросами: как изменился город? что делают люди? о чём говорят? За каждым из этих вопросов ему слышался звучащий упрёком голос Адалята: «Да я не о книгах, я про наш город. Уехать из Баку?!»

Карена выгнали из Города, и мечту о возвращении в место, где прошло счастливое детство, он из гордости таил даже от себя. Ахмеда же никто не гнал, он уехал сам и сейчас, съездив в Баку, всё решил для себя окончательно. Это место просто исчезло из его жизни.

А Карен? Какая, к чёрту, Австралия или Европа? Он мечтал о Баку, произвольно перенося этот город на далёкий континент в южном полушарии. Ахмеду были неприятны эти мысли, чтобы остановить поток вопросов, он сказал:

- Про Баку я тебе вот что скажу: армяне - самый глупый народ на свете.

- Я не понял, ты что, азербайджанцев уже за народ не считаешь? - возмутился Карен.

- Считаю всех, и с азербайджанцами всё равно армяне первые идут. Если бы они не поддались на «Миацум», тихо бы сидели, неизвестно, чьим бы был Баку лет через десять. Армянская предприимчивость, смекалка, солидарность со своими во всём, а главное, поддержка диаспоры - и новые возможности в бизнесе в Баку. Представь - нефть, банки, гостиницы, рестораны, казино. Это тебе не под Армавиром шашлыки жарить, копейки собирать, там начинается такое, что может превзойти Сингапур. Скоро пойдут бешеные деньги, а у армян вместо участия во всём этом - Карабах, в который их на цепи не затащишь, а если и затащишь, то что там делать? Абрикосы выращивать? Ну, а я уехал из Баку, потому что мне там делать нечего - ни смекалки, ни солидарности, ни, сам понимаешь, поддержки из-за границы.

Карен сидел молча.

- Фанатики проклятые, как я ненавижу националистов, - тихо сказал он после долгого молчания.

...Посещение Баку всё поставило на свои места. Книги вернулись в его жизнь, и прежняя музыка звучала из радиолы в его машине. Кассеты с национальной музыкой как-то сами собой исчезли. Поразительно - он быстро сбросил избыточный вес. Морок закончился.

В ноябре 1996 года на выборы президента Ахмед пошёл, в очередной раз удивив сам себя. Он никогда не верил в выборы и никогда не участвовал в них. А теперь пошёл, да ещё и проголосовал за коммуниста Зюганова. Вот уж сюрприз. Но это было первый и последний раз в его жизни. Переживания за судьбу страны, приютившей его, пусть на правах нелюбимого пасынка, но приютившей, не оставляли Ахмеда. Всякий раз, когда по телевизору показывали избранного президента, чувство стыда овладевало им. Так, словно речь шла о позоре его собственной семьи. Всё, что было плохого в советской элите - бешеный, истеричный подхалимаж, презрение к простым людям, лжелюбие и ненависть к правде, - всё воплотилось в этом обкомовце. И что же удивляться, если народы свободолюбивые и гордые стремились выйти из страны. Это было одной из причин кровопролития на Кавказе. Кавказ давно был и привык быть частью Великой Державы. И он не хотел и никогда не захочет быть частью ничтожной и презираемой страны...

Но Ахмед чувствовал, безошибочный инстинкт подсказывал ему - уже наметились и грядут великие перемены в жизни России. Один инцидент, пустячный, совсем не значительный, помог ему начать по-новому воспринимать стремительно меняющуюся реальность. Была ночь, шёл крупный снег, он ехал осторожно, что называется, «на нервах». Неподвижная машина, черневшая впереди на обочине, вдруг ожила, засветилась голубым и красным светом, и три человека вышли из неё прямо на проезжую часть. Один из них держал полосатый жезл, двое других были с автоматами. Менты. Плохо, очень плохо.

Ахмед остановил свою «девятку», люди подошли стремительно - один встал перед капотом, двое по бокам. Приказали выйти. Документы взяли, не посмотрев, велели открыть багажник, начали шарить по салону. Задыхаясь от холодного ветра и бессильной ярости, Ахмед стоял в стороне. Потом, не выдержав, спросил у милиционера, в чём, собственно, дело. В ответ тот навёл на него дуло автомата, спустил предохранитель и приказал:

- Отойдите в сторону.

Страха Ахмед не испытывал никакого, хотя историй о бандитах в милицейской форме рассказывали достаточно. Но даже и не бандиты, просто менты - что им будет за пристреленного на дороге азербайджанца? Ясно, что ничего. Пристрелили и пристрелили. Страха не было потому, что ненависть заглушила его.

Лазивший в машине человек с погонами старшего лейтенанта, огромный, метра два роста, вытащил из бардачка книгу и осветил её своим фонарём. Потом с недоумением посмотрел на Ахмеда.

- Ваша книга?

Ахмед забыл, что за книга лежала у него в бардачке.

- Ни чеков, ни накладной на книгу у меня нет.

Милиционер положил книгу обратно в бардачок и закрыл дверь машины. Кажется, обыск был закончен.

- Набоковым интересуетесь? - спросил старший лейтенант. Ахмед вспомнил - книга была «Лекции по русской литературе».

- Я бы подарил её вам, вы, наверное, слышали, что Набоков порнографию писал, но это обман. Не писал. А эта книга - вообще просто лекции.

- Мы из Москвы, мы много чего слышали, когда сюда ехали. Сплошные бандиты, нормальных людей нет. Про Набокова ничего не говорили. Так что, извините, мозги промыли. Извините, счастливого пути.

Было темно, валил крупный снег, и капюшон закрывал половину лица милиционера. Ахмед только по голосу догадался, что тот улыбнулся.

- И вам счастливо, интересная книга, рекомендую.

Он уже сел в машину, когда вспомнил, что документы ему не вернули. Выскочил снова на дорогу, а навстречу ему старший лейтенант с его документами.

- Повнимательней к документам и - до свидания.

Пришла весна, и началась работа по четырнадцать часов в день, серая лента асфальта снова, уже в который раз, подхватила его и понесла через оживающие поля, через посёлки и городки. Семь лет уже прошло, как Ахмед плыл по течению дороги, и семь вёсен были вычеркнуты из его жизни - работа, и ничего, кроме работы. Он внешне мало изменился за эти годы, но внутри его души, его рассудка и ещё там чего, что над душой и рассудком, происходили такие перемены, что вспоминая бывшее с ним недавно, он даже сомневался - а было ли? Вот детство, вот армия, работа в экспедициях, вот Баку и Наталья, смерть Лёни, остров Булла - всё это да, это было. А потом... Потом началась другая жизнь другого человека. Столько новых лиц, столько встреч, столько событий. Монотонная и в то же время напряжённая жизнь меняет человека не меньше, чем лихие напасти.

Зима - время, которое можно посвятить себе, а потом бешеная гонка за деньгами весной, наконец, июль - сбор урожая, на заработанные рубли он закупал доллары и прятал их - теперь в тайнике у Валентины, банкам он по-прежнему не доверял. Благословенная осень - самая спокойная пора, если бы не предубеждения из прошлой жизни, можно было бы съездить в санаторий, как это стали делать Вадим с Ольгой. Ему же санаторная жизнь казалась слишком буржуазной, и эту черту он не мог переступить. Хоть и посмеивался над собой за такую дремучесть.

И вот снова наступил июль, снова надо покупать доллары, снова можно спать, как человек, по восемь часов, читать и… А что делать ещё? Ну да, навещать почаще Валентину, заезжать в гости к Новиковым, больше, к счастью, делать ничего не надо.

К Карену Ахмед заехал просто так, не по маршруту торговой поездки, а специально - посидеть, поесть вместе, поболтать.

Карен усадил его в углу зала и ушёл на кухню. Из окна, у которого сидел Ахмед, видны были шоссе и парковочная площадка перед кафе. Чёрная «девятка», едва сбавив скорость, съехала с шоссе, вылетела на почти пустую площадку и с глухим стуком врезалась в трубу ограждения. Двое парней выскочили из машины. Тот, что сидел на пассажирском месте, стал кричать на водителя. И хотя стёкла в кафе были толстые, Ахмед слышал почти всё.

- Нурик, ты баран, понимаешь, баран, ты мне машину разбил!

Тот, кого звали Нурик, видимо, оправдывался, но говорил тихо, и его слов Ахмед не разбирал.

Ахмеду даже не было их жалко - так им и надо, ездят под кайфом, бандитьё и наркоманы. Хозяин разбитой машины ростом был невысок, может, чуть повыше Ахмеда, чёрная спортивная майка туго обтягивала мощное, мускулистое тело. Нурик - высокий, на нём была рубашка с длинными рукавами - ну это ясно, в такую жару только наркоман наденет рубашку, скрывающую следы инъекций.

С чувством омерзения Ахмед отвернулся.

Через несколько минут потерпевшие аварию появились на пороге кафе.

- Чья красная «девятка»? - спросил тот, что был в чёрной майке, хотя никого, кроме Ахмеда, в зале не было. Ясно, что его. Они подошли к Ахмеду. - Твоя?

Ахмед посмотрел на аквариум. Нарядные рыбки спокойно плавали по горизонтали. Проворные серебристые пузыри выбирались один за другим из шланга для аэрации и спешили вверх. Траектории пузырьков и траектории рыбок, пересекаясь, образовывали крест. Что-то закончилось, подумал Ахмед. Может, даже и жизнь.

Он посмотрел на стоявших перед его столиком. Человек в чёрной майке, кажется, главный. Лицо осмысленное, волевое, правильные черты, сломанный нос, мышцы мощные, рельефные, но расслабленные, руки свободно висят, как плети - скорее, кулачный боец, чем борец. Дерзкая бандитская чёлка, падающая на глаза. У Нурика лицо с признаками вырождения - полуоткрытый, толстогубый влажный рот, узкий лоб, скошенный подбородок. Судя по комплекции - не боец. Но любой человек такого роста и с такими большими кистями рук может быть опасен. А их двое. Нисколько не похожи внешне, только неотрывный наглый взгляд придаёт им сходство. И от этих взглядов, от их наглой уверенности, наконец, от того, что их двое, а он один, Ахмед испугался. Страх овладел им. Но тут же отвращение сменило страх, а потом ему стало смешно. Смешно от того, что он испугался этих людей. При всей его опытности в подобных вопросах, кто они по национальности, он определить не смог. Решил - аулчане, какая разница, аулчане и всё.

- Ты, мы тебя под асфальт уроем, из-за твоей машины мы свою разбили, понял?! Мы забираем твою за ремонт нашей.

- Может, вызовем ГАИ?

- ГАИ уже была, сказали, ты виноват, гони ключи и документы!

Говорил с ним тот, что в майке, Нурик стоял молча, грозно набычась.

- Ну что ж, кто виноват, тот и платит, - сказал Ахмед без всякой угрозы, просто констатируя факт. - Сейчас получите всё, что хотите. - Он поднялся и пошёл к двери.

Состояние человека, любующегося закатом над морским простором, можно назвать невротическим срывом в сравнении со спокойствием, охватившем Ахмеда. Наверное, и не существует никаких седативных средств, способных подарить такую умиротворённость и такую безмятежность. Откуда оно пришло к нему, это абсолютное, безмятежное спокойствие? Может, патологическая реакция на сверхвозбуждение? Запредельное торможение? Может, понимание того, что он делает что-то очень правильное и настолько важное, что перепоручить это никому нельзя, только он один и должен делать эту работу, было причиной? Ни тогда, никогда после ответа на этот вопрос найти ему не удалось. Но в тот момент был он очень спокоен.

- Только, ребята, я заберу свои вещи из багажника - там у меня вещи, я их заберу, и езжайте. А может, вам доверенность написать, если чего? - Он изобразил страх и подобострастие очень достоверно. - Сила ваша, я что могу против? Хотите доверенность?

Видимо, они не ожидали такой лёгкой победы. Если вообще были способны чего-то ожидать. Просто пёрли напролом.

- Иди, иди, забирай своё, нам ключи давай и документы.

Ахмед достал ключи из кармана и, показав, сказал примирительно:

- Сейчас вот багажник открою и отдам. Там у меня просто инструменты, мне без них - ну никак.

Они подошли к машине, Нурик вместе с Ахмедом - к багажнику, другой в майке - к передней двери. Но не к водительской, а другой. И это было уже не первой его ошибкой в то утро. Ахмед отпер багажник, открыл его и указал Нурику внутрь - там лежала лопата, запаска и сумка с ключами. Лопату Ахмед возил с собой всегда, после того как несколько раз пришлось буксовать на бездорожье и на снегу. О том, что лопата - это оружие, он старался не думать. Гнал эти мысли от себя. Как-то хотел её наточить, но точильщик не взялся - сказал, древко мешает, в будку не поместится. А снимать штык лопаты с древка Ахмед поленился. Так и осталась не заточенной.

- Вот, - сказал Ахмед и достал лопату. Подбросил в руках, держа горизонтально и показывал Нурику. - Я без неё - никуда.

Нурик смотрел на него зло, тупо и с презрением. Зато другой, кажется, понял и быстро подался в их строну. Но Ахмед, боковым зрением уловив движение, даже и не подумал спешить. Уверенно, спокойно, точно и с силой поставил лопату на ногу Нурику. Тот хрюкнул, а потом заорал так, что на шоссе, метрах в тридцати, стали притормаживать автомобили.

«А она не такая уж тупая, как я думал», - отметил Ахмед, увидав кровь на разрубленной лакированной коже модного туфля.

Другой в майке бросился на него - видно, драться он умел, а может и любил. Ахмед шагнул ему навстречу правой ногой, нанося левой рукой встречный удар. Он находился в странном состоянии, испытать которое дано немногим, возможно, что только чемпионам оно даруется часто, но кто же их, чемпионов, знает?! А простые люди редко, почти никогда не испытывают это. Когда на долю мига вперёд чувствуешь, что сейчас произойдёт

Крепыш ушёл от встречного левого, но уклонился он не вправо, под бьющую руку и в сторону машины, а влево и не контратаковал сразу по ходу уклона, а просто отшатнулся немного назад, разорвав дистанцию. И это было его последней ошибкой в то утро. Уклонился как раз под правый крюк. Ощутив костяшками кулака его подбородок, Ахмед испытал радость обретения. Попал. Голова дернулась, ударилась о машину, и глаза у врага закатились вверх по-разному: один совсем, слепо блеснув белком, другой - наполовину. И ноги как-то ослабели и заплелись. Но упасть ему Ахмед не дал. Крепко схватил за майку на груди, выпрямил руки и отстранился, насколько мог, будто любитель живописи, подыскивающий дистанцию для созерцания картины. Потом резко надел лицо врага на свою голову. С наслаждением, почти эротическим, услышал и почувствовал хруст носового хряща. Кровь полилась - будто барана зарезали. Только после этого отпустил. Тот упал на землю, как куль.

Ахмед подошёл к Нурику. Тот сидел на земле, от боли раскачиваясь вперёд-назад, и тихонько выл, держа разрубленную ногу двумя руками. Ахмед постоял немного. Потом отступил и со всего размаха пробил, как футболист по мячу, лежащему на одиннадцатиметровой отметке. Звук удара был глухим, утробным. Нурик откинулся и ровно вытянулся. Ахмеду запомнилось, что руки Нурик держал «по швам», вдоль тела.

- Хорошо, - сказал Ахмед.

Затем он полез в багажник, достал спрятанный под половичком нож, с ножом в руке сел рядом с неподвижным Нуриком и оглянулся. Вроде никого. Он быстро и спокойно, будто не живую плоть, а овощ, порезал своё предплечье чуть выше кисти, потом вытер рукоятку ножа рубашкой Нурика и положил нож рядом с его рукой. Мало ли, может кто-то из них умрёт, а тут нож, и раненая рука - улика в пользу версии самообороны. Раздался громкий стон - это начал приходить в себя крепыш. Ахмед огляделся - в этот момент в дверях кафе появился Карен. Ахмед помахал ему рукой и сделал останавливающий жест - стой, где стоишь. Положил лопату в багажник, не спеша закрыл его. Огляделся. Картина, конечно, живописная, жаль, нет фотоаппарата: Нурик лежал вытянувшись, неподвижно. Залитый кровью крепыш безуспешно пытался подняться. У Ахмеда из порезанной руки тоже текла кровь. Но обращать на это внимание сейчас, конечно, не стоило.

Он сел в машину и уехал. Спокойствие не покидало его. Будто каждый день он бил людей на дорогах, резал сам себя, будто ничего особенного в это утро и не случилось. Конечно, если кто-то станет его искать, найдут. Номер машины, родичи Карена из кафе помогут, зацепок полно, если что - найдут. Ну и что? Даже если Нурик и окочурится, ну и что? А что они ему оставили, какой выход? Начать им что-то доказывать? Вызывать милицию? Нет, их надо убивать. Всё он правильно сделал.

То же сказал и Вадим, когда Ахмед через час с небольшим рассказал ему о происшествии.

- Мужчина, правильно поступил. Я в тебе никогда не сомневался.

- Правильно или нет, мы скоро узнаем. Может, это просто шпана, а если они с оргпреступностью связаны?

- Ну и что?

- А то, что могут на тебя выйти.

- На меня? Да сколько угодно.

- Ну, начнутся разговоры про крышу.

- Не усугубляй, я ведь не ребёнок, знаю, как разговор вести. Ты лучше сейчас поостерегись, к себе пока не езди, отдохни где-нибудь. Там видно будет .

Видно стало не сразу, сразу он не поехал к себе в общагу - поехал в Пятигорск, остановился в гостинице. Вечером пошёл, погулял по городу, посидел в кафе, а наутро зашёл в магазин к Павлу. Тот воспринял его рассказ о происшествии совсем иначе, чем Вадим.

- Дело серьёзное, это, скорее всего, бандиты, а у них нельзя, чтобы быть битыми. Они теперь постараются найти тебя и убить. Кто они по национальности были?

- А чёрт их знает, кто точно, не определил. Они на русском говорили.

- Ты лучше всего пока исчезни. Съезди в Баку, отдохни.

- Я свою квартиру в Баку продал, куда поеду?

- К родственникам съезди, развейся. Может, дело само собой уляжется.

- Нет у меня никаких родственников.

- Как это так, ты азербайджанец, и у тебя нет родственников. Так не бывает.

- По-разному бывает, ты просто не в курсе.

- Нет родственников, зато деньги-то у тебя есть? В санаторий съезди, или на Байкал, или ещё куда, какие у тебя проблемы, если ты один? Я бы ничего не боялся, если один.

- А кто тебе сказал, что я боюсь? Я даже рад, что этих выродков повстречал, на моём месте мог оказаться другой, они бы у него машину отняли и жизнь бы испортили. Будь у меня семья, дети, куда бы и я делся. Они к себе в горы уехали, там их не достать, а здесь как хозяева.

Павел сокрушённо покачал головой.

- Верно говоришь, всё так и есть. Им не повезло, что на тебя нарвались. Свободный человек есть свободный человек. Говоришь, даже в Баку никого у тебя нет. А знаешь, что, - он замолчал и после паузы сказал: - Зато у меня родни полно. Я тебе сейчас адрес двоюродного брата дам, он под Волгоградом живёт. Вечером ему позвоню, предупрежу. Вот куда стоит съездить. Никому в голову не придёт тебя там искать. Хоть триста лет сиди. Ты рыбалку любишь?

- Я не рыбак и не охотник.

- Жаль, но там всё равно, там девушки такие, и вообще интересно. Запиши адрес, просто как вариант. А Борис только рад будет.

И Вадим и Павел советовали уехать. Если разные люди сходятся во мнении, стоит прислушаться. Конечно, можно просто поехать в Кисловодск, остановиться у Валентины, но, может, это правда серьёзное бандитьё. Найдут машину через посты ГАИ, выследят. Тогда пиши пропало. Нет, засветить Валентину нельзя. Но для начала Ахмед решил просто провести разведку. Будь что будет, он поехал к себе в общежитие. И ничего не было. До вечера. Бандиты появились, когда стемнело.

Вначале произошло небывалое - к нему в комнату пришла сама Ангелина Фридриховна. Обычно она присылала кого-то, если хотела поговорить с жильцом. Сейчас хоть и выглядела комендантша испуганно, но и затаённая радость чувствовалась и в голосе, и в манере.

- К тебе друзья приехали, тебя ищут. - И, не удержав радость, добавила: - Серьёзные очень.

«Серьёзные» друзья в дорогих тренировочных костюмах стояли в вестибюле. Было их всего трое, а казалось - целая банда. Все трое курили, это выглядело странно - такие качки редко курят, да и Ангелина не разрешала никому. Но сейчас и не пикнула.

Ахмед подошёл, поздоровался с ними за руку. Все трое были русские.

- Ну, как дела, как урожай, как торговля, хвастайся, - спросил один из «друзей».

- Какой урожай? - с недоумением вполне искренним спросил Ахмед.

- Абрикосов, ты ведь абрикосами торгуешь! - Громила посмотрел и снисходительно усмехнулся: «От нас ничего не скроешь, мы всё знаем».

Ахмед невольно, в который раз, восхитился находчивостью Карена - надо же, так предупредить его, что информация об Ахмеде у бандитов от него, а значит, никакой информации и нет. Но откуда они узнали, где он живёт? Карен не мог этого сказать - он и не знает.

- Вы что, всё про меня знаете?

- Всё, что нам надо, знаем.

Тут в разговор вступил другой мордоворот:

- Короче, ты вчера косяк упорол, серьёзный очень. На тебя там бакланы наехали, а ты их побил. Это очень серьёзный косяк.

Ахмед пожал плечами:

- А мне что, цветами надо было их забросать. Сам говоришь - бакланы.

- Слышь, а чего ты такой смелый, а? Ты кто? Ты торгаш, твоё дело абрикосы продавать. Наехали на тебя по беспределу - хорошо, приди пожалуйся. Мы разберёмся, их накажем. На этой трассе мы за порядок отвечаем. А ты кто такой?

- Никто, я просто.

- Нам поровну, кто ты, - снова вмешался тот, кто говорил первым. - Ты теперь нам должен, и много. Но мы добрые, отработаешь - простим. Сейчас мы тебя с хорошими людьми познакомим, против которых никто слова сказать не может. Они тебе объяснят.

Бандиты направились к двери, Ахмед за ними.

Чеченцы стояли перед входом в общежитие - двое, такие же мощные, как и их быки, но что-то сразу выдавало в них хозяев. Какая-то демоническая заносчивость. Ахмед заметил две машины - чёрный БМВ и белый «мерседес». Их машины, ясно - бандитская масть.

Один из чеченов сделал повелительный жест, подзывая Ахмеда. Конечно, нельзя идти, когда тебя так зовут, но обстановка не располагала упрямиться. Ох как не располагала! Он подошёл. Чеченцы молча рассматривали его долго, Ахмед чувствовал себя круглым идиотом. Беспомощным идиотом.

«Эх, был бы у меня пистолет», - подумал он. Хотя у этих, конечно же, есть, и ничего он бы им не сделал. Ну, хоть одного-двоих бы прихватил с собой. Это максимум.

- Тебе пацаны сказали?

- Сказали.

- Нехорошо ты поступил. Наверное, уже сам понял свою ошибку. Но ничего, теперь вместе будем работать, всё исправишь. - Чеченец хлопнул Ахмеда по плечу. - Бухгалтерию мы не ведём, сам подсчитаешь наши десять процентов каждый месяц. Работаем на доверии, но если обманешь...Сам понимаешь.

Другой чеченец стоял, полуобернувшись, не удостаивая Ахмеда взглядом.

- Скажи, а чего ты абрикосами занимаешься, что за навар с абрикос? Хочешь мясо? Дадим. Хочешь водку? Дадим. И с конкурентами поможем. А то стыдно, взрослый человек, в общаге живёшь. - Он показал на серый фасад. - Здесь жить западло. Дом купишь. Новый. Короче, завтра в час сюда наш пацан подъедет, который с тобой будет работать. Введёшь его в курс дела, расскажешь и покажешь.

Чечены сели на БМВ, русские на «мерседес» и уехали.

Они так со всеми, подумал Ахмед, в детали им вдаваться некогда. Если у человека есть семья, или бизнес, или что-то, что можно отнять, - он никуда не денется от них. В милицию никто не побежит, легче этим заплатить десять процентов. Хотя потом они, ясное дело, заберут все сто. И, наверняка, убьют бывшего своего раба. Но люди надеются на лучшее. Какое счастье, что у меня ничего нет. И лишь бы они не вышли на Вадима. Но Карен, кажется, их убедил, что я абрикосами торгую.

Перед дорогой на Волгоград Ахмед заехал к Карену и узнал много интересного.

- А что я ещё мог? Твои же слова: торговать абрикосами - последнее дело. Они приехали, и я им сказал - кажется, абрикосами торгует, мне предлагал. Мелкий человек, чего с него возьмешь. Больше ничего я про тебя не знаю.

Оказалось, Ахмеду просто не повезло: в то утро в vip-зале отдельно стоящего рядом с кафе домика с окнами, всегда закрытыми красными занавесями, отдыхал то ли прокурор, то ли мент. Он и сообщил чеченцам номера «девятки» и его адрес.

Разговору с Кареном мешал другой официант. Как Карен его ни гнал, он будто прилип - то ли любопытство, то ли информацию хотел получить, возможно, что и выгодную. Карен ему говорил без обиняков:

- Микоян, пошёл, дай поговорить.

Тот только смеялся, но не уходил. Имя у этого человека было Анастас, он был пятым по счёту братом - первого звали Арарат, второго Армен, третьего Амбарцум, четвёртого Артур, а пятого назвали Анастасом, тем самым вместе с именем сразу дали и кличку. Стасиком его звали только первые семь лет жизни, а как пошёл в школу, так стал Микояном. Наверное, уже навсегда. Новое поколение и не знало, почему Анастас должен быть Микояном, но прозвище так шло этому смешному человечку, что по-другому его никто и не звал. Даже хозяин, дядя Рубен - человек очень строгий, не любивший шуток, так и обращался к нему: Микоян.

- Брательник, я видел - ты их сделал, э, сделал. Жалко, что не было Артура, моего брата, он каратист, - сказал Микоян, как только увидел Ахмеда.

- Микоян, иди на кухню, - сказал Карен, но тот, против обыкновения, не послушался, возмутился:

- Вэ, я что, сам не знаю, что делать? Мой брат Артур каратист, в прыжке успевает двадцать ударов нанести. Пусть каждый удар много нет, двадцать килограммов будет. Четыреста килограммов терпеть сможешь? - Микоян с превосходством посмотрел на Карена. - И я говорю, хорошо, чтобы и Артур тогда рядом был, когда Ахмед этих беспредельщиков казнил. Что, скажешь, нет?

- Скажу, что иди по своим делам, дай поговорить с человеком.

Микоян, обернувшись к Ахмеду и указывая рукой на Карена, сказал с недоумением:

- Вот человек, не хочет, чтобы люди разговаривали.

Ахмед смог лишь незаметно передать Карену записку с телефоном Бориса.

- Ладно, я поехал, а на днях заеду.

К счастью, Карену не надо много объяснять.

/Часть третья

Маныч вроде озеро как озеро, но бывает,так сердится и бурлит, сразу видно, помнит те времена, когда было морем.

Как только Ахмед переехал Маныч по дамбе, а это всего несколько сот метров, он оказался в совершенно другом мире. Едва ли где-то еще есть такая резкая граница между Азией и Европой. Полупустыня сразу сменила привычную лесостепь, и люди по эту сторону совсем другие, монголоидного типа. Резко, вдруг - никаких переходов и полутонов, никаких метисов, никаких смешенных поселений и переходных ландшафтов. Там - русские, здесь - калмыки. Там деревья и кусты - здесь выжженное пространство. «Ничего себе, - подумал Ахмед, - представляю, какие здесь отношения и нравы, при таком резком разделении». Так он подумал, хотя, конечно, на самом деле ещё не представлял.

На первом же блокпосту пришлось идти регистрироваться, милиционер - калмык - начал расспрашивать, куда и зачем он едет, где работает. Расспросам, казалось, не будет конца. Но потом подошёл старший, тоже луноликий и с узкими глазами, забрал документы и спросил:

- Так ты азербайджанец?

- Азербайджанец, - ответил Ахмед.

Офицер протянул ему документы, смотря при этом не на него, а в сторону. Ахмед спустился с вышки, на которой был расположен КПП, полный недоумения - какие преимущества на въезд в Калмыкию давала его национальная принадлежность? А если бы не азербайджанец?

Эти и другие посторонние мысли быстро оставили его, настолько новым и необычным оказался новый мир по ту сторону Маныча. Азия, огромный материк, отделённый от Ставропольского края плотиной через Маныч, без всяких плавных переходов предстала вдруг во всей своей необъятности - бескрайность, невиданная, невообразимая бескрайность. Наверное, на всей земле нет места, где административная граница так совпадала бы с геофизической и даже метафизической границей между территориями. Возделанные поля с аккуратными лесополосами, домики с садами и клумбами за оградами - всё это внезапно сменилось дикой, выжженной степью, и ощущение затерянности в огромном первобытном азиатском пространстве охватило Ахмеда. Территория Калмыкии, согласно географической науке, считается Европой, но эта классификация годится лишь в иллюстрацию условности общепринятых понятий. Простор без горизонта, исчезающего в знойном мареве, - это Европа? Европа, заселённая людьми монгольской расы, исповедующими буддизм? И этот сухой запах раскалённой степи - может, это тоже признак Европы?

Трасса была в лучшем состоянии, чем можно было ожидать. Кто её ремонтирует - загадка, но ездить по ней можно.

Постепенно он освоился в этом мире, и обычные мысли вернулись. Он оценивал свои действия внимательно и придирчиво. Бежать он решил сразу после встречи с бандитами. Ясно, что эти люди не станут гоняться за продавцом фруктов, у них иной диапазон - хозяева торговых центров, банкиры, владельцы крупных производств. Они вообще-то и заметили его только из-за конфликта. Надо было расставить точки над i, показать, кто хозяин территории. Ну, а его хотели привлечь, так сказать, к сотрудничеству просто заодно, попутно. Шестёрки, разный расходный человеческий материал тоже бывает нужным. Самое правильное было исчезнуть, не наследив. Что он и сделал. Телефонный разговор с Вадимом был короток, но содержателен. Звонил он, ясное дело, не из общежития - просто сказал, что уезжает и пообещал звонить впредь. Вадим понимающе хмыкнул и пожелал хорошо отдохнуть.

Павлу Ахмед тоже позвонил, и тот сказал, что Ахмеда уже ждут, не уточнив при этот, где и кто. И он поехал.

Ближе к полудню Ахмед решил остановиться поесть, но все кафе были по левой стороне, и ему было лень пересекать дорожное полотно. Движение в пустоте имеет завораживающее свойство, останавливаться трудно, дорога зовёт вперёд, и противостоять зову серой ленты трудно. Даже когда трафарет в виде стрелы с надписью «Калмыцкая кухня» указал ему в сторону группы юрт, он после колебания всё же продолжил движение. Высокомерные верблюды, привязанные рядом с юртами, не обращали никакого внимания на дорогу и движение на ней. Несколько машин было припарковано возле юрт. Верный знак - здесь можно поесть. Стоянки перед другими кафе были пусты. Но он не останавливался нигде.

А вот и по правой стороне показалось кафе. Забегаловка с вывеской «05». Пятый регион - это Дагестан. Перед входом - навес из камыша с двумя рядами скамеек под ним, большой и неуютный зал, едва-ли когда-либо заполняемый хоть наполовину. Назойливый шум, считающийся в Дагестане музыкой. Посетителей нет.

За буфетной стойкой стоял невысокий парень крепкого телосложения. Точный его портрет мог бы быть нарисован всего одной краской - коричневой. Тёмно-каштановые волосы, карие глаза, лицо загорелое настолько, что светло-коричневая щетина кажется почти жёлтой, и только глазные белки - белые до перехода в голубой. Парень оказался словоохотливым. Он сразу спросил Ахмеда, откуда тот. Видимо, его, как и гаишника, ответ устроил, и он сказал:

- А я из Хасавьюрта, здесь уже три года, как брата убили, я здесь. Раньше старший брат кафе держал, теперь я. Ничего, мне нравится. Правда, когда Рамазана убили год назад, проблемы были, думал, придётся уехать. Но ничего, обошлось, через неделю ровно год будет, его родственники приедут. Тогда, может, опять проблемы начнутся.

Такая странная хронология заинтересовала Ахмеда: все даты связаны с чьей-то смертью - то брата, то какого-то Рамазана. Хасан, так звали парня, объяснил: дело в том, что теперь суды идут по месту совершения преступления. В реальности это значит, что если калмык убьёт человека другой национальности на территории Калмыкии, то максимум, на что он будет осуждён, два года. Конечно, условно. И раньше угоны скота иногда заканчивались убийствами - дагестанцы и чеченцы пасли здесь скот, а в степи свои законы.

Ну, а с момента крушения государства и эти простые законы перестали действовать. Стрельба теперь шла на опережение. Если дело доходило до суда, то виновными становились пришлые, что, впрочем, не имело никакого значения. До прибытия в места заключения никто из них всё равно не доживал. Ахмед рассказал Хасану, что гаишники потеряли к нему интерес, как только узнали, что он азербайджанец.

- Конечно, ваши здесь скот не пасут, у калмыков с вами дел нет. С нашими - война, с чеченцами - тоже. Но мы, кавказцы, здесь все свои, иначе не проживёшь. Русских они ещё немного боятся, а с нами у них война. Ваши там, - он указал рукой где, по его мнению, находятся азербайджанцы. - За Волгой, в Астраханской области. Там другое, там рыба. И там казахи. А мы здесь.

Тема, затронутая Хасаном, была интересна Ахмеду. И он задал тот вопрос, который всегда задавал в подобных случаях:

- У вас с ними война, но скажи, что, среди них нет стоящих людей?

- Среди калмыков? - уточнил Хасан.

- Среди калмыков, - отозвался Ахмед

- Они другие, понимаешь, это надо - не дай Аллах, конечно - тебе здесь пожить надо, чтобы понять - совсем другие. Их не интересует, что нам интересно, совсем другие люди. Но русских всё же побаиваются.

- По-моему, калмыки вообще не смелый народ, дальше своей республики нос не показывают.

Хасан засмеялся.

- Калмыки - очень смелые люди. Они смелые, а когда сто грамм выпьют, вообще на рога лезут. Просто они только здесь жить хотят. Мы ищем, где лучше. Аварец, даргинец, чечен, азербайджанец, да хоть осетин или грузин - там будет жить, где ему лучше. Эти - нет. Им только здесь. Другие, понимаешь. А хорошие люди среди них есть. Бывают. У меня друг был, калмык, весной убили. Такого среди дагестанцев не найдёшь. Он чемпион был по саньда - это драка в у-шу, саньда. Ты знаешь, у нас говорят: мир легче выиграть по саньда, чем Махачкалу. Кто Махачкалу выиграет, считай, мир в кармане. А он наших сразу выигрывал - сошлись, раз, всё - уносите. Средневес, всех бил, и тяжей, и супертяжей - два, ну, много три удара - противник лежит. Он икру возил с моря на мотоцикле. Дороги знал - сколько за ним охотились, поймать не могли. Он не тренировался почти. Ты знаешь, как наши дагестанцы тренируются - целыми днями. А он нет, но выйдет и сразу победит. От рождения такая сила дана. А ихние с ним вообще не выходили - бесполезно. Он людей не делил: друг - значит друг, по нации всё равно. У него вся жизнь в его мотоцикле была. Не останавливаясь, по степи мотался. Если бы у меня половина его денег была, я бы давно свалил. А ему нравилось по степи гонять на моцике. За ним все охотились, несколько раз прямо во двор следом за ним менты влетают, а мотоцикла нет. Он во дворе сидит, не при делах - а ни мотоцикла, ни икры. Они с ума сходили, как так может быть? И угрожали ему, и по-хорошему просили. А у него секрет был, он только мне сказал, мы ведь друзья были, - доска. Доску приставлял наклонно, и по доске на чердак с мотоциклом заскакивал. Так больше никто сделать не может. Поэтому не догадывались. Во дворе искали, в подвале смотрели, на чердак кто полезет? Видно, всё-таки убили. С весны его нет. Мы сами его искали, думали, хоть мотоцикл в степи найдём. Май искали, июнь искали - нет. Пропал. Среди них очень хорошие ребята попадаются, ты не думай.

Слушая рассказ Хасана о местной жизни, о том, что на годовщину смерти Рамазана должны приехать его родственники и тогда, наверное, стрельба будет не только по кошарам, по кошарам она и так не останавливается, Ахмед вспоминал лицо бывшего главы правительства, чьими усилиями якобы удалось избежать гражданской войны. Неужели он и его подельники так и никогда не ответят за свои преступления? Неужели зло не наказуемо в принципе, и только ложь и жестокость ведут к успеху?

Но как тогда простоял этот мир столько времени, почему люди вышли из пещер, построили города и научились делать самолёты? Откуда прогресс?

Хасан подал ему глиняный горшочек с варёным мясом и пустую пиалу, чтобы положить туда мясо.

- Их кухня, они чисто одно мясо едят, ты попробуй. Мне нравится.

Удивила Ахмеда цена за обед - меньше половины от той, что он заплатил бы по ту сторону дамбы. Видно, живут здесь не богато.

Попрощавшись с Хасаном, Ахмед тронулся в путь. Он торопился - незнакомая дорога, хотя бы Волгоград засветло проехать. Но любопытство, никогда не оставлявшее его любопытство к чужой, незнакомой жизни заставило Ахмеда остановить машину, когда непонятно откуда взявшийся посередине пустыни человек поднял руку. Высокий, аккуратно одетый - японец, кореец, кто угодно, но только не один из тех, кого он уже успел увидеть в этом странном месте.

Парень ехал в Элисту, столицу республики. Ахмед начал расспрашивать его о местной жизни, и в ответ получил мягкий, но вполне чётко сформулированный выговор за легкомыслие и неосторожность.

- Вы, конечно, извините, не мне вас учить, но одному ездить по нашим дорогам не следует. Да ещё и двадцать шестой регион, чужие номера. Тем более, останавливать голосующим. Пристрелят, и всё. Ваша машина тоже денег стоит.

- А вы в милиции работаете? - догадался Ахмед.

Попутчик работал в Элисте, в МВД. Чин у него был маленький - лейтенант, но и лет ему не больше двадцати пяти. Ясно, что не простых людей сын, речь правильная, видно, что читает с детства. Да и само имя молодого лейтенанта - Максим - говорило о многом. От него Ахмед узнал, что не все калмыки буддисты, просвещенная элита придерживается православия. Максим рассказал Ахмеду, что в своём «Завещании» Пушкин вначале назвал калмыка «сыном» степи, потом, узнав, что на самом деле калмыки раньше жили в горах, слово «сын» заменил на «друг». Действительно, классика отличает точность. Точность и ясность во всём. Это тебе не пастернаковский «навоз, пахнущий свежим воздухом», подумал Ахмед.

Но больше прошлого его интересовало настоящее. Максим, хотя уже приученный работой задавать вопросы, а не отвечать на них, всё же оказался интересным собеседником. В том смысле, что имел на всё свою собственную точку зрения. Ахмед спрашивал его о жестокостях и беззаконии, а Максим с несвойственной его возрасту мягкостью ответил вопросом:

- А что, разве где-то не так?

- В Ставропольском крае убийца не отделается двумя годами условно.

- Это смотря какой убийца и кого он убил.

Ахмеду нечего было возразить - те люди, из-за знакомства с которыми он пустился в бега, явно много кого убили, и ничего. Время такое, окаянное, как назвал его Иван Алексеевич. Только не дни, а окаянные годы...

Дождь обрушился внезапно - низкие серые тучи стремительно налетели стаей, и стена воды обрушилась на землю. Ехать было нельзя - ничего не видно, «дворники», как сошедшие с ума, мелькали перед глазами, но всё равно ни зги. Но и останавливаться нельзя - неровен час, «догонит» едущая вслепую машина. Съехать на обочину, понятное дело, тоже нельзя: «Не съезжай на мокрую обочину» - предупреждали надписи на щитах. Да и без них ясно, что уплывёшь вместе с грунтом.

Такого дождя Ахмед не видел никогда в жизни - ибо любой, самый сильный ливень всё же состоит из капель. Здесь вода лилась с неба потоками. Водопад, никакой не дождь.

- У нас это обычно, не бойтесь, просто езжайте медленно и ничего не бойтесь, - посоветовал Ахмеду Максим, видя, как напряжённо тот сидит за рулём.

Ахмед и поехал так - медленно, как только мог. Дождь кончился так же внезапно, как начался. Передние колёса уже выехали на абсолютно сухой асфальт, когда дождь ещё колошматил по багажнику и задним колёсам. Ахмед вспомнил, как резко изменился ландшафт при въезде в Калмыкию. Видимо здесь всё подчинено режиму внезапности.

- У нас всё так, - сказал Максим, хотя Ахмед промолчал, не высказав свои мысли. - Или - или, середины не бывает.

«Конечно, Европа», - с усмешкой подумал Ахмед, щурясь от ослепительного солнца.

Через несколько минут небо снова извергло потоки воды. Ахмед уже немного приспособился и вёл машину спокойнее. Правда, чуть не врезался в грузовик, внезапно возникший перед ним. Но успел затормозить и поехал уже совершенно спокойно за грузовиком. Настолько спокойно, что разговор с Максимом возобновился.

- Профилирующая преступность - угон скота. Наркотики, проституция - как везде. Если бы нам разрешили - в рамках закона, никаких сверхполномочий, только в рамках закона, мы бы за месяц навели порядок в республике. Но не разрешают. В Москве не надо, чтобы у нас был порядок. Почему так - я не знаю. Никто не знает. Скотоводы - мирные люди. Они по своей психологии не преступники. Но создали условия, чтобы они стали ими. А сами по себе скотоводы не бандиты, - говорил Максим.

- А не жалеете, что в милицию пошли?

- Нет, работа интересная, мне нравится. Бесполезная, конечно, иногда руки опускаются, когда видишь… Но интересно. - Подумав, парень засмеялся: - А куда ещё? Таксистом? У нас выбор небольшой - либо в таксисты, либо в министры. Но в министры сразу не берут, надо стаж.

- Выбор шире, есть ещё одна очень модная специальность - сепаратисты.

- Нет, в сепаратисты я не пойду, лучше скот пасти. У нас была делегация из Японии - вот они обалдели, когда наши просторы увидели! Просто выходили из машины и стояли, смотрели, смотрели. Так вот, расово они вроде нам ближе, да и по религии - у них вторая религия буддизм. Только это совсем другие люди. Мы привыкли к русским. Мы сами стали во многом русскими. Это, конечно, не заметно внешне, но это так. - Максим улыбнулся. - Мне нравится жить в России. Национализм, понятно, а где его нет? Потом я сам в Японию ездил, там узнал, например, что европейцу нельзя воспользоваться услугами гейши. Ну, кто она такая, честно говоря - просто шлюха, и всё. Но европейцу нельзя. Мне можно - только мне зачем? У нас в Элисте этих гейш…

- И европейцам наверняка можно, просто за отдельную плату. Дополнительную, - возразил Ахмед.

- Да, наверное, можно, только говорят, что нельзя.

Третий дождь настиг их уже при подъезде к Элисте - в этот раз Ахмед успел заранее заметить, как далеко-далеко в небе стали появляться тёмно-серые облака, они быстро, будто в учебном фильме по метеорологии, летели навстречу неправдоподобно низко и неправдоподобно быстро - налетели, заволокли небо, хлынула вода, а через три минуты дождь закончился. Слева от дороги стали видны серые башни ветряной электростанции. Их вид завораживал - Ахмед подумал, что он приближается к пятидесяти годам и поэтому вид гигантских подобий ветряных мельниц привлекает его. Возраст Дон Кихота. Дон Кихот, Васисуалий Лоханкин и Ахмед Гарибов.

На прощание Максим ещё раз посоветовал ему не останавливаться по дороге.

- Заправьтесь в городе и езжайте до границы с Волгоградской областью. А там и бензин лучше, и поспокойней.

Выехав из Калмыкии, Ахмед снова подивился резкому изменению ландшафта. Правда, здесь переход не был так контрастен, но всё-таки был очевиден. Сразу стало больше зелени, деревья стали выше, и было их здесь больше.

Три часа дня, вроде до темноты он успевал в Кленовку, городок за Волгоградом. Он решил не останавливаться нигде до самого Волгограда, но вид одной деревни, вытянувшейся вдоль дороги, изменил его решение. Дома в этой деревне были переделаны в кафе, мало того, на пустующие места притащили и поставили ещё и вагончики - закусочные. На каждом таком заведении были надписи кириллицей, но на разных языках - абхазская кухня, балкарская кухня, кабардинская.... На некоторых было написано: «Махачкала», «Майкоп», «Нальчик». Это было так неожиданно - вдруг в одном месте кулинарная проекция всего Кавказа. Хочешь кабардинскую кухню - пожалуйста, хочешь вот эту - название непонятно, наверное чеченская - она всего в пятидесяти метрах от кабардинской. Он сбавил ход, поехал медленно, рассматривая диковинное место. Дома, стоявшие вдоль улицы, были построены под жильё, но потом их, не переделывая, на скорую руку приспособили для нужд коммерции. Под объекты общепита. Было непонятно, что заставило этих людей собраться в кучу - ведь ясно, конкуренция и лучше бы им держаться на расстоянии, а эти собрались в одном месте.

Рекламные плакаты были явно кустарного изготовления, причём поручиться за трезвость кустарей, авторов рекламы, было бы крайне неосмотрительно. Скорее всего, расплачивались с художниками водкой и платили вперёд. Иначе от чего буквы на вывесках пустились бы в такую удалую, весёлую пляску. Всё это настолько изумило Ахмеда, что он проехал было мимо маленького белого домика с надписью над дверью «Баку», не обратив внимания. Проехал, а лишь потом в его сознании четыре буквы, самой большой из которых была почему-то буква «К», сложились в знакомое слово. Он остановился и задним ходом подъехал к домику.

Обслуживала Ахмеда девушка лет восемнадцати в фартуке с кружевами. Он заговорил с ней на азербайджанском, но девушка ответила на русском.

- Как идут дела? - спросил Ахмед. Девушка пожала плечами - сводим концы с концами, здесь всё равно лучше, чем у нас. Там вообще нечего делать.

- Поехали со мной, - сказал Ахмед. - Со мной интересно.

Девушка испуганно оглянулась.

- Ты с ума сошёл, куда я с тобой, у меня муж есть и двое детей.

Она сказала это так, что можно было понять - не будь детей, поехала бы без оглядки.

- А сколько ж тебе лет?

- Семнадцать.

- Быстро ты.

- Да, быстро. - И снова нотки сожаления послышались Ахмеду в её голосе.

Тут же появился мрачный человек лет двадцати пяти, он молча прошёл мимо столика. Девушка приняла заказ - боз-баш, зелень, чай.

Боз-баш принесла уже не она, а её мать. Разговорились. Женщина села за стол. Ахмед и у неё спросил, как идут дела.

- Какие тут дела, на еду зарабатываем и ладно. Зимой вообще дел нет, домой возвращаемся.

- А конкуренты?

- Чечены? - переспросила женщина. - Они нас не обижают, они сами по себе, мы сами. Даже помогают иногда.

Ахмед не поверил, но удивился - может, и правда, помогают. С чего бы ей врать.

...Следующую остановку Ахмед сделал, уже проехав Волгоград. Он насчитал в городе больше семидесяти светофоров, потом сбился, пролетев один уже на жёлтый - устал останавливаться.

Вдоль трассы в Волгограде стояли совсем юные девчонки - Ахмед подумал: когда его ровесницы были в таком возрасте, они только-только начинали получать и писать записки: «Давай дружить», «Ты мне очень нравишься».

А эти стоят вдоль трассы. Всё быстро меняется в мире.

Он торопился, тревожная неопределённость подстёгивала - в конце концов, он даже не знал, к кому едет. Но всё же, проехав город, взял вправо, на боковую дорогу, какое-то время ехал между газонов и зарослей кустов, потом решил остановиться и идти пешком.

По тропинке поднялся на вершину холма, увенчанного статуей. В это время здесь никого не было, кроме молодой семьи - муж, жена и двое детей: мальчик и девочка, оба меньше пяти. Дети бегали и кричали, родители зачем-то пытались утихомирить их.

«Родина-мать» с мечом в руке не произвела на него сильного впечатления - безликая, как весь соцреализм. Ну да, огромная женщина из бетона, да, символ великого подвига, да, надо уважать и восхищаться, но в его душе ничего не произошло.

Ахмед осмотрелся.

Голубое, только-только начинающее темнеть небо с неподвижными кудрявыми, уже золотистыми облаками, утомлённый город, спокойное течение реки, зной, исходящий от ещё не остывшего бетона, мешали ему представить войну, смерть и стужу. Зелёная лужайка возле статуи, легкие кустарники, такие растут только там, где очень жарко, покрывают склон, по которому он поднялся. Другой склон кургана занимала широкая лестница, спускающаяся в город. Сухой аромат великой степи не ощущался здесь - дыхание города и реки заглушали его, и хотя стоял Ахмед на возвышенности, ощущения бесконечности пространства не возникало.

Он пытался представить себе происходившее на этом кургане пятьдесят пять лет назад и не мог. Пошёл к машине. Обернулся на прощание - мужчина с женщиной и их дети стояли теперь в ряд, взрослые держали детей за руки.

Знакомая мысль о том, что ничто никогда не заканчивается, поразила Ахмеда. В мирах прошлого идёт нескончаемая битва за Мамаев курган, за то место, на котором сейчас, в этот миг и в этом мире спокойно стоят четыре человека - двое взрослых и двое детей. Битва вечная, как борьба света и тьмы, как любовь и ненависть, как рождение и смерть. В этой битве никто не помышляет о спасении - но только о победе.

Он постоял немного и, покорный, медленно побрёл назад. Посмотрел вверх, на статую, остро ощущая собственную мизерность и незначительность.

Кто он в сравнении с теми, на чьих костях стоит курган? Разве не так же мал он в сравнении с тенью каждого из них, как мал в сравнении с этой бетонной статуей?

Что могут значить его дела в сравнении с их делами? И его сила - что она в сравнении с силой тех, кто сквозь взрывы и пули, обмороженный и раненый, шёл вперёд, одержимый страстью уничтожить врага.

Притихший, ошеломлённый, стоял он у ног статуи, упиваясь своим ничтожеством. Ничтожнейшая часть великого мира. Ощущение собственной мизерности, мгновенности в мире нескончаемых перемен свойственно многим людям. Тоска по единению с великим - основа всех ритуалов посвящения, мистерий и инициаций. Человека с помощью отработанных способов заставляют ощутить себя - ничтожного - частью божества, общественной силы или традиции. Ритуал описан у Толстого, когда Безухов вступает в масоны. Там же описаны все переживания адепта, вступившего на эту зыбкую трясину.

Но здесь не было никаких магистров и жрецов. Не было демонов и божеств.

Была лишь огромная статуя, был устраивавшийся на отдых город, и была река. Лучи заходящего солнца освещали статую, город и реку.

Это было место, где люди Востока остановили нелюдей Запада.

Вот и всё. И этого хватило.

Покой открылся Ахмеду. Нерушимый покой, против которого бессильны тревоги. Да что тревоги - само течение времени неспособно поколебать его.

Выйдут ли бандиты на его связи и таким образом заставят ли его вернуться на их бандитский суд, или удастся ему скрыться? Будет ли он нищим или богачом - разве значит это что-то в сравнении с делами тех, кто погиб здесь.

Да кто он в сравнении с ними? Погибшие здесь, пусть и преданные потомками, всё равно воскреснут. Садящееся солнце взойдёт завтра, и они тоже, в свой черёд, вернутся. Точно так же, как в восьмидесятом году он твёрдо знал, что родная его страна обречена, так и теперь в нём не было и тени сомнения: великое прошлое - залог великого будущего. Когда вернётся имя Сталинград, когда змея предательств и отречений ужалит сама себя, всё вернётся на круги своя.

Искусственность разделения времени на три составляющие стала в этот момент настолько очевидна для Ахмеда, что никогда уже не вызывала у него сомнения. И местом соединения Прошлого, Настоящего и Будущего был монумент на Мамаевом кургане. Так и в древности люди приходили в храмы своих богов и приносили жертвы кумирам, чтобы ощутить связь времён. Связь с предками. Раньше иногда в воображении, на грани галлюцинаций, доводилось видеть ему много замечательного из того, что было за тысячелетия до его рождения. На этот раз видения Отечественной войны не посетили его, зато холодным умом он понял - битва за Мамаев курган вечная, она будет длиться, покуда несчётное количество вселенных несётся в своём нескончаемом вихре. И Восток будет побеждать Запад всегда.

Как легко, как спокойно и уверенно шёл он назад к своей машине. Будь что будет, что вообще значат его дела в сравнении с делами тех, кто стоял здесь насмерть пятьдесят пять лет назад? Величины несопоставимые. Спокойный и умиротворённый, сел он за руль, и впереди оставался ещё час пути...

Город Кленовск возникает сразу, как только машина начинает спуск в котловину перед подъемом на пригорок.

Маленький, сразу видно, что маленький и старый. Старый, маленький городишко, построенный большими, богатыми людьми - волжскими купцами. Дома в центре - деревянные, девятнадцатого века, есть и кирпичные, вычурные, затейливые, но их мало. Эдакие памятники купеческих мечтаний.

Уже почти полностью стемнело, Ахмед остановил машину возле группы мужчин, стоявших в свете витрины гастронома. Назвал адрес, спросил, как проехать. Оказалось, совсем недалеко.

Дом Бориса выделялся среди других, точно таких же бревенчатых старых чёрных домов. Брёвна были очищены до желтизны и покрыты лаком, чернота осталась только в самой глубине зазоров между брёвен. И новая крыша красного цвета очень шла к желтизне стен. Ахмед позвонил в звонок, лампа дневного света тут же зажглась у него над головой, потом калитка открылась.

На своего двоюродного брата Борис был похож только комплекцией - такой же кряж. Лицо совсем другое - вытянутое, с тонким, горбатым носом - дворянское лицо. Это только потом Ахмед отметил и иные сходства в их облике. Мужчины прошли по дорожке вдоль дома к крыльцу. Слева от дорожки за загородкой из проволочной сетки какое-то существо, в темноте показавшееся Ахмеду неправдоподобно огромным, глухим ворчанием выразило своё отношение к ночному гостю. Собак он не боялся никогда, но тут стало как-то не по себе.

К его приезду всё было готово - место для машины во дворе у соседей, так удобнее, и в просторной гостиной накрыт стол. Только сев за стол и выпив в одиночестве рюмку водки, Ахмед понял, как он устал. Шестьсот километров - дистанция не большая, ездить без остановки ему приходилось куда больше, но нервное напряжение, но дорога через островок бесконечности, населённый людьми монгольской расы, и потом всё пережитое у ног огромной статуи, вся масса впечатлений, связанная с этим путешествием, - всё навалилось сразу. Он осоловел и еле ворочал языком. Борис тоже выпил самую малость.

- Завтра отпразднуем твой приезд, - сказал он.

Камера - купе спального вагона, только в два раза шире и в три раза длиннее. Окно, конечно, меньше и в решётке, и в углу - ведро. Железная дверь слишком массивная даже для тюрьмы. В двери - окошко, два раза в день оно открывается, и алюминиевая миска с едой остаётся стоять на подставке.

Время в замкнутом пространстве течёт иначе, чем в открытом. Расчёт именно на это. Две недели без общения - кто угодно ощутит потребность хоть что-то сказать. А когда человек говорит, он обязательно скажет то, о чём потом будет жалеть.

Но с Мамедовым не получилось - на допросах он молчал, глядя на мальчишку-следователя без зла, с сочувствием. И как результат его молчаливого сочувствия следствию, в камере появился Надыр. Человек, больше похожий на любой из предметов тюремного инвентаря, чем на кого-либо из себе подобных. Потёртый, невзрачный, он вошёл, тут же привычно аккуратным движением свернул пиджак и положил его в изголовье своего спального места. Сколько же ночей нужно было проспать на этой подушке, чтобы так ладно её укладывать?

Надыр не расспрашивал полковника, не задавал никаких вопросов. Просто рассказывал про тюрьму много такого, чего полковник не мог знать. И всегда в конце его историй торжествовала справедливость, и всегда торжество это было следствием сотрудничества обвиняемого со следствием. Вид этого человека, его слова вызывали у Ахмеда большее отвращение, чем вид и запах стоявшего в углу ведра.

«Или следователь такой дурак, или тут что-то иное. Неужели я поведусь на такую глупую уловку?» - думал Ахмед, односложно отвечая на разглагольствования Надыра.

Потом он понял, что расчёт на систему тюрьмы. Она работает без сбоев. С удивлением полковник стал замечать, что всё чаще и чаще он внутренне соглашается с Надыром. Это согласие вызвало у Ахмеда настоящую панику - он ведь понимал, кто перед ним, но помимо воли начинал поддаваться его убеждениям, скрытым, неявным уговорам - помоги следствию, и твои несчастья закончатся.

Допросы следователей строились так, словно их и Ахмеда объединяло знание неких тайн, на обсуждение которых они пытались его вызвать. Опасных тайн - о нефти и колоссальных деньгах. С таким же успехом они могли пытаться вызвать его на откровения о сотворении мира - он знал об этом не больше. На самом деле главной тайной, объединявшей Ахмеда и следователей, было знание того, что он ничего не знает. Но по сценарию должен выказать готовность признаться. В чём? Ему подскажут, если он будет хорошо себя вести. Если согласится на участие в игре. Может быть, его даже не расстреляют, дадут дожить свои дни в тюрьме. Будь следователи опытней, они бы устраивали допросы по утрам, когда, вынырнув из забытья в тюремную камеру, он острее всего ощущал тоску и смятение. К вечеру он уже был готов к сопротивлению.

Иногда Ахмед думал, что следователи не так уж заинтересованы в результатах этой игры - подпишет он или нет признания. Приговор ему уже вынесен. Единственным заинтересованным лицом в этом представлении был полковник Ахмед Мамедов. Кто он? Из чего сделан? Ответ зависел от «подпишет - не подпишет». И он не подписывал. И не надеялся. Результат всех перипетий этой игры был неожиданен - Ахмед решил убить своего сокамерника. Слушая его разговоры, полковник прикидывал, как лучше это сделать - задушить, свернуть шею, разбить голову о стенку. Он стал воспринимать Надыра как мерзкое насекомое, поселившееся рядом. Его надо уничтожить хотя бы из санитарно-гигиенических соображений. Да и пребывание в тюрьме приобретёт хоть какое-то обоснование. Но законы и правила тюрьмы универсальны и просты: если подследственный молчит, провокатора-наседку лучше убрать. От греха. И прежде чем Ахмед осуществил своё намерение, его камера снова стала одиночной.

Перед отправкой в тюрьму он всё же подписал одну бумагу - опись изъятого у него имущества. Ему вернули всё, что забрали при аресте, за исключением обручального кольца и «Ориента». «Они утеряны», - объяснил вежливый офицер и, в доказательство своего к нему расположения, передал Ахмеду два блока сигарет, спортивный костюм и записку от жены.

«Утеряны не только часы и кольцо, утерян и их хозяин, кажется, навсегда», - подумал полковник.

Тюрьма только прикидывается несокрушимой громадой, безразличной к своим обитателям. Это безразличие - обман, и всё здесь построено на обмане.

Тюремная камера - примерно того же размера, что в КПЗ, только теперь он был не один - с ним сидело ещё семь человек. Главное, что поразило полковника, - осведомлённость сокамерников о подробностях его дела. А ведь он не знал о них ничего. Так и с ума сойти недолго - неужели все они заодно со следствием?

Через несколько часов его пребывания на новом месте окошко в двери открылось, и надзиратель крикнул: «Ма­медов!».

Он получил пачку хороших сигарет со словами:

- Это тебе от Фарруха.

Сокамерники сказали Ахмеду, что Фаррух - имя смотрящего из камеры напротив.

Тогда Ахмеду не хватило опыта оценить эту ситуацию, лишь потом он понял, что значил подарок ему, «погоннику», от блатного. Люди, носящие погоны - безразлично, милицейские или военные, - это враги блатного мира. Звёзды на плечах - враг. Это пошло ещё со времён Великой Октябрьской революции. Когда восставшие подонки гвоздями прибивали погоны к плечам. И вот где-то в верхах воровского зазеркалья, если только можно говорить о верхах в зазеркалье, там, где решаются судьбы арестантов, было принято решение - военных не трогать. Пусть будут сами по себе. Возможно, сказался бунтарский инстинкт - раз власть против них, это наши. Но, скорее всего, тут был простой расчёт - завтра ситуация может измениться, и эти люди вновь окажутся у власти. Вольное бунтарство, конечно, хорошо, только союз с силой лучше. Бабло - вот святыня воровского мира, хотя вслух говорить это не рекомендуется - за это зарежут. На самом деле воровская идея - такая же ширма для обжорства её идеологов, как и идея социальной справедливости или либерализма или любая другая социальная идея.

Ахмед на всю жизнь запомнил своих первых сокамерников, правда не всех. Самым колоритным был, конечно, Шукюр - Шура, он шёл по пятой судимости. Беззубый, измождённое лицо, рёбра видны, а на пальцах перстни. Синие, неснимаемые. Шура свободно говорил и на азербайджанском, на русском, но предпочитал русский - вся жизнь прошла в российских тюрьмах. Всегда настороже, следит за словами - как чужими, так и своими. Пьёт чифирь и курит одну за другой. Кажется, безразличен ко всему на свете, кроме своего напитка. Есть чифирь - счастье, нет - горе. В тюрьме Шура был по подозрению в убийстве, совершённом в Астрахани. Совпадало всё - круг общения убитого, склонность подозреваемого к насилию. Правда, не было мотива, но это уже и не важно: мотив всегда есть - совместное распитие спиртных напитков. Была, правда, ещё одна мелочь, мешавшая следствию подготовить обвинение: на момент убийства Шукюра не было в Астрахани. Вот следствие и старалось проработать эту деталь. Эту досадную мелочь. Шукюра арестовали в Баку и даже возили в Астрахань, теперь уже за границу, чтобы разобраться, как он ухитрился убить человека в Астрахани, сам находясь в Волгограде. Сам Шукюр-Шура свою вину отрицал, но вяло, просто по привычке, кажется, ему было всё равно, где пить чифирь, на воле или за решёткой. Он даже не был озлоблен - тактично и доходчиво разъяснял сокамерникам тюремные правила. Например, перед тем как отправиться в ограждённый пиленым камнем закуток в углу камеры, аккуратно убирал еду со стола и кричал: «Север!».

Был ещё один человек, обвинявшийся в убийстве, лезгин по национальности, Рамазан. Его все звали Дед: Рамазану исполнилось шестьдесят. Толстый, приземистый, на вид совершенно домашний человек. Этот старый работяга на глазах у множества людей зарезал молодого директора завода. Директор и тридцати лет не прожил на свете, был он в самом начале стремительной карьеры, а вот последние его слова были очень плохие. Про родителей старика. Рамазан подошёл к директору и попросил зарплату за последние месяцы - как-никак на пенсию выхожу. А директор, видно, не в духе был, раз такие слова произнёс о давно умерших людях. Кто-то - Дед не помнил, кто - сунул ему в руку заточку - длинную заточку из инструментальной стали. Что было дальше, видели десятки людей.

Дед почему-то считал, что его или оправдают, или дадут условно - учтут возраст, отсутствие судимостей, характеристику коллектива, состояние аффекта. Но главная его надежда была на то, что в шестидесятые годы он состоял в дружине. (Так тогда называлась добровольная организация содействия милиции.) В тюрьме признаваться в подобном нельзя и опасно, но Дед всё же поведал Ахмеду свою главную тайну, свой козырь.

- Так на суде и скажу - был в дружине. Должны оп­равдать.

И полковник, которого тоже скоро выпустят - разберутся и выпустят, будет приезжать к нему в Новханы, чтобы есть рыбный шашлык на берегу моря.

Был там ещё один запомнившийся человек - он сидел за продажу наркотиков. Наркотики достал отец, и когда они попались, сын тут же дал против отца показания. Он и в камере продолжал говорить, что отец его погубил.

Был там и профессор. Профессор - это научная степень, а не погоняло. Автор нескольких учебников и множества статей. Профессор понял, что за науку больше никто денег платить не будет, взял кредит и стал бизнесменом. Потом его арестовали, судили, дали десять лет и постановили выплачивать деньги. Его жена, до конца не верившая, что это всё всерьёз, после суда, наконец, поверила, продала квартиру, заняла денег у родственников и выплатила долги мужа. Назначали пересмотр дела, поэтому профессора перевели из лагеря в следственный изолятор.

Через несколько лет случайно Ахмед узнал - повторный суд дал профессору одиннадцать.

Сидел с Ахмедом сепаратист - талыш по национальности. Два предыдущих срока он получил за воровство, а третий срок шёл ему по политической статье - за сепаратизм. Кто-то сказал ему, что каждый народ имеет право на самоопределение и только таким образом можно враз победить все несчастья - несправедливость, взяточничество, бедность - и устроить счастье людям. Этот человек почти ни с кем не разговаривал, а если и произносил две-три фразы сквозь зубы, то всё о национальном самоопределении.

Других сокамерников полковник не запомнил - одних приводили, других уводили.

Зато запомнились многие мелкие детали тюремного быта - отчего они так врезались в память, Ахмед не знал. А дело в том, что тюрьма - незабвенное место. И выйти из неё - непосильная задача. Какая-то часть тебя всё равно остаётся там, за колючей проволокой. Иногда - большая часть, и тогда человек подсознательно стремится вернуться, становится рецидивистом. Тюрьма - один из столпов цивилизации, она существовала, когда не было ни больниц, ни учебных заведений, ни публичных домов, ни даже общественных туалетов. Яма в тёмной глубине пещеры - вот первый застенок, куда загоняли преступивших пещерный закон. С тех пор миллионы и миллионы людей прошли через тюрьму, из их страданий и унижений в незримом для людей мире возник и вырос грозный, беспощадный дух - вечно вытирающая горькие слёзы, хнычущая уродливая старуха.

«По нему тюрьма плачет» - так говорят о человеке, нарушающем законы. Но это неверно - старуха плачет по всем, кто снаружи, кто пока что избежал её ненасытного чрева. Ей всё равно, в каких отношениях с законом ты состоишь, она и по тебе плачет. Старуха - великая притворщица, прикидывается величественной и бесстрастной, но на самом деле суетлива и по-бабьи любопытна к бытовым мелочам. И единственным утешением вечной плакальщицы служит только жестокость по отношению к тем, кто уже оказался в её власти. Возникшая в незапамятные времена, тюрьма будет ещё долго стоять нерушимо.

Водитель приехал за Борисом ровно в девять. До этого хозяин повёл гостя посмотреть дом, в котором тот провёл ночь. Борис переоборудовал старый бревенчатый купеческий дом в современное жильё. Ванна, кухня - всё сверкало никелем и бронзой, но, в отличие от новых типовых построек, это был живой дом. Большой, с деревянными дышащими стенами, с высокими потолками, с выходящей в сад застеклённой верандой и самоваром на ней. Хозяином в доме был отец Бориса Владимир Семёнович. Комната старика была самой большой в доме. В ней стояла железная кровать, старомодный комод, а на стене, на старом ковре, висела двустволка.

Собака, вчера встретившая Ахмеда ворчанием, оказалась даже крупнее, чем он предполагал. Теперь она спокойно лежала, её голова, размером почти со львиную, покоилась на сложенных вместе лапах. Ахмед подошёл к вольеру, Борис сказал:

- Не советую.

Собака метнулась молча, без лая, с самыми что ни наесть определёнными намерениями к сетке, но потом, передумав, вдруг встала на задние лапы и, оказавшись почти на голову выше Ахмеда, отвернула морду, прижалась мохнатым ухом к сетке. Ахмед почесал ухо собаки, и её хвост слабо зашевелился.

Шофёр, совсем молодой ещё парень, ехидно заметил:

- Вот так, Владимирыч, бережёшь её, суку, замуж не выдаёшь, чтобы злей была, а она чужому ухо подставляет.

И потянул руку, чтобы тоже прикоснуться к собаке - приятно видеть начальника расстроенным. Но только быстрая реакция спасла его - он чудом успел отдёрнуть руку, челюсти собаки с металлическим звуком захлопнулись там, где была кисть его руки. Борис засмеялся:

- Смотри, Юрка, без руки останешься. - И, уже обращаясь к Ахмеду, сказал: - Надо же, влюбилась! Она у отца еду не берёт и в вольер его не пускает, надо же!..

Маркиза, так звали собаку, обернулась и с неуклюжим кокетством старой девы тявкнула неожиданно тонким голосом. Тут засмеялись все. И Владимир Семёнович, дряхлый и седой, мрачного вида человек, улыбнулся.

...Целый день они ездили по делам Бориса - он работал начальником управления связи, и ездить по окрестным сёлам приходилось много. В город вернулись к вечеру. Маркиза встретила гостей ленивым помахиванием хвоста, переводя взгляд с хозяина на гостя, но встать не потрудилась. Чего суетиться, когда все свои.

Ужинали они без хозяина. На стол подавала молодая женщина, её дородная стать немного скрывала различие в годах с Борисом. Но разница всё равно была очевидна. Тем не менее, многие, увидав их вместе, сказали бы: красивая пара.

- Софа, - представил её Борис.

Она была похожа на Софи Лорен.

Ужинали втроём.

- Старик рано ложится спать, - пояснил Борис. - У него такой возраст, всё раздражает. Восемьдесят четыре. До семидесяти пяти на охоту ходил, весёлый был дед. Потом сразу сдал.

Когда они выпили, Борис спросил:

- Я знаю, у тебя с бандитами там что-то вышло, Павел говорил. Если не секрет?

- Нет секрета, да и не та я величина, чтобы с бандюками воевать.

И Ахмед вкратце рассказал свою историю, очень скупо, и без подробностей, присовокупив к ней и историю его знакомства с Павлом.

- Ну что ж, за твой приезд и знакомство.

Мужчины пили восхитительный самогон из стаканов, Борис наполнял их до половины, хватало за душу сразу, властно, тепло и ласково. Софа пила шампанское.Она откинула волосы и, положив голову на плечо Бориса, сказала Ахмеду:

- Вы подружитесь, у Бори все друзья такие, как ты.

Ахмеду стало даже неловко, он подумал, а не приврал ли чего, рассказывая о себе, ненароком для красоты.

Выпили ещё раз, Ахмед сказал:

- За хозяйку!

Софа смотрела на него, не отводя взгляда, не совсем так, как должна смотреть женщина на друга своего мужчины. Ахмед стушевался и сказал Борису:

- Много наливаешь, я уже окосел. Прости, вот любуюсь Софой и ничего поделать не могу. Хорошо, что русские не ревнивые.

- А это смотря какие русские, мы разные, - сказал Борис резко и сухо. И добавил уже другим тоном: - Да я тебя понимаю, чего там.

- Я Борю люблю, и мне нравятся все его друзья, - вмешалась в разговор мужчин Софа. - Недавно у Игоря бандиты дочь украли, он пошёл один и устроил погром, дочь освободил, а бандюков в больницу...

- Расскажи, - попросил Ахмед Бориса.

- Да какие бандиты, местная гопота. Игорь помидорами занимается, они к нему на плантацию приехали, данью обложить хотели... Кто здесь нам слово поперёк скажет, какие бандиты?! Васька Болотов, начальник милиции, на два класса младше меня, когда в Волгоград на соревнования ездили, я ему разрешал мою спортивную сумку нести. А Серёжка Горчаков, мой друг с первого класса, как в тринадцать лет участковому глаз из рогатки выбил и в колонию попал, так почти безвылазно тридцать лет. Ходячая легенда тюремного мира. Теперь решил остепениться и жениться хотел. Но, видно, не судьба, даже виагра не помогает. Так в парубках и ходит. Серёжа - добрая душа, но не дай бог... под землёй найдут. Конечно, скажем, бракуши - это реальная сила, против них вообще никто не пойдёт - ни воры, ни прокуроры. Но их времена проходят, рыбы становится всё меньше и меньше, а значит, содержать семьи попавших в колонии и подкупать лагерное начальство они скоро не смогут. А всё их братство на этом и держится. Да, сейчас они хорошо организованы и вооружены, но они ведь ни к кому не лезут. Они сами по себе, живут по своим законам. А гопники - у них нет никаких законов. Тоже мне, бандиты... Игорь чемпионом области по самбо был. И, честно говоря, я за его дочь не поручусь. Может, её и не воровали вообще. Так, с кондачка, эти дурачки бы к Игорю не сунулись. Может быть, я не утверждаю, Игорь хороший парень, а за дочь не поручусь. Не поручусь. Она со своими похитителями в карты играла, когда Игорёк туда ворвался. Может, и похитили, а может и нет... Я тебя со своими друзьями познакомлю, сам увидишь. Софа у меня умная, правильно сказала - подружимся

И Борис налил снова. Ахмед покачал головой

- Мне за тобой не угнаться, по полстакана наливаешь.

- Хочешь сказать, пьянеешь?

- Да нет, голова кружится.

- Кружится - это ничего, я тем, кто пьянеет, не доверяю. Значит, он и по трезвяне не в большом уме, если водка над ним власть имеет. «Пьян, да умён - два угодия в нём». Вот это я понимаю.

Ахмед хотел поговорить с Борисом о тех кафе, что видел по дороге. Карен рассказывал ему о доходах с этого бизнеса. Больших доходах. Если не удастся вернуться на Северный Кавказ, деньги всё равно делать как-то надо. Но выпили уже много, и обсуждать дела на пьяную голову Ахмед считал неправильным. Решил отложить разговор. А для пьяного разговора тему искать долго не надо. О чём говорят пьяные мужчины на пятом десятке жизни? Ясно, о вечном. Но перед этим надо ещё немного добавить. И они добавили. Потом Ахмед сказал:

- Калмыкия - кусок вечности. Взяли и вставили между Ставропольским краем и Волгоградом маленькую бесконечность.

- Калмыки - тихий народ, никуда не лезут.

Борис, видимо, ещё не созрел для темы о вечном. Перевёл разговор на население бесконечности - на калмыков.

- Националисты, - отозвался Ахмед

- Все националисты, - согласился Борис. - И я тоже. Мне русские нравятся. Если двое нерусей в моей стране хотели отнять машину у кого-то, а хозяин машины их побил, значит, он и есть настоящий русский человек. Если мы все так будем действовать, значит, хорошо. Значит, русские победят не русских. То, что хозяина машины зовут Ахмед, значения не имеет. Есть мы, и есть они. Все мы. Калмыки, аварцы, якуты - без разницы. Если нас стравят друг с другом - всё. Если устоим - никто не сможет нам противостоять. Никто в мире. Дай я пожму твою руку. Руку, которой ты бил нерусей. Ты русский человек, Ахмед. И давай за Пашку выпьем, что он тебя ко мне направил.

- Вот видишь, а говорил, что не пьянеешь.

Борис засмеялся.

- Да, пьянею, но только по собственному желанию. А могу, если чего, и протрезветь, но лучше не надо. Самогонку переводить жалко.

Они выпили ещё, и не в последний раз в тот вечер.

...Больше к теме о вечном они не возвращались, хотя выпивали часто. Жизнь в Кленовке была куда интересней, чем мрачная вечность и скучная бесконечность. Борис приезжал к отцу почти через день, всегда с подругой. Иногда оставались до утра. А в одно из воскресений он познакомил Ахмеда со своей женой, видимо, когда-то красивой и до сих пор милой на вид женщиной. Звали её Татьяной, она выглядела скорее усталой, чем старой. Семья Бориса жила в многоэтажке, в обычной городской квартире. Ахмеду нелегко было найти линию поведения в общении с Татьяной. Мешала София, занимавшая в его сознании место жены Бориса. Их дочь жила в Волгограде - замужем, сын с родителями. Но дома бывал редко. Двадцать лет, дома не сидится.

- Все мои ровесники, ну, кто не спился и что-то собой представляет, уже поменяли старых жён на молодых, - сказал Борис Ахмеду, когда они уехали из его дома. И добавил после паузы: - Но это не от большого ума.

- Я думаю, чем меньше человек женится, тем лучше. В том смысле, чем чаще он это делает, тем меньшего надо от него ждать.

- Ты не прав, это ты под свой стандарт подгоняешь. Если люди вообще не станут жениться, вот как ты, очень скоро не станет ни умных, ни глупых.

Ахмед рассказал Борису о кафешках и закусочных вдоль дороги.

- Может, мне купить там какой домишко, людей нанять, и пусть копейка капает.

- Тебе, видно, сильно понравилось с бандюками дело иметь. Ты что, думаешь, они там правда вот так просто шашлыком торгуют и хорошо живут, да? Шашлык - для видимости. Основная торговля - наркота, оружие и патроны. Конечно, всё под чехами, они товар поставляют, и они же деньги там зарабатывают. Остальные - просто батраки. Вроде не маленький, а такое скажешь…

Ахмед не нашелся, что ответить.

- Посиди, отдохни здесь, куда тебе торопиться, хочешь, скажу Софке, чтобы девчушку тебе какую нашла. Теперь отдыхай, а там жизнь подскажет. Ну, не кафе же при дороге открывать, ей-богу.

Однажды они втроём поехали к Игорю, он жил среди помидорных плантаций в фанерном домике на холме. Вся обстановка этого жилища напомнила Ахмеду былые дни - хибара и внутри койка, грубо сколоченная полка с банками - крупы, сахар, соль. Умывальник в виде ведёрка со стержнем внизу. Приподнял стерженёк руками, вода полилась, убрал руки - перестала течь. Под прибитым к стене умывальником - ведро с мыльной водой. Стол, стулья - вся мебель, годная разве что на свалку, приобрела здесь новую жизнь.

Игорь обрадовался приезду Бориса - видно, жизнь среди помидорных полей наскучила ему до чёртиков.

- Спать ложусь - помидоры снятся каждую ночь, - жаловался он гостям.

Глядя на этого человека, Ахмед согласился с Борисом - что-то нечисто с похищением его дочери. Это разве что совсем уже сумасшедшие наркоманы на такое пойдут. Громадного роста, лысая и большая даже для такой могучей комплекции голова, маленькие, злые и зоркие глаза. Убьёт и не моргнёт.

Доходы с выращивания помидор не стоят, конечно, конфликта с таким вот типом. Какие вообще доходы от земледелия? Кстати, заговорили и об этом. Игорь сказал, больше обращаясь к Ахмеду, чем к своему другу, с которым, понятно, эту тему обсуждал не раз и не два.

- Ты «Семь самураев» кино видел? Помнишь, там один объясняет: «Мы, крестьяне, всего боимся. Неурожая боимся, урожая тоже боимся, потому цены на рис не будет, плохой погоды боимся, бандитов - ну всего». Думаешь, с тех пор что-то изменилось? Да ничего, всё в той же поре. А я крестьянствую потому, что больше делать нечего. Мы же кто? Мы из бурлаков, лямку тянем уже в каком поколении. Я ветеринарный закончил, а всё равно от лямки, вишь, не ушёл. Судьба.

По дороге с помидорной плантации Ахмед спросил, есть ли у Игоря семья.

- Да ты что, с его-то характером... Он как женился, чуть свою жену не прибил и развёлся сразу. Говорит, лучше от греха одному. И дочь в него - всё чтоб по её было. Они вместе не могут, а он без неё бесится, всё боится, что она или на иглу сядет, или в шайку попадёт. Дочь - точно Игорь, копия, не внешне, к счастью, внешне она в мать, красивая, а так - ну точно папаша. Не дай бог, кто женится - пропал. - Борис рассмеялся. - Тяжело ему, мир не переделаешь, а так хочется.

- Слушай, а что, разве с помидор можно иметь деньги?

- Нет, конечно, но что-то остаётся, копейки, он дочери всё отдаёт. Ему самому мало надо - пить не пьёт совсем, женщинами не интересуется.

- Его многие охмурить пытались, такие девочки к нему подъезжали, красавицы. Только он больше одного раза ни с кем, - вмешалась в разговор мужчин София.

- Привыкнуть боится, - пояснил Борис.

И с Сергеем Горчаковым познакомился Ахмед. Худой и от этой худобы и проворной вертлявости кажущийся высоким, длиннолицый, наполовину седой человек. За его сверхдружелюбием и открытостью угадывалось страшное напряжение внутренней пружины, закрученной в течение двадцати восьми лет заключения.

Ахмед отметил, что Софа, подав на стол, сама не села вместе с мужчинами. Ахмед с Борисом пили самогон, а Сергей - чифир. Говорил, что от водки отвык и привыкать не хочет. Другое дело - чай. Слушая его истории, Ахмед вспоминал Эльмана. Но Сергей как рассказчик был сильнее. Его образная, полная точных сравнений и прибауток речь текла естественно и свободно, он почти не матерился, и все его рассказы начинались словами: «Дело прошлое». Ахмед, хоть и выпил изрядно, всё же не решился сказать Сергею, что ему следует сесть и записать всё, что он так просто им сейчас рассказывает.

- Дело прошлое, пришлось мне чалиться с твоим землячком, Феликс его звали, был он барыгой... - говорил Горчаков, обращаясь к Ахмеду.

И история о том, как горский еврей Феликс Мордыхаев устроил в зоне торговый центр, а потом, когда Горчакова отправили по этапу, очаг свободного рынка и демократии в лагере строгого режима, оставшись без авторитетного прикрытия, был немедленно разгромлен, заставляла до слёз хохотать Ахмеда и Бориса. Возможно, записанные, а не рассказанные самим Сергеем истории потеряют часть своего очарования, да и было в этом человеке что-то, что заставляло остерегаться высказывать всё без разбора, что в голову пришло. Ахмед сдержался и не стал советовать Горчакову писать мемуары. Может быть, зря. В тот вечер они засиделись почти до утра, а Борису и Софии ещё на работу надо.

В жизни Ахмеда наступил новый, отличный от всего пережитого раньше период. Он впервые, с тех пор как помнил себя, мог жить просто и беззаботно. Не продумывая каждый шаг и его последствия. И в армии, и в экспедициях он жил среди чужих людей, а значит, надо следить и за собой, и за теми, кто рядом. А в свои зимние каникулы в Баку он должен был очень аккуратно считать деньги, чтобы хватило до весны. И всегда не хватало. Теперь же он жил беззаботно. В просторном доме он не часто встречался с Владимиром Семёновичем, тот звал его «постоялец» и иногда, когда у старика, видимо, ничего не болело, звал пить чай. Старик был дряхл, но соображал отлично - ни старческой болтливости, ни особой угрюмости, хотя назвать его приветливым хозяином было бы преувеличением. Любил хвастаться детьми - и Борькой, и особенно дочерью Машкой. Борька, конечно, путёвый парень, не дурак и вид имеет, но Машка… Тут просто не выскажешь, какая умница и чего достигла, и с какими людьми знается. Нам не чета.

Из рассказов же Бориса Ахмед знал, что не чета настолько, что ни писем отцу не пишет, ни денег не присылает. Борис даже открытки поздравительные от её имени организовывал. На Новый год, День Победы и десятое августа, день рождения отца. Борис сестру не любил и не знал, где она работает.  

- Наверное, в шоу-бизнесе, менеджером. А где ей ещё работать? Не может старика поздравить с праздником. Мне её деньги не нужны, но хоть открытку-то можно было бы.

Когда Борис оставался ночевать, ужинали втроём, и вечера проходили хорошо - Борис любил рассказывать, Ахмед умел слушать. София казалась счастливой всегда, когда рядом с ней был Борис.

Новый вид свободы - отрешённость от забот - увлёк Ахмеда. От нечего делать он иногда ездил с Борисом на работу, ему нравилось смотреть, как справно и ладно ведёт этот человек свои дела - будто и с ленцой, не спеша, но всегда успевая сделать всё. На работе, понятно, всякое случается - бывает, люди обмануть пытаются начальника, и кричат, и просто хамят.

- Ты пойди найди дурака за такие деньги спину гнуть, я сварщик пятого разряда, а ты мне что платишь!

- А что, где-то тебе заплатят больше?

- Да уж конечно больше, вон на стройке магазина в два раза больше платят.

- Точно говоришь? В два раза?

- В два раза.

- Спасибо, что сказал, сейчас позвоню Пастухову, спрошу. Если правда в два раза больше, сам пойду, чего здесь сидеть. Варить я умею уж во всяком случае получше, чем ты.

И Борис брался за телефон. Возмущённый сварщик, естественно, из кабинета исчезал.

Секрет успеха заключался в том, что Борис действительно был замечательным сварщиком. И специалистом по связи, и бухгалтером, и шофёром, и кем он только не был. К тому же знали, что на руку он скор, и особенно усердствовать, стараясь выпросить оплеуху, не надо.

Выходные Борис проводил с семьёй, но однажды субботним утром приехал к отцу. Видно, Софа настояла, приехали они вдвоём. Пригласили Ахмеда съездить на реку. А в машине его ждал сюрприз - оказалось, что не вдвоём приехали, а втроём. В машине сидела Ира.

Ира была молода, белокура и весела. Надо же, как тут не вспомнить господ бандитов добрым словом. Если бы не они, никогда бы ему не видать такой Иры. И тогда что бы он знал о свободной любви без привязанности и обязательств? Да ничего бы не знал. Все женщины в его жизни были связаны с ним не только телесно, но как-то ещё. Даже Наташа из Невинки. Ире и в голову бы не пришло просить спасти её или ещё о чём-то в этом роде.

Вначале поехали к дубу. Огромное дерево росло почти на берегу реки. Борис сказал, что это и есть тот самый, вокруг которого ходил учёный кот. Ахмед не поверил - тот он представлял иным: мощный ствол, чуть склонённый в сторону лукоморья, с густой, не пропускающей солнечный свет кроной. Этот же скорее напоминал разросшийся до гигантских размеров куст - ветки, разделённые почти от самого основания, создают прозрачную, как у декоративного куста, крону. Нет, совсем не то дерево. Мощное и прекрасное, но другое.

Спорить не стали, Борис с Софией пошли купаться, а Ахмед с Ирой направились в кусты, росшие вдоль берега. «Осмотреть окрестности». Девушка достала из кармашка небесно-голубого сарафана запечатанный пакетик с презервативом и показала его Ахмеду - с проказливым видом маленькой девочки, хвастающейся подарком.

- Я за секс без последствий.

А после он дал ей сто долларов.

- Только не обижайся, я от души, подарок сама выберешь.

Девушка закатила глаза, повертела головой и произнесла: «Вау!».

Откуда только такие слова берутся! «Вау». Будто хороших слов и нет.

Ира звонко, без страсти, «по-сестрински», поцеловала его в губы.

- Мне нравятся мужчины. Особенно умные и не жадные. А я нравлюсь им. Скажи, ты мне всегда теперь будешь баксики дарить?

- До скончания времён, - пообещал Ахмед.

Простодушная Ира вроде не заметила сарказма в его голосе, а сам Ахмед немного даже напугался - он знал, как сурова бывает судьба с пытающимися над ней подшучивать. Да и сама Ирина - сладкая, как майский мёд, податливо гибкая, как зелёный побег ивы, возможно, не так и проста, как хочет показаться. Софа, добрый человек, могла попытаться устроить судьбу подруги, раз уж с собственной не получается, как ей хотелось бы...

Целый день они купались, женщины у берега, мужчины заплывали далеко, красуясь смелостью и силой перед подругами. Ужинали в ресторанчике на берегу реки. Ахмеду нравилось всё - вид реки, её запах, тихий хрипловатый смех Ирины, её курносый профиль в обрамлении пушистых белых локонов, наивный и абсолютно невинный взгляд голубых глаз, общество Бориса и Софы. Ему нравилось звучание имени Ира, начинавшегося с мягкого, так много обещающего «и», переходящего в рычание «р» и заканчивающегося коротким выдохом, почти стоном, «а».

Музыка играла спокойная и мелодичная. Всё было прекрасно. Но потом заиграла флейта и зазвучала мелодия «Одинокого пастуха». И это было как сигнал горна для старого солдата, едва успевшего прикорнуть возле костра.

- Я должен уехать, - сказал он.

- Ерунда, - ответил Борис, - с чего бы, ты что, не видишь, какой здесь кайф?

...На другой день Павел позвонил Борису и сказал, что Ахмед может возвращаться: банды Саида уже не существует.

- А ему-то откуда известно? - удивился Ахмед, когда Борис сообщил ему новость.

- Как откуда, ты что, не знаешь, кто его брат?

- Да нет, я даже и не знал, что у него вообще есть родной брат.

- Ну, раз он тебе не говорил, значит, и не надо. Но ты-то сам не маленький ведь, ты что, думаешь, можно вот так просто в центре Пятигорска иметь большой магазин. И чтобы никого у тебя не было? - Борис пальцем указал наверх. - Это ты у нас безотчётная фигура, ездишь туда-сюда да людям морды бьёшь, а ведь всё не так просто. В общем, если хочешь, оставайся, побудь до охотничьего сезона, кабанов постреляем.

- Да нет, я вообще не охотник.

- Жаль, а то бы съездили. Но каждому своё, на охоту должны ездить охотники.

Ахмед тем же вечером позвонил Карену.

- Хорошо, что позвонил, - затараторил Карен. - Я сам собирался, но времени нет совсем. Уезжаю.

- Что, в Австралию?

- Пока нет, пока Каринка вызывает. Поживу у неё, и стариков из Армении вызовем. Я всё равно в Австралию нацеливаюсь. Оттуда это будет легче. Я тебе потом приглашение пришлю.

- Ты когда едешь?

- Точно не знаю, на днях, билеты ещё не брал. Да, слушай, этот, которого ты избил, приходил, вынюхивал что-то. С Микояном говорил, потом я подошёл, и он сказал, его после тебя чечены так отделали, что он в больницу угодил. А Нурик всё ещё в больнице, ему чуть ногу не отрезали. Этот чёрт спрашивал, есть ли у тебя дочь. Хочет посвататься. Говорит, тесть побил, считай, отец, не стыдно. Я сказал, у тебя две дочери, обе замужем. Так, на всякий случай. Если быстро приедешь, может, увидимся.

...Когда через два дня рано утром, ещё затемно, Ахмед выходил со двора, Маркиза заметалась по вольеру, забегала вдоль сетки. Ахмед почесал ей ухо на прощание. Собака встала на задние лапы и так стояла, пока Ахмед не ушёл. С Владимиром Семёновичем он простился ещё вечером.

Его «девятка» стояла возле ворот, «Нива» Бориса рядом.

- Ну, дорогу теперь знаешь, приезжай, - сказал Борис на прощание.

- Теперь твоя очередь в гости ехать.

- А может, и приеду. С Софой.

- Буду рад, в Кисловодск съездим, хоть у нас Волги нет, зато есть горы...

...Обратно Ахмед ехал, уже готовый обращать внимание на те детали, что ускользнули от первого поверхностного взгляда. Возле памятника он снова остановился, но в этот раз торопился - впереди больше полтысячи километров. Постоял несколько минут, стараясь запомнить панораму, и поспешил дальше. Вскоре степь, изрезанную лесистыми балками, должен был сменить бескрайний простор пустыни, Ахмед заранее готовился уловить момент смены ландшафтов. Ну да, точно, хоть между Волгоградской областью и Калмыкией и не было такого чёткого ориентира, как Маныч и дамба, но и здесь явно было видно совпадение административной и ландшафтной границ.

И хотя степь в Волгоградской области уже полностью выгорела, трава стояла сухая и жёлтая, а листья росших по склонам балок берёз начали желтеть, калмыцкая степь выглядела совсем безжизненно. Бескрайнее, мертвое пространство.

Едва он проехал шлагбаум, отделяющий область от Калмыкии, его остановили ГАИшники. Жирные, с большими звёздами на погонах. Таких обычно не увидишь на дороге. Двое калмыков и один русский... Остановили, спросили, куда он едет, и, ничего не объясняя, ушли в домик, стоявший возле шлагбаума. Документы не забрали, даже не проверили. Мол, стой, пока тобой займутся. Ахмед вспомнил, что есть ещё одна дорога - более длинная, в объезд Калмыкии, через Ростовскую область. Он решительно развернул машину, но из домика выскочил старший лейтенант и загородил ему дорогу. Ахмед сдал назад, и похожий на колобка человек с большими звёздами на погонах выкатился из домика и величественным жестом велел ему остановиться.

- Ты в Элисту её завезёшь, - приказал Колобок. - И смотри, если хоть один волосок, если хоть одно лишнее слово по дороге скажешь…

Кого он должен везти в Элисту, Ахмед не знал, но взбесил его Колобок основательно. Сказать, что он хотел, Ахмед не мог, поэтому лишь произнёс:

- Я передумал в Ставропольский край ехать, я в Ростов.

Узкие глазёнки Колобка аж расширились.

- Какой Ростов? Ты сказал, в Ставропольский край едешь.

- А потом вспомнил, что мне в Ростов надо.

- Издеваешься, да? - Колобок расстегнул кобуру и достал пистолет. - Пристрелю, как собаку.

- Не пристрелишь, побоишься, - с холодной усмешкой ответил Ахмед.

В это время к машине подошли два майора. Русский сказал Ахмеду примирительным тоном:

- Вам же всё равно через Элисту ехать, довезите де­вушку.

- Я в Ростов, через Элисту не поеду.

Из домика вышла девушка в бледно-розовом платье.

Как у большинства людей его поколения, в жизни Ахмеда был период увлечения Японией. Дзен, хайку, карате. И, как следствие этого увлечения, возникал интерес к Китаю. Феи, лисы-оборотни, персонажи китайских легенд. Бессмертные даосы Лао и Джуань. И вот одна из сказочных китайских фей шла сейчас к его машине.

Ага, вот какая, то-то они аж пристрелить грозились.Но почему везти её выбрали одинокого мужчину да ещё из чужого региона? Непонятно.

Русский майор пояснил:

- Девушке срочно надо в Элисту, к началу занятий. - И, понизив голос, сказал: - Она из такой семьи, никогда одна не ездила. И мы выбирали, к кому посадить - никого нет. Вот только ты - мы же тоже психологи, понимаешь, всё видим, ты довезёшь. Но пойми, какое доверие.

- Да не надо мне вашего доверия, я лучше другой дорогой поеду, - уже без всякого ожесточения, куда более мягким тоном сказал Ахмед.

- Вот видишь, отказываешься, значит, нормально довезёшь, - майор, хоть был пьян не меньше своих товарищей, говорил спокойно и мирно.

Ахмед украдкой взглянул на пассажирку - сложена была она так, что маленький рост совсем не казался недостатком. Скорее наоборот. Чёрные волосы, стянутые с висков вверх в узел на затылке, падали вниз тугим хвостом. Её глаза-щёлки казались слегка припухшими...

...Сам не зная почему, Ахмед, обычно осторожный водитель, ехал 140 - 150 км в час. Фея в розовом, сидя на заднем сиденье красной «девятки», неслась через плоскую серо-жёлтую бесконечность. В машине звучала грозная музыка Вагнера. «Полёт Валькирий» аккомпанировал полёту маленькой феи вдоль пустынного шоссе. Ахмед давно хотел выбросить эту кассету. Ездить с нормальной скоростью под её звучание он не мог. Никакая другая музыка так не действовала на него. Нога сама по себе начинала вдавливать педаль в пол. А тут ещё такая необычная пассажирка и пустынная дорога. Всё это в сумме складывалось и отражалось на спидометре цифрой 150.

Лето уже закончилось, но жара не спадала. Ахмед ехал с приоткрытыми окнами, кондиционера у него в машине не было. Стайки саранчи проносились мимо автомобиля - огромные, но почти не различимые на такой скорости насекомые. Они изредка ударялись о лобовое стекло, не оставляя на нём следов сухие, как сама степь.

Конечно, не стоило так гнать - куда торопиться? И не мальчишка же он, чтобы щеголять лихостью. Но Вагнер, но красота пассажирки, но бесконечность степного пространства...

И ещё действовала пустота шоссе. Несколько минут можно было нестись, никого не обгоняя, и на встречной полосе тоже никого.

Странные глухие звуки вдруг померещились Ахмеду. Он прислушался, выключил музыку. Чуть сбавил скорость и посмотрел через зеркальце на заднее сиденье.

Девушку сотрясали конвульсии, и глухо булькающие звуки вырывались из её груди.

Умирает, понял Ахмед. Наверное, менты отравили её и специально посадили к нему в машину. Труп в машине, кто там будет разбираться, искать виновных уже не надо.

Ужас охватил его, он съехал на обочину и встал. Может, просто эпилепсия? Зародилась слабая надежда, пока он выскакивал из машины и распахивал заднюю дверцу. Девушка билась, как пойманная рыба, и ужас вполне отчётливо читался в её узеньких глазах. Ахмед, испуганный, кажется, не меньше, чем гибнущая на его глазах пассажирка, всё же отметил красоту представшей перед ним картины - ведь фея двигалась, будто была охвачена любовной страстью, точно те же движения. И как же совершенно было её тело, во всех подробностях угадывающееся под розовым платьем теперь в этих конвульсиях!

Саранчу он увидел только через несколько мгновений. Насекомое лежало прямо на причинном месте красавицы, и она, пытаясь скинуть его, двигалась совершенно так, как если бы отдавалась со всей страстью своему возлюбленному. Ужас лишил её речи, и конечно же, она не смела просто взять саранчу рукой и выбросить. Насекомое, подбрасываемое телодвижениями, лишь подскакивало и падало обратно на то же место, слабо шевеля ножками.

Ахмеду удалось подавить смех, он наклонился и осторожно взял саранчу. Показал её девушке - тотчас гримаса отвращения и ужаса исказила её фарфоровое личико. Ахмед сам посмотрел на насекомое уже вблизи, кажется, саранча была в тяжёлом нокауте. Кроме слабого движения лапок, никаких признаков жизни. Взгляд насекомого и в лучшую для него пору трудно назвать умным и выразительным, но нокаутированная саранча смотрела совсем уж тупо. Ахмед выбросил саранчу.

- Как это вышло?

От испуга девушка говорила оправдывающимся тоном:

- Я ничего не поняла, вдруг что-то стукнуло мне в лоб, смотрю, а на мне это лежит. Я чуть не умерла от страха.

Ахмед увидел, что на лбу красавицы видна шишечка - след от удара насекомого. Он медленно провёл пальцем по припухлости. Прикосновение к мягкому нежному бугорку напомнило недавнее - Ирину. Всего три дня назад легко и просто, как нимфа, она отдалась ему кустах. И только что Ахмед видел, как вот эта девушка двигалась, будто охваченная страстью. Точно, как это делала Ира. В голове у него помутилось. Шоссе было пустынным - никаких машин.

- Здесь?

Девушка кивнула в ответ.

Знак согласия, кивок, и он уже не мог управлять собой. И, кажется, это отразилось в его взгляде. В ответ холодный ужас и, как ему показалось, отвращение мелькнули в чёрных щелках. Она сжалась и сидела, плотно соединив коленки, покорная и неподвижная, как зверёк в капкане. Машин на дороге по-прежнему не было. Ахмед вздохнул тяжело и убрал палец.

- Больно?

- Нет, чешется немного.

Они ехали в тишине долго, потом Ахмед включил магнитолу. Голос Эллы Фицджеральд зазвучал наверняка впервые в этих местах. Может, в первый и последний раз.

- Вам нравится эта музыка?

Но она не ответила на его вопрос.

Успокоившись, Ахмед почувствовал голод и остановился возле придорожного кафе. Он понял неуместность своего приглашения пообедать, только после того как сделал его. Ну не заходят такие девушки в подобные заведения. И хозяева кафе с огорчением посмотрели вслед остановившейся было и унесшейся вдаль «девятке».

Он отвез девушку прямо домой, она поблагодарила скупо и подчёркнуто холодно. На выезде из Элисты ГАИшники снова остановили его - транзитный проезд через город запрещён, а ты пойди докажи, что заезжал в город по делу. По внутренне калмыцкому, между прочим, делу. К тому же, стражи порядка были обкурены, кажется, до галлюцинаций. Спасло опять то, что среди них был русский, Ахмед сунул ему деньги, милиционер вернул документы, и он умчался прочь из калмыцкой столицы.

На обед он остановился в том месте, что заметил по дороге «туда». Ресторан, стилизованный под кочевье, три юрты и верблюды на привязи.

Он направился было в самую большую юрту, но парень в калмыцком национальном костюме указал на другую.

В юрте не было ни столов, ни стульев, пришлось сесть на ковёр. Девушка-официантка принесла меню - солидно оформленное, коленкор, золотое тиснение. Едва взглянув на названия блюд, Ахмед подозвал девушку.

- Я ничего здесь не пойму, посоветуйте, что брать.

Официантка начала рассказывать о блюдах, и тут в юрту зашёл крупный мужчина лет сорока. Ростом он был выше Ахмеда, что для калмыка редкость, одет тоже в национальную одежду, и коса длиной до пояса. Человек подошёл к Ахмеду и сказал:

- Тут начальство приехало, ты извини, я с ними сейчас закончу, приду и спою для тебя. - Потом он сказал что-то на калмыцком официантке, и она ушла.

- Я заказал тебе мясо в горшочке, - пояснил мужчина, выходя из юрты. - Увидишь, понравится.

Хотя Ахмед ничего не спрашивал, девушка, вернувшись, пояснила:

- Он джангырчи, поёт наши песни. К нам ни кавказцы, ни русские никогда не заезжают, только наши, в основном начальство.

Девушка показалась миловидной, Ахмед подумал, что начальство, наверно, не только песни слушать и мясо кушать приезжает сюда.

- Ему понравилось, что кавказский человек к нам за­ехал. Его просят, а он не всем поёт.

Девушка принесла горшочек с едой, а вскоре пришёл хозяин. Он сел на колени сбоку от Ахмеда, вроде бы в один ряд с ним, ударил по струнам своего инструмента - как он называется? Кажется, домбр - в общем, «один палка, два струна», и заиграл. Ахмед не любил народную музыку за неряшливость и визгливость звучания, всякую народную музыку, может, за исключением испанской и латиноамериканской. Сам он объяснял эту нелюбовь отсутствием традиционных связей с какой-либо культурой. Но сейчас, в такой специфической обстановке, звучание струн не очень раздражало - вроде как уместно. Не мешает.

Потом вибрация заполнила юрту. Это не было звуком, звучанием, голосом - это была вибрация. Вибрация, охватившая степь, когда солнце впервые осветило её. Биение между полюсами хаоса и мироздания, ужаса и восторга - вот что это было. Вибрация, ещё не распавшаяся на отдельные звуки: на стоны роженицы и плач ребёнка, счастливый смех молодой матери и причитания над телом убитого батыра, страшный вой ветра - иссушающего степного ветра летом и вьюги зимой, прощальную песнь старого, больного волка, уходящего умереть вдали от стаи, и визг встревоженных его воем волчат, ржание жеребёнка, клёкот орла и песню жаворонка, печальную перекличку перелётных птиц, посвист стрелы и скрип деревянного колеса кибитки, шёпот парня и девушки, обнявшихся в темноте юрты, и боевой клич на поле боя, весёлое журчание ручейка, весной сбегающего с холма, и жалобное блеянье овец в знойный день.

Этих звуков ещё не было, они ещё не произошли - только угадывались, как видения угадываются в облаках. А потом вибрация внезапно прекратилась. Ахмед ощутил тишину и, воспользовавшись паузой, отставил чашечку с омерзительным жирным чаем - пить его можно только из очень большого уважения к хозяевам.

Джангырчи сделал паузу, вдохнул воздух, и пространство вновь затрепетало.

Ахмед был уже готов, он закрыл глаза и увидел невысокие, светло-серые, с белыми бурунами волны Каспия, зло обрушивающиеся на песчаный берег. Табун неосёдланных лошадей. Детей, гонящих осла палками от верблюжьей кормушки. Упрямец, прядая длинными ушами, продолжает есть, безразличный ко всему на свете. Маленькую птичку, увязшую коготками в раскисшей глине, и проворную пёструю ленту, с шипением ползущую к птичке. Сверкание молнии и глухую стену воды, низвергающейся с неба.

Исполнение калмыцкого эпоса джангра потрясло Ахмеда.

Насколько древен этот джангр! Он возник, когда людей было совсем мало и они только учились говорить, возник как способ выражения только-только пробуждающихся у них новых чувств. Горловое пение древнее, как наскальная живопись. Нет, даже древнее, ведь люди переняли его непосредственно у мудрых и суровых учителей - волков...Потом все они, эти чувства, точнее почти все, большинство, нашли своё выражение в словах, и в то время возникли эпосы - песни, в звучании слов которых ещё сохранялась мощь и выразительность горлового пения. Как в «Илиаде».

Ахмед посмотрел на певца - его лицо было простым и одухотворённым одновременно.

Закончив петь, калмык спросил:

- Тебе понравилось?

- Да, я думаю, что это - чудо, - ответил Ахмед.

- Ты можешь бесплатно прокатиться на верблюде.

Умное животное легло по команде, Ахмед взобрался между горбами, парень взял верблюда под уздцы и повёл в степь. Ахмед умел ездить на лошади - немного, ему никогда не нравилась верховая езда. Но, сидя на верблюде, он готов был ехать и ехать. Вид степи, увиденный с высоты верблюжьего роста, завораживал куда больше, чем тот, к которому Ахмед уже привык. Возможно, поколения и поколения его предков, созерцавших бесконечность, удобно устроившись между горбами верблюдов, передали ему эту память.

Вернувшись в юрту, Ахмед горячо поблагодарил джангырчи.

- Заезжай, раз понравилось, - ответил калмык и протянул руку на прощание.

 

В Ставрополь Ахмед приехал уже затемно, ехать дальше, к себе в Невинку, он не решился, сначала хотел проверить, так ли безопасно возвращаться. В Кисловодск к Валентине ехать было слишком далеко - ещё три часа. Он заночевал в гостинице и оттуда позвонил Вадиму.

- Вроде всё спокойно, я спрашивал Ангелину, она сказала, что никто тобой не интересовался. А там пойди пойми.

Переночевав в Ставрополе, рано утром Ахмед выехал в Пятигорск к Павлу.

- А, приехал, я думал, ты теперь там останешься, Борька тебя женит, остепенишься.

- Женил, только не надолго. Ты мне скажи, твой брат где работает?

- А он не работает, он служит. Бандитскими пулями отмеченный, но начальством не замеченный. Сам угадай, где?

- А чего тут гадать, ясно, служит, а кому служить можно? Музам - значит, артист.

- В точку! И у них, в театре, прошёл слух, что тех, которые контролировали участок дороги, где ты бандитам нагрубил, их это… перевели. Там их больше нет. Там теперь другие. Можешь спокойно возвращаться, ты теперь окончательно никому не нужен.

- Это радует, когда никому не нужен, когда нужен, как-то тревожно немного.

Особо горячо благодарить Павла он не стал - его ироничный тон не располагал к этому. Просто сказал:

- Большое тебе спасибо за всё.

И тот ответил:

- На здоровье.

Потом Ахмед поехал дальше, в Кисловодск. Валентина, увидев его, обрадовалась, как обычно. Ахмед пожаловался на тяжёлую работу, из-за которой не может приезжать чаще.

- Да ты только дай знать, что всё хорошо, и всё, больше ничего не надо. Я уже привыкла, вот только знаешь, свет иногда выключают, до того страшно становится - не передать, как страшно. В темноте, одна. У нас я бы к соседям пошла, а здесь не принято.

Ахмед пообещал «похлопотать» насчёт телефона, а Валентина рассказала, что начала ходить в церковь.

- Ты представляешь, Ахмедка, я - и в церковь. - Она засмеялась - Ни за что бы не поверила раньше, а теперь хожу. За Витюню молюсь, мы ведь с ним в Бога не верили, в церковь не ходили. Теперь мне за двоих надо стараться. Там старухи такие противные, вредные. Всё им не так. А я откуда могу знать, как надо. Шипят, как змеи подколодные. А молодые - хорошие. Видно, что в Бога верят. Теперь молодые верят. А мы, старичьё, - так, - Валентина махнула рукой. - Для проформы... А ты в Бога веришь? Хотя бы в Аллаха? - Тон у Валентины был просящий, видно, переживала за Ахмеда, который, скорее всего, ни в Бога, ни в Аллаха не верит.

- Как же не верить, это раньше я, дурак, не верил, потому что не разрешено было, а теперь верь - не хочу. Теперь-то верю.

- Надо же, никогда за словом в карман не полезет, - сказала Валентина почти с восторгом. - Вот ведь как меня поддел.

- Да и не вас вовсе, вам одиноко без Виктора, вот вы по­дружились с Богом.

Просто противно смотреть, как люди легко меняют свои убеждения. Надо, чтоб атеисты, - пожалуйте, будем атеистами, надо, чтоб православные, - с великой радостью, а вам в мусульмане, и тоже легко преобразимся. Главное, чтоб сверху одобрили и денег дали, ну, или льготы за правильные убеждения. Теперь они, чтобы искупить свои заблуждения, сразу в фанатики полезут для закрепления успешного прозрения. Противно.

Валентина посмотрела на Ахмеда внимательно и сказала:

- Да, Ахмедка, тяжело тебе, хоть ты теперь богатый купец.

Самым забавным - если только можно обнаружить что забавное в неправом суде над тобой - было то, что судили полковника по УК Советского Союза. Всех участников процесса можно было рассматривать как совершивших преступление в отношении государства, по закону которого судили Мамедова. Всех, кроме одного - подсудимого. И обвинитель, и судья, и даже адвокаты в той или иной степени преступили законы государства, Уголовным кодексом которого, почти полностью скопированным, руководствовался суд. И 57-я статья - измена Родине - если и была применима к кому-то из присутствовавших в зале, то только не к полковнику. А судили его. У  Азербайджана ещё не было своего УК, вот и приходилось пользоваться слегка измененным советским.

Но, поразмыслив, он решил строить свою защиту не на этом - ясно, что, разозлившись, дадут больше, чем заказано. Ко времени суда он уже знал почти наверняка, что не расстреляют - срок вкатят огромный, но расстреливать побоятся. Новое заграничное начальство Азербайджанской республики расстрелов не одобряет. Выступая на суде, Ахмед точно следовал протоколам уголовного дела, и вот что у него получалось:

- Выехав из города А в три часа дня (это подтверждено свидетельскими показаниями), я приехал в город Б в семнадцать часов и тут же приступил к раздаче оружия солдатам мятежных подразделений.

- Что за чушь, как вы могли проехать триста пятьдесят километров за два часа? - возмутился судья.

- Я очень торопился и по пути останавливался всего один раз пообедать в городе С, что также подтверждено свидетельскими показаниями работников ресторана, лично меня знающими.

- А что вас занесло в С, вы что, издеваетесь над судом?! - Судье, по неведомым причинам, хотелось соблюсти видимость достоверности обвинения, возможно, в силу молодости он хотел сам себе казаться профессионалом, а может, что вероятнее, хотел обезопасить себя на случай перемены власти.

- Я просто озвучиваю материалы моего дела, а вообще, не припоминаю, чтобы в тот день ездил куда-то дальше этого самого С. Там мы выпили, там и остались, как мне кажется. Но следствие установило другие факты. И вообще, почему полковник, лично раздающий оружие рядовым, не может перемещаться со скоростью двести километров в час?..

Жизнь закончилась для Ахмеда. Ни в мирное время, ни на войне он не испытывал такого полного и восхитительного безразличия к своей судьбе. Осталась только игра, только исполнение роли. Главным зрителем для него была его жена - осунувшаяся, враз постаревшая, она сидела в зале отдельно, одна. И ему хотелось показать ей, кто есть на самом деле отец её детей. Главную роль своей жизни Ахмед посвятил этой женщине. Глядя оттуда, где оказался его дух во время пыток, он находил всех людей в зале суда, кроме жены, предосудительно легкомысленными и суетливыми - чего они так мельтешат и дёргаются? Ну, выполнят прокурор и судья поручение свыше и смогут после этого брать взятки уже без оглядки, ну и что? Одни люди обвиняют и наказывают других так, словно они и вправду имеют на это основания. И им надо поддерживать важную манеру, сохранять величественный вид, твердить ритуальные заклинания - всё для оправдания абсурдной мысли о возможности правосудия. И как следствие укоренения этого заблуждения - хорошие, большие и безопасные деньги. Ему же хотелось произвести впечатление на свою жену, утешить её - стойкостью своей, мужеством и юмором. И когда зачитали приговор - двенадцать, он разыграл сердечный приступ так убедительно, что ей, знавшей, что это всего лишь постановка, всё же стало немного страшно. Зато ему, когда передали лекарство - на самом деле стакан коньяка, стало весело и совсем уж спокойно. Если подсчитать деньги, заплаченные конвою за передачу «лекарства», это был самый дорогой коньяк. И самый вкусный, который он пил в своей жизни.

...Начальник колонии строгого режима Октай Насиров - ровесник Ахмеда, был переполнен чувством собственной важности. Таких заключённых он никогда прежде не видел. Начальник чувствовал, что по долгу службы должен выказать всё презрение, что охватывает его, честного офицера, при виде предателя и врага народа. Но, с другой стороны, кто знает, как пойдёт политическая борьба и кем завтра станет стоящий сейчас перед ним человек. Может, завтра они поменяются местами, и что тогда? Кроме этого, начальник понимал: как ни крути, на самом-то деле он просто обладатель доходного кресла, а Мамедов - защитник Отечества. И взявший было патетический тон, он сник под полным иронии взглядом полковника и продолжил речь тихим голосом:

- Ты пойми, тебя суд приговорил, я такой же офицер, как и ты, приказ есть приказ...

- Да, точно такой же, понимаю. Ты, я - какая разница, - согласился Ахмед, это согласие окончательно сбило дух начальника.

- Ладно, иди, - пробурчал он почти про себя.

Впоследствии Октай быстро привык к подобным зекам - конвейер нового демократического правосудия работал бесперебойно. Кого только не доставляли в колонию - полицейских, военных, прокуроров, и у всех этих людей на свободе оставались родственники, способные сильно испортить жизнь начальника колонии, если он слишком далеко зайдёт в служебном рвении. Конечно, у Октая Насирова был надёжный покровитель и защитник - тот самый дух тюрьмы. Начальнику ничего не надо было придумывать - просто, следуя традиции, служить плачущей старухе. Интриговать, стравливать между собой заключённых, собирать информацию. То, что на протяжении тысячелетий делали тюремщики. При всём этом по какому-то капризу судьбы для Октая было важно мнение Ахмеда. Возможно, сравнивая себя и его, он пытался найти хоть какие-то общие моменты, хоть что-то, что позволяло бы ему чувствовать себя человеком в той же степени, что и этот бесправный заключённый. Так уж устроены все мы, люди - даже если ты очень богат, даже если ты начальник тюрьмы в азиатском государстве, всё равно хочется иногда ощущать себя человеком. Странно, невозможно, но - хочется.

И Октай вызывал Ахмеда - поговорить по душам.

- Вы пока что держитесь, конечно, здорово - друг на друга не стучите, карцера не боитесь, военные есть военные. Но это пока. Тюрьма своё возьмёт.

Ахмед чувствовал, что, да, возьмёт. Он видел, как различаются идущие по первому сроку от старых каторжан. Видел, как различаются отсидевшие пять лет от отсидевших три года. У человека нет ничего, что он мог бы противопоставить тюрьме. И он знал, что тюрьма безжалостно изменит и его. Но говорить об этом, тем более говорить с самой тюрьмой, то есть с Октаем, он не собирался.

Полковник Мамедов может бояться, может сомневаться, но это его личное, не касающееся никого другого дело. Да и сами эти вызовы к начальнику были частью оперативной работы - они дискредитировали Ахмеда в глазах товарищей, навлекали подозрения. Осведомители у начальника, конечно, были, и хотя Ахмед Мамедов был не тот, на кого можно перевести подозрения в доносительстве - заставить верить в это заключённых было трудным делом, но подозрение - уже что-то, а подозревают в тюрьме всех.

Военные - трудный контингент и опасный. Главное в работе с ними - не допустить сплочённости. Если вражду посеять не удаётся, то хотя бы неприязнь между ними можно считать хорошим результатом работы надзора. Тюрьма - совершенная система с огромным запасом прочности. Существует много способов избежать сбоя в её работе, смягчения режима содержания осуждённых. Надзор и охрана колонии - разноподчинённые службы. Это на случай, если обживая каторжное пространство, заключённые смогут установить неформальные отношения с теми, кто надзирает за ними. У многих на свободе оставались влиятельные и богатые родственники, и у них были возможности если не превратить тюрьму в курорт, то ослабить наказание до уровня переносимого. А это противно целям и задачам тюрьмы. Интересно и показательно, что как раз в момент заключения Ахмеда колонии были переименованы из исправительных в колонии по отбыванию срока. Что же, по крайней мере, меньше лицемерия и цинизма - кого и когда исправила тюрьма? Заключённые быстро разделились на «семейки» - группы в несколько человек, ведущих совместное хозяйство и поддерживающих друг друга.

В «семейке» Ахмеда кроме него было ещё три человека - бывший начальник полиции одного из районов республики, армейский полковник и заведующий кафедрой института. Все - от сорока до пятидесяти, люди основательные и небедные. В столовую они никогда не ходили - раз в месяц каждому приносили передачу. Неписаные тюремные правила среди этой категории зеков действовали в смягчённом варианте. Даже универсальная заповедь «не верь, не бойся, не проси», в сущности перевёрнутая религиозная доктрина всех аврамистических религий «верь, бойся, проси», почти не регулировала их жизнь. Верили - в скорое избавление от кошмара, боялись - за оставшихся на свободе близких, просили - о справедливости, некоторые даже писали просьбы о пересмотре дел, доходило даже до просьб о помиловании.

Ахмед дружески посмеивался над просителями: «Тебя не для того посадили, чтобы ты письма писал, а чтоб сидел. Вот и сиди».

Сам для себя он решил - здесь надо жить не надеждой на освобождение, а реальностью. Жёсткой тюремной реальностью. Если даже случится чудо и через много лет полковника Ахмеда Мамедова выпустят из тюрьмы - ну и что? Когда посадили, дочери было десять, когда выйдет - будет двадцать два. Выйдет замуж, если только найдётся мужчина, готовый жениться на дочери зека, врага народа. А сын - ему будет двадцать пять - взрослый человек. Жена к тому времени состарится, их родители умрут, мир изменится. А сам я? Из офицера превратился в кролика - сижу в клетке, и дети мне «капусту» носят.

А когда выйду, кем буду в том новом мире, если даже в самом начале перемен я уже кролик?

Полковник занялся обустройством своего обиталища. Устав не запрещал разведение цветов, и Ахмед, человек, выросший на городском асфальте, никогда ничего не сажавший и не выращивавший, занялся устройством клумб. Не было достаточно воды для их полива, и это были немного тусклые клумбы скромных расцветок. Неприхотливость - враг яркости. Но в тюрьме и такие - праздник. Весной жена принесла ему четыре саженца кипариса, он посадил их возле курилки, поливал и ухаживал так, что принялись все четыре. Правда, неодинаково, два сразу уверенно пошли в рост, а два отставали, но всё-таки росли и будто тянулись за другими. Так же и мы, люди, думал полковник, один вырастает сразу и быстро, другой тянется за ним, стараясь, но не догоняя. Иногда товарищи говорили ему - когда будешь освобождаться, твои кипарисы уже большими будут. А он про себя упрямо повторял: здесь я и подохну, для того посадили, чтобы извести, значит, найдут способ. Надеяться на освобождение - последнее дело. Сегодня надеешься, завтра прошение о помиловании пишешь, а послезавтра напишешь всё, что прикажут. Хоть донос. Как и все почти попавшие с ним в беду, он часто и упорно пытался отыскать в своём прошлом момент, с которого началась его дорога в тюрьму. Когда он взял билет в этот общий вагон несчастья, застрявший в туннеле безысходности?

Тогда ли, когда, оставив спокойную и доходную работу в военкомате, он пошёл воевать?

Или когда перевёлся из Казахстана в Азербайджан?

Может, вообще когда выбрал профессию военного?

Его младший брат - гражданский человек, так и оставшийся на всю жизнь копией старшего брата, - спокойно перебрался на Украину, к жене. Продал их квартиру и, по досадной случайности, забыл отдать его часть - что ж, бывает, забыл человек, ничего не поделаешь. Копия, но ухудшенная во всех отношениях. Особенно в соображениях чести - на много порядков.

Ещё донимали Ахмеда мысли о том, за что ему выпала такая доля. Что он натворил в жизни такого, за что получил тюрьму. Законов писаных он вроде не нарушал, но вот есть же ещё и другие, неписаные. Может, женщины, которых он так легко забывал, может, это и есть его вина? А может, у него есть где-то дети, о существовании которых он и не знает точно, как и они не знают, кто их отец? Но ведь он никогда и не обещал женщинам ничего, кроме лёгких, взаимоприятных отношений. И если считать по такой строгой мерке, как должны быть наказаны организаторы судебного приговора ему? Они-то живут припеваючи, хотя их грехи куда как тяжелы против его. А может, и скорее всего так и есть, не существует никакого закона, судьба вслепую распределяет людей - одного в тюрьму, другого на вершину успеха, и нечего корить себя и доискиваться причин своего наказания. Просто карта такая выпала.

...Годы шли, вот уже миновало шесть - половина срока за плечами. Всё происходящее в бурлящем, стремительно изменяющемся внешнем мире мало отражалось на жизни в заключении. Правда, за колючую проволоку зачастили эмиссары европейских правозащитных организаций. Чистенькие, ухоженные, интеллигентные, тщательно и умело скрывающие чувство собственного превосходства над теми, с кем они вели свои беседы. Эти люди раздражали полковника ещё больше, чем на войне раздражали союзники. Защитники - чего? Права, которого нет и не будет никогда и нигде, или лично его, полковника Мамедова, кролика в клетке. Только защитников ему не хватало. Ходили они теперь часто, каждые несколько месяцев кто-то да пожалует. Несколько раз Ахмеду не удавалось избежать встречи с представителями фондов и ассоциаций, должен идти - или карцер. Ну, пошёл. Стандартный набор вопросов - о питании и медицинском обслуживании. Некоторые, возможно просто недалёкие или сломленные люди, жаловались, порой даже привирая, чтоб разжалобить. Ахмед на этих встречах, он называл их «гуманитарные мероприятия», молчал. У него не было иллюзий ни в отношении жалобщиков, ни в отношении тех, кому они жаловались.

Но одна такая встреча запомнилась ему в деталях. Представители ассоциации, какой, он пропустил мимо ушей, пожелали поговорить с заключёнными с глазу на глаз. Выбрали собеседников из списков заключённых сами, и отказаться было нельзя.

- Ирен, - представилась молодая светловолосая женщина, когда Ахмед вошёл в библиотечную комнату.

Он сразу вспомнил немецкую журналистку, приезжавшую на фронт. Правда, Ирен не журналистка и, в отличие от немки, миловидна, даже можно сказать красива, а в остальном та же порода. Ахмед усмехнулся про себя - и вот эта женщина, одетая в голубой брючный костюм, его цвет подчёркивает цвет её глаз, пахнущая дорогими духами, обеспокоена условиями содержания осуждённого офицера армии маленькой азиатской страны?

Ирен протянула ему пачку сигарет:

- Курите?

Ахмед достал свои, тоже дорогие, специально взятые на этот случай.

- Курить в библиотеке - за это могут наказать, но, думаю, ради вас мне простят это нарушение.

Они закурили. Женщина сразу перешла к интересовавшей её теме:

- Скажите, во время следствия вы подвергались пыткам?

Её светлые глаза смотрели строго, но с участием. Ахмед отвёл взгляд, посмотрел на полки с книгами, даже прочитал про себя несколько названий. Потом сказал:

- А можно мне тоже задать вопрос, прежде чем я отвечу на ваш?

Ирен охотно согласилась:

- Да, да, конечно.

- Скажите, а перед приездом к нам вы что-то читали об этой стране, о её жителях?

Ирен улыбнулась:

- Южный Кавказ - это моя специальность, поэтому я здесь. И я знаю достаточно о вашей стране.

- Тогда позволю себе задать ещё один вопрос. Как вы думаете, есть ли обстоятельства, которые могли бы заставить меня признаться вам, что меня били? Я, офицер азербайджанской армии, стал бы рассказывать молодой женщине о таком унижении? Даже если бы это было на самом деле? Признался ли бы я вот вам в этом?

- Ваш рассказ мог бы помочь облегчить ваше положение, показания, полученные с применением пыток, могут доказывать только вину стороны обвинения, но никак не вашу. Я знакома с вашим делом, может, не глубоко, но достаточно, чтобы понять, оно шито белыми нитками. Не стоит пренебрегать любой возможностью в борьбе за справедливость.

- Должен сделать вам комплимент - вы великолепно владеете русским. А нас, военных, принято считать, как бы это сказать, немного туповатыми. Но не настолько же, чтобы после того, что я, по вашему мнению, прошёл, я всё же продолжал верить в борьбу за справедливость и вообще в её существование.

Одно исключает другое - пытки изгоняют наивность.

- Вы правы, господин полковник, но только в рамках вашего жизненного опыта. Вы никогда не были в странах западного мира, вам трудно представить себе мир, живущий по иным, неизвестным вам правилам.

Полковник снова вспомнил немецкую журналистку - надо же, один и тот же человек, но что значит внешность для женщины, великая вещь - внешность. Чувства совсем иные.

Ирен снова пристально посмотрела в глаза полковнику. «Такой яркий чёрный цвет, как у беззвёздного неба», - подумала она. Свои отпуска Ирен обычно проводила на острове Реуньён, французской колонии, в Южном полушарии. На небе там мало звёзд, и ночное небо светится своим собственным чёрным светом. Она сказала:

- Я бы действительно хотела вам помочь.

- Это едва ли в ваших силах, а вот я действительно могу вам помочь - рассказать о пытках, которым я, по вашим словам, подвергался. Приврать для красного словца. Вас ведь прислали сюда, чтобы иметь возможность воздействия на тех, кто сейчас находится у власти в моей стране. А я воевал за эту страну. Вы понимаете, что предать я должен не тех, кто наверху, а самого себя? Да, они, те, кто во власти, некомпетентны, алчны и примитивны. Среди них много просто деревенщин, но вот ваши - они хотят использовать недостатки этих людей в своих целях. Они скажут нашим - вы оказались плохими, и теперь, чтобы заслужить нашу дружбу, сделайте то и то. И потребуют что-то - для себя. Что-то, что они хотят иметь. Я им нужен?.. Ирен, не смешите старого человека. Вы найдёте много желающих помочь вам выполнить поручение начальства, а я, простите, не гожусь. Я думаю, мы сами должны разобраться здесь, без помощи. Идёт смена хозяев, элит, как вы бы сказали. Ну, и когда это обходилось без гильотины? Подскажите, я не помню. Мои показания могут только повредить моей стране. Рад бы вам помочь, но поймите - это невозможно. - Ахмед встал и, уже стоя, закончил: - Вы себе представить не можете, как я вам благодарен за ваш визит. Будто побывал на воле. У вас такие глаза - этот цвет я уже много лет вижу только у себя над головой. Здесь, как вы заметили, всё покрашено в чёрный, серый и коричневый. Ну, ещё в грязно-зелёный. А голубое здесь - только небо. Небо и васильки у меня на клумбе.

- На клумбе вы разводите здесь цветы?

- В этом легко можно удостовериться, начальство с удовольствием вам покажет.

- Вы, правда, удивительный человек, господин полковник.

- Ничего особенного, когда я был на свободе, у меня не было свободного времени. Теперь, когда я лишён свободы, у меня его полно.

Карена Ахмед Гарибов уже не застал.

- Уехал твой друг, всех подвёл, нас, дядю Рубу, всех, бросил и уехал. Наш дядя - ему на рубль хорошо сделай, если он на сто ответ не даст - умрёт, э, - Микоян был полон скорбного возмущения. - Документы - дядя Рубен, жить - дядя Рубен, деньги зарабатывать - дядя Рубен. А Карен, тебе что не хватало? Всё дали - живи.

Ахмед знал примерно, что за словами о документах, жилье и заработках на самом деле стояла правда об эксплуатации богатыми родственниками бедного. Вечная тема как из армянской, так и азербайджанской жизни. Карен никогда не жаловался, но Ахмед-то видел, что другие официанты работали по сменам, только один он всегда был на работе. Он и жил здесь же - в маленькой комнатушке при кафе. Но спорить с Микояном он, конечно, не стал.

- Нехорошо поступил твой друг, так не делают. - Микоян говорил, словно точно знал - Карен действовал если не по прямому наущению Ахмеда, то, во всяком случае, по предварительному сговору с ним.

- Да, - согласился Ахмед, - Карен не по-армянски пос­тупил.

И Микоян, по простоте душевной, свойственной многим хитрецам, забыв, с кем он разговаривает, охотно согласился:

- Конечно, не по-армянски.

Отъезд Карена вначале почти никак и не подействовал на Ахмеда. Но пустота обнаружилась быстро, через несколько дней. Собрался было завернуть с дороги, потом вспомнил - некуда заворачивать. И поговорить теперь не с кем. Дружба с молодыми всегда оборачивается таким образом - они исчезают в своём будущем, а ты остаёшься в своём настоящем. Которое по существу прошлое. Истина о неразделимости времени всё-таки оставалась для него абстрактным понятием. Воспринятым умом, но не душой. А в душе Ахмеда произошли изменения, почти не замеченные им - люди часто не могут заметить главного. Будто тихий, привычный, но назойливый шум, надоедавший целую жизнь, внезапно затих. Шум растворился в покое, открывшемся Гарибову на Мамаевом кургане.

Шум - это страх, от которого он пытался убежать всю свою жизнь, с самого рождения, страх существования просто исчез, а Ахмед и не заметил потери. Жить стало спокойнее и проще. Вместе со страхом исчез и азарт - он уже никогда потом не мог работать, как раньше, деньги в его глазах не утратили своего значения, просто ушло увлечение процессом их делания. Возможно, поменялся некий общий ритм существования, ведь и его компаньоны Новиковы так же одновременно с ним утратили азарт делания денег. Вадим, вслед за женой, располнел, что при его невысоком росте очень ему не шло, обрюзг. Уже ничего не выдавало в нём уроженца юга - ни походка, ни акцент, ни непоседливость. Ахмед думал, что заряд энергии, почерпнутый Вадимом в их родном городе, иссяк. К счастью, успев обернуться достаточным количеством денег. И ещё Ахмед отметил, что не только человек создаёт своё жилище - это очевидно, но и жилище формирует живущих в нём людей. Теперь, после нескольких лет жизни в особняке, Новиковы мало походили на тех предприимчивых людей, что строили этот особняк. Степенные, замкнутые, знающие себе цену. И, что греха таить, сознательно её завышающие.

Ахмед тоже поменял приватизированную им комнату в общаге на маленькую квартиру. Приплатил немного спившемуся забулдыге, обменял и тут же, продав эту квартиру, купил себе новую, в Георгиевске. Опыт научил его - жить там, где у тебя бизнес, опасно. Как говорится, котлеты отдельно, мухи отдельно.

Он по-прежнему вёл свой бизнес с Новиковыми - они настолько привыкли к этому симбиозу, что только какое-то сильное потрясение могло подтолкнуть их к разделу. К счастью, жизнь текла размеренно, без катастроф. Ахмед старел тихо и, в отличие от Вадима, незаметно.

Мелодия «Одинокого пастуха» за эти годы ни разу не потревожила его размеренную жизнь. Иногда он начинал думать, что старость уже пришла к нему и что жизнь подходит к концу. Как важно в этом возрасте иметь близкого человека, старшего годами! Таким человеком для Ахмеда была Валентина. Рядом с ней он ощущал себя если не мальчишкой, то уж, во всяком случае, никак не стариком. Ещё бы, вот человек на девятнадцать лет старше его, и сколько в ней сил, сколько желания как-то помочь ему. За что? За то лишь, что они знакомы столько лет и помнят лучшие годы их жизней? Помнят их родной город - исчезнувший навсегда? Ахмед любил приезжать в гости к Валентине. Он вообще чувствовал какую-то связь с Кисловодском, а тут ещё и близкий ему и такой же одинокий человек живёт теперь в этом городе.

Как-то шёл он вверх по улице, круто спускающейся от вокзала к Колоннаде, и встретил интересную пару: высокий, грузный мужчина лет сорока пяти и юная девушка, стройная, с пышной гривой темно-золотых волос. Массивное лицо мужчины выражало довольство и властность, он что-то увлечённо рассказывал девушке, её тонкое, большеглазое лицо, наверняка весьма живое в другое время, сейчас застыло, замерло, превратившись в маску холодного высокомерия.

Высокомерие, которое должно скрывать её мучительную скуку. Ахмед подумал, что они идут втроём - мужчина, девушка и её скука. Он почти воочию увидел это третье призрачное существо с глазами, полными тоски. Неожиданно, как в молодости, на ум пришла рифма: «Рядом шла скука, как понурая сука». Приблизившись, Ахмед услыхал обрывок фразы: «И в этой ситуации я принял решение...» Чтобы подчеркнуть, насколько смелым было его решение, мужчина попытался сделать решительный, рубящий жест, но дряблое тело не смогло выразить всю полноту чувств рассказчика, жест получился вялым, испуганно-отстраняющим. Жалкая его динамика, как вспышка, вмиг высветила противоестественность происходящего между этими людьми. Смехотворную противо­естественность.

Ахмеду стало весело - от придуманной им рифмы, от того, что ему не надо никому на свете рассказывать о своих решениях, и он почувствовал себя любопытным ребёнком, вдруг на один миг случайно заглянувшим в невыносимо скучный мир серьёзных взрослых людей. Шаловливое детское ощущение подтолкнуло его подмигнуть девушке, так просто, чтобы выразить сочувствие. Странно это было, ведь раньше он девушкам не подмигивал... Она ответила ему гримасой человека, обнаружившего дохлую крысу у себя под подушкой. Ещё бы, ведь сострадатель был старше того, что шёл рядом с ней. Ахмед забыл о произошедшем прежде, чем прошел сто метров.

Но на другой день эта девушка повстречалась ему уже одна, недалеко от вчерашнего места. Она кормила белку орешками. Он набрался смелости и поздоровался с ней. Девушка рассеянно и удивлённо ответила, Ахмед сказал:

- Вчера я был поражён, у вас такая выразительная мимика, вы, наверное, актриса?

- А ты, конечно, режиссер. И случайно подыскиваешь такую, как я, на главную роль, - грубо, отшивая приставалу, ответила девушка.

В ответ он простодушно, насколько смог, сказал:

- Нет, я, к сожалению, торговец. - И продолжил: - Вот собрался ехать на море, уже осень началась, потом не по­едешь.

- Счастливого пути, - пожелала она раздражённо.

- Поехали со мной.

Девушка повернулась к нему лицом, смерила с головы до ног презрительным взглядом, потом протянула оставшиеся в руке орешки и сказала:

- Докормите белочку, а мне уже пора.

Он растерянно взял орехи, и она ушла, грациозно ступая тонкими, высокими ногами, обутыми в блестящие туфельки на каблуках. Белка, напугавшись быстрых движений своей кормилицы, взлетела на верхушку дерева. Ахмед выбросил орехи и пошел было прочь, но, услыхав негромкое восклицание, обернулся. Девушка стояла, растерянно оглядываясь по сторонам, каблук её туфли был сломан. Дальше идти она не могла. Ахмед подошёл, и она зло сказала:

- Это ты наколдовал, как я теперь пойду?

- Вы, заметьте, второй уже раз переоцениваете меня, я не режиссер, и я не умею колдовать, но помочь могу. Здесь рядом ремонт обуви, отнесу и починят.

- Ну да, а мне ждать два часа. - Она не могла скрыть своей детской растерянности.

- Десять минут, хватит десяти минут.

Он помог ей доковылять до скамейки, взял поломанную туфлю и быстро ушёл. Никакой сапожной здесь, конечно, не было, но был на противоположной стороне улицы обув­ной магазин. Ахмед протянул образец продавцу, молодому парню кавказской наружности.

- Вот такой размер, только чтобы были не хуже этого.

Парень понимающе кивнул и с интересом посмотрел на Ахмеда.

- Сейчас сделаем, отец.

Туфли, которые он предложил, были действительно хороши, даже не разбирающийся в моде Ахмед сразу понял это и купил их. Аккуратно укладывая обувь в коробку, продавец заговорщицки пожелал ему удачи.

Она сидела на скамейке и курила тонкую сигарету. Увидев туфли, сказала:

- Спасибо, красивые, у тебя хороший вкус.

- Это не я, продавец выбирал.

Она показала ему свою, докуренную почти до фильтра сигарету.

- Я загадала, если вернёшься, пока докурю, поеду с тобой на море.

Девушка обулась и поднялась со скамейки.

- Ну, так что, едем? - спросил Ахмед.

- Едем, - спокойно согласилась девушка.

- А твои вещи? Нужно же забрать.

- У меня нет своих вещей, только подаренные. Я их носить всё равно не стану.

- А паспорт у тебя есть?

- Да ты прямо как мент, зачем тебе мой паспорт?

- Мне он ни к чему, просто по дороге могут привязаться, лучше, чтоб был паспорт.

- Не переживай, паспорт у меня с собой и студенческий. А больше ничего.

- А больше ничего и не надо, поехали.

Они уже сели в машину, вдруг девушка сказала:

- Знаешь, я так не могу, нужно пойти попрощаться с ним, в смысле предупредить. Он же с ума сойдёт, нет, ты представь.

Конечно, отпускать её никуда нельзя было - ясное дело, не вернётся. Но Ахмед лишь спросил:

- Ты долго?

- Не знаю, - ответила девушка. - Он сейчас на процедурах, как придёт, я скажу, что уезжаю, и приду сюда.

- Мне ждать?

- Как хочешь.

«Я буду стоять здесь, пока ты не придёшь, дни и ночи, буду ждать тебя и никогда никуда не уеду без тебя», - хотел сказать он. Но вслух произнёс:

- Ждать буду час, потом уеду.

- Хорошо, - согласилась она. - Только знай, я приду, но могу опоздать и потом мне уже некуда будет возвращаться. - Она усмехнулась. - Тем более, в этих туфлях.

- Решай сама, я буду ждать час.

Она молча выбралась из машины и ушла.

Вернулась скоро, в руках та же сумочка, и больше ничего. Села в машину, и Ахмед поехал. Он первым нарушил тишину:

- Как попрощались?

- Как надо, так и попрощались. Ты или не ты, я всё равно бы больше не выдержала. Я из дома уехала с ним потому, что не могла больше там, каждый день всё одно и то же, одно и то же, с ума можно сойти от безысходности. Он обещал в Турцию, но у меня нет заграничного паспорта, поехали в Кисловодск. Вроде нормально, только он всё испортил. Всё время рассказывал про каких-то старых козлов, своих кентов, от которых жизнь остальных людей и зависит. По-моему, он псих. Больной человек, повернутый. Тот депутат, тот начальник, тот командир, тот профессор, и всё это - его друзья, он с утра до ночи только о них и говорить может. А я - должна слушать. У кого какая должность и сколько выгоды с этого. Я ещё утром решила, что сбегу. Нет, ну а кто это выдержит? Когда уезжала с ним, думала - моя новая жизнь начинается, настоящая... Оказалось, такая скука, хуже, чем дома. Сиди и слушай его хвастовство. А тут ты: «Девушка, поедем на море». Да еще и каблук поломался, вроде знак. Ты читал Кастанеду?

- Нет, - честно признался Ахмед. - Я этот вздор читать пытался, но не осилил и никому не советую. Это для дураков, понимаешь? Если бы всё было так, как в таких книгах написано, то и жить бы не стоило.

- Странно, но мне совсем не страшно, кажется, с тобой прикольно.

Мысли её скакали, наверное от смятения.

- Давай познакомимся, меня зовут Герман, - сказал Ахмед.

- А меня Алевтина. Только ты на Германа не похож, ты скорее Ваха или Шамсутдин. Давай я буду тебя Шамсутдином звать.

- Нет уж, спасибо, тогда лучше зови по имени, Ахмед, хотя Германом быть намного проще.

- Как это - проще?

- Много будешь знать, скоро состаришься.

Они говорили, не умолкая, как люди, встретившиеся после долгой разлуки. Когда выехали на Транскавказскую магистраль, решили поесть.

В кафе сидели четыре человека, не то черкесы, не то кабардинцы, их не различишь. Официантка, молоденькая девчонка, сразу подошла к столику, за который сели немолодой мужчина и её ровесница. Ахмед взял меню, быстро просмотрел его и протянул Але, просто так, потому что уже знал: закажут они курицу, это единственное безопасное блюдо в меню, ведь испортившуюся курицу не выдашь за свежую, сколько хочешь добавляй специй, а всё равно видно, когда испорченная. Девушка захотела котлеты по-киевски, Ахмед объяснил ей, почему в придорожном кафе нельзя заказывать молотое мясо. Официантка обиделась.

- Вы напрасно, мы своих гостей кормим хорошо.

Ахмед засмеялся,

- Хорошо, даже вот так? - Он показал пальцем на висевшую на стене репродукцию «Мадонна, кормящая младенца грудью».

- Нет, так не кормим, - девушка покраснела.

- А ты, оказывается, можешь быть хамом, - удивилась Аля, когда официантка отошла.

- Ну, а тебе хотелось слушать весь этот бред про честных и чистоплотных трактирщиков?

- Нет, просто не обязательно было обижать девочку. Мне самой, может, придётся идти в официантки.

- Тогда ты должна быть готова к обидам куда более унизительным. Она всё равно посчитает нам вдвойне и будет очень этим довольна. Обидели её или нет, не важно, я для неё - объект, и она своего не упустит.

Они помолчали. Чтобы развеять атмосферу произошедшей размолвки, Алевтина спросила, указывая на дверь рядом с входом на кухню.

- А что там?

- Сейчас узнаем, - Ахмед встал, подошёл к двери и исчез за ней. Что там могло быть, он, конечно, и так знал. Умывальник, туалет и выход на хозяйственный двор. Собственно, из-за туалета он и вышел. Но, когда вернулся за стол, разочарованно махнул рукой. - Да так, ничего особенного, - как можно интригующе сказал Ахмед.

- Нет, ты скажи.

- Там плавательный бассейн, небольшой, двадцать пять метров, убогий, бетонный, без кафеля, борта неровные, вокруг пальмы искусственные, и три каких-то жлоба, по метр девяносто ростом, как дураки, наперегонки баттерфляем плавают. Один блондин, другой мулат, а третий вообще монгол. Может, китаец, а может, японец. Пловцы.

Алёна улыбнулась и хитро спросила:

- А мне можно пойти посмотреть?

- Да, иди, конечно, чего там, может, и сама искупаться захочешь, сегодня жарко.

- Нет, наверное, не пойду, ты же говоришь, это просто противно.

- Ага, - деловито согласился Ахмед, принимая у официантки тарелки. - Мерзость. Шершавый бетон. Искусственные пальмы.

Они принялись за еду.

Всё это время черкесы, разговаривая между собой, разглядывали Алевтину.

- Что они на меня пялятся, кусок в горло не лезет, - пожаловалась она Ахмеду.

- Не лезет, говоришь? - переспросил он, делая вид, что собирается встать.

- Не лезет, - повторила она радостно, и её лицо осветилось озорством и весельем.

- Ладно, сейчас полезет. - Садясь обратно и устраиваясь поудобней, Ахмед широким жестом протянул ладонь и загородил лицо сидящей напротив девушки.

- Кушай теперь спокойно. - А сам внимательно и с упрёком посмотрел на черкесов.

Те стушевались, видно было, что сделанное старшим по возрасту и в такой необычной форме замечание проняло их.

- Не зря я всегда говорил, что черкесы и кабардосы - самые приличные на Кавказе люди. Будь на их месте любые другие, дело бы могло закончиться дракой.

- Ты не бойся, я целый год занималась боевым самбо, если чего, в обиду тебя не дам, - успокоила Аля.

Ахмед промолчал. Ведь это он сам избрал такую манеру общения. Алевтина сразу её усвоила, и кажется, ей это нравилось. Дорога вообще сближает людей, и они ехали, весело и оживлённо болтая, но когда начало темнеть, Ахмед решил заночевать, ехать в темноте не хотелось. Раньше ему было всё равно, а теперь, с годами, стало трудно. Он остановился возле мотеля и пошёл на разведку. Свободных мест полно, но вся обстановка не внушала доверия. В баре какие-то типы, половина пьяные, половина - подозрительно трезвые. Вертеп. Ахмед взял два номера рядом, вначале проверил, как работают замки, а после пошёл за Алей.

- Здесь с виду нормально, но, по-моему, какое-то бандитское гнездо. Сейчас шмыгнёшь в свой номер и чтобы не высовывалась, - проинструктировал он девушку.

- Как страшно, а бандиты хоть симпатичные? - спросила Алевтина.

Ахмед показал ей кулак, девушка исчезла за дверью своего номера.

Засыпая, Ахмед постучал в стену и пожелал ей спокойной ночи. Но ответа не последовало.

Рано, ещё до рассвета, он завёл машину, подъехал прямо к дверям мотеля и собрался было позвать Алевтину, но она сама появилась в дверях. Впрыгнула на сиденье, и они поехали. Машин было ещё мало, ехать было легко и приятно, дорога захватила Ахмеда, на какое-то время он почти забыл, кто сидит рядом с ним. Девушка вдруг порывисто потянулась и поцеловала Ахмеда в щёку. Он откинулся, вздохнул глубоко несколько раз подряд, ощущая испаряющуюся влагу её поцелуя у себя на щеке. Придя в себя, спросил:

- За что награда?

- Я боялась, что ты придёшь ночью и будешь домогаться, так не хотелось, бр-р. - Она поёжилась, будто от холода. - Ты добрый.

- Я не добрый, я умный, - возразил Ахмед.

- Какой же ты умный, умные всегда твердо знают, чего они хотят, и прямо идут к цели, как Николай Александрович, с которым я из дома убежала. А ты вроде меня, только старый.

- А ты хотела бы, чтобы я был молодой?

- Конечно, тогда бы я в тебя влюбилась, и всё.

- А так не можешь?

- Нет, так не могу, но ты прикольный. Мне не очень-то хорошо от того, что еду с тобой, зато интересно. Может, если бы ты был моложе, не было бы так интересно.

- А как твой Николай Александрович тебя отпустил, что же ты ему сказала?

- Я с самого начала ему наврала на всякий случай, что в меня влюблён мой одноклассник и он сейчас бандит, в большом авторитете, убивает людей пачками. Сказала, что одноклассник меня вычислил и приехал, чтобы забрать меня и убить его. Он так напугался, ты не поверишь. Хотел мне денег на дорогу дать, уговаривал проявить благоразумие... Боже, какая же я дура.

- Почему же дура, ты предусмотрительная, - возразил Ахмед

- Да, я хитрая, но дура... Как и ты. Странно, вчера мы были чужими людьми, а сегодня ты самый родной мне человек. Может, только мама.

- Я стараюсь, как могу, - признался Ахмед.Он давно заметил, как сближает людей езда в автомобиле. В этом есть что-то необъяснимое, когда двое едут в машине. Через некоторое время их мысли начинают совпадать настолько, что преодолеваются все разделяющие их барьеры. Возрастной, образовательный, национальный - да какой угодно. Ещё в самом начале, когда он начинал работать у Вадима, Ахмед заметил это. Часто они начинали говорить об одном и том же одновременно. Он предполагал, что машина, в сущности проводник электрического тока, при движении каким-то образом влияет на электрическое поле мозга - две головы, находящиеся рядом, синхронизируются и… Додумать эту мысль ему мешала нехватка знаний по физике и физиологии. Во всяком случае, он так это себе объяснял. А сейчас ему казалось, что он физически ощущает чувства своей спутницы и читает её мысли. «Наверное, как и она мои», - думал Ахмед.

...Море, украдкой блеснувшее было узенькой полоской на горизонте, тут же спряталось за грядой поросших лесом гор. Словно его и не было, словно померещилось. Но чуть погодя, после крутого поворота дороги, вдруг явилось широкой панорамой во всей своей ослепительной красоте.

У Ахмеда перехватило дух - морской простор, да ещё увиденный с высоты птичьего полёта, и крутизна серпантина, по которому он мчался к этому простору, и очертания лица той, что сидела справа от него.

Море она видела первый раз в своей жизни, но никаких чувств не обнаруживала. Ахмед подумал, что женское восприятие красоты совсем иное, для них даже и природа - соперница. А ведь так и есть. Во всём сверкающем морском просторе красоты не больше, чем в ней одной.

Ехал oн быстро, лишь изредка его обгоняли.

- Ты не умеешь ездить, все тебя обгоняют, - печально констатировала девушка.

Ахмед только усмехнулся и сказал:

- Смотри на номера, все обогнавшие - 23-го региона, местные; они знают дорогу, привыкли к ней. Да и обогнать-то они обогнали, но куда делись? Вот едут кучей впереди, а быстрее здесь и не поедешь. Слетишь с дороги, и поминай как звали.

Море было спокойно - ни волн, ни даже ряби. Ветерок, трепавший пушистое золото её волос, жил лишь в машине, несшейся с открытыми окнами по извилистой дороге. Он покорно затихал, затаивался, когда Ахмед притормаживал на поворотах.

Ахмед в своей жизни побывал в этих краях уже два раза. Первый раз в семнадцать, когда впервые, самостоятельно уехав из дома, он пересёк весь Кавказ с востока на запад, от Апшерона до Чёрноморского побережья. Второй раз был ещё через семнадцать лет. Тогда он работал на Северном Кавказе рабочим в геологическом отряде и на отгулы через перевал спустился к морю. Пешком, с рюкзаком. Хорошее было время, весёлое. Прошло ещё семнадцать лет, и он снова здесь. Странная регулярность.

Квартиру они сняли вполне комфортабельную, сезон уже шёл на «нет», мест полно. Хотел было поселиться в отеле, но выходило слишком дорого. Да и зачем, квартира просторная, близко от моря, чисто и уютно. Аля, лучшего и не видевшая, была довольна, а для Ахмеда, одинаково привычного и к жизни в палатке, и в дорогом номере хорошей гостиницы, важно было только то, что девушка рядом с ним. Он купил ей купальник, и они весь первый день провели на море. Для того чтобы попасть на пляж, нужно было пройти по навесному мосту. Алевтина боялась, потому что мост раскачивался, и Ахмед, пугая её, врал, что бывает здесь каждый год и каждый год видит, как на этом мосту гибнут десятки людей. Когда они возвращались с пляжа, на противоположном конце моста стоял парень, высокий, красивой наружности, видимо культурист. Он напряг свои могучие мышцы и с вызовом посмотрел на Алю. Ахмед рассмеялся и сказал ей:

- Будь осторожна, не упади.

Дома он выпил, а она не стала.

- Я не умею пить, у меня не получается.

Потом они сидели на балконе, и потому, как девушка горячо и увлечённо рассказывала ему о своей жизни, Ахмед понял, что ей просто хочется оттянуть момент, когда придётся ложиться с ним в постель. Собственно, выход был, комнат-то две, и в другой стоял просторный диван. Но Алевтина сама всё решила, когда пришли с балкона, сняла платье и осталась в маленьких трусиках, бюстгальтер она не носила. Обнажённая, Аля была ещё красивее, но не казалась такой хрупкой и изящной, как в платье...

На другой день они узнали, что где-то в окрестностях есть водопад.

- Я никогда не видела водопада, давай поедем, посмотрим.

Даже если бы она захотела поехать полюбоваться на пересечение параллели с меридианом, он согласился бы без разговора. А тут настоящий водопад. Поехали. За свою жизнь он успел побывать во множестве разных мест. Водопадов и других чудес видел не мало. Но теперь странное чувство ответственности за все красоты природы овладело им. Будто это он сделал их сам, ей на радость, и вот ждал оценки - понравится, не понравится, нервничал по этому поводу, хотя самому было от этого беспокойства смешно. Ехать пришлось, конечно, дальше, чем предполагалось, да ещё по гравийной дороге. Был момент, когда Ахмеду показалось, что он заблудился и едет неизвестно куда. Но тут из-за поворота дороги, огибавшей холм, показалась машина, старенький «мерседес» белого цвета. Ахмед моргнул фарами и остановился. «Мерседес» подъехал и тоже встал. Водитель опустил стекло. Сильное, чуть начавшее терять твёрдость очертаний лицо, поломанный лет тридцать пять назад нос, спокойный, холодный взгляд. Его спутница с длинными, выкрашенными перекисью прямыми волосами была, наверное, ровесницей Алевтины. Или чуть младше. Мужчина вопросительно кивнул.

- Подскажите, как мне к водопаду проехать? - обратился Ахмед.

- Браток, да ты уже приехал, - сказал тот и вдруг неожиданно залился смехом. - Вон прямо за поворотом, - указал пальцем. - Метров пятьсот осталось, браток, только смотреть там не на что, отстой, а не водопад, - заключил и тронул, выбросив гальку задними колесами.

Слово «браток» прозвучало неожиданно совсем, как определение родства, а не иерархического статуса в больном обществе. И это слово нисколько не покоробило не выносившего новояза Ахмеда. Обычно достаточно было ему услыхать от кого-то: «это не моя проблема», «как бы», «крутой», «прикол», «реальный», «в натуре», как возникала стойкая неприязнь к произнёсшему это. Ну, или снисходительное чувство, естественное по отношению к слабоумным. А тут «браток» - и ничего.

- Ты его знаешь, вы знакомы?

- Да нет, первый раз вижу, с чего ты взяла?

- Странно, вы оба явно обрадовались встрече и даже, кажется, внешне похожи.

Высокий блондин за рулём «мерседеса» был внешне настолько не похож на Ахмеда, насколько вообще один человек может быть не похож на другого.    

- Точно, - сказал Ахмед, - будто об один кулак носы поломаны, просто близнецы.

- При чём тут твой кривой нос, вы правда похожи. Может, взгляд, может, ещё что-то.

Ахмед не стал спорить, да они уже и приехали.

Наверное, весной, в паводок, этот водопад и являл собой зрелище, но сейчас, в начале сентября, смотреть действительно было не на что. Тонкая струйка воды напомнила Ахмеду крысиный хвост. Рядом примостилась шашлычная, где к цене на жареное мясо неминуемо приплюсуется цена «вида с водопадом». Ахмеду стало неловко за этот водопад, чтобы скрасить впечатление, предложил Але поесть шашлыка.

- Давай, - безразлично ответила она.

Старая, прожженная, как древесный уголь, официантка встретила их, будто приехавших из-за границы богатых родственников. Суетливые, но точные движения, душевный разговор.

- Ты поосторожней, а то украдут здесь твою красавицу, и пикнуть не сможешь, за такое сокровище люди на всё идут.

- У меня украдут?

Ахмед направил указательный палец себе в грудь, подался вперёд и сделал нехорошее лицо.

- Интересно будет посмотреть, я с Казбеком как брат, кто, что у меня украсть может?

- Кто этот Казбек? - спросила Аля, когда официантка отошла от их столика.

- Над этим пусть голову те ломают, которые эту ведьму на разведку прислали, прощупать почву. Люди они подлые и трусливые, пока разберутся, мы успеем поесть и смыться отсюда. Впрочем, пойду посмотрю, нет ли и здесь плавательного бассейна.

Как он и предполагал, шашлык на мангал и не положили. Видно, Алевтина действительно сильно понравилась кому-то из местных, планировалась задержка гостей. Ахмед подозвал повара и приказал жарить мясо. Постоял недолго рядом, потом примирительно произнёс:

- Если хорошо пожаришь, вкусно, завтра ещё с ребятами приедем, Казбек тоже будет, так что старайся, лицом об грязь не промажь...

- Где ты был? - недовольно спросила Аля, когда он вернулся. - Мне без тебя скучно.

- Да так, поручил хорошенько пожарить, потому что если нам понравится, завтра сюда Казбек приедет кушать их шашлык.

- Ты с этим Казбеком начинаешь мне Николая Александровича напоминать с его депутатами и генералами. Что за тип этот Казбек?

- Ну, в каждом месте есть свой Казбек, иногда их даже два, всех, конечно, запомнить невозможно, - уклончиво ответил Ахмед.

- Так ты их на понт берёшь, а если что, как за базар отвечать будешь?

- Что у тебя за лексика, ты же будущий филолог, музыкальную школу закончила, где таких словечек набралась?

- Нет, ты на мой вопрос ответь, я хочу знать, что с нами может случиться.

- Ничего, запомни это - ничего не случится. Я сын Кавказа и знаю цену каждого его жителя.

Шашлык им принесли быстро,

...На обратной дороге они заехали на крохотный рынок у дороги, Ахмед купил там домашнее вино и виноград. Покупателей на рынке почти не было, и торговцы во всю пялились на странную пару - пожилого, поджарого седого человека и юную девушку, которая ну никак не могла быть его дочерью. Странно, но ему льстило почтительное внимание людей, принимавших его, конечно, за криминального авторитета. Кто ещё в этой несчастной стране может позволить себе такую шикарную игрушку? «А как же всё это ей?» - подумал он. Аля, будто услышав эти мысли, взяла его под руку и сказала:

- Мне начинает нравиться, что они так глазеют, в этом что-то есть, на нас смотрят, как на знаменитостей.

Но к вечеру её настроение изменилось, она стала печальной, много курила, захотела позвонить домой. Они пошли на переговорный пункт. Чтобы не стеснять девушку, Ахмед ушел, когда она говорила по телефону.

- Мне надо возвращаться домой, - прямо сказала она ему после телефонного разговора.

- Что-то случилось?

- Нет, просто я, когда уезжала, наврала маме с три короба, тогда она поверила, а теперь начала понимать и нервничает сильно. Как я буду тут оттягиваться, когда она там с ума сходит?

- В таких случаях лучше всего говорить правду, просто объясни, где ты, пусть она домой, хозяевам нашим, позвонит, проверит и успокоится. Ну, что это - приехать на море на два дня.

- Ты не знаешь мою маму, она реально может сойти с ума или приехать. Нет, мне надо домой.

Спорить, уговаривать? Он просто пошёл предупредить хозяев квартиры, что завтра они уезжают. Хоть и заплачено на неделю вперёд, всё равно надо предупредить людей заранее. Пока он с ними разговаривал, с цепи сорвался пёс и начал носиться по двору. Пришлось ждать, чтобы зверя снова посадили на цепь. Вернувшись, он увидел Алю, сидевшую возле стола, на котором возвышалась аккуратная стопка его одежды и лежал паспорт. По лицу девушки было видно, что она недавно плакала.

Ахмед подошел к ней, хотел поцеловать, она с бешенством оттолкнула его, схватила паспорт со стола и швырнула его на пол.

- Ты старше моей матери на десять лет! - с дрожью в голосе, срываясь на плач, произнесла девушка.

Ахмед ошарашенно повел головой.

- А ты думала, мне двадцать пять?

- Я ничего не думала, ни-че-го, а ты воспользовался этим! Стала чистить твои вещи, а там, я посмотрела, паспорт, боже мой!

Она зарыдала, горько, отчаянно, видно было, не притворяется. Ахмед огляделся и увидел, что вина в купленной им бутыли поубавилось.

- Но зато ты убедилась, что я не женат и очень хорошо сохранился, вместо того чтобы радоваться за меня, ты устраиваешь истерику.

- Я ненавижу тебя, чтоб ты издох, чтобы издох.

- Будь немного последовательней, если ты, правда, хочешь, чтобы я умер, почему тебя так расстроил мой возраст? Тебе бы следовало только радоваться, что мне уже много лет и скоро твоё желание неминуемо сбудется. Ну, а пока я, с твоего позволения, выпью за исполнение всех твоих желаний. Чтоб я издох!

С этими словами Ахмед налил себе полный стакан вина и собрался выпить. Но Алевтина подошла, налила себе в другой стакан и чокнулась с ним.

- Твоё здоровье.

Она залпом выпила стакан, покачнулась и села на диван.

«Как бы её не вырвало», - подумал Ахмед.

- Ты, конечно, не врал мне, но ты притворялся, специально так вёл себя, чтобы я не чувствовала твой возраст, и ты сделал так, чтобы я ни о чём не думала, потому что ты очень хитрый. - Её взгляд туманился. Два стакана вина было слишком много для неё. - Да, я пью, потому что я шлюха, которая путается со старыми, женатыми мужиками. Все шлюхи пьют.

- Я не мужик, и я не женатый, можешь бросать пьянку.

Аля указала на него пальцем:

- Ты не мужик? А кто же ты?

- Мужик - это существо мужского рода, которому не удалось стать мужчиной, это как куколка у насекомых. Кто я? Кто угодно, только не куколка.

Девушка попыталась встать, но не смогла.

- Подойди ко мне, - тихо приказала.

Ахмед подошёл.

- Ты мой любимый. - Она обняла Ахмеда. - И ты не мужик и не женатый. Ты мой мужчина. Ну, а я простая шлюха, потому что он - женатый и настоящий мужик. Я знала это, но жила с ним, как с тобой. Так кто же я после этого?

- Я тебя очень уважаю, - пьяно сказал Ахмед и обнял Алевтину.

Девушка резко оттолкнула его.

- Вот-вот, ты только на издевательства и способен, старый козёл. Ну, ничего, приедет Андрюха, он со всеми вами разберётся.

- Андрюха - это тот твой одноклассник, влюблённый в тебя вор в законе?

- Да, он вор в законе, он в тюрьме сидел, ему человека убить - ничего. А такого, как ты, - раз плюнуть.

- Я тоже в тюрьме сидел, два раза. Один раз за то, что подряд две бутылки водки выпил, а второй - за безбилетный проезд в автобусе. Но теперь я исправился, почти не пью и стал ездить на машине.

Девушка осоловела, её головка бессильно повисла, глаза закрывались. Ахмед легко поднял её с дивана, отнёс в соседнюю комнату, уложил, не раздевая, в постель. Казалось, она уснула. Но когда он попытался выйти из комнаты, она позвала:

- Ты куда, не уходи, мне будет страшно.

Ахмед вернулся и лёг рядом с ней. Она обняла его своими тонкими руками, как ребёнок обнимает плюшевого мишку, и уснула.

Ахмеду не спалось, он вспоминал всё, что пережил сегодня. Как тут уснёшь? Может, только к утру. Но, уснув так поздно, можно проспать её пробуждение, и она, проснувшись первой, увидит его спящим. Это нельзя. Пока я бодрствую, я - это я, но спящий - я просто старик, и она никогда не должна видеть меня спящим.

В молодости он мог программировать своё пробуждение с точностью до пяти минут. Надо проснуться в половине третьего - он проснётся в половине третьего. Надо в четверть пятого - проснётся в четверть пятого. Сейчас это перестало получаться так уж точно, но Ахмед распорядился самому себе проснуться раньше, чем Аля. И стал дальше вспоминать прошедший день...

Утром он, конечно, проснулся первым, тихо встал и пошёл на кухню. Поставил чайник на плиту, потом в душевой зашумела вода. Значит, она тоже встала.

Завёрнутая в простыню, с мокрыми, приглаженными и потемневшими от воды волосами, Аля не казалась такой уж ослепительно красивой, но простота и обыденность облика делали её ещё желаннее.

- Слушай, Ахмед, а почему ты Герман? - как ни в чём не бывало спросила она.

- Это со мной давно, я тогда в таком месте работал, каждый день надо было знакомиться с новыми людьми. А моё имя, сама понимаешь, вызывает ненужные эмоции. По совпадению, это был период, когда мне перестало хотеться жить. Пустота вместо души, и завидуешь тем, кто уже отмучался. Всё стало невыносимо, вначале не хочется жить, а потом начинает хотеться умереть. И тут мне случайно попался роман «Степной волк». Его автора звали Германом. «Степной волк» написан специально для тех, кому надоело жить. Я и начал Германом представляться.

- Странно, ты взрослый, а как ребёнок. Твоего Гессе я, конечно, не читала и трудно себе представляю, как такую тягомотину можно прочесть, я пробовала, но уж очень скучно написано. Но теперь ещё раз попробую. Мне иногда кажется, тебе нравится, что я такая глупая.

- Нет, ну ты же сама мне признавалась, что есть у тебя такой маленький недостаточек, ну а мне всё в тебе нравится, всё, понимаешь, и как меня можно винить за это, где справедливость?

- В твоём возрасте пора знать, что её просто нет. Не существует.

- Я знаю всё, что надо знать в моём возрасте, и даже чуть больше, и очень тебе благодарен за вчерашнее признание в любви.

- Признание в любви? Мне совсем нельзя пить, ты мог бы и не напоминать об этом, но при чем тут любовь?

- Тебе очень не хочется уезжать, ты же взбалмошная, не привыкла идти против своих желаний. Мама виновата, избаловала. Будь я тебе совсем безразличен, плевать ты бы тогда хотела на мой возраст. Ты ещё маленькая и не знаешь того, что в жизни знать надо. О чём лучше молчать и что можно говорить. Но, к сожалению, скоро всё узнаешь, эта наука быстро даётся.

- Не так плохо то, что ты такой старый, как то, что ты такой умный. Наверное, в молодости тебе девчонки не очень-то давали.

Ахмед не стал скрывать удивления:

- А как ты догадалась?

Алевтина со смехом обняла его:

- Да с тобой же интересней разговаривать, чем сексом заниматься, это-то все могут, а такой болтун, как ты, на свете один. Я представляю, как ты в молодости девчонок уговаривал, какая же дура захочет прервать такой увлекательный процесс. А скажи, если не секрет, ты ведь разведён? Наверное, и не один раз.

- Нет, этого в моей жизни не было. После армии я никогда не жил долго нигде. Скорее всего, у меня расстройство психики. Не передашь словами. Это не романтический зов дальних стран. Другое. Вдруг место, где живёшь, само начинает выдавливать тебя, всё становится невыносимым, самые простые и невинные штуки приводят в отчаяние. Общепринятые нормы вызывают рвотный рефлекс. И ты уезжаешь куда-нибудь. Какая жена выдержала бы?

...Ахмед и Алевтина будто стали неразрывными частями одного целого, ощущение единства было так остро, что его охватывало беспокойство, стоило девушке просто выйти в другую комнату. Он сказал ей об этом. Аля улыбнулась в ответ и сказала:

- Я испытываю то же самое, мне даже страшно, ну как я уеду от тебя? Нет, только не сегодня, сегодня я не смогу.

Его поразили не столько эти слова, сколько улыбка, осветившая девичье лицо. Словно не глаза и губы, а сама её юная душа улыбнулась ему. Никакие уверения и даже никакие поступки не заставили бы его поверить в невозможное. Но вот эта улыбка - в ней была такая простота и искренность, не поверить которой невозможно. «Может, она, правда, влюблена в меня», - подумал он.

Весь день они провели неразлучно. Пошли на пляж. Плавать Алевтина почти не умела, барахталась возле берега. Ахмед вырос у моря, самые первые его воспоминания связаны с ним. Он нырял, она долго искала его взглядом, а он выныривал в таком отдалении, куда она даже и не смотрела. Растерянно оглядываясь кругом, не находя его, пугалась, а потом, когда он, вынырнув, звал её, она наивно радовалась, что он, оказывается, не утонул и в этот раз.

Когда они вышли из воды, девушка похвалила его.

- Ты здорово плаваешь, наверное, плаванием занимался.

- Просто плавал с малых лет, ведь я жил на море.

- Постой, ты же говорил, что родом из Баку, а там ведь пустыня.

- Не одна, а сразу две - Сахара и Атакама, Баку как раз посередине.

- Не издевайся, Сахара в Египте, это я знаю.

- Ну, а за ней сразу начинается Атакама, вот Баку там между ними и расположен.

- Ты ехидный.

- Баку расположен на берегу Каспийского моря, там песчаные пляжи, вода теплее, и оно не такое солёное. То, что ты этого не знаешь, не удивительно, у женщин вообще плохо с ориентацией на местности, но вот плавать бы следовало научиться. Мне надо бы тобой заняться.

Он чуть не сказал: «А ты уезжаешь», но вовремя за­молчал.

- Я знаю, всё, чему ты меня учишь, очень пригодится в жизни, - с притворной покорностью сказала Алевтина, наигранно вздохнув.

- Нет, так кто из нас ехидный? - возразил Ахмед.

- С кем поведёшься, от того и наберешься. - Потом у неё закончились сигареты, и она сказала: - Я быстро.

Вернулась весёлая, видно было, что-то хочет рассказать.

- Говори, что произошло, чего тебя так развеселило..

- Знаешь, кого я встретила сейчас? В жизни не уга­даешь.

- А чего угадывать - того, с мышцами, которого я назвал «Человек-гора».

- А как ты догадался? - разочарованно спросила она. - Следишь за мной?

- Чего тут догадываться, просто мы никого, кроме него, с тобой в этом месте не знаем. Ну и что, он хотел познакомиться?

- Да. Представляешь, приглашал к себе, сказал, что влюбился в меня.

- Ну, а ты, чего ж не согласилась? Такой красавец, первый парень на пляже.

- Да, парень, конечно, видный. Но он, когда со мной разговаривал, как и в тот раз, то напрягал свои мышцы, то расслаблял. Мне показалось, что он дурак, хуже Николая Александровича. Я ему сказала, что ты мой муж.

- А вообще, зачем было с ним разговаривать?

- Ну, такое телосложение, интересно было, что он скажет.

Раньше, каких-то десять лет назад, Ахмед пошёл бы и нашёл этого «Человека-гору», пригласил бы в укромное местечко и показал все преимущества бывшего боксёра-легковеса над действующим культуристом-тяжеловесом. А сейчас не стал. Дело не в форме, он и теперь, наверное, отделал бы перекачанного, скованного непомерными мышцами соперника, просто зачем? Как минимум, ещё лет двадцать она будет привлекать мужчин, а он, каким он станет через пять лет? Как отстаивать то, что просто не может принадлежать тебе.

Они пробыли на пляже до захода солнца, к концу дня мысли о неминуемом расставании вновь настигли Ахмеда, но он держался, понимая, если Аля их прочтёт, а это легко могло случиться сейчас, когда они стали так близки, их последний вечер вместе будет безнадежно испорчен.

Но случай помог развеять тяжкие думы и вернуть прежнюю карнавальную лёгкость, что владела им все эти дни. «Человек-гора» встретился им, когда они подходили к дому. Может, это произошло случайно, а может и нет. Рядом с ним, то ли для храбрости, то ли для контраста, был какой-то плюгавый тип. Увидев Алевтину, «Человек- гора» двинулся ей навстречу, широко улыбаясь, подчёркнуто не замечая Ахмеда. Он что-то собирался сказать девушке, но Ахмед решил, это будет слишком, и очень быстро, почти неуловимо быстро, присев, сделал выпад левой рукой в область его паха. Когда культурист инстинктивно дёрнулся, отводя таз назад, его голова на бычьей шее осталась выдвинутой вперёд. И, привставая, той же левой Ахмед схватил за козырек его бейсболку и глубоко нахлобучил её, лишив тем самым противника возможности что-либо видеть. Раньше, когда на Кавказе все мужчины ходили в папахах, драки обычно начинались с удара ладонью сверху по голове, силы особой не надо, а съехавшая на глаза папаха делает человека беззащитным на несколько мгновений. Точно так же, как и напяленная на глаза бейсболка. Пока культурист ошарашенно поправлял её, Ахмед успел быстро и мягко отступить на полшага левой ноги назад, и они стояли друг против друга, готовые сцепиться. Могучий гигант в шикарных дорогих шортах, кроссовках и в ярко-желтой обтягивающей майке с надписью на английском «Heavy» и невысокий, сухой, седой человек. Всю тяжесть своего тела Ахмед перенёс на левую ногу. Выставив вперёд правое плечо, он «зарядился» на прямой левый. Теперь он был похож на изготовившегося к последнему сражению кота, дугой выгнувшегося перед раскормленным породистым псом. Драный чемпион чердачных боёв, привычно отстаивающий свою жизнь, против могучего противника.

Он встряхнул, расслабляя опущенные, как плети, руки. Ждал, настраивая сбившееся от ярости дыхание. Неизвестно, как сложится бой. Ладно, если он просто качок, а если поединщик? Надо успокоиться, не тратить силы на всякие чувства. Медленно, демонстративно опустил правую руку в карман и тут же быстрым, вороватым движением достал её ладонью назад и спрятал за спину, будто что-то прячет в ней. Теперь всё внимание противника будет обращено на эту руку. Про другую, ударную, у левши Ахмеда он и забудет.

Культурист обескураженно произнёс:

- Ты, папаша, больной на всю голову, иди, лечись.

Ахмед криво ухмыльнулся:

- Угадал, молодец, а теперь вякни-ка ещё что.

Молча развернувшись, «Человек-гора» пошёл прочь, его товарищ последовал за ним.

Мужчина и девушка вначале шли не разговаривая, потом девушка спросила:

- А если бы он не напугался, что тогда?

- Если бы  да кабы, во рту выросли бы грибы. Ты не помнишь, у нас дома есть вино?

- А ты что, нож достал, хотел его ножом?

- Нож, он всегда со мной, вот этот, - Ахмед снова опустил руку в карман, вытащил её и показал девушке пустую ладонь. Потом, будто подбросив и поймав невидимый предмет, аккуратно засунул руку в карман.

- По-моему, ты просто шпана, старая шпана, но откуда тогда ты столько всего знаешь?

И Ахмед зашагал вычурной, гарцующей походкой, раскачиваясь из стороны в сторону, и сказал не своим, а деланным хриплым голосом: «Тюрьма научит». Аля приблизила своё лицо к нему, и он её поцеловал.

Когда они пришли, Ахмед достал остатки вина, одному пить не хотелось, но Алевтина наотрез отказалась составить ему компанию.

- Ты же видел, что из этого получается. Мне пить нельзя, у меня это наследственное. Мама из-за этого разошлась с моим отцом. И я просто не пью, зачем, ведь я не враг сама себе.

Ахмед допил вино один.

В тот вечер они легли рано. За полночь, уже сонным голосом, она спросила его:

- Ты меня любишь?

Ахмед усмехнулся про себя. Любишь, не любишь. Мир поделился на две неравные части. В одной, большей его части - засыпающая рядом девочка, а в другой, меньшей, - всё остальные люди. Родильные дома с кричащими новорождёнными и кладбища с траурными процессиями, и всё, что случается на недолгом пути между ними, теперь заключено для него в меньшей части некогда целого мира. Она уедет, и он останется в этом ущербном, тесном пространстве. Но вслух он сказал:

- Вопрос не имеет смысла, мы с тобой, скорее всего, имеем в виду совершенно разное, когда произносим это слово. Ты говоришь о ней, вглядываясь вдаль, а я - оборотившись назад.

- Что-что, а туману нагнать можешь, ты, наверное, действительно старый уголовник. «Припрёшь к стене, откажется». Ведь это так просто - взять и честно ответить. Или хотя бы соврать. Я вот точно знаю, что буду любить тебя всегда, даже когда тебе сто лет исполнится, всё равно буду.

- Конечно, ведь тебе тогда исполнится шестьдесят восемь, тогда-то только ты меня действительно полюбишь, Наина.

- А правда, я и не подумала, шестьдесят восемь - это же с ума сойти, только ты перепутал, я Алевтина, а не Наина...

- Ну да, это сейчас Алевтина, а в шестьдесят восемь лет, когда полюбишь меня, станешь Наиной.

- Что за бред, я - Наина?

- Сказки надо читать, тебе ещё не поздно начать.

Уснула она первой, Ахмед долго лежал без сна, думал. Завтра девушка уедет, он останется один. Теперь уже точно, что навсегда. Едва ли после неё у него скоро появится другая. Едва ли. А тут уже и старость.

Посмотрел на спящую рядом девушку. В комнате было душно, но он не включал кондиционера, опасаясь простуды - Алевтина спала обнажённая. «Подобна волне, поднятой ветром юности в океане красоты», - шепотом произнес он строку из «Махабхараты», раньше, до знакомства с ней, казавшуюся ему несколько приторной. Вот завтра Аля уедет, как он будет без неё жить? А зачем вообще? Так легко эта ничего на свете не знающая девчонка смогла вернуть его в семидесятые годы прошлого, только что закончившегося века. Когда он был молодым, беспечным и сил было столько, что не знал, куда их девать. Теперь его век умер, отшумев, он тихо встал в ряд других закончившихся веков, обозначенных мёртвыми римскими цифрами. Аля, шутя, оживила умершее время на целых четыре дня. Теперь он должен заплатить за это настоящую цену. Потому что и когда её не будет с ним, вся его жизнь будет теперь заключена в ней одной. Кто-то другой, не он, будет видеть, как медленно, покорно и недовольная своей покорностью она закрывает светло-зелёные глаза, чтобы тут же раскрыть их, но уже ставшие чёрными от распахнувшихся зрачков. Будто две сестры: одна зеленоглазая, другая - черноокая. И нежный румянец, пульсирующий в такт биению девичьего сердца - всё это будет не для него. Для того, кто, наверное, и не заметит в спешке обладания или в безразличии привычки.

Ахмеду захотелось прикоснуться губами к тускло светящемуся в темноте белому телу, но, не желая будить, он лишь приблизил свою руку к её впалому животу, ощущая его, но не касаясь. Повёл рукой наверх, точно повторяя изгибы тела, по-прежнему не прикасаясь. Когда рука оказалась возле груди, желание коснуться стало нестерпимым, он отвёл ладонь с усилием, будто преодолевая притяжение магнита к железу, упал на спину.

И в его памяти всплыл давным-давно прочитанный рассказ, кажется Хулио Кортасара, о сорокалетнем коммивояжере, встретившем в пути двадцатилетнюю девушку. После проведённой вместе ночи он разогнался на своём автомобиле и врезался во что-то. Раз - и нет. Будто инструкцию для Ахмеда написал Кортасар. Но какая это глупость - просто взять и закончить жизнь от того, что впереди остались лишь невзгоды. А как ещё поступить? Грех, конечно, но всё равно он ведь никакой религии не исповедует, так что на райские кущи рассчитывать не стоит. А здесь делать ему уже нечего. Как-то быстро всё вышло, вроде только жизнь началась и тут же закончилась. Наступил чужой век. И даже чужое тысячелетие.

С этой мыслью Ахмед уснул.

...Уезжала она вечером следующего дня. Они весело провели оставшееся время, Ахмеда удивляла собственная беззаботность, ведь он никак не мог решиться, что же делать дальше, после её отъезда. Но это лишь придавало ему беспечности, ни о чём теперь вообще думать не надо, будет то, что будет. Они бесцельно бродили по городку, как сбежавшие с уроков дети, а когда устали, зашли в кафе. Людей за столиками было мало, так мало, что казалось, они здесь вдвоём. Оттуда, где они сидели, было видно море, но его шум заглушала музыка. Ахмед попросил официанта выключить её, пообещав заплатить, но тот сказал, что нельзя. Уходить не хотелось, пришлось слушать российских «звёзд» эстрады. Утешало то, что девушке это не в тягость, она ведь не слышала, как пели певцы времён его молодости. Даже Алла Пугачёва тогда хорошо пела. Но Алевтина этого не знала. Ахмед выпил два бокала вина и вдруг почувствовал, что опьянел. Такого с ним давно не случалось. Это было странное опьянение, когда одна часть сознания, наблюдающая, становится вдруг очень ясной и трезвой, трезвее даже, чем обычно, а другая часть, та, что не наблюдает, а управляет поступками и речью, вдруг становится пьянее пьяной.

Только этим можно объяснить, почему вдруг он стал рассказывать девушке о своей жизни. Несколько лет назад, почувствовав приближение старости, Ахмед запретил себе вслух вспоминать о былых временах. Жалкий удел хвастливых стариков, напропалую врущих о «лучших временах», слишком страшил его. Никого из тех, кому могло быть интересным пережитое им, уже не было на свете. И нечего болтать об этом со случайными слушателями. Он твёрдо следовал своему правилу. А теперь с ужасом внимал самому себе, рассказывающему Алевтине о том, что рассказывать никому не надо. Но она слушала с интересом и смеялась, только когда он шутил.

- Ты прожил интересную жизнь, как будто кино пересказываешь.

- Это когда рассказываешь интересно, а на самом деле не совсем так. В городах жизнь удобней и интересней, не надо носить воду, колоть дрова, мёрзнуть в трескучий мороз в фанерном домике, кормить комаров летом. Мелкие дрязги, сплетни и домино - вот все интересы окружающих. И привычный, обыденный мат, заменяющий этим людям речь. Как тушёнка вместо еды. И ещё плохо то, что когда возвращаешься в город, начинают сниться картинки из той жизни. Горные вершины, лесные тропинки, всё так ярко и навязчиво, как солдату голые женщины. Каждую ночь. И от этого тоска... Но скажи, почему ты говоришь обо мне в прошедшем времени? «Прожил». Я ведь и сейчас ещё живу, и кажется, сильнее, чем когда-либо раньше.

Он откинулся в кресле и посмотрел на девушку, не скрывая, что любуется ею. Тут ему пришла в голову идея, он поспешно допил вино и сказал, что хочет купить ей платье. Но Аля, только что со смехом оправдывавшаяся, что у неё просто нелады со временами глаголов и «прожил» она употребила, конечно же, неправильно, вдруг стала серьёзной и не разрешила.

- Платье - не туфли, ты не сумеешь выбрать такое, какое мне нужно, а идти выбирать с тобой - представь, ну как будут на меня смотреть продавцы.

- Какое нам дело до них, думать о продавцах - такая глупость.

- Может, ты и прав, только я всё равно буду плохо чувствовать, не хочу. Это платье, которое ты хочешь мне подарить, всё равно скоро износится, а тебя я буду помнить всю свою жизнь...

Вечером они попрощались на вокзале, в вагон Ахмед не поднялся, девушка в своей манере неожиданно и порывисто обняла его, назвала любимым, повернулась, быстро ушла. Кажется, она заплакала. Ахмед медленно пошёл прочь, не чувствуя ничего, кроме пустоты. Ноги не шли, просто не было сил переставлять их.

 Тогда он вернулся на перрон. Поезд ещё не отошёл. Темнело, в освещенном окне купе Ахмед увидел свою Алевтину. Теперь, глядя через стекло из сумерек в освещенный микромирок купе, он увидел её по-новому.

Жизнь - напиток, первые глотки которого сладки, а последние - горьки. Как сильно он ощущал сейчас этот вкус осадка на дне!

В купе кроме Алевтины сидела женщина лет сорока и двое пареньков, совсем молодые, почти мальчики. Пассажиры уже успели познакомиться, женщина о чём-то оживлённо рассказывала своим спутникам, те улыбались. Видно, люди готовятся к совместному пути. Ахмед попытался проглотить подступивший к горлу комок. Один из парней прервал монолог женщины, что-то сказал, и все засмеялись. Теперь заговорила Аля, тот же парень ответил ей, и она улыбнулась ему.

Ахмед пошёл вдоль вагонов мимо стоящих кучками людей. Сумерки сгущались, краски поблекли, предметы потеряли чёткость очертаний, а вот звуки - звуки наоборот усилились. Люди на перроне говорили и смеялись нестерпимо громко. Одиночество Ахмеда в этом шумном и тусклом мире было отчаяннее, чем одиночество Робинзона на его острове. Ведь на свете нет корабля, который бы мог его спасти.

Его мир стремительно сужался. Так сужается круг света от догорающей свечи. Всё меньше и меньше людей, всё меньше и меньше интересов. Пришла старость. Связь с Баку он утратил - звонить, а тем более ездить туда было не к кому. Новиковы жили своей жизнью - дети, внуки. Павел передал дела сыновьям и вёл размеренную жизнь обеспеченного пожилого человека. Изредка Ахмед звонил в Кленовку. Однажды Борис сказал, что его, Ахмеда, по телефону разыскивал какой-то человек с армянским именем. То ли Сурен, то ли Самвел.

- Карен! - догадался Ахмед. - Карен, я же ему твой номер оставлял, когда от бандитов прятался, он теперь в Голландии.

- Ну, не знаю, он ничего не сказал, откуда, а я ему твой телефон не дал - мало ли. Обещал перезвонить.

Но Карен так никогда и не перезвонил Борису.

Кроме Валентины, близких людей теперь у него не было никого, никого, даже чтобы просто поговорить. С Валентиной произошёл некий казус, расстроивший и одновременно растрогавший Ахмеда.

Однажды, как всегда, купив то, что «тяжело носить» - картошку, фрукты, любимую ей селёдку, он приехал в гости. Пили чай, как обычно, на кухне, потом Валентина встала и ушла, вернулась со свёртком в руках.

- Вот, ждала, пока ровно соберётся. Миллион.

Взгляд старой женщины светился радостью - с тех пор как умер Виктор, Ахмед и не мог вспомнить её радостной.

- Вы что, это мне ? Откуда, зачем?

Впрочем, откуда - он уже догадался: вначале, когда Валентина только поселилась в Кисловодске, Ахмед пытался давать ей деньги. Чуть до скандалов не доходило: «Что я, нищая, или тебе деньги тратить некуда, не возьму!»

Но потом как-то вдруг перестала возмущаться, Ахмед и забыл про эту первоначальную строптивость - деньги есть деньги, они всем нужны. Хотя знал, что, как все выросшие в детдоме, Валентина - человек настырный настолько, что спорить с ней бесполезно. Но раз берёт, слава Богу, тем более что деньги эти скорее принадлежат ей, чем ему. Оказывается, она вон что придумала - миллион накопить.

- Ты не думай, я их в лотерею выиграла, вот у меня здесь всё записано, все выигрыши, посмотри.

Ахмед знал об одной особенности Валентины - она часто, намного чаще, чем остальные люди, находит деньги. Это ещё в Баку было. И здесь, в Кисловодске, Валентина однажды нашла кошелёк, полный стодолларовых купюр. К счастью, в кошельке лежали и водительские права. По ним быстро нашелся владелец денег. Еще она ему рассказывала, что когда они с Виктором остались без средств к существованию, ворона приносила ей деньги. Женщина шла в парк, садилась на скамейку, и ворона прилетала с купюрой в клюве. Слушая эти рассказы, Ахмед не знал, чему удивляться больше - самим историям или тому, что человек, никогда в принципе не говоривший неправду, вдруг… предаётся таким фантазиям. Впрочем, хозяина кошелька с долларами ведь он сам разыскал, тут уж сомневаться не в чем, что было, то было. Вот, оказывается, ещё и лотерея. Профессиональным взглядом он быстро определил примерную сумму выигрышей - больше полумиллиона рублей!

- Это мне Витя оттуда помогает, чтобы я тебя отблагодарила. За то, что ты меня одну не оставил. Что бы я без тебя делала.

- Валентина, вы и о себе, и вашем муже подумали, это хорошо. Ну, а я, как вы думаете, должен у пожилой женщины деньги брать? Мне-то каково?

- А не деньги - выигрыши. Выигрыши. Выигрывала и тебе собирала, неужели не возьмёшь?!

Деньги он взял. Сумма, уже ничего не меняющая в его жизни, что можно серьёзного сделать на миллион рублей? Но и достаточно ощутимая. А случай подсказал, куда эти деньги использовать. Он нечасто слушал радио в машине - предпочитал музыку, записанную на кассету, потом кассеты заменили диски, но музыка, конечно, оставалась прежней. Старый диск с инструментальной музыкой испортился, начал заедать, Ахмед хотел сменить его на другой, вытащил. Включилось радио, на полминуты, не больше, пока нет диска. Заиграла флейта - полилась знакомая мелодия. Пастух, окружённый печальными тенями, вновь неожиданно напомнил о себе.

А на баннере он прочёл рекламу туристической компании. Приняв вправо, Ахмед остановил машину.

...Стамбул поразил Ахмеда - стоя на вершине каменной башни, построенной по проекту отца Жана Жака Руссо в самой высокой части города, любуясь видом проливов и кораблей прямо перед собой и справа и черепичных крыш древнего города слева, он ещё не осознавал, что с ним происходит. Почему дышать стало трудно. Он посмотрел на свою руку - волоски на ней встали дыбом.

Ахмеду вспомнилось описание этого города поэтом Бродским. «Путешествие в Стамбул». То немногое, что этот выдающийся мастер слова имел сказать своим читателям, он говорил с истинным мастерством и изяществом. Но какой удручающий пример - страх и ненависть ко всему непривычному мешали ему смотреть, холод ужаса овладевал великим поэтом при виде всего, что казалось ему опасным. «Здесь ничего не растёт опричь усов, зелень только на знамени пророка», - предупреждал путешественников этот несчастный. За вывешивание зелёного знамени в Турции полагалась тюрьма, и только от страха перед усатыми брюнетами бедняге могли померещиться зелёные знамёна.

Холодная рыбья кровь бессильна, мороз страха легко овладевает маленькой, сжавшейся комочком душонкой - даже если она и принадлежит большому мастеру слова. Ахмед вспомнил, как весело и отважно описывал своё путешествие в Турцию Пушкин.

«Но, может быть, во мне говорит скрытая солидарность с турками, народом, близким внешне и по языку к азербайджанцам?» - думал Ахмед.

Но потом, присмотревшись лучше к туркам, изо всех сил старающимся походить на европейцев, и сравнивая их с азербайджанцами, старающимися походить на турок, но, не дай Аллах, на европейцев, Ахмед посмеялся над своими опасениями. Нет, конечно, не в тюркской солидарности дело. Просто великий и прекрасный город, расположенный на одном из самых главных перекрёстков дорог цивилизации. Как хорошо бы пожить здесь год-другой, ничего не делая, просто наблюдая за Стамбулом.

Природа его чувств по отношению к Стамбулу открылась ему лишь через полгода, когда он бродил по тихим улочкам городка в северной Италии. Цвела глициния, её сиреневые, похожие на виноградные, неправдоподобно красивые грозди свешивались с арок, перекинутых через узкую улочку, он с ужасом подумал, что мог бы умереть, не увидав этого. И снова от восторга перехватило дыхание. Тогда он понял, как сильна его новая, очевидно последняя, в жизни страсть - путешествия по разным странам.

Потом он поехал в Венецию, и там, проплывая на катере мимо острова Джудекия, вдруг узнал - вот они, эти дома и эта башня, возвышающаяся над ними, видения из давних миражей, они мерещились ему среди полей Ставрополья, когда усталость овладевала им. Загадка полностью захватила его сознание, и даже впечатление от собора Св. Марка не смогли отвлечь его от вида кирпичных оштукатуренных домов - как, откуда они вдруг являлись ему в виде миража много лет назад?

Гид говорил, что раньше там располагалась тюрьма, но едва увидав архитектурную группу с возвышающейся над ней прямоугольной островерхой башней, он уже не слышал рассказа гида, да и вообще всё ушло на задний план - на переднем остались лишь бело-красные дома и башня. В Венеции он пробыл два дня, но впечатление от увиденного там было заслонено встречей с призраком. И весёлый собор Сан. Марка с квадригой бронзовых коней на фронтоне не запомнился так, как призрачные постройки острова Джудекия. Он снова и снова приходил на набережную, чтобы увидеть его. О, конечно, он нашёл рациональное объяснение этой загадке. Давно, возможно в детстве, довелось увидеть картинку с изображением Венеции. Странные дома запали в глубину памяти и начинали мерещиться, когда обнажалось самое дно сознания, обмелевшего от усталости. Хотя сам не очень поверил в это объяснение.

Он всегда ощущал, как велик и прекрасен мир, это не было для него тайной никогда, но только сейчас, после поездки в Италию, понял очевидную вещь - наконец он может посвятить себя путешествиям, и теперь не надо для этого наниматься ни на какую работу, он может просто ездить, куда ему вздумается, и видеть то, что ему хочется увидать. Так вот, оказывается, ради чего он работал как каторжный все эти годы!

После посещения Венеции Ахмед по совету гидессы отыскал очерк Бродского «Набережная неисцелимых»: лучшая книга о Венеции - порекомендовала гидесса.

Книга поразила. Никогда в жизни ему не доводилось читать сочинение, настолько пропитанное злом и обманом. Читать это было тяжело, столько зла, ненависти и обмана, изложенного с таким мастерством и убедительностью. Ахмед высоко почитал Бродского как мыслителя, отважного борца с режимом. Но прежде всего, конечно, как поэта. Здесь произошла метаморфоза - поэт, повелевавший словами, как маг повелевает духами, вдруг, прямо на глазах читателя, превращался в злого чародея, одержимого этими духами - безжалостными сущностями из потустороннего мира.

В эссе всё было - грязь и обман. Во-первых, оно написано было не о Венеции, а о Бродском. О Венеции - очень мало. Ещё он называет себя «наблюдательным и нервным». Но как наблюдатель может быть нервным? Нервным настолько, что даже не замечает, что это в Венеции, а не в Стамбуле, действительно ничего не растёт. Зелень - только на кладбище, где он будет похоронен.

Описывая прелести венецианки, своей знакомой, Бродский между делом сообщает, что когда она была в Ленинграде, завела себе любовника-армянина. «Высокооплачиваемого недоумка». А каким ещё может быть армянин или любой другой выходец с Кавказа? Этот человек, спустившись с гор, оказался на «самой периферии» круга Бродского. Центром которого, ясно, был он сам. И итальянская красавица выбрала обитателя периферии, пренебрегнув центром! «Тонкое кружево, замаранное национальным соусом»! Какое падение. Но что такое «национальный соус?» И чем он отличается от соуса медово-горчичного, о который марать кружева, видимо, незазорно. Речь идёт о замужней женщине, это не останавливает Бродского, он доносит, потому что возмущён - как она могла, с армянином! Впрочем, достаётся и её мужу - он архитектор, и Бродский предполагает, что этот человек, вся вина которого заключена в красоте его жены, один из тех «сволочей», что уродуют европейские города не хуже люфтваффе. Подразумеваются новостройки, нарушающие гармонию старых городов так же, как и бомбардировки. Бомбардировки, которых никогда не было. Ибо европейские города бомбили американцы и англичане, никак не немцы. Немцы бомбили Брест, Киев, Смоленск, Сталинград, Москву, Ленинград - в общем, советские города. Дрезден, Милан, Болонью сравнивали с землёй американцы и англичане.

...Либерал - это нацист, овладевший искусством лицемерия. Фашисты, хоть и были побеждены, никуда не делись, не исчезли. Просто теперь они - либералы.

Бродский боится и ненавидит всех, внешне не похожих на него, кто не «медово-горчичного цвета», иными словами, только рыжие, соединяющие в себе сладость и горечь и заслуживают права считаться людьми. Не только усатые брюнеты, которым досталось в его «Путешествии в Стамбул», но даже выходцы из родовой венецианской аристократии, весьма неосмотрительно пускающие в свои дворцы рыжих проходимцев , тоже описаны с какой-то необъяснимой, отталкивающей своей ненормальностью злобой. Ну а «толпа в шортах, ржащая по-немецки»?

Бродский - не единственный писатель, вдохновлённый ужасом бытия, например Кафка, великий Кафка, тоже боялся всего на свете - даже сверхъестественные, невиданные в природе метаморфозы страшили его, но при этом Кафка никого не ненавидел, не утверждал превосходство рыжих или каких иных. Он просто всего боялся и рассказывал о своих страхах с гениальной, пронзительной честностью. Бродский упаковал свой ужас в презрение, тщетно пытаясь его скрыть. Но не скрыл, а, наоборот, открыл истинную основу либеральных убеждений - ненависть ко всем, кто не входит в «их круг».

Ахмед вспомнил слова Лёни Гарника о том, что жизнь приобретает особый интерес и вкус, когда вокруг - другие, не похожие на тебя. Это для кого как.

...Из Италии Ахмед вернулся уже без иллюзий относительно истинной природы слова, очаровывавшего его всю жизнь -«либерализм». Ложь - вот его синоним. Нет и никогда не будет общества свободных и равных людей. Человек - существо социальное, а на свободе он дичает, как одичал бы и Робинзон, проживи он на самом деле двадцать восемь лет в одиночестве. Просто ловкачи-политики придумали либерализм как способ одурачивания доверчивых обывателей. Но он явно не из числа простодушных. Слишком многое пережито. И кое-что даже понято.

Кроме того, он осознал себя путешественником. Всё остальное не так важно, главное - ездить и видеть мир. Мир, начавший было сжиматься после расставания с Алей, вдруг приоткрыл перед ним свою бесконечность. Какая странная игра, как легко меняются обстоятельства!

В следующую поездку он решил пригласить Валентину - в конце концов, если бы не её деньги, он, скорее всего, никуда бы и не поехал. Но Валентина отказалась наотрез.

- Если бы Витя был жив… А так, я вдова, и негоже мне развлекаться. Моё дело - вдовье.

Ахмед решил пуститься на хитрость:

- Давайте поедем в Израиль, Иерусалим, святые места - вдове полагается паломничество.

- Вот мой Иерусалим, - строго сказала женщина, указывая на икону с Богородицей. - Молиться везде можно, для молитвы ездить не обязательно. - И потом, перекрестившись и неотрывно продолжая глядеть на икону, вдруг сказала задумчиво. - Эх, Ахмед, вот если бы у тебя ребёночек бы где-то вдруг нашёлся, какое это было бы счастье! Да нет, если бы он был, ты бы, наверное, знал. Уж ты бы знал.

Ахмед промолчал, не найдя, что ответить.

Он продолжил свои путешествия в одиночестве, ездил по Европе и Азии, пока однажды не попал в Испанию. Там он понял, что ездить никуда не надо, что он «уже приехал»...

Теперь всё в его жизни было подчинено новой страсти - он даже сделал у себя в квартире ремонт, теперь одну стену в гостиной занимала карта мира. Он решил, что будет помечать на ней места, где побывал. Но прежде чем он продолжил свои странствия в пространстве, судьба определила ему другое странствие - во времени.

Пятигорский рынок - почти настоящий южный базар: шумный, полный запаха свежих фруктов и зелени. Ахмед любил это место. Здесь в разноязычной толпе ему чудился отзвук былого величия родной империи.

Однажды летом 2004 года Ахмед приехал в Пятигорск по делам. Он рано освободился и зашёл на рынок купить фруктов, поговорить с продавцами - неправильный, но уверенный, беглый русский язык дарил ему ощущение свежести и веселья, тут можно было услышать такое, что не услышишь больше нигде: «Я не шюстрый, я честный», «Я женщин увяжаю, с женщинами - не игряю».

Случайно внимание Ахмеда привлёк покупатель яблок - пожилой мужчина кавказской наружности. Высокий, статный, чёрные волосы, уже ставшие наполовину седыми. По взгляду, по мягкой округлённости крупных черт лица Ахмед узнал в человеке своего земляка. Азербайджанцев на этом рынке пруд пруди, правда, больше продавцов, чем покупателей. Лишь долю мгновения внимание Ахмеда было обращено на незнакомого человека. Он уже почти отвёл взгляд, когда мужчина что-то сказал продавщице - очевидно, пошутил и сам рассмеялся своей шутке. Окно в далёкий 1965 год открылось, и Ахмед увидел грунтовое футбольное поле школьного стадиона, мяч, «навешенный» на штрафную, и мальчика в полосатой «бразильской» футболке, выпрыгнувшего на перехват «навеса». Прыжок был хороший, но мяч летел слишком высоко, энергии толчка было недостаточно, чтобы перехватить его. Прыжок исчерпал себя, но мальчик в полосатой футболке продолжал лететь вверх, отведя голову в сторону для удара по мячу, почти положив её на плечо.

И игроки, и две девочки на трибуне - все застыли, как в игре «Замри!». Вот траектории полётов мальчика и мяча пересеклись, он мастерски ударил головой, и мяч, подняв пыль на линии между штангами ворот, залетел в ворота. Гол! Пришли в движение игроки на поле, а девочки на трибуне, подруги и соперницы - кукольно красивая блондинка и тоненькая, как веточка, пышноволосая и волоокая шатенка - молча переглянулись.

Окно в прошлое закрылось.

Ахмед Гарибов неуверенно позвал незнакомца:

- Ахмед! - Холодный, настороженный взгляд. Конечно же, он ошибся. - Извините, я обознался.

- Не совсем. Моё имя Ахмед. - Человек смотрел на Гарибова испытующе, с настороженным любопытством.

- Гарибов, Ахмед Гарибов, - прозвучало в ответ.

...Они не виделись с того самого футбольного мачта в 1965 году - Мамедовы переехали в микрорайон. Мальчики повзрослели, их интересы стали разными, и пути разошлись. Судьбе было угодно, чтобы они не встречались даже на городском пляже, случайно.

Тридцать девять лет - и надо же, Ахмед Гарибов узнал Ахмеда Мамедова. По смеху ли, по чему-то другому, он и сам не мог бы сказать. Но узнал.

Этих двух совершенно разных людей связывало и объединяло слишком многое. Они были не просто полные тёзки - по имени и отчеству, их матерей тоже звали одинаково. Их дома, где они в один год родились, стояли рядом, на одной улице в Крепости. И эта странная, даже невероятная встреча в чужом городе. Указывала ли она на некий высший замысел, или просто так совпало, что после инфаркта Мамедов поехал лечиться в Кисловодск, потом решил съездить в Пятигорск, где в это время оказался и Гарибов?

Им было что рассказать друг другу, едва ли могло произойти какое-то иное событие, обрадовавшее этих людей в той же мере, как эта встреча.

Целый день они бродили по городу, говоря почти беспрерывно, перебивая друг друга. Зачем-то на фуникулёре поднялись на Машук. Мамедов не поехал в тот день в Кисловодск, в свой санаторий, они сняли два номера в гостинице «Пятигорск» и вечером пошли отметить встречу в ресторан, расположенный на крыше здания напротив гостиницы. Мамедов забыл оставить яблоки в номере, так и ходил с пакетом.

Пить водку Мамедову было строго запрещено врачами, но что это за полковник и что это за азербайджанец, который, встретив друга через тридцать девять лет, помнит об врачебных запретах? Целая жизнь - не шутка, сколько всего было - счастье, горе, предательства, любовь. Победы, обернувшиеся поражениями, поражения, принёсшие то, что за неимением лучшего принято считать мудростью.

Они сидели за столиком под чёрным, беззвёздным небом. Больше говорил Мамедов - по природе больше рассказчик, чем слушатель, да рассказать ему действительно было что. Бакинское училище, потом быстрая, а для азербайджанца стремительная, карьера в Советской армии увенчалась таким успехом, о котором он и не мечтал - из степей Казахстана его перевели на хорошую должность в Азербайджане. Грамотного, старательного майора заметили, он стал, совсем на недолгое время, подполковником. Всё шло как по накатанному - родился сын, потом, через два года, жена подарила ему дочь, а начальство - третью звезду на погон.

Гарибов и Мамедов пили водку, почти не пьянея. Мамедов курил одну сигарету за другой. Он вновь переживал свою жизнь, сидя с другом детства в пятигорском ресторане под открытым небом. Как часто бывает при встрече давно не видевшихся друзей, они всё время сбивались на рассказы о всяких мелочах, таких, о которых и не вспомнишь, а тут вдруг - на тебе! - всплыло неизвестно откуда. Мамедов рассказывал Гарибову о казашках, какие красавицы порой встречаются среди них, о продвижении по службе, сам чувствуя ненужность и неинтересность этих подробностей. Однако Гарибову не было скучно, ничуть - болтовня полковника не мешала его воспоминаниям. Много лет назад строгая внутренняя цензура запретила их - он не позволял воспоминаниям возвращать себя в детство, силой воли Ахмед Гарибов отменил своё детство - его просто не было, и всё. Но сейчас воспоминания вернулись - мятежные, уже не подвластные его воле, они захватили его сознание, выкинув вон сиюминутное восприятие окружающего и всё недавно пережитое и казавшееся таким важным. Не Алевтина, не Стамбул и не Италия - самое важное происходило там, в старом городке за крепостной стеной сорок с лишним лет назад. Дом, в котором жил Мамедов, Гарибову казался воплощением мечты, сказочным местом. Ещё бы, ведь в соседней с ними квартире жил дядя Жора, превративший стену своей комнаты в аквариум. Тогда никто ещё и слыхом не слыхивал об океанариях, самый большой аквариум вполне умещался на столе, а тут - целая стена, как окно в подвод­ный мир. Водоросли, рыбки - всё такое нежное, невесомое, медленная, пластичная жизнь. Дядя Жора разрешал мальчишкам приходить к нему и смотреть в окно другого мира. А когда он менял воду в аквариуме и мыл его, им доверялась всякая неответственная вспомогательная работа. Конечно же, вылавливал рыбок, пересаживал их в баллоны и мыл стеклянные стенки дядя Жора сам, но и они вроде тоже были при деле. Смена воды в аквариуме дяди Жоры была настоящим ритуалом, мальчики ждали его с нетерпением.

У другого соседа был настоящий телескоп, и он часто по ночам смотрел через него на звёздное небо. Этот сосед был стар, имени его Ахмед не мог уже вспомнить. Помнил лишь, как ему хотелось посмотреть в телескоп, и однажды, когда они были уже почти подростками, Мамедов подчёркнуто небрежно, как о самой обычной вещи, спросил его, указывая на сидящего перед телескопом старика:

- Хочешь посмотреть?

Гарибов понял, что друг пытается схитрить, выдать чужую доброту за свою влиятельность во дворе, но уличать его, конечно, не стал - очень уж хотелось посмотреть на небо через телескоп. Старичок уступил ему место перед объективом, и там, где Ахмед ожидал увидать волшебное небо с огромными звёздами, он увидал колышущийся серо-бурый туман. Ничего, кроме тумана. Он не осмелился тогда признаться, что ничего не видит, посмотрев немного, вежливо поблагодарил: «Спасибо». Так он никогда и не выяснил, был ли старый астроном сумасшедшим, или просто вопрос был в фокусировке или какой-то иной технической штуке.

А у других соседей родилась тройня, три девочки, и Ахмеды долго обсуждали, как так могло получиться, чтобы сразу три. И спорили, надо было ли всех трёх назвать одним именем - раз уж они одинаковые, или каждой дать своё имя. Мамедов считал, что имена должны быть разные, иначе как мама будет их звать, а Гарибов настаивал - девочки одинаковые, и имя должно быть одно. А звать можно и по номерам - Фарида-первая, вторая и третья. Когда девочкам было по три года, их отец разбился на мотоцикле. Эта была для них первая смерть знакомого человека. Приходя в гости к другу, маленький Гарибов задавался вопросом: как так может быть, что отец тройняшек никогда больше не появится. Может, ещё и придёт когда-то, очень не скоро, успокаивал мальчик себя.

Им было уже по двенадцать, когда отец Ахмеда Мамедова принёс домой голубя - его звали Герман, как второго космонавта. Мамедов-старший был офицером, перед обедом голубь летел в военную комендатуру и, если его хозяин был там, звал его обедать. Потом он прилетал и садился на стол, и мать Ахмеда ставила перед птицей блюдце с зерном.

На какой-то праздник маленький Гарибов пришёл к ним в гости. Кажется, это был Первомай или День Победы, потому что все были легко одеты. Отец Ахмеда был в парадном мундире с орденами, а мать - в летнем платье, они собирались идти гулять. Вот тогда-то Гарибов понял, что за сильное, оказывается, чувство - зависть. Как он ненавидел в тот момент своего друга! Ему ведь не надо ножничками срезать скатавшиеся катышки на своей хлопчатобумажной школьной форме, чтобы она походила на шерстяную, и у него дома никто никогда ни на кого не кричит, и там говорят обо всём на свете и часто шутят. А у него - говорят только о болезнях и деньгах. О том, что болезней чересчур много, а денег, наоборот, слишком мало, и не шутят никогда. Зато как кричат! И вот сейчас эти пойдут гулять все вместе, а он пойдёт в свой дом, где у соседей нет ни аквариумов, ни телескопов, ни одинаковых девочек, где прикованный к постели отец курит одну за другой вонючие сигареты, а похожая на злую обезьяну бабушка орёт, как умалишенная, или шипит, как змея.

Но главным предметом зависти была, конечно, немецкая овчарка, жившая у Мамедовых. Учёная собак, равноправная участница их игр. Гарибов иногда просил своего друга разрешить ему вести её на поводке, но тот всегда отказывал ему: «У собаки должен быть один хозяин».

«А у меня никогда и не будет своей собаки», - думал маленький Гарибов. А Гарибов-взрослый спросил:

- Послушай, я вот что хочу тебя спросить. Помнишь, у вас сосед был в Крепости, с телескопом. Я один раз в этот телескоп посмотрел, но ничего не увидел, сплошной туман. Скажи мне, тот человек сумасшедший был, в поломанный телескоп смотрел или я что-то не то сделал?

- Помню хороший был дед, умный, никакой не сумасшедший. Про телескоп не знаю, я сам-то в него никогда не смотрел. Я тогда за тебя попросил, потому что за себя просить не решался, схитрил - откажет так откажет, не мне же. Ну, а потом всё равно не решился за себя попросить. Не знаю, почему. Да, вот время было, мы даже и не подозревали, даже представить не могли, какие мы счастливые.

Ахмед хотел возразить, но не стал. А Мамедов продолжил:

- Мне потом часто казалось, что я счастливый, только это было всё не то. Счастлив я был только тогда, когда Джильда мой портфель в школу носила. А когда я вернулся в Азербайджан из Казахстана, начал чувствовать себя баловнем судьбы, всё, что задумывал, случалось само собой, как в сказке, это было только иллюзией счастья.

Действительно, у него было всё: деньги - может и не очень большие, но достаточные, чтобы их не считать.

Он преданно любил свою жену, и его постоянные измены ей едва ли полностью отмеряли широту натуры Мамедова - таким уж он родился на этот свет, что одновременно хотел быть верным, любящим мужем и повесой. Впрочем, и то, и другое давалась ему без усилий. Дело было не только в деньгах, Мамедов был хорош собой, шаловлив, умел обращаться с женщинами, ну, и деньги, конечно, как же без денег.

- В семье тоже всё ладилось, здоровые дети радовали нас, жена целиком ушла в их воспитание, ей было не до моих шалостей.

Вспышка молнии осветила ночное небо - на миг весь город и его окрестности, высвеченные мёртвым белым светом, предстали перед взорами Ахмедов. И белая зубчатая гряда Большого Кавказского хребта по линии горизонта ограничивала пространство, освещенное светом молнии. Эта картина, возникшая среди мрака на мгновение - белые горы, перед ними светящаяся будто сама по себе холмистая равнина, настолько поразила друзей, что Мамедов сбился с мысли, замолчал. И, будто дождавшись, наконец, своей минуты, с неба хлынул дождь. Посетители, сидевшие под открытым небом, засуетились, а Ахмеды, не сговариваясь и даже не переглянувшись, просто схватили свой столик с двух сторон и в мгновение ока, под грохот грома, перенесли его под навес. И это был единственный столик, для которого там нашлось свободное место.

Лил проливной дождь, грохотал гром, и через примерно равные промежутки времени тьма вздрагивала от ярких вспышек молний, а на горизонте высвечивалась белая зубчатая стена. Горы, возникавшие из тьмы при вспышках молний, непоколебимо стояли ещё тогда, когда никаких людей на земле и не было, и в сравнении со временем их существования продолжительность жизни человека куда короче и мимолётнее, чем миг вспышки молнии. Но сколько же всего вмещает в себя эта коротенькая вспышка жизни! Сколько радости и горя, предательств и благородства вмещает в себя миг человеческой жизни! Самая большая загадка бытия заключена в том, что в ничтожно малое время человеческой жизни вмещается столько страданий, знаний, а иногда даже радостей. Хотя финал заранее известен всем. И так хочется рассказать, так хочется услышать историю жизни, начавшейся у тебя на глазах, параллельно с твоей, сходной в деталях, но отличной во всём главном. Но так ли уж отличной?

Гарибов свою жизнь посвятил бегству от общества, от власти, отчасти - от самой жизни. Мамедов делал военную карьеру, создал семью, брал от жизни всё и ещё немного, но вот они встретились случайно здесь, в чужом городе, и не было другого события, способного бы обрадовать этих немолодых и столько повидавших мужчин, чем эта встреча. Мамедов хотел рассказать другу о войне, о том, как бесконечно длится время в заточении и какую стремительную скорость вдруг набирает на тюремных свиданиях!

Они сидели в ресторане на крыше, ели шашлык, пили водку, Мамедов рассказывал, а Гарибов слушал. И ему, конечно, тоже хотелось рассказать о многом, но всё-таки ни на войне, ни, слава Богу, в тюрьме он не побывал. Гарибову пришло в голову, что если записать истории их жизней на тетрадном листке, то получится следующее: Ахмед Мамедов родился в Баку, до пятнадцати лет жил в Крепости, потом его семья получила новую квартиру в микрорайоне. После окончания школы поступил в военное училище, окончил его, служил в Казахстане, учился на курсах Высшей Военной академии, перешёл на службу в Азербайджан, после начала войны в Карабахе счёл своим долгом пойти воевать, по обвинению в попытке государственного переворота был осуждён на двенадцать лет тюремного заключения, вышел через десять лет, получив при освобождении инфаркт. Вот и вся жизнь.

Ахмед Гарибов окончил школу, служил в армии, в стройбате, рядовым. Потом работал в геологии рабочим. Читал книги, изредка влюблялся, но любовь к бродяжничеству и чтению всегда была сильнее любви к женщине. Никогда не воспринимал себя всерьез. Аватар Васисуалия Лоханкина - вот кем он был в своих собственных глазах.Во время беспорядков в Баку спасал армян, и это изменило самооценку Гарибова раз и навсегда. Это был момент выбора - обратного пути, к «нормальным» людям, уже не было. Он не такой, как все. И слава Богу. После крушения СССР стал заниматься торговлей на Северном Кавказе. Не платил ни ворам, ни ментам. Денег больших не сделал, хотя работал как проклятый. Но того, что есть, ему хватает. И всё это вместе тоже целая жизнь.

Гарибов сказал Мамедову - вот послушай короткое изложение наших судеб. Выслушав, тот рассмеялся:

- Вон как ты повернул, правда ведь, а то я уже начал думать о себе как о неудачнике. Ничего не достиг, дети без меня выросли, даже Карабах не отстоял. Полный крах. Но ты по-другому посмотрел. Ладно, давай за меня, раз я такой герой оказался.

- Всё ты правильно сделал, можешь гордиться прожитой жизнью. Только одна страшная ошибка - не надо было возвращаться. В Российской армии ты бы до генерала дослужился и уж точно в тюрягу не угодил бы.

- Да ты что, ты вспомни, как всё было. Не так всё было, как сейчас, братишка, ты просто забыл. Служить в армии, которая устроила бойню в нашем городе?.. Пришлось бы и против чечен воевать, а что мне они сделали? У меня в Казахстане они служили и когда взводным был, и когда ротным, и когда уже батальоном командовал - чечены всегда у меня в сержантах ходили. Умные, смелые - солдаты хоть куда. Нет, уж лучше я у Гейдара в заключённых буду, чем у Ельцина в генералах. Я червонец отсидел, вышел тот же человек, ничего они со мной сделать не смогли. Здоровье, конечно, не то, но сам я тот же. А после войны в Чечне я бы уже другим стал. Не хочу .

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.